Серебряное блюдо

И казнили детей у могил… В этот час

Спали люди спокойно на свете.

Ты под солнцем избрал средь народов — лишь нас.

Ты нас трудной любовью отметил.

Ты избрал нас, Господь, среди прочих людей,

Утвердил нас под солнцем упрямо…

Видишь, мальчик стоит над могилой своей

Потому лишь, что он от рожденья еврей,

Кровь его — как вода в этом мире зверей.

Просит он: «Не смотри, моя мама!»

Плаха мокра от крови, зазубрен топор,

А Святейший отец в Ватикане

Не желает покинуть прекрасный собор —

Поглядеть на погром, на закланье.

Постоять хоть часок — может, Бог что простит —

Там, где агнец разнузданным миром забыт,

Где дитя

Над могилой

Стоит.

Помнит мир о сокровищах прошлых веков —

Ведь наследие предков бесценно,

А хрустальные чаши ребячьих голов

Изуверы

Дробят

О стены!

Крик последний звенит: «Мама, ты не гляди,

Это зрелище — не для женщин.

Мы ведь тоже солдаты на этом пути,

Только ростом немного поменьше».

И казалось, кричит размозженная плоть:

«Бог отцов наших, помним мы кровью:

Средь народов земли ты избрал нас, Господь,

Ты отметил нас трудной любовью,

Ты, Господь, из мильонов детей нас избрал.

Пред тобою погибли мы, Боже,

Нашу кровь ты в большие кувшины собрал —

Потому что ведь некому больше.

Запах крови вдыхая как запах вина,

Всю до капли собрав ее, Боже,

Ты с убийц наших, Господа, взыщешь сполна.

С большинства молчаливого — тоже…»

Ты мечтала об этом не раз:

Можно плакать теперь, не таясь.

Ты не бойся: бессилен палач…

Плачь, дитя мое милое! Плачь!

Вот луна — как свет ее лил!

Дядя Иозеф[1] наш дом позабыл.

Знает мир, сожженный дотла,

Сколько мук ты перенесла.

Знала ты в те страшные дни,

Что и ночью-то плакать — ни-ни!

А разве вдомек палачам,

Что зубки болят по ночам!

Минул ужас, и страх прошел.

Написали большой протокол.

Нет теперь у нас старых проблем:

Разрешается плакать всем!

Лунной ночью, в кроватке своей,

Встань и плачь на глазах у людей, —

Плачь, дитя мое, в голос, навзрыд

Мир свободы поймет и простит.

Доброй власти рука — крепка!

Можно плакать наверняка.

И Премьер с крестом на груди

Не прикрикнет тебе: «Прекрати!»

Ты, дитя, от зари до зари

Добрый мир этот благодари,

Часовым у закрытых дверей

Ты «Спасибо!» скажи поскорей.

И тогда справедливый Закон

Вмиг отвесит тебе поклон.

Ну, еще б! Это ль видано:

Право плакать тебе дано…

Ночь темна — ни зги не видать.

На границах военная рать.

Ты границу пройди — и с тобой

Флот и армия вступят в бой.

Ты проснешься ночной порой,

Ты уйдешь в рубашонке худой,

Проскользнешь, как тень, по снегам.

Ночь не выдаст тебя врагам.

Узел джойнтовский[2] — скорбный гнет —

Как тростинку тебя согнет.

Хлеб скитании — тяжелее свинца, —

Он от «Унра»[3] — родного отца.

Всем опасностям наперерез,

Ты пробьешься сквозь черный лес,

Твой побег из земли оков

Мы запомним во веки веков.

С утлой лодки, ночною порой,

Ты увидишь свой берег родной —

И навек рассеется мрак.

Ты пробьешься. Да будет так!

Дух скитальческий свой укрепи.

Распадутся звенья цепи!

Наши парни во мраке ночей

Ждут сигнала с лодки твоей.

Ни причала, ни мола тут…

На руках тебя перенесут!

В этом парне — вся твоя жизнь.

Ты прижмись к нему крепче, прижмись!

Злобной воле врагов вопреки,

Бьют здесь радости родники.

Здесь падет произвол вековой.

Этот берег пустынный — твой!

Розовеет рассветная кровь.

Рождена ты для жизни вновь!

Тверже камня в лишениях став,

В трудной жизни и смерть испытав,

На тебя будут парни глядеть —

На дитя, победившее смерть.

На земле обновленной мечты

Засмеешься впервые ты!

Жизнь бурлит и в бою — до последней кровинки.

Не рожден еще в мире палач Бытия.

Жизнь восходит впотьмах огоньком керосинки,

На веревках трепещет крылами белья.

Гибнет город на Волге, как факел пылает.

Мальчик скачет по праху на палке верхом.

Мама мальчика в ужасе руки ломает!

«Непоседа! Кем станет он в мире таком?!»

И плетется к соседке за мискою старой, —

В ней, на глиняных стенках — столетий отвар

Уцелела она при злодеях-татарах —

Да ведь немцы-то будут похуже татар!

И под вой канонады — голодной волчицы —

Закипает похлебка в худом котелке.

Так, пустое: морковка, щепотка мучицы,

Соль да перышко лука в крутом кипятке.

Жизнь бурлит и в бою — до последней кровинки,

Не рожден еще в мире палач Бытия…

В дом вернулся отец — кровь на лбу, как росинки,

Он изранен, глаза его — талые льдинки, —

К колыбели с порога он, слез не тая.

Умирая, глаза закрывая навеки,

Видит он огонек своего очага…

И кровавого, страшного времени реки

Боль его и надежду уносят в века.

Зверь опасный народу и городу вырыл

Яму смрадную, яму могильную, — но

Лишь домашний очаг — место смерти и пира.

А историю этого странного мира —

В Судный день нам увидеть ее суждено.

Рек Адаму Господь: «Вот богатства мои!

Не покинь бедняком мою сень:

Выбирай!» И Адам, вняв совету змеи,

Выбрал в дар себе «завтрашний день».

Указал он дрожащей рукой на ларец —

На сокровище в красном футляре,

И сказал со слезой: «Дай мне „завтра“, Творец:

Вся надежда моя — в этом даре!»

Внял Адаму Господь. Взял он дар — и ушел.

В небе ангелы знали о нем:

Его поле — пустырь, и шатер его гол,

Но владеет он завтрашним днем.

Обрабатывал землю он в поте лица

И терпел изнурительный зной —

И в томительном этом труде без конца

Жил он мыслью: «Ведь „завтра“ со мной!»

…И прошли поколенья… Блуждали, как тень,

Сквозь потемки людские потомки.

Укреплял их в пути этот завтрашний день,

Что был спрятан на дне их котомки.

И осталось в анналах бесчисленных лет

Много саг про бесчестную ловлю —

Как украли тот клад, излучающий свет,

Разменяли на мелочь фальшивых монет

И пустили на рынок — в торговлю.

Но всегда и везде, в смене дней и ночей,

Та же песня бессмертного автора

Заглушала стон мук, звон цепей, свист бичей:

Это — вечная песня про завтра.

И по нынешний день — и на наших глазах,

В грозном мраке, сквозь бурю и вой,

Мать младенцу поет, улыбаясь в слезах:

«Светлый завтрашний день — будет твой!

Хоть народ твой сегодня унижен и сир,

„Завтра“ даст тебе вольную новь.

То наследье веков принесет тебе мир,

Хоть футляр его красен как кровь.

Для тебя[4] пролегают, дитя мое, путь

К этой ярко-сверкающей цели.

Спи, мой сын!» Но ребенок не может уснуть,

Тихо плачет в своей колыбели.

И, услышав тот плач, прародитель Адам

Шевелится в могиле устало.

От обиды бедняге не спится и там:

Его «завтра» еще не настало!

Сам же завтрашний день, что дремотой об‘ят,

Тоже слышит тот плач с возмущеньем,

И когда его щупает вдруг дипломат —

Содрогается он с отвращением.

Слухи, тайны вокруг — словно шепчет злой бес —

И он чует с безмолвным проклятьем,

Что пороки людей, капитал, интерес

Собираются снова играть им.

И свой краткий закон он вещает во мгле,

Проникая в глубины сердец:

«Либо всем дам я свет на свободной земле,

Либо… песне о завтра — конец!»

Архимед как-то в ванне плескался, и в ней

Засиделся милейший старик и размяк,

Размышляя средь прочих абстрактных идей

Над штуковиной, имя которой —

рычаг.

Волновались соседи, зверея, и стать

Торопились в затылок:

— Порядки какие!

Когда он, Архимед, хочет ванну принять,

Этот мир вверх тормашками переверну,

Лишь единственный раз, в этой самой воде

Вес удельный у тел обнаружив,

Вышел раньше, и думалось нам — быть беде,

Когда крикнул он «эврика!», мимо нас пролетев,

Распорядок наш тоже нарушив.

Так шипели соседи, кто громче, кто тише,

А старик в это время из ванной вышел.

Выйдя, бросил: «Рычаг… Инструмент — ну и ну!

Исполины в нем дремлют,

Он мощный и спорый…

Этот мир вверх тормашками переверну,

Только дайте мне точку опоры!»

Услыхав этот клич, все домашние — в смех:

— Ишь ты, прыткий какой…

А ведь старенький… Странно…

Ну, конечно, такое не выдумать грех,

Целый день полоскаясь в ванне!..

…И с тех пор отшумели года и теории,

Но тот радостный клич старика

Все жужжит и жужжит в оба уха истории

И как дятел, долбит неустанно века.

И герой не один зарывался:

— Все ясно!

Мне взметнуть этот мир иль в могилу сойти! —

Находил рычаги, но трудился напрасно,

Так как точку опоры не мог он найти.

Ночью в Мюнхене

В грязной пивной с рукомойником.

Собралась стая разбойников

И сидела, пивцо попивая спокойненько.

А к утру куцеусый разбойник встал

И сказал хромоногому другу: — К действию!

Наш рычаг установлен,

Гляди — красота.

Ну а точка опоры в нем — точка еврейская!

И пошло, завертелось — и в глаз, и в бровь…

Зубоскалы под флагами перли, рыча…

И еврейская кровь была первая кровь,

Оросившая этот рычаг…

А земля демократов терпеньем сильна:

— Не волнуйтесь, державы и страны,

Это частный рычаг, и лишь точка одна

Истекает кровью из раны.

И, наглея, смелел куцеусый бандит,

И кудахтала громче хромоногая квочка.

И не поняли те, кто давал им кредит,

Что еврейская точка, несясь впереди,

Это есть Архимедова точка.

Размахнувшись,

Рубила рука рычага —

И чернели пейзажи от орд врага…

Чехи, помните, были вначале,

А за ними Варшава — смятенье и смерть…

И заплакали дети, и матери замолчали.

Демократы без толка метались, дрожали,

И рыдал в темноте седой Архимед…

Вдруг —

Никто не успел осмыслить явления —

Началось

Светопреставление…

Начинается это всегда с замешательства,

С мелочей и с политики невмешательства;

С безграмотности очень парламентарной

В законах физики элементарной

С блюдолизов, ханжей в идейных зевак.

И с незнания, что же такое рычаг;

Начинается это с людишек, которым

Расплатиться придется за кровь и за горе;

Начинается это…

Но, если угодно,

Это все не закончилось даже сегодня!..

Заключаются пакты. И все тверже и тверже

Раздаются повсюду, куда ни смотри,

Голоса дипломатов: «есть шанс, что задержим

Мировую войну номер три!»

Это есть безусловно отраднейший факт,

Что хотят задержать этот гибельный акт.

И приятно, что можно войну избежать —

Но, по логике, если так многи

Заявленья о шансах ее задержать —

То она уже, значит, в дороге.

Коль земля не изменит свой вид, то она

Обладает немалыми шансами

Демонстрировать фильм «мировая война»

Без антрактов

между сеансами.

Так, в течение лет, сам себя укокошит

В этой серии войн человеческий род.

И лишь где-нибудь там, в дебрях леса, быть-может,

Уцелеет один готтентот.

Но и он (хоть один, вместо тысяч и сотен)

Будет тешиться копьями, как в старину;

И повздорит с собой — и рассердится «готтен»,

И объявит он «тоту» мировую войну.

Это будет последняя битва на свете.

Взвоет лес. Но не будет уже никого,

Чтоб спасти в роковые мгновения эти

Человека последнего — от себя самого.

Взвесив шансы на мир, отмечаем с печалью,

Что единственный вывод покамест лишь тот:

Если мир будет жить готтентотской моралью,

От него уцелеет только тот готтентот.

В Сенегалии дальней,

Среди рос и грез,

Сенегалец-парнишка,

Рос и рос.

Прыгал с пальм,

Кувыркался в волне сенегальной. —

Ох, прохладна ж вода в Сенегалии дальней!

Потом появился чиновник хозяйский

И веревкой скрутил его сенегальской.

Затем он, рабом на плантациях, массово

Паковал и грузил плоды ананасовы,

А когда обессилел — удрал:

— Знай нас они!

Потом он бичем был избит и разжалован, —

И длинны же до жути бичи сенегаловы.

А затем, когда в бойне захлебнулись народы,

Он был призван спасать

Мир любви и свободы…

Греб в дыму в огне он, бесстрашно суров.

Его черные губы цедили кровь.

В субтропическом шлеме,

Сквозь смерти сугробы,

Он шагал, защищая свободу Европы.

И ему объясняли что надо сметь,

Что во имя культуры он примет смерть.

И, когда прекратилась взрывов халтура,

Он понял:

Она спасена — культура.

И тогда он сказал себе:

«Что ж, перестань ты,

Отдохни…» —

Это было ночью в Леванте[5]…

…И была эта ночь — шубрии[6] и склоки,

Ночь концессий, ночь нефти,

Ночь денежных блоков…

Да, одна из ночей Ближневостока…

…На больничную койку он грузно слег,

И, пытаясь понять, что случилось — не мог…

В окровавленном черепе, пестрой баталией,

Звуки выстрелов, толпы, огни Сенегалии…

Сенегалия! Франция! Бритсенегалы![7]

Сенегалия крупных и средних, и малых…

Сенегалия в прошлом, Сенегалия в будущем,

Сенегалия общей победы над чудищем!..

«Папа, — бредит он, — радуйся, прыгай по-заячьи!

Вся земля — Сенегалия!

Мир — сенегаличий!

Все империи — слушай! — порядком нормальным

Выражаются только языком сенегальным!..

Мир боролся с врагом, уничтожив каналию,

Для тебя, Сенегалия!

Для тебя, Сенегалия!..»

Так он бредил и смолк, потонув в хлороформе,

И вопрос о Леванте

Вырос на Форуме.

И судили об этом вопросе умелые

Сенегальские представители —

Белые!..

Секрет.

Секрет.

Секрет.

Затаил, дыханье весь свет.

Собрались тут владыки мира.

Тут решится его судьба.

Миллионы ждут слов из эфира,

Что спасут их — иль вгонят в гроба.

Вдруг — газета. И вмиг стар и млад

На киосках буквально повисли:

Что ни весть,

Что ни новость, то клад,

Клад сокровищ

Духа и мысли.

Сенсация первая!

Великая весть:

«Великие» встретились —

И начали есть.

Хор вестей вперегонку:

Подают — печенку!

Дипломат намекнул, что, по слухам,

Та печенка зажарена с луком.

Ах, его репутация погублена.

Оказалось: печенка нарублена.

Вина: порто с шартрезом.

Мясо: дичь с майонезом.

Приложение: пикули.

Хлеб — одни пумперникели.

Сногсшибательный «scoop»[9]:

Замечательный суп!

«Таймс» и радио вкупе

Сообщают о супе.

Пресса ждет дополнения.

Мир дрожит от волнения.

Завтра утром, поверьте,

Будем знать о дессерте.

Словом, тьма витаминов!

Микрофоны шумят.

А вся масса кретинов

Все читает подряд.

Офицер Том Фут

Разбудил чуть свет

Нас, ищеек, и их —

Репортеров газет.

Он сказал нам: «Минута настала!

Мы выходим на розыск металла!»

Никогда с такой свитой

Не пускалась в поход я.

На ошейники наши

Нацепили поводья.

И помчалися с прытью экспресса

Мы

и все представители прессы.

Мы явились в «Сдот-Ям»[10].

Опустивши свой нос,

Я ползу по земле, учиняя допрос.

А за мною следит,

Как всегда, сарджент Смит.

Час прошел. Я в поту.

Два прошло. И без слова.

Сарджент Смит за ремень

Меня дергает снова.

Есть ли, мол, результат?

— Нет. Пока — никакого.

Утро в день перешло. Вот и вечер настал.

Очи Смита пронзают меня как кинжал.

Я в отчаянья бегаю,

То одна, то с коллегою,

И тоска мое сердце щемит и томит.

О, что сталось со мной, объясни, сарджент Смит?

И сказал сарджент Смит:

«Постыдись неудачи!

Ты забыла сноровку — или долг свой собачий!»

Что ни слово — то нож!

Меня бросило в дрожь.

Став на задние лапы,

Я крикнула: Ложь!

Сарджент Смит, ты забыл,

Как военной тропой

От Калэ и до Рейна

Шла я вместе с тобой?

Как ползла сквозь огонь, не щадя своей жизни,

И как верой и правдой служила отчизне?

Там я знала свой долг.

Я тогда ощущала

Только запах металла,

Металла,

Металла!

Но теперь, сарджент Смит — жуть и дрожь в моих лапах,

Потому, что другой здесь я чувствую запах.

Пахнет здесь не металлом, а гниющей империей

И британским народом, обманувшим доверие,

И трусливым правительством, вечно бьющим отбой

И глумящимся, Смит, надо мной и тобой.

Пахнет здесь дипломатами, игроками прожженными,

Что торгуют на рынках святыми знаменами

И священною кровью героев войны —

И смеются над долгом, что жертвам должны.

И я чую, полна и стыда и тревоги,

Смрадный запах конца этой жалкой дороги.

От всей мощи Империи не останется знака…

Знать, недаром так воет в ее стенах собака.

Так истошный мой вой

Лился ночью глухой.

Побелевший как мел,

Смит в глаза мне глядел.

Он схватил револьвер… Быстрый выстрел — и промах…

В ту минуту там не было

ни чужих, ни знакомых.

И никто не видал этой вспышки огня.

И никто не слыхал. Ни его. Ни меня.

Рассвело. Мы убрались с пустыми руками.

А сегодняшней ночью буду выть я в Рухаме[11].

Ночь ясна. Рощи гор шелестят

Под двурогой ущербной луной.

И арабские звезды блестят

В вышине над арабской страной.

Серп луны еще тонок и куц,

Но рой звезд, не скупяся на труд,

Льет сиянье на город Иль-Кудс[12],

Где когда-то жил Малек Дауд[13].

Звезды будят мерцаньем своим

Иль-Халиль[14], погруженный во мрак,

Где схоронен отец Ибраг‘им[15],

Тот, чей сын был хаваджа Исхак[16].

А оттуда спешат они вглубь —

Красить золотом зеркало вод

Той реки Иль-Урдун[17], где Якуб[18]

Переправился с посохом вброд.

Ночь ясна. Все полно тишины.

Звезды ярко горят в вышине

Над горами арабской страны,

Что узрел Наби Муса[19] извне.

С незапамятных дней насаждался и рос

Лес памфлетов и книг

Про «еврейский вопрос».

На ту вечную тему

И писать-то уж не о чем:

Объясняли проблему

И ученым и неучам;

Объясняли читателям —

И врагам и приятелям;

Со всем пылом печатного и словесного пороха

Объясняли и Герцль, и Пинскер, и Борохов[21].

Объясняли речами, всему свету знакомыми,

А враги, в промежутках, объясняли погромами,

И огнем, и мечом, и ножом, и дубиной —

(Не вместить и в страницу тот перечень длинный).

И поборники правды на решающем форуме

Выражали сочувствие дружелюбными взорами,

И внимали ораторам, и кивали сердечно:

Понимаем, друзья,

Понимаем,

Конечно!

Да, евреи народ, а не секта. Как свеж еще

Тот жестокий урок, что им нужно убежище!

Их рассеянье было несчастье и грех.

Надо дать им все то, что давно есть у всех:

Территорию, власть, представительство в мире…

Ясно раз навсегда! Как два на-два — четыре!

Значит, ясно? Прекрасно! было очень приятно,

Что никто этих истин не толкует превратно.

Но, как видно, в проблеме, разъясненной так хлестко,

Оставался вопросец — небольшая загвоздка!

И теперь, через годы,

Этот мелкий вопросик

Из глубин аксиомы снова высунул носик.

Он был, мельком

И быстро,

Задан в речи

Министра.

«У евреев — сказал он — есть две просьбы к правительствам:

Наделить их убежищем —

И своим представительством.

Что ж? Страна для убежища — им, конечно, нужна,

Но зачем — объясните —

Непременно одна?

Если в каждой стране им уделят по квоте —

Вот и будет конец

Их и нашей заботе!

А насчет представительства — непонятно мне, право,

На каком основании можно дать это право?

Это право дается — так докажут все книги им —

Лишь народам и странам,

Но никак не религиям…»

Эти перлы министра

Нам напомнили ныне

Анекдот о крестьянине

И об автомашине.

Два часа просвещали одного селянина,

Как пускается в ход и как едет машина.

И он слушал внимательно с понимающим взглядом —

А со лба объяснителя

пот катился уж градом.

Наконец, он сказал: «Хватит, я ведь не пень!

Понимаю!

Все ясно, как день!

Значит, есть карбюратор,

И затем генератор,

И затем батарея,

И затем конденсатор.

Тут бензин наливается,

Здесь мотор зажигается.

А тут действует вал,

А затем — передача;

И вращенье колес,

Стало-быть, не задача.

Одним словом, прекрасно я понял урок,

Да одно мне, признаться, еще невдомек —

И один лишь вопрос у меня:

Где тут, братец, впрягают коня?»

Да, устами политика

Так и сказано прямо.

Значит, снова начните-ка

Объяснять от Адама!

Это — шайка фанатиков! Сводка властей

Приписала не мало грехов ей;

Она тащит евреев в Марсель и в Пирей,

Подвергает людей риску утлых ладей,

Где и жажда и давка, как в бочке сельдей,

И где нет санитарных условий.

Сообщенье о шайке, лишенной стыда —

Не казенная ложь пропаганды,

Это сущая правда! Да — да, господа!

Всюду бродят команды той банды.

Это знает теперь каждый путь, каждый тракт;

Эта шайка — действительный факт!

Ее члены прельщают наивных невежд

И готовят, хитры и коварны,

Контрабандные грузы еврейских надежд

Из Констанцы,

Из Бари,

Из Варны.

Ее ярко рисует казенный портрет;

Но, коль взять, например, иностранцев, —

Как похожа она целым рядом примет

На известную шайку британцев.

Был год «блица». Впотьмах, не снимая одежд,

Жил весь Лондон как город лунатиков.

И тогда, для спасенья британских надежд,

Вышла шайка английских фанатиков.

О, бессовестный клан! Ввел он нацию в грех.

Не забыть его варварских слов ей:

«Пот и слезы и кровь» — обещал он для всех —

Вместо всех санитарных условий.

Пот и слезы и кровь! Кровь и слезы и пот! —

Вот что было предложено Черчилем,

Главарем этой банды, в тот памятный год

Англичанам наивным, доверчивым.

Риск, мученья, нужду и обманчивый луч

Они дали стране, почерневшей от туч.

Они звали, тащили на бой, на дозор!

Подстрекали, манили… О, стыд и позор!

Но когда Лорд Г’ав-Г’ав[22] в своем радио-стиле

Объяснял англичанам, ругая их нрав,

Что их всех завлекли, обманули, сгубили —

Хохотали британцы над Лордом Г’ав-Г’ав.

Над такой безграничною тупостью,

Над такой грандиозною глупостью.

Небо в тучах кругом — и шумит ураган.

Но уж сделано дело на море.

Мы подымем стакан в твою честь, капитан!

Мы с тобой еще встретимся вскоре.

Неизвестна темна та морская стезя,

И никто ее славы не слышит;

Тайный путь тот на карте увидеть нельзя —

Но история путь тот запишет.

Про тот маленький флот из бесчисленных стран

Создадутся стихи и романы.

И, пожалуй, тебе — да, тебе, капитан,

Позавидуют все капитаны.

Наши парни работают ночью впотьмах;

За свой труд отдадут они душу.

Ты видал, как они с кораблей на плечах,

Свой народ переносят на сушу.

За холодную ночь мы подымем стакан!

За опасность, за труд и за горе!

За наш маленький флот, что в пути, капитан,

За суденышки, скрытые в море!

За отважных ребят, что без карты ведут

Судно к берегу в темные ночки —

И, уйдя от погони жестокой, дойдут

В нужный срок до назначенной точки.

Волны моря споют еще песню свою

И расскажут рассказ очевидца,

Как народ наш в своем трафальгарском[24] бою

Смог спасти утлый бот — и пробиться!

Небо в тучах кругом — и шумит ураган.

Но ведется работа на море!

Мы подымем стакан в твою честь, капитан!

Мы с тобой еще встретимся вскоре!

День придет — и в таверне, в беседе ночной,

Ты вздохнешь за бутылкой Кианти[25],

Улыбнешься и скажешь, тряхнув сединой:

«Постарел я, друзья мои, гляньте!

Но, хоть много на свете прошел я путей,

Еще помню — о, Санта-Мария[26],

Как, при спуске, в ту ночь я промок до костей

В этой… как ее звать?.. Наг’ария![27]»

И тогда мы расскажем: «Замок уже снят,

И ворота открыты народу;

И открыла их, брат, эта кучка ребят,

Что в ту ночь смело бросилась в воду».

Усмехнешься: «В борьбе меж пловцом и ловцом

Ваших даром искали „радаром“» —

И закончишь крутым итальянским словцом,

Поминающим чорта недаром.

День придет! А пока — пусть шумит ураган!

За опасность, за труд и за горе!

За наш маленький флот, что в пути, капитан!

За суденышки, скрытые в море!

За то, что

Он живым зарывал меня в землю и жег,

И состарился я, словно древнее небо,

Дай мне ненависть, серую, как мешок,

Что вдвоем не поднять ее тяжести мне бы.

Я к живущим врагам заявлюсь неживой

И над ними взойду полнолуния долей.

Они полем и рощей гнались за мной —

Буду гнать их в рощей и полем.

Пусть узнают мучители мести лицо,

Пусть замечется в ужасе крик палачей,

Когда тот, кто считался уже мертвецом,

К ним вернется живой саранчей.

Покровитель, очнись! Из могил и трущоб

Кровь убитых зовет, услыхал ты их чтоб!

Встань, отец! Встань и рви!

Ведь на то ж ты отец! —

Есть предел униженью, есть мукам конец!

И о чем я прошу? — Только б этой рукой

Дотянуться к их горлу, отец дорогой!

Разве многого ищет в их доме твой сын? —

Лишь зеницу их ока ищет твой сын!

Тяжела его грусть. Его сердце в золе.

Он истоптан врагом на горячей земле.

И, оплеванный весь,

Он твердил: «грянет месть!»

И, немея, мечтам

Предавался: «воздам!»

В день, когда твоя месть вспыхнет праздничным светом,

Пусть хоть глазом одним он увидит все это.

Если ж радость его будет бурно цвести —

Не взывай к нему: «сжалься, помилуй, прости!»

Не забудь одного, побежденного сотней.

Пусть желанным войдет в твою сень и обитель.

Гнев закланных, отец-покровитель!..

Были юноши светлых порывов полны,

Были девушки нежны, как солнца восход,

По горам Иудеи[29] бродили они

С узелком на плечах до Кинеретских вод[30].

Так, примерно, полвека тому назад

Появились они — авангардный отряд, —

И встречая таких,

Говорили о них:

Что за странные люди! Кто их поймет?

Жить хотят здесь, в стране

Средь пустынь и болот.

Что за странный,

Действительно странный народ!

И сказали они: хватит тратить слова

Про Сион[31] — наших прадедов родину-мать, —

Надо землю пахать и поля засевать,

Надо в поте лица себе хлеб добывать.

Так сказав, — за работу. Насмешки презрев,

Они потом своим орошали посев.

И встречая таких,

Говорили о них:

Что за странные люди! Кто их поймет?

Заявили — свершили,

И труд им оплот.

Что за странный,

Действительно странный народ!

И сказали: отбросив боязнь и страх,

Будем ночью и днем мы на страже стоять —

И верхом на коне и с оружием в руках

Нашу жизнь, и честь, и добро защищать.

Заявили — свершили: во мраке ночей

Их найдешь ты на страже садов и полей.

И встречая таких,

Говорили о них:

Что за странные люди! Кто их поймет?

Создают «Гашомер»[32],

Их и страх не берет.

Что за странный,

Действительно странный народ!

И сказали: Чужбина нам домом была,

Речь чужая в устах наших братьев звучит, —

Мы отныне едины в стране, как скала.

Как один, перейдем на родной наш «иврит».

Тот язык в старых книгах обрел свой покой,

Но они говорили на нем меж собой.

И встречая таких.

Говорили о них:

Что за странные люди! Кто их поймет?

Разговор на «иврите»

До чего доведет?

Что за странный,

Действительно странный народ!

И сказали они: мы «квуцу»[33] создаем

И мы жить будем вместе семьей трудовой:

Поле вместе засеем, и то что пожнем,

Словно братья, поделим мы между собой.

Так сказали, покинув покой и уют,

И Кинерет[34] и Дганью[35] они создают.

И встречая таких,

Говорили о них:

Что за странные люди! Кто их поймет?

Создают «квуцу» Дганью,

На чем строят расчет?

Что за странный,

Действительно странный народ!

Не пророки они, но им ясен их путь:

Воскресит наш народ авангардная рать,

Если сможет скитания пыль отряхнуть,

Чтобы стать за станок, целину поднимать.

И сказали они: знаем, время придет,

Снова сеять и строить начнет наш народ.

И встречая таких,

Говорили о них:

Что за странные люди! Кто их поймет?

Опьяненье мечтой

До чего доведет?

Что за странный,

Действительно странный народ!

А теперь, озирая свой праведный труд,

Они видят заводы на полном ходу,

В новых селах крестьяне и косят и жнут,

На границах страны — наш солдат на посту.

И они говорят, видя всюду народ трудовой

Кто мечтал хоть во сне о жизни такой?

И встречая таких,

Вспоминают о них:

Что за странные люди! Кто их поймет?

Тут такие простые дела…

Как на ум это им не придет?

Что за странный,

Действительно, странный народ!

…И наступит покой. И багровое око

Небосвода померкнет в дыму,

И народ,

Всею грудью вздыхая глубоко,

В предвкушении близкого чуда замрет.

Он в сияньи луны простоит до восхода.

В радость, в боль облаченный,

И с первым лучом

Двое — девушка с юношей — выйдут к народу,

Мерным шагом ступая, к плечу плечом.

Молчаливо пройдут они длинной тропою,

Их одежда проста, башмаки тяжелы,

Их тела не отмыты от копоти боя,

Их глаза еще полны и молний и мглы.

Как устали они! Но чело их прекрасно

И росинками юности окроплено,

Подойдут и застынут вблизи… И неясно,

То ли живы они, то ль убиты давно.

И, волнуясь, народ, спросит: «Кто вы?»

И хором

Скажут оба, в засохшей крови и пыли:

«Мы — то блюдо серебряное, на котором

Государство еврейское вам поднесли».

Скажут так и падут. Тень на лица их ляжет.

Остальное история, видно, доскажет…