Серенада

В душном кафе загребского аэропорта свежевыбритый Фред положил свой мундштук рядом с чашкой приготовленного по всем правилам капуччино из большого итальянского автомата. Мы ждали рейса на Сплит.

— Красивая страна для туристов, — сказал Фред, посыпая пену сахаром. — Но если копнуть поглубже, у них тут еще средневековье.

Все, что я видел, был хорошо обустроенный аэродром. Я никогда не ездил отдыхать в Югославию и, может быть несправедливо, считал, что здесь тщательно организованы только автобусные маршруты к туристским гостиницам и шашлыкам. Мне больше нравилось путешествовать в одиночку, я просто договаривался через знакомых насчет домика где-нибудь в душной Тоскане, где меня тотчас облепляли филосемиты-комары.

— Хорваты здорово похозяйничали вместе с фрицами, — сказал Фред, — получили собственную земельку, прихвостни фашистские. А Тито им помешал.

Я никогда не вникал в подробности балканских несчастий. Со школьной скамьи помнил, что в 1914 году Гаврило Принцип начал Первую мировую войну, застрелив в Сараеве эрцгерцога Фердинанда Габсбурга, и что Балканы давно были синонимом хаоса и политической нестабильности. Последние два года я, как и все, следил по телевизору за ходом боев между группировками, которые с трудом различал, видел осаду Сараева, города, который за короткое время стал символом знаменитого сообщества многих культур, до основания разрушенного сербами. Я не чувствовал себя обязанным делать выбор — что, кстати, было бы вопросом сугубо эмоциональным, ведь я-то сидел в безопасности в пределах Европейского Сообщества, — но время от времени меня одолевал старый вирус. Страх. Впервые с 1945 года в Европе развивался самый настоящий вооруженный конфликт; цивилизация снова отброшена назад, снова разорвана хрупкая миролюбивая традиция, возникшая на обломках фашизма, — об этом я читал повсюду. И, как все остальные, отгонял беспокойство, внушая себе, что полтора часа лёту, может, не так уж и далеко от моей кровати, но все же вполне достаточно, чтобы я мог по-прежнему заниматься собственным благоденствием.

Фред сосредоточенно размешивал в своем капуччино содержимое двух пакетиков сахара. Потом воткнул в мундштук сигарету.

В самолете я невольно обратил внимание, сколько он выпил, но, похоже, четыре порции виски и две бутылочки хорватского вина на него никак не подействовали. Он сидел выпрямив спину и вскинув подбородок. Только голос выдавал присутствие алкоголя: он говорил медленнее и с чуть большим усилием, чем обычно.

Архитектурой этот аэропорт не отличался от любого другого южноевропейского аэропорта. В просторном мраморном помещении, напротив двух десятков стоек проката машин и обмена валюты, располагались залы прибытия и отправления. Кафетерий находился в застекленной пристройке, в дальнем северном конце, и смотрел на большое черное табло, где загоралось время вылета рейсов. Сегодня у ООН было два рейса в Сараево.

В углу, возле входа в кафетерий, какое-то туристическое бюро предлагало специально для солдат ООН, находящихся в увольнении, увеселительную экскурсию к римским руинам. Видимо, однажды увидев руины, уже невозможно было вдоволь на них насмотреться.

За окнами парилась в летнем зное широкая улица. Синие джипы и грузовички под развевающимися голубыми флагами ООН нескончаемой вереницей тянулись мимо автоматических дверей аэровокзала. Офицеры и чиновники сменяли друг друга словно в магическом калейдоскопе, точь-в-точь муравьи в разгар миграции. ООН контролировала это место, узловой пункт в операции по установлению мира, которая должна была разделить враждующие стороны в боснийской войне.

Из динамиков кафетерия доносилась музыка: Глория Эстефан выводила простенькую, но эффектную мелодию с мягкими, звучными аккордами. Она верила в то, о чем пела. И с этой песенкой наверняка бы выиграла Конкурс Евровидения.

Фред подозвал официанта и спросил спички. Тот принес коробок.

— Спички, значит, у них есть, — сказал Фред. — В таких странах сразу после войны, да и в войну тоже можно хорошо подзаработать. Надо только знать, что у них в дефиците, и привезти этот товар. Потому что всегда — слышишь, что я говорю? — всегда есть возможность переправить через границу дефицитные вещи. У меня больше нет охоты этим заниматься, а то бы я разжился деньжатами.

— Что ты делал раньше, Фред?

— Спроси, чего я не делал! Всё.

— Что «все»?

— То да се. Все.

— Ты стал тем, кем мечтал?

Он глубоко затянулся сигаретой.

— Я учился в иешиве[5].

— В иешиве? Ты раввин? А ты когда-нибудь работал?

— Да, в Аушвице.

Точно так же, как пил виски, Фред глотнул капуччино, кокетливо держа в руке чашку и со смаком причмокивая языком. Он с любопытством разглядывал униформы, машины, этикетки на бутылках, слова в меню, свой мундштук, мою записную книжку. И вдруг спросил:

— Что ты туда записываешь?

— Вещи, которые слышу.

— Например?

— Мелодию, которая вдруг придет в голову, а то и меньше, просто коротенький такт.

— У тебя много таких книжек?

— Да.

— А что ты с ними делаешь?

— Иногда беру оттуда что-нибудь для работы. А часто вообще ничего не делаю.

— Мой брат тоже был музыкантом, — сказал он и сделал еще глоток. — Неплохой капуччино-то, а?

— Да.

— Сидя здесь, не скажешь, что в стране война.

— В самом Загребе мы не были.

— Держу пари, ты и там ничего не заметишь. Странная штука — война. На границах убивают, а в десяти километрах оттуда человек может спокойненько сидеть на террасе да посвистывать.

— Ну а как же солдаты?

— Театр. В ста километрах дальше — вот где настоящая заваруха. Мне-то все равно, пускай хоть перебьют друг друга. Хорваты против сербов, знаешь, что это такое? Фашисты-католики против фашистов-православных. Нет, от меня жалости не дождешься.