Серое небо асфальта

ГЛАВА 26

Картошка ворчала и шепелявила на сковороде, словно вместе с глазкaми ей подрезали и язык, распространяя по квартире характерный запах; вкусным и аппетитным он уже не казался, так как ели её одну — третий день — с хлебом и бледным спитым чаем.

Дима, когда-то сказал Маше, что с удовольствием ел бы всю жизнь одну жареную картошку; будто Лиза, всегда, предпочитала делать пюре, а если он упорно настаивал на жареной, то давился потом какими-то сухими стружками.

— Ты что, нарочно готовишь подобные дрова, чтобы я не приставал в дальнейшем? — спрашивал он, белея губами.

— Ну не умею я! — Лиза тоже злилась, не совсем понимая на кого.

Это был огромный, с точки зрения мужчины, пробел в её образовании: готовить она не любила, поэтому не умела, и Дима каждый раз мечтал о таком материальном достатке, чтобы ежедневно обедать в ресторане. Вот ужинать и завтракать, можно было дома — бутербродами, салатами, — это она могла, затейливо выкладывая на тарелочке нарезку, словно художник или… ребёнок — играющий в "столовую". Дима всё чаще приходил к мысли, что — ребёнок! Иногда, инфантильность супруги была настолько неприкрытой, чему видимо послужил когда-то, — это доказал бы любой психоаналитик, властный характер тёщи и статус Лизы, как единственной дочери обеспеченных родителей, — что он всерьёз озабочивался поиском среди её крестьянских корней, незаконно рожденных и наглухо засыпанных листьями их генеалогического дерева, королевских инфантов.

Тёща тоже относилась к приготовлению пищи неравномерно, по настроению и принципу — чем проще, тем лучше, пряча за простотой своё нежелание и постные, невкусные супы.

Димка имел неоднократную возможность в этом убедиться: Лиза, частенько, затащив в гости к своим родителям, пыталась накормить его маминой снедью, это освобождало её хоть на день от приготовления пищи.

Он послушно ел, понимая, что дома будет ещё хуже… иногда, отложив в сторону столовую ложку, просто выпивал из тарелки жидкое варево, преувеличенно называемое борщом.

Но зато на праздники… Вот тут тёща сразу отметала обвинения в собственной бездарности и вкуснейшие разносолы заставляли слюну стекать водопадом с языка, дёсен, нёба.

Но Лиза и на праздники не могла ничего показать, а Дима снова чертыхался, медленно, словно корова, пережёвывая безвкусный оливье и ещё с пяток отличных друг от друга по содержанию, но совершенно одинаковых в своём безвкусье, салатов. Здесь тоже нужен был особый талант, и он у неё был, — чтобы умудриться сделать оливье безвкусным… Чрезмерно особый нужен был талант!

Зато сдоба у неё получалась превосходная: нежная, почти пушистая, сочная, зовущая, как молодая плоть. Ел бы и ел, если бы не боялся заворота кишок!

Зато Маша, жареный картофель готовить умела, видимо, поднаторев в этом искусстве в институтской общаге литфака. Умела, но что толку, от её картошки уже тоже тошнило!

Проглоченным крахмалом можно было бы поставить торчком все воротнички их пятиэтажного дома, но только не то, что нужно!

— Я больше не могу это есть! — два раза ткнув вилкой в тарелку и вяло прожевав пищу, Дима встал из-за стола.

— Ешь, не привередничай, мы не в том положении, — Маша косо взглянула на полную картошки тарелку Димы. — Скажи спасибо, что ещё не голодаем!

— Я не собираюсь голодать, — он снова сел и взял вилку… — "Может, и правда надеется на крахмал?" — пришла дурацкая мысль… он хмыкнул в стол и его глаза заблестели смешинкой… — Когда ещё у меня был телевизор, я видел передачу, в которой показывали бомжей живущих на свалке… Они совсем не голодали: жрали ложками красную икру, всякую рыбную и мясную нарезку, носили почти новые шмотки. Вот так умеют люди устраиваться! — Дима, скривившись, сунул несколько долек картофеля в рот…

— Это в Москве, я тоже видела тот репортаж, — Маша зло усмехнулась, и внимательно посмотрев на картофелину, сунула её в рот. — Сравнил — член с пальцем!

"О… проговорилась! Значит угадал насчёт крахмала!" — сдержав улыбку, Димка внимательно посмотрел на подружку, всем видом показывая, что внимательно слушает…

— Эти русские американцы, — Маша явно воодушевилась его вниманием, — могут позволить себе выбрасывать на свалку: и новые джинсы, купленные без примерки, если в попу сильно влазят… и сапоги… — та же история, забракованные продукты машинами вывозить, если продать не успели, а частенько и трупик какой-нибудь подбросят, туда же. Это же Москва! — она злорадно улыбнулась, и глаза её сверкнули. — А знаешь, я им не завидую, честное слово! Живут муравьями: работа — метро — сон, в каком-то консерванте, — ничего живого! Унизили деньгами искусство, создали субкультуру и с удовольствием употребляют этот суррогат, развенчали достоинство и гордятся бессовестностью… — лохи! Считая таковыми всю остальную страну. Подменили ценности, приоритеты и довольны… хавают… как совковый people первую фанту и пепси.

— Не скажи, остальной народ им завидует, и они тащатся от этого, уверенная в своей избранности новая аристократия: вокруг азиаты мусор убирают, хохлы дома строят, азеры фрукты предлагают, грузчики в магазинах получают 350 — 400 баксов, ни хрена не делая, только водку жрут, а гостарбайтер бы работал, как проклятый за эти деньги, спал бы в подвале ввосьмером, но устроиться не может, даже грузчиком… — закон! оберегающий алкашей соотечественников! — Димка уже не замечал, что картошечка пошла… под хорошую злую темку. — Римляне, мать их! Хлеба и зрелищ!

— Весь мир знает, какая это аристократия! — Маша пренебрежительно махнула рукой. — Но алкаши им нужны, алкаш — это курочка, несущая золотые яйца: на баррикаду не влезет и чужое взять поленится, если дверь на замке, — самодостаточен! А водочку купит всегда, или ещё чего — покрепче да подешевле! — Маша встала и ушла на кухню… Вернулась она с початой бутылкой водки.

— Что-то заговорили… и вот, захотелось… будешь?

— Наливай, — Димка махнул рукой, — куда без неё!

Они выпили, и картошка пошла ещё мягче…

— Завидуют, говоришь? — Маша несогласно покачала головой. — Ненавидят, когда видят, как они жируют; узнают, что самое дешёвое вино в элитных ресторанах стоит тысячу долларов за бутылку, а подороже — ценой в пятнадцать штук БАКСОВ; смотрят на этих полу-артистов — полу-мужиков — полу-баб, когда слышат их песни, или юмор в развлекательных шоу типа: "comedy club", где через звук — слово "Срать! Сука! Говно! Блять!" — говорят они, забыв слова более приемлемые для уха человека, а не опарыша, а дерьмо… хоть так — хоть этак, липнет к башмакам и душам! "Ханжество" — сейчас закричат они, услышав меня, а я отвечу: — Хамство! Слово "ссать" бьёт брандспойтом из их уст и заливает по уши, но тем более никого не шокирует, плавать и не тонуть в урине нравов элита умела всегда, но этого мало, надо более глобально — научить всю страну, где мужчины, уподобляясь столичным клоунам, по собачьи, словно играют в паровозик, будут прижиматься к задницам друг друга и делать конвульсивные движения… За деньги, мы и не это сможем, главное — рейтинг! — Маша побледнела… Димка заметил это, но не перебивал. — А если рейтинг — главное, то до чего можно дойти в погоне за ним?

— Животные! — вздохнул он и потянулся к бутылке.

Маша хотела уже сказать, чтобы не спешил, но передумала, взяла наполненную им рюмку и быстрой скороговоркой прочла:

"…И на этом сквозняке

Исчезают мысли, чувства…

Даже вечное искусство

Нынче как-то налегке!"

— Ахматова! — она значительно посмотрела на Димку и тряхнула головой, — Содомиты! перестали бояться, скрываться, они побеждают, потому, что узаконили разврат! — Маша выпила и отодвинула посуду подальше от себя. — Если вообразить, что это победа!

— Слушай, может это оттого, что народ устал жить под присмотром? Вырвался и теперь отрывается за все годы страха и заключения?! Странно конечно, вроде бы и боголюбец, и знает, чем закончилось у Содом с Гоморрой, странно!

— Это не народ, — Маша скривилась ртом, — Это те, кто из грязи в князи! Быдло! Заметь, настоящие артисты — мастера, избегают подобного свинства, чураются чёрного пиара, дешёвок — тусовок под лукулловы пиры, потому что им не нужно подогревать к себе интерес би-ориентацией и всякой желтухой, они востребованы всегда и везде, тем более, сейчас, на фоне массового засилья бездарей!

— Чураются ещё и потому, как мне кажется, что им денег жаль, они их тяжело зарабатывают! А эти безголосые, говорящие "певцы" тратят энергию лишь на переезды и траханье фанатов! — Димка солидарно Маше, округлил глаза.

— Да, чёрт с ними, пусть говорящие, едва шепчущие, но пусть блеют по нотам, уши ведь режет, не дай бог их услышать живьём! — возмутилась она. — Касаемо их — я за фонограмму!

— Мрак! Мне становится страшно и стыдно… но им нет, вот что ужасно, и их родителям, порой действительно талантливым людям, тоже не стыдно тащить за уши на сцену чад своих бездарных!

— Слушай, а может родители кайфуют на самом деле, тихонько так — про себя… что на их детях бог отдыхает?

— Да ну, это же родители, всё-таки!

— А… в их кривом зеркале "искусств" всё может быть, там психика набекрень уже давно… всегда! — Маша отмахнулась. — Я не один репортаж сделала об этих… знаю! Не знаю, только, как ещё их назвать!

— Ну, и может ли нормальный человек им завидовать? — Дима, как бы, удивился…

— Это как раз ты говорил, что завидуют! — Маша, казалось всерьёз, удивилась забывчивости Димы.

— Ну… я… я… уж и пошутить нельзя! — он виновато шмыгнул носом и потянулся за водкой…

— Хватит! Всё-таки завидует! На подсознательном уровне, многомиллионная серая душа! — она взяла бутылку и унесла на кухню. — Что будем делать с деньгами? — с кухни донёсся её голос. — Тянуть на картошке до появления Виктора или разменяем сотню из тумбочки?

— Не удобно как-то… — Дима вздохнул, и с надеждой взглянул на появившуюся в комнате Машу. — Но картошку… больше не могу… Разменяем, я уверен, он не обидится, наоборот, рассердится, что так долго крахмал жрали. Ты, не знаешь Витька?! Это же земной Бодхисаттва! ему самому ничего не нужно, живёт он для нас, сам мне недавно говорил!

— Бодхисаттва? — Маша ухмыльнулась. — Ты Дима, чего не знаешь досконально, того не торопись вещать, так ведь и дураком прослыть можно! Ботхисаттва! Выразился!

— А чего? — Димка немного обиделся. — Между прочим… а… — он вовремя спохватился, что вряд ли сможет вкратце объяснить подруге о появлении в его жизни: "книги", Демиурга, разговоров с Виктором, Амалией… — "Слишком ты много знаешь, слишком! — пожалел он Машу, решив, что кого-то, в чём-то убеждать, ему давно надоело. — А может она права?" — подумалось вдруг, окончательно успокоило, и он воскликнул: — Однако Виктора нет уже третий день!

— Придёт! Квасит с кем-нибудь твой Бодхисаттва, оправдывая своё не появление — заботой о нас! — подколола Маша. — Ну, раз решили, то я за продуктами, сиди дома, никуда не уходи, а то рассержусь!

— Ладно, — недовольно буркнул Дима и подумал: — Больно надо куда-то идти, когда на кухне стоят пол бутылки водки!

* * *

Маша сделала покупки и, подойдя к кассе, вспомнила, что забыла купить спиртное. Нет, она помнила, что дома ещё оставалось что-то, но для двоих это была не доза, поэтому, вполне резонно отметила, что второй раз бегать в магазин глупо, если можно всё учесть сразу. Она вспомнила любимую поговорку Виктора: "Пошли дурака за одной, он одну и купит!" поэтому взяла три бутылки, вспомнив, что Виктор может неожиданно объявиться, и как дальше будут развиваться события, предугадать не трудно.

— Маша, — окликнул робкий голос, — это ты?

Она обернулась и рассмеялась…

— А что, не похожа? — она шутливо толкнула Коклюша в грудь. — Ну у тебя и видон! Отпустили?

— Ага, говорили, что будут катать ещё пять месяцев, мол, с делом непонятка, а вчера раз… и с вещами на выход… но подписку взяли… дурачьё! Где я деньги-то возьму, чтобы уехать?! И куда уехать?! Дурачьё! — со смаком повторил он и вдруг сморщился лицом… из его глубоко запавших глаз вытекли несколько слезинок… — Вы меня простите, они так били! потом в камере тоже… урки! спал у выварки — параши, одно повезло, что девственность сохранил, сказали: на моё счастье желающих не нашлось, уж больно не аппетитно выгляжу. Вот Машенька, как оно… тяжко одному… и в возрасте!

— Да ладно, не расстраивайся, проехали, — вздохнула Маша. — Ты где сейчас живёшь-то?

— Ну, Очкарик ведь суда ждёт, а я жил у него раньше, сунулся вчера, было, но сестра не пустила! — Коклюш вытер грязным рукавом фуфайки мокрые глаза. — Живу в коробках, на Молодёжном — у самой железной дороги.

— Это в бомж — городке, что ли?

— Ага! В нём! Ох и разросся собака! Чёрные риэлторы с ментами работают, а те, говорят, с властями городскими делятся, вот городок картонный и растёт! Надо на свалке порыться, может, шкаф какой разберу — на строй материал, у тебя ничего нет, Маш? — Коклюш воровато оглянулся и засунул бутылку водки в рукав фуфайки. — Подожди, я сейчас хлеба, кильки банку куплю и пойдём.

Кассу миновали удачно, без эксцессов, Коклюш был не пойман, а значит не вор! На улице он снова спросил:

— Так что там, со строй материалом? нету?

— Откуда родной, сами у Витьки живём, меня ведь мусорa на хату напрягли… — она значительно посмотрела на бывшего педиатра, семенящего рядом мелкими быстрыми шажками…

— Прости! простите меня ребята, не смог Зоей Космодемьянской стать, не выдержал издевательств! — он снова хотел заплакать, но Маша пресекла попытку, толкнув его в плечо со всего маху.

— Не гнуси, а то пойду! — почти грубо сказала она. Он отчаянно зашмыгал, но сдержался. — Мы Витька потеряли, ушёл с утра три дня тому, понятия не имею, что могло случиться?!

— Три дня, говоришь, нет? — Коклюш крепко задумался и побледнел… — Не дай Бог!

— Что такое, что? — Маша остановилась и воткнулась в него сверлящим взглядом. — Ну, говори, чего замолчал?

— Да нет, вряд ли, просто слышал вчера… Как вышел из КПЗ, так сразу к универсаму, там наша точка, ты знаешь. Ну, выпили грамм по триста, а тут подходит один… ну… его никто вообще не уважает, я с ним никогда… стукач ментовской, одним словом! Ну и рассказал: что два дня назад нашли сгоревший труп неизвестного, в коллекторе. Сгорел, говорит, так, что определить личность не представляется возможным! — Глаза Коклюша высохли, и он заторопился… — Меня ждут, вообще-то, я побегу Маш, ты привет передавай, думаю, найдётся, не может быть, чтобы он, ведь не скандальный, не дурак, смолчит, если что. Ну ладно, бывай! — он пятился несколько метров, пока Маша во все глаза смотрела на него и ничего не могла сказать, потом развернулся и почти побежал…

* * *

Она медленно шла, не замечая тяжести авосек…

"Это он, чувствую — он, не знаю почему, но чувствую, и всё тут! Господи, что же будет теперь? — думала она и душа заходилась страхом неизвестности. — Чем же мы прогневили? Мы — маленькие люди, отодвинувшиеся в сторону, чтобы дать место агрессивным и алчным, подлым и наглым? Взять меня, например — чем? — Маша отдалась воспоминаниям, нервно покусывая губы… — Не родила ребёнка — раз! — не выполнила предназначение, так сказать, всё думала — рано: на ноги, мол, не встала, любимого не нашла; а ребёнка хотелось только от такового; пять абортов сделала, водку пила и пью, не работаю! — она решила, что достаточно грешна и заплакала… Ей хотелось кричать и спорить: что не виновата, что виноват тот, кто сделал жизнь такой трудной и не справедливой, — но кто-то изнутри спрашивал: где он — тот? И тут же отвечал: — Ты! — от этого она плакала ещё сильнее… Как трудно было обойтись без постороннего виноватого и признаться себе, что сама — причина! что засевала, то и взошло!

— Хватит ныть! — приказала она себе и облизала верхнюю солёную губу. — Поздно! — она вспомнила, что в руках у неё тяжёлая лёгкая ноша и заторопилась домой…

Димка спал, поджав ноги и засунув руки, накрест, под рубаху… Пустая бутылка водки возглавила пустой стол, решив стать старшей пустоты. Пустота согласилась, ей было всё равно, а бутылка торчала… и от сознания… и… просто так, что бы не было окончательно пусто, если не в голове спящего, то хотя бы на столе.

Маша, посматривая на посапывающего во сне друга, казалась абсолютно солидарной с бутылкой в своих мыслях и грустно вздыхала… Она так спешила домой, чтобы поделиться страшной новостью и предчувствием, так спешила!

— Из-за тебя Димочка вынуждена пить в одиночку, словно конченый алкаш! — прошептала она и, достав из сумки бутылку, профессионально скрутила ей голову. Пол стакана хватило для первой дозы, и она подперла свою слегка отяжелевшую, но зато уцелевшую голову, рукой… — Щас спою! — она вспомнила мультик и засмеялась в голос… затем налила столько же и опрокинула в ту же голову, задрав её резко вверх, по-мужски, или ещё как… — Щас точно спою! — сказала она и тихонько затянула:

— Что стоишь, качаясь, то-о-нкая рябина…

Песня грустно расплескалась по комнате, развесив в пространстве ноты, словно оранжевые гроздья. Димка смешно, как-то по-детски улыбнулся и зачмокал губами…

— Ты ведь не хотел улыбаться, даже возненавидел это действо, оно перестало быть для тебя естественным и радостным, — сказал он себе, отражаясь в странной мутной амальгаме.

— А почему это произошло? — спросил оттуда двойник.

— Словно не знаешь!? Надоело рожу кривить; она у меня, со временем, перестала возвращаться на место!

— И всё? — в зеркале ехидно засмеялись.

— И всё! — он почти обиделся.

— А если подумать? Ведь просто — ничего не происходит! — смех прекратился, и отражение застыло, как положено.

Димка скривил губы и поднял брови… но ничего, этакого, неординарного, вспомнить не смог.

— Ну, намекни, что ли!

— Ох… ему даже подумать лень! Лиза… твой разговор с ней, накануне?! Ну!?..

— Ну, повздорили чуть-чуть… — Димка искренне удивился.

— Вот, уже теплее! — амальгама снова пошла мутными разводами, словно Млечный Путь.

— А… ну да! Она кричала, что я безынициативен и рыхл, что совершенно лишён амбиций; припомнила, как поделился своими опасениями — по поводу потери контроля над осуществлением кредитной эмиссии — с Никитой, всё, подробно, объяснив ему; что тот пошёл к управляющему, присвоив мою идею, и вскоре стал руководителем филиала. Ну и что? — Дима прислонился лбом к отражающему стеклу и заглянул в самоё глубинку глаз… пытаясь определить: насколько слеп, в самом деле, и потому неискренен, если неискренен в деле самoм!

— А ещё она кричала, что ты мало зарабатываешь, почти как она, что мужчина должен зарабатывать на несколько порядков больше, что убивает нищета, на которую ты её обрёк! — двойник смотрел, не мигая, и глаза его сверкали возмущением.

— Не кричала, а плакала, кричать она не умела, и думаю, не умеет до сих пор, — возразил Дима, — это — во-первых, во-вторых — её убивала не нищета, а обычная безобидная, женская зависть к любовнице Никиты: он дарил той дорогие подарки, возил на курорты, катал на своём Мерседесе… — Димка хитро улыбнулся, вспомнив, как приятель постоянно жаловался на настойчивые вымогательства своей секретарши.

— Да, но она кричала, прости, плакала, — ухмыльнулся двойник, — что ты тратишь время и энергию на свою писанину, что это бесполезное занятие! Она имела в виду невозможность стать читабельным без вложения капитала, которого у тебя не было, но ты решил, что в тебя просто не верят, не ценят, даже что-то в доме, сгоряча, разбив… Потом, возбуждённо говорил о разводе, своей испорченной жизни, несоответствии ваших духовных потребностей и не мог заснуть до утра… — Отражение пожало плечами, отстранившись от холодного стекла. — Конечно, не выспавшись, перенервничав, ты решил, что дошёл до предела, обвинив во всём свою лучезарную улыбку. Да твою улыбку примеряли к себе столько человек! Если бы ты только знал, чего она стоила — искренняя, лучистая, без тени заискивания! Эх ты, глупец! А писать, почему бросил?

— Потому что зависимость! — вот тут уже Димка несколько психанул… — Тем более никому не нужная!

— Как это?

— Книги — атавизм, они отпадают, как хвост, умирают, как деревья, из которых делают бумагу! Телевидение и Интернет планомерно убивают их!

— Но они убивают и духовность!?

— А кому она нужна — духовность? только помеха на пути к успеху! — Дима горько усмехнулся. — А писать я не бросал, просто Он перестал диктовать, когда я предал… книгу… себя! Э-э… ты это… не плачь, давай… ёханый… так сказать, — он дёрнулся… увидев, как прозрачная, отдающая лёгкой желтизной, капелька набирает скорость у правой ноздри двойника, которого, в эту минуту, стало нестерпимо жалко… — Может ты и прав, только не ной, а то я тоже расплачусь!

Он вспомнил, как долго писал свой первый роман…

Начал с мемуаров и, написав страниц десять, с ужасом обнаружил, что собственная жизнь до сих пор была скучна, сера и промозгла, ничем чрезвычайным не отличаясь, и вряд ли кого сумела бы заинтересовать. Драмы из неё не получалось — никак! Делать было нечего, и он решил включить фантазию. С нею — спасительницей, можно было попытаться стать интересней, значительней, индивидуальнее и даже уверовать, в то, что не зря… так сказать!

С фантазией, естественно, получилось лучше и, дописав последнюю страницу, он поехал к одному знакомому владельцу принтера и выложил за свой первый экземпляр треть месячной зарплаты, но был доволен неимоверно! Книга пошла по глазам приятелей и приятельниц… все хвалили за то, что хватило терпения написать двести страниц и жали руку, убеждая, что первый блин получился не таким уж комом! Поэтому он успокоился, отдавшись музыке с новыми силами! И всё было бы, как было, но книжонка попала на глаза спецам…

Они тоже сильно не ругали, даже подняли тост — за родившегося писаку, что было очень приятно, но когда он ушёл, половинка спецов — жена по должности, заявила своему остатку, указывая пальцем на рукопись новоявленного прозаика:

— Чтобы этой дряни я дома не видела!

Она сама рассказала об этом Димке, через три года, когда они уже дружили, ведь он к тому времени почти избавился от слов и приятелей паразитов (пардоньте за КВНовский плагиат) и писал ещё и ещё, словно обпился вдохновения, это было — кстати, когда надоедала музыка.

Его хвалили и он стал о себе что-то думать…

Но тесть читать не любил, тем более не любил тех, кто тратит время на пустую болтовню, хорошо, что он не знал слова "графоман", в обидном смысле, а то бы не удержался и окрестил…

— В банк, в банк… — кричал он, добыв зятю доходное место, — Делом заниматься! Пушкин! Твою мать!

После работы в банке, по вечерам, как-то не писалось, не получалось даже по выходным и даже если пустить воду из крана! Страна фантазия канула в небытие… но зато они с Лизой купили дорогой итальянский сервант… с такими… ну… гранёными, под хрусталь, стёклами и поставили туда любимый фарфоровый сервиз; правда он был единственный пока, но Димке нравился ужe, может, потому, что слыл в их доме эксклюзивным.

Он взглянул в зеркало и вздрогнул…

— Ты что? перестань!

— Совсем забыл обо мне, эх ты, как у тебя всё просто! — рыдал двойник, и слёзы бежали ручьём уже по обе стороны его носа.

— Прости, прости меня, пожалуйста! — Димка почувствовал спазм под кадыком и немного поплыл… — О чём это я? — думал он до странности спокойно, но лицо ощущая мокрым… — Жалко, что ли этого парня в зеркале?.. Жалко! — он был в этом уверен. — А ещё кого? — он вытер под носом. — Литературу!

— Литература, как раз, спасена! — сквозь слёзы крикнул из зеркала двойник, и Димка совсем расстроился, подумав:

— Как она может быть спасена, если я не пишу?

* * *

— Дима, Димочка, ты что родной? Ну не надо, от дурачок! — Маша целовала его мокрое лицо, растрогавшись и впервые видя на нём слёзы.

— А… а-а-а… — он открыл глаза и, освободив из плена рубахи руки, приподнялся на локтях. — Купила?

— Что именно? А… — Маша холодно отстранилась. — Купила, купила, только это и беспокоит!

— Налей, я ещё посплю, — Димка протёр залипшие ресницы.

— Петьку Коклюша отпустили!

— Да ты чё!? — он попытался сесть…

— Страшные вещи рассказывает, — она налила пол стакана.

— Что там ещё? — Димка потянулся за налитой водкой…

Маша вздохнула и налила во второй стакан… чуть поменьше.

— Говорит, что нашли в коллекторе, обгоревший до не узнавания трупп мужчины, позавчера утром!

— Ого! — Димка, понюхав, поставил стакан на место. — Постой, ты что, намекаешь, будто это мог быть?..

— Ой, не знаю я, но так холодно в груди, стоит только подумать, как всё аж леденит внутри, — Маша покраснела глазами, — Ну где он может шляться трое суток? Господи, спаси, помилуй! — она истово перекрестилась.

— Может, в ментуру сходим, узнаем, может, что-нибудь? — Димка обхватил голову руками. — Нет, нельзя так… сразу хоронить, всё в жизни бывает! Уйдёт ведро помойное выносить человек и вернётся через пол года, мало ли что! Надо в мусорник наведаться!

— Нельзя нам в мусарню, пойми! — Маша несогласно сощурилась.

— Почему?

— Не да бог, конечно, но если это был Витёк, а они его не узнали, то мы только подскажем им, что квартира освободилась, и нас сразу вышвырнут на улицу!

— Хм… а ведь точно, молодец Машук, соображаешь! — Дима уважительно посмотрел на подругу и снова взял в руки стакан с водкой. — Давай… чтобы наши тревоги оказались излишними!

— Давай… Только вот… если выселят, что будем делать, куда пойдём? — она озлобленно посмотрела на бултыхающуюся в стакане жидкость.

— Когда выселят, тогда и будем думать, — резонно заметил Димка, выпил и занюхал рукавом… — Надоело думать наперёд, всю жизнь так поступал, а всё бестолку — я здесь!

— Может ты и прав! — водка глюкнула в горле женщины. — Может и прав! — она уронила голову на руки и заскулила:

— Го-олову склонила до самого тына…

* * *

— Дзиньььььььььььььь… Бум… Дзинььььььььььь… Бум… — пела дверь, разбавляя соло звонка ударной бочкой. Музыка была однообразной, но по дискотечному заводной, вот только дверь могла не выдержать такого прессинга и соскочить с петель — это в лучшем случае, в худшем — развалиться пополам.

— Виктор, открывай собака лживая! Бичи проклятые! Сей час же откройте! — за дверью, унисон с "дзинь — бум", шумел грозно — возмущённый голос Джабраила… — Я ментов вызову, у меня всё схвачено, ты знаешь, грязный лох!.. — он длинно выматерился, и когда русские, исковерканные акцентом слова, иссякли, полилась незнакомая острая речь с множеством согласных, несогласная с положением вещей на сегодняшний день, но созвучная с музыкой двери… не зря ведь лучшие европейские и американские музыканты всегда пытались познать музыку Востока.

— Только не высовывайся, я знаю, чем это заканчивается! — Маша решительно направилась к двери.

— Не открывай, постучит и уйдёт! — Димка, приложив указательный палец к губам, подсказывал ей, чтобы вела себя тихо.

— Я так не могу, у меня голова сейчас лопнет от шума и злости. Каждая черножопая макака будет мне двери ломать… в моей стране!

— Макаки — красножопы, кстати, и заплатила она пятьсот баксов, чтобы иметь право выбить дверь! — хихикнул Дима.

— Она сама хотела, потому и налетела! — кивнула Маша и тоже, чуть не засмеялась, но тут же помрачнела… — Отольются гаду слёзы кинутых им!

— Пятьсот долларов за слёзы несчастных и обманутых? — Дима усмехнулся. — Не маловато ли?

— Да, жаль, что Витёк не успел вытянуть из него больше!

Музыка двери вдруг прекратилась, и голос Джабраила донёсся из подъезда:

— Завтра приду не один, не откроешь, буду дверь выбивать!

Его шаги тупо застучали по ступенькам, вниз… Стало тихо… и невесело.

* * *

В девять утра звонок скромно, но как-то настойчиво звякнул, они оба почувствовали, что настойчиво, несмотря на скромное, хотя и длинное "дзинььььььььььь".

— Откройте, это участковый! — твёрдый голос не вызывал сомнений и Маша накинув на голые плечи халат, пошла открывать.

— Хозяина нет дома! — Впустив участкового, она вошла в комнату первая и облокотилась… на осиротевшую, без проданной когда-то двери, лутку.

— А где он? Он ведь безработный! — участковый окинул комнату опытным глазом…

— Он пенсионер, зачем ему работать! — Маша поджала губы.

— Действительно, зачем?! — мент покачал головой. — Зачем? — он развернулся на сто восемьдесят градусов и его взгляд переметнулся на стоящего сзади Джабраила.

Тот согласно ухмыльнулся, обнажив белые крупные зубы.

— Зачем? — радостно заржал он, оценив юмор. — Не нада! Не нада и вся тут!

Маша кривила рот, её брови встали домиком, но она стойко молчала…

— Передайте Виктору, чтобы завтра зашёл ко мне в участок, — участковый важно поправил портупею. — Я буду там до десяти утра, если не явится, передадим дело в суд!

— Какой суд, какой суд, джан, он мне столько должен, когда он через суд отдаст? — глаза Джабраила налились кровью но, поймав строгий взгляд участкового, сразу начали бледнеть… — Его уже два месяца никто не видит, не встречает, может они его убили и живут теперь!.. Бичьё поганое!

— Он каждую ночь ночует дома? — милиционер внимательно всматривался в глаза Маши, изредка переводя взгляд на отвернувшегося к окну Дмитрия.

— Ну… бывает, не приходит, если загуляет где-то, — Маша не отвела взгляд и презрительно изогнула губы. — Я ему не нянька, сам большой! А этот, — она с ненавистью взглянула на нахохлившегося азербайджанца, сам специально давал деньги, можно сказать: навязывал! квартиру отнять хочет, риэлтор… чёрножопый!

— Слушай! Моя жопа, по сравнению с твоей, снегурочка! — закричал взбешенный азер, его глаза сверкнули злобным огнём, рот перекосился… — Ты… женщина! — презрительно отрыгнул он.

— Да, я женщина! — Маша гордо подняла подбородок.

— Да какая ты женщина? Посмотри на себя! — Джабраил сплюнул под ноги.

— А ну пошёл вон отсюда, быдло базарное! — Димка оторвался от подоконника и двинулся к коридору…

— Тихо, тихо, мы уходим, не нужно оскорблений, во всём разберёмся; в общем, передадите мои слова хозяину квартиры?! — участковый козырнул и направился к двери, подталкивая в спину несчастного южного беженца.

— Ну что будем делать, кажись дело швах! — Димка упал на диван и, заложив руки за голову, мечтательно уставился в потолок.

— Увы!

— Сами свалим или будем ждать выселения?

— Будем тянуть до тепла! не сейчас же на мороз бежать?.. — она матюгнулась и вышла на кухню… Там глухо зазвенели тарелки, тюкнули стаканы и всё стихло…

— Плачет! — понял Димка и горько вздохнул: — Угораздило ж тебя тогда припереться… в стеклопукт! Эх, жаль ты моя! — он вспомнил это старое забытое слово и тоже чуть не прослезился… столько почувствовал в нём… чего не мог себе объяснить, но чувствовал, именно чувствовал, что нашёл слово, наиболее точно определяющее его отношение к плачущей на кухне женщине.