Серпантин

8. Куриный бог

Когда Линецкий последний раз здесь отдыхал, на весь посёлок было две столовые.

В «Книге жалоб и предложений» одной из них кто-то тогда сделал запись: «Единственный продукт, которым у вас нельзя отравиться — это хлеб». Наверно, это была правда, и люди не травились поголовно котлетами только потому, что они на самом деле были из хлеба — котлеты... А те, кого на мякине не проведёшь, выстроились в очередь за новоиспечёнными «крымскими пирожками», в которых, по слухам, на самом деле было мясо... И ничего — остались живы — тёртые калачи... А у Линецкого было сильнейшее отравление — откачивали в поселковой больнице... На три дня кишечник Линецкого стал тогда как бы частью местной системы водоснабжения и канализации... Он всё это не забыл, нет... Но, по крайней мере тогда, был простор, воздух, ветер с моря... А теперь всё было законопачено фанерой и жестью, воздух был спёртый, всюду пахло горящим мясом...

В такой атмосфере могут и не откачать... — тоскливо подумал Линецкий. Ему хотелось бежать от этой новой цивилизации куда глаза глядят... Он утешал себя тем, что это они и делают — пробираются в толпе, заполонившей всю набережную, к самому краю посёлка.

Их целью был далёкий холм, который Переверзев показал Линецкому с катера... Вот только теперь его не было видно... Трактиры казались нескончаемыми... Двери их были открыты, везде зеленели бильярдные столы. Или это был один непрерывный стол? Казалось, что если бы он в первом ткнул кием, или просто так — рукой, шарик, тот докатился бы до края стола последнего... «Я качусь, пока хватает сил, — вспоминал Линецкий слова древнего шлягера, — может быть, всё было бы иначе...»

— Давай перекусим, — сказал Переверзев, — а то потом, когда расположимся, сразу же идти обратно не захочется... А есть-то хочется уже сейчас, правда?

— Мне нет, — сказал Линецкий, — но пойдём.

Они зашли в трактир под названием «Бубны», не потому что это название вызвало у кого-то из них какие-то ассоциации, просто мимо как раз проходили. В трактире были кирпичные стены, полудохлые растения в горшках, плохо опохмелившиеся музыканты на маленькой сцене лабали блюз. Линецкий открыл кожаную книжечку меню и прочёл на первой странице, что трактир под названием «Бубны» был в Коктебеле ещё в начале двадцатого века. Тогда он принадлежал греку Синопли. В трактир стал захаживать Волошин сотоварищи. В предисловии к списку блюд были даже процитированы стихи кого-то из «обормотов»: «Нормальный дачник — друг природы. Стыдитесь, голые уроды!»

Во время Первой мировой в залив вошёл немецкий эсминец, выпустил один-единственный снаряд и превратил «Бубны» в щепки... Трактир был единственной в бухте заметной из открытого моря постройкой. По счастливой случайности никто тогда не пострадал...

— Где же он сейчас, этот эсминец, — сказал Линецкий, оглядываясь по сторонам, — представляешь, как бы он сейчас был кстати?

— Какой эсминец?

— Ты не читал меню?

— Ты бредишь?

Линецкий повернул меню к Переверзеву и дал открытым на первой странице.

— Если учесть, что ты меня тащишь на нудистский пляж, то стихи обращены прямо к тебе. Через века, поверх всего, поверх обломков старых «Бубнов», которые срослись в новые только для того, чтобы ты — именно ты — прочёл вот эти слова...

— У тебя тепловой удар, — понял Переверзев.

— Ты читай, читай, — кивнул Линецкий и погрузился в какие-то свои раздумья...

Подсевшее к ним за столик украинское зажиточное семейство не обратило на первую страницу меню никакого внимания. Члены семейства листали другие страницы и наперебой, тыкая в меню пальцами, заказывали блюда, и скоро стало тесно на столе, да и как-то вообще...

— Пойдём в другое место, — сказал Линецкий.

— Зачем? Везде то же самое.

— Но здесь пахнет рвотой.

— Тебе кажется. Я ничего не чувствую.

На сцену, где всё ещё путались в проводах полуживые музыканты, вдруг вышла девушка в чёрном трико. Линецкий видел её в этот момент со спины, на голове у неё была красная в белый горошек повязка. Она сделала резкое движение, наклонилась влево, как на зарядке, и так замерла... Потом выпрямилась и сделала быстрое фуэте... Снова замерла — на этот раз, расставив руки... Потом она ими всплеснула... Что это? — подумал Линецкий. — Танец или утренняя зарядка? Или она — дирижёр, или же... — Девушка вдруг стала совершать какие-то быстрые движения пальцами. — Она что-то говорит на языке глухонемых... Она явно что-то говорит, причём такое впечатление, что она развила этот язык... — думал Линецкий, глядя, как девушка падает в шпагат, и дальше, на бок, плашмя... Потом снова взмывает...

С музыкой это связано, конечно, но как-то непросто... Не она танцует под музыку, скорее, наоборот... Ну да, она не дирижёр, но... Что-то вроде цирковой лошади... В цирке ведь не лошадь танцует под музыку, а наоборот, оркестр подстраивается под движения лошади... Вот и здесь она, делая пальцами быстрые движения, будит музыкантов, на расстоянии их тормошит, они начинают шевелиться, и вот уже они начинают играть что-то похожее на «We don`t need no education...» И теперь её танец похож... На фигурки, которыми Переверзев испещрил свою тетрадь, — понял вдруг Линецкий и посмотрел на физрука...

Когда Переверзев сказал, что он её знает, Линецкий даже вздрогнул...

— Да её все знают, — добавил Переверзев, — все, кто в последние годы бывал в Коктебеле. Это теперь одна из местных достопримечательностей...

— Она что, местная?

— Да нет, она вообще-то из Питера. Но неизвестно, где она теперь проводит большую часть года. Я как-то встретил её на Невском в Старый Новый год, она как раз приехала из Коктебеля, где встречала Новый... В общем, я не знаю, может, теперь уже и местная.

— А как её зовут?

— Не стоит на неё западать... Я сейчас вспомнил, что она тогда, зимой, подарила мне открытку... На которой было как раз то, о чём ты сейчас грезил наяву... Посёлок в прошлом веке, даже ещё до всяких бубнов и треф... Там была такая повозка, двуколка, подъезжающая к Кара-Дагу, и вокруг ничего, абсолютно ничего, пустыня, переходящая вдали в скалы, в море... И надпись, почему-то на немецком: «Das Kara-Dag Gebirge».

— Может, она и мне её подарит?

— Послушай, лучше пойдём... Она сумасшедшая. А открытку эту здесь можно купить в любом киоске.

— Мне показалось, что её движения воспроизводят наброски твоей диссертации... Ты случайно не её танец рисуешь в своей тетради?

— Ты что, с ума сошёл? Причём тут моя диссертация?

— Ну что, платим и идём?

И даже когда трактиры всё-таки кончились, это не означало конца общепита, наоборот, он стал ещё гуще, интенсивнее, потому что сразу вслед за трактирами начался шатёр чайханы, деревянные настилы с подушечками, и тут уже на каждом квадратном метре что-то булькало, шипело, продавцы перемешивали плов в огромных чанах, варили рыбу в постном масле... Одновременно все варились в собственном соку, мухи были принципиально неотделимы от мяса, вообще казалось, что мир сейчас окончательно слипнется в единый ком самопожираемой еды... «Нет, всё-таки в Рыбачьем было лучше, — думал Линецкий, — и змея там хватала свой хвост, только пока Инна не навела резкость...» Эта странная мысль была слишком громоздкой, чтобы её высказать вслух... И Линецкий вслух её не высказывал, подумав, что Переверзев тогда уже точно решит, что он перегрелся...

А на самом деле мысль была конкретная... Линецкому вспомнилось, как они в Рыбачьем пошли в горы, или, точнее, только к подножью гор, они ещё даже не дошли до виноградников... Когда он увидел змею, которая лежала на камне и... глотала свой хвост.

Это произвело на Линецкого очень сильное впечатление... Такое, что он и сам замер, заворожённый... Инна растолкала его и спросила: ты чего? Линецкий указал на камень... «Это полоз. Он не ядовитый», — сказала Инна. «Нет, это — уроборос», — сказал Линецкий. «Не знаю таких... Но даже если это он, в списке ядовитых его нет, вот это я знаю наверняка». «Дело не в этом... Ты что не видишь — змея глотает свой хвост... Это гностический знак...» «Ты присмотрись повнимательнее и тогда увидишь, что она глотает... Но не может проглотить!» Линецкий послушно подошёл к камню поближе, склонился над ним и тогда только увидел, что Инна права. Змея пыталась проглотить маленькую ящерицу, которая — в свою очередь — впилась своим ротиком в бок змеи! И так они лежали, причём окраска их была если не одинаковой, то очень похожей, и если бы не Инна, Линецкий никогда бы не заметил, что это на самом деле два впившихся друг в друга существа, а никакое не воплощение уробороса...

Кажется, Линецкий был даже несколько разочарован, когда Инна указала ему на ошибку, хотя одновременно почувствовал и облегчение, потому что при всей его несуеверности вид материализовавшегося прямо перед носом уробороса слишком уж будоражил воображение... А так он сразу стал трактовать зрелище и думать — соответственно — последующие пять минут о своём: навсегда ли они с Инной связаны... Или когда-то заколдованный круг распадётся...

Теперь же, когда круг распался и Линецкий шёл сквозь чайхану, ему вдруг показалось, что без Инны он вообще не в состоянии ни в чём разобраться... Пот разъедает глаза... Они слипаются... Всё слипается... Но даже если открыть... Мир кажется слипшимся... В комок... Застрявший в горле... Линецкий вспомнил, как однажды, поймав в скверике возле работы неожиданно сильный приход от косячка случайной подружки, вернулся домой и, найдя на кухне часы, которые утром везде безуспешно искал, увидел, что они показывают двенадцать, а за окном и не начинало темнеть, и чуть было не впал в безумие...

Дело было не только в часах — остановившихся, как потом оказалось, — но в его собственных ощущениях, Линецкому показалось тогда, что время стало... «Смотри, этот день никогда не кончится», — сказал он. «Это ещё почему? Что ты несёшь?» «Но ведь не темнеет...» «Ну да. Потому что ещё не вечер» Линецкий протянул жене часы, она посмотрела и сказала, что они остановились. «Так правильно...» — сказал он... Жена взяла его за ручку и повела в спальню, там уложила в кровать и укрыла, подоткнув одеяло...

«Вот зачем нужна жена», — подумал Линецкий, вытирая хлещущий пот... Он тут же пресёк поток предательских мыслей: «Как бы не так! Это было один раз в жизни, когда она так заботливо меня укрывала, ни до, ни после... И что хорошего в том, что она увела меня из вечного дня, о котором говорят философы? „Будь один, если хочешь быть молодым...“ Ну да, потому что точно так же она докажет тебе потом, что вечер твоей жизни не наступает вовсе не потому, что ночь, „которая нас всех ожидает“... Оказалась белой... Это всё, что касается времени... Но есть ещё и пространство, и вот тут пока никаких аргументов в пользу бегства нет... Потому что куда я попал? Вместо Коктебеля — клоака...»

Линецкий вдруг вспомнил, как тогда же, лёжа на кровати, ласково запелёнатый женой в байковое одеяло, он стал видеть в темноте и попытался закрыть ещё одни веки... Но это не получалось... Он почувствовал тогда, что находится в лабиринте с не очень высокими стенами... Можно, встав на цыпочки, заглянуть за стену, вдоль которой шёл всю жизнь, и там увидеть... Что? Линецкий это так и не узнал, потому что заглянуть побоялся... Ну, может быть, краем глаза... «Стал мигать обвал сознанья, — шептал он, лёжа один в темноте — жена готовила на кухне какой-то отчёт, — вот, казалось, озарятся даже те углы рассудка, где сейчас светло как днём...» Вот это он тогда понял со всей ясностью, что в рассудке есть бесчисленные дни, не обязательно прошлые, никто не знает, может быть, будущие, а скорее всего они вообще не от мира сего, но такие же яркие, и туда можно заглянуть, может, даже попасть, перемахнув через стену... Но это страшно делать, Линецкий, лёжа на кровати, прилагал все усилия к тому, чтобы этого как раз не сделать...

Всё равно он не мог бы объяснить, что тогда почувствовал, и странно было ему, что он сейчас вдруг вспомнил об этом... Может быть, перед этим он подумал о наложении разных картин? Он уже не помнил, о чём он подумал...

— Послушай, это какой-то кошмар, — наконец застонал он вслух, — во время застоя здесь было в тысячу раз лучше!

— А мезозоя?

— Мне бы хватило и прошлого века... Где та карета... Но теперь-то зачем сюда было ехать? Ты же был здесь не так давно, неужели тебе понравилось?

— Ну, мне другое понравилось, я тебе говорил... А это... Агрессивный немного сервис, согласен... Но ничего страшного.

За шатром чайханы на бетонной площадке лежала груда мусора в человеческий рост.

И вот за ней уже ничего не было. Галька, море, линия горизонта. Чувство, которое переполнило Линецкому грудь, когда он это наконец увидел, нельзя было назвать иначе, как катарсис.

Они поставили палатку на всё ещё диком холме. И даже под деревом.

Место было хорошим, неважно, что трава там сгорела... Кто-то из их предшественников уснул, а примус тем временем поджёг траву, огонь перешёл и на кусты, или это были деревья... Слава богу, соседи потушили, они же и рассказали вновь прибывшим об этом. Не вся зелень сгорела, та, что осталась, имела бледно-салатный цвет, и как-то она всё прикрывала, на холме стояло ещё с десяток палаток, но они были с первого взгляда незаметны, в общем, не было ощущения тесноты. Сверху были слышны голоса плававших в море людей. Остекленевшее от безветрия море хорошо отражало звуки... Было немного странно так отчётливо слышать диалог плывшей далеко от берега пожилой пары в розовых резиновых шапочках... «Это вы мне будете говорить?» «А вот представьте...» Но голосов живших в пяти метрах не было слышно совсем. Здесь жили тихие, интеллигентные люди. После того, как Линецкий увидел, во что превратили посёлок, холм с его кустами, или там деревцами... Казался просто райскими кущами.

На следующий день Переверзев неожиданно вспомнил о девушках, которых видел пять минут в Феодосии. Он разговаривал с ними в блинной, пока Линецкий отгонял мух от его подноса с едой. И хотя вокруг теперь было множество женщин (образы которых, по сути, и вдохновили Переверзева на тайную командировку), Переверзев настаивал на своём...

Впрочем, Линецкий ещё раньше понял, что логику в поведении физрука искать бесполезно, и в назначенный день и час они выдвинулись в направлении Кафы.

Единственное, что Линецкий запомнил, это то, что девушки работали в цветочной фирме «Роксолана». Просто потому, что так назывался роман Загребельного, в котором всё начиналось на невольничьем рынке в Кафе — турки покупали там украинских красавиц для своих гаремов и борделей... «Но мы ведь не турки, и ничего мы не покупали», — бормотал Линецкий, по дороге ещё пытаясь убедить Переверзева, что не стоит им идти на эту стрелку. Ну ясно же, что девушки не придут. Ну что он, не знает, как это бывает с такими юными девушками, да ещё и на Юге — конечно, они уже ничего не помнят...

— Да я и сам их уже не узнаю, — добавил Линецкий.

— Зато я узнаю их из тысячи, — отвечал физрук.

Как бы в качестве наглядного доказательства переверзевской глупости, на берегу, раскинувшись, лежали совершенно голые девушки. «Интересно, как он собирается узнать „наших“, — думал Линецкий, — очень интересно...» Лица у многих девушек были прикрыты панамками или платочками, зато их ракушки находились в такой близости от наших персонажей... И одновременно от моря, так что распалённому сознанию Линецкого казалось, что это уже нечто большее, чем визуальное сходство... В Форосе он принимал участие в сборе мидий. Это рапаны жили на глубине четырёх метров, это их подбирал со дна Переверзев, а мидиями были попросту облеплены прибрежные камни... Запустив руку под воду, Линецкий находил их на ощупь...

На лице у Переверзева было олимпийское спокойствие. «Он запрограммирован на добычу глубоководных...» — с грустью подумал Линецкий. Растеряв все разумные аргументы, он ничего больше не говорил, но неожиданно для себя самого расхохотался.

— Что такое? — остановился Переверзев.

— Ничего!

— Потому что мы пообещали. Надо быть джентльменами.

Переверзев считал мысы, которые они огибали. Некоторую часть пути они проделывали вброд, вдоль скалы, или даже вплавь, а потом опять шли пляжи. Совершенно пустые и дикие. Жёлтые скалы, похожие на детские замки из песка. Уже ближе к Орджоникидзе снова появились люди. Совсем голых среди них теперь не было, если пользоваться терминологией Перверзева, это были «текстильщики». Побеседовав с одним из них, Переверзев вернулся к Линецкому (тот во время их разговора стоял в море, по шею в воде) и сказал, что надобно им идти дальше.

— Ты помнишь, они говорили, что будут ждать нас у четвёртого мыса?

— Ничего я не помню! — сказал Линецкий. — Но мы прошли уже десять мысов, по меньшей мере. Всё, дальше иди сам, с меня хватит! Это твой личный бред, я к нему не хочу иметь никакого отношения. Я понимаю, что просто так подойти к одной из девиц, разлёгшихся от Коктебеля до Орджоникидзе, подставив солнцу причинные места, не так легко... Причинно-следственные связи не так просты, как кажется... Об этом вздыхал ещё Экзюпери... Но тем не менее! Попытка — не пытка, и всё равно это будет в тысячу раз разумнее, чем идти чёрт знает куда только потому, что какие-то малолетки...

— Ты не разбираешься в возрасте, не такие они уже малолетки. Мы просто их не так поняли. Дед местный, вот он мне теперь всё и объяснил. «Четвёртый» — это не номер, а название, понимаешь? Это, говорят, замечательное место, чистейшая вода, потому что перед этим запретная зона. Вон, видишь колючую проволоку?

— А с чего это вдруг зона запретная?

— Потому что здесь раньше был военный завод. На нём делали торпеды с ядерными боеголовками.

Переверзев сказал это всё тем же своим весёлым и беззаботным голосом, и Линецкий подумал, что он таки да, немного того... Переверзев в этот момент напомнил ему дебила Лукашенко, который в ответ на вопросы, зачем он переселяет людей в заражённые участки, сказал, что всё это не так, как вы думаете, с этой самой радиацией... Что его приятель вообще не интересовался женщинами, а теперь вот, после того, как пожил в таком районе, так и бегает за ними, так и прыгает...

— Ты хочешь подзарядиться радиацией? — сказал Линецкий.

— Ни фига, — ответил Переверзев, — завод давно уже не работает. Там под землёй теперь делают вилки и ложки, фона нет, да его снаружи и раньше не было... Я деда очень подробно расспросил, и там рядом ещё головами кивали... Туда, на Четвёртый мыс, часто приплывают на катере компании, местная молодёжь... Как ты думаешь, если бы была радиация...

— Мало ли кто куда приплывает... Зачем нам вообще идти в эту зону?!

Переверзев обошёл по морю загородь, обвитую колючей проволокой. На которой висела табличка: «СТОЙ!» И пошёл дальше... Глядя на удалявшуюся гору мускулов, Линецкий подумал, что вряд ли она (эта гора) способна сознательно причинить вред своему здоровью... Да и как-то было не по-людски оставлять Переверзева самого в этой зоне... «Хотя, с другой стороны, это его личное дело, взрослый ведь человек...» — думал Линецкий. В общем, он и сам не мог бы сказать, какого хрена... Он плюнул в сердцах и тоже обошёл загородь морем.

Они шли час, или два часа, никто не засекал время. Линия прибрежных холмов повторяла ту, что кончилась перед колючей проволокой. Шли в жаркой пустоте зазеркалья, молча, обоим казалось, что сюда никогда не ступала нога человека. Только чёрные птицы — нырки с длинными клювами, встречали их за очередным поворотом.

Последние сто или двести метров они проделали вплавь, прибрежные скалы не оставляли другого выбора. Переверзев плыл на спине, иногда под водой, с трубкой, подняв над собой рюкзак...

На пятачке суши, со всех сторон окружённом скалой, Линецкий долго лежал ничком на гальке, в то время, как Переверзев ходил взад и вперёд. Он уже начал деловито перекладывать какие-то камни, очевидно, готовясь к ночлегу, устраивая кострище...

— Щепки приплыли, — сказал, приподнимаясь, Линецкий, — и где же наши девушки?

— Где, где... — пробурчал Переверзев.

— Вот именно! — злорадно сказал Линецкий, приподнимаясь ещё больше и оглядывая окружавшие их странные каменные образования. В центре композиции они были совсем уже странными, Линецкий сначала не поверил своим глазам, подумал, что это у него от гипервентиляции...

— Слушай, ты посмотри, что там... Вон там, да... Тебе не кажется, что это на что-то похоже?

— А-а-а... — сказал Переверзев, оглянувшись. — Есть маленько. А может быть, ты просто всегда о ней думаешь?

— Ты имеешь наглость издеваться!

— Нет, ты прав, если с этой стороны смотреть, то на самом деле похоже...

— Я уже думал — мираж...

— Да вроде нет, гранит или что там здесь бывает... Бентонитная глина.

— Ты знаешь, что недавно доказали: Стоунхендж — это каменная пизда... Я читал в «Science»... Это теперь считается общепризнанным... А сколько было гипотез, ты помнишь, астрономическая лаборатория, часы...

— Да, но там же люди всё-таки потрудились... А тут кто?

— Если профиль Волошина мог быть «изваян ветрами и судьбой»... А там, где кончается набережная, где стартовая площадка этих этажерок с пропеллерами, видел там два холма? Они представляют собой почти совершенную женскую грудь... Ну и вот, там грудь, а тут... Тут конец перспективы... Ладно, ты другое скажи... Надо было сюда идти?