Серпантин

9. Жизнь и ловля кистепёрых рыб

Чуть позже в глубине чёрного каменного свода они отыскали источник... Благодаря тому, что кто-то подписал его белой краской: «ИСТОК». Капало из стены редкими каплями, но всё-таки за два часа наполнялось полбутылки. Пресная вода у них таким образом была. И это радовало, потому что идти назад в тот же день они не могли или не хотели. То есть у одного не было желания, а у другого сил.

Прежде, чем уснуть, Линецкий забрался поглубже в некое подобие грота. В отличие от Южного берега здесь, на Востоке, ночью было прохладно. Но в гроте всё же достаточно тепло, чтобы уснуть без спальника. Линецкий увидел морскую гладь с движущимся кружком света... Кружок стал расширяться... Он почувствовал, как малахитовая бездна с красными жилочками прогибается, образуя воронку, и втягивает его... И вдруг понял, что это — зрачок его жены... Вскрикнул и проснулся... Выполз из ниши, прошёл по галечной площадке. Переверзев спал под открытым небом, подложив под голову кусок пенопласта, который он днём выловил из моря.

Утром он проснулся рано, но благодаря Переверзеву, который не в силах был так просто расстаться с местом, где вода наконец была то, что нужно... Он даже уговорил Линецкого нырнуть ночью в маске и с фонарём...

Линецкий нырнул и увидел, что рыбы ночью выглядят совсем не так, как днём... В луче фонарика они мелькали вокруг, как цветные стёклышки гигантского калейдоскопа... Потом ему приснился зелёный зрачок, а утром, когда он снова нырнул, под водой уже были обычные рыбы... Но при этом их было столько, что они оказали на Линецкого некое трансцендирующее воздействие... Он растворился на мгновение в этой воде... Потом ощутил себя одной из рыбок в пролетающей стайке... И только после этого снова Линецким... Он подумал, что этому способствовала прозрачность... Действительно необыкновенная прозрачность здешней воды... В общем, он вполне мог понять радости Переверзева, но не хотел ещё раз здесь ночевать...

— Чего ты так беспокоишься? — спрашивал Переверзев. — Пресная вода у нас есть. Капает, не перестаёт, а еда в море плавает...

— Капает! Обрадовал! Я не хочу больше спать без спальника в этом каменном влагалище! Я ночью замёрз. И в темноте идти по горам я тоже не хочу.

— Так мы по воде пойдём.

— Тем более! Это уже не входит в программу многоборья...

— Ну да, это программа ДОСААФа.

— А не ОСОАВИАХИМа?

И как в воду глядел — большую часть пути они проделали в темноте, и с какого-то момента Линецкому казалось, что они идут над водой на бреющем полёте... Переверзев шёл впереди, освещая затопленный коридор фонарём... Периодически они ступали на сушу, шагали по каким-то сухим тропам, забираясь всё выше в гору, но потом эти тропы неизбежно выводила их в море, луч фонарика упирался в очередную скалу, и они снова шли по воде, сначала по колено, потом по пояс, а потом уже казалось, что они скользят по морской глади... Он давно перестал чувствовать как избыток воды, так и нехватку воздуха... Он не знал, было ли это так называемое второе дыхание, о котором он слышал, но сам до сих пор никогда не испытывал, или что-то ещё, но факт был налицо, в какой-то момент марш-броска Линецкий перестал чувстовать усталость, при том, что темп продвижения всё время увеличивался...

Уже где-то на подходе к Орджоникидзе за одной из скал фонарик Переверзева выхватил вдруг из темноты огромного мальчика в серых трусах... Или это были закатанные парусиновые брюки... Он не стал заслонять глаза от света фонарика, только закатил глаза... Скосил их куда-то вправо и вверх — к Полярной звезде или к Большой Медведице...

Он был похож на одного из одутловатых персонажей немецкого художника, на выставке которого Линецкий побывал в прошлом году в Москве... Там на всех картинах были странные одинаковые мальчики в семейных трусах, с неоновыми лампами... Только у них практически не было лиц, а у этого было... И всё равно он напоминал тех, с немецких полотен...

Вообще, что-то было эпическое в самой этой картине — как он шёл по морю в час ночи...

Ещё и поэтому обыденный тон, которым он спросил...

— Вы не видели, там волосатые молоко не варят? — спросил он таким обыденным тоном, как будто они были в городе, и он спрашивал, где ближайшая булочная...

— Нет, — сказал Переверзев, — ничего такого мы не видели...

— Может, не заметили? — сказал парень. — Ну, костёр где-то там, а?

— Костёр был, — сказал Переверзев. Хотя Линецкий не видел и никакого костра... Но ничего удивительного не было в том, что он чего-то не видел, он всё время смотрел туда, куда упирался луч фонарика... Луч ушёл в сторону, и парня как не бывало... Человек это был или отблеск человека... Какой-то невидимый костёр...

Очень странный тип, — думал Линецкий, маршируя дальше по пояс в воде...

В лице парня было что-то, что невозможно было назвать... Линецкий подумал, что вот если бы умел рисовать... То непременно попытался переложить на холст... Бредущего по воде мальчика...

Почему, собственно, мальчика? — подумал он. — Мальчик не младше меня, наверно... Лет сорок... И всё равно мальчик... Этакий «бутуз»...

Или потому что «мангупский мальчик»... Так на горе Мангуп называют некоторые виды популярных привидений...

Как бы то ни было, если он добрёл до костра и выпил молоко, он сейчас всё равно призрак...

Если бы я умел это, — ещё какое-то время думал на ходу Линецкий, — я бы написал это маслом...

Но вскоре он перестал думать о живописи... Под ногами у него всё перемешалось: суша, море, сны, холсты...

«Оглянись, незнакомый прохожий... Мне твой взгляд неподкупный знаком...»

Они шли и шли... Без конца... На бреющем полёте... «На честном слове и на одном крыле...» — пел Переверзев... Или Линецкому это только казалось?

Интересно, что сам приход в посёлок Линецкий потом вообще не мог вспомнить...

Последнее, что он помнил, был толстый сорокалетний мальчик, искавший «чёрное молоко»...

Да хоть бы и белое... Где я ему возьму «молоко» в три часа ночи? — повторял он, не понимая, что с ним происходит...

На следующий день стало ясно, что он заболел. Чем — неизвестно, просто подскочила температура.

«Наверно, это торможение в верхних слоях атмосферы», — думал он...

Задача была — избежать сгорания в нижних её слоях...

Вечером температура явно продолжала подниматься, и Переверзев решил, что Линецкому одному со всем этим не справиться.

Врач из Киева, живший в соседней палатке, уже уехал, и всё, что Переверзеву удалось, — это прислать Линецкому сестру милосердия.

В их отстутствие на холме появились две старые знакомые Переверзева...

Их красочная заграничная палатка была похожа на присевшую на холм чёрно-красную бабочку...

Они принадлежали к числу старожилов — если разделить жизнь на две части, южную и северную... Что примерно и происходит — в памяти... Обе были из Москвы, одна играла на скрипке, другая — на арфе, в двух разных оркестрах.

Обе всё время были на гастролях и друг друга среди года почти не видели. Поэтому отпуск всегда проводили вместе.

Всегда в Коктебеле.

Она положила руку Линецкому на лоб.

— Горячий. Тридцать девять, наверно, или все сорок. Но это быстро пройдёт. Если будешь меня слушать.

— Слушаюсь, повинуюсь...

— Хорошо. Во-первых, не думай, что ты обязан меня трахнуть.

— ?!

— Дело в том, что я предпочитаю женщин. Во-вторых...

Линецкий пил травяной чай и слушал её странный монолог... Она говорила о впечатлении, которое на неё произвёл Папа Римский Иоанн Павел II... Она незадолго до этого видела его, во время гастролей... Она говорила об острове Лесбос... Она зачем-то даже цитировала Линецкому стихи Сапфо... Чуть погодя она делала пассы над ним, и бормотала: «У тебя есть дырка... Вот в этой чакре... Это твоя астральная связь с женой... В эту дыру всё проваливается...» Линецкий думал, глядя на её руку, что она продолжает играть на своём древнем инструменте, закрывая глаза, он видел решётку струн...

— Ты можешь сыграть концерт Гайдна для арфы? — спросил он.

— Почему Гайдна? Может быть, Генделя?

— Да-да, Генделя... Или Волленвейдера...

— Ты думаешь, она у меня с собой?

— Кто тебя знает... Рояль в кустах... Арфа — стриптиз рояля... Может быть гитара? Гитары тоже нет? Ну что такое... Но струны всё равно, везде и всюду... Пронизывают... Вся вселенная из струн, ты знаешь... Это самая правильная на сегодняшний день теория... Всё — только бряцание ржавых русских струн... Нет-нет, ты не уходи...

Проснувшись утром, Линецкий сразу понял, что выздоровел. Он вспомнил, что такие вспышки бывали у него на Юге. На Севере то есть они были не такие краткосрочные, ОРЗ, грипп, минимум — неделю... А на побережье, как правило, день-два, и всё проходит, и что это было неизвестно, да и какая потом разница... Вера лежала у другой стенки палатки. Кажется, он заснул в её обьятиях. Семь потов сошло с него, спальник был совершенно мокрый, неудивительно, что Вера откатилась к другой стенке...

Линецкий смотрел на её руку и ничего не мог понять, какая-то странная комбинация из пальцев... Вера во сне показывала дулю? Нет, тут было что-то другое. Часть пальцев торчало в противоположную сторону... А увидев ногу Веры, Линецкий почувствовал, что у него едет крыша... Ступня раздваивалась, это была какая-то странная лапка...

Это было особенно странно, во-первых, потому что он этого накануне не заметил. И во-вторых, её совершенное тело модели... Всё это никак не вязалось... И она ведь играет на арфе, — вспомнил Линецкий.

— Страшно? — сказала она.

— Нет... Я удивляюсь только тому, как я мог не заметить...

— У тебя была высокая температура, да и темно... Днём ты видел меня издали, тапки я снимаю только, когда вхожу в воду...

— Но в палатке было не так темно, ты зажигала свечи...

— Нет, только ароматную палочку...

— Ты делала пассы...

— Я их делала твоей рукой... Ты даже не заметил.

— Ты... Ты очень красивая, правда...

Линецкий почувствовал, что тут надо предъявлять другие доказательства, он начал целовать её губы, шею, грудь, губы, грудь...

— Мои родители жили возле горы, которая внутри была из урана.

— Возле этой горы? — Линецкий кивнул головой в сторону Орджоникидзе.

— Нет. Далеко... Мы жили на Урале. Красивая, говоришь? Красота — это только та часть, которую вы способны вынести...

— Да нет, — сказал Линецкий, — это не так...

Он подумал, что её раздваивающиеся стопы... Впрочем, вряд ли он в этот момент думал словами. В голове у него мелькали картинки... Статуя Венеры без рук, но с проросшими ветвями... Кадр из фильма: Витгенштейн, очутившийся на том свете... Или не на той планете... Где его приветствует мутант... Или говорящий эмбрион...

— Но это на материальном уровне, — говорила Вера, — а подлинная причина, почему это со мной так... Однажды я узнала ответ.

— И что это?

— Но сказать я не могу.

— Почему?

— Ну не могу и всё... Даже Оле... Знаешь, у меня есть ребёнок. Мальчик. Ему три года, и он совершенно нормальный. Может быть, немножко быстрее развивается, чем сверстники. Отец его даже не знает, что он есть...

Говоря это, она гладила своими клешнями его руку...

Ольга сказала Линецкому, что ей нужно с ним о чём-то поговорить, предложила встретиться в посёлке, в баре «Малибу».

— А почему мы вместе не можем туда пойти?

— Я не хочу, чтобы Вера знала. Она собиралась сегодня идти к знакомым в Тихую Бухту, вот мы в это время и встретимся. Скажешь, что тебе нужно звонить...

— Да я найду что сказать.

— Вот и прекрасно.

— Вера очень чистый человек, — сказала Ольга, когда Линецкий пришёл в «Малибу» и сел за столик. На Ольге было алое платье — кусок материи, завязанный на теле подобно огромному пионерскому галстуку. Чёрные волосы — причёска каре. Из-под чёлки сверкали маленькие сердитые глазки...

— И очень хрупкий, — сказала Ольга, выпуская дым. — Она живёт в своём мире... И ей этот мир необходим, как улитке раковина, понимаешь? А ты можешь на неё наступить, как ты вообще наступаешь на улиток.

— Почему ты решила, что я наступаю на улиток?

— Потому что один раз ты это сделал при мне. Вчера, когда мы возвращались с концерта. Ты просто даже не заметил, ты не услышал хруст. Вокруг было много других звуков...

— Но это же случайно.

— Случайно, да... Я просто боюсь за неё, понимаешь? Поэтому я хотела тебя попросить: если для тебя это просто так, развлеченьице, остановись, пожалуйста. Оглянись — вокруг столько женщин...

— Я подумаю над твоими словами, — сказал Линецкий. — А ты не возражала, когда Переверзев посылал её меня лечить?

— Нет, она ведь просто хотела тебе помочь. У неё очень сильная аура. Ты разве не почувствовал?

— Но при этом хрупкая оболочка?

— Может быть, именно поэтому... И вообще, я ведь не знала, что она тебя будет именно так лечить...

— Но догадывалась... — неожиданно мягко сказала она после долгой паузы. — Смотри, смотри, сейчас дождь пойдёт.

Линецкий оглянулся и увидел, что за дверью выросла водяная стена. Он заказал два стакана портвейна и подумал, что сейчас они разговорятся о чём-то другом, но струи дождя были гулкими и обладали такой притягательной силой, что они пили молча, глядя за дверь. Ольга сворачивала самокрутку, Линецкий подумал, что Вере тяжело было бы проделать такую же манипуляцию... Он не знал, что ответить Ольге. Она напоминала рассерженную перепёлку, которая пытается отвлечь от своего гнезда непрошеного гостя... Там, в гнезде — Вера, её щупальцы... Странными были тактильные ощущения, которые они вызывали, Линецкий даже не знал, с чем их сравнить... С проползновением по коже... Улитки? Он подумал, что Ольга сейчас перетягивает невидимый канат, который проходит сквозь него... То, что она была «левшой» — так называли себя эти лесбиянки, — не должно было сбивать с толку. Вера тоже ведь начала с деклараций... Он подумал, что с этим у них у обеих не всё так определённо... Наверняка... То есть да, конечно, любят друг дружку, но это не мешает им изредка затягивать к себе на дно особь противоположного пола... Для разнообразия, что ли... Вера сказала, что мужчины у неё были не раз, не только отец ребёнка... Но что Линецкий был самым горячим... Тридцать девять градусов всё-таки... На следующее утро, правда, остыл... Но ещё несколько дней продолжал совершать фрикционные движения... Они снова и снова сплетались в причудливые узлы... Он замирал в ней, казалось, что они превращаются в двуполого октопуса, о котором он читал в «Science»... Живёт на страшной глубине, как светящиеся рыбы... Или даже ещё глубже... И он не давал себе надолго замирать, он снова начинал двигаться, трепыхаться... Не раз на них при этом падала палатка, они лежали в мешке, с притворным ужасом ожидая, что сейчас придёт великан Ю, описанный Чжуан Цзы — это Вера в одно из падений вспомнила, — взвалит их на плечо и унесёт в мешке палатки на рыбный базар, или на птичий рынок...

Это были странные дни... Иногда ему казалось, что он это делает просто, чтобы доказать ей, что она такая же, как и все... Но для таких доказательств — они соединялись по пять раз в день, да и в остальное время представляли собой колебательный контур — лаская друг друга тут и там... Одного гуманизма для этого не хватает... Тут что-то другое... Что? Линецкий точно не знал... Но догадывался... Что ни о какой любви здесь не может идти и речи... Что-то отталкивало его от Веры, даже не её раздваивающиеся стопы, что-то внутреннее... Какая-то скучная тайна... Так что он ничего не мог Ольге возразить, когда она упрекала его в несерьёзности... Тем не менее, все эти дни Вера вызывала постоянное желание, это был парадокс...

Впрочем, парадокс был не такой уже и новый... Лёжа в этом состоянии, переплетённый странно кончающимися конечностями... Линецкий вдруг подумал, что его собственное либидо было подобно компасу... Он ведь и в зрелом возрасте так и не научился узнавать заранее, с какой женщиной ему будет хорошо, а с какой лучше ограничиться лёгким флиртом... Раз на раз не приходился... Примерно через раз это происходило... А потом — снова стрелка, дрожа, торчала в направлении севера... И он полз туда — когда женщина своим вектором соответствовала... А если нет — член не вставал... То есть указывал на самом деле в другую сторону... Благодаря этому Линецкий полз по-пластунски всю жизнь в одном и том же направлении... (Он вспомнил и то, как совсем недавно ползал по газону в спальнике... С дочерью полка... Это казалось наглядным доказательством его геополовой теории.)

Так он приполз к Вере, с которой вот уже который день творится что-то странное... Не имеющее никакого отношения ни к любви... С одной стороны... Ни к гуманитарной миссии, с другой...

Он вспомнил статью в «Science», которая называлась «Конец обезьяньего театра»... Шопенгауэр называл секс «обезьяньим театром»... Статья была посвящена новой тогда «виагре»... Утверждалось, что теперь, после её изобретения, театр закроется...

«Может быть, и так, — думал Линецкий, — цирк уехал, клоуны остались... И я — один из них...» Он никогда не пробовал таблетки... Просто полз всё время в одну сторону...

«И всё-таки это лучше, чем каменные гениталии, — думал он, — пятого мыса... Или четвёртого... Можно ведь было и в такое упереться, если всю жизнь ползти в одном направлении... Если моё либидо действительно было связано не с животным магнетизмом женщины, а с её расположением... И не столько даже ко мне, сколько по отношению к полюсам Земли... Так лучше уже пусть будет живая Вера, — говорил себе Линецкий, — во всяком случае, пока суть да дело... Не такой уж я „мужчина лёгкого поведения“... Но так получается, что теперь делать...»

Плавали они тоже вместе, и ночью в воде он иногда думал, что это уже не шутки... Она оплетала его, когда они плыли далеко от берега... Она была выше его чуть ли не на голову и длиннее во всех направлениях... Линецкий чувствовал себя в воде особенно маленьким и беззащитным, ему казалось, что Вера в конце концов в буквальном смысле утянет его на дно... Но каждый раз они чудесным образом оказывались на берегу... Сидели у костра... Переверзев молчал, Ольга тоже, было такое впечатление, что все что-то понимают, что-то уважают, чему-то отдают должное... Это отношение окружающих раздражало его... Хотя он же сам послал Переверзева подальше, когда тот в самом начале предложил что-то совместное... «Не строй из себя группенфюрера», — сказал он, и Переверзев, пожав плечами, отвалил... А потом вдруг — монолог Ольги в «Малибу»... На который Линецкий смог только — в свою очередь — пожать плечами...

Через день после этого разговора Веры рядом с ним утром уже не было.

Он выполз из скомканного брезентового гнезда, подошёл к морю, оглянулся и увидел, что и чёрно-красной бабочки на холме уже нет...

Он зачем-то ездил в Феодосию, подходил к московскому поезду... Как бы для очистки совести... Хотя что-что... И чья-чья... А уж его-то совесть была чиста, не правда ли?

Девушек на перроне он не нашёл... Может быть, они перелетели не в Москву, а на другой холм...

Погода испортилась, шёл затяжной дождь... Он хотел было уехать, стал собираться... Но потом передумал... От отпуска оставалось ещё две неизрасходованные недели, кроме того, он ведь так ничего и не понял... Как жить дальше... С кем и зачем... Переверзева погода не пугала, всё равно он был большей частью в воде... Или спал с Тамусей — огромных размеров девочкой из Нижнего Новгорода... У неё, похоже, было начало слоновьей болезни, но Переверзев действительно не придавал значения внешности...

Вообще, в этом «волнорезе» всё было не так просто... Что он там рисовал на самом деле в своей тетрадочке? Иногда казалось, что что-то такое происходит при этом с пространством перед ним... Оно — вот именно раздваивалось... Линецкий подумал, в частности, что он теперь может себе представить, как ужаснуло бывшую жену Переверзева известие о том, что где-то есть дубль его семьи, и, стало быть, её двойник... Он сам, когда наутро увидел, что у сестры милосердия раздваиваются ноги... Мельком подумал, что Переверзев загнал его всё-таки в угол... Пятый угол, пятый мыс... Волны мылись о мысы... «Шизофрения — вирусная инфекция, передающаяся так же, как грипп», — вспомнил Линецкий статью всё в том же журнале... Доктор, сделавший это открытие, стал лечить больных с помощью переливания крови... Он утверждал, что более чем успешно — результаты были в два раза лучше, чем при использовании традиционных методов... «В наших мозгах полным полно вирусов!» — сказал доктор в интервью и, по словам журналиста, состроил при этом такую страшную гримасу... Шутник... А кто не псих? Но как бы то ни было, можно было не сомневаться, что физруку с Тамусей тепло... Что при такой погоде и было самым важным. Наверно, поэтому он и выбрал эту живую печь... Одно время была даже такая присказка: «Ебать Тамусю!» Линецкий вспомнил, что Глебов, его школьный приятель, одно время произносил это по любому случаю... «Так что физрук спит не просто с очень большой девочкой... Но с нарицательной сущностью... А Глебов покончил с собой... Но при чём тут Глебов... На самом деле там — в присказке — была вовсе не Тамуся... Я вспомнил... „Тулюся“ там была, или даже „ту Люсю“, как-то так... Уезжать пока не хочется... А что, если перебраться на частный сектор?»

Перемещение оказалось делом одного часа. Линецкий сразу нашёл то, что искал, вещей у него было немного, Переверзеву, который где-то в этот момент плавал в море, или ебал тулюсю, он оставил записку с адресом...

Снял комнату он очень дёшево, почти в таком же сарайчике, как в Рыбачьем... Только Инны не было рядом, и Веры не было... И кур не было... Никто не клевал его по утрам в пятку...

И так как шли дожди, спал Линецкий долго... Сарайчик стоял поблизости от потухшего вулкана юрского периода... Линецкий почти никуда не ходил, смотрел на залив, сидя на пороге своей хибарки...

Иногда он всё же вставал и шёл вниз по тропинке, которая вела мимо белокаменной химеры... Вокруг чудовища стояла железная ограда... Но самое смешное заключалось даже не в этом... Кто-то не только воздвиг памятник существу... Которое Линецкий видел на картинах Дюрера, Кранаха...

Только там оно везде было зелёного цвета, а это было белым...

Химера была ярко-белой, как свежая штукатурка... Дракон, Волос, Василиск... Заказчик распорядился ещё и поставить у железной калитки живого охранника в камуфляже... Смены караула не было, просто охранник стоял не всегда. Но когда стоял, мог впустить прохожего, если тот согласен был купить билетик. Всего за три гривны... Тогда можно было посидеть у подножья обелиска на лавочке, в окружении цветочков... Анютины глазки там были высажены... Новорусские навороты... Да нет, всё это вообще уже превосходило человеческую фантазию... Подзорная труба на штативе... Заглядывание в её окуляр не входило в цену за билет — за это надо было заплатить охраннику ещё две гривны... Чтобы посмотреть на море с точки зрения... Химеры? Нет, не химеры... А кого тогда? А того, кого... Кто воздвиг совсем не песчаный замок на берегу, тоже огороженный со всех сторон забором, но попрочнее. Каменная химера — это часть его. Кого? Того... Владений, внешняя, хотя, кто знает, может быть, ему же принадлежат и эти холмы...

Перед воротами замка была квадратная бетонная площадка... Если штормило, её края полоскали волны. Кроме того, в любую погоду её по вечерам драили швабрами батраки, жившие рядом с крепостью в строительном вагончике. Днём — нет, днём они очищали канал, или точнее, дорогу, асфальтовую, надо было полагать, с высокими бордюрами, которую почему-то всё время затапливало, и две-три снулые фигурки выгребали из неё воду совковыми лопатами. Линецкий видел это сверху, сидя на пороге своей комнаты. Куда вела эта дорога и откуда, было непонятно, она обрывалась, не доходя до замка, но при этом ясно было, что сделали её чересчур глубокой, ниже уровня моря, и откуда-то в неё поступала вода... Это напоминало какой-то старый потёртый бред, субботники, где они всем отделом кололи подводный лёд, военные лагеря, где они всем взводом копали в степи бессмысленную траншею; всё делалось с одной целью — занять людей, и даже когда всё кончилось и страна ушла под воду, кто-то продолжает скрести воду совковой лопатой, как бы уже с обратной стороны, но так же — от забора до обеда, — думал Линецкий, переводя взгляд от вычерпывающих людей к Кара-Дагу... Профиль каменной бородатой головы отсюда был не виден, но Линецкий знал, что он есть и вчерашний монолог выжившего из ума старика — мужа хозяйки — о выдолбленной в подводной стене Кара-Дага стоянке атомных лодок, казался ещё более фантасмагоричным — Линецкий представлял себе, как чёрная голова выпускает изо рта ракету, как она летит... Он провожал её взглядом до самого горизонта и пытался вспомнить прочитанный в детстве шпионский роман «Атомная крепость». Ничего не мог вспомнить, кроме потрёпанной — уже тогда, когда книга попала ему в руки — тёмно-синей обложки с чёрными контурами, а потом менялось освещение и весь залив начинал напоминать сцену амфитеатра, казалось, что Кара-Даг и Хамелеон подтягиваются друг к другу, как будто чей-то большой и указательный пальцы, и вот-вот сомкнутся в кольцо. Линецкий уже больше не знал, что может быть лучше, чем просто сидеть и смотреть сверху на этот залив, поэтому он никуда и не ходил, кроме ближайшей столовой. Днём казалось, что чёрная гора медленно погружается в море, но всё происходило ровно наоборот — гора медленно выпивала море, и не только море, всё вокруг становилось чёрной горой, которая, однако, внутри была полой, никаких подводных лодок там не было, или их не было видно, внутри был первобытный мрак, ни звёзд, ни лунной дорожки, но Линецкий продолжал смотреть сверху — теперь уже только на бетонную квадратную пристань у ворот замка, освещённую жёлтыми фонарями. На краю её стоял подъёмный кран — чтобы поднимать причалившую лодку, или катер. За всё время никто туда не причаливал, и даже тот факт, что пристань исправно драили по ночам швабрами, по мнению Линецкого, вовсе не говорил о том, что всё это кому-то нужно... Может быть, это были работники сцены, может быть, у них были более широкие полномочия, каждый раз, когда они исчезали из серого квадрата, Линецкий машинально искал их в темноте, могло быть и так, что они ходили теперь по чёрной воде, натирая её до утреннего металлического блеска. Выдолбленные в Кара-Даге атомные пещеры — это, конечно, старческий бред, — думал Линецкий, хотя... Ведь с другой стороны — за Хамелеоном — на самом деле был подземный торпедный завод, почему бы тогда было не построить неподалёку от него пристанище для их носителей?