Сестра милосердия

ГЛАВА 11

На следующее утро опять совещание. И телеграфно, и по прямому проводу поступали сообщения неутешительные. Страшно выговорить, но большевик во всю хозяйничал не только на западе, а уже и в тылу.

Пал Барнаул.

Бийск.

Партизаны подступали к Ново-Николаевску. Кажется, еще напор — и «золотой запас» окажется в красных руках. В Омске своя охрана показалась несуразно большой. Но теперь, на бескрайних просторах, в окружении тысяч партизан — выглядела каплей в море. Выкатят дети леса на пригорок батарею и разнесут прямой наводкой в пух и прах адмирала со штабом и канцелярией. Становилось ясно, что на Оби закрепиться возможности нет. Дай Бог унести ноги.

— На Енисее, может, будет проще, — молитвенно вздохнул генерал Мартьянов.

— Вы серьезно так думаете? — усмехнулся премьер. — Зиневич — проститутка и сволочь!

Генерал Занкевич при этом вздрогнул, повернулся к Пепеляеву.

— Даю голову на отсечение, — продолжал премьер, — он уже хлопочет, как бы надежней и с большей пользой для себя, выдать нас красным. Вот что ждет нас на Енисее! — Пепеляев налился кровью. Только сегодня узнал, что любимый город, на каждом перекрестке которого еще блуждала его тень — самым постыдным образом сдали. Без боя!

Следующим пунктом неприступной преграды назначили все-таки Красноярск. Бог не выдаст — свинья не съест. Задержимся!

Генералы пожимали руку Колчаку. Спешно расходились.

Он невидяще уставился в окно. Там заваленные снегом деревенские избы. Во дворах, как крепостные стены, поленницы. Из труб густые белые дымы. Баба с коромыслом по воду пошла — за нею собачонка. Маленькая, лохматая. Живут и здесь. Закурил папиросу. Табак скверный. Прочитал на мундштуке: ф-ка Серебрякова.

— Какие в Петербурге были табаки! — чуть повернулся к Пепеляеву. Тот взглянул удивленно. Не понял. Или уж не хочет понимать? — «Голубка». «Катык», — продолжил Колчак.

У Пепеляева была скверная привычка, смотреть в глаза и моргать то одним, то другим глазом, будто подмигивает. Да еще и цвиркал. Не видит он собеседника, обдумывает какую-то мысль планетарного масштаба.

— Честь имею! — Премьер отдал поклон, развернулся и вышел. После него осталось ощущение злой, непокорной силы. Да, эти люди могут взять власть. Тупые, самоуверенные. Но и не без налета романтики! «Меч не сломан, он только вложен в ножны!» — во всех газетах написал младший братец.

Не дай Бог никому жить во время народного бунта. Чего он хочет? Что воображает? Зимовки на Таймыре — это мед? Стоять на капитанском мостике, когда по миноносцу лупят изо всех видов орудий три дредноута. А в тропиках ходить не пробовали?! Когда неделями истекаешь потом, и тело сплошь покрыто волдырями? А одиннадцатибальный шторм переносили? Когда команда зеленее огурца, и заблевана вся верхняя палуба.

Много ли трудней играть на дудочке? Валяться под солнышком на зеленом лугу? Пощелкивать кнутом, пить из бутылки молоко с мягкой булочкой да поджидать в гости Кланьку из соседнего села?

Колчак вошел в купе.

Из угла, как неугасимое солнышко, сияла взглядом она.

— Здравствуйте, больная.

— Очень рада вас видеть, — всегда звучный, мелодичный ее голос прозвучал тускло. Но губы при этом трепетали отблеском улыбки, глаза щурились, не в силах удержать радость.

— Лучше?

— Я здорова, — но едва ли это было так. Лицо бледно, под глазами тени: в гроб кладут краше. На столе склянки, резкий запах эфира. И здесь же миска с супчиком. Еще парит.

— А ведь надо кушать, дорогая Анна Васильевна.

— Аппетита нет, возлюбленный Александр Васильевич, — но, уловив его движение, подвинулась.

— Рубать надо! — перешел на морской жаргон, — чтобы сила была и выносливость. За Володю, — зачерпнул ложку.

За Володю она не могла не съесть. Потом за Славика — здесь отказаться опять невозможно. Скушала за Славика. И, как водится, за победу… Колчак выдумывал все новую и новую причину, пока миска не опустела. Последние капли съел сам и ложку облизал. А потом неподвижно застыли и смотрели друг на друга, как лунатики. И будто что расцветало в душе, рождало светлые, счастливые мысли, звало к продолжению жизни. Анна до того ослабла, что едва шевелила языком.

— «Ослабелла», — промокнул ей пот Колчак, — отдохните у меня на вилле.

И она в изнеможении тряслась от хохота и постанывала от боли. Все-таки ей было очень радостно рядом с Колчаком, и она не могла болеть в таком счастливом настроении. По крайней мере, долго. Все говорило о том, что скоро пойдет на поправу.

Перебирала пальцами волосы, что-то шептала, дышала в затылок. Наклоняясь, касалась волос то той, то другой щекой, щекотала губы жестким ежиком. Так в вихор, только пуховой, целовала сына Володю. Вздохнула — чуткий Колчак встрепенулся.

— Спите, спите, Ваше Превосходительство, — надавила ладонью на затылок. — Баю-бай!

И адмиралу радостно почувствовать себя маленьким мальчиком, в объятиях пленительнейшей из женщин. Повел головой, укладываясь щекой на ладони. И, тревожащий душу аромат! У нее всегда какие-то особые, пахнущие свежестью духи. Однажды, в Америке, уловил такой же аромат и шел за женщиной два квартала — пока им не заинтересовался полицейский. Пришлось извиняться!

— Что такое? Что такое? — шептала Анна над головой и опять гладила по жесткой его шевелюре. — Химера моя, засыпай, милая химера, — это было ее шуточное ругательство и оно особенно нравилось ему.

— Химера, — буркнул ей куда-то в живот — и она засмеялась от щекотки и какого-то нового светлого чувства.

Лицо Занкевича цвета пергамента. Под глазами мешки. Доклад его был недолог и ужасен по содержанию.

Партизаны, представляясь авангардом красной армии, беспрепятственно брали города. Насмерть перепуганные власти тут же снимали с себя полномочия. Ново-Николаевск считался неприступным. Одного войска польского десять тысяч штыков. Завязались бои — в два дня город пал. Колчак смотрел на проплывающий за окнами березовый лес и молчал. Что тут скажешь? Вот остановит дикая орда, всех переколет, как бабочек.

— Сколько мы потеряли под Ново-Николаевском? — прервал Колчак.

— Сводки уточняются, но на сегодня можно твердо и с прискорбием сказать, что утрачено два бронепоезда, около двухсот орудий, около тысячи пулеметов. Двести эшелонов с имуществом, хлебом…

Колчак захохотал. Занкевич поежился, ожидая удара по голове.

— Замечательно! — всплеснул рукой. — Великолепно! Потери на целый бронепоезд меньше, чем в Омске! — и опять отвернулся и смотрел на мелькающие за окном деревья, будто первым хотел заметить наведенную на поезд батарею.