Сестра милосердия

ГЛАВА 12

Убить одного, чтобы спасти тысячи! Что может быть заманчивей? Но как? В техническом смысле? Из пистолета? Бомбой? Аким дважды помогал в изготовлении адской машины — дело не хитрое. Патрон с бикфордовым шнуром, камера гремучей ртути. Закамуфлировать под школьный ранец, или даже втиснуть в музыкальный инструмент. В гитару!

То есть, конечно, можно и из револьвера. Да только на каждом углу военный контроль. Шагу не успеешь ступить — сцапают. То есть, в живых остаться после акции невозможно.

Аким в своей специальной одежде, с молоточком на аршинной рукояти, не вызывал никаких подозрений. Да еще железная коробка со смазкой. В этой коробке можно такого черта спрятать — на всю железную дорогу грохоту хватит. Говорят, Колчак — первый специалист по минному делу. Почему и не устроить ему полет в рай от любимой машинки? Только не надо торопиться! Много товарищей погибло по неосторожности. И при засыпке пироксилина, и так.

Шел по линии вдоль состава, выстукивал оси: не треснуло ли чего? Не перегревается ли? Аким человек разговорчивый, веселый, быстро сошелся с обслугой, старался всем угодить, и теперь ходил по вагонам, как по родному бараку. Стукнет по колесу, прислушается, а сам зыркает в ту и другую сторону. Жалко не в литере «В»! Там-то уж добрался бы до кысика с черными орлами. Уж умудрился бы захлопнуть ему хайло на веки вечные.

Снег под ногами яблочно хрустел. Маленькое, холодное солнце клонилось на запад. От паровозов поднимались белые дымы. За все время подготовки покушения не покидало чувство азарта. Когда-то он охотился, правда, в основном, на рябчика, но это не имеет никакого значения! Тут тоже охота. Только самая опасная, на самого крупного, «красного» зверя. Убей такого — и все! Равносильно победе над целым полком. Да что там — над армией! А делов-то: подложить железную кубышку! Или еще проще — надавить на спусковой крючок. Хлоп — и ты в истории! На веки веков, как Спартак!

Аким был не один. Еще кондуктор из головного вагона. Он-то и устроил на литерный поезд. Друг к другу не ходили, а так, встречались «на межуделах».

Заметив напарника, полез под вагон, не переставая греметь молотком. Кирьян подходил вразвалку, время от времени тоже позвякивал.

— Я револьвер добыл! — взвизгнул навстречу Аким. — Выменял на хлеб!

— Ты!.. Не это!.. — затрясся товарищ. — А то! — и опять молоточная дробь по металлу. — Наган он выменял!

— Когда же он выйдет? — горячился Аким.

— В Ново-Николаевске выходил. Что же спрятался со своим пистолетиком?!

— Охрана шибко здоровая! — стукнул по станине, вылез наружу и долго, жадно глядел в сторону головного состава. Там бьется черное сердце белой армии, которое нужно остановить, чтоб началось новое, счастливое время для народов России.

Кирьян был каким-то мерзлякой: шея несколько раз обмотана длинным шарфом, в рукавицах — а трясется, и нос посинел.

— Дай в зубы, чтоб дым пошел!

Кирьян достал из кармана кисет, книжечкой сложенную газету. Принялся вертеть.

— Да неужели нас всего двое? — допытывался Аким. — Вдвоем мы не управимся.

Кирьян высыпал щепотку на листок, облизал край, кое-как скрутил неловкими пальцами, завернул и защипнул конец. Аким тряс зажигалку, чтобы ватка намокла бензином. С натугой чиркал по кремню — искру прошибало, а огонек не занимался. Кирьян, подскакивал с ноги на ногу. Сапоги гремели, как деревянные.

— Заколел! — передернулся от озноба всем телом.

— А у нас нет такой бомбочки? Чтобы дрысь — и всмятку! Говорят, есть такая, немецкая?

Кирьян зашипел, как кот, оглянулся на солдат. Те стояли на пригорке, прохлаждались, «дышали воздухом». Опять застучали молотками, склонились к колесу.

— Если бы знал, что ты такой — ни в жизнь бы не связался! — свистел шепотом Кирьян. Оно и понятно: человек семейный, на виселицу никак не охота. — Наше дело — наблюдать! Кто подъехал, кто уехал, — затянулся, передал самокрутку Акиму. — Дезертиров много?

— Да есть. В Ново-Николаевске дивно осталось.

— Во-о! — обрадовался Кирьян. — А наган свой выкинь! Или, лучше, обратно отдай. Скажи, что не нужен. Наше дело наблюдать! — горячо дунул в самое ухо.

— Там, где злая охрана с пулеметами — там «запас». Вагоны с красными крестами. А куда генералы бегают — там он.

— Ну, вот! — ударил Кирьян по плечу, — а туда, куда не просят, нос не суй! Дурак, что ли? Шутка в деле: Колчака подстрелить!

Аким уже обжигал губы крошечным бычком, не замечая того. Действительно, будто вожжа под хвост попала, с тех пор, как получил задание, и очутился среди беляков, кажется, весь свет готов перевернуть, ничего не страшно! Аннушка пропала из тифозного вагона, да ведь здесь же где-то она. Вот удивится! Должна понять — не дура! Зачем ей тот трухлявый пень? И от игривого, бойкого чувства подмигнул стоящему недалеко солдату. Тот повернулся к своим, обращая внимание на веселого железнодорожника.

— Не приставляйся! — ядовито прошипел Кирьян, — шибко-то не приставляйся. — Он уже ненавидел заполошного связчика. — Иди и отдай! Сейчас же! Не выкидывай — а то затаскают!

Если Кирьян мерз на ветру, то молодому, сильному Акиму морозец только в радость! Он не то чтоб расстегнул тужурку, а как-то распахнулся — на груди значок: «За отличную стрельбу».

— Стреляешь?

— Маленько стреляю.

— Того, — указал на офицера, — отсюда достанешь?

— Запросто!

Кирьян заколебался.

— Ну, тогда, может, пока не ворочай, а спрячь. Да, чтоб надежней! — Кирьяну объясняли, что Аким человек проверенный, был связан с революционерами: Масленниковым и Рабиновичем. Но молодой и некстати рисковый! Покушался на террор. Стрелял в окно адмирала. Глупее ничего невозможно придумать!

— Золотым эшелоном командует поручик Ермохин! — сообщил Аким.

— Кто сказал?

— Офицеры разговаривали — я слышал, — мол, дисциплину не нарушаю, храню конспирацию.

— Смотри мне! — показал Кирьян кулак — и захрустел по снегу к своему вагону.

Солнце клонилось к закату, на сторону большевиков. Снег посинел, тянуло пробирающим до костей ветерком. Солдаты разбредались по вагонам. Аким тоже метнулся к своему вагону.

И вовремя поспел. К каше! Со шкварками! И чай где-то раздобыли. Из кипрея. Иван-чай. После ужина на тормозе набилось, как сельди в бочке, задымили самосадом — фонарь гаснет. И здесь уж такие истории и шутки — уши вянут с непривычки. Солдат есть солдат. У него одно на уме. Особенно громко хохотали над анекдотом про Петрова: «Вот это сила: двух пронзила и еще полметра под телегой торчит!» Здесь даже немножко боязно стало: как бы не рассыпался вагон от такого полнокровного хохота.

Аким в последнее время много переменился. Прежде, можно сказать, был застенчив. А со дня открытия «охоты», будто подменили: балагурит, всем интересуется! Человек за жизнь много раз меняется. Думаешь: он такой, а встретил через пару лет — и только руками разведешь. Откуда что берется!

Накурившись и продрогнув, уходили в вагон. Оно, конечно, и в вагоне покуривали. Вроде как по забывчивости. Хоть офицеры и запрещали. Наконец, в тамбуре остались свои. Теперь, когда белые по всем фронтам бежали — рабочий люд воспрянул духом. Хотелось верить, что вот она, идет та самая сила, что установит справедливость! Встанут у руля работяги, понимающие, почем фунт лиха. А то надоели дворяне со своей культурной культурой! «Нам молочка бы с булочкой, да на печку с дурочкой! Нам бы булочку куснуть, п… и уснуть!» А какую песню петь, какой когда вальс танцевать — это и сами разберемся!

— Нам бы печку потеплей да бабёнку посмелей!

То есть, впрямую Колчака ругать еще робели, но дело клонилось к тому. И в голове уже зрела, вытанцовывалась здоровая мысль: как бы это незаметно перебежать… пока не поздно. Пока не взяли в оборот, к стенке не приперли. И, проверяя друг дружку, заговаривали о несуразно больших потерях. И лицемерно вздыхали, будто переживали за такие ужасные утраты.

— Шутка в деле: пятьдесят тысяч сдали!

— Эва! А восемьдесят не хочешь?!

— И множко ли осталось?

— Да… если так пойдет, то… — а глаза при этом искрятся веселой энергией, ноги не стоят на месте, переступают, вот в пляс пустятся. Радовало и то, что бегут ненавистные чехи, а там, гляди, и японцы уберутся восвояси!

В поезде заняться нечем, и никогда служивые столько не пели, как в те скорбные дни бегства на восток. Все, что на ум взбредет. И «Соловей, соловей пташечка! — канареечка жалобно поет», и «Подпоручик хочет». Да и «Уху я, уху я, уху я наварила, сноху я, сноху я, сноху я накормила». Но видно наскучил старый репертуар, и кто-то затянул скорбное, за душу берущее:

— Вы жертвою пали в борьбе роковой, — и все притихли, и, кажется, должен был бы кто-то заорать: «Молчать, сволочь! Я из тебя выколочу большевистскую заразу!» Но нет. Молчат — и даже мороз по коже от слов этой запретной песни. И уже подхватил один, другой, песня набирала силу, гремела, доходя до градуса жертвенного безумия. И уже не паровоз, а эта страшная песня тащила их через снега и метели к какому-то грозному, еще не ясному концу. И, может, кто-то и хотел оборвать, заткнуть рот — не хватило духу. Будто прикипели все к своим лавкам, и понимали всем существом, что не «подпоручик, который хочет» и ни «тетушка Аглая» — а эта грозная песня сегодня правит бал, царствует в умах и сердце погибающего войска, зовет к возрождению совсем в другом стане. Несправедливая, пасквильная, но желанная, как глоток спирта песня!

Кончилась, и пала тишина. И будто что стронулось в вагоне. Солдаты, как при крещении из Иордани, вышли из песни другими людьми. И чего только не передумали, чего не вспомнили в этой наэлектризованной тишине. И тяготы походов, кровь, убийства, и гибель Государя с малыми детьми. Там, говорят знающие люди, тоже на стене неведомая рука начертала какие-то магические письмена. Это уж сколько лет трясет, лихорадит страну — и вот он, подступил страшный сокрушительный конец.

И хорошо! Хоть что-то определится! И прекратятся невыносимые муки братоубийственной зимы.