Сёстры Строгалевы (сборник)

ВСЯКОМУ СВОЁ ВРЕМЯ

В прошлом, пятьдесят пятом году, в июле месяце, я сидел в прорабской и смотрел чертежи нового цеха.

В десятом часу дверь распахивается и вбегает табельщица Тоня.

— Иван. Федорыч, вас вызывает начальник!

— Зачем? — спросил я.

— А почём мне знать? Сказал, чтобы сейчас пришли, да обязательно, а зачем — не знаю.

Дверь захлопнулась, и Тоня исчезла. Я сложил чертежи в стол, надел кепку и вышел.

Строили мы тогда печной цех цементного завода. Мастером у меня работал молодой инженер, только что вылупившийся из института. Позвал я его, сказал, что ухожу, и отправился.

До конторы нужно было идти километра три. Город всего год как строился, дорог хороших ещё не было. Пробираясь по жидкой глине, я думал о причине вызова. Последнее время аварий у меня никаких не было, пьянства не замечалось. А по утрам начальник редко требовал к себе. Зайдя к нему, я снял кепку, поздоровался и спросил:

— Вы меня вызывали, Николай Иваныч?

— Да, вызывал, — сказал он, отодвигая бумаги, которые подписывал, — поедешь в деревню, Кибиткин. Постановили вчера на бюро — построить нашим участком два коровника в колхозе «Ударник». От Кедринска это недалеко, всего километров тридцать. Завтра же собирайся — и в путь. Вначале узнай, как там с лесом. Может, людей на месте наберёшь, чтобы отсюда не командировать… Человек ты пожилой, в деревне бывал. Как утрясёшь всё, так мы тебя заберём сюда, а туда пошлём кого-нибудь из молодых холостяков.

Мы побеседовали минут десять, и я вышел. В производственном отделе просмотрел договор с колхозом, чертежи коровника и подался на свой объект. По пути заглянул домой и сказал жене, чтобы сумку с едой приготовила.

— Куда опять? — спросила жена.

Я объяснил.

— Ты как овца безответная, — сказала она, — ведь уже старый, а всё соглашаешься болтаться по командировкам. Так и норовишь от дома и от детей убежать!

Прикрикнул я на неё и закрыл за собой дверь. Конечно, годы мои не те, чтобы путешествовать, но работа есть работа. К тому же на участке нашем мастерами да прорабами были сплошь молодые инженеры, с которыми покуда договоришься — сто раз выругаешься, не понимают они, что в работе напролом ничего не сделаешь.

В прорабской я рассказал мастеру новость и отправился отдыхать.

Утром следующего дня я уже шагал по дороге к Александровским Концам. За Александровскими Концами нужно было свернуть влево, миновать известковый заводик, а дальше идти всё лесом и лесом. Места мне были знакомые, я не спешил, а когда оставил позади и печи завода, то зашагал совсем не спеша. «Часам к четырём доковыляю, — думал я, — и то хорошо».

На боку у меня сумка с завтраком, за плечом ружьё. У последней развилки передохнул, покурил и, как говорится, повесив солнце на правое ухо, чтобы не сбиться с направления, двинул напрямик через лес. Иду. Воздух чистый, прохладный. Пахнет смолой. Тихо. Эта тишина показалась мне приятной и странной. Каждый день проходил у меня среди рычанья машин, экскаваторов, в постоянной спешке, а здесь спокойно, как в приятном сне.

Природа в этих местах — не то что, скажем, в центральной части России. Там она как красивая капризная девка: бывает неприветлива, что минута прошла — ей уже плясать, а через час ещё чего-нибудь в голову взбредёт. Бывало, продираешься лесом, вдруг неожиданно лес обрывается — и попадёшь в хлебное поле с золотистыми, бегущими одна за одной волнами. За этим морем, на бугре, деревня. Хаты садами окутаны, как клубами дыма. Там вон овраг, кусты. За оврагом трактор ползёт к горизонту. В небе коршуны кружатся, как щепки в тихом омуте. Прошагал в сторону — река… Ребятишки барахтаются. Стадо пригнали на водопой. Ниже по реке поодаль от берега торчит заводская труба, а ближе сюда, в осоке, бабы и девки визжат на мели…

Тут же везде всё одинаковое: сосна, ель. Вот осина стоит, дрожит вся, будто в ознобе. Иногда попадается куст малины или смородины. По левую руку, у самой дороги, появилось болото. Оно всё покрыто рыжей травой, и только на середине виднеется тёмным пятном чистая вода. Иной раз за деревьями забренчат колокольчики — это стадо коров пасётся. Лопнет и раскатится по лесу ружейный выстрел. Где-то урчит трактор. А где? Что он делает? То ли при корчует, то ли пашет — не видно. Лес вокруг тебя. Впереди узкая дорога скрывается за кустом, но ты знаешь, что через пятьдесят и сто метров она будет такая же, как и сейчас у тебя перед глазами. Иной раз захлопают крылья в траве. Совсем рядом, чуть ли не под ногами, замечется туда-сюда серый комок, оторвётся от земли, пролетит над дорогой перед тобой, взмоет вверх и, распластав короткие крылья, нырнёт в макушки деревьев.

Наконец лес обрывается. Видна изгородь из жердей: в землю вбиты колья, к ним лыком привязаны жерди. За изгородью либо рожь, либо овёс. Значит, скоро деревня. А вот и она — тридцать примерно бревенчатых изб, покрытых седой дранкой.

В одной избе через окошко смотрят ребятишки. Они глядят на тебя как на чудо, — глаза широкошироко раскрыты. Так и проследят, пока не скроешься… Идёшь дальше. Около избы сидит старуха, что-то чинит, рядом ползает ребёночек. Он привязан верёвочкой к ноге старухи, и когда ты подходишь, садится, суёт палец в рот и смотрит на тебя.

— Бабушка, воды можно попить у вас?

— Да можно-то можно, желанный. Иди вон в избу да попей. Я, вишь, с внучонком сижу на привязи.

— А что же в деревне никого не видно?

— А ныне все на сенокосе, желанный… День-то, вишь, разгулялся. Третьего дни дождь мочил, а сейчас вон как. Все с утра на поляны уехали.

Попил воды и дальше зашагал…

К четырём часам я добрался до Вязевки, в которой находится правление колхоза. Разыскав правление, я увидел на дверях его замок. Оглянувшись и никого не заметив, я присел на порожке и закурил, решив дождаться возвращения людей с работы. Не просидел я и полчаса, как увидел всадника. Он подъехал к правлению, соскочил на землю и взбежал на крыльцо.

— Не скажете, где можно поймать председателя? — спросил я, мельком оглядывая клетчатую рубашку, сильную, загорелую шею и чёрные волосы, в которых запутались ниточки сена.

— А зачем он вам?

Я пояснил.

— Так его и ловить не нужно — вот он я, — засмеялся парень.

Мы прошли в правление.

Председатель достал какие-то бумаги, сунул их в карман и попросил меня подождать немного, так как ему нужно срочно ехать на почту, чтобы передать сведения в район.

— А пока отдохните у меня в избе, пойдёмте, я вас провожу…

Вскоре он вернулся с почты, и мы разговорились. Вопрос о строевом лесе решили быстро, лес был заготовлен ещё зимой, часть его вывезена к дороге. Пилорама, хоть и с перебоями, но работает.

— Как с песком? — спросил я.

— Песок есть, у озера бабы берут — жёлтый крупный песок.

— А с людьми? Можно ли здесь из местных набрать бригады две, чтобы из города не присылать?

Он задумался.

— Нет, Иван Федорыч, с людьми туго. Сейчас время жаркое — сенокос. У нас самих не хватает людей.

Покуда разговаривали, вернулась с поля жена председателя. Принесла от соседки ребёночка, усадила его в кроватку и завозилась у печи. Подавая на стол обед, сказала:

— Слушай, Николай, а что, если семеркинских смануть на строительство? Так мы их никак не вытащим, а на стройке молодые могут задержаться. Вы же по нарядам будете им платить? — спросила она меня.

— Конечно, по нарядам.

— Ну вот, — повернулась она к мужу, — в таком случае молодые и без стариков первое время проживут. А там и осядут у нас в Вязевке.

— А в чём дело? — спросил я.

Председатель рассказал: в настоящее время в колхозе восемь бригад. То есть восемь деревень, которые сидят в лесу друг от друга километрах в двух-трёх. Самая большая деревня — Вязевка, сто сорок три избы. Все остальные деревни расположены поблизости, в одной стороне, только две маленькие деревушки — километрах в пятнадцати от Вязевки, за Симскими болотами. Одна из них, Семеркино, состоит из семи изб, а вторая, Тутошино, — из пятнадцати. По бумагам обе деревни входят в колхоз «Ударник». До войны их и не трогали. То есть знали об их существовании, люди были переписаны, налог платили и всё прочее. Но общему хозяйству толку от них было мало. После войны решали несколько раз на правлении колхоза: семеркинских и тутошиноких переселить из-за болота ближе к Вязевке. Старики там крепкие, молодёжь растёт — учиться в школе нужно. Но заболотские старики все староверы, неграмотные и ни в какую не соглашаются. Как кто из молодых подрастёт — уходит служить в армию, а после армии уже не едет обратно и остаётся в городе. Прежний председатель смотрел на эти деревеньки сквозь пальцы по простой причине: семеркинцы откупались. Председатель пил крепко. И между ним и Заболотскими людьми состоялось неписаное соглашение, по которому председатель в любое время года и суток мог заявиться, скажем, к семеркинцам и напиться у них браги сколько влезет. В свою очередь председатель в районе говорил, что с этими людьми ничего не поделаешь, никакими уговорами их из болота не вытащить. И так длилось их соглашение лет десять, покуда председатель не помер. Затем частая смена председателей не давала возможности заняться семеркинцами, а может, просто руки не доходили до них, и жили они по-прежнему. Заболотские делали кой-какую работу для общего хозяйства. Например, заказывали им сани. Деды приходили бригадой, делали что надо и уходили. Но всё это от случая к случаю, как будто они чужие люди. Ещё отделяет их то, что все они из чужих мисок не едят, курить не курят, старики даже не пьют при людях, а только у себя дома. И такое дело: если бы там жили одни старики, то бог с ними, пусть живут себе доживают. Но там есть и молодые. В школу ходить им далеко, а старики против всякой учёбы, так что молодые растут, как хочется старикам: кое-кто молится, девчата пугливые, ребята подозрительные. Ведут хозяйство при доме, дерут лыко, плетут корзины. Вязевских они называют мирскими, презирают их. Эти же в свою очередь платят тем же. И вот если бы кто из молодых и перебрался в Вязевку, где он будет жить? Каково молодому в чужой семье?

Председатель много раз ездил в Семеркино уговаривать. Правление колхоза не раз выносило постановления — перевезти избы к Вязевке. Но для заболотских решения и постановления — пустой звук. Упёрлись и ни с места.

«Вот помрём тут, тогда и перевозите избы», — один ответ.

Теперь же колхоз строит два коровника, плотину хотят поставить на ручье. Как вода будет — уток разведут. Людей много надо.

— А тут ещё, — говорил председатель, — молодёжь калечат. Там же и колдовство, и чёрт знает что… Есть там старуха одна. Прозвали её Горе неутешное. Так она как заведёт песню о житье не только ребятишки, а и взрослый человек чёрт знает о чём начнёт думать… А девчата там хорошие есть. И убежать бы рады, да куда их пристроить? У вас какие заработки?

Я рассказал.

— Ну вот видите, — сказала жена председателя, — значит, у тех, кто придёт сюда, будет возможность жить совсем неплохо.

Пробеседовали мы весь вечер. Хозяева рассказали мне кучу историй, связанных с этими лесными людьми, и мы наконец договорились: шуму особого не поднимать, чтобы старики не всполошились, председатель будет как бы в стороне, а я схожу к семеркинцам.

— Нам обоим выгодно, — говорил председатель, уже лёжа в кровати, — мне хозяйство поднять, молодых перетащить, а вам — рабочие будут, и не нужно никого везти из Кедринска.

Поутру мы наскоро позавтракали и вышли во двор. Председательша оседлала кобылу и ускакала с зоотехником в какую-то Змеёвку. Мы с председателем сходили за деревню к ручью, осмотрели место для застройки. Показал он, где мечтает отсыпать плотину. Я проверил качество песка. Уже солнце поднялось высоко, когда председатель уехал на поляны, а я взял ружьё и отправился в Семеркино.

День опять выдался солнечный. Покуда я шёл открытым местом — распарился, но едва вошёл в лес, стало хорошо. Шагал долго и вроде по тому пути, как пояснили мне: попалась скамеечка два пенька, а на них изъеденная временем доска,

Оставил по правую руку старую корявую берёзу. Пересёк большую поляну, на которой косили траву на середине косилкой, а по краям, где кусты, вручную, косами. За поляной лес гуще сделался. Начало вечереть. Около двух толстых осин дорога круто свернула и неожиданно юркнула в болото. Я потоптался, оглядываясь, и повернул назад. Пройдя немного в обратном направлении, заметил тропинку, ведущую в сторону, свернул по ней. И вскоре увидел изгородь. «Ну вот и деревня», — подумал я. Но когда пролез под изгородь, то понял, что это не деревня, а просто поляна, а на ней остатки стожков прошлогоднего сена. Такие поляны огораживают, чтобы зимой лоси не пользовались сеном.

Я пересёк поляну, снова перелез через изгородь и зашагал наугад, надеясь попасть на тропинку или натолкнуться на стадо. Так брёл долго, но ни тропинки, ни живой души не встретил. Потом я побежал, упёрся в низенький, очень густой ельник. Обойдя его, вроде почувствовал под ногами твёрдую почву, но следов никаких не обнаружил. А солнце уже на одних только макушках играет. Посмотрел на часы — восьмой час. И обратно не знаю, как выбираться. Хотел было уже отыскать место, где побольше валежника, и заночевать, как — услышал поющий чисто и звонко женский голос.

Я круто свернул и поспешил на этот голос. Пробежал всего метров двадцать, как очутился на дороге, и увидел босую девушку в вязаном сером платье. Её белые густые волосы были собраны комком на затылке. На плече она держала деревянные грабли.

— Скажи, красавица, куда я попал? — спросил я, вглядываясь в неё.

— Тут деревня Семеркино, — ответила она хитро улыбаясь, — а подальше Тутошино.

— А где же дорога на Кедринск? Эта, что ли?

Она засмеялась:

— Так это вы дорогу на Кедринск искали? Не-е-т! Чтобы в Кедринск попасть, нужно вначале до Вязевки дойти, там и дорога. Либо через болото, но на болоте вы заблудитесь.

Мы пошли рядом.

— Вы охотник? — спросила она.

— Охотник.

— Чего же вы ничего не убили? Весь день пробродили, вон и ночь уже из лесу ползёт…

— Так, не попалось, — развёл я руками, — вот, может, завтра подстрелю что-нибудь. А сегодня с обеда всё дорогу искал. И стрелять некогда было. Что за странное название — Семеркино?

— Семь изб — вот и Семеркино.

Дорога вывела нас из леса, и я увидел деревушку: три избы по одну сторону дороги, три по другую, а одна на отшибе, без сарая и неогороженная. В ней, должно быть, никто не жил. На противоположном конце дороги появилось маленькое стадо коров и телят. Два пастуха, которым было лет по двенадцать, разогнали кнутами скотину по дворам. В избах зажигались огни.

— Где бы мне переночевать? — спросил я.

— А идите к нам, — ответила девушка, — у нас изба большая. Вот во второй избе мы живём, пойдёмте.

В избе стоял полумрак. Налево у стены я увидел залавок, над ним полка с посудой, банками.

Направо, у самой двери, кадушка. Над кадушкой висит на цепочке глиняный горшок с носиком — это рукомойник. Русская печь. Лавки. У окна стол. На столе горела керосиновая лампа, а возле стола сидел древний старик с белой густой бородой и такими же волосами на крупной голове. Перед ним лежал ворох сухой коры, и старик вязал эту кору в пучки.

Я поздоровался. Старик даже головы не поднял и продолжал перебирать кору своими длинными, тонкими пальцами. Когда же я присел, он взглянул на меня, кивнул и продолжал своё занятие. Девушка взяла моё ружьё, поставила его в угол и убежала во двор.

— Решил у вас переночевать, — сказал я старику.

Он перебил:

— Что ж, поди, без собаки ходил по лесу?

— Без собаки.

— Или с собакой?

Я повторил, что без собаки.

Вбежала девушка и, заметив, что мы переговариваемся, сказала:

— Вы его не слушайте — он глухой совсем. Вечно болтает, — добавила она, садясь на лавку.

Вязаное платье было узко ей и местами на плечах порвано. Не обращая больше внимания на деда, качая ногами и держась пальцами за доску лавки, девушка смотрела на стену, поглядывала на меня. При этом лицо её было неспокойно. Оно то вспыхивало от какой-то мелькнувшей мысли, то вдруг делалось на секунду задумчивым и даже грустным и разом снова вспыхивало.

— Как тебя звать? — спросил я её.

— Настя, — ответила она.

Вошла высокая пожилая женщина с полным подойником в руках. Проговорила «вечер добрый вам» и принялась процеживать молоко через марлю. Лицо у женщины было сухое и строгое. Волосы уже седые, но видно, что баба ещё сильная и своенравная. Видимо, Настя уже доложила ей обо мне.

Процедив молоко, женщина подозрительно посмотрела на меня и спросила:

— Что ж ты — и не суббота, не воскресенье, а с ружьём таскаешься по лесу?

Я сказал, что у меня отпуск.

Старик закончил вязать пучки и поднялся на ноги. Едва не задевая головой потолок, он развесил готовые пучки на гвоздях по стене и снова сел.

Хозяйка подала на стол молоко в стеклянных банках. Настя достала из залавка ржаных калиток, хлеб и, положив всё на стол, вернулась на прежнее место. Старик налил молока в тарелку, накрошил туда хлеба, подавил ложкой и стал есть.

— А ты чего не ужинаешь, певунья? — спросил я Настю.

Она только чаще заболтала ногами, а женщина ответила недовольно:

— Успеет ещё… небось уже раз десять прикладывалась.

Выпив молоко, я встал.

— Может, щей похлебаешь мясных? — спросила женщина.

— Нет, спасибо, не хочется.

— Да и то, — согласилась она, — погода ноне жаркая, Тут хоть и работай день либо бегай по лесу, а есть не захочешь. Одну воду и тянет пить. Что ж ты — в избе ляжешь?

Я сказал, что лучше бы где-нибудь на сене.

— Ну тогда полезай на хлев. Настенька, снеси— ка туда одеяло да подушку, — опять строго приказала она девушке.

— Дочка ваша? — спросил я, когда Настя скрылась за дверью.

— Дочка.

Через минуту я лежал на сене. От дневного перехода ноги ломило, но спать не хотелось. Где— то рядом в темноте скандалили на шестке куры. Внизу тяжело дышала корова, чавкал во сне поросёнок. На улице перекликнулись женские голоса. Кто-то засмеялся. Но вот постепенно звуки стали доноситься реже, и наконец всё затихло. Глаза мои закрылись, и я, наверное, уснул бы, но услышал шуршанье босых ног и приподнял голову. Слабо скрипнула дверь. Кто-то выбежал во двор. Что-то прошуршало в траве у самых стен сарая. Снова осторожно скрипнула дверь, наступила тишина, и тотчас донёсся неясный шёпот. Я прислушался. Шептались два девичьих голоса. Один из них принадлежал Насте.

— Первый-то раз пробежал он мимо, я и внимания не обратила, — сообщала она, — только смотрю — он опять бежит, и тем же местом. Может, думаю, потерял что. Прошло время, догребала я пожню, а он снова бежит. Да пригибается, будто нюхает землю, как гончая. Я и догадалась — заблудился дяденька. А дорога-то совсем близко!

Настя засмеялась.

— Это ещё ничего, — заговорил тихо второй голос, — а помнишь, в прошлом годе тоже кедринский мужик в болоте двое ночей сидел. Если бы не дедко наш, то глядишь — и пропал бы. Как вытянули его, ноги все в пиявках, а сам синий-синий, как жила. С неделю у нас лежал, покуда ходить начал.

— Он сколь раз вам подарков приносил?

— А как бывает здесь, так и заходит всегда. Прошлую субботу дедке сапоги принёс, а мне вот ту материю. Ты видела?

— Видела… А этот говорит — охотник я. А мать не верит. Да и что: где же охотник, когда ни сумки, ни патронов нету…

Добравшись в потёмках до лестницы, я слез с чердака и подсел к подружкам.

— А я всё слышал, — сказал я, — чего же ты меня, старика, сразу не окликнула, когда я бегал?

Обе засмеялись.

— Настенька! — послышался голос суровой хозяйки.

— Ой, уже кричит! — проговорила Настя, топнув ножкой. — Ещё посидим! — шепнула она подружке, и обе упорхнули со двора.

Из избы вышла хозяйка. Поглядела в темноту ночи и присела рядом.

— Ты чего не спишь? — спросила она.

— Не хочется что-то.

Помолчали.

Хозяйка подпёрла кулаком подбородок и сидела неподвижно.

— Сенокос далеко у вас? — спросил я.

Она сразу не ответила и даже не шевельнулась. Затем опустила руку на колени, вздохнула:

— Вот и день, слава богу, промелькнул… Сенокос-то? А везде сенокос. По всему лесу. Нашёл поляну и коси… Теперь-то вон председатель наш говорит, чтоб дальше ручья не ходили. Однако куда ему! Прижимает нас. Думает: застращает — мы и переберёмся в Вязевку. А не будет этого. Леса вон сколько!

— Чего же он так?

— Чего же он так… Мозоль у него на веке наше Семеркино… Избы хотел было перенести, да не вышло. Законом пугал, а как господь велел поставить их тут, так и закон мирокой не в силах что изменить — место их постоянно… И так у людей душа грехов полна.

— А что, и у тебя есть грехи? — спросил я.

— А я святая, что ли? Поди, молодой была, тоже погрешила. Теперь и замаливать нужно. Бог и так испытаний посылал-посылал и допосылался, что одна с девкой осталась. Прости, господи, душу за жалобу.

Хозяйка перекрестилась.

— У меня, видишь ли, — продолжала она, — двенадцать сыновей и дочерей было, а осталось в живых только трое. Вот Настька со мной, Верка у вас в Кедринске живёт, за плотником была вышедцы пятый год туда назад. Да младший сын Николай… Он теперь далеко у хохлов живёт, на заводе работает. А остальные поумерли — бог прибрал, другие на войне попропали. Мужик шесть лет назад помер. Царство ему небесное… А я вот осталась. Всего-то и делов теперь перед богом — дочь свою беречь.

— Сколько Насте лет?

— Да сколько… Вот, гляди: на пятидесятом году я её родила, а теперь уже «а четвёртый день Успенья мне шестьдесят семь и будет… Это сколько ж?

— Семнадцать.

— Ну так… И не знаю, что с ней станется. Кругом один соблазн. Начальство пошло въедливое. Покойный председатель Степан Степаныч богу не перечил, и жили мы сами себе…

— Что ж с ним стало? — спросил я.

— С председателем? Да так… захворал и помер. Ноне начальство тормошит. Я Настьку и от школы прятала, да разве по нынешнему времени убережёшь? Вон и Верка была — девка что надо, куда послушней этой. Глядь, бывало, как стемнеет — она уже дома. Сейчас в Кедринске живёт. Разве уследишь. У белеевского председателя птичник ставили. Работали кедринские люди. И где они могли встретиться? Только смотрю, Верка пухнет. А там и он заявился. Выгнала, так она убежала к нему. В Кедринске теперь жильё имеют. А грешат-то, господи, в непросветную. Последний раз побывала у них в гостях и набралась греха. Вишь ли, бал решили устроить. Ну и устроили. Как ни звали меня к столу — не пошла. Легла в постель и лежу. Лежу и думаю: вот сейчас кончат да разойдутся с богом. А они нет: ночь на другую половину перевалила, а они песни орут. Каково мне? Терпела я, терпела, перекрестилась, встала с кровати, поклон отдала в угол и к ним прямо в одной рубашке. Стала в дверях, крест положила и говорю: «Что ж вы, бесстыжие, делаете? — так прямо и говорю им. — Ты, Верка, бога совсем забыла. А мне, матери, перед ним за тебя ответ держать. Сейчас же кончайте и спать ложитесь!» Они и опешили. Мужик её, Васька Данилин, меня под руки взял, отвёл до кровати и ничего, нехристь, грубого не сказал. Разошлись. А наутро войну и подняли. В оба голоса кричат, будто я их позорю. Васька того пуще, а моя дура и не останавливает его… Рассердилась я и сказала им: «Отдайте мне тогда внучка, и уйду я, а вы грех творите, и перед богом я за вас не ответчица». Поклонилась так и отвернулась. Куда ж там! Отдадут! Ушла я сюда и вот второй год с той поры ни шагу к ним.

— А они в гости приезжают?

— Приезжают.

Грозная хозяйка провела рукой по глазам и продолжала:

— Коленька, что у хохлов, тоже женивши. Всё обещает приехать, да никак, говорит, отпуску не дают. Должно, важный стал. Деньги в кажном месяце присылает. Как третья неделя, так иду на почту в Вязевку и получаю. Настьке всё коплю. Сейчас ей, дуре, не говорю, сколько сберегла, а то узнает — сбежит с ними… Они же теперь, девки, как мотыльки на огонь, бегут на город. А што там? Пусти её, кинется и обожжётся… Ох, горе неутешное, — вздохнула она, — теперь же вот и тут у нас… Председатель новый поначалу грозился и часовенку нашу разнести в щепы, коли не переберёмся отсюда. Молод да горяч, а бог видит — руку и отвёл, не тронул… Вишь ли — запруду хочет ставить. Мы всё знаем. А не поставить ему ни в жизнь: он хочет воду поднять и затопить камень Фрола-мученика. А не сделать этого!

Хозяйка замолчала. В хлеву поднялась на ноги корова и, шаркнув рогом по стене, брякнула колокольчиком.

Женщина пошарила у стены рукой, взяла там палку и встала,

— Настька! Настька! — прокричала она сильным голосом.

Из темноты появилась фигурка девушки. Ни слова не сказав, она юркнула в избу. Хозяйка постояла и, подойдя снова, присела.

— Вот и ночью не могу уснуть, — сказала она, — так и хожу около избы. Сон не идёт… С девкой знаю, как поступить. Не удержать её по— хорошему, возьму грех на душу, ради неё же самой. Сейчас берегу, а вот вернётся с сенокосу Воронин Васька, он с дедом ночует в лесу, так и отпущу её, дам волю. Васька молод, но чего ж искать. Ох, горюшко неутешное! За что же ты, господи, напасть посылаешь, — неожиданно запричитала хозяйка визгливо и вдруг заплакала, — уж что где-то там на войне побило, то уж у всех такое, а середний сынок, Феденька, пошёл в лес лыко драть, а гад его и укусил. Феденька и до воды быстро добег, окунул руку, но, видно, гад этот ближе воду нашёл и нырнул туда. Только приходит Федя в избу, а рука уж отнялась. Прилёг он, и через день вся половина тела белого посинела и распухла. Господи! Уж что ни делали! И колдунью звали, и в керосине держали руку — ничего не помогло. Только пришла Аннушка с могильного хутора, да и сказала: «Раз уж так, в воду руку окунал, да не погиб гад, то нужно его скорее убить. Он же непременно сейчас на том самом месте сидит, где ужалил Федю». Побежали туда.

Смотрим, на самом деле — дерево окружил собой и лежит, голову поднявши. Толстенный, а голова так и дрожит. Никита, мой брат, мигом отсёк ему голову палкой. Только приходим домой, а Феденька уже помер. Опоздали, значит…

Хозяйка замолчала. Всхлипнув несколько раз, поднялась!

— Ну, покойной тебе ночи, — сказала уже прежним строгим тоном и ушла в избу.

«До чего же тёмная старуха, — подумал я. — Если она успела набить всякой чепухой голову Насте, то с девкой можно и не разговаривать — толку мало будет. С другими поговорить? Но где их найти?»

Было совсем тихо. Я покурил в одиночестве, забрался на чердак, подумав, что завтра надо бы проснуться пораньше, и уснул, едва коснувшись головой подушки.

Когда проснулся и посмотрел время, шёл уже одиннадцатый час. Торопливо спустился в избу, но там никого не застал. На столе лежал хлеб и стояли банки с молоком. Я позавтракал, положил на стол десять рублей и вышел, закрыв за собой плотно дверь.

«Где же найти Настю? — думал я, оглядывая пустой двор. — Как это мне угораздило проспать?»

Посмотрел в огород и заглянул в хлев.

— Что же вы не взяли ружьё? — услышал я позади себя голос.

Оглянувшись, увидел Настю и с ней двух подружек, её лет.

— Вот хорошо, что напомнила, — сказал я, — ты чего же не разбудила меня?

— А зачем вас будить. Вы вот и сами проснулись, а набегаться по лесу ещё успеете.

Она сходила в избу и принесла ружьё.

— Спасибо, Настя, — сказал я. — Где уже побывала?

— Вы вчера в Вязевке ведь были? — спросила она.

— А ты откуда знаешь?

— Да знаю. Правда, что там будут строить скотники?

— Правда. Где твоя мать?

— Они все в лесу, а мы убежали.

Присев на порожке, я заговорил о строительстве и сказал, что если они придут на работу, то им дадут сразу же авансом денег. В Вязевке они поселятся в избах и будут жить там.

Девушки выслушали и недоверчиво переглянулись.

— Только, девчата, старикам ни гу-гу, — посоветовал я, — потихоньку приходите, а я там скажу, чтоб ждали вас.

— А не обманут?

— А вот посмотрите.

Они проводили меня до леса, указали, как идти, и я отправился в Вязевку, не сказав им больше ни слова: молодым чем меньше долбишь в голову и обещаешь — тем лучше.

Когда возвратился в Вязевку, поспешил в правление к председателю.

— Ну как? — встретил он.

Я рассказал подробно, где ночевал и кого повидал.

— Так это вы у самой Горе неутешное были! сказал он. — Ну как старуха?

— Ничего.

— Хорошо, что охотником назвались, а то бы палкой выгнала, — засмеялся председатель, — а Настя чего-нибудь натворит! Она девка бойкая.

Прошёл день. За ним второй. Из Кедринска приехали две бригады рабочих с инструментами.

Покуда держалась дорога, возили материалы.

Рабочих я расселил по избам, сам остался жить у председателя. Ни из Семеркина, ни из Тутошина люди не приходили.

— Видно, пустая затея, — говорил председатель, — проболтались девчата, старухи их и пресекли.

Однажды в обеденный перерыв я сидел за столом. в избе председателя и просматривал табель в ожидании обеда. В сенях послышалась какая-то возня, и кто-то тихо постучал её дверь. Председательша вышла на стук.

— Начальник дома? — услышал я девичий голос.

— Дома, проходите.

Вошли шесть девушек и остановились у стенки, робко озираясь. Среди них я увидел Настю.

— Ну чего же вы там стоите, — сказал я, — ну-ка, Настя, веди сюда поближе свой отряд! А ну смелей!

— Мы на работу прибежали, — проговорила Настя, подойдя к столу.

— На работу так на работу, чего ж вы, как козы дикие, жмётесь к стенке?

— Девки, идите, — приказала Настя.

Все шесть девушек подошли к столу.

— Пишите заявления, — сказал я, — вот вам бумага и чернила. Садитесь и пишите.

Девушки зашептались.

— Пиши ты, Настька… За всех пиши….

Денег у меня с собой было маловато, я отозвал председательшу в другую комнату, попросил у неё денег взаймы. Затем составил для порядка ведомость, выдал девушкам аванс на первые дни, и они расписались.

— Ну что же? — спросил я, когда утрясли вопрос с жильём. — Почему вас мало?

— Да боялись разом. Может быть, и не приняли бы, — ответила Настя.

За правлением стояла пустая, заколоченная изба, хозяин которой уже давно перебрался в Кедринск. Мои плотники расколотили двери. К вечеру застеклили окна, и вся новая бригада поселилась в этой избе.

А рано утром следующего дня к избе председателя подошли пять человек новых — ребят и девушек.

— Доконали мы всё-таки семеркинцев, — весело говорил председатель, — а старики пусть теперь там сидят хоть до второго пришествия.

Дни стояли хорошие. Работа двигалась полным ходом. Однажды начальник сообщил мне по телефону, что я могу вернуться в Кедринск, что сюда вместо меня он посылает молодого и холостого. Выслушав начальника, я отправился в правление утрясти вопрос, как оплачивать сделанную работу. А когда я вышел из правления, меня догнала Настя и уцепилась за рукав.

— Что такое, Настя? — спросил я, глядя на побелевшее, испуганное лицо девушки.

— Мать пришла! — выдохнула она.

— Ну, иди в правление и сиди там, — сказал я и вместе с бухгалтером поспешил к стройке.

Не доходя метров двадцать до того места, где были вырыты ямки под столбы и плотники шкурили брёвна, я увидел семеркинскую строгую хозяйку. На ней была длинная, до самых пят, чёрная юбка. На голове и плечах чёрный большой платок. В руках она держала палку.

Мы подошли ближе.

— Ну что, Матрёна, пришла, — сказал бухгалтер, — от себя гонишь, а к нам заявилась?

Старуха даже головы не повернула. Я отметил, что лицом она постарела, худая стала. Бухгалтер хотел было её турнуть, но я взял его за плечи.

— Не нужно, Ильич, не трогай, пусть постоит, лишь бы не скандалила, — попросил я.

— Что, бабушка, замуж хочешь? — крикнул кто-то из моих рабочих.

Я погрозил пальцем.

Потом я обмерил привезённые накануне брёвна, указал плотникам, где тамбуры будут. Чёрная старуха всё стояла, смотрела в одну точку и беззвучно шевелила губами.

Постояла она с полчаса. Затем стукнула палкой в землю, повернулась и широкими шагами пошла к лесу.

Я смотрел вслед старухе, и мне стало жалко её. Но что поделаешь — всякому своё время.

1956