Сёстры Строгалевы (сборник)

1

В полдень в конторе появился корреспондент и с полчаса сидел в кабинете начальника. Потом начальник вызвал к нему бригадира монтажников Геннадия Петровича Фролова.

Корреспондент сказал Фролову, что ему дали задание написать о нём очерк. Они побеседовали и договорились: Геннадий Петрович вечером набросает на бумаге «основные вехи» своей жизни, а потом уж корреспондент будет писать. После работы Фролов пришёл в общежитие, помылся, поужинал в буфете и, вернувшись в комнату, взял чистую тетрадь и ручку.

Подобным делом ему ещё ни разу не приходилось заниматься. Несколько раз он начинал предложение, но тут же зачёркивал его. Испачкав два листа, Геннадий Петрович прилёг на койку. Надо прежде обдумать план. Даже настоящие писатели составляют планы, а потом пишут. Как начать? С чего начать?

Он долго лежал, перебирая в памяти случаи из прожитой жизни. И неожиданно вспомнил то, о чём никогда не думал, что казалось давно забытым. Он вспомнил одно утро, после которого началась его настоящая жизнь. Детство, казалось, было давно. Очень давно. И потому Геннадий Петрович подумал о себе в третьем лице. Понаблюдав мысленно за собой, он отчётливо представил маленького Геню. Мать этого Гени работала мойщицей на Ленинградском механическом заводе. До войны она работала только в дневные смены. Но вот, сколько шла война, она через каждую неделю работала в ночь. А если ночью немцы обстреливали их район или бомбили, Геню уводила в подвал соседка Евдокия Михайловна. Сам Геня после долгой болезни ходил плохо: он пролежал в постели два с половиной года из-за ревматизма в суставах ног. До войны окончил один класс школы и заболел. Первое время лежал в больнице, в коленях страшно ныло, и доктора постоянно делали уколы. Позже страшные боли прошли, матери разрешили взять сына домой, и он пролежал все эти длинные месяцы, сложившиеся в года, у себя в комнате. Единственным занятием и развлечением были книги. Мать носила их почти ежедневно. Геня прочитывал книги быстро. И в конце концов книг скопилось много. Одни лежали ровными стопками вокруг кровати, Геня перечитывал их по многу раз и знал почти наизусть. Ещё лежали книги на полках, на подоконнике, под кроватью, по углам. И в коридоре в двух громадных фанерных ящиках лежали книги. Когда мать приходила с работы и, справившись с маленьким хозяйством, ложилась отдыхать, Геня всегда читал ей вслух или пересказывал прочитанное. Сколько он знал всего! Слушая, мать качала тёмноволосой головой и порой уходила в коридор поплакать. Мальчишка был умный, понятливый, что же с ним будет, когда он вырастет?

Геня знал, зачем выходит мать, и, когда она возвращалась к нему, успокаивал:

— Вот кончу болеть, — говорил он весело, — вырасту, выучусь, буду работать и буду приносить тебе много денег. Ты же будешь тогда старенькой.

— Да, сынок, — отвечала мать.

— Потом я женюсь, и заведём детей.

— Господи, — вздыхала мать.

Отца Геня никогда не видел, мать о нём ничего не говорила.

Едва началась война, Геня всё просил книг о войне.

Надо было знать: кто такие фашисты? Зачем они напали? Какие бывают бомбы? Из книг он усвоил, что человек должен знать много-много и тогда жить будет легче…

С продуктами было плохо. Но Геня этого не замечал: за годы болезни он ни разу не испытывал голода и ел мало. Хлебнёт несколько ложек супу, съест картофелину и сыт. От этого на душе у матери и больно, и спокойно. А иногда делалось страшно. Доктора говорили: после болезни наступят дни, когда мальчик почувствует голод. И будет есть всё, что попадётся. Они даже предупреждали, чтобы первое время мать следила и не давала много съесть за один раз. Но дни шли, а Геня оставался равнодушным к еде. Мать уйдёт вечером в ночную смену, он завесит окно, зажжёт лампу и, прихлёбывая горячий чай из кружки, читает, пока не уснёт. Все дни и ночи у Гени слились в какой-то один длинный-длинный день. Прочитанное часто снилось. Действительность и эти сны перемешались. И казалось, что все вокруг, кроме матери, сон, но вот когда он вырастет, тогда— то настанет не сон, а какая-то настоящая жизнь.

2

Потом Геня начал вставать.

Однажды он проснулся, и ему сначала показалось, что ещё ночь. С вечера окно было завешано двумя одеялами. Он полежал с минуту неподвижно, прислушиваясь, затем отбросил одеяло и сел, свесив с кровати свои тонкие ноги, похожие на палки. По шуму трамвая и другим знакомым звукам, доносившимся с улицы, он понял, что уже день. Но почему так холодно? Он подошёл к окну, приподнял одеяло. Потянуло морозом. Окна были разбиты. Подоконник занесло снегом. Многие окна противоположного дома тоже были без стёкол. Он отыскал в углу старую фуфайку и заткнул ею разбитое окно. Затем торопливо оделся и дрожа постоял у двери, послушал. На кухне никакой возни не слышно. В замочную скважину тянуло холодом. «Который час?» — подумал он и посмотрел на стенные часы. Они стояли.

Геня взял топорик, лежавший в углу, наколол у порога щепок от толстой сухой доски и растопил круглую чугунную печку, труба которой выходила в окно. Когда дрова разгорелись, он засыпал угля, поставил разогревать суп в кастрюле и, накинув на плечи пальтишко, уселся перед печкой. Неожиданно чёрные тонкие брови на его худом личике сошлись, а на лбу собрались морщинки. Сон ли это был или нет? Ночью стреляли зенитки, где— то совсем близко упала бомба, стены дрожали. В коридоре бегали, кричали и что-то таскали по полу. В дверь к нему кто-то сильно стучал, но голоса Евдокии Михайловны не было слышно, и он не отозвался. Нет, это был не сон! Он вспомнил: едва беготня в коридоре стихла, он повернул ключ и выглянул. В коридоре было темно. Вдруг совсем близко загрохали тяжёлые шаги, и он, не успев замкнуть дверь, спрятался под мамино пальто, висевшее на вешалке. В комнату вошёл незнакомый человек в полушубке, посветил фонариком и вышел обратно.

— Никого нет, — крикнул человек кому-то.

— Ну тогда всё, — ответил другой голос.

Шаги удалились, он запер дверь на ключ и забрался под одеяло.

Припомнив это, Геня взял с подоконника книгу, подсел ближе к печке. «Где же мама? Почему её нет?» — то и дело думал он, глядя на дверь и прислушиваясь. Между тем суп в кастрюле кипел, из-под крышки закапало на печку, запахло горелым.

Геня снял кастрюлю, поставил на стол и вдруг замер. Скрипнула входная дверь. Это мама. Но нет, шаги не мамины. Они тяжёлые, редкие, такие, как ночью.

В комнате Евдокии Михайловны что-то упало на пол. На дверь надавили.

— Кто там? — спросил Геня.

Минута тишины, и в дверь затарабанили.

— Кто там? — повторил он. — Мамы нет, я один дома. Это квартира Фроловой, вам кого надо?

— Мальчик, открой дверь! — приказал грубый голос.

— Я не могу этого сделать. Мама не велела открывать. Не дёргайте ручку, она слабо прибита.

— Чёрт знает что, — выругался грубый голос, — мальчишка откуда-то взялся. Эй, Григорьев, иди сюда!

Приблизились ещё шаги.

— Мальчик в комнате.

— Не может быть. Я ночью сам проверял — никого не было.

— Ну послушай…

В дверь застучали снова.

— Пожалуйста, не стучите, — Геня нагнулся и взял топорик, — я же вам говорю: мамы нет. Вы кто такие? Я больной. Подождите маму, она скоро придёт с работы.

— Слушай, пацан, открой дверь! Дом может рухнуть, и ты погибнешь.

Геня не отвечал больше, он налил супу в тарелку и сел есть, раскрыв книжку перед глазами, топорик положил, у правой руки.

В коридоре зашептались. Потом на дверь надавили, она, затрещала. Геня отскочил к окну. И не успел взмахнуть топориком, как сильная рука выхватила его и швырнула под кровать.

— А ну быстро одевайся! — приказал ему военный в шинели. На шапке у него сидела красная звёздочка.

— В чём дело? — прошептал Геня.

— Живо! Живо!

Один военный одел его, обул. Второй собрал в узел хлеб, варёную картошку. Его взяли на руки и понесли по тёмному коридору. До того момента он считал себя достаточно сильным, чтобы защитить свою комнату. Но когда несли, он почувствовал себя таким беспомощным, жалким существом, что от обиды заплакал. Не зная, что лее делать ему, он только тяжело дышал и смотрел на шагающие сапоги.

Перед домом на другой стороне улицы стояла грузовая машина. В кузове оидели дети, у бортов стояли женщины.

— Примите ещё одного, — сказал военный, подняв его, — и езжайте. Больше никого нет.

— Ой, какой лёгонький, — сказала женщина, — этот и есть Фроловой?

Кто-то ответил:

— Он болел долго.

В кузове было тесно, но для Гени нашлось местечко.

Шофёр завёл машину, она зафырчала, затряслась и покатилась. Мелькали заклеенные белыми полосами окна, заснеженные балконы.

— Куда мы едем? — несколько раз спрашивал Геня.

— Сейчас сядем в поезд и уедем туда, где не бомбят, — спокойно объяснила ему девочка рядом, — а когда война кончится, вернёмся обратно сами или за нами приедут родители.

— Мама знает, что я еду? — спросил он ту женщину, которая усадила его.

Женщина кивнула.

— Да, знает. Она и сказала, чтобы мы тебя забрали.

Хотелось узнать подробности о маме. Но он сильно устал и скоро затих.

На вокзале детей ждали длинные зелёные вагоны. Геня пришёл в себя, когда уже сидел на скамейке у окна. За окном толпились люди. Они кричали что-то, махали руками. Все скамейки в вагоне были заполнены, и дети тоже кричали, плакали, махали руками. Женщины, ехавшие с детьми, совершенно измученные, говорили:

— Ох, господи! Да когда же тронемся? С ума можно сойти!

Наконец вагон вздрогнул, закачался и покатился. Проводница разнесла детям горячий чай в кружках и раздала по кусочку хлеба с маслом. Рядом с Геней сидели два мальчика в одинаковых чёрных шубках. Напротив — ещё мальчик и две девочки. Допив чай, Геня отдал кружку проводнице и стал думать о маме, о военных, своих книжках. За окном проносились белые поля, покрытые маленькими холмиками. Кое-где росли деревья. Пробежало мимо несколько домиков. Из одной трубы шёл дым. От горячего чая в животе и в груди сделалось тепло. Он уснул. Проснулся ночью. Все спали в вагоне. В проходе на полу лежали взрослые люди. Ему захотелось поесть. Ах, как вдруг захотелось поесть! Казалось, в животе сидит какое-то злое существо и сосёт кишки. Он достал из узелка хлеб, картошку и съел почти всё. Захотелось пить. Он пробрался к проводнице и попросил воды. Она подала ему. Потом он часто засыпал и просыпался. Стучали колёса под вагонами, и было темно. Потом было светло и все ребята смотрели в окно. А сопровождающие женщины сидели кучкой вокруг проводницы, и одна женщина плакала. В каком-то городе, названия которого Геня после не мог вспомнить, детей высадили на перрон. Построили парами и повели по улице в город. Дома в городе были деревянные. Около каждого дома росли деревья, обсыпанные снегом. Отряд привели в деревянный двухэтажный дом. Здесь ребят ждали. На втором этаже в комнатах стояли кровати с чистым бельём и печки были жарко натоплены. Мальчиков и девочек проверили ещё раз по списку, свели в городскую баню. И начали они жить в детском доме.

3

В детдоме Геня был тихим, задумчивым, очень много читал и вечно голодал. За завтраком, обедом и ужином быстро съедал свою порцию. Продохнув и поморгав, озирался по сторонам, но просить ни у кого не просил. Если дежурный говорил: «Добавки хочешь, Геня?» — хватал тарелку и бежал на кухню. Но не заикнись о добавке дежурный, сидел молча и так же молча вставал из-за стола.

Местные школьники подарили детдому маленькую библиотечку. Но найти тихий, укромный уголок было трудно, и Геня повадился ходить в маленькую пристройку к сторожу Павлу Филиппычу. Сторож возил воду в бочке, колол дрова, а жил вдвоём с женой, работавшей уборщицей в городской школе. Обычно днём комнатка Павла Филиппыча пустовала, Геня сидел там около плиты и читал. Со второго полугодия ребят начали водить в школу. Геню определили в третий класс. Русский язык он знал хорошо, а вот по арифметике получал двойки. Когда вызывали к доске, он брал мел и стоял, не зная, как решить пример.

Учитель спрашивал:

— Ну, опять в молчанку играть будем?

Геня только ниже опускал голову.

— Очень хорошо, — продолжал учитель, — стой, пока не произнесёшь хоть слово. Кто ответит на этот вопрос? — обращался учитель к классу.

Многие отвечали. А Геня стоял и не слышал, что отвечали. Едва прозвенит звонок, поскорей убегал из класса. Его прозвали Молчуном. Наконец слух о двойках по арифметике дошёл до заведующей детского дома. Состоялась беседа с ней, и его перевели во второй класс. Здесь он был больше всех ростом и получил прозвище Верзила. Но зато у себя в спальне Геня находился на особом положении, он много знал книг, любил рассказывать, и часто мальчишки в спальне не спали всю ночь. Сидели, укутавшись простынями, смотрели на него, а он рассказывал. Свет луны падал в окно, за окном трещал мороз, голубоватый снег поблёскивал искрами. И утром ребят не могли разбудить.

Молва о знаменитом рассказчике дошла даже до старших групп.

Однажды к Гене в палату забежал мальчишка, по имени Севка. Этот Севка был бойкий и драчливый. Послушав Геню один вечер, Севка начал ходить часто. И как-то разыскал Геню, когда ой сидел в комнате Павла Филиппыча. Севка присел на стул и попросил что-нибудь рассказать.

— О чём?

— О собаках.

Геня рассказал про Муму.

Севка выслушал и, ни слова не сказав, убежал. А на другой день после школы снова пришёл к нему.

— Читаешь? — спросил Севка.

— Читаю и думаю, — ответил Геня и посмотрел на замёрзшее окно.

— А что думаешь?

— О маме, о Ленинграде, — сказал Геня.

— Ты где там жил?

— На Гаванской.

— А я на Лиговке.

Севка подошёл к двери, выглянул в коридор, плотно прикрыл дверь и снова присел.

— Ты тихий и умный, — заговорил он шёпотом, — а я бедовый и никогда не болел. Со мной не пропадёшь. — Пошарив рукой в кармане, Севка достал кусок белого хлеба.

— Хочешь?

— Ешь сам.

— Бог велит всё пополам делить, — сказал Севка и отломил половину куска, — держи. Давай с тобой дружить?

— Со мной ты не будешь дружить. Я ведь не такой, как все. Баловаться я не люблю. Ты со мной будешь скучать. У нас разные характеры.

— Это ничего. Ты послушай меня: давай сбежим?

— Куда?

— В Ленинград.

У Гени даже рот раскрылся. Этого он никак не ожидал.

— Полезли на чердак и поговорим, — предложил Севка.

На чердаке было холодно, но совещались до вечера. Ночью снилась мама. Она бегала по холодному коридору квартиры, заглядывала во все комнаты и звала: «Геня! Геня!»

Бежать решили, когда потеплеет. Такое время наступило, и в одну из ночей заговорщики исчезли из детдома. Проводником был Севка. На вокзал они пришли в потёмках. Сидели в маленьком скверике, в кустах, покуда не рассвело. Только утром к станции подошёл тёмный пыхтящий паровоз.

— Товарный! — шепнул Севка. — Бежим!

Они пробежали через перрон и вскоре сидели в тамбуре запломбированного вагона.

— Ты со мной не бойся, — успокаивал Севка, — я на пригородных катался, и ничего. А на тех страшней: проводники то и дело ходят по вагону, а здесь никого нет. Через день-два будем в Ленинграде.

Вагоны вздрогнули, стукнулись и спокойно покатились.

Едва пригрело солнышко, забрались на крышу и растянулись там на животах, держась друг за друга.

Геня глядел по сторонам и чуть ли не дрожал от восторга. Фух ты! Хорошо рассказывается в книгах про леса, поля, но видеть своими глазами! Здорово!

— Это что, Севка? — спрашивал он.

— Овраг, а за ним лес.

— Неужели то лес?

— Лес, тебе говорят. А вон то птица — коршун.

Остался позади овраг с белыми скатами. Сразу же от железной дороги тянулось к горизонту гладкое зелёное поле. Трава на нём густая, короткая и везде одинаковая. Похоже было, будто это не поле, а громадный ковёр. А горизонт! Вот он, настоящий горизонт. Синий, прозрачный и чистый. На нём появлялась какая-нибудь тёмная кромка. Кромка кончалась, и снова простор. Гене захотелось побыть птицей и полетать. Он вздыхал глубоко, смахивал с глаз слёзы, выступавшие от встречного ветра, и жмурился.

— Река, — подсказывал Севка.

Далеко впереди, поперёк поезду, вилась серебристая лента. Потом от паровоза разнёсся по вагонам гул. С грохотом, лязгом проехали по длинному железному мосту. Ближе к мосту вода в реке была голубоватая, дальше тёмная, а ещё дальше серебристая. Река осталась позади, начался лес. Он подступил с обеих сторон к железной дороге, и похоже, что где-то впереди сомкнётся и паровоз застрянет в деревьях. Захотелось глянуть вниз, но оттуда ударило в лицо пылью, и Геня прижался к крыше. Пронеслись мимо две маленькие станции. На одной из них вокзал был разбит. Из-за разрушенных стен тянулся к небу чёрный дым.

— Бомбили, — сказал Севка.

— А как нас начнут бомбить?

— В нас не попадут. Вокзал на месте стоит, а мы быстро едем.

Незаметно солнце скатилось за горизонт, стемнело. Они продрогли, поели хлеба с котлетами и,

укрывшись одеялом, задремали. Оба не слышали, как вагон замедлил ход и остановился.

— Это что здесь такое? — разбудил их чей-то голос. В глаза светили фонариком.

— Сюда, — шепнул Севка и бросился по крыше прочь от фонаря. Геня тоже вскочил на ноги, но сильная рука ухватила за куртку.

— Совсем зайчонок, — проговорил в темноте над головой голос, — второго утром поймаем. Спустим собак, они не дадут сесть. Куда этого денем?

— В кутузку, — завтра Леонтьевой сдадим. Такие по её части.

Вели Геню по перрону мимо людей с большими собаками.

— Можете спускать, — сказал кто-то.

Собак спустили. И те с рёвом бросились к вагонам и начали бегать вдоль состава.

В кутузке было темно. Пахло мышами, чем-то кислым. Под самым потолком едва светилось окошко, заделанное решёткой. В темноте Геня натолкнулся на лавку, стал на неё, ухватился за решётку руками и потянулся. В соседней комнате за столом сидели два железнодорожника, играли в шашки. «Поймают ли Севку, — размышлял Геня. — Если поймают, то утром приведут сюда. Нужно только не говорить, откуда едем, иначе вернут обратно».

Спать на лавке было жёстко. Но он спал крепко. А утром стоял в соседней комнате перед столом, за которым сидела женщина в милицейской форме. Рассказал ей, что живёт в Ленинграде, что у него там мама и что едет к ней.

— Откуда едешь?

— Это тайна. Я оказать не могу.

Женщина билась с ним долго, призывала милиционеров, военных. Все они и ласково говорили, и запугивали.

— Ты же пойми, — твердили ему, — сейчас военное время. В тамбуре тебя могут подстрелить, как зайца. Лучше скажи, откуда сбежал, и мы отпустим. Даже в вагон посадим.

— Вы говорите мне неправду, — спокойно ответил он, — я не дурачок. В вагон вы меня не посадите, а постараетесь вернуть туда, куда я не хочу ехать. Стрелять в меня никто не будет. За что в меня стрелять? Я же рассказываю — чей я, откуда родом. Я не понимаю вас.

Его отвели в местный детский дом. Там он узнал, что здесь Ярославская область, что до Ленинграда отсюда далеко. И к тому же в Ленинграде фронт. Гораздо ближе до Москвы, но там тоже фронт. Дальность расстояния не смущала: путешественники не такие расстояния преодолевают. Мысль же о маме и о комнате с книгами сидела в мозгу как заноза. Пытался подговорить некоторых ребят к побегу в Ленинград, но ленинградских не было, и над ним посмеялись. Тогда Геня начал читать книги про разведчиков. О том; как они переходят фронт и как вообще ведут себя в дороге. Выходило, что почти все разведчики пробираются пешком, изредка просясь на попутные машины и подводы. Наконец в голове план созрел полностью, и после этого пришла решимость.

Возвращаясь как-то из школы в детдом, он не свернул на улицу с высокими тополями, спустился к вокзалу и, стараясь быть спокойным, пошагал вдоль железной дороги по тропинке. Едва пригород остался позади, уселся под кустам, снял ботинки и бросил их в куст. Фуражку зарыл в землю. Продукты из портфеля достал, завязал в узелок и двинул дальше нищим. Теперь никто его не задерживал. Разведчики всегда обходили большие города, и он обходил их. Путеводителями служили в основном два слова: «Москва» и «фронт». Слово «Москва» читал на дощечках, прибитых к столбам, слышал из разговоров. Слово «фронт» тоже слышал и ещё читал его на бортах машин. Ночевать просился в избы.

Так дней пятнадцать прошли без особых происшествий. Конечно, он уставал в первые дни, но потом привык. По ночам, там, где садится солнце, слышался гул, и Геня решил, что фронт близко.

4

В один из дней он шёл лесным просёлком. Деревни ему не встречались. Незаметно стемнело. Куда идти? Подул ветер, зашелестели листья деревьев. Он припустил бегом, бежал долго и совсем сбился с дороги. Но не сидеть же было в лесу. И он бросился бежать наугад. Сердце колотилось сильно, не хватало воздуху. Вдруг в стороне мелькнул огонёк, фыркнула машина. Что-то рвануло штанину, впилось в ногу и в живот. Колючая проволока. Подлез под неё. Мимо проползла машина, на миг осветила фарами землю, свет погас, и машина умчалась. Где-то прокричал человек. Геня хотел побежать на человеческий голос, как вдруг впереди взвился в небо косой столб огня, земля колыхнулась, и страшный грохот придавил его к земле. Он закрыл глаза, заткнул уши пальцами упал на землю и затих…

Очнулся в землянке на топчане. У стены были сложены ящики. Рядом с ними на кровати, сделанной из досок, лежал человек в военной форме. Волосы у человека рыжие, короткие, голова большая. Рыжие усы, толстый нос, над закрытыми глазами белые пучки бровей.

— Куда я попал? — прошептал Геня, глядя на человека.

Маленькие глаза у военного раскрылись, он сел.

— А, проснулся! Долго же ты спишь. Я не дождался, пока ты очнёшься, и тоже вздремнул.

Военный встал и едва не упёрся головой в брёвна потолка.

Это был старшина батареи артиллерийского дивизиона тяжёлых дальнобойных орудий. Старшину звали Петром Васильевичем Андриановым. Несколько дней назад дивизион прибыл на это место, окопался и в прошедшую ночь открыл огонь по врагу. Сам Пётр Васильевич с вечера находился у старшины соседней батареи. После первого залпа Андрианов отправился в потёмках к себе и по пути чуть не наступил на что-то лежащее у куста. Старшина думал, это дохлая собака. Но при очередном залпе орудий понял — на земле лежит человек. Андрианов поднял его, послушал сердце и снёс в свою землянку. Беседовали они долго. Вначале задавали друг другу вопросы, потом задавал только Андрианов и, слушая ответы, чмокал своими большими губами и качал головой.

Старшина был родом из Орловской области. Уходя на войну, оставил там троих детей, жену.

Орёл находился в руках фашистов. Старшина постоянно думал о своих родных. И бездомный исхудалый мальчик с серьёзным лицом, с речью взрослого человека нагнал на него тоску.

То, что старшина не выспрашивал всё, как милиционер, а просто слушал, покачивая головой, подбодрило Геню. Он решил, что здесь скрывать нечего, и рассказал всё начистоту.

— Плохи, брат, дела, плохи твои дела, — говорил старшина, прослушав рассказ, — фронт тебе, Геня, не перейти. Это уж точно. Погибнешь там, как комар на огне, и дыма никто не заметит.

Андрианов рассказал, что Ленинград окружили и сейчас туда не пробиться.

— Самое верное, надо переждать, — советовал он. — А как прогоним фрицев, тогда и поезжай к матери.

Поговорив, сходили они к походной кухне. Худой, похожий на журавля с картинки, повар налил Гене в котелок борща, в крышку от котелка наложил макарон с мясом. Всё было очень вкусно.

Потом весть о поселившемся в батарее мальчике разнеслась среди артиллеристов. Больше того, все видевшие его говорили, что мальчик на редкость странный. Рассуждает как взрослый, прочитал уйму книг и беседует на любую тему. Солдаты и младшие офицеры изредка приходили в землянку старшины и хохотали там, слушая «философа», как они окрестили Геню.

В одну из суббот в расположение батареи приехал командир полка полковник Киреев. Он приехал в час отдыха. Солдаты и офицеры купались на озере. И когда дневальный крикнул во всё горло: «Дивизио-о-н, смирно!», только двое дежурных и часовых стали навытяжку. День был солнечный, тихий. Полковник обошёл орудия и двинулся вдоль землянок, изредка заглядывая в них. Дневальный шёл следом. Подходя к землянке старшины, полковник услышал взрыв хохота. Он удивлённо взглянул на дневального, спустился по ступенькам и открыл дверь. На коротком толстом чурбаке, лежавшем посередине землянки, сидел худенький черноволосый мальчишка. Руки у мальчишки сложены на груди, а глаза внимательно осматривают окружающих его солдат и офицеров.

— Ну ладно, — говорил младший лейтенант Авдеенко, сдерживая смех, — вот ты говоришь: Анне Карениной не давали покоя, преследовали её, не пускали гулять, ругали её и в конце концов отняли ребёнка. Поэтому она бросилась под поезд. Но скажи: разве она права в том, что обманывала своего мужа?

— Если человека не заставлять жить так, как он не хочет, он и обманывать не будет. Я же Петра Васильевича не собираюсь обманывать.

Все засмеялись.

Кто-то заметил полковника и крикнул «смирно!»

Полковник махнул рукой, сказал «вольно» и присел. Ему батарейный уже докладывал о мальчишке, и он тогда ответил: «Ладно, пусть пока поживёт, откормится».

Поговорив с Геней, полковник, уходя, приказал дневальному:

— Передайте старшине — надо одеть мальчика по форме. Неудобно так.

Эти слова окончательно решили Генину судьбу. В воскресенье он со старшиной съездил в соседнюю зенитную батарею. Там солдатами были одни женщины. Ему нашли сапоги, гимнастёрку, и вернулся он в свою батарею уже форменным солдатом. А вечером старшина сидел за столом с ручкой в руках. Перед ним лежал свёрнутый вдвое лист анкеты. Геня сидел напротив, привинчивал к пилотке звёздочку.

— Значит, так, — говорил Пётр Васильевич, — теперь, Фролов, ты солдат. Поставим тебя на довольствие. Присягу давать ещё молод, но пока и без неё поживёшь. А дело найдём тебе. Может, майор вестовым возьмёт, может, в штаб заберут, а может, у нас останешься. Пока запишем… Звать Геннадием. Отчество?

Геня пожал плечами.

— Не знаю. У меня его нету.

— Гм… Что ж, и не помнишь, как батьку звать?

— Я ни разу не видел его.

— А в метрике не смотрел?

— Нет, не смотрел.

— Да-а.

Старшина походил по землянке.

— Вот что, Фролов, — сказал он, — у меня сыновья Петровичи, так как я Пётр. Хочешь быть Петровичем? Раз отрубил — и на всю жизнь тебе полное имя.

— Давайте, Пётр Васильевич, — согласился Геня, — буду теперь Геннадием Петровичем.

Подсчитали возраст Геннадия Петровича, для порядка увеличили на два года и покончили с анкетой.

5

В свободное время старшина ходил гулять с Геннадием Петровичем. Так стали звать его все на батарее. Да Геня и сам отвечал на вопрос: «Кто идёт?» — «Гвардии рядовой четвёртой батареи второго дивизиона Геннадий Петрович Фролов».

Впервые так отрекомендовал он себя высокому толстому генералу во время осмотра личного состава. Геня стоял самым последним в шеренге. Генерал шагал в сопровождении трёх офицеров медленно. Изредка останавливался, что-нибудь спрашивал у солдат, выслушав ответ, кивал и шагал дальше. Дошла очередь до Гени. Генерал на секунду замер. Командир батареи хотел что-то доложить генералу, но тот бросил коротко:

— Кто такой?

— Гвардии рядовой четвёртой батареи второго дивизиона Геннадий Петрович Фролов!

В напряжённой тишине ответ прозвучал чисто и звонко.

Брови у генерала сошлись, в глазах юркнула усмешка. Взглянув на батарейного, генерал круто повернулся и попрощался.

После команды «разойдись» то и дело, слышалось:

— Геннадий Петрович!

— Геннадий Петрович! Молодец! Ты хоть моргнул или нет?…

Батарея стояла в берёзовом лесу. Для каждого орудия вырубили по полянке, между полянами росли кусты и деревья. Так что если стоять около одного орудия, то второго не видно.

Солдаты ходили купаться за лес к маленькому озеру с прозрачной чистой водой. За озером тянулись большие поляны, поросшие травой, а за полянами снова начинался лес. Геннадий Петрович изредка ходил со старшиной на поляны за ягодами или в дальний лес за грибами. Пётр Васильевич при разговоре с ним часто качал головой и приговаривал: «Ах, Генька, Генька… Геннадий Петрович, много всего знаешь, а что вокруг тебя, чем живёт человек и что под ногами у него — не знаешь».

Заведёт речь старшина о деревенской жизни — и сразу надо отвечать на вопросы: «А что это такое?»

— Вон видишь, трава кистью растёт. Так вот, это не трава, — просо колосится.

— А что такое просо?

— Пшённую кашу ел?

— Ел.

— Просо обрушат, и вот получается пшено. Как и гречиху, надо рушить.

— А гречиха что такое?

— Ах ты философ, философ…

Начинались объяснения.

Удивлялся Пётр Васильевич. Ещё бы! Звенел б воздухе жаворонок песней, подолгу держась на одном месте. Геннадий Петрович смотрел на него, спрашивал:

— Зачем он так подолгу с песней на одном месте держится?

Старшина оглядывался, смотрел на нетронутый луг, по которому пора бы давно второй уж раз пустить косу.

— Для нас, видно, Геннадий Петрович. — говорил он задумчиво, — вот война идёт, грохот стоит. А наступила тишина, жаворонок и поёт. Для нас поёт, Геннадий Петрович.

К осени батарея перебазировалась ближе к фронту. Уже не только ночами, а и днём доносились из-за горизонта громовые раскаты боёв. Ждали холодов, наступления. Батарея то стреляла чуть ли не круглые сутки, то молчала. Часто переезжала с места на место. Тягачи зарывались в раскисшую землю. Солдаты выбивались из сил, мокли. А жить на каждом новом месте приходилось в палатках, вблизи жилья дивизион не закреплялся. Геня переносил тяготы вместе со всеми. Он окреп и ни разу не болел, только изредка ныли колени и ломило в суставах.

Наконец ударили морозы, выпал снег. Однажды Геня проснулся гораздо раньше общего подъёма, оделся и вышел из палатки. Батарея стояла в редком сосновом бору. Одетые в чехлы орудия притрушены снегом. Земля белая. Он прошёлся перед палаткой и вдруг почувствовал слабость во всём теле. Вернулся в палатку. За завтраком ничего не ел, выпил чая. Днём ходил сонный и к вечеру слёг. Старшина привёл врача. Тот осмотрел и велел срочно отвезти больного в госпиталь. У Гени поднялась температура, и врач боялся воспаления лёгких.

— Как тебя завернуло, — качал головой Пётр Васильевич на следующий день, складывая в карман выправленные бумаги Геннадия Петровича, — но ничего. Подлечишься и снова к нам возвращайся.

— Обязательно к вам, старшина.

До ближайшей станции ехали на машине километров пятнадцать. Там сели на поезд до Владимира, где находился госпиталь. В вагоне народу было мало. На какой-то станции среди ночи поезд остановился. Сказали, что дальше не пойдёт: разбомбили путь, чинят его. Геня и старшина покинули вагон, раздобыли кипятку на вокзале, поели. Старшина отправился к коменданту вокзала, а Геня прилёг на полу среди каких-то мешков и уснул. Уснул он крепко. Потом снилось что-то страшное. Вроде рвались снаряды, кричали женщины. Его толкали, и кто-то даже наступил ногой. Хотелось раскрыть глаза, узнать, в чём дело, но он никак не мог открыть веки. Очнулся от холода. Поднял голову, сразу же стукнулся обо что-то. Пошарил руками. С одной стороны стена. С другой — какие-то доски. Над ним низкий дощатый потолок. Голоса людей. Шаги. Кто-то заплакал и тотчас закричал пронзительно.

— Люди! — крикнул Геня. — Люди!

По доскам застучали, и совсем рядом голос сказал:

— Кажется, здесь.

— Да, здесь! Я здесь! — крикнул он.

Ему показалось, что низкий потолок начал опускаться на него.

Вверху торопливо работали, и вскоре Геня стоял покачиваясь и оглядывался.

Окна в вокзале были вырваны вместе с рамами. Там, где вход, — груда камней. Двое военных пронесли на носилках женщину.

Подошла девушка в чёрном пальто, с красной повязкой на рукаве.

— Ты ранен?

— Нет.

Геня прошёл на перрон. Здесь две громадные воронки. По одну сторону от них кладут раненых, по другую — мёртвых. Старшины нигде не было! Раненых и убитых увозили на машинах и лошадях. Весь день он бродил у разбитого вокзала, спрашивал о старшине. Вечером объявили: поезд на эту станцию не придёт. Кто хочет ехать, пусть добирается до какой-то Семеновки. Люди с узелками, мешками потянулись по путям. Он тоже прошёл немного с толпой, но вернулся. Может, старшина ищет его? Может, отлучился куда, вернётся, а его нет?

Стоило показаться в отдалении какому-нибудь высокому военному, и Геня бежал к нему — не старшина ли? Наступила ночь. Геня продрог, устал, хотелось есть. Люди все куда-то исчезли. За железнодорожным полотном, рядом с кучами шлака присел с подветренной стороны. Стало теплее. Виднелась разбитая станция, перрон. Он сидел и смотрел: не появится ли старшина. Когда на небе зажглись звёзды и совсем стемнело, он уснул….

Геннадия Петровича и теперь клонило ко сну. Он никак не мог припомнить: каким образом и куда он попал с разбитого вокзала? Жил он потом снова в детдоме, в Ленинград не добрался, мать его там умерла, в последний год войны он работал в железнодорожных мастерских во Владимире, потом уехал на стройку в Казахстан, где монтировали опоры под трубопровод… Всё это казалось ему обычным, а воспоминания о детстве вряд ли заинтересуют корреспондента.