Сёстры Строгалевы (сборник)

СЁСТРЫ СТРОГАЛЕВЫ

Предание рассказывает, что лет сто назад, после ледохода, вниз по течению Енисея плыли купеческие барки с товарами. Не доплывая до Средней Тунгуски, с одной барки высадились на берег два мужика и молодая красивая девка. Одному мужику было лет пятьдесят, и звали его Ефимом. Второй был сын его, по имени Василий. А девка была невестой Василия. Высадившиеся к осени построили недалеко от воды, на возвышенности, просторную избу и начали жить. Фамилия поселенцев была Строгалевы. Какая причина занесла их сюда и откуда — про это ничего не известно. Отец и сын были рослыми, красивыми мужиками, носившими чёрные бороды. II невеста сына была просто красавица.

Поселившиеся в этом необитаемом месте охотились в тайге да ловили рыбу в Енисее. Свой товар они сбывали купцам, проезжавшим здесь по реке весной, когда можно подняться на барках вверх по Тунгуске, и зимой, едва реку сковывал лёд и открывался санный путь.

В ветреную погоду, когда на Енисее бушевали волны, Строгалевы ставили у окна, выходившего к реке, горящую лампу. Люди, захваченные непогодой, сворачивали на огонёк, и Строгалевы узнавали от них, что творится на белом свете, и заводили торговые знакомства.

Хозяева жили чисто. Водку не пили, табаку не курили и даже за столом с чужими людьми не ели. Для себя у них были свой стол и своя посуда.

Со временем старик Строгалев помер. У молодых родились две девочки — красавицы. И когда девочки выросли, в одну из ночей ночевавшие у Строгалевых купцы увезли дочек. Охотой ли пошли девки, силой ли их выкрали — неизвестно. Муж и жена страшно переживали и целыми днями молились богу, чтобы он вернул им дочерей. Наконец они решили, что это их наказал бог за то, что они жили не только той добычей, которую он посылал им в виде рыбы, белок и соболей, но ещё пользовались деньгами проезжих, дававших деньги за приют. Василий избу разобрал и перевёз её за тридцать километров в глубь тайги, подальше от соблазнов. Так было положено начало деревни, которая в настоящее время называется Строгалево.

Избы деревни стоят на пологом склоне, и улицы, образованные избами, не похожи на улицы других деревень. Они здесь кольцеобразные. Должно быть, вокруг первых избы строились так, что фасады их смотрели на свою родоначальницу. Когда один круг застроился, то уже, следуя традиции, второй ряд изб тоже выстроили кольцами за огородами.

Чтобы с деревенской улицы выехать на телеге в тайгу, нужно раскрыть ворота из жердей, устроенных в определённом месте, где оставлен проезд. Может, и не стихийно выстроились избы в такой порядок. Ведь и сейчас, случись медведю забрести в деревню, то уж выбраться обратно ему трудно. И носится он по улицам, покуда либо собаки не загоняют и свалят, либо кто не пристрелит из окна или с крыльца. А лошади только зимой стоят в конюшне. В летнее время бродят по широким улицам.

Конечно, изба основателя деревни за столько лет несколько раз перестраивалась. Много рождалось в ней и много умирало. В настоящее время в ней живёт Клавдия Петровна Строгалева. У неё пять человек детей. Самому старшему десять лет, и звать его Васей. Потом следуют по возрасту Коля, Митя, Ваня и ещё Коля. Последние два не родные дети Клавдии Петровны. Они остались от сестры её Ольги, замёрзшей в тайге два года назад. Замёрзла Ольга в один из январских дней, когда поехала в тайгу за берёзовыми дровами, заготовленными с лета за Тунгусским оврагом. Там-то она и попалась в капканы, расставленные охотниками. Поехала Ольга утром рано, а к вечеру вернулась в деревню одна лошадь с пустыми санями. Нашли Ольгу лежащей вниз лицом, свернувшуюся в комок. Один капкан сцепил своими стальными челюстями ногу, а другой обе руки. Видимо, она сначала угодила ногой в первый капкан, упала, и второй защемил руки. Обычно в том месте, где охотники устанавливают капканы, устраивается «опояска» из лёгких жёрдочек в одну-две нитки. Зверя такая опояска не отпугнёт, а человек всегда заметит её. Здесь же никаких остерегающих человека мер не обнаружили. Несколько дней деревенские дежурили поблизости, надеясь дождаться охотников и расправиться с ними. Но те, должно быть, пронюхали о случившемся, и никто не явился проверять капканы.

Последний год своей жизни Ольга жила в избе родной тётки Силантьевны без мужа. Он помер от воспаления лёгких. Угодил зимой в тайге в родниковое озерцо, покуда добрался домой, чуть не окоченел. Потом проболел три месяца и помер. Ольга и осталась одна. Похоронив сестру, Клавдия Петровна забрала детишек её к себе.

Строгалево входит в таёжный звероводческий совхоз «Заря Сибири». На следующий день после похорон Ольги приехал в деревню директор совхоза Иван Иваныч Червинин. Грузный, неуклюжий, ввалился он — в избу Клавдии Петровны, уселся на стул и, утирая широкое красное лицо большим клетчатым платком, советовал Клавдии Петровне передать детишек в детский дом. Да и тут же находившиеся бабы, справлявшие поминки, в один голос говорили:

— Сдай их, Клавка, замотаешься ты с ними! И так вон посмотри на себя — будто на огне горишь, а с пятерыми совсем скрутишься!

Клавдия Петровна отмалчивалась. Когда же все разошлись, представила, как это повезёт ребят на пароходе в Енисейск, где сама ня разу не бывала, представила последний момент прощанья с ними и, поплакав ночью несколько раз, решила оставить детишек у себя.

— Это уж если человек в одиночестве живёт, — говорила она на деревне, — так для него в пустой избе и тень собственная приходится в тягость. А у меня их теперь пятеро удальцов. В шуме да в суматохе и вырастут незаметно. Жаль только, что девок нету, одно мужичьё растёт…

Это мужичьё сразу же бросается в глаза новому человеку разным цветом волос и кожи. У старшего, Васи, волосы тёмные и курчавые, лицо узкое. И когда он не шалит, оно приобретает строгое выражение. Коля-старший — рыжий, коренастый, немного угрюмый мальчик. Если Вася при чужих людях первое время стесняется, то Коля— старший и незнаком со стеснительностью. В прошлом году жили в избе Клавдии Петровны студенты, приезжавшие практиковать сюда к геологам. Едва они зашли в избу и стали располагаться в отведённой комнате, мальчики выстроились у стены в горнице и оттуда через дверной проём смотрели на гостей. Коля в этот момент спал на печке. Проснувшись, он спустился на пол и, заметив чужих людей, смело прошагал к ним. Остановился в проёме и с любопытством осматривал всех по очереди.

— Тебя как звать? — спросили постояльцы.

Он не ответил. Долго любовался ружьём и наконец, подойдя к одному из студентов, спросил:

— Это ваше ружьё?

— Наше, — ответил студент.

Мальчик оглянулся на братьев и снова задал вопрос:

— А вы намного сюда плиехали?

— Намного.

— Насовсем?

— Нет, не насовсем.

— И облатно уедете?

— И обратно уедем.

— А что вы у нас забудете?

Постояльцы засмеялись, а мальчик пояснил, что у них уже жили приезжие люди. Один раз забыли складной ножик, второй раз — шесть патронов. Теперь братья ждут, когда кто-нибудь забудет ружьё.

— Зачем оно вам?

— В ведмедей стрелять, — ответил Коля.

Практиканты жили у Клавдии Петровны не постоянно. А просто ночевали в её избе несколько раз в месяц, когда выбирались из тайга в Строга— лево за продуктами да попариться в бане. Мальчики привыкли к ним, но всё равно говорил чаще всего один Коля. Обычно разговор длился долго, когда студенты чистили ружья и заряжали патроны. Мужичьё окружит стол и, положив на края его подбородки, внимательно следит за работой.

— Вы кто? Студенты? — спросит Коля.

— Студенты.

— А кто это студенты?

Минут десять ребята выслушивают что-то вроде сказки.

— Я вырасту и тоже буду студентом, — задумчиво скажет Вася и расспрашивает: во сколько раз институт больше их деревенской школы, сколько в институте классов, много ли задают уроков.

— Учителей много там?

— Много.

— Они злые?

— Нет, не злые.

И мальчик задумчиво улыбается глазами: должно быть, он доволен, что учителя там не злые

За Колей-старшим растёт Митя. Он беловолосый, хрупкий и несколько капризный. Но в то же время самый послушный и тихий, как девочка. Со стороны можно заметить, что мать любит Митю больше каждого из остальных детишек, хотя сразу это и не бросается в глаза.

Ваня и Коля-младший, то есть не родные дети Клавдии Петровны, как и Митя, — блондины. Но глаза у них тёмные, по-тунгусски раскосые, а кожа смуглая. Если смотреть на этих мальчиков издали, кажется, будто оба покрасили волосы или одели аккуратные парички. Почему же произошло такое смешение цветов?

Дед Клавдии Петровны держался веры своих предков. То есть он водку не пил и не курил. С мирскими людьми за стол не садился и каждый вечер молился подолгу богу в пристроенной к избе молельне. Основной завет предков был таков: жить можно только тем, что посылает господь бог, — бить зверя, птицу, собирать ягоды, грибы… Живущий на земле человек всем обязан только лишь богу, и потому он не должен признавать никаких мирских властей, сеющих среди людей грех да разлад. Иначе говоря, дед был закоренелый старовер, или по-местному кержак. До тысяча девятьсот тринадцатого года о деревеньке Строга— лево никто не знал. Мужики свезут пушнину, мясо к Енисею, там это продадут, накупят пороху, дроби и возвратятся путаной таёжной дорогой в свою берлогу. Случалось, прямо в деревню наезжал какой-нибудь дошлый купчишка за соболями, но такое бывало редко, деревенские смотрели на пришлого человека косо, хмуро. Большей частью отмалчивались и ничего не продавали. Потом, однажды летом, наехали в деревню полицейские власти. Жителей переписали, назначили старосту и, уезжая, дали ему наказ, чтобы через неделю доставил в Енисейск четырёх молодых мужиков для службы в армии. В деревне поднялся переполох. Старики и много молодых бросили обжитое место и ушли глубоко в тайгу. Там жили сначала в землянках, а затем построили избушку, и маленькая новая деревенька стала называться Беглово. Ушёл тогда и дед Клавдии Петровны, которому было в то время лет тридцать. А родная деревня опустела. Оставшиеся бабы днём отсиживались с детишками в тайге и возвращались только в потёмках.

В те далёкие времена тунгусы сплошь вели кочевую жизнь. Однажды дед и встретил в тайге молодую тунгуску, которая ему очень понравилась. Он и привёл её в свою землянку. Старики же были против женитьбы на дикой инородке, грозили проклясть деда, если он женится на ней. Тогда непокорный молодец покинул своих родственников и исчез в тайге вместе с молодой красивой тунгуской. Где он скитался с ней первое время, конечно, никто не знает. Но ведь жена была привычна к скитаниям. И может, жили они в охотничьих избушках или просто в курене. Однако когда появился у них ребёночек, маленькая семья объявилась в Строгалеве, и дед поселился в своей избе, которая пустовала. Вообще тунгуски некрасивы, но говорят, что бабка Клавдии Петровны была просто красавица, хотя и тонка в кости и мала ростом. Она-то и завела моду ходить по пятам мужа, нигде не оставлять его в одиночестве. И случись деду отлучиться надолго, она выла по — звериному в избе, бегала с растрёпанными волосами. И едва узнавала, куда поехал муж, мчалась к нему, несмотря на время суток и погоду. То ли боялась она за себя, оставшись одна, то ли боялась за мужа: а вдруг что-нибудь с ним случится? Может, ревновала?

Как бы там ни было, а на деревне осталось мнение, что бабка теперешних Строгалевых «страдала затмениями». Когда муж болел, она лечила его травами и день и ночь сидела над больным как полоумная, не отходя ни на шаг и не беря в рот ни крошки.

— Дикая в затмении, — говорили тогда деревенские.

И в одно из затмений она померла.

Уж были у них взрослые дети. Дед Строгалев уехал за пятьдесят километров зачем-то в Подкаменную. Должен был вернуться через сутки, но минуло двое суток, он не возвращался. И будто какая-то старуха шепнула «дикой» несколько страшных слов. Та вскочила на лошадь и ускакала в Подкаменную. Там она нашла мужа в избе рыбака. Самого рыбака дома не было. А деда она застала лежащим в постели вместе с белой женой его. С бабкой случилось затмение. Она и про лошадь забыла. Убежала в тайгу и на полпути к Строгалеву повесилась на сыромятном своём пояске…

Дед скончался уже после революции в тридцатые годы. От них осталось двое детей — сын и дочь. Сын уехал служить в Красную Армию. Дочь Вера была замужем и имела детей. Ольге было пять лет, а Клавдии два года. Великая Отечественная война прошла для девочек незаметно. В деревне не голодали. Имелась рыба, имелось мясо, было молоко, а хлебом служила картошка. Сразу же после войны появились здесь геологи. Где-то там, поближе к Тунгуске, вроде бы разыскали в земле олово, и поговаривали, будто и золото нашли. И в Строгалево однажды наехали геологи. В тайге лазили по оврагам, собирали куски породы. Пожилые сторонились пришлых людей. А детей отпугивали от них всякими страшными рассказами. То пустят слух, будто в какой-то деревне двое из приехавших увели в тайгу девчонку, высекли её там ремнями, привязали к стволу кедра и оставили на съедение комарам. Ещё: эти люди могут увезти кого угодно куда-то далеко-далеко и там посадить в тюрьму, огороженную колючей проволокой и обрытую глубокими канавами, заполненными водой. Всякую чепуху мололи старики, лишь бы отпугнуть молодых от чужих людей.

Геологи в то время даже в избах не жили, а только в палатках. И вдруг Ольга Строгалева сошлась с одним из геологов. Сама привела его от палатки через всю деревню к себе в избу, и стал он у них жить. Старики не выдержали подобного срама. Прокляли дочь и ушли в Беглово, забрав с собой Клавдию и младшую дочь Феню, которой шёл тогда восьмой годок. Но спустя зиму Клавдия сбежала из Беглова обратно в Строгалево.

… Родные дети Клавдии Петровны не от одного мужа, а от троих. Обычно, когда женщина рассказывает о своей неудачно сложившейся жизни, всегда она упомянет о виновнике или виновнице, положившей начало несчастью. В словах же и в тоне Клавдии Петровны не чувствуется жалобы на кого-то. Есть одна, и довольно странная, жалоба. Именно: беда вся в том, что она в молодости из-за красоты своей необычной долго не выходила замуж. Сидела в ней гордость от этой красоты. И всякий, кто ни сватался, получал отказ.

— Что и говорить, — рассказывала она, — красота виновата. Одному от неё счастье, а другому горе. Помню с молодости лет: кто ни зайдёт в избу, все говорят о моей красоте да про бабку вспоминают. Я эту бабку и во сне видела часто. Снилась она мне красавицей, одетой в какое-то одеяние особенное. Проснусь среди ночи и думаю о себе, что вот и я такая, и царица я, и всё тут. А на деревне вещали отцу: выйдет твоя Клавка за какого-нибудь начальника славного; не удержишь ты её в деревне. Отец-то злился от этаких слов, а у меня и сидело подобное в голове. Бывало, выбегу за деревню в тайгу, стану и стою слушаю. Вот сейчас выйдет молодец из-за деревьев и подойдёт ко мне. Застоюсь так, покуда жутко не сделается, и чуть живая бегу в избу. Как-то под какой-то праздник заявился сватать меня Васька Кутунин, наш деревенский парень. А я ему и скажи: «Добудешь триста соболей — пойду за тебя, а не добудешь — и не показывайся!» Отец, конечно, на меня с ремнём… А в те годы день за днём как вода в ручье журчали.

Замуж вышла Клавдия Петровна — едва вернулась от матери к сестре в Строгалево. Однажды они приехали на телеге к Енисею. Там приплыла плавучая лавка-магазин, и сёстры хотели купить чего-нибудь из материи. День выдался солнечный, и ветра не было. Над тайгой летали неспокойные кедровки, и крики их будто предостерегали от какой-то опасности. Всю дорогу ехали сёстры молча. И Клавдия то и дело почему-то вздрагивала от криков кедровок, оглядываясь по сторонам. Вроде бы чего-то страшно. Когда подъехали они к Енисею, пароходик уже стоял у причала и на нём толпились люди. У самой воды сидела компания молодых парней. Оказалось, что вместе с магазином приплыла партия новых рабочих. Сёстры купили что понравилось, сходили в сторонку и искупались за кустами. Когда сели на телегу и тронулись в обратный путь, несколько парней попросили подвезти их в Строгалево. Сёстры согласились. Один из приехавших сидел рядом с Клавдией. Изредка отрывая глаза от своих загорелых босых ног, она поглядывала на соседа. Видела белые кудрявые волосы, прямой нос, насмешливые губы и голубые внимательные глаза, с удивлением разглядывавшие её. И она никак не могла строго и долго смотреть в эти глаза. А едва въехали в деревню, Клавдия спрыгнула с телеги и убежала в огород, где просидела в кустах картошки до вечера. Это был он. Откуда он взялся? Чей он? Ночью он приснился. Смеясь, бегал за ней по огороду, а она увёртывалась от его рук. Но потом, запыхавшись, добежала до избы, ветром взлетела по лестнице на чердак, забилась в тёмный угол, но не спаслась. Его сильные руки протянулись из темноты, вытащили её, легко приподняли и прижали к груди. Какая-то острая сладкая боль незнакомой судороги пронизала Клавдию, и она проснулась. В избе было душно. Ровно тикали ходики. В окно сочился свет предутренней зари. Она вышла на крыльцо и вдруг, вглядываясь в серый клубящийся туман, затянувший облаком улицу, увидела его. Он стоял на той стороне улицы прислонившись к изгороди и смотрел на неё.

Потом он подошёл к ней и смело обнял. Клавдии хотелось закричать. Но она не закричала и не вырывалась… Может, в Клавдии сидело что-то от бабки, предки которой всю жизнь кочевали? Или ей самой просто надоело сидеть в родной деревне? Но только она не выспрашивала у своего кудрявого избранника, будет ли он всё время в деревне. Ничего не хотела Клавдия выспрашивать. В деревне жить с ним — так в деревне. Нужно ему ехать на другое место, и она с ним поедет. Быть только с ним, и всё тут.

Ольга не вмешивалась в личную жизнь сестры. Она помнила своё замужество. Помнила, сколько слёз пролила, когда старики ушли в Беглово. Чтобы молодым свободнее чувствовать себя, Ольга со своим мужем перебралась к Силантьевне.

— Кедровики облезлые, — ругалась Ольга в адрес старух, ворчавших на деревне: «Не к добру это потянуло девок к чужим. Пропадёт Клавка!»

Жениха звали Николай. Смеясь, он согласился на свадьбу по-староверски. Документы его должны были вот-вот прийти откуда-то по почте, и тогда они съездят в совхоз и зарегистрируются. Два года прожили молодые хорошо. Клавдия Петровна родила мальчика и назвала его Васей. Ольга на ту пору всё никак не могла почему-то забеременеть и часто бегала с расспросами к своей меньшей сестре. Клавдия Петровна послала Ольгу в Беглово, чтобы она спросила родителей, не простят ли они, не хотят ли внучка посмотреть. Но Ольга отказывалась идти.

— Не пойду! — говорила она сердито, топая ногой. — Я из-за них слезами состарила себя на десять лет! И ты не ходи к этим зверям. Пусть сидят там.

Ольга радовалась на сестру и ждала, когда сама забеременеет и родит ребёночка. А под осень третьего года Николай исчез из деревни. Однажды отправился на пароходе в Енисейск по делам и не вернулся.

Начальник Николая жил в палатке, на пол-пути до Енисея. Клавдия сходила к нему и спросила о муже.

— Вы расписаны были? — спросил начальник, сидя на ящике от теодолита.

— Нет… Он ждал паспорта, и не успели ещё…

— Так… Ждал. Ну теперь жди. Много детей?

— Один. Мальчик.

— Ну это ещё ничего. Ты с кем живёшь?

— Одна. И сестра здесь в деревне.

— А старики?

— Они в другой деревне.

Начальник ничем не мог помочь этой лесной красавице; сплошь и рядом завербованные на определённый срок специалисты, отработав срок, уезжали, оставляя временных жён с детьми.

— Вот что, — советовал он, — давай приходи вместе с сестрой к нам работать. Заработки хорошие, а там, может, и вернётся твой Николай. Ты грамотная?

— Четыре класса кончила.

— Ну вот, приходите.

— А как же с Николаем?

Начальник пожал плечами, и Клавдия наконец поняла уехал навсегда. Добежала она до своей избы или доползла? Этого она не знает. Из какого-то серого мрака, в котором было душно до невозможности, Клавдия вырвалась с трудом, когда уж лежала у себя в избе на кровати. Колени и локти были разодраны до крови, а лицо исцарапано. Возле неё дежурила Ольга. И две недели не поднималась Клавдия. Лежала, глядя в одну точку, расположенную где-то чуть выше окна, за которым темнела тайга. Если бы не сынок Вася, покончила бы она с собой. Зачем изба? Зачем окно? Зачем Ольга? Когда поднялась на ноги, два раза среди ночи уходила к Енисею, успокоившему уже на её памяти нескольких людей. И оба раза ночи были ветреные. Тайга гудела. Мутный, страшный Енисей грозно ворчал волнами, бил ими в обрывистый берег. А Клавдии мерещилась холодная спокойная постель под водой, в которой бы она ничего не чувствовала и не вспоминала. Последний раз пришла к берегу с Васей. Просидела там, покуда не посветлел горизонт и середина реки заиграла отблесками зари. Торопливо, в каком-то испуге, будто гнались за ней, убежала она, прижимая мальчика к груди, и больше к Енисею не ходила.

В это время заглянула в Строгалево из Беглова подросшая Феня. Убежала она к сёстрам тайком от стариков, запретивших ей даже близко подходить к сёстрам. Когда Феня открыла дверь в избу, Клавдия стояла на коленях перед кроватью, тёрлась лицом о подушку и голосила. Девочка закрыла дверь и в испуге помчалась обратно в Беглово. Значит, правду говорят старики, что сёстры прокляты богом и помрут в слезах…

К геологам Клавдия не показывалась, а устроилась дояркой на совхозной ферме. Года два в избу Клавдии Петровны не ступала ни одна мужская нога, кроме как стариковская.

Осень кончилась. Ожидали заморозков. Клавдия Петровна отправилась вместе с другими бабами за кедровыми шишками. Орехов уродилось много, и бабы решили на них заработать денег. В тайге Клавдия Петровна отбилась от компании и неожиданно натолкнулась на человека, лежавшего под вывернутым пнём, закутанного в тонкое рваное одеяло. Человек был без сознания, страшно худой, весь в ссадинах, но дышал. Клавдия кликнула Ольгу, и вдвоём снесли человека в избу Клавдии. Этот человек оказался рабочим из какой-то Кузьмовской экспедиции. Ушёл он шишковать да заблудился. Назвался он Анатолием Поликарповым.

Анатолий был рыжим, а лицо изъедено оспой. Пока набирался сил, всё говорил, будто ему нужно поскорей вернуться к месту работы.

— А то могут подумать, что я пропал либо сбежал, — говорил он.

Вёл себя Анатолий тихо. Возился с Васей целыми днями, и тот привязался к нему. Попозже Анатолий начал выходить во двор и копошиться в хозяйстве. Ни разу Клавдия Петровна не слышала, чтобы он выругался, как ругаются другие рабочие. А о выпивке и не заикался. Днём стучит топором, возится с вилами в хлеву. А вечером рассказывал изредка о себе. Говорил, будто он круглый сирота, что скитаться ему надоело по тайге, да не знает, где бы приткнуться. Свет от керосиновой лампы ложил на его худом лице тени под глазами и даже в ямках провалившихся щёк.

Смотрела на него Клавдия, а у самой сердце сжималось от жалости. Ни матери, ни отца не знает. И на всём свете нет у него человека родного. Девки, наверное, не ласкали его. А видно, хороший человек — хозяйство любит… Как-то сходила она к Ольге замочить четыре беличьих шкурки в чане. После работы помылась в бане и уложила Васю спать. Анатолий лежал в боковушке. Клавдия вынула из печки сушившиеся шишки, рассыпала их по рогоже, убрала волосы под платок и заглянула к постояльцу. Тот лежал на спине и глядел в потолок. Потом перевёл взгляд на остановившуюся в дверях хозяйку. И так печально смотрел на неё Поликарпов, что она не выдержала. Сбросила с головы платок, подошла к нему, присела и, проведя пальцами по густым жёстким рыжим кудрям, зашептала:

— Славный ты, тихий… Видать, судьба привела тебя сюда…

Затем прилегла рядом с ним.

— Какой холодный ты… Ну погрейся. И баб, поди, не знаешь?

Так появился у Клавдии Петровны второй муж. У вот когда родился мальчик у них, Поликарпов сам признался, что он не рабочий, а беглец из колонии. Говорил, будто это была последняя его попытка сбежать.

— Ну покаешься, и, может, простят? — спрашивала Клавдия Петровна.

— Нет, меня не простят. Я всё время убегал.

О провинности своей Поликарпов не говорил.

Милиция заглядывала редко в Строгалево. Несколько раз в год приезжали милиционеры в Под— каменную, и тогда изредка кто-нибудь из них пробирался в Строгалево. Да и то в том случае, когда жители сами звали для разбора какого-нибудь дела.

О признании Анатолия Клавдия Петровна никому не говорила, кроме сестры. Но, должно быть, мальчик услышал и проболтался. По деревне прошёл слух о беглеце, и добрался этот слух до Подкаменной.

Клавдия Петровна узнала, что милиция собирается ехать к ним по делу Анатолия, и сказала ему. Но тот принял известие спокойно.

— Пусть берут, — сказал он. — Кольку береги. Может, скоро выпустят, тогда вернусь. Надоело бегать и прятаться. Собери в дорогу чего-нибудь… Буду думать о тебе и о Кольке.

Собрался он, попрощался с Клавдией и, не дожидаясь милиционеров, сам пошёл им навстречу.

Третий муж Клавдии Петровны был из «законных», как и первый. То есть в тюрьмах не сидел и приехал сюда начальником всей геологической партии. К этому времени совсем близко от Строгалева, километрах в двадцати, обнаружили в земле залежи руды. Нужно было. точно установить: сколько этой руды и есть ли где ещё поблизости она.

Приехало в деревню много рабочих. С утра отряды уходили в тайгу. Некоторые из отрядов к ночи не возвращались, а появлялись дня через три-четыре, а то и через неделю-две. Новый начальник вначале только столовался у Клавдии Петровны, платя в месяц за харчи триста рублей. Позже он арендовал под контору две пустовавшие боковые комнатки вместе с бывшей молельной деда. Прорубил в стене отдельный вход, сделал крыльцо, двери и устроил таким образом в избе Строгалевых контору. А спустя месяца три по деревне пронёсся слух, что Клавдия сошлась с начальником и живут как муж с женой. Фамилия начальника — Охлопков, а звали Константином Николаевичем.

Тогда же работал в этой партии рабочий Баринов Ванька, носивший прозвище Полтора Ивана. Так прозвали его за громадный рост и удивительную силу. Говорят, будто заявился Полтора Ивана не с Енисея, как прочие люди, а пришёл из тайги. Из документов у него имелась только одна справочка, в которой значилось, что Баринов отбыл в заключении положенный срок и выпущен на свободу. Ходил Полтора Ивана в сером толстом свитере, в брезентовых штанах, свесив вперёд могучее правое плечо и по-волчьи поглядывая на встречных. Однажды ребятишки наткнулись за Тунгусским оврагом на берлогу медведя. Собралась целая компания вооружённых ружьями людей, и хотели пойти убить медведя. Баринов сказал, чтобы не ходили, — он сам заколет медведя без ружья. Вся деревня высыпала смотреть на Полтора Ивана, когда он шёл через деревню в тайгу. Руки, шея и грудь у него были густо обмотаны верёвками, а поверх надета куртка из толстого брезента. В каждой руке он держал по длинному ножу, отбитому из старой косы. За Иваном пошли несколько человек, и они видели, как он шестом выгнал медведя из берлоги, и, когда зверь бросился на него, Иван всадил один нож в ухо, а второй со спины под лопатку, а сам успел отпрыгнуть. За три таких приёма и уложил Полтора Ивана медведя. Потом взвалил его на плечи и принёс в деревню.

Осталась молва, что, будучи трезвым, Баринов никого не трогал и главное — терпеть не мог жуликов. Однажды случилась кража на деревне — у одной хозяйки стащили с верёвки сушившееся бельё. Баринов разведал вора. Оказался им недавно приехавшей на работу парень. Полтора Ивана приказал парню вернуть бельё на место, затем свёл жулика к Енисею, взял его за ноги и, раскрутив как палку, забросил в воду на глазах у всей деревни. Парень кое-как выбрался на берег и больше не воровал.

Ещё любил Баринов «пугать» начальство. Едва появлялся новый начальник и подходил какой-либо праздник, когда начальник собирал у себя гостей, Баринов входил в избу в разгар веселья, останавливался у порога, скрипел зубами и, страшно вращая жёлтыми белками глубоко сидящих глаз, требовал водки. Начальники попадались маленькие, пузатые, крикливые. И каждый торопливо спешил отделаться от Баринова, цедившего сквозь зубы: «Смотри, начальник, тайга закон, медведь — хозяин».

Соблюдая традицию, Баринов заглянул и к Охлопкову, когда тот на День Победы собрал в избе Клавдии Петровны горстку гостей.

— Начальник, давай денег, — заявил Полтора Ивана, ввалившись в избу, и стал у порога, покачивая пудовыми кулаками, как бы делая разминку.

— Я что, брал у тебя взаймы? — спросил Охлопков, поднимаясь из-за стола.

Я хочу, чтобы ты дал денег или водки ради праздничка, — заявил Баринов и заскрипел зубами.

Одним ударом Константин Николаевич сшиб с ног просителя, и тот с грохотом рухнул в сени. Три раза поднимался Баринов и три раза, не успев размахнуться своей страшной лапищей, летел на землю. Наконец сбегали за рабочими, и те унесли его.

Сильный и смелый был мужик, и с Клавдией Петровной жили они хорошо. Сейчас чаще всего вспоминает она последнюю зиму совместной жизни с Константином Николаевичем. Многое напоминает о нём. Вон там в потолочную балку вбиты гвозди. Пять лет назад к этим гвоздям была прикреплена на тонких крепких шнурах маленькая люлька. В люльке копошился Митя, от которого она не отходила ни на шаг. Вот она стоит, наклонившись над люлькой, и поправляет пелёнки. За окном темнеет. Неожиданно Клавдия Петровна вздрагивает, поднимает голову и спешит к двери: в сенях стучат о порог валенки, стегает по ним замёрзший голый веник. Раскрылась дверь, и входит он — красивый, образованный мужик. Неторопливо снимает лёгкий, тёплый полушубом, вешает его, подходит к ней и, обняв её за плечи, целует в щёки, в губы, в глаза.

— Красавица моя лесная, — шептал он, — чудесная моя хвойная красавица!

Потом он садился на, стул и стягивал с ног валенки. Клавдия Петровна подсаживалась помочь.

— Что ты, таёжница! Что ты! — говорил он отводя её рукой. — Не надо, родная!

Усаживался к столу, басил ласково, мельком взглянув на люльку:

— Дай-ка горяченького… Что у тебя там сегодня есть? Ох, и устал же я!

И сейчас она понимала и знала, что делать. Сама не своя бегала от печки к столу. А когда он ел, сядет напротив и смотрит на него молча.

— Ну ты опять, Клава, — скажет он, улыбаясь, — так смотреть, когда человек ест, нехорошо.

Она спохватывалась, обращалась к Мите и, то и дело оборачиваясь, смеялась беззвучно.

После ужина начинался вечер из ряда тех вечеров, о которых, по её словам, она и понятия не имела прежде. Первый мужик её был на людях весел, но дома молчалив. И если не было делового разговора, он с ней и не разговаривал. Рыжий Анатолий в счёт не идёт — она его просто жалела. Этот же играл с ней, с тридцатилетней женщиной, как с девочкой. Бегал за ней по избе, поймав, поднимал на руки, носил по комнатам и, глядя в чёрные глаза, спрашивал:

— Откуда ты такая? Откуда эти брови? Кто ты?

— Я баба, — выдыхала она, не в силах сказать ещё что-либо, чувствуя, как густая судорога разливается по телу и туманит мозг.

— Нет, ты не баба, — шептал он, — ты юношеская мечта моя. Когда мне было семнадцать лет, я мечтал именно о тебе!

И этот сильный мужчина был нежен и ласков в постели, доводя её до забытья, что особенно поражало Клавдию Петровну.

— Как выйду утром на крыльцо, — рассказывала она, — господи! Ну совершенно девчонка я! Ну будто только-только родилась на белый свет!

И занесённая снегом опушка тайги, нависшая над темнеющей дорогой, и низина у ручья, покрытая белыми холмами с зелёными пятнами пробивающейся хвои, избы, которые тысячи раз видела прежде и не замечала, — все, все окружающее, родное казалось незнакомым и радостным. Даже по порожкам крыльца ступала как будто впервые в жизни.

Зимы здесь морозные, снежные и безветренные. В утренней тишине, перебирая свои незнакомые, неясные мысли и слушая мягкий скрип снега под ногами, проходила в хлев. Только благодаря давнишней привычке, руки её брали маленькую скамеечку, ставили эту скамеечку под только что поднявшуюся на ноги корову. Сама присаживалась и, обмыв соски и вымя, прижимаясь ухом к тёплому коровьему боку, сдаивала молоко. Вдруг оставляла работу и поднималась со скамеечки. Развязав платок, проводила Клавдия Петровна узкими шершавыми ладонями по горящим впалым щекам и так стояла, покуда звуки проснувшейся деревни не заставляли вздрогнуть и очнуться. Как во сне жила Клавдия Петровна в те счастливые дни. Потом она начала чего-то бояться.

Да и полно! Боязнь ли то была? Когда Охлопков находился в избе, у Клавдии Петровны всё время гуляла на лице улыбка. Едва он уходил на работу, улыбка исчезала, и тогда глаза, брови и губы выражали одно — ожидание. Справившись с хозяйством, Клавдия Петровна бежала в избу Силантьевны к Ольге. Но чаще та сама прибегала. Баловалась Ольга с детишками и часто ревела — она столько прожила с Фёдором, но так и не забеременела. Уж что только не советовали ей старухи! И богу молилась, пила настой из трав, ходила к ворожеям — ничего не помогло. И Клавдия Петровна не знала, как, чем помочь горю сестры. Однажды Ольга пришла в избу Клавдии Петровны вместе с Силантьевной. Последняя предложила использовать крайнее средство: съездить в Томилово к бабке. Клавдия Петровна только вздохнула, но против ничего не оказала. Что она могла против сказать? У ней-то вон как жизнь счастливо сложилась, а Ольге каково?

— Тогда уж, бабы, чтоб в тайности всё было, — говорила Клавдия Петровна, — не то не дай бог Фёдор узнает… А если кто прослышит, то непременно разнесёт слух. Тайность нужна большая.

Старая Силантьевна только кивала головой и поддакивала.

— Господу клятву дадим, — шептала она, — нас трое, и больше никто знать не будет.

Ольга была согласна на всё. Конечно, страшно — а вдруг однажды скажут со смехом на деревне:

— Да у неё томиловский ребёночек!

Куда тогда деваться… Но делать нечего. Собрали Силантьевне шкурок, денег, и та в одну из ночей пешком ушла в Томилово за сорок километров. Возвратилась также ночью на следующие сутки. Сообщила, что в Томилове приезжих людей много, как и у них. За деревней расчищают большое поле, что-то строить собираются.

— Да не тяни, тётка, — шипела Ольга, — а с этим договорилась, возьмётся?

— Возьмётся, милая, возьмётся. Только самой бабки Агафьи нету, она померла прошлой весной. А вместо неё сестра её Варвара. Обещала всё сделать. Клятву ей принесла о молчании, я ещё надо будет рублей пятьсот свезти. Трудно, говорит, и опасно с этим делом сейчас…

Выдался день, когда муж Ольги уехал в тайгу на неделю, и она с Силантьевной собралась в Томилово. В полдень будто в тайгу заготовлять дрова ушли. А сами прямым ходом в Томилово. К деревне подошли под вечер. За кустами дождались темноты и пробрались к четвёртой избе от края. Как только ступила Ольга в сени, показалось ей, что и дышать перестала. Каково здесь будет лечение? Что с ней сделают? Смутные всевозможные слухи ходили о здешней знахарке. Прошли коридором, Силантьевна постучала три раза палкой в дверь, обшитую горбылями. На стук вышла пожилая красивая баба, закутанная в чёрный платок. Увидев пришедших, Силантьевну сразу же провела в избу. Вернувшись, взяла Ольгу за руку и через соседнюю дверь завела в тёмную комнату без окон и закрыла дверь. Ольга постояла в нерешительности, затем походила, выставив вперёд руки, — ничего нет в комнатушке, и бревенчатые стены голые. На полу около стены что-то постелено. Она присела и, еле дыша, затихла. Потом пришла Силантьевна. Ни слова не говоря, раздела её и унесла одежду. После Силантьевны появилась баба в платке. Долго читала над Ольгой какие-то молитвы и что-то шептала.

— Если с первого разу ничего не выйдет, помолчи несколько месяцев и снова приходи.

— Хорошо… Приду…

И когда баба ушла, долго сидела Ольга в одиночестве. Продрогла. Хотелось ей от страха за орать, броситься к двери и колотить по ней кулаками, но сдержалась. Наконец щёлкнула задвижка, дверь раскрылась и тотчас снова захлопнулась. И только слабо охнула она, когда чьи-то осторожные, но сильные пальцы нащупали её голову, взяли за плечи и положили на спину.

Вечером следующего дня Силантьевна и Ольга уже спешили по тайге обратно домой.

— Господи, кто же это был, тётушка? — спрашивала Ольга.

— Молчи ты, дура, — отвечала спокойно Силантьевна, — и не думай об этом, иначе ничего не получится.

Когда вошли в свою избу, их встретила Феня. Накануне она навсегда покинула Беглово.

Феею давно тянуло в Строгалево. Но когда маленькая была — боялась. Уж какими только позорными словами не обзывал отец сестёр. Да и когда со всех девяти избушек собирались у кого-нибудь старики, то, слушая их, Фене казалось, что из-за этих пришлых людей или сгорит Строгалево, или провалится под землю. К тому же боялась она своего отца. И когда выросла — боялась. Он был молчалив, хмур, и казалось ей, что в чёрных больших глазах под нависшими бровями живёт какая-то свирепая мысль. За непослушание отец стегал её. Будто и не думал, что она выросла. Чуть скажет слово поперёк, задирал юбку и стегал. Делал это молча и после порки будто мягчал немного.

Мать тоже постоянно ворчала, строго следила дочерью. Едва протопив печь, спускалась в большое подполье, где стояли бревенчатые клети, и там перебирала соболиные, беличьи, медвежьи шкуры. Феня знала, что это всё старики готовят ей на приданое, но сколько чего там есть, не знала. Её не пускали в подполье. Отец и ещё один крепкий старик, Прохоров, ходили на охоту. Уйдут с утра и возвращаются вечером либо спустя сутки-двое. Иногда исчезнут в тайге на месяц, — это когда ходили за соболями. Медведей обдирали там на месте, где убивали, и домой приносили шкуру и немного мяса для себя и собакам. Случалось, зимой и всю тушу медвежью привозили. Тогда мужики садились пить чай, а мать с Феней работали быстро ножами, разделывали тушу. В избе пахло кровью и утробой зверя.

Поняла Феня, что ослабел отец, в один из дней, когда решили зарезать кабана. Кабан был громадный и злой, так как много кормили его мясом. Обычно отец колол одним ножом. Зайдёт в стайку, почешет, почешет животное за ухом, успокоит и резко пырнёт ножом под лопатку. А сам навалится на кабана и держит прижатым к земле, покуда выходит кровь. В тот же раз старик чего-то испугался. Решил прежде оглушить кабана обухом топора. Размахнувшись, ударил в узкий лоб, покрытый грязной щетиной. Кабан охнул и упал на передние ноги, удивлённо глядя перед собой. Феня видела: пальцы отца хватились за рукоять ножа, торчавшего за голенищем, но никак не могли вытащить его. Дрожали пальцы. А кабан уже зашевелился. Подскочила она к отцу, выхватила нож и ударила им кабана под лопатку. Тот взревел, рванулся и рухнул замертво. И уже не отец, а она развела большой костёр и с матерью опалила щетину. Чувствуя слабость и близкую кончину, отец решил выдать Феню замуж за сына Прохорова Серёжку. Серёжка был ровесник Фени. Это был некрасивый, хилый малый. Вечно молчаливый, он болел какой-то болезнью, от которой зимой тело его местами покрывалось красными пятнами, исчезавшими только летом от солнца. Охотиться далеко в тайгу Серёжка не ходил и всё либо сидел в избе, либо около деревни стрелял или ловил рябчиков.

Уготовленный жених был противен Фене. Но она любила и боялась стариков и потому молча согласилась выйти замуж за него. Спасла её смерть отца. Как-то он привёз на санках вместе с Прохоровым из тайги медведя. Пока женщины разделывали тушу, мужики пили чай. Затем наелись жареной медвежатины. Вечер прошёл как обычно, а ночью отец скончался. Спать улёгся спокойно, но среди ночи вдруг громко застонал, вскрикнул и смолк. Феня подбежала к нему. Он уже не дышал.

Мать, Феня, старики Прохоровы и вялый Серёжка свезли отца на полянку, где хоронили умерших, и закопали там его. Спустя месяц и мать Фенина отправилась следом за стариком.

Похоронив мать, Феня заперлась в избе и остаток дня ходила из угла в угол. Что ей теперь делать? Как жить? За Серёжку она не пойдёт ни за что. Под вечер зажгла лампу и спустилась в подполье. Знала она, что здесь хранятся шкурки, но не знала, что их там много. В высоких деревянных клетях в три яруса висели пучками соболиные и беличьи шкурки. От света лампы чёрные шкурки соболей засветились, и казалось, горят они. Полазила она по просторным клетям, то и дело трогая шелковистые мягкие шкурки, и поднялась в избу. На следующий день пришёл Прохоров. Говорил о шкурках. Выходило по его словам: все они в переводе на деньги стоят тысяч сто, не меньше.

— Выйдешь за Серёгу, помогу продать их, — говорил Прохоров, — и отпущу в Строгалево вас обоих. Избу построим, сети купим.

Раньше, как и отца, побаивалась его Феня, а тогда вдруг вспылила:

— Отстаньте со своим Серёжкой! И видеть его нет желания!

Прохоров нахмурился, посидел молча и, проговорив: «Ну, как знаешь», поднялся и ушёл.

Час спустя набились в избу старухи. Пытали: как девка хочет жить дальше?

— Уйду от вас в Строгалево, ведьмы! — говорила Феня, сама не зная ещё, отчего вдруг полезла из неё злоба на всех бегловцев.

Старухи завыли, упали на колени и начали молиться.

— Да вам-то что? — кричала Феня. — Вам какое дело до меня? Захочу — здесь останусь жить, захочу — уйду. Разоденусь в Строгалеве в шелка да в бархат и буду жить. Убирайтесь отсюда!

Оказалось, что отделаться от стариков не так-то легко. Прохоров в компании с двумя мужиками привели Серёжку, которого подпоили, и силой заперли Феню с ним в боковушке. Пьяный Серёжка, противно улыбаясь, прижал Феню к стенке. Она сняла валенок и начала бить Серёжку. На крик жениха вбежал Прохоров. Феня вырвалась из комнатки, схватила топор, лежавший у порога, л пригрозила:

— Кто подойдёт — зарублю! Сгиньте все с глаз!

Бегловцы решили, что девка ошалела, испугались и разбежались.

Что теперь ей делать? Житья не дадут здесь. Да и какое тут житьё?

Раскрыла Феня сундук, достала, оттуда два чёрных шёлковых платья, вымененных ещё бабкой у цыган за шкурки. Одно платье одела на себя, а другое завернула в узел. Туда же в узел сложила пачку денег, старинные цыганские туфли на высоких каблуках и белье. Затем одела полушубок и обмотала голову платком. Бежать решила ночью. А чтобы не так страшно было, запаслась отцовским тонким острым ножом с костяной жёлтой рукояткой. Собравшись, сидела под окном в ожидании темноты. Но едва деревья опушки тайги начали сливаться в одну тёмную полосу, за окном со двора всё затянуло дымом. Она выбежала на улицу. Горел хлев, пристроенный к избе. «Подожгли», — пронеслось у неё в мозгу. Но не испугалась Феня. Через огород пробежала к лесу и стала за деревьями. Никто не бежал тушить пожар, будто соседние избы пустовали. Когда же огонь с хлева уже перебрался на крышу избы и половина её заполыхала, на дороге показались бегущие люди. Впереди всех бежал старик Прохоров. Минут тридцать спустя хлев был развален и горящие брёвна растащены в сторону. Крышу на избе и потолок тоже разломали, не дав огню охватить стены. Прижимая узелок к груди, Феня смотрела на копошащихся людей. И только когда они потащили в разные стороны охапки шкурок, теряя их на бегу, поняла она, для чего был сделан поджог. Бежать и отнимать шкурки? Ну их ко всем чертям! Фене сделалось как-то свободнее и веселее. Она махнула рукой, будто прощаясь с кем-то, повернулась и зашагала в тайгу. Пересекла поляну, вышла на дорогу и, сжимая рукоять ножа, двинула в Строгалево. Придя туда под утро, она заглянула к Клавдии Петровне. Охлопков эту ночь не ночевал дома. Он ездил в Подкаменную и задержался.

— Господи! Фенька, это ты такая стала?! — произнесла Клавдия Петровна, когда Феня разделась и осталась в одном чёрном платье.

Точно такой видела когда-то во сне свою бабку Клавдия Петровна. Только Феня ростом повыше удалась и казалась ещё тоньше.

Сёстры обнялись и поплакали. Жили-то, считай, рядом, а сколько не виделись! Феня рассказала о смерти стариков, о том, как избу их подожгли и растащили шкурки.

— Что ж, до последнего дня сердиты на нас были родители, не простили? — спрашивала Клавдия Петровна.

— Где там простили! Поди, ещё злее сделались.

— Ну бог с ними, — вздохнула Клавдия Петровна.

То, что растащили шкурки, не произвело на неё впечатления. Решили, что Феня будет жить в избе Клавдии Петровны. Места много. Поживёт, осмотрится, а там куда хочет пойдёт работать: либо на ферму, либо к геологам. Но уже на следующее утро планы изменились. Вечером приехал из Подкаменной Константин Николаевич. И в этот вечер впервые испуганно вздрогнуло и заколотилось сердце у Клавдии Петровны, когда заметила она, как поглядывает Охлопков на Феню, когда та выходила в другую комнату. Смотрел удивлённо Константин Николаевич, не скрывая восхищения и покачивая головой.

И утром следующего дня, проводив Охлопкова на работу, Клавдия Петровна порылась в сундуке, достала оттуда два платья, подаренных ей ещё первым мужем, подала их Фене и плача попросила, чтобы та ушла жить к Ольге.

— Почему, Клавушка? — спрашивала Феня, глядя на бегущие по щекам Клавдии слёзы.

— Ах, не спрашивай, — целуя сестру, говорила Клавдия Петровна, — уж очень ты красива, Феня… Господи, что я говорю… Только не сердись.

Феня, должно быть, догадалась, чего опасается сестра, посмеялась, обозвала Клавдию дурой и ушла к Ольге.

После посещения Томилова Ольга забеременела. Она всегда была спокойнее своих горячих сестёр. А перед тем как забеременеть, совсем была тиха. Мужа чего-то побаивалась, хотя Фёдор был смирным и никогда даже не замахивался на неё. Фёдор очень хотел иметь ребёнка, но сколько лет прожили — всё было напрасно. И он чаще уходил с отрядом в тайгу недели на две-три. Теперь же, узнав от жены новость, повеселел. И Ольга сделалась резвее, ласковее. Получалось так, будго они недавно только поженились и живут заново.

Силантьевна разносила слух по деревне:

— Китайской травки попила Ольгушка да две ночи подряд с колен не поднималась, господу молилась, вот и помог ей. Уж теперь-то пойдёт рожать. Дай господи ей мальчонку родить.

Наладилась жизнь у старшей сестры, а у средней получилось иначе. С того самого дня, как спровадила Клавдия Петровна Феню к Ольге, закрался ей в душу самый настоящий страх, от которого она никак не могла избавиться. Главное — не знала, отчего ей порой так страшно становится. Вдруг нахлынет какое-то страшное чувство, которое заставит поджать губы, руки опустить, и Клавдия Петровна будто прислушивается к чему— то. На ферме в то время она не работала. Совхоз продал на Алтай с их фермы молочных коров. Себе оставили молодняк. И пока он не подрос, работы было мало. Клавдия Петровна и возилась с детишками да по хозяйству.

Случалось, Охлопков уезжал в тайгу дня на два, на три. И всякий раз предупреждал, на сколько дней едет. Но подходил вечер первого дня, и Клавдия Петровна уже ожидала его. Вдруг он приедет? Соскучится и примчится на ночь. А может, забыл что-нибудь? Но что же он мог забыть? Начинала думать о людях, с которыми много времени проводил Константин Николаевич. Вот летом у них жил художник, рисовал и перерисовывал картины. Художник не нравился Клавдии Петровне. Покуда не уехал обратно в Москву, целые вечера разговаривал с Охлопковым. Принесут вино, спирту и сидят, рассуждают о Москве, о каких-то московских людях, о книжках, о картинках. Случалось, говорят-говорят, а как появится она в избе, смолкнут, переглянутся и снова уже о чём-то другом беседуют. Художник к зиме уехал, оставив несколько незаконченных картин. Константин Николаевич некоторые из них развесил по стенам.

Но художник — посторонний человек. Из здешних ближе всех к Константину Николаевичу — радист Васька. Васька носит ему телеграммы. За почтой ездит Охлопков к Енисею всегда с радистом. Почту доставляют сюда на вертолёте. Изредка он сбрасывает мешок с почтой на поляну, рядом с деревней. Но чаще всего опишет круг над избами и улетает к Енисею, где и приземляется. Васька запрягает лошадь и с Охлопковым катит к реке. Зачем каждый раз нужно ехать Константину Николаевичу? Неужто Васька сам не привезёт то, что прислали?

Случалось, от Енисея возвращался один Васька.

— Где Константин Николаевич? — спрашивала Клавдия Петровна.

— Он тайгой пошёл прогуляться. Может, рябка подстрелит…

И она ждала его. Ночью робко выспрашивала: долго ли будут здесь работать геологи? Не перегоняют ли их в другое место? Нет, он пока никуда не собирается переезжать. А если и придётся перебираться, так она же поедет с ним? Ох, конечно поедет! А бабы-то всё болтают… Что же они болтают? А так — пустое…

Успокоится Клавдия Петровна. Но едва Охлопков уйдёт из избы — нет ей покоя. И случилось однажды так: вертолёт сделал круг над деревней и пошёл к Енисею на посадку. Охлопков и радист покатили на санях за почтой. Клавдия Петровна клялась после сёстрам, что сама не знала, зачем и для чего побежала тогда за ними. Какая-то твёрдая сила заставила её одеть полушубок, набросить на голову платок, и она побежала. Бот слышно, как скачет обратно лошадь. Клавдия Петровна сошла с дороги в сугроб и стала за кедр. Сани пролетели мимо, в них один Васька. Пробежав дальше под гору метров двести, она увидела в стороне от дороги Охлопкова. Хотела окликнуть его, но почему-то не окликнула. А тайком, по-воровски покралась за ним. Кралась по глубокому снегу, хоронясь за деревьями, покуда он не уселся на пень под старой берёзой. Видела Клавдия Петровна: достал он из кармана полушубка несколько конвертов. По очереди разорвал их и перечитывал письма. Одно из них сунул под полушубок в карман пиджака, а остальные поджёг спичкой и, когда они сгорели, пепел затоптал ногами в снег.

Клавдия Петровна даже не шевельнулась, когда он прошёл мимо неё обратно к дороге…

Вечером же Константин Николаевич сидел в конторе за столом над своими бумагами, что-то долго писал и читал. Один раз оторвался от занятий и прошагал на жилую половину. Клавдия Петровна месила тесто. Взглянув на него, протяжно охнула и быстрее заработала руками.

— Что с тобой, Клава, ты нездорова? — опросил он.

Она вздрогнула.

— Нет, это так, что-то не можется…

Ночью она дослала из кармана пиджака два письма. Одно было написано им вечером, а второе — то, которое он получил. Клавдия Петровна усвоила из писем: в Москве у Константина Николаевича есть жена и ребёночек. Они с нетерпением дожидаются его возвращения. Он же в скором времени получит много денег, пошлёт их, а к весне сам приедет.

Клавдия Петровна не закричала, не заплакала. Торопливо сунула письма на место, взяла Митю из люльки и забралась с ним на печь. Утром она с печи не слезла. Лежала неподвижно на спине и глядела молча в потолок.

— Что с тобой, Клава? — трогал её за плечо Охлопков.

Она на мгновение переводила взгляд на него и в испуге отворачивалась.

— Ну скажи, в чём дело? Где болит?

В ответ ни звука.

Днём маленький Вася сбегал за Феней и привёл её. Но и сестре Клавдия Петровна ничего не сказала. Так прошло три дня. Больная с печи не слезала, ничего не ела, молчала и только пила воду. А на третью ночь случилось то, о чём Клавдия Петровна даже не думала и не помышляла. И потом, если рассказывали ей, — не верила, что могла так поступить. В ту ночь слезла она с печки, неслышно прошла в сени, взяла там топор и, подойдя к кровати, на которой спал Константин Николаевич, остановилась. Странный случай спас Охлопкова — он проснулся. Увидев над собой топор, он схватил его и узнал Клавдию.

— Что ты, дура?! — заорал он.

Она выпустила топор и мягко осела на пол.

После этого случая Клавдия Петровна пролежала в постели около месяца… Феня не отходила от неё.

«Уехал? Уехал? — спрашивала больная то и дело, цепко хватаясь пальцами за Фенину руку и до синевы сжимая её. — Где он? Уехал? За что же он так?»

А Феня успокаивала сестру: не совсем уехал Константин Николаевич. Ему нужно было по делам, он и поехал и должен скоро вернуться…

Клавдия Петровна недоверчиво слушала сестру. Однако от слов сестры напряжение с лица постепенно сходило. Она опускала голову на подушку и успокаивалась.

Когда поднялась на ноги, в конторе сидел новый начальник. Первое время Клавдия Петровна часто ходила к нему, спрашивала о Константине Николаевиче: нет ли от него письма, когда же он должен вернуться? Просила адрес, по которому можно написать, что Митя здоров, что в избе у неё чисто, как он любил, что картины, оставленные художником, она хранит и утирает с них ежедневно пыль.

Вначале начальник выслушивал её, затем начал избегать встреч. Едва говорили: «Строгалева идёт», он запирал дверь на ключ и велел говорить, что его нет — уехал в тайгу.

Васька-радист, ухмыляясь, давал ей вымышленные адреса, и она отсылала письма по этим адресам. А Васька хихикал, рассказывал об этом на деревне. Некоторые из писем возвращались обратно, а некоторые исчезали. Вернувшееся письмо Клавдия Петровна вначале долго держала в руках, не распечатывая, почему-то странно ухмыляясь одними губами. Распечатав, перечитывала несколько раз свои же строчки и плакала… Со временем Клавдия Петровна сделалась спокойнее. Редко к кому приставала с расспросами, а только ждала приезда Охлопкова.

Год спустя простудился и умер муж Ольги, оставив её беременной вторым ребёнком. А Феня уже работала у геодезистов, приехавших вместо геологов, большинство которых покинуло Строгалево. Геодезисты снимали рельеф местности вблизи деревни и дальше от неё. Съёмку вели маленькими отрядами. Феню приняли в отряд геодезиста Бурсенко. Это был спокойный малый лет тридцати восьми, деловой и аккуратный в работе, холостой. Так как вначале у него был один отрядик, состоящий только из женщин, то работу давали вблизи деревни.

В то время снова заговорили о строительстве Енисейской ГЭС, и изыскательные работы увеличились. По обеим сторонам Енисея, одна против другой, рубили просеки в тайге. Эти просеки врезались в тайгу километров на десять-двенадцать от берега. Просеку прорубят — приходят бурильщики, геофизики. Они изучали породу, из которой состоят берега. Геодезисту дали ещё один отряд рабочих и оба отряда перевели работать на Енисей. Отряд девушек работал на правом берегу. Здесь просека была уже прорублена года три назад. Она заросла молодняком, и девушки расчищали от него просеку — вот-вот ожидали прибытия бурильщиков.

Сам же Бурсенко с мужиками рубил на левом берегу новую просеку. Геодезист раза два-три в неделю по вечерам переплывал на лодке к палатке девушек проверять работу и узнать как что.

— Ну, девчата, как дела? — спросит он, выбравшись на берег, присаживаясь около горящей печки. — Ничего не случилось?

— Ничего, Виктор Васильич.

— Сколько на сегодня прошли?

— С четверга триста сорок метров, — отвечала старшая, по имени Надя, — кустов много попалось, и задержались.

Бурсенко записывает цифру в блокнот.

Девчата угостят чаем. Геодезист попьёт, спросит, не кончились ли какие продукты, попрощается и плывёт к себе.

Фене нравилось работать в тайге. Нравился й спокойный, деловитый начальник их. И подружки попались хорошие. Все приехали из Воронежской области по вербовке, на Феню смотрели как на таёжницу и во всех житейских делах слушались её. Ведь Строгалева совершенно не боялась тайги. Хоть вечером, хоть на ночь глядя могла пойти куда угодно. Возьмёт свой нож, оставшийся от отца, и зашагает. И только хохотала, когда подруги в ветреную дождливую погоду жались друг к другу, сидя в палатке. То казалось им, будто топчется кто-то за палаткой, то чавкнул медведь. Однажды они на самом деле увидели медведя. В полдень, попив молока, лежали тихонько на просеке. Устали и отгоняли комаров, молча отдыхали. Надя зачем-то поднялась на ноги, оглянулась назад и, охнув, кинулась бежать. Да но отнялись от страха — присела, ухватилась за голову и завыла. Двое других бросились наутёк. Метрах в тридцати от них стоял громадный медведь с длинной, как у кабана, мордой и удивлённо смотрел на убегающих. Феня же схватила топор и стала бить по нему железными шпильками. Медведь фыркнул и скрылся в тайге.

— Ну если бы он набросился на тебя? — допытывались после подруги.

— Нет, он на меня не набросился б, — спокойно отвечала Феня, слегка разводя в улыбке свои густые сросшиеся брови, — зачем ему?

И не понять было: на самом ли деле она была уверена, что медведь её не тронет, или храбрилась.

Через каждые две недели за рабочими приходил катер и увозил их в деревню закупать продукты.

Феня не любила ездить в деревню. Часто подруги уезжали в Строгалево, а она оставалась в палатке. Деревня не нравилась ей. Старух же своих деревенских Феня ненавидела. Это же они шептались, когда она пошла работать:

— Бог троицу любит. Одной сестре ребят не давал, мужа прибрал у неё. Середняя на мужиках чокнулась, а третьей — та же дорожка уготована.

И пока не уехала Феня из деревни, чего-то боялась она. Наблюдая по вечерам, как Клавдия Петровна бродит привидением по избе, что-то шепчет, останавливаясь перед картинами, перебирает конверты со своими письмами, Феня думала: «Что же с ней такое? Неужели она проклята?»

И делалось ей страшно. Очень страшно. Первые дни, как вернулась из Беглова, многое в деревне веселило её и занимало. Как наедут в субботу геологи из тайги, помоются в банях, оденутся в чистое и гуляют, пьют спирт, вино, а потом песни поют, пляшут. Теперь ей Беглово казалось глухой тёмной деревушкой, напоминавшей медвежью берлогу. И она радовалась, что ушла оттуда.

Насмотревшись через окно на гуляющих, Феня выходила во двор, становилась у изгороди и наблюдала. Заглядится на компанию подвыпивших, вдруг засмеётся над их дурачеством и убежит в избу. Двое парней нравились ей, хотя видела она их всегда издали. Один беловолосый, высокий. Всегда ходил в чистой рубашке, и, где бы он ни был, вокруг него собиралась весёлая компания. Как его звать — Феня не знала, да и не спрашивала ни у кого. Второй, останавливавшийся ночевать через две избы, нравился своими большими серыми глазами, широкими дугами чёрных бровей.

Позже стала ходить Феня на конец деревни, где в большой избе, в которой прежде хранили шкуры, показывали кино и танцевали. Но туда опасно было ходить: подруг не было и раза три возвращалась домой одна, едва-едва убежала от парней, пытавшихся провожать её. Правда, они ничего худого не говорили, но кто их знает, что у них на уме. А дальше ещё неспокойнее сделалось ей и страшнее. Как-то подсел к ней в клубе Полтора Ивана. Молча разглядывал её, затем о чём-то заговорил хриплым, глухим голосом. А она сидела чуть жива. Много прослышала она об этом громадном человеке. И когда поглядывала на его громадные руки, на широкие сухие губы большого рта, казалось Фене, что это не человек, а какой-то зверь. Не дослушав его, она тогда поднялась и убежала домой.

После того случая ни один парень не подходил к ней, где бы она ни была.

А по деревне пронёсся слух: «Полтора Ивана Феньку Строгалеву наметил в жёны. Объявил: кто тронет её — пусть пеняет на себя».

И в избу к ним повадился ходить Баринов. В тот день, когда он приезжал из тайги, она забиралась на чердак, где устроила себе постель, и сидела там. Когда Полтора Ивана приходил в избу, слышала его голос.

— Где же Феня? — спрашивал Баринов у Клавдии Петровны.

— В Беглово ушла, — отвечала та.

— Так…

Баринов долго сидел молча. Потом говорил Клавдии Петровне, что хочет жениться на Фене и что он любит её и не отстанет, покуда своего не добьётся.

— Бог с тобой, Ваня, — говорила Клавдия Петровна, — оставь ты девчонку… За твои намерения никто тебя винить не может. Да молода девка-то. Боится тебя. Погляди, ты вон какой громадина. Тебе впору взять здоровую бабу, и живи… Фенька против тебя что травинка перед кедром столетним….

— А кому же она подходит? — спрашивал Полтора Ивана и так косил глазом, что и Клавдия Петровна умолкала.

Уходя, Баринов говорил:

— Передай ей: нехай ничего не боится. Ни я, ни кто-либо другой не подойдёт к ней. Я буду ждать, когда даст согласие.

И он ждал. К ней не приставал. Случалось, в клубе подсядет рядом и сидит молча, но не трогает. А Фене от этого ещё страшней: что он задумал?

Ночами снился ей Полтора Ивана. И просыпалась она в испуге. Торопливо, будто он вот где-то здесь, перебиралась на постель к сестре, и та кое— как успокаивала её.

Когда Феня пошла работать и её направили к Бурсенко, Полтора Ивана однажды задержал его у магазина, отвёл в сторону и сказал:

— Смотри, Виктор Васильич, ты обо всём знаешь. Скажи своим ребятам, чтоб ни-ни… Иначе худо будет.

Феня узнала об этом наставлении и старалась от рабочих держаться подальше: вдруг слух пустят да этот слух доберётся до Ивана? Ни за что пропадёт человек.

И вот здесь, в тайге, не было ни проклятых старух, ни Ивана. И даже радовалась, что не видит Клавдию, глядя на которую ей всегда хотелось плакать или бежать куда-то.

Когда девчата субботним утром уезжали в деревню, Феня готовила завтрак. Если погода стояла солнечная, подолгу купалась. А потом стояла у самой воды в одних трусиках, обсыхая, разбросав за спиной длинные чёрные волосы, чтобы скорей просохли. Изредка проплывал мимо белый пароход. С берега люди на палубе казались маленькими. И она им, должно быть, казалась маленькой, худенькой девочкой. Кто-нибудь махал ей рукой с парохода, и она отвечала тем же. Часто с парохода доносилась музыка. Феня слушала её и представляла себе какой-то другой мир, куда плывут люди. И как там они живут. И ей хотелось тоже поплыть и посмотреть. И вот когда уже пароход скрывался за поворотом, ей каждый раз казалось, что кто-то плывёт на этом пароходе из знакомых. Кто-то близкий, который знает её и с которым ей было бы очень хорошо. Уединение развило в ней воображение. И подолгу стояла она, слегка покачиваясь, будто от ветра. И после всех размышлений перед ней появлялся образ её начальника Бурсенко. Из всех он казался ей самым лучшим. Такой спокойный, добрый… Она стояла и улыбалась. Затем шла к палатке или ложилась на песке и смотрела на тихий, тёмный другой берег….

Лето пробежало спокойно. Подошла осень. Чаще выпадали дожди. Просеку уже расчистили. На барже привезли трубы для бурильщиков. Вскоре они должны были приехать, посмотреть просеку, и тогда девчат переведут на другое место работы. Так как делать было нечего, то подруги часто уезжали в деревню на день-два, и Феня оставалась одна. Днём спала, вечером долго не могла заснуть. Уходила к берегу Енисея, туда, где большой камень лежал наполовину в воде, садилась, обхватив колени руками, и сидела тихо, не шевелясь. Над головой носились стаи уток, гусей, они собирались в дальний путь. Кружили крикливые чайки, опускаясь ночевать на середину Енисея, так как боялись берегов. Незаметно от тайги наплывали сумерки. У прибрежных кустов стлался туман. Когда уж совсем темнело, то всё равно и слева и справа доносилось хлопанье крыльев, что-то фыркало, шлёпало по воде. Невидимые стаи птиц со свистом проносились чуть ли не над головой, где-то там опускались на воду.

А она сидела и сидела, не желая шевельнуться.

И вот однажды, сидя так, она почувствовала, что продрогла, хотела подняться и пойти спать, как услышала позади себя тяжёлое дыхание. Кто-то дышал. Феня оглянулась и увидела Баринова. Он стоял голый по пояс и молчал, опустив руки. Она хотела вскрикнуть, вскочить, но не смела сделать ни то, ни другое. Баринов молча взял её на руки и отнёс в палатку.

В эту ночь Бурсенко слышал с того берега крики. Выходил к воде, прислушивался. Но крики не повторились. Утром он с одним из рабочих переплыл к девушкам и увидел такую картину: на середине палатки девушек лежал в луже крови голый Полтора Ивана. Он лежал на животе. Когда его перевернули, то увидели на груди, там, где сердце, узкую, длинную рану. Баринов был мёртв. Искали Феню, но нигде не нашли.

Прежде я несколько раз бывал в Строгалеве. В прошлом году побывал ещё раз. Погода стояла солнечная, жаркая. Когда вошёл в деревню, на улицах не было ни души. Нужно было где-то остановиться, оставить чемодан и отправиться на поиски начальника отряда геодезистов. Пройдя одну улицу и никого не увидев, я перешёл на вторую. Здесь увидел впереди себя девушку, которая несла воду на коромысле. Девушка среднего роста, стройная, с большим узлом густых чёрных волос. Она шагала легко, стараясь ступать сухими загорелыми ногами по одной линии, чтобы не расплескать воду. Меня обогнал мальчишка лет десяти. Пробегая мимо девушки, он крикнул:

— Клавдия! Твой начальник приехал!

Девушка вздрогнула, остановилась и внимательно смотрела на мальчишку. Но тот как ни в чём не бывало побежал дальше.

Я подошёл ближе, девушка оглянулась, и я отметил по лицу, что это не девушка, а женщина. Лицо у неё тёмное, узкое. Над чёрными сросшимися бровями собрались морщинки. Чёрные раскосые глаза смотрели на меня с ожиданием и даже с каким-то испугом. Поздоровавшись, я сказал, что ищу, где бы переночевать.

— Можно у меня, — сказала женщина, — правда, детишек много, но изба большая. С вами больше никто не приехал?

— Нет, никто, — сказал я.

Прошли к избе. Поднимаясь по ступенькам крыльца, она спросила:

— Вы из Москвы?

Покачав отрицательно головой, я сказал, что не из Москвы, а из Ленинграда.

Очутившись в избе, я удивлённо оглянулся. Стены ровно и аккуратно оклеены голубыми обоями и завешаны картинами. Прямо напротив двери висит большая картина с прозрачно-голубой врубелевской девушкой. Прежде я видел её в музее, то есть там, где не удивляешься ничему, а восхищаешься. В музее я почему-то больше обратил внимания на сочетание голубого и тёмных тонов, ясно передающих прозрачность и чистоту образа. Но здесь одежда девушки и фон выполнены грубее, и внимание притянули большие тёмные глаза девушки, которые выражали укор и просьбу, боль и жалость. Рядом с этой картиной ещё копии Айвазовского, Репина, Шишкина. Картины выполнены на полотне, и очень хорошо, если не считать, что кое-где они не дописаны и недописанные места обрезаны.

Сразу же бросилось в глаза убранство комнаты. Дощатый пол выскоблен и чисто вымыт. «Тёмные» комнатные углы, которые в других избах обычно захламлены или заставлены сундуками, пусты и чисты. У окна тумбочка, а на ней приёмник с батареями. На окнах свежие белые гардины. Повсюду в больших стеклянных банках хвойные ветки, собранные букетами…

Прожил я несколько дней у Клавдии Петровны. И все эти дни наблюдал, как хозяйка каждое утро умывает своё мужичьё, одевает в чистенькое, а вечером заставляет ребят мыть ноги и умываться. Посуда в этой семье как у городских людей: на каждого мальчика по тарелке, вилке, у каждого своя чашка. И причём применяется всё это в деле не от случая к случаю, а ежедневно, как будто всё время, как существует изба, в ней жили эти предметы. И ещё я заметил: что бы хозяйка ни делала в избе, чем бы ни занималась, она то и дело выглядывает в окно, выходящее на дорогу, и мельком внимательно смотрит вдоль неё. И возникало впечатление, будто и хозяйка, и эта комнатная чистота, и картины постоянно кого-то ждут — вот— вот должны приехать дорогие гости.

На ферму ходит Клавдия Петровна только четыре раза в неделю: в понедельник, среду, четверг и субботу. В остальные дни занимается своим хозяйством и детишками.

При мне в один из очень жарких дней приехал директор совхоза. С утра ходил по ферме, проверял наличие сливок, масла, тары для упаковки масла. Ругался на неопрятность в молокосливной. Потом заглянул в избу Клавдии Петровны. С кряхтением и ворчанием ввалился в избу, уселся на стул, который едва не развалился под ним, и проворчал:

— Клавдия, дай-ка попить чего-нибудь холодного….

Она принесла из погреба кувшин холодного молока, и Червинин выпил всё молоко за два приёма. Выпив, оглядел картины и заворчал:

— Эх, Клавка, Клавка, если б не столько детишек у тебя, взвалил бы я на тебя всю ферму… Руководила бы… Всучил бы и спокоен был… А то в сливной опять грязь развели… Питомник для мух, а не ферма.

Он помолчал, огляделся, будто впервые здесь был, с удовольствием потягивая свежий прохладный жилой воздух избы.

— Надо же было тебе собрать этакий детский сад! Сдай ты их в интернат томиловский. Нынче заканчивают его. Самой будет легче.

Клавдия Петровна стояла у стены, сложив на груди руки и печально улыбаясь.

— Ты и скажешь, Иван Иваныч! — заметила она. — Уж какой ты ни есть директор, а всё одно мужик, так и есть мужик. Пойди, сдай своих!

— Я не про твоих, дурёха. Я про Ольгиных.

— А мне теперь все одинаковы.

Директор помолчал.

— Так. Ладно… Заходил к Ефиму — нет его, подлеца, дома. В тайгу на ночь подался. Вернётся — передай: бычков пусть готовит к отправке в Енисейск. Требуют. Баржа на днях подойдёт.

— Ладно.

Поднявшись, директор спросил:

— Что там — вестей никаких нет?

Она покачала головой.

— Нету, Иван Иваныч.

Директор напялил на голову картуз, попрощался и вышел.

Вечером Клавдия Петровна снова рассказывала о Фене, о себе. Она не верила, что Феня где-то могла пропасть, и ждала её. Вспомнила Охлопкова.

— Пошто мне на него обижаться, — закончила Клавдия Петровна рассказывать, — я — то сама какая-то шальная была. Брёвна избы казались позолоченными! Беда… Ну да что ж… Вот теперь о себе и не думаю. Жду Феню. Не пропала она — это я знаю… Как пустят у нас электричество, может, и он заедет когда — посмотреть на своего Митю. От Москвы сюда в нынешнее время много ли дней езды?

1961