Северные дали

ЗАОНЕЖСКОЕ ЛУКОМОРЬЕ

До деревни Никулино мы с Александром Демьяновичем Анучиным доехали автобусом. По висячему мосту перебрались на другой берег реки Самино и сразу пошли по широкому коровьему прогону в даль лесных кряжей. Дорога вилась змейкой по суходолам, покосным поляночкам, по лесным проплешинкам. Справа и слева от нас росли густые кусты смородинника и малинника. Мы срывали сочные ягоды, рано созревшие в этот год, и шли дальше.

Через час тропинка вывела нас в Слободские поля, и мы сразу увидели деревеньку. Она мало чем отличалась от других заонежских деревень: дома аккуратные, невысокие, срублены из выборочной сосны.

В Слободе мы задерживаться не стали и, спустившись со взгорья, сразу вклинились в густой еловый лес. Нам нужно было добраться до Саражи реки, попасть в царство белых лилий и форели-пеструшки.

Тропинка выбежала из ельника на покосные поляночки и затем привела нас к глубокому омуту. На другом берегу мы сразу увидели три высокие ели, образовавшие густой шатер. Здесь мы и решили остановиться на ночлег.

Однако солнце уже скатывалось за лесной частокол, а мы все еще шли вверх по течению в надежде найти переход через реку. Саража не широкая, но глубокая. Вода в ней светлая: даже на глубине в три метра каждый камушек виден простым глазом. Дно песчаное, а вокруг камней причудливыми лентами вьется длинная голубоватая «русалкина коса».

Много рек и речек впадает в Онежское озеро, но ни одна не выдерживает сравнения с Саражей. Эта река несет свои воды двумя рукавами — руслами, прозванными в шутку лошадиными силами. У деревни Ильинцы Саража впадает в красивую, но слишком каменистую и по веснам буйную речку Снежницу, а уже оттуда вода несется вприпрыжку по Куржексе до тихой Самино.

Наконец высокие берега кончились, начались большие пороги. А вокруг на заливных лугах — цветы: ярутка, хохлатка, дрема, иван-чай. Сколько их!

В вечерней тишине мы услышали бойкий шум водопада и поспешили к нему. По каменистому перебору в наиболее узком месте перешли на другой берег и, полюбовавшись игрой воды, поспешили к шатру из трех елей.

Вечер надвигался быстро. Вокруг стояла торжественная тишина. Демьяныч, умаявшись в пути, снял рюкзак и в изнеможении опустился на мягкий мшаник.

— Разводи, сват-брат, костерик, а я того, малость вздремну — вот усталь-то и пройдет, с плеч слезет.

— А чего сварить на ужин? — спросил я.

Демьяныч не ответил: он уже спал, слегка похрапывая.

Размотав удочку и насадив на крючок дождевого червяка, я закинул лесу в реку и стал ждать поклева.

В небе уже вспыхнула Полярная звезда, когда Демьяныч окрикнул меня:

— Григория! Ты чего ж костерик-то не разводишь?

— А потому как варить-то у нас нечего. С одного чая сыт не будешь, — отозвался я.

— Ничто, чай, да еще грузинский, полезен, — убежденно заявил Демьяныч.

— А я тут, в омуте-то, штук десяток форелин поймал. Обожди, сварим из них уху, гляди-кось червячка-то в кишечках и уговорим, бурлить не станет.

— И то, сват-брат, добро. Большего нам и не надо.

Я сварил уху. Мы поужинали, попили чаю, и мне захотелось расспросить Александра Демьяновича о его жизни. Я знал, что он был золотоискателем в сибирской тайге, в гражданскую войну ушел в партизаны, сражался с белогвардейцами, бил атамана Петлюру и Махно, а в Великую Отечественную войну стал комиссаром полка. Вернувшись с фронта после ранения, Анучин был избран секретарем райкома партии в Андоме, а сейчас работал директором лесхоза. Ему было о чем порассказать, но говорить о себе он не любил, и вызвать его на такой разговор удавалось не часто.

— Демьяныч! — обратился я к нему. — А как ты все-таки золотишко искал? Это ж интересно… Расскажи!

Но Демьяныч, прижавшись к стволу ели, уже снова спал крепко и безмятежно. В это время и вынырнул на огонек прямо с косогорчика между кустов щупленький старичок.

— Доброго добра! — звучно приветствовал он нас.

Вся его фигура отличалась подвижностью. Узкие глаза приветливо светились. На широкий лоб свисали седые, но довольно густые пряди волос.

Проснувшись, Анучин весело откликнулся на приветствие:

— Привет генералу колхоза «Прогресс»!

— Мое нижайшее дирехтуру лесных кряжей!

Старик был из слободских, звали его Никита Савкин, а по-простонародному — Микитушка. С Анучиным они знали друг друга давно.

— Сколько зим и весен мы с тобой не встречались! — Демьяныч дружески пожал Никите руку.

— Много, еловый корень, много…

— Да ты садись, чай пить будем. А за чаем-то и о себе расскажешь: как жил, что выдумывал, что мастерил? — широко улыбнулся Анучин.

— Ладно, еловый корень, ладно. — Никита сбросил с себя ватник и лукаво спросил: — Признал сяко?

Демьяныч от души расхохотался.

— Да как тебя не признаешь-то? Такого разве забудешь? Помнишь, как я тебя вызвал в райком партии и дал тебе дёру? Помнишь, за что?

— За то, за се да за пятилетку вперед.

— Забыл, как ты обидел старого хлебороба Ваню Тимошина?

Старик заулыбался.

— Помню. Все помню.

— А коль помнишь, расскажи! — попросил Анучин.

— А что, и расскажу!

Никита налил себе в кружку горячего чая, выпил его, закусил пирогом и только после этого, устроившись поудобнее, заговорил…

— Дело то давнее… Так вот, друг родимый, водой поимый, хлебом кормленный, слушай и не перебивай, — повернулся ко мне Никита. — Когда у меня в голове мысли копошатся, их остановить — значит, разговор погубить. В войну-то меня врачи опозорили: сказали, что пока, Никита, мы с твоей грыжей возимся, война-то и кончится. Уговаривал я врача, да сяко не послушал, дал отставку. Тут наши колхозницы на меня огонь и нацелили, и пришлось мне тогда в председатели колхоза соглашаться. А какой я, к черту, председатель, если грамоту мало знаю, по-вороньи расписываюсь, когда спонадобится? Ну стало быть, едреный корень, пошел в председатели. Год идет все чин-чинарем. Ошибочности своей сам не вижу, да и колхозницы не сказывают. А тут надо ж такому случиться! В один день да две беды на мою голову выпали. Не еловую, а сосновую шишку набили, да такую, что нонешним рублем не закроешь. Вот так-то, едреный корень! Ты, Олександро, в тую пору уже секретарил в райкоме партии, тебя по ранению с войны-то списали, — обратился Никита к Анучину.

— Правда твоя, при мне твои беды приключились, — подтвердил Демьяныч и сразу умолк, боясь спутать стариковские мысли.

— Так вот, значит, дело то было так… — продолжил рассказ Никита. — Сижу я в правленческой избе да думу думаю. Как-никак, а колхоз-то у нас большой, за всем надо усмотреть, ничего не упустить, обо всем подумать. И самые такие хорошие мысли у меня расстроила внучка Вани Тимошина, Лидка. Без всякого стеснения подбежала к моему столу, уставилась на меня и спрашивает: «Ты нашего дедку никуда не отсылал?» — «Нет, отвечаю я ей, — никуда не отсылал — надобности такой не было». А она меня снова пытает: «Может, по секретному делу ты его направил?» — «Нет, — снова отвечаю я, такого случая не было». Тогда Лидка развела руками и заплакала: «Дедко-то, видно, от нас сбежал. Прихватил пять пар валенок, что тятька с лесозаготовок привез, да три овчинных полушубка — и все это куда-то унес. Куда? Не знаем, не ведаем». «Ладно, — говорю я Лидке, — сейчас побрякаю в милицию. Поищем дедку».

Ушла Лидка… Хотел было я себе немного успокоение сделать, с мыслями собраться, но тут вбежала Аннушка, Амплийки Буртасенкова жена. Кричит на всю контору: «Пропал! Насовсем пропал! Без вести пропал!» Ну, елки-мешалки! Видно, плохое известие с фронта об Амплийке пришло — так я подумал и, конечно, в расстройство впал. Вот наказанье-то бабенке выпало! Ведь у нее на руках семеро, и все мал мала меньше. Они же есть просят, да и без порток на улицу не пойдут. Раньше-то мы ходили, а они не хотят — стыдятся. И ладно делают… «Что же, Аннушка, случилось-то?» — спрашиваю. А она отвечает: «Боров, Никитушка, пропал», а сама все слезу пускает. Ну, думаю, выходит, с Амплийкой все в порядке. А боров? «Что боров? — опять же тихонечко спрашиваю. — Как это так — боров и без вести пропал?» — «Да он, — отвечает Аннушка, — самолично со двора сбежал». Тут я ворот рубашки расстегнул и голос повысил: «Коль сбежал боров, значит, недоглядели. Иди ищи! Ну а ежели боров не найдется, на меня, бабонька, не обижайся: хоть ты и солдатка, а пожалею тебя в другую сторону».

Анна за дверь, а я стал в район брякать, заявку на поиски борова и Вани Тимошина подавать, чтобы и милиция тоже в поиск включилась. Пять дён искали — и ничего не нашли. На шестой день рано поутру ко мне в избу заявляется сам Ваня Тимошин. Здоровается, а я его и так и разэтак ругаю. А он? Стоит да улыбается, и даже глазом не моргнет. Потом из-за пазухи вынимает бумажку и мне под нос тычет. «Читай, — говорит, — тут все написано». Взял я тую бумаженцию и прочел. А там складно написано, примерно так: «С великой благодарностью мы, бойцы Советской Армии Оштинского направления, приняли ваш дар: борова — пять пудов чистого мяса, шесть полушубков, пять пар валенок и тому прочее». Тут я и смекнул, куда делся колхозный боров. По столу кулаком ударил и на Ваню закричал: «На что ты старый дурень пошел? Без опчего-то собрания преступление сделал. Судить тебя станем!» А он? Глаза округлил, на меня уставился и тоже закричал: «Ты, еловая шишка, на меня не гавкай. Не я ли тебя учил, как надо жизню распознавать? Я. Значит, плохо учил, коль ты на меня дворняжкой гавкаешь. Борова-то я не к себе во двор впустил, а для всей России сдал. Ждать вас, когда вы примете решение, мне было недосуг. Немца-то мы должны на колени перед русским народом поставить? А чтобы его поставить так, надо наших солдат добро кормить и одевать». Тут, так сказать, я свою оплошность понял, перестал кричать, говорю Ване: «Ну добро, старый черт, что ты колхозное мясо фронту отдал… А вот как тебе своих личных вещей было не жалко?» Тут Ваня глянул на меня сурово и так мне ответил: «Дурак старый, а еще в председателях сидишь! Мне своих вещей не жалко, и их не надо, потому что Россия мне нужна. Без нее я как без сердца».

Никита покачал головой, усмехнулся и добавил:

— Вот ведь какой человек, этот Тимошин! Наши-то, деревенские, до сих пор не нахвалятся на Ваню. А за то, что ты мне, Олександр Демьяныч, тогда деру дал, спасибо!

— Тимошин-то еще жив? — спросил Демьяныч.

— Ваня-то? Конечно, жив. Что ему сдеется!

— А сколько ему лет?

— А кто его знает! Метриков у Вани нет, и сам он дня своего рождения не помнит. Говорит, что перевалило за сотню. Но без дела не сидит. По зимам малым ребятишкам чунки ладит, а по летам удочкой рыбачит.

Никита посмотрел на звездное небо, подживил огонек в костре.

— А как нынче-то идут ваши колхозные дела? — спросил его Анучин.

— Да как сказать, на месте не стоим, вперед топаем. Всяких машин в колхоз навезли, любо-дорого — облегчение нашему крестьянскому люду! Электричество, так сказать, напостоянно в мужицкие хоромы прописалось. Опять же машинная дойка на скотных дворах. Топерича — не то, что давеча: коровьи титки сами доятся, а не руками жмакаются — электричество этим ремеслом занимается. Диво да и все тут! Бабоньки, так те сразу подобрели, и заработок у них стал солидней и коровушки упитанней. Племяша моя Ульяна, так та кажинный месяц больше сотельной в дом приносит, и остальные доярки тоже много зарабатывают. Все щиблеты в магазинах покупают, а в дни отдыха хороводятся посреди деревни на зеленом лужочке да песенки занятные про нонешние дела поют. Ну так сказать, колхозники поимели настоящую жизню: за своими усадьбами не волокутся, больше в колхозе норовят сработать. По-богатому все живут и совестью не базарничают.

— Все ли? — выразил сомнение Демьяныч, зная, что есть еще в колхозе и шабашники и лодыри.

— Начистоту баять аль половинничать? — лукаво прищурился Микитушка.

— Начистоту, конечно. От меня скрывать, что от себя кусок хлеба отнимать, — пошутил Анучин.

Старик резво взмахнул рукой.

— Греха не таю и прятать не стану. Не все одинаковы. Взять хотя бы к примеру моего племянника Гришку Кудерышкина. Пусть он и племянником мне, а большой, так сказать, прохвост и нет ему от меня никакого снисхождения. Да, да, никакого. В колхозе-то для приличия у него одна жена работает, да и то с горем пополам. Зачем ей работать-то? Пускай другие трудятся! А она на муженька да на сынка своего надею имеет. Сын-то Гришкин, Миколаха, на пивоваренном заводе в городе работает, так денежки завсегда имеет.

— А где сам Григорий работает? — спросил я.

— Гришка-то? — Никита высморкался, подтер нос платком. — Мы его, Гришку-то, из колхоза того-этого вытурили.

— За что же?

— У Гришки-то руки в чужой карман залезают и из него в свой перекладывают. Вот за это его и вытурили. Топерича он с рыбаками орудует, вроде рыбнадзора. В порогах под Мальянами да под Циминым красную рыбу охраняет. Лосось и форель в эти пороги по осеням на нерест косяками лезут, ну стало быть им нужна охрана от разных ловкачей до чужого добра. Раньше-то ее, милую, бреднем вылавливали, аммоналом глушили, острогой добывали, а ее не убывало, потому как с мелочишкой не вязались, мальков не трогали, а сберегали. Вот она валом и валила к этим порогам и икру метала в песчаных омутах. Грешил и я смолоду, ну а коли государство сказало хватит браконьерничать, значит конец этому должен быть. Я вот так думаю.

— Правильно думаешь, — поддержал старика Демьяныч. — Нельзя допускать, чтобы благородная рыбица лосось и форель, которыми сам Петр Великий интересовался и оберегал от воров, покинули свое исконное нерестилище и в другие места перебазировались.

— Вот именно нельзя! — разгорячился Никита. — Уж ежели грех с души снимать, то надо кажинному человеку. А разве Гришка этот грех снимет со своей поганой душонки?

— Он что — браконьерничает? — спросил я.

Никита головой тряхнул так, что волосы вразлет пошли.

— На днях прибегает ко мне Гришкина дочка Верушка и так тоненько звенит: «Тебя, дядюшка, тятенька звал. У него маленький шкальчик есть, а мамка на закуску рыбники настряпала». Ну, думаю, надо сходить: невредно понюхать, что в шкальчике у Гришки. Пришел. Гришкина жена Манеха только что стряпню окончила, к столу приглашает: «Садитесь, миленький дядюшка!» Этого раньше с ней не бывало. Скупая была и языкастая. Сел, значит, я на стул, снял шапчонку, сижу и жду. Гришка по махонькой наливает. И винцо такое красивое — загляденье! «Коньяк», — говорит Гришка и подает мне рюмашечку. Беру и думаю: дай-ко испробую. И залпом выпил. Ничего, сносно… Даже скусным вино показалось. А Гришка выпил и улыбается. Потом пододвигает ко мне тарелку с рыбником и так вежливо говорит: «Покушай, дяденька». Отвернул я верхнюю корку с рыбника — и в большое волнение пришел. В тесте-то запечен лосось! Вот бедолом-то, думаю, сам красную рыбу жрет сколько влезет, а других штрафует. Есть я тую рыбину не стал. Сразу шапку на голову, а Гришке ядреное словцо сказал: мол, как тебе, племяш, не стыдно так относиться к государственному делу, сукин ты сын и тому прочее.

— Так и сказал ему? — улыбнулся Анучин.

— Как на духу, так и вымолвил.

— Ну и что же Гришка? — поинтересовался я.

— Отмигался, раз совести нет. Думал тогда я к председателю колхоза пойти да о рыбниках рассказать, да отдумал, потому как не пойман — не вор. А что касаемо рыбников, то Гришка мог сказать, что купил лосося в нашей столовке. Им тогда торговали один разок.

— Но ты же знал, что он не купил рыбу, а сам выловил, значит браконьерством занимался, — возразил Анучин.

— Это уж верно, как дважды два четыре. — Знал, конечно. Но ведь и не видел, как он лосося ловил. Не видел! Вот если б его с поличным поймать на месте преступления, тогда бы…

Никита взмахнул рукой и стал укладываться спать на мшаник подле меня.

Я лежал на спине с открытыми глазами и смотрел на голубое безоблачное небо, наслаждаясь птичьим многоголосьем. На траве еще держалась роса, и от нее светлыми нитями исходила легкая испарина.

— Ушел? — приподнялся на своем ватнике Анучин.

— Кто ушел?

— Да этот, Никитушка-то.

— Ушел. Видимо, постеснялся нас тревожить.

— Совестливый старик, — с чувством произнес Анучин. — Малограмотный мужик, а ведь всю войну руководил колхозом и неплохо руководил, не обижались люди. Хозяйство не запустил, как некоторые другие, а даже приумножил доход колхоза. Может быть, по недостаточной грамотности или по незнанию дела порой и ошибался, но к делу относился с душой. Был с ним случай, когда он свою жену Полину целые сутки в бане продержал за то, что она не выполнила наряд бригадира, не пошла копать картошку, а обряжалась со своей коровой. Полина ко мне пришла с жалобой, но потом согласилась, что сама была виновата. Никита же объяснил случившееся примерно так: «Да как же так, посудите сами: идет война, а моя Полина что ни день какую-нибудь вывертку делает. А как же другие бабы? Они же работают, не жалуются. Вот я и посадил свою Полину для острастки. Ничего, после отсидки как миленькая стала работать».

Демьяныч еще хотел что-то рассказать, но в это время невесть откуда появился Никита. И весь до нитки мокрый. Вода так и капает с него.

— Никитушка! — уставился на него Анучин. — Дождика нет, а ты будто под ливнем стоял. Где ж ты так вымок?

— Должно, оступился, — смущенно пояснил Никита, скидывая с себя одежду, чтобы просушить ее.

— Да как это угораздило? — удивился Демьяныч. — Берега-то здесь гладкие, колдобоин нет.

— А я вот оступился. Стал переходить порог реки да по надобности живота обрядился на камушке — и на спину хлоп. Слава богу, что утопленника не обозначилось: мелко было.

Мы долго смеялись над стариком, но помогли ему выжать одежду и развесить ее над костром. А он, оставшись в одних кальсонах, устроился у огонька и бойко заговорил:

— В моей младости я видывал всякие сладости: от одних во рту скусно, от других в брюхе пусто и урчит не переставая, да и в глазах слеза вставает. Было дело такое… Вернулся я с гражданской войны, поглядел на свое хозяйство, и печаль меня взяла. Богатства в моей избе было хоть шаром покати — не заденет: одни старые ухваты, которыми маманя из печи чугуны вынимала, да еще помело и веник, а в амбаре ни зернышка. Как, думаю, жить-то буду… А жить-то страсть как хотелось! Пошарил, пошарил и вытащил из-за запечника старое-престарое батькино ружье, нашел там же мешочек с порохом и два рога с дробью. Обулся в мамкины лапти, — солдатских-то ботинок с обмотками было жалко, в них еще можно было свадьбу сыграть, — и отправился на охоту.

Только окунулся в Залединские гари, чую — ноги будто в холодной воде. Поглядел я на лапти, а они все измочалились. Что тут делать? От дома уже далеко ушел, да и ворочаться ни с чем зазорно. Ничего, думаю, охотничек, не грусти, все на свое место встанет. Кое-как добрался до избушки в Залединах. Истопил печурку, тепло стало. Потом вышел из избушки, срубил осинку, расколол ее, распарил в печурке и стал новые чоботы из дерева делать. Сначала смастерил ножиком задники с каблуками, затем носки, а уже попосля взъемы. Сложил все как положено, поглядел — как будто добро, но на ноги-то не наденешь. Нужно все три кусочка соединить. А как? Инструмент мой — старый ножик, которым стряпухи из квашни тесто вынимают, да топор, наточенный на бруске, а тут надо в кажинной части по две дырки просверлить, чтоб все связать воедино. Думал, думал и надумал. Взял железную кочергу, расправил ее и стал на огне калить докрасна. Бился долгонько, но работенку осилил. Потом отрезал от берестяного пестрика веревки, продел их в отверстия, закрепил концы узелками — и чоботы готовы. Приладил к ногам, по избушке раз-другой прошелся, вроде как бы и ничего, сносно, но… как ни шаг, то сильный скрип. Скрипят шальные! Догадался… Отрезал кусок сала, что дал мне сосед Вася Мочалов, смазал места соединений всех трех кусочков, снова надел чоботы — перестали петь. Вот как дело то сделалось!

Никита осмотрел свою одежонку и, убедившись, что она высохла, стал одеваться. При этом продолжал свой рассказ:

— В таких чоботах я проохотился две недели. Кажинный день по утрам натирал чоботы жиром, сам кусочка не съел. Ноги свои тоже сальцем потчевал, а потом портянкой обматывал и так целыми днями по лесным ухабам бродил. Было в таких чоботах, хотя и тяжко, но не очень-то зябко. Поохотился я нехудо. Целую ношу пушнины домой приволок. Сдал ту пушнину в только что организованный кооператив и получил за нее деньги. За те деньги купил в хозяйство сивую кобылу у попа, нетель у соседа. Ну, думаю, топеря и пожениться можно.

— Женился? — улыбаясь спросил Анучин.

— Женился, только не сразу, а попосля, как в колхоз вступил. В жены Полину, тоже колхозную девушку, взял. Жизнь гладко побежала. А об истории с чоботами я вам рассказал потому, что в жизни всякое может случиться. Жизнь — она штука сложная, ее в оглобли не впрягешь. Коль будет трудно, пой песни и никогда не склоняй головы. Держись! Ну вот и все. Будьте здоровы! И счастливого вам пути!

Никита ушел, и нам сразу стало скучно, да так, что даже чаю не захотелось пить. Мы перекурили и стали спускаться к реке, чтобы по берегу отправиться в путь-дорогу дальнюю.

Осушив траву от росы, солнце встало над лесом и по голубому океану поплыло светлым челноком с востока на запад.

Было ясно, что денек будет вёдренный. Едва мы пересекли березовую райку, как услышали девичью припевку:

На нее откликнулся задорный мужской голос:

Мы не видели того, кто собирался достать звездочку и подарить ее на память милой. Нас разделяло взгорье с легкой лиственной растительностью. Поднявшись на него, мы огляделись вокруг. Впереди раскинулась деревня Ильинцы. От нее тянулись пахотные поля, которые сменялись заливными лугами, где стрекотали сенокосилки, а парни и девушки, перебрасываясь частушками, убирали сено.

Спустившись со взгорья, мы пошли дальше езжей дорогой и вскоре достигли Куржекской поймы.

Вода в Сараже все время куда-то спешит, словно боится опоздать в гости к Куржексе. В месте слияния рек — омут; жмется вода к берегам, лижет их, оставляя свои следы.

Мы долго сидели на сером камне, любуясь величавыми лесными массивами с обеих сторон. Сосны и ели низко клонились, отражаясь в воде широкими кронами. И всюду камень, камень и камень…

Старожилы этих мест утверждали, что река прошла здесь по каменистой гряде, простирающейся по-всему Заонежью на многие, многие километры.

По Куржексе сплавляли лес в Самино. Волочили по бревнышку через громадины камней да отказались. Теперь сюда наведываются только заядлые рыболовы.

— Что там дальше, за поворотом? — спросил я Анучина.

— Там я не бывал. Те лесные массивы к Карелии относятся. Но люди говорят, что туда сам леший не осмелится ступить: нога в трясину уйдет.

Над нашими головами прошумел вертолет, направляясь вверх по течению реки Куржексы. Демьяныч с удовлетворением заметил:

— Геологи к месту работы полетели.

Он поднялся с камня, и мы снова двинулись в путь. Вода меж камней билась, шумела, квокала тетерками, звенела колокольчиками.

Мы уже прошли более трех километров, когда Анучин остановился и снял рюкзак.

— Ты покури пока, — предложил он, — а я леску с наживкой покидаю. Может, какая шальная рыбина и клюнет.

Я примостился на каменной глыбе и стал наблюдать за Демьянычем, а он не торопясь размотал леску, наживил на крючок дождевого червя толщиной с мой палец и опустил его в воду.

Солнышко уже давненько перевалило за полдень, а до ночлега оставалось не больше двух километров. Эту ночь мы решили провести у дива-дивного, сотворенного неграмотными мужиками четырнадцатого века, — у водяной мельницы. Как пояснил мне Анучин, это чудо творения рук, топора и пилы двуручной.

Демьяныч выудил форель на полкилограмма, причмокнул:

— Добрая будет уха, наваристая…

Леса снова полетела в омуток между камней. И снова мы с каким-то внутренним восторгом ждали поклева, понимая, что ловим не ерша, не плотву или окуня, а благородную рыбицу форель.

Но вечер приближался, и терпение наше иссякло.

— Пойдем, Григорич, к ночлегу, — принялся сматывать удочки Анучин.

В густой траве заговорил коростель. Запел, защелкал ночной соловушка. Зычно ухнул филин. По деревьям скользнул последний луч заката. С земли забила теплая испарина, сгущая запахи медуницы и иван-чая в медок-солодок. Над рекой поднялся легкий туман и стал расползаться, скрадывая берега.

Наконец мы добрались до водяной мельницы. Когда-то она принадлежала куржевчанам, а теперь стояла на берегу реки, покинутая и заброшенная. Но и сейчас было видно, что мастерили ее умные руки. Каждое бревнышко было приделано так, что комар носа не подточит. Но странное дело… вода большой Куржексы пробегала мимо мельницы, не попадая на главное колесо, а с шумом и звоном скатывалась с плотины в большой омут.

Мельница была поставлена в низине, подле речного перебора и, спрятавшись в густой заросли, посматривала из-под тесовой крыши на смеющийся водопад, на березовую и осиновую поросль. Задняя часть мельницы с одним окошком, прорубленным под крышей, была обращена на заливной луг, и прямо в окошко струился мелкий, но проворный ручеек.

Я вошел внутрь мельницы, и десятка два рыжих крыс встретили меня, разбегаясь кто куда. Стены были обсыпаны мукой, напоминающей изморозь в холодную январскую ночь. Мукомольные жернова поднимались под крышу. Я понял, что один жернов молол рожь на муку, а другой, чуть поменьше, дробил овес и ячмень на крупу. И еще один жернов, сплошь окованный железом с насечкой в несколько рядов, по всей вероятности, выделывал из пшенички белую муку или из сухого овса толокно. Все жернова были сделаны из камня, высечены кайлом мастера. Ниже их в большой колоде стояли песты, сделанные из березы и окованные металлическими наконечниками. Крылья пестов опирались на осевые перья водяного колеса. За бревенчатой перегородкой, в лодках, по которым и сейчас стекала вода, покоились два больших колеса, изготовленные из березовых лычин и осиновых плах. Между ободов были поставлены плицы. Вода попадала на них прямо из ручья и своей силой вращала колеса, а они-то и приводили в движение весь мельничный механизм. Умна мужицкая работа! Надо ж смастерить такое диво, не вбив в дерево ни одного гвоздика.

Выйдя наружу и повинуясь внутреннему голосу, я двинулся вверх по ручью, который бежал по соседству с Куржексой. В полкилометре от мельницы мое внимание привлек огромный синий камень в реке. Из-под него веером хлестала вода, образовав на берегу впадину глубиной более метра. Отсюда и начинался ручеек, который многие годы без устали работал, вращая мощные жернова.

Я внимательно осмотрел камень и на одной его стороне нашел надпись, выбитую кайлом: «Год 1467, месяц шестой года».

Ночь надвигалась быстро. В небе появились звезды, и я вернулся к мельнице. Демьяныч уже успел сварить уху из форели и поджидал меня.

— Ну что, разгадал тайну? — спросил он, лукаво прищурившись.

— Разгадал. Могу даже теперь такую мельницу построить в миниатюре, — заверил я его.

Устраиваясь на отдых, Демьяныч обратился ко мне:

— Я, брат, шибко устал. Как-никак, а подвигаюсь к восьмому десятилетию. Ты меня все же помоложе, а потому и покрепче. Если не поспишь ночку, то утром у нас будет из чего завтрак сготовить. А тут в омутке есть рыба корбеница — из сиговых. Вкусная! Омуток у мельницы славный, до самого ущелья простирается. Ущелье ночью не ищи — не увидишь. Его мы осмотрим завтра. А корбеницу полови — славная уха получится, ты такой еще не едал. Корбеница водится только у нас, в Заонежье, и больше нигде.

— А разве ночью эта рыба клюет? — поинтересовался я.

— Клюет. Она днем не клюет, а ночью клюет, — заверил меня Анучин.

По его совету я изготовил снасти и устроился возле омута. От пряных запахов луговых трав и черемушника хмелило. Сидеть у реки было бы одно удовольствие, если бы не несметная армада комаров, донимавшая меня. Приходилось беспрестанно держать во рту сигарету, чтобы отгонять мошкару дымом табака.

Я внимательно следил за поплавком. Но долгое время мне попадалась лишь мелкая форель, которую, сняв с крючка, я отпускал обратно в реку — пусть живет, пусть растет и радуется. Мне была нужна корбеница. А она стала хватать наживку только перед утренней зарей, да так, что за час я успел выудить штук полста.

Неожиданно слух мой уловил чьи-то шаги, кто-то приближался к реке, а кто — из-за кустарника не было видно. Но уже через минуту на берег вышел высокий старик, тощий, как сухая вобла, с длинным и морщинистым лицом, обрамленным рыжеватой бородой. Левой ноги у него не было, вместо нее из-под брючины торчала березовая деревяшка. Опираясь на посошок, незнакомец подошел ко мне, снял кепчонку и, поздоровавшись, спросил:

— Значит, ешь бы те мошкара, сюда пожаловал. А зачем?

— Да вот корбеницы захотелось.

— Вижу — клюет, — одобрительно кивнул старик, оглядев мой улов. — А я вот на этом бережку пятидесятую весну встретил. Сейчас вот конец лета, а я все равно прихожу сюда побеседовать с рекой да с утренней зарей. Вот так-то, ешь бы те мошкара. А сам-то откудова?

— Издалека. Отсюда не видно.

— Ладно, паря, не юли, знать хочу, с кем имею честь…

— В Вытегре живу, хотя в ней не родился и не крестился.

— А раз живешь там, то стало быть по нраву тебе пришлась Вытегория.

— Конечно, по нраву.

— А как звать-то?

— Ефимом.

— Эх ты, ешь бы те мошкара, был в моем взводе Ефим Баженов, головастый парень, такому палец в рот не клади — откусит. Разведчик был первый сорт!

Я смотрел на старика и удивлялся его лучистым глазам, которые светились по-молодому задорно.

— Ромашка! — радостно воскликнул подошедший к нам Анучин.

Пришелец, взглянув на него, насупился.

— Ромашки давно не стало, а есть почетный колхозник Роман Романович Ремешов. Понял?

— Понял! Все понял, — присвистнул Демьяныч. — А ты, Ромашка, погляди на меня получше, может, что и вспомнишь…

Старик внимательно уставился на него, и постепенно лицо его озарилось широкой улыбкой.

— Товарищ полковой комиссар! Старший сержант разведроты Роман Ремешов прибыл встречать утреннюю зарю, — четко отрапортовал он, приставив руку к козырьку кепчонки.

Анучин мягко опустил руку старика вниз и тепло обнял его.

— Довольно с тебя того, что было. Я ведь помню, как ты со своей разведкой помогал полку вышибать немца из его укрепленных пунктов и как немецкого полковника захватил под Воронежем, а фриц-то этот оказался большой шишкой. Мы же тебя тогда к награде представили. А помнишь, как я тебе вручал первый боевой орден?

— Помню, все помню, это не забывается, — глаза Романа затуманились от слез.

— Ты чего, Ромашка! — подался к нему Демьяныч. — Не плакать, а радоваться надо тому, что был не трусом, а настоящим солдатом, любящим свою Родину.

— Слеза, ешь бы те мошкара, хотя и есть слабость человеческая, но в такие минуты простительная, товарищ полковой комиссар.

— Сейчас я для тебя не комиссар, а просто Александр Демьянович Анучин. Хочешь — можешь называть даже Сашкой, не обижусь. Ведь я тебя по-прежнему Ромашкой зову. — А где твоя, Ромашка, левая нога осталась?

— Под стенами Берлина. Третьего мая это случилось. Послали меня в разведку к рейхстагу. Разведал я все, что надо было, уже в роту вернулся, все обсказал и к соседям направился. А тут как грохнет снаряд — и будь готов, испекся. Отлежался в госпитале и к концу сорок пятого года домой заявился. Каюсь… шел я в свою Куржексу и думал, примет ли меня одноногого моя Аннушка. Не испугается ли покалеченного? Нет, славу богу, не испугалась. С радостью встретила. «Без головы жить и работать нельзя, — сказала, — а без ноги можно». Стал я работать в поле бригадиром, уважение от народа поимел — разве худо?

— Очень хорошо, что ты жив остался и что мы с тобой, бывшие товарищи, встретились снова, — подхватил Демьяныч.

Он энергично взялся за приготовление завтрака, и уже вскоре мы с удовольствием угощались вкуснейшей ухой из выловленной мной корбеницы. Затем все вместе до полудня удили в реке рыбу. Улов наш мы целиком отдали Роману Романовичу, хотя он и пытался отказываться. Поблагодарив нас и пригласив в гости, Ромашка направился к дому. А мы пошли по береговой гальке в сторону ущелья, о котором говорил вчера вечером Анучин.

Река в этом месте степенно несла свои воды, но перед поворотом словно поднималась на дыбки, хлестко ударяясь пенящимся валом о высокую стену. Дальше идти было невозможно: вода, кругом вода, шальная, бурливая. Постоянно дробя стену, она создавала маленькое ущелье и в нем грот, из которого вода скатывалась обратно, и с брызгами летела в русло реки.

Оба берега так высоки, что залезть на них невозможно: не за что зацепиться, один сплошной камень в плитках, а между ними белые нити вдоль и поперек. Следы времен ледника заметны в каждом выступе и даже на вершинке узкого ущелья, где виднеется жиденькая растительность, а еще выше мачтовые сосенки.

Обогнув каменное ущелье, мы вышли к мостику. Река отсюда направлялась меж крутых берегов к Самино реке.

Два дня мы отдыхали в деревне Куржексе в доме бывалого солдата Романа Романовича. Семья у него небольшая: жена Аннушка и сын Николай. В избе — чистота и уют.

Хозяева обрадовались нашему приходу. Аннушка сразу принялась накрывать на стол, а друзья-фронтовики Демьяныч и Ромашка снова ударились в воспоминания военных лет. С Николаем мы познакомились вечером, за чаем.

— Почему на обед не прибегал? — спросил отец.

Сын раскраснелся и стал еще красивее.

— Хотелось сделать побольше, — тряхнул каштановыми кудрями.

— Значит, работал за себя и за того парня, что жизнь за нашу Родину отдал. — Роман Романович с гордостью посмотрел на Анучина: вот, мол, какой славный сын у меня вырос.

На заре я отправился половить рыбу к реке Самино. Небо было ласковое, нежно-голубое. Я устроился подле кусточков ольшаника и уже выловил пару крупных лещей и несколько окуней, когда ко мне со спиннингом в руках подошел местный учитель Борис Александрович Бобылев, как он отрекомендовался.

— Уху варим иль тресочку едим? — спросил он.

— Уху, — ответил я, кивнув на свой улов.

Меня заинтересовали приемы заброски спиннинга. Я наблюдал, как владелец его делает взмах удилищем и леса с пулькой бежит в даль реки, затем опускается на дно и при накручивании на катушку равномерно без рывков идет по дну зеркальцем вверх.

Вот Бобылев вытаскивает пульку и снова закидывает ее подальше. На этот раз она шаньгой пробегает по воде метров полста и погружается вглубь. Бобылев снова крутит катушку. Неожиданно сильный рывок со свистом натягивает лесу, как струну на гитаре, и уводит ее вправо к берегу, где растет, опускаясь к самой воде, плакучая ива. Но рыбак не ослабляет, а продолжает накручивать лесу и заставляет рыбину выйти на середину реки. Кто там на крючке — пока определить трудно. По повадкам как будто лосось, а впрочем форель и лосось по хватке похожи, только у лосося вся сила в хвосте, а у форели в голове… К тому же лосось дольше упорствует, а форель быстро утомляется и сдается.

Я сижу на берегу и почти не дышу, неотступно наблюдая за катушкой рыболова и за ходом рыбины. Вот она выскочила из воды, круто повернулась и пошла против течения, а потом осела на дне, будто замерла. Теперь сдвинуть ее с места нелегко.

Бобылев тоже отдыхает. Вытерев платочком лысину, он закуривает — и все это проделывает одной правой рукой, не выпуская из левой спиннинга и продолжая наблюдать за лесой.

Так проходит минут тридцать, но они кажутся мне вечностью. Наконец леса потихоньку ослабевает — рыбина идет к нашему берегу.

Но что это? Из воды показалась голова, потом хвост, и тотчас же рыбина снова ушла на дно и снова потянула лесу к подмывному берегу. Бобылев проявил завидное терпение.

Однако при всяком удобном случае он продолжал наматывать леску на катушку и наконец вывел рыбину на отмель. Теперь уже сомнений не оставалось: это был лосось. Видимо, умаявшись, он повернулся вверх брюшком. Бобылев подхватил его и, довольный, на руках вынес на берег. Но, заметив, что из живота лосося течет молока, помрачнел. Тут же освободив рыбину от крючка, он занес ее подальше от берега и отпустил. Раздувая жабрами, лосось сначала плавился поверх воды, но потом медленно, будто нехотя и с обидой, опустился на дно и уже через пару минут сделал шикарное сальто, показав нам свой широкий плавник.

Вернувшись в избу к Роману, я рассказал Анучину об этом случае. Тот сдержанно улыбнулся.

— Браконьеров становится меньше. Люди учатся беречь дары природы.

В деревне мы запаслись продуктами и, нагрузив вещевые мешки, поутру вышли на дальний волок. Мы решили сначала пройти весь Губаревский лесной клин, добраться до деревни Соковицы, что приткнулась к Айнозеру, а потом через село Покровское пересечь всю Андомскую дачу белых берез и выйти к Мальянским порогам. Троп и дорог в лесу нет, надо торить самим по компасу.

До реки нас провожал Роман. У перехода мы простились, поблагодарив его за гостеприимство и пригласив к себе.

— Ладно, други мои! Ешь бы те мошкара, будет случай — загляну, — ответил Роман и стал подниматься в гору по езжей дороге, которая вела прямо к его домику.

А мы, перейдя на другой берег реки, двинулись по тропинке, что тянулась между камней разной величины и расцветки. Это шла с востока на запад каменная гряда.

— Далеко ли она идет? — спросил я у Анучина.

— По моим владениям она тянется на полтысячи километров, — заверил он. — Дальше к Пудожу и к Каргополю не мерял — не знаю.

— А в исторических описаниях этой гряды нет?

— Нет. Здесь, пожалуй, никто из ученых не бывал, ничего тут не видал, а стало быть, и не описывал. Вот геологи тут шестой год копаются и, надо сказать, кой-что выкопали: красную, синюю, белую, бурую, голубую и зеленую глину нашли подле Ноздреги реки.

До деревни Кюрзино мы шли вдоль каменной гряды, а там в заполье пробегала узкоколейная железная дорога Сорокопольской запани, она резала напополам лесной Губаревский клин.

Скоро нас догнал тепловоз с одним пассажирским вагоном.

— Милости прошу в вагон, если по пути! — пригласил нас машинист.

В вагончике было удобно и весело. В нем ехала на работу смена лесорубов. Кто-то играл на баяне, остальные пели песню «Наш паровоз вперед лети…» Мы тоже подхватили ее.

У поселка, который только начинал строиться, тепловоз остановился. Мы простились со своими попутчиками и вскоре вклинились в лесную гущу, где, казалось, не ступала нога человека.

Мраморные стволы сосен с круглыми папахами крон как будто подпирали небо. Высокие сопки были покрыты ельником. А при подходе к реке нам встретились березовые рощицы с маленькими поляночками, сплошь заросшими кустарником.

Андома в верховьях была неширокая, менее перекатистая, но глубокая. В одном из порогов близ большой бочаги мы перешли реку вброд и оказались на ее правом берегу.

Шагать подле реки было тяжело. Высокая трава все время путалась в ногах, и мы свернули в ровный, но рослый березняк.

Солнышко скатывалось к западу и постепенно скрылось за зубчатой лесной стеной по ту сторону реки. Потянуло прохладой и сразу стало легче шагать. Очень часто почти из-под самых ног выпархивали рябчики, вальдшнепы, а на одной из проплешин подле маленького болотца заквокали тетерки, заговорили гуси.

Мы оба понимали, что до деревни нам засветло не добраться, а поэтому решили переночевать у озерка, название которого не знал даже Демьяныч.

Своим очертанием оно напоминало берестяной лапоть. Справа, слева и спереди озеро опоясывал густой лес, и только с одной стороны было болото.

Раньше возле этого озера была лесная избушка, невесть кем и когда построенная. Но на месте ее мы нашли лишь пепел да черные головешки.

Обругав недобрым словом того, кто спалил избу, Анучин предложил ночевать в гамаках.

— Здесь на подошве земли спать нельзя. Зверей много, — пояснил он.

Что такое лесной гамак, я уже знал и предложение Демьяныча встретил с удовольствием: из гамака я мог увидеть и услышать ночную жизнь лесной глухомани.

— Ночью, если хочешь смотреть и слушать, как лес и лесные обитатели живут, не кури, не кашляй и даже не ворочайся в гамаке. Коли кашель подступит, пожуй с ели иголок — пройдет и больше уже не вернется. Гамак устраивай под елкой, что ближе к воде стоит — с нее огляд будет славный. А я пойду вон к той сосне, — облюбовал он место для ночлега.

Я направился к указанной мне елке и рассмотрел ее. Она была старая, густая, сплошь обросшая хвоей. Со всех сторон ее свисал тягучий сивый мох, удобный для постели. Я собрал его целую охапку, принес еще из лесной гряды ношу мягкого рыжего мшаника и стал вырубать березовые вицы. Гамак приладил на жердочках, просунув их между двух елок.

Подошел Демьяныч, спросил:

— Изба для ночлега готова?

— Готова.

Он осмотрел мой гамак, почесал затылок.

— Да ты, паря, кое-что смыслишь. А я так простенько, без мшаника.

— Хочешь, я тебе его принесу? Тут мшаника навалом.

И не ожидая согласия, я набрал еще одну ношу мягкого мха из-под лесин и расстелил его в гамаке Анучина.

Демьяныч тем временем вскипятил воду, заварил чай и раскупорил банку говядины. Мы сытно поели и отправились по своим гамакам.

Спать не хотелось. Я достал блокнот и приготовился к записи того, что увижу.

Вот он мой лесной дневник:

На этом мои записи кончились. Вскоре брызнул первый луч зари и заиграл на вершинах дальнего леса по ту сторону озера. Я долго любовался, как, обхватив кроны сосен и елей, он стал подниматься, распуская ало-розовые стрелы, которые постепенно складывались в большой веер с тисненой голубой оторочкой. Затем этот веер опустился на мелкие кусты, на пожни и заиграл на озерной глади.

Я вылез из гамака и подошел к Демьянычу. Он уже разживлял огонь, готовясь к завтраку.

— Ну как, братец, познал, что такое ночь в глухом лесу? — прищурившись от солнца, взглянул он на меня.

— Такое забыть невозможно.

Я воодушевленно заговорил о том, что увидел и записал в своем дневнике.

В этот же день под вечер мы вышли к Айван-озеру. Утоптанная дорога привела нас к деревянной ограде, поставленной по-старинному — частоколом. Большие створчатые ворота были открыты настежь: входите, не стесняйтесь!

Сквозь густоту сосен мы увидели очертания могильных холмиков, а подойдя поближе, рассмотрели жестяные красные звездочки на памятниках и свежие цветы, говорящие о том, что те, кто похоронен здесь, не забыты.

На одном из памятников мы прочитали надпись:

Молча постояли мы возле этой могилы, отдав дань памяти всем, кто погиб, защищая свою Родину, и двинулись по берегу озера к деревне Соковице.

По вечерам Айван-озеро тихое, будто черный лакированный поднос с расставленными на нем чайными приборами — малыми тростниковыми зарослями. Вода в озере спокойная, ласковая, льнет к берегам, полируя гальку, а на ветру легонько шумит, словно дивные сказки рассказывает.

В деревню мы вошли уже в сумерки. Нас встретили мглистые огоньки домов, приглашая на ночной покой.

Прямо от озера мы свернули на главную деревенскую улицу.

— Пойдем к Аверьяну Соловейкину, — сказал Анучин. — Он в моем полку лучшим лыжником был. Сам добро на лыжах ходил и других учил. Отчаянный мужик! Непокоренным его все зовут.

У дома Соловейкина нас встретила громким лаем шустрая собачонка из породы сибирских лаек. Но подбежав к Демьянычу, она заластилась, завиляла пушистым хвостом, и я понял, что Анучин уже не раз бывал здесь.

Мы вошли в распахнутые двери. На приступочке печурки сидел мужчина лет шестидесяти пяти и разживлял самовар.

— Демьянычу мое почтение, — приветствовал он Анучина, не поворачивая к нему головы. — Давненько ты сюда не заглядывал, давненько. У нас тут поговаривают, что ты на обувку заскупился. Боишься, что сапоги прохудятся. Проходи, проходи и раскидывайся! Сейчас будем чаи распивать.

Хозяин подошел к Демьянычу. Они пожали руки, похлопали один другого по плечу. После этого Аверьян обратился уже ко мне:

— Чей будешь? Как зовешься? Чью обувку рвешь?

Меня поразили глаза Соловейкина — неподвижные и точно впаянные глубоко в орбиты. Над ними нависали густые кустистые брови. И лицо у Аверьяна словно было высечено из обрубка дерева. На ногах он стоял крепко, что кондовая сосна — такого не сдвинешь с места.

— Одежонку-то кладите в запечник, — сказал он приветливо. Попосля ее моя Марьяша приведет в порядок — заштопает, если требовается: не по асфальту ведь шли-то, а чапыжником. А я вот сейчас с самоваром обряжусь и попотчую вас копченым язем. Славно сейгод в озере рыба ловится, даже малые ребятишки и те с берега помногу ловят.

В это время в комнату вошла женщина на вид лет тридцати пяти. Одета она была в ситцевое платье, такое яркое, что весной клеверное поле. Оно шло к ее лицу — мягкому да гладкому, с ямочками на щеках.

Улыбаясь, женщина принялась выговаривать Анучину:

— Ждали, долго ждали тебя, да уж и перестали. А ты как блин на масло! Как здоровье твоей хозяюшки?

— Сносно. Стареем, но не квасимся, — пошутил Демьяныч.

Аверьян заварил чай и ловко разлил его по стаканам. Я невольно продолжал приглядываться к новому знакомому, и мне очень хотелось спросить, почему у него такие неподвижные глаза. Но я не решился.

Лишь позднее я услыхал от Демьяныча историю Аверьяна. Отслужив действительную военную службу, Соловейкин вернулся в родные места и привел к себе в дом хозяйку — девушку Алену из села Покровского. Вскоре у них родился сын Виталий. К началу Великой Отечественной войны ему пошел уже семнадцатый год. Следом за отцом он добровольцем ушел на фронт и пропал без вести. А Алена ушла строить военные укрепления в Ошту и попала под обстрел — там и похоронена.

Сам Аверьян вернулся с войны слепым.

Все в деревне ахнули:

— Как жить-то будешь, Аверьянушка, дорогой наш?

Аверьян не опустил головы.

— Не печальтесь, люди добрые, и на моей кухне всякие пироги появятся. Не один стану жить, с вами в дружбе.

Узнала родная сестра Алены Марьяна, что слепым вернулся Аверьян с фронта, — на другой день к нему прибежала и наотрез отказалась возвращаться в Покровское.

Видимо, сошлись они характером, так как через год поженились, а еще через год появился у них сын, которого также назвали Виталием. В этом году он уже должен был пойти в первый класс.

Набегавшись на улице, он разложил на краешке стола книги и стал читать:

— Пы да па… пы да па…

— Ну и что же, Витя, будет? — ласково спросила его Марьяна.

Витя оторвался от букваря, посмотрел на мать, потом на нас:

— Отечь.

Мы расхохотались, Марьяна нахмурила брови.

— Не отечь, а папа. Понял — папа…

— Отчего не понять! Но не все ли равно, только буковки не те поставлены, — заулыбался Витя.

Незадолго до восхода солнца Аверьян поднялся, разбудил нас и после завтрака проводил к своему карбасу.

Шел он уверенно и прямо, голову нес высоко. Я наблюдал за ним и верил в его слепоту и не верил.

— Что, Аверьян, вам помогает так хорошо ориентироваться? — спросил я у него.

— Воля к жизни. — Он помолчал, потом добавил: — У меня же туточки все исхожено еще зрячим, а память — она штуковина добрая — помогает. Да и ноги у меня как будто учеными стали, подсказывают, куда ступить, что обойти стороной — вот так и живу.

Помогая оттолкнуть карбас от берега, Аверьян напутствовал нас напоследок:

— Езжайте вон к тому тростнику, — он указал в даль озера в гущу тростниковых зарослей. — Там крупная рыба плавится.

На озере была тишина. Лишь слегка булькала вода, разрезаемая носом карбаса.

Рыба в тростнике, действительно, водилась крупная.

— С уловом вас аль как? — встретил нас Аверьян, когда мы вернулись с рыбалки.

— С уловом, — ответил Анучин.

Хватило и на уху и на рыбники, стряпать которые Марьяна была мастерица.

Погостив еще денек, мы простились с семьей Соловейкиных и двинулись в Заполье.

Лето в этом году выдалось непостоянным. То ярко вспыхнет солнце, зальет светом луга и пашни, леса и болота, а то начинает накрапывать мелкий дождик. За день погода сменяется несколько раз, но под вечер становится так тихо, что каждый шорох в лесной обители отдается явственно.

Над густой травой кружатся запахи полыни и настоя меда. Дышать легко! Вон уже виден мост из Покровского через реку.

Мы не стали заходить в село. Спустились с обрыва к реке и сухим берегом дошли до моста. Прямо от перехода началась густая мелкая поросль, а за ней некрупные покосные поляночки.

Тропинка, по которой мы шли, привела нас в царство белых берез. Зимою березы стоят будто мертвые: ветки от холодов скрючены. Но земля по корням подает им влагу, кормит своим соком, хотя и не в полную меру. А приходит весна — березка выпрямляется, вздрагивает, точно очнувшись ото сна, и как пройдет первый теплый дождепад, она уже улыбается каждым своим листиком, давая о себе знать, что она жива, здорова и наливается соком.

По краям тропы березняк крупный, белесый, причесанный ветрами. Нам любо шагать таким коридором. Он выводит в заливные луга, которыми заполнены все берега Андомы реки.

Перед заходом солнышка мы попали на рыбацкий стан, где и решили сделать привал на ночлег. Вправо от стана небольшая бочага, из нее вытекает маленький ручеек — он не звенит, а шелестит, так как вода бежит плавно, словно не хочет расставаться с местом, где так много золотых кувшинок, а вокруг плакучая ива в цвету — она клонится к воде и как будто ласкает ее.

Ива — это наша северная пальма. Почки у нее упрятаны в мягкий и беловатый куфтырек — это ивушка оберегает их в зимнюю стужу. Но уже ранней весной они лопаются, выпускают желтые цветики, которые ярко вспыхивают и при первом дождике сбрасываются на землю. В это время ива вся в соку, и от нее исходит аромат нежный, пряный, не сравнимый ни с какими лучшими духами.

Чудно и таинственно дышит лес вечерней порою. Дыхание берез приносит живительный медок, он смешивается с тончайшим запахом вереска. Бывало, в рюкзаке не оказывалось лаврового листа — тогда я заходил в густоту вересковых кустов и под ними собирал «заячьи ушки», которые всегда пахнут свежестью. Недаром «заячье ушко» — любимое деликатесное блюдо косого.

Анучин варил ужин, а я наслаждался дарами природы: ходил по кустам смородинника подле ручья и ел вкусные черные ягоды.

— Григорич! — позвал меня Демьяныч.

Прямо подле стана он поймал крота и, показывая мне его, восхищался:

— Вот работяга! Круглый год в работе, без выходных: все роет и роет землю.

Отпустив крота на волю, мы поужинали и устроились на отдых. Но ночью наш сон был потревожен.

— Чуешь, братец? — разбудил меня Анучин.

— Ничего не чую, — протирая глаза, ответил я.

— Шумит, шумит кто-то, будто о ствол березки палкой бьет. А кто? Бери топор в руки, а я ружье — и пошли!

Отойдя от стана метров полсотни, остановились, прислушались — и тут только я явственно уловил звук, похожий на то, что кто-то палкой бьет о березу, а она вся дрожит, будто стонет.

Раздвинув кусты мелкого березняка, мы увидели матерого лося. Он лежал и бился ногами, ударяя ими о деревья. На стволе березы я заметил проволоку, силой вдавленную в лыко, и сразу понял, что животное попало в петлю и вряд ли ему самостоятельно удастся высвободиться из нее.

— Негодяи! — возмутился Анучин. — Браконьеры! Под суд!

Но кого отдавать под суд, ни я ни Анучин не знали. Однако надо было спасать лося. Цинковая крученая петля врезалась ему в шею и прихватила гортань. Животное явно задыхалось: глаза навыкате, язык высунут и по нему стекает зеленая слюна.

Увидев людей, лось попытался подняться на колени, но снова упал, тяжело мыча. Невозможно было без содрогания смотреть на него. Анучин взял у меня топор и с остервенением стал рубить проволоку. Она со звоном начала раскручиваться на стволе березы. Но я понял — это не даст облегчения животному и рискнул приблизиться к нему, чтобы ослабить петлю на шее. Подоспевший Демьяныч помог мне, и мы вместе изловчились снять смертельную проволоку. Лось вздохнул глубже, выплюнул изо рта сгустки зеленой пены, смешанной с кровью, повертел головой, перевалился с боку на бок и стал подниматься. С первого раза это ему не удалось. Но отдышавшись, он сделал новую попытку и, наконец, встал. Его пошатнуло, но он удержался на ногах и, подняв голову, протрубил будто в рог. Из-за бочаги на зов тотчас же отозвались, и лось, посмотрев на нас на прощанье, словно благодаря за освобождение, круто повернулся и пошел туда, где было его стадо. А мы вернулись к стану, но досыпать уже не стали. Подкрепившись едой, мы прочесали все березовые и осиновые райки и сняли еще шесть петель, поставленных на лося. Не поздоровилось бы тем, кто их поставил, если бы они встретились нам на пути! Нет и не может быть пощады тем, кто разбойничает в лесу.

После полдника мы подошли к началу больших Мальянских порогов. На заливных лугах колхозники убирали скошенную траву: копнили ее и свозили к стогам уже высохшее сено.

Демьяныча тут все знали и встретили приветливо.

К нам подошла высокая красивая девушка с железной секирой в руках.

— Где такую штуковину достала? — удивился Анучин.

Девушка пожала плечами.

— Нашла вон в той бочаге. Стала воду пить, а она мне на глаза попалась.

— Тут у нас немало что от старины осталось, — вступил в разговор пожилой колхозник. — Как-то панцирь нашли. А недавно моя деваха из ручья медную шапку с высокой гогырей приволокла. Ведь по нашенским-то местам кто и не проходил. Литовцы и татары сюда доходили. И немцы, и ляхи здесь побывали. Задержаться не задержались, а свой след оставили.

Мы поужинали вместе с колхозниками и остались ночевать с ними. Молодые быстро уснули, а мы со стариками еще долго беседовали у костра.

Я поинтересовался, почему в этих местах деревни раскиданы так, что от одной до другой по сотне километров.

— Мерять-то, видно, было недосуг, — отозвался мой седобородый собеседник, которого все называли просто Кондратом. — Ведь, как мне рассказывал прадед Анфим, первыми поселенцами здесь были беглые солдаты. Раньше солдатская-то служба тянулась двадцать пять лет. Уйдет крестьянский паренек в солдаты, а надежды на то, что вернется оттуда, мало. Да и служба была не в радость, а в тягость. Вот и находились такие, что сбегали до срока. А куда им податься? На родину? Нельзя! Вот и убегали в северные леса — там строились и семьями обзаводились. А поперву, случалось, и разбойничали. Ведь в собачьих пролазах до сих пор сохранились в земле ямы, где они скрывались. А ночью на петровской дороге купцов обирали. Но бедных не трогали. Даже делились с ними награбленным, как старые люди рассказывали. Еще и такое говорили, что когда Наполеон пошел на Москву, разбойничий заглавный атаман собрал своих и сказал им такое слово: «Други мои верные, пора для нас настала, надо показать себя на людях, а не в лесу. Россия-то ведь, робятушки, наша, исконная! Берите свои пищали, а ежели у кого нет, то секиры в руки, ножи за пояс и поможем русскому войску одолеть Наполеона». Собралось их, сказывают, человек двести пятьдесят, а то и больше. Явились они на Бородино поле, и в схватке с французами отличились многие. А когда Кутузов светлейший узнал, кто они такие, говорят, перед царем вошел в ходатайство о помиловании. И было им положено осесть на месте и подати не платить. У нас на кладбище в Мальянах они и похоронены. От честных людей об этом слыхал, а они попусту врать не будут.

Кондрат замолчал, отошел к скирде сена, выбирая себе местечко для ночлега. А ко мне подсел Ефим Савкин, щупленький, без бороды и усов, хотя ему и перевалило уже за шестьдесят. Ему тоже не терпелось поделиться своими познаниями.

— Были и есть у нас чудеса, каких нигде еще не было. Вот идем мы разок с братаном на озеро Унжело рыбешку ловить. Дело-то было перед троицыным днем. Подошли. Сварили у озера чайку и начали рыбачить. Думаем, сейчас обрыбимся — на рыбники наловим. И что же? Нет поклева. Значит, заря еще не пришла. Ждем. Дождик внакрап пошел. И вдруг озеро поднялось, как будто глубоко вздохнуло, и забурлило. Ничего такого мы раньше не видали. А тут глядим-поглядим, а вода-то из озера скрозь землю уходит, воронкой ввинчивается. Уды у нас были длинные, а закидывать некуда: сухое дно стало. Попосля, дней через десяток, мужики здесь траву косили. В чем тут закавыка? Пока еще никто не объяснил. А ведь в нашем Заонежье такое чудо произошло не только с Унжелом, а и с Куштозером. Озер-то в Заонежье, почитай, триста, а то и больше будет. И надо лес вокруг озер не вырубать, а оберегать его. Надо, так сказать, природу нашу любить и уважать. Тогда и тайны ее можно будет разгадать.

И действительно, сколько нераскрытых тайн хранит в себе заонежская лесная сторона. Идешь по чащобе леса, набредешь на махонькое болотце, любуешься — столько тут цветов, а зайдешь поглубже — провалишься в трясину и с трудом оттуда выкарабкаешься…

Сон уже свалил всех. Даже кони, выпряженные из сенокосилок и пущенные на берег реки, на свежую отаву, больше не жевали траву, а стоя спали. Но ко мне сон не приходил. Я смотрел на звезды, мерцающие в синеве неба, и думы точно мошкара копошились в моей голове, не давая покоя. Как-никак мы с Анучиным отмеряли больше трехсот километров, много повидали и то, что узнали, приняли в свое сердце.

Утром я пошел к водопаду, откуда начинались большие Мальянские пороги. Дробью барабана встретил меня водопад и сразу обдал брызгами. Шум воды заглушал все лесные шорохи.

Водопад был многоступенчатый. Из двух рукавов омута вода скатывалась на первую ступеньку полукольцом, будто легкую песенку пела. На второй ступеньке она кидалась пеной по сторонам и дробилась о камни, стирая их грани. А на следующих ступеньках выла зверем, который ранил себя, и, бушуя, кидалась сгустками белой пены. Опускаясь в маленький омуток, они точно белые лебеди кружились там, спеша на отмель. Еще одно диво Заонежья!