Северянин: "Ваш нежный, ваш единственный..."

«Моя безбожная Россия...»

Редко у какого поэта виден такой четкий разрыв в творчестве, как у Игоря-Северянина. Вот уж верно, революция разорвала и жизнь его, и творчество пополам. Если символом его первого эпатажно-куртизанского периода стал знаменитый сборник «Громокипящий кубок» 1913 года, то символом второго, напоенного таинствами природы, тонкой лирикой, щемящей болью за Россию, стал сборник «Классические розы», вышедший в Белграде в 1931 году. Что происходило в душе поэта, навсегда останется загадкой. Ибо дело не в революции как таковой и не в эмиграции. Ведь ездил же в первые эмигрантские годы Игорь-Северянин на гастроли в Париж, Прагу, Берлин, где было большинство русских беженцев, мог и остаться. Не пожелал. Вместе со своими старыми эпатажными стихами он возненавидел и большие города, даже Таллин казался ему огромным.

Изменились и стихи. Осталась прежняя стилистическая легкость, но стихи как бы пересадили на классическую почву.

Игорь-Северянин, начинавший поэтический путь русским патриотом, воспевавший в Русско-японскую войну 1904—1905 годов императорский флот, пройдя свой эпатажно-футуристический период, возвращается уже в эмиграции в родную русскую гавань. Такого поэта в нынешней России практически не знают. Хотя еще в 1921 году в прибалтийской газете «Виленское слово» критик Дорофей Бохан писал (сохраняю авторскую орфографию):

«И. Северянину не чужды чисто русские мотивы... За границей он научился сильнее прежняго любить свою бедную Родину... Лучшия поэзы освящены любовью к Родине. Он воспевает даже "Икру и водку" добраго стараго времени... Он ничего не стесняется — и ничего не боится...

Это — не каждый напишет. Но ему можно, ибо он Игорь Северянин. Только ему возможно простить стихотворение "Ванг и Абианна", стоящее на той границе, за которою следует 10001 статья... Только силою художественнаго дарования он избежал тона, за который мог быть обвинен в порнографии. Это дивное стихотворение греческая скульптура, не знающая стыда, ибо прекрасное — безстыдно. Новая книга стихов И. Северянина — вклад в русскую поэзию. Талант его развивается. Мы имеем новаго, талантливаго, до мозга костей русскаго поэта».

Еще в сентябре 1920 года в стихотворении «С утесов Эстии» Игорь-Северянин писал:

В 1922—1923 годах он получил два письма от Александры Михайловны Коллонтай, своей троюродной сестры (которая позже станет первой в мире женщиной-послом). Прочитав его автобиографическую поэму «Падучая стремнина», она писала: «Мы с Вами, Игорь, очень разные сейчас. Подход к истории — у нас — иной, противоположный, в мировоззрении нет созвучия у нас! Но в восприятии жизни — есть много общего... Я люблю Ваше творчество, но мне бы ужасно хотелось показать Вам еще одну грань жизни — свет и тени неизмеримых высот, того бега в будущее, куда Революция — эта великая мятежница — завлекла человечество».

Северянин ответил стихотворением, которое заканчивалось такими словами:

В том же 1923 году он писал о своей возможной поездке в Россию осенью, но поездка не состоялась. В середине 1920-х годов Северянин создал целый цикл стихов о России, о Москве, которые впоследствии вошли в сборник «Классические розы» (1931).

Так сложилось, что переродившийся русский поэт, не отличавшийся антисоветскостью, не был интересен ни эмигрантам, ни деятелям советской культуры. Разве что такие же, как он, тоскующие по России мастера верно угадывали суть нового Северянина. К примеру, Марина Цветаева писала ему в уже упоминавшемся неотосланном письме:

«Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем в статье. А не может — потому, что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два; там-то о стихах пишет Адамович и никто более, там-то — другой "ович" и никто более, и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.

От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.

От всего сердца своего и от всего сердца вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.

Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — все: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей! — вздымает, заносит голову. В моей памяти — и в памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.

Ваш зал... Зал — с Вами вместе двадцатилетних... Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз еще успели! — молодость, любовь...

В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.

Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила...

Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время! И перетянул он: Вы.

Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были — жизнь: двадцать лет спустя.

Ваш словарь: справа и слева шепот: — не он!

Ваше чтение: справа и слева шепот: — не поэт!

Вы выросли, вы стали простым. Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы, наконец, разнарядили ее...

И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:

— И сосны, мачты будущего флота...

— ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.

Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин — "благоговейный хулиган" — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное)... [14]

И то, те... "Соната Шопена", "Нелли", "Каретка куртизанки" — и другие, целая прорвавшаяся плотина... Ваша молодость.

И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки и — напев, тот самый, тот, ради которого... тот напев — нам — как кость — или как цветок... — Хотели? нате! — в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.

Призраки песен — призракам зала.

Конец февраля 1931 г.».

Такое письмо от такого мастера, как Марина Цветаева, выше сотен критических разборов. Но массовый читатель помнил лишь «Ананасы в шампанском» и «Громокипящий кубок», а на «Классические розы» внимания почти не обратил. Разве что Петр Пильский, эмигрантский критик из Риги, отметил глубинные перемены в творчестве поэта: «Сейчас Игорь Северянин — поселянин ("Классические розы"). Город им проклят... Отталкивает и вся Европа ("рассудочно-черствая")... Петербургский период Игоря Северянина давно отцвел, увял и умер, и городских обольщений нет. Появилась жажда простоты, свежести, просторов земли».

Впрочем, обратимся к самой книге «Классические розы». Открывается книга, вышедшая в Белграде, посвящением Ее Величеству Королеве Югославии Марии:

Отдана дань уважения принимающей поэта стране, и далее начинается главная тема и книги, и всей поздней поэзии Северянина — тема России, погибающей, возрождающейся, вечно великой и вечно ожидаемой. Сначала — уже ставшие классикой «Классические розы» (1925):

Последние две строки были выгравированы на надгробном памятнике поэта. Там постоянно стоят букеты свежих роз. Надеюсь, и Россия никогда не забудет ни о розах, ни о памяти своего национального поэта. Да и стихи из «Классических роз», надеюсь, будут звучать и по радио, и по телевидению. И наконец, Россия узнает не только певца небывалой изысканности, а своего национального поэта, которым можно гордиться наравне с Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым, Есениным. Каждый школьник должен знать наизусть эти строчки:

Кажется, вся история России проходит перед нами. Все ее беды и воскрешения. В этих стихах чувствуется та искренность, которой не бывало в его причудливых грезофарсах. Поэт становится по-настоящему народен и хрестоматией.

Да, поэт видит и наше неистребимое «авось» наряду со стойкостью и верой, поэт и сам часто погружен в тот же русский хаос, но он уже свыше знает, что слезами горю не поможешь, что каждому из нас свою Россию нужно заслужить.

Вот его ответ всем тем, кто оправдывает свою эмиграцию неким посланием [15]. Сам поэт, вроде даже не эмигрант, а дачник поневоле, считает и себя виновным во всех бедах России.

В этом сборнике любое стихотворение — знаковое. Поэт то надеется на скорые перемены и возвращение домой:

То обращается к москвичам с призывом к скорым переменам:

Пожалуй, эти перемены в поэтическом творчестве Северянина чем-то близки переменам в творчестве Владимира Маяковского. Да и политичность сборника «Классические розы» никак не меньше политичности книг Маяковского.

Оставаясь поэтом, Игорь-Северянин превращается в гражданина, в патриота России. Этого никак не могли понять ни его былые поклонники и поклонницы, претендовавшие на изысканность вкуса, не могут понять и нынешние ценители «тонкой поэзии», отбрасывающие «Классические розы» за пределы литературы. Для либеральной публики этот сборник чересчур переполнен словом «русский».

Игорь-Северянин и в былые времена умел давать отпор, не чурался острого слова, но будучи в эмиграции, и при этом вне эмигрантского круга, он был абсолютно свободен в своих высказываниях. Он беспощаден и в своих выступлениях в Таллине, Риге, Белграде, Варшаве, Париже, любовь его принадлежит северной природе, близким женщинам, а также покинутой России. Для самой эмиграции слов любви у него не находится. Чем превращаться во второстепенного европейца, он предпочитает мечтать о будущей России.

И как близки эти мечты нам, сегодняшним жителям третьего тысячелетия. Будто сегодня стихи написаны.

При этом не надо считать поэта неким мечтательным фантазером или «большевизаном», как его обзывали в белогвардейской прессе. Игорь-Северянин и к событиям на родине относился по-разному, что-то принимая, что-то резко отвергая. Его печалило разрушение святых обителей и имперских памятников. Он явно осуждал безбожие новой России, надеясь на народное благоразумие.

Не знаю, как читателям, но мне эти строчки поэта кажутся пророческими. И кого судить за все наши великие и малые несчастья и XX века, и века нынешнего? Евреев, чеченцев, эстонцев или все же самих себя? И не судить даже, а преодолевать все напасти и обманы и идти дальше, вечно вперед!

Даже не принимая многого, что происходило у него на родине, поэт не желал ей зла, как не желали все лучшие люди русской эмиграции, от генерала Деникина до Ивана Бунина, пьющие за победу русского оружия в Великой Отечественной войне.

Даже в первые годы эмиграции, когда в памяти еще были живы все жестокие деяния, Северянин писал в стихотворении «Моя Россия» (1924):

Пусть простят меня читатели за столь обильное цитирование, но такого Игоря-Северянина пока мало кто знает, такого Северянина не преподают в школах и институтах, такого русского Северянина держат и сейчас где-то на обочине. А мне хотелось бы, чтобы вслух читали эти его стихи, чтобы через них учились любить свою Родину. Тем более что он надеялся на свое возвращение даже в ту безбожную, но все равно столь любимую им Россию:

Есть в этом воистину классическом сборнике Игоря-Северянина еще одна важная общечеловеческая тема — Любовь.

Этим стихотворением о Любви я и завершу разговор о моей любимой книге — «Классические розы» — в творчестве моего любимого поэта.

Может быть, Игорь-Северянин и впрямь нашел себя в тихой эстонской деревне? На рыбной ловле? За чтением стихов и книг своих товарищей? К слову, из современников он любил читать столь же классических Ивана Шмелева, Бориса Зайцева, Ивана Бунина.

Я подолгу засиживался в тойласком домике Северянина, обходил пешком все окрестности Тойла, хотел понять, чем жил поэт. С тех пор и в Тойла, и в Усть-Нарве не так уж многое изменилось. Северная эстонская глушь. На реке Россонь так же ловят рыбу. Прожить здесь более двадцати лет мог только поэт, и впрямь отчужденный от шумной жизни. Весь мыслями в России. Вот из его уже завершающих стихов 1939 года:

И ведь никто Северянина не винил, даже напротив, в Тойла к нему приезжал на машине сам посол Советского Союза Федор Раскольников. После присоединения Эстонии к СССР в 1940 году у советских властей к тойласкому отшельнику тоже никаких претензий не было, к нему приезжали журналисты из «Правды» и «Известий», его начали печатать советские журналы. Может, за это его и ныне так недолюбливают либеральные круги? Ведь их кумиры не хотели понимать того, что опасно творцам уходить от своей почвы в чуждые края. Как признавался Игорь-Северянин: и «без нас» новая Россия успешно строится.

Резко отказавшись от всех маскарадов и изысков молодости, в Тойла он стал самим собой — истинным северянином.

Эстонская глушь была близка ему и северным духом, и водой, морем. Он с детства помнил рассказы близких о дальних морях:

Рекам, озерам, морям посвящены десятки его стихотворений. Так, он связывал эстонскую Россонь с череповецкой Судой:

Он и в Эстонии воспевал русские форелевые реки, запомнившиеся ему с детства. И в Тойла жил, как в своем череповецком лесу. Недаром довольно метко Андрей Вознесенский сравнил его с форелью: «Игорь-Северянин — форель культуры. Эта ироничная, капризно-музыкальная рыба, будто закапанная нотами, привыкла к среде хрустальной и стремительной».

А жесточайшие приступы тоски по родине, связанные и с тотальным одиночеством, и с нищетой, и с чувством своей ненужности, повторялись:

В рукописях поэта остался набросок незавершенного стихотворения:

От «Громокипящего кубка» до «Классических роз» — таков трудный и вместе с тем оптимистический путь в русской поэзии Игоря-Северянина.