SEX в большой политике. Самоучитель self-made woman

Бедный Йорик: мастер-класс от Владимира Жириновского

Благодаря Владимиру Вольфовичу я открыла эффективное, как «Раптор», и почти универсальное средство нейтрализации мужчин-политиков. В 93-м году мы оказались в составе российской делегации в Финляндии. Россия вела переговоры с Советом Европы о своем членстве в совете. Финляндия взяла на себя роль посредника. Во время приема в российском посольстве я закурила. Жириновский тут же взвился:

– Запретите Хакамаде курить. И вообще, кто она такая? Это депутат-бомж. У нее нет фракции, у нее ничего нет, а она еще и курит.

После чего я дым стала пускать ровно Жириновскому в лицо и не позволила засуетившемуся мидовцу убрать пепельницу. По пути в финское посольство Жириновский опять завелся: «Депутат-бомж, и пальтишко бедненькое, и побрякушки копеечные, вот пришла бы к нам во фракцию – мы бы тебе шубу подарили, бриллиантов навешали, была бы сытая, богатая. А, Хакамада?». В посольстве, заглушая журчание светской речи, затоковал по-новой:

– Хакамада, а Хакамада, кончай бомжевать…

Финны ничего не понимают. О чем это он? Вроде вопрос – вхождение России в Совет Европы, а не Хакамады в ЛДПР. И тут я не выдержала:

– Слышь, Вольфович (по-цэковски перейдя на «ты»), ну сколько можно дергать меня за косички? Скажи сразу, что влюбился.

И Жириновский дематериализовался. Я удивленно покрутила головой: исчез! Приемчик запомнила. Опробовала на других – работает! Стоит большинству наших мужчин-политиков, когда они цепляются к тебе за кулисами не по делу, разок зазывно по-женски подмигнуть – они кончают базар и скрываются в кустах.

А еще Жириновский – уникальное зеркало темных сторон народной души. Он отражает и озвучивает самые низкие побуждения и мысли толпы. Четко раздает водку и деньги. Нам «фу!», а ему плевать. Знает: стольник дай – и тебя полюбят, и будут любить вечно, если кто-то не даст двести. Но он устал от самого себя. Усталость выдают глаза. Они мертвые, и впечатление, что в нужный момент кто-то нажимает кнопку на дистанционном пульте и внутри включается магнитофон. Второе отрицательное последствие этого бесконечного паясничанья – Владимир Вольфович никогда не будет в основном составе. Он обрек себя на маргинальностъ. Когда идет серьезная игра – ему в ней нет места. Большими чиновниками назначают сбалансированных людей. Поэтому есть популярность – нет результата. Жириновский от этого страдает. Он хотел быть и вице-премьером, и премьером. Никто не позволил, никто не предложил.

Однажды Жириновскому почти удалось меня растрогать. Я даже засомневалась – может, не все там так безнадежно? Во время однодневной поездки в Японию ему приглянулись очки, а взятой налички не хватило. Никто в долг не дал. Я дала, он купил и, сияя, демонстрировал мне, как они и складываются, и раскладываются, и какие удобные. Дите…

Парфюм для самодержца: мастер-класс от Путина и Ельцина

Позаимствовать хоть что-то у ВВП мне не удается. Слишком мы разные, и то, что он мужчина, а я женщина – самое незначительное из наших различий. Хотя нет, вру. Я заметила, что на коллективных встречах кто б какую чепуху ни нес, и с Дона и с моря, – ну полный бред! – Путин дисциплинированно конспектирует. Точно мальчик за великими дядями. У дядей сразу сметает крышу от собственного величия. Дяди думают: он меня уважает! Я по преподавательскому опыту знаю, что записывать – очень важно. Когда студенты за мной записывали – мне это льстило. Я решила: буду тоже изображать из себя отличницу. Завела специальный блокнотик. Начала с послания президента. Когда Владимир Владимирович его читал, я была единственная в зале, которая все записывала. Все сидят, а Хакамада строчит. Настрочила треть блокнота и, очень довольная собой, закрыла его, чтобы больше никогда не открывать.

Если бы я была статусной единицей, я бы переняла у ВВП отсутствие трепета к соблюдению протокола в отношении к собственной персоне. Помню, на одном приеме мне позарез нужно было перекинуться с президентом парой фраз. Но выстаивать очередь, как за финскими сапогами в советском ГУМе, мне не хотелось. Дождалась, когда он уже направился к выходу, и окликнула. По правилам я должна была обежать – тртртр! – весь зал и оказаться перед ним на дорожке:

– Здравствуйте, Владимир Владимирович!

А не окликать.

Президент замер. В старых фильмах так замирал от предательского выстрела в спину главный герой. Потом медленно оборачивался, удивленно и укоризненно смотрел в камеру и падал на сырую землю. Путин тоже медленно обернулся, но не упал, а подошел. Это неплохо. Так же, как и умение отзеркаливать собеседника. И под обаяние этих приемов попадает бешеное количество народу. Каждый, расставаясь с президентом, уверен, что президент – душка, согласен с ним на все сто. А потом начинаются странные события. Но это потом, позже.

На инаугурации я смотрела на ВВП и думала, как же ему, бедному, тяжело. Эта имитация вхождения на престол, эта коронационная дорожка, а двигается по ней обыкновенный человек, который не воспитывался как царь и не был даже политиком. Он же не Никита Михалков, который сел на коня и поскакал, весь из себя Александр Третий. Наверняка ему намного легче было вести заседание правительства, чем пройти эти несчастные метры по этой несчастной дорожке под грохот имперской музыки. И чувствовать, как люди втягивают ноздрями воздух: идет от тебя запах власти или нет. От Путина он не шел.

С Ельциным не требовалось напрягать обоняние, чтобы уловить не запах – могучий монарший дух, шедший от него. Есть известная байка, как Борис Немцов, будучи фаворитом президента и губернатором, катал Бориса Ельцина по Волге. И тот, задумчиво глядя на широкую речную косу, обронил:

– Не зна-а-аю, как поступить с островами.

– Причалить и позагорать, Борис Николаевич!

– Да не с этими… с Курильскими.

Или слушает-слушает и вдруг говорит: «Что мне делать со смертной казнью? Столько проблем… Этот amp;bdquo;Совет по помилованию amp;ldquo;… То ли миловать, то ли не миловать… я не зна-а-ю». Царь мучается – лишить человека жизни или нет. Здесь на закон не сошлешься. Это собственное решение: взять на себя ответственность за жизнь человека. Или за его смерть. Такое внутреннее страдание! При чем тут я со своей ерундой? Какой-то малый бизнес…

Я не помню своих бесед с Борисом Николаевичем. С Владимиром Владимировичем помню, а с Ельциным – нет. В присутствии Ельцина я сразу терялась и цепенела. Как бандерлог перед Каа. Вот сейчас проглотит, а ты все равно двигаешься прямо в пасть. Уникально общался с президентом Немцов. У него становился такой же слегка выпученный остановившийся взгляд, и этим взглядом Каа-маленький, покачиваясь, вперивался в Каа-большого и медленными тяжелыми фразами вкладывал что-то в голову. У меня так не получалось: «А в Италии большая часть предприятий – маленькие! А страна богатая!» – «Зна-а-аю… будем думать». И все. Конец связи.

Мастер-класс

Борис Николаевич – явление уникальное. Классический подвид хомо сапиенса, который я бы назвала «политическое животное». Всем своим поведением Б.Н. наглядно доказывал: политик – это не человек, который много знает. Политик – человек, который ощущает историю страны как свою жизнь, на уровне позвоночника, на уровне инстинкта самосохранения. Ельцину это было дано. Он чувствовал нить истории. Но могучее чутье не поддерживалось таким же могучим знанием, и поэтому он наломал столько дров.

Он был самодержец, но не тиран. У тирана нет воображения. У Ельцина оно было, и он умел делать «загогулины». Я развила бурную активность в качестве председателя Госкомитета по малому бизнесу и начала с романтическим пылом двигать сокращение лицензирования, упрощение процедуры выдачи сертификатов, доведенной до предельного абсурда: сертификаты требовали на все, вплоть до длины носков. Понятно, что это была всего лишь форма не слишком и завуалированного бюрократического рэкета, и, добиваясь отмены, я забирала у министерств функции, на которых они делали деньги. Все коллективно приняли решение, что пора меня убирать. А Ельцин раз в месяц что-то вещал в эфире на актуальную тему. И вдруг в очередном своем радиомонологе он говорит, что малый бизнес надо развивать и Хакамада – молодец! – делает полезную работу. Шипенье в Белом доме тут же стихло. На ближайшем приеме президент, довольный, спросил:

– Ну, как моя очередная загогулина?

– Хорошая загогулина, – похвалила я.

В России, с одной стороны, все сложно, а с другой – просто: царь рявкнул – челядь утихомирилась.

Прощальную загогулину Борис Николаевич попытался сделать для меня 13 апреля 1999 года, в мой день рождения. В десять утра раздался звонок:

– Ирина Муцуовна? С вами будет говорить Борис Николаевич Ельцин.

Какой к черту Ельцин? Я уже уволена из правительства, я вылетела из обоймы, меня нигде нет. Отставным министрам не звонят спозаранку, чтобы поздравить. Тем более действующие президенты. Наверняка это чей-то дурацкий розыгрыш. Бросить трубку и спать дальше? Но трубка тяжело вздохнула и прогудела:

– Я-а поздравляю тебя… с днем рождения…

– Ой! То есть спасибо, Борис Николаевич!

– Я-а… не люблю дни рождения…

– Я тоже не люблю, Борис Николаевич!

– Ну и что?

– Что, Борис Николаевич?

– Что хорошего?

– Ничего хорошего, Борис Николаевич. Сами знаете. Надо спасать.

– Кого… спасать?

– Страну, Борис Николаевич. Россию!

– Да-а… я в курсе… буду думать. Все?

– Все, Борис Николаевич.

Ельцин отключился, и только тут я заметила, что стою навытяжку в ночной рубашке, босиком, вскинув руку с трубкой так, словно отдаю честь, и на меня удивленно смотрят няня с ребенком. Умные люди мне потом растолковали: ты, Ира, тормоз. Пастернака перепастерначила. Тебе же прямым текстом дали понять, что звонят не ради поздравления: «…я дни рождения не люблю». Государь ждал просьбы о помощи: «Приютите меня, Борис Николаевич… не оставьте меня своими милостями, Борис Николаевич… только на вас и надеюсь, Борис Николаевич». А ты – «страна»!

Сталкер: мастер-класс от Анатолия Чубайса

В Чубайса влюблены все женщины среднего возраста и примкнувшая к ним Елена Трегубова. Как политик я бы не возражала, чтобы женщины среднего возраста, которых в стране больше, чем любого другого населения, и Елена Трегубова испытывали ко мне это очень продуктивное для российского избирателя чувство. Но, к сожалению, качества, которые независимо и, скорее всего, вопреки желанию Анатолия Борисовича приводят к таким последствиям, когда ими обладает представительница слабого пола, утрачивают свои гипнотические свойства. Они гарантируют их носительнице разве что уважение и то со стороны ограниченного контингента коллег. Я – о чубайсовской железной зависимости между словом и делом. Сказал – сделал. Обещал – выполнил. Если он публично заявляет, что готов строить демократическую империю – значит, завтра с шести утра он ее начнет строить. Заявил – тут же полетел в Грузию, на Украину договариваться о своих РАО «ЕЭС». Ни одного лишнего звука, любая фраза материальна. Полная противоположность Григорию Явлинскому, который будет исполнять, если есть настроение, и не будет, если его нет. Явлинский умеет очаровывать. Когда ему надо чего-то добиться, он пригласит вас в ресторанчик, окутает облаком, вы поплывете и поймете, что подобных интеллектуалов и душек в политике больше нет, перед вами единственный экземпляр и этому экземпляру надо служить. Но есть предел очарованию. Дальше нужны совместные поступки. С этим у Григория Алексеевича проблемы.

Еще одна краеугольная черта Анатолия Чубайса – он трудоголик. Сам пашет от зари до зари и считает, что тот, кто так не вкалывает, тот не профессионал. Идеальный работник должен быть всегда под рукой, всегда на связи, всегда в зоне досягаемости, готовым в любую минуту прервать сон, отпуск, половой акт. Вот чему не завидую и что никогда бы не стала в себе культивировать, даже если бы была мужчиной с низким голосом. Не хочу быть трудоголиком! У трудоголиков – мешки под глазами от постоянного недосыпания и лишний вес от постоянных бутербродов. Трудоголики редко улыбаются и редко шутят. Не оттого, что лишены чувства юмора. Смех – расслабляет, а на боевом посту расслабляться нельзя. У Чубайса в глазах постоянно пляшут чертики, но за все время нашего общения он позволил себе пошутить считаные разы. Как-то мы сидели в его кабинете на переговорах. Обсуждалось что-то очень серьезное. Когда я сильно думаю – много курю. Если мне запретить курить, я не могу думать. У Чубайса аллергия на табачный дым. У него нигде нет сигарет и пепельниц. Я терпела-терпела и не выдержала:

– Анатолий Борисович, хотите, чтобы мои мозги работали, позвольте мне курить.

Чубайс тут же нажал кнопку селектора:

– Пепельницу.

Секретарша внесла огромную, похожую на урну пепельницу. И растерялась – за столом прорва мужиков:

– Кому пепельницу, Анатолий Борисович?

И Чубайс уточнил:

– Пепельницу – Хакамаде. А цветы – Немцову.

Все, включая Немцова, заржали.

Чтобы находиться на политических высотах и через пару лет не превратиться в монстра, надо к себе и своему организму относиться с любовью. Только так возможно сохранить способность любить других. Быть немножко пофигистом. Иначе от нервных стрессов нарушится обмен веществ, оплывешь, одеревенеешь, утратишь либидо. А асексуальный политик – вредный политик. И это не его личное дело, это государственная проблема. Почему он такой? Потому что день и ночь на посту. Почему день и ночь на посту? Потому что боится хоть на секунду ослабить контроль за ситуацией. Я всегда утверждала, что Россию спасет ленивый чиновник. Тот, который захочет нравиться женщинам и заводить романы. Для романов требуется досуг. А досуг обеспечит система, которая может работать без него. А для этого нужно снизить налоги на бизнес, помочь детям, старикам, инвалидам, дать возможность зарабатывать учителям, врачам, ученым, накормить армию. И тогда страна заживет самостоятельной жизнью. Но нашим политикам кажется, что когда они хоть что-то отдают обществу, они теряют власть, и поэтому они принципиально не позволяют людям стать богатыми. Представьте, что все обеспечены. Как жить бюрократу? На одну зарплату, что ли? А как заставят с собой считаться? Выход простой: удерживать одних под прессом взяток, других – под прессом нищеты.

Но я отвлеклась. Мы – о Чубайсе. В кабинете у Анатолия Борисовича все холодно, правильно, кругом модели электростанций, все они щелкают, переключаются, мигают. Голый стол, посредине ручка и листок бумаги. Никакого бардака, ничего личного. Возможно, минимализм создан сознательно. Мой служебный кабинет тоже очень формален. В нем бывает слишком много всякого народа, и я не хочу, чтобы кто попало получал обо мне дополнительную информацию, как получаю ее в чужих офисах я. Кабинеты – это слабое место наших руководителей, их ахиллесова пята. Во многих хозяин считывается на раз. Я всегда стараюсь попасть к важному для меня человеку в кабинет. Прежде чем начать разговор, сканирую – что висит, что стоит. И мотаю на ус. С теми, у кого повсюду навалены бумаги, недопитый кофе на циркуляре, окна настежь, в пепельнице непогашенный окурок – с такими можно держаться без формальностей. А если, как у Чубайса, ручка и листок, значит, передо мной человек в футляре. Значит, никакого панибратства. Значит, приближаться будем потихоньку. Без резких движений, без лишних улыбок. Сухо, технологично.

Обуючивание кабинетов – новая черта нашего руководства. В СССР, как и в нацистской Германии, никаких вольностей не допускалось. Все казенно, все обезличенно, на всем – инвентарный номер. Вряд ли при Сталине или даже при Брежневе в кабинете могли поселиться, например, черепахи, как у Игоря Иванова, бывшего министра иностранных дел. Такого количества черепах самых невозможных цветов, размеров и форм я никогда не видела. Ими у Иванова было забито все. Когда я увидела эту колонию черепах, я поняла, что с Ивановым можно общаться, в человеке есть задоринка. Так оно и оказалось. Между прочим, черепаха – это символ внешнеполитической работы: ты должен двигаться, как она: медленно, без рывков, но неуклонно.

У Бориса Немцова в кабинете стояло его чучело из «Кукол» во весь рост. Входишь – бабах! – на тебя смотрит лупоглазый, очень поглупевший Немцов. «Борис Ефимович, у тебя что-то случилось?» Сколько раз входила, столько вздрагивала. И можно не сомневаться: у того, кто способен поселить в присутственном месте своего карикатурного двойника, с самоиронией все в порядке. У Явлинского – не кабинет, а плодохранилище: яблоки, яблоки, яблоки. Я люблю у него бывать. Он кормит шикарными конфетами – курага и чернослив в шоколаде. И всегда чай, кофе, сигаретный дым и вискарик. Душевный кабинет. У Слиски – сувенирчики, вазочки, салфетки, чайнички, фотографии детей. Входишь, словно в добротную избу. Пироги, разносолы, раки. У Путина ничего не помню. Кроме суконной обстановки и часов с имперской короной из малахита. И то потому, что мне подарили точно такие, заверив, что «прямо как у Самого». С порога стрельнула глазами: не обманули? Стоят? Не обманули, стоят.

Россия, нация, «Плейбой»: мастер-класс от левых

Геннадий Андреевич, хочет он того или не хочет, являет нам американское учебное пособие по пиару. Наследник КПСС и антиамериканец, он на самом деле похож на продукт американской демократии, которая сегодня до боли напоминает беспредельный совок, только с товарами. Мы свободнее во сто раз. Курить нигде нельзя, выпить банку пива на улице – нельзя. До одиннадцати часов американцы в баре опохмеляются так: аккуратненько вытаскивают бутылку из кармана, наливают в стаканчик из-под сока, подкрашивают оранджем и тихо вылакивают. Я не раз вспомнила Геннадия Андреевича, когда американские эксперты обучали меня технике общения с прессой. Один из тренингов выглядел так – мне задавали вопрос: Калининград скоро станет анклавом. Какие, по-вашему, возникнут проблемы и как их решать? Я заводила волынку о единой энергосистеме, о том, что если Калининград закрывать, то мощности нужно переводить на европейские стандарты и нужен свободный визовый режим, чтобы не лишить население главного источника существования – приграничной торговли. Меня обрывали. Не годится. Проблему Калининграда нужно без лишних подробностей свести к рабочим местам и зарплатам. А что вы думаете о высоких таможенных пошлинах на автомобиль с правым рулем на Дальнем Востоке? Я думала, что высокие таможенные пошлины оставят людей без машин. Опять неправильно. Почему? Надо проще и про рабочие места и рост зарплаты. А при чем тогда автомобиль с правым рулем? Ни при чем. Народ – он простой, он за один раз может усвоить только одну простую мысль. Зюганыча не надо учить американцам. У него и без них, о чем ни спроси, хоть о терроризме, хоть о пенсиях, хоть о профессиональной армии, все сводится к «этому антинародному режиму, который погубил русский народ и уничтожил великую державу». В Совете ли Европы, в НАТО ли, в российском парламенте, перед журналистами – взгляд останавливается, и попер: «Этот антинародный режим». И завоевывает голоса простых избирателей. У меня так не получается. Мне стыдно.

Кстати, мне посчастливилось наблюдать Геннадия Андреевича и совсем в ином амплуа. Когда в 1996 году рейтинг Ельцина упал до двух процентов, Зюганова неожиданно пригласили на Давосский форум. Что такое Давосский форум? Это международный бизнес-клуб, скопление империалистических транснациональных компаний со всего мира, на которых обкатывается будущая политическая элита. Приглашают туда только либеральных и демократических лидеров. Приглашение идеологического оппонента означало, что истеблишмент всего мира рассматривает Зюганова как потенциального президента. Геннадий Андреевич дисциплинированно говорил о конкуренции, о том, что должны существовать разные формы собственности. Ни слова про рабочий класс и про антинародный режим. И произвел фурор. Мировое сообщество даже засомневалось, так ли это катастрофично, если в России к власти придут коммунисты? Вон какие они, оказывается, у вас симпатяги – просто левые социал-демократы!

У Геннадия Андреевича и правда много симпатичных черт. В личном общении он прост по-ленински. При прессе непременно пожмет руку, спросит:

– Ну как сынок?

– Да у меня дочка.

– Ну как дочка?

В нем, в отличие от всяких радикалов, нет злобности.

– Ир, чего ты разбушевалась? Мы же признали свои ошибки, – говорил он мне после того, как я на теледебатах забросала его цитатами из мавзолейной мумии о расстрелах, о красном терорре, о концлагерях. Любой радикал тут же, в студии, затоптал бы меня ногами, утопил в слюне, забросал перхотью. Левые нынче вообще та-акие странные! Когда и кому большевики прощали грех плюрализма? Никогда, никому, ни крупный, ни мелкий: кто не с нами – тот против нас, нынче он танцует джаз, завтра родину продаст. А теперь? КПРФ приветствовала арест Ходорковского. Доренко, член КПРФ, арест Ходорковского не приветствовал. И не был ни отлучен, ни проклят. Потому что Доренко – великий психолог, из тех, кто словом может убить, словом может спасти, словом может войска за собой повести. Такими союзниками коммунисты уже не разбрасываются. Они стали жутко гибкими, обросли креативной молодежью, А демократы, напротив, окаменели. Лежат валуном на распутье, предупреждая: «Налево пойдешь – коня потеряешь», и почему-то уверены, что этого довольно, что русский человек обречен выбрать правильное направление. Ничего не обречен.

Во-первых, у него уже есть печальный опыт демократических реформ, в результате которых он лишился всего, чего можно лишиться, а взамен не обрел ничего, кроме сериалов. Во-вторых, подлинная демократия – искусственная система. Это парниковое растение, которое требует неусыпной заботы и защиты. Авторитарные режимы выстраиваются сами собой, потому что по законам иерархии существует весь животный мир. Человек – часть его. Россия так стремительно скатывается то туда, то сюда не оттого, что она дурнее всех. Скатится кто угодно. И Франция и Америка. Только отпусти. Там это поняли, потому и насоздавали такие сложные институты сохранения демократии. Европа свою породу «хомо сапиенс либерале» выводила долго и упорно. Получился дисциплинированный прагматик.

Я наблюдала, как в очень обеспеченных европейских семьях каждую субботу аккуратно вырезают купоны и дисконты из всех журналов. Складывают в пачечку, а потом с этой пачечкой идут в магазин, выгадывая десять евро при ежемесячном доходе в тридцать тысяч. Наш народ никогда не будет ковыряться с ножницами. Скидка пять процентов? Да пошли они со своей скидкой. Все равно денег нет, и это – не деньги. На дешевых курортах, в какой-нибудь Анталии, те же немцы будут сидеть у бассейна, даже если море теплое, и не потратят на развлечения ни цента сверх запланированной суммы. Наши будут болтаться в море-окияне даже в шторм, тарахтеть на всем, что тарахтит, швыряя валюту направо и налево. Дорого? Ну и пусть. Однова живем! Это не штрихи. Такова суть национального мировосприятия. Оно – иррационально и чувственно.

Русскому народу нужны идеи, от которых мороз по коже и мурашки вдоль позвоночника, ему нужно, чтобы адреналин забил фонтаном, как нефть из скважины. Потому что адреналин – это нефть русской души. Кто добыл, тому они (и нефть и душа) и достанутся. У нас, у демократов, ни мороза, ни мурашек. Мы рациональны и технологичны, как и модель общества, которую предлагаем. Например, я говорю на дебатах, что для качественного изменения уровня жизни человек должен стать субъектом власти наравне с самой властью. Правильно?

Правильно. Заводит? Не заводит. А патриот рванет на груди рубаху, в глазах – огонь, изо рта – пламя:

– Прочь с дороги! Россия для русских! Грабь награбленное! Сарынь на кичку!

Бред? Бред. Заводит? Заводит. А главное, получается это у него само собой, без натуги. Патетика как состояние души. Мы, демократы, так не умеем, наши творческие кумиры либеральной ориентации так не хотят. Они патетики чураются. Низкий жанр, площадной. А площади – не их стихия. Они у нас все больше по башням, по бунгалам, по избушкам на курьих ножках, чтоб «раскурил чубук и запахнул халат, а рядом в шахматы играют». Вы можете представить себе Бориса Гребенщикова впереди факельного шествия или митингующим на броневике? А Проханова? А Доренко? Да запросто. У левых их творческие единицы – боевые слоны.

Помню, во время какого-то политического турне по Волге устроились мы с Прохановым в шезлонгах на палубе. Естественно, тут же из всех щелей повылезали журналисты и защелкали фотоаппаратами.

– А слабо, – спросила я Проханова, – поместить такой снимок в «Завтра»?

– Слабо, – согласился Проханов, – читателей распугаем. Нельзя. Страну надо спасать. Народ, нацию и Россию. А в «Плейбое» напечатать не слабо. Может, договоримся?

Вот так, без пауз, через запятую: Россия, нация, «Плейбой». И это не на трибуне. Это в частном разговоре. Есть над чем задуматься.

Гвозди бы делать из этих людей: мастер-класс от всей олимпийской сборной
Первое.

Они умеют держать физический удар. Чтобы ни случилось, никаких обнародованных страданий, никакой маски великомученика. Валентина Матвиенко попала в автомобильную аварию и из больницы, чуть ли не в гипсе, катапультировалась в командировку. Шанцев обгорел, после такого ожога и пересадки кожи люди еще долго ездят на коляске, а он вышел на своих двоих на работу, еще и выступал. Если не спросишь, никто и не скажет. Обыкновенный человек разохается на пустом месте:

– Ах, у меня катастрофа!

– Что?! Что?!

– Ой, с мамой – ужас, с женой – ужас, с детьми – ужас.

Потом оказывается, что мама потеряла ключи, жена сломала каблук, у детей насморк и так далее. Люди любят изображать ужас. Эти ничего не изображают. От них никогда не узнаете о проблемах со здоровьем или с семьей. Они ведут заседания, они ездят в командировки, и никто не подозревает, что там такое творится! Плохо с сердцем, отваливаются почки, инсультное состояние. Ни один мускул не дрогнет. Не принято. Зверская выносливость. Это обратная сторона хищного мира: нельзя показывать слабость, покажешь слабость – сожрут.

Второе.

Личная храбрость – тоже запретная тема. В 1995 году Ельцин весь аппарат загнал в Чечню. Басаев и Масхадов были тогда членами правительства. Первая встреча, первый разговор о малом бизнесе. Я что-то вещаю, и вдруг Басаев меня обрывает:

– Мы с тобой вообще разговаривать не будем. Мы будем разговаривать только с русскими.

Я, какой-никакой, министр, член официальной делегации. Ну чего объяснять… В общем, не сдержалась. Поговорили на повышенных тонах. После заседания мы с Натальей Дементьевой, тогда министром культуры, отправились искать туалет. И заблудились в Доме приемов в Грозном. Кругом разруха. Ау-ау! – никого нет. Две бабы одни остались, а я еще с Басаевым поругалась. Сейчас преградят дорогу боевики в повязках, передернут затвор автомата, и малый бизнес в России, а также в братской Ичкерии будет налаживать кто-то другой. «Ничего, продержимся!» – кинула мне Наталья и помчалась по коридорам на своих длинных ногах. Я неожиданно почувствовала себя спокойно. Не дрогнула, даже когда боевики в повязках и с автоматами все-таки появились. Затворов они не передергивали, а сказали: «Вы заблудились. Мы выведем». И вывели. В Москве на прощание Наталья Дементьева мне шепнула:

– Ир, ты не бойся, если снова пошлют, полечу с тобой, и как-нибудь выживем.

И после ни одного разговора на эту тему. Есть в этих людях внутренняя храбрость. Обычный человек или парламентарий прилетит и всем растрезвонит: «…А я был в Грозном, а меня чуть не убили». Чиновник слетал, и ладно. Ты можешь хвастаться, как провел закон, можешь хвастаться, как подписал бумагу, как прорвался к президенту. Пожалуйста, сколько угодно. Бравировать тем, что был в горячей точке или вырезали почку, а ты на боевом посту – нет, никогда.

Третье.

Потрясающая зрительная память. Знают всю номенклатуру. Не на высшем уровне, а на уровне замов и ключевых департаментов. И не публичных, а самых зашифрованных, таких, как разведка и контрразведка. Весь табель о рангах по горизонтали. У них в голове хранится необозримая картотека. Человек только возник в поле зрения, и тут же внутренний компьютер выдает информацию: родился тогда-то, назначен тем-то, с теми-то связан, такие-то перспективы. Сумасшедшая память на имена-отчества. Самый высокий класс демонстрирует старая гвардия. Они помнят, кого как зовут не только по фамилии, но и по имени-отчеству, и сыплют этими именами и отчествами с дикой скоростью. «Мне не нравится, что вчера сказал Иван Иваныч Ивану Никифоровичу». Какой Иван Иваныч? Какому Ивану Никифоровичу? На моем отчестве спотыкаются все. Как только его не коверкали! И Мацаевна, и Мицуевна. В государственных кабинетах не ошиблись ни разу ни хозяева, ни их адъютанты: Ирина Муцуовна, без вариаций и спотыканий. Первым меня поразил Рыбкин Иван Петрович, который стал депутатом нового парламента и уже через два месяца знал каждого из четырехсот пятидесяти коллег в лицо и обращался ко всем без запинки. Когда меня сделали вице-спикером, у меня начался мандраж: я же обязана вести заседания, и фамилии депутатов должны отскакивать от зубов. А я должность приблизительно помню, дальше ни хрена. Конечно, не Станиславский с его: «Товарищ Сталин, извините, забыл ваше имя-отчество», но где-то рядом. В отпуске летом в Юрмале взяла справочник Госдумы со всеми фотками. Серые странички с дикими серыми паспортными фотографиями, напротив фотографий – фамилия, краткая биография. Месяц тренировалась. В парламенте вице-спикер сидит наверху, на сцене, а депутаты сидят внизу, в зале. На пляже набрала 450 камней и создала модель парламента: рассадила по фракциям – листочек с портретом, придавленный камешком, чтобы ветром не сдуло. Листочек с портретом, камешек. Листочек с портретом, камешек. Встала, смотрю сверху, как бы из президиума, на бумажных депутатов, которые трещат на ветру, и запоминаю: этот такой-то, этот такой-то. И так каждое утро. Каторжный труд! Глазу зацепиться не за что. Особенно трудно запоминалась компартия. Все словно близнецы-братья, все словно под копирку. Женщин от мужчин отличить невозможно. Гранитные лица. У националистов, у Жирика люди еще разные. А вот коммунисты и партия власти – клон на клоне! И я вдруг поняла, какая там в реальности серость. Через неделю бумажки все протухли, их намочил дождь, их порвал ветер. Кто выжил, тех и запоминала. В конце сдалась: будь что будет. Был кошмар. Депутат тянет руку, я тупо на него смотрю, минуту смотрю, две смотрю. Он уже весь багровый, надрывается, кричит: «Вы не даете оппозиции слово!». А я не слова не даю, я пытаюсь вспомнить фамилию. Не могу же сказать: включите микрофон тому мужчине с багровым лицом. Я и тяну время, заглядывая в табличку с подсказкой. Валидол пила каждый день, а когда вела заседание, глушила стаканами валерьянку, потому что от напряжения вылетали и те фамилии, которые знала. А опрокинешь в себя пол-литра валерьянки, становишься спокойной и сосредоточенной, как Будда. И тогда фамилии выскакивали сами. Одного психа запомнила на всю жизнь. Этот… как его? Вот, забыла.