Сейф

11

Бобренок занял место в кустах напротив парадного входа, Мохнюк — слева, вблизи тропинки, соединявшей охотничий дом с хозяйственными сооружениями, а Толкунов, обойдя усадьбу, притаился в беседке — оттуда хорошо просматривались подходы к дому с тыла.

На первом этаже еще светилось одно окно. Капитан, выждав несколько минут, проскользнул к нему, попытался заглянуть в него, но окно почти до половины плотно закрывала занавеска. Толкунов огляделся и увидел в нескольких метрах дерево, ствол у него, правда, был толстый и гладкий, но капитан как-то изловчился и сумел добраться до первой ветки. Сел на нее и заглянул в комнату. Увидел старого человека, точнее, сгорбленную спину в полосатом махровом халате, лысую голову в обрамлении редких седых волос. Старик налил из графина воды в стакан, потом накапал туда чего-то, вероятно, лекарства, выпил, закинув голову, и вдруг повернулся к окну, как будто почуяв что-то подозрительное.

Толкунов инстинктивно спрятался за ствол, но сразу же сообразил, что старик не может увидеть его из освещенной комнаты. И правда, камердинер, о котором ему рассказали Бобренок с Мохнюком, снял халат, поправил подушку и выключил свет.

Все произошло так буднично и обычно, что Толкунов подумал: они лишь теряют время, никого тут, кроме деда-камердинера нет, и лучше было бы хоть несколько часов поспать — ведь завтрашний день снова не предвещал покоя.

Он посидел еще немного на ветке, прислушиваясь, но дом стоял молчаливый и хмурый, только слегка поскрипывало на втором этаже открытое окно. Толкунов понял, что именно там находится библиотека, где Мохнюк почувствовал запах табака. К сожалению, парк отступал тут от дома, с дерева заглянуть в библиотеку не было возможности, да и вообще, что увидишь в темноте?

Толкунов соскользнул с дерева и устроился на скамейке в беседке. Сидел, слушая шум парка.

Толкунов почувствовал, как холод пробивается под шинель, помахал руками, разгоняя кровь, и скользнул в кусты за беседкой. Вероятно, сирень или жасмин, обычные декоративные насаждения, цветы, а к цветам Толкунов безразличен, ему нравились только лесные или полевые, и он не мог понять, почему городские женщины охают над букетами роз. Ну пахнут, однако у крепкого «Тройного» одеколона, по глубокому убеждению капитана, значительно лучший и более стойкий аромат, да и забавляться парфюмерией — дело женское. Он редко когда покупал даже «Тройной», не говоря уже о «Шипре», который как-то расхваливали при нем молодые лейтенанты. Правда, и от Карего часто пахло подозрительно сладко, но Толкунов прощал это полковнику — есть у человека слабость, но у кого их нет?

И он когда-то дарил женщине цветы... Так сказать, сравнялся с молодыми лейтенантами. Ну и что? Те вон как кружатся вокруг медсанбата, словно пестрые бабочки, он же подарил букет пани Марии, а таких женщин, Толкунов знал это точно, больше нет в целом мире, и удивительно, что именно он встретил ее.

Капитан вспомнил пани Марию и ее уютную львовскую квартиру. Она, услышав, что Толкунов с Бобренком срочно уезжают, еще не поверила и не осознала этого, улыбается как-то вымученно... Конечно, она знает: ничего нельзя поделать... Однако истекают последние минуты, и она должна что-то предпринять, должен же быть выход из любого положения, просто ей пока ничего не пришло в голову. Неужели она такая несообразительная?

А Бобренок уже достал чемодан, бросает в него какие-то вещи, что-то напевает, будто ничего не случилось и все в мире идет, как нужно...

Толкунов тоже нерешительно отступил в комнату, чтобы собрать свой сидор. Лишь тогда пани Мария подбежала к нему, схватила за руки и заглянула в глаза.

«Нет... — прошептала она. — Вам нельзя! Вы же раненый!..» Ей показалось, что наконец нашла самый убедительный аргумент: и правда, раненому надо лечиться если не в госпитале, то по крайней мере тут, у нее в квартире, — не может человек, только вчера поднявшийся с кровати, снова идти на войну. Его надо окружить вниманием, за ним следует ухаживать, выполнять любое желание.

«Раненый?.. — усмехнулся Толкунов. — Если носиться с каждой царапиной...» — Он нисколечко не рисовался. Правда, рана еще давала о себе знать, но он был уверен, что это вот-вот пройдет и скоро станет вспоминать о госпитале почти как о санатории.

«Неужели вы действительно уйдете?» — спросила пани Мария с отчаянием в голосе.

Толкунов подумал, что впервые в жизни ему хочется остаться с женщиной. Он положил ей руку на плечо, почувствовал, какое оно горячее, и смущенно отстранился.

«Я должен, — ответил искренне, ведь в самом деле должен был идти. — Так надо».

Теперь пани Мария поняла, что через несколько минут капитан уйдет, и никакие слова и поступки не удержат его. Впрочем, она знала это и приготовилась к разлуке, но не думала, что настанет она так быстро и внезапно.

«Машина ждет нас», — сказал Толкунов виновато, словно и в самом деле провинился перед женщиной.

«Так я сейчас, — сразу захлопотала пани Мария. — Я все уложу так, чтобы господа офицеры были довольны...»

Она шмыгнула в комнату и почти сразу вынесла поглаженное белье, чистые полотенца и носки. Забрала у Толкунова сидор и упаковала вещи осторожно и аккуратно, точно это было не обычное солдатское белье, а чуть ли не взрывчатка. Капитан хотел уже завязать мешок, но пани Мария забрала его и потащила в свою комнату. Достала из буфета кулек с домашним печеньем. Толкунов решительно замахал руками, зная, какой дорогой для пани Марии этот подарок, но она лишь взглянула на него так, что капитан сразу сник. Смотрел, как пани Мария завязывает сидор, понимал, что следует сказать что-то значительное, по крайней мере поблагодарить, вдруг подумал: пани Мария может и обидеться на слова простой благодарности, но не представлял, как выразить чувства, переполнявшие его...

Она наконец управилась с сидором, поставила его на стул и обернулась к капитану. И тогда Толкунов спросил нерешительно, впервые испытывая уверенность, что от ответа на этот вопрос зависит вся его будущая жизнь:

«Вы хотите еще раз увидеться со мной?»

Пани Мария не шагнула к нему, не схватила за руки, как недавно в передней, и у Толкунова оборвалось сердце — как он мог, пусть на секунду, допустить, что такая женщина станет ждать его, но пани Мария произнесла слова, в которые не мог поверить.

«Я дождусь тебя, — сказала она, — я буду думать только о тебе и знаю, что ты вернешься домой».

Она так и сказала «вернешься домой», и это обращение на «ты», и заверения, благодаря которым Толкунов понял, что эта женщина уже не чужая для него, что она принадлежит ему вся и навсегда, настолько взволновали и растрогали его, что он лишь пошевелил губами и ответил тихо:

«Я скоро вернусь, Мария...»

Впервые он обратился к ней без разъединяющего их слова «пани». Она сразу поняла, что таится в этом: протянула Толкунову руки, капитан шагнул к ней несмело, еще не зная, как вести себя с любимой женщиной, но она сама прижалась к нему. Он гладил ее по голове, совсем как ребенка, и молчал. Услышав в передней шаги Бобренка, попытался высвободиться из ее объятий, но женщина не отпускала его, прижалась еще теснее и крепко поцеловала... Даже теперь, ночью, карауля тут, под охотничьим домом какого-то фашиста фон Шенка, Толкунов чувствовал сладость того поцелуя и знал, что ничего лучшего нет и не может быть на свете.

Капитан на мгновение закрыл глаза и снова увидел заплаканную женщину в расстегнутом халате — держит за руку и бежит по лестнице рядом. Она выпустила его руку, лишь когда «виллис» тронулся. Толкунову было неудобно, что прохожие останавливаются и смотрят на них, но и радостно — пусть все знают, какая женщина полюбила его!

Небо на востоке посветлело, на дереве шевельнулась какая-то птаха, подала голос и умолкла, как бы устыдясь своей поспешности. Толкунов подумал, что через полчаса совсем рассветет. Он вышел из беседки и решил осмотреть сарай и гараж. Постоял под гаражом, ощупал замочную скважину и даже заглянул в нее, как будто мог что-то увидеть, обогнул кирпичный сарай, крытый черепицей. Все это строилось на долгие годы, все было в образцовом порядке, только дорожка, ведущая к сараю, давно не подметалась, ветер нанес на нее прошлогодние листья и жухлую траву.

Толкунов увидел на фронтоне сарая маленькую дверь. Туда можно было добраться по деревянной лестнице, приставленной поблизости к стене. Капитан передвинул ее, быстро поднялся к двери, но она оказалась заперта, и Толкунов спустился на землю. Вдруг вспомнил об открытом окне на втором этаже дома — Бобренок говорил, что там библиотека, прикинул, достанет ли до него лестница: вероятно, слишком короткая, однако можно дотянуться до подоконника и проникнуть в помещение.

Но зачем?

Толкунов возвратился к беседке, пробрался за кустами поближе к дому. Внимательно осмотрел газон под открытым окном, не увидел ничего, кроме жухлой листвы, и снова прикинул расстояние до второго этажа. Да, с помощью лестницы можно неслышно забраться в дом, осмотреть все снова, не спеша. Теперь старый слуга уверен, что советские офицеры уехали, успокоился, может, и удастся что-то обнаружить...

Толкунов проскользнул еще ближе к дому, постоял под открытым окном и совсем уже решил отправиться к Бобренку, чтобы вместе осуществить задуманное, но вдруг взгляд капитана зацепился за что-то на газоне, какая-то белая точка среди желтой листвы, никто не обратил бы на нее внимания, обрывок бумаги или окурок: что в них подозрительного? Однако капитан настороженно огляделся, покосился на открытое окно — тихо поскрипывали рамы, именно это успокоило Толкунова, и он, пригнувшись, добрался до белой точки и склонился над нею.

Действительно, обычный окурок. Половина недокуренной сигареты, небось дорогой — с золотистым фирменным знаком. Толкунов понюхал сигарету, ощутив терпкий аромат перегоревшего табака, подержал окурок на ладони, осторожно зажал пальцами, чтоб не измять, и, снова зорко оглядевшись, направился к Бобренку.

Майор лежал на дне неглубокой канавы, подмостив под себя листья и подняв воротник шинели. Ничего не спросил у Толкунова, лишь сел и поправил фуражку. Капитан опустился подле него на колени, показал лежащий на ладони окурок.

— Нашел там, на газоне, — сообщил он таким тоном, словно ему удалось откопать клад.

— Ну и что? — не сообразил Бобренок.

— Под открытым окном. А ты говорил: в библиотеке пахло табаком...

Бобренок недоуменно пожал плечами.

Толкунов рассердился:

— Разве не видишь: совсем свежий. А камердинер, ты же утверждал, не курит. Выходит, в доме кто-то все-таки прячется...

Бобренок понюхал остатки сигареты.

— Почему считаешь, что свежий? — спросил он.

— Вчера, помнишь, прошел дождь. Днем, перед тем, как мы взяли эсэсовцев и приехали сюда. Кратковременный, всего минут десять, но сильный. А сигарета, глянь, не намокла. Значит, ее бросили после дождя, когда газон уже подсох. То есть вечером или перед самым вечером.

— Кто-то шатался под домом и бросил.

— Может, и так. Но посмотри, сигарета какая. Я таких не видел. Золотом написано...

Бобренок поднес окурок к самым глазам. Совсем уже рассвело, увидел золотистые буквы, запекшуюся слюну на тонкой бумаге.

— Ты прав, — ответил он рассудительно. — Вряд ли местные жители курят такие. Значит, кто-то прячется в доме... Но ведь мы осмотрели все...

— И на чердаке?

— Нет.

— Ну вот, — с укоризной заметил Толкунов. — Еще надо обстучать стены, не может быть, чтобы под таким домом не было подвала.

— А пока мы будем обстукивать, они уничтожат документы «Цеппелина»...

— Да, их следует взять внезапно.

— Наверно, не выйдет. — Бобренок задумался и сказал: — Не знаю, что и делать...

— Если тут кто-то прячется, а я в этом теперь убежден, — заверил Толкунов, подбросив на ладони окурок, — обязательно как-нибудь выдадут себя. Не могут целый день сидеть в подвале или на чердаке. Тем более что вчера их напугали. Боятся, что в любую минуту мы можем возвратиться, и постараются удрать. Тут мы их и возьмем.

— Согласен, — решил Бобренок. — Только вот что... Машину следует спрятать, может, кто-либо будет идти к усадьбе, увидит и предупредит о засаде.

— Но ведь мы не впустим.

— Нет, почему же, пусть идут. А станут выходить, возьмем. Туда же — милости просим.

— Пожалуй... — согласился Толкунов.

Бобренок засвистел дроздом, и Мохнюк отозвался сразу. Он вынырнул из кустов так, что не шелохнулась ни одна ветка. Толкунов довольно улыбнулся.

— Будут люди... — только и сказал.

Он остался в засаде, а Бобренок с Мохнюком направились к «виллису». Вместе с Виктором, не включая двигателя, закатили машину в небольшую ложбинку с высокими кустами. Бобренок отошел немного и придирчиво осмотрел подходы к усадьбе. Машину теперь можно было увидеть, разве что натолкнувшись на нее.

Уже было совсем светло, и небо над парком заалело. Около семи часов из дома вышел Георг. Постоял на крыльце, потягиваясь, но Бобренок, сидевший в кустах в двадцати метрах от него, видел, как старик настороженно осматривается. Затем камердинер зашагал напрямик к воротам. Здесь тоже постоял, вглядываясь в окружающие поля, даже прошел немного по меже, будто заботливый крестьянин по своему участку.

Мохнюк, пост которого теперь был около ворот, мысленно похвалил Бобренка, решившего замаскировать «виллис».

Георг возвратился к дому центральной аллеей успокоенный. Шел медленно, заложив руки за спину и тихонько посвистывая, как возвращается пожилой человек с приятной и не очень утомительной прогулки.

И снова дом замер. Бобренок подумал: эсэсовцы, если они прячутся в доме, после сообщений Георга почувствуют себя увереннее и наверняка как-то выдадут себя, но ничего такого не случилось. Только примерно через полчаса в открытом окне библиотеки показался камердинер, высунулся слегка и покрутил головой, словно заметил в парке что-то любопытное, и сразу закрыл окно.

Солнце уже поднялось довольно высоко над горизонтом, когда в небе послышался шум мотора и над парком пролетел «кукурузник» с красными звездами на крыльях. Совсем низко, чуть ли не цепляя колесами верхушки деревьев. Мохнюк подумал: разведчик или связной ищет ориентиры, но самолет, обогнув парк, пошел на посадку — пробежал по полю, засеянному озимыми, чихнул и остановился. Мохнюк видел, как выпрыгнул из него человек в кожаном пальто. Не задерживаясь, направился прямо через поле к воротам: шагал уверенно, словно все вокруг было ему хорошо знакомо. Вдруг Мохнюк узнал его. Да, Краусс, точно, штурмбанфюрер Краусс вне всякого сомнения, хоть и приземлился на «кукурузнике» и надел фуражку с красной звездой. Но кожаное пальто — эсэсовское, и полы его разлетаются от быстрых шагов.

Краусс миновал Мохнюка, шел, помахивая сломанной на кусте веточкой, как хозяин. Это взбесило Мохнюка, но только на мгновение — вспомнил: их предположения оправдались и в охотничьем доме, очевидно, ждут штурмбанфюрера.

Лишь бы Бобренка и Толкунова не ввела в заблуждение фуражка советского офицера. Мохнюк смотрел вслед Крауссу напряженно, готовый в любой момент прийти на помощь товарищам.

Человек в черном кожаном пальто, пройдя по аллее, поднялся на крыльцо, и сразу перед ним распахнулись двери.