Сезон охоты на единорогов

Глава 5 Точка, точка, запятая

Жизнь давно приучила обходиться малым и благодарить за редкие минуты тишины и уюта. Поэтому пожить в настоящем доме уже само по себе было праздником, а уж предоставленная Просо возможность найти себе в нём место по душе казалась щедрым даром. В доме легко угадывалось хозяйское место Просо — то, из которого справный боец может успешно огрызаться, отстаивая свою территорию. Мне, при этом раскладе, нужно найти себе положение попроще. И, оглядевшись, я решил не напрягать пару своим присутствием и, выйдя, бросил вещи в сенях. Не то, чтобы там было уютно и удобно, но вход в жилое помещение я бы перекрыл любому.

Разложиться не успел, как подбежал Чуда и, схватив за руку, поволок в комнату. Затащил в свой огороженный уголок дома, за импровизированную ширму из провешенной верёвки со шторами почти до пола. Там оказалось не так уж много мебели: кровать, старый стол, стул да вешалки на вбитых в стену гвоздях-десяточках.

Чуда забрался на стул с ногами и резво раскинул передо мной на столешнице стопку рисунков:

— Смотри! Это Танистагория!

И тут же начал рыться в бумажках, самозабвенно что-то разыскивая. Я аккуратно взял со стола один из рисунков.

Карта. Зелёные леса, салатовые поля, коричневые болота, синие реки и голубые горы. Всё перемешено и взбито, словно гоголь-моголь. Так, как в реальном мире просто не бывает. И вершиной всего этого — схематичные домики крепостей. Печатными буквами вкривь и вкось — названия. Хорошо хоть, что без ошибок. А так — смотрится как работа детсадовца. Глянул на копающегося Юрку. Эх, а ведь ему то ли восемь, то ли девять! Если бы я так писал в его возрасте, то моя спина горела бы огнём от постоянной порки! Что ж — светломудрые Крёсты не могли обучить мальчика грамоте? Неужели рассказ Просо настоль правдив, и мальчонку действительно готовили на одно задание?

Взял сразу охапку листов, бегло осматривая каждый. Там и люди, и звери, и сущности пограничных земель-Пределов, а иногда — просто какие-то зарисованные наспех места. И всё такое детское, такое корявое, что даже корябает по сердцу расхлябанность, недостойная веда. Да я — обычный тарх — в его возрасте рисовал лучше! Хоть и прутиком на мокром песке… А тут — ни одной прямой линии. Деревья — как морковки, звери все как один, а люди как огуречки-человечки с тонкими ручками-паутинками. Неужели так могут рисовать те, кому Миром доверено вершить судьбы миров? Соединять и рвать нити рока, вводить в реальность миражи и словом или образом изменять ход времени? Не понимаю…

— А! Вот он!

Чуда вскинулся, разбрасывая листы в разные стороны и выуживая из-под калейдоскопа рисунков один. И обернувшись, сунул мне под нос свою картинку.

— Смотри! — торжественно велел он.

Картинка как картинка. Такая же кривая и неумелая, как и остальные. Я честно таращился на неё, пытаясь в скоплении линий разглядеть что-то такое особенное, из-за чего Чуда так старательно ворошил свои стопки работ. Но передо мной оставалась обычная детская каракуля. Прямо по центру — елочка. Такая, как рисуют на новый год детсадовцы — сложенная из зелёных треугольничков, словно пирамидка. Слева от неё то ли девочка, то ли женщина — человек-огуречек в юбке-трапеции и с лицом-кружочком в стиле «точка, точка, запятая, вышла рожица кривая». А напротив этой «дамы» единорог. Ну, точнее, нечто овальное на четырёх разноразмерных лапах и с морковкой во лбу.

— Ага, — глубокомысленно протянул я. Хвалить за работу — бессмысленно, а особенностей картинки, из-за которой нужно было перерывать всю стопку бумаг, я так и не понял. Поэтому решил обойтись нейтральным и кашлянул в кулак: — Оригинальная перспектива…

Чуда посмотрел на меня внимательнее, склонив голову на бок и прищурившись, словно проверяя меня на наличие разумности. А потом неподражаемо презрительно повёл плечами и фыркнул:

— Ну, ты что как маленький, в самом деле?

Ага. Ну да, это мы уже проходили.

Я вздохнул и положил лист на стол:

— Честно, Юр, я в этом всём совершенно ничего не понимаю. Оценить не смогу. Так что вот…

Чуда свёл тонкие светлые брови и резко дёрнул головой, отчего рыжие кудри снова размохрились, и мальчонка стал вновь словно бутон одуванчика.

— Да при чём тут понимание! — пристукнул он ладошкой по рисунку. — Понимать не надо! Просто смотри. Смо-три! — приказал он по слогам, делая приглашающий жест.

И до меня дошло.

Царапнуло по сердцу осознание собственной глупости, того, как стал дик и скудоумен, потеряв общение с Подобными и уж тем более с Ведами. И, сглотнув неприятие этого понимания, опустился на колено и поспешил упереться взглядом в рисунок. Всего и нужно-то — размыть своё видение мира, всего лишь снять со зрения фильтр, который ещё в младенчестве все мы воспитываем в себе, отсекая из поля внимания то лишнее, что не относится к слоям нашей реальности-Предела. Теперь фильтр мешал. Он судорожно заставлял цепляться сознанием на детском рисунке, показывая мешанину кривых форм и линий, складывающихся в привычные образы, и не позволял заглянуть глубже, туда, где пустоты и наполненности, строго выверено положенные на бумагу, могли оторваться от двухмерного пространства и встать перед сознанием полноценным миром, изображением, которое — вот дотянись — и можно потрогать! И потому приходилось вырывать фильтр с мясом, жёстко, так, что затылок давило и жгло под веками. Раз. Два. Три. Ёлочка — гори…

Передо мной — шагах в двадцати — высился еловый лес. Нет. Не так. Лесище. Стояли, задевая острыми вершинами за облака, не просто елки, а ели такого размера, что шатры их ветвей могли служить крышами для домов. Стояли ёлки, не тесно-не кучно, но так, что нижние ветки уже все обломаны от столкновений, а верхние почти срослись в единую крону, висящую над землей зелёной тучей. А здесь, на опушке этого леса лежал лёгкой пеленой на чёрной земле снег, и по нему бродили единороги. Серые, мохнатые, тонконогие, они разгребали копытами белые шапки над жидкими кустиками травы, и грациозно склонялись, чтобы схватить мягкими губами тонкие стебли. Фыркали, выпуская клубы пара, так, что он, поднимаясь, оседал у них же на морде, оставляя тонкий бисер водяных капель. И среди единорогов, не пугая и не удивляя зверей, стояла женщина. Она хмуро обозревала небо, явно ожидая от него беды. Низ длиннополого платья запорошило снегом, а на пышной меховой жилетке, склеивая мех, лежали капли воды. Женщина как женщина — не красавица, но с той спокойной уверенностью в лице, с тем ощущением достоинства, что отличают зрелую душевную красоту, пренебрегая телесной. Волосы вот только притягивали взгляд, сразу побуждая желание прикоснуться, зарыться в них, вороша и наслаждаясь. До пояса, гладко лежащие на груди двумя струями, затянутыми в нитки бисера, и матово сияющие даже при слабом зимнем солнце. Такие волосы трогать — словно в детство впадать, ощущая себя в колыбели на меховой подложке, ощущая безопасность абсолютного убежища.

— Ну? Посмотрел?

Я моргнул, теряя настройку, и снова перед собой увидел каракули детского рисунка. Но теперь даже лёгкий взгляд на него возвращал в памяти ту, настоящую, картину.

— Да, — кивнул. — Теперь я увидел.

Чуда удовлетворённо кивнул и настороженно заглянул мне в глаза:

— Красивая?

— Красивая, — согласился я.

И пацанёнок тут же с шумом выдохнул:

— Ох! — и нервно замотал ногами под стулом, шёпотом сообщив: — Я, правда, старался! Ну, чтобы она понравилась… Тебе, ведь, понравилось?

Чуда смотрел предельно серьёзно. Ясно. Значит, красота этой пленительной дамы — заслуга Чудиного мастерства. Что ж, мастер он отменный и видения делает качественные, позволяя себе роскошь не создавать лубочных картинок с неестественными цветами, а передавая красоту через спокойствие мира, через мелкие погрешности, выделяющие главное. Действительно, сильная работа для юного веда, что тут сказать!

— Понравилась.

Тем более что, действительно, не отметить такую женщину было бы сложно. Жаль, что в реальности таких не сыщешь.

— Ты правда-правда влюбился? — шепотом спросил Чуда.

— М… — замялся я.

Ясен-пень, что нет. Но вот с чего такие мысли у малолетнего пацана? И не придётся ли сейчас на пальцах рассказывать о том, какова разница между «понравилось» и «полюбил»? Вед-то он вед, но, ведь, мальчонка ещё…

Чуда мгновенно расстроился. Сразу поник и расстроенно посмотрел снизу вверх, протянул жалобно:

— Ну, она же тебе понравилась?

— Понравилась, — согласился я. — Но чтобы появилась любовь просто «понравилось» недостаточно, Юр. Нужно узнать человека ближе. Какой он в жизни.

Юрка схватил меня за рубашку, притянул к себе и почти прижался мне к уху:

— Она добрая! Она заботливая! Она справедливая! И она… она лучшая!

Я отодвинулся от мальчонки и взял его за плечи:

— Юр, это всё здорово, конечно. Но только, согласись, это всё — как ты её придумал, какая она для тебя, правда? А для меня всё может быть и по-другому…

Юрка замотал головёнкой, плеская по воздуху рыжими лохмами:

— Не может! Она для тебя. Ты для неё. Не может быть, что бы по-другому!

Я отпустил хрупкие костлявые плечики и устроился удобнее возле стула.

— Это как — для меня?

Чуда нахмурился, скукожился и отвернулся. Словно нахохлившийся воробей под дождиком. Рыжий и обиженный. Такой, что захотелось взять зонт и прикрыть от дождика.

Юрка искоса стрельнул на меня карим взглядом и тут же над огненной шевелюрой возник полупрозрачный зонтик. С разноцветными секторам, с яркими рисунками оранжевых воробьёв в разных фазах полёта. Легко паря в воздухе, зонтик мягко опускался вниз, на рыжую головёнку и исчезал…

Вот так вот. Поставил на место, называется. Всё-таки совсем я потерялся в этой жизни, если опять забыл, что разговариваю с Ведом.

— Ладно, — я развёл руки в стороны, словно проигравший. — А я для неё — это как?

— Как-как, — Чуда от избытка чувств даже шмыгнул сухим носом. — Как все! Чтобы защищал, чтобы достаток на двоих, чтобы дом построил, ну и детей… чтобы… тоже…

Я схватил в горсть рот, чтобы не высказаться сразу, потёр щетину и задумчиво оглядел стену за спиной мальчонки. Обычную, бревенчатую, с развешенными листочками рисунков. Если каждый из них — ведовская картина — то я многое теряю, не умея сразу видеть, что же на самом деле на них изображено. Надо бы как-нибудь над каждой сосредоточиться. Но потом. Сейчас бы понять — за что же мне такую странную любовь навязывает этот малец.

— Понятно, — наконец, выдохнул я. — То есть, ты рисовал мне жену?

— Ну да, — кивнул он и тут же забеспокоился. — Тебе же нужна жена?

Я от неожиданного вопроса замер. Как бы тебе сказать помягче… Была у меня жена уже, Чуда. Была.

Но Чуда застенчиво улыбнулся и почесал ухо о костлявое плечо:

— Вот Жане не нужна. Он так сразу и сказал — рано, мол, много чего сделать ещё надо успеть. Но тебе же нужно! Ты же уже старый, правильно?

Вот так! Сороковник — это старый. Так и запишем. И ещё — что жениться надо только старым — ещё одна непреложная истина. Но ответ ещё не успел сформироваться у меня в голове, а непоседливое Чудо уже развивал тему моих будущих отношений с «зимней красавицей»:

— Она хорошая. Будет тебе жена, а мне — мама. — И тут же поправился, заметив мой ошалелый взгляд: — Ну, как будто мама. Понарошку. Я же не дурак, я понимаю, что мама может быть только одна. Просто… ну, как бы мне ещё, наверное, расти. Учиться всякому. Я, вот, даже кровать заправлять не умею… и шнурки завязывать… Надо меня учить. А ты же не будешь учить, правильно? Ты будешь всегда занят. Ты же тарх — тебе всегда нужно кого-нибудь охранять! А она не будет занятой. Вот. Ну и пока у вас своих детей не будет — она будет на мне тренироваться.

Оставалось только прикусить язык и молча смотреть на рассуждающего пацанёнка и постоянно напоминать себе: не всё так просто, помни, это — вед.

— Это будущая королева Танистогории! — по секрету, наклоняясь ко мне ближе, сообщил Чуда. — Она скоро придёт к нам. Главное — не пропусти её, ладно?

— Как не пропустить? — кротко поинтересовался я.

Мальчонка пожал плечами:

— Ну, как только появится — сразу сказать, что любишь. И цветы какие-нибудь. Иначе она не поверит и уйдёт. А я долго тропы сводил, второй раз может не получиться.

Я открыл рот. И тут же закрыл. Всё. Молчать, молчать, молчать!

Теперь всё встало на свои места. Дело не в том, что вед что-то придумал себе, нарисовал для меня картинку, показал, давая насладиться образом женщины, которая, на его взгляд, мне бы подошла. Нет, не всё так просто. Он, получается, таким рисунком, а может и ещё какими своими, ведовскими способами, сводил тропы. Стёжки-дорожки двух судеб связал в узелок. И меня, получается, он тоже сюда привёл своим волшебным умением, а никак не сам я, пень старый, по доброй воле припёрся, чтобы его охраннику со стражеством помочь. Вот такой вот щелчок по носу.

Чуда недовольно почесал нос и обижено засопел.

— Раз всё понятно, — насупился он, — тогда иди! Я рисовать буду!

Он отвернулся к столу и зарылся в бумаги, вороша кипу в поисках чистого листа.

Разговаривать и вправду уже не о чем. И, тихо поднявшись, я двинулся на выход. Не хватило воздуха, чтобы продышаться после новой информации. Вот так, легко, взмахом карандаша и кисточки, мою судьбу перевязал незнакомый мне мальчонка-вед. Да так, что ни «привратник» не помог, ни поставленные когда-то охранные блоки от веда моей школы, ни даже амулет храма, висящий под рубахой на груди.

Я вышел на крыльцо и огляделся. Как и ожидалось, Женька работал. Приладил широкую доску на козлы и, вбив в неё пару гвоздей, приспособил в качестве верстака. Старым, посеревшим от времени, рубанком подправлял штакетину, срубленную из такой же старой половицы из разобранного сарая. Женька лишь исподлобья отследил моё появление и снова с ожесточением повёл рубанком по досочке. Лицо оставалась отрешённым, и даже случайные жесты не выдали отношения, но я всё равно нутром чуял, что Подобный не рад моему приходу. Вот только с чего бы? Вчера ещё в ночь сам предлагал присоединиться, утверждал, что «стражит» носителя особого дара и одинок в этом. А сегодня — стоило только откликнуться на его зов, — и уже замкнулся в себе. Нет, осознаю я, что — как выяснилось, старый пень и мало что понимаю в жизни, — напортачил и вчера ломался, как девка красная, и не доверял ему. Но, всё ж таки, я признал свою ошибку и притащился и напросился в гости сам. Так чего бы и ему чуток не попридержать это напряжение в плечах, которое сразу выдаёт, что «карман реальности» уже приоткрыт, и пистолеты — вот они, под руками, только дернись!

По традиции, дело хозяина подходить, если гость открыт для разговора. Но Женька прикипел взглядом к своему верстаку так, что стало ясно — подойти придётся мне. Если уж я хочу здесь, рядом с Чудой, остаться. Женькино право отказать или согласиться — он у меченного первый страж, ему и привилегия принимать других на стражество.

Я подошёл неторопливо, привычно держа руки так, чтобы и сомнения не оставалось, что не вооружён и в «карман» за чем-либо холодным или излишне горячим не полезу. Но Женька всё равно резко отложил рубанок и замер, внимательно следя за каждым моим движением. Это уже становилось оскорбительным — с Чудой меня на полчаса оставил наедине в доме, а теперь смотрит волком!

— Забор? — кивнул я на штакетину.

Женька на миг запнулся, явно не ожидая такого начала, но тут же взял себя в руки:

— Да, подправить надо…

И отвёл взгляд, смотря искоса. Плохой жест. Видимо, совсем я ему в печёнках сижу, если от взгляда воротит.

Я расслабленно привалился к стене сарая, не убирая из поля зрения Подобного рук. И кивнул:

— Доброе дело. Тут, смотрю, работы ещё непочатый край…

Ну? Пригласишь помочь? Или прямым текстом напрашиваться?

Жаня промолчал. Ладно, зайдём с другого края.

— Юрка, я смотрю, рисует, в основном. Надо, наверное, красок побольше докупить, а то всё истратит быстро.

Жаня дёрнул плечом, словно отгоняя назойливое жужжащее насекомое и коротко отозвался:

— Пока хватает.

То есть опять — «без тебя справимся, иди, куда шёл». Ну. Попробуем последний раз.

— Давно тут осели?

— Меньше недели, — отозвался он и снова взялся за рубанок — разговор закончен.

Ну, нет, Женька, со мной лучше так не шутить! Разговор начал не ты — не тебе и завершать. Тем более, что говоришь со страшим! Не знаю уж, какой у тебя олос, не знаю, какой статус, но мой возраст и опыт требуют почтения.

И я рискнул.

Шагнул и накрыл ладонью рубанок сверху, останавливая и прижимая к доске.

Сделать что-то Жаня не успел, даже не попытался. Только поднял ошалелый взгляд, резко темнеющий от ярости. Но в ответ агрессии не увидел.

— Давай я с этим довершу, — попросил я. — А тебе и так ведь дел навалом, правильно?

Он несколько мгновений стоял молча, сжав губы, чтобы не выпустить случайно гнев или оскорбление, а потом медленно кивнул, соглашаясь, и отнял ладонь от рубанка. Шагнул назад, не отрывая от меня взгляда. Ещё шаг. Ещё. И только отойдя на достаточно безопасное расстояние, где в один рывок я бы не успел его положить, выдохнул и отвёл глаза. Так и отошёл, напряжённый, словно до предела сжатая пружина. Только что-то в его взгляде, дёрнувшемся мне за спину, показалось странным. И, дождавшись, когда Жаня уйдёт за ветхий сарайчик, я резко обернулся.

А чего я, собственно, ещё ожидал?

Маленький вед стоял на крыльце невесомой тенью. Голые грязные ступни пылились на ветхом коврике входа, ладошки собраны в мелкие кулачки, а лицо напряжённое. И взгляд — непередаваемо тусклый взгляд, подобный мёртвой рыбине — взгляд веда, творящего свою ворожбу где-то на другом пласте реальности.

Я чуть замешкался, замялся, ещё соображая, а стоит ли выговаривать мальцу, что лезет в жизнь двух вполне самостоятельных тархов, отвлёкся на шаткую конструкцию верстака, будь он неладен, но миг спустя Чуда на крыльце уже не было.

И я махнул рукой. В самом деле — найдётся ещё время поговорить с Юркой и объяснить ему, насколько он неправ. И взрослые-то веды не лезут между двумя тархами, а уж мальцу совсем не дело вставать между нами. Даже, если дело его правильное.

Решил так, и на душе стало полегче. Вроде и не грызёт теперь где-то под рёбрами, не карябает чувство неудовлетворённости. И, встав на место Женьки, взялся за рубанок.

Хотя дерево старого инструмента выглядело убого, но лезвие, видимо, Жанька успел поправить — брало легко и уверенно. Рядом обнаружились и молоток, и гвозди. Только делай! Подправив одну досочку и поставив её на место на палисаднике в заборе, я взялся за следующую. Потом ещё, ещё.

Солнышко жарило прямой наводкой, безветренное небо на всю ширь и даль обжигало голубым светом, и распаренное трудом тело требовало свободы. Я сбросил рубашку, развесил сушиться на высокие кусты крапивы у сарая, и закатал штанины — сразу стало полегче. И продолжил — доска за доской.

Душа радовалась работе. Руки гладили сухое застарелое дерево, с любовью ощущая каждую трещинку, безошибочно, сразу чувствуя, куда и как вести лезвие. Каждый рывок бередил старую рану, вытаскивая боль с самого дна воспоминаний, куда загнал дурную память, пытаясь освободиться от невозможного груза. Да вот… не освободился…

Дарья была чудом в моей жизни. Ярким, словно комета. Пролетела, обожгла! И разбилась, изувечив мой мир. Две пули потребовалось людям тура Сергея, чтобы остановить её сердце. Две — дочери — в грудь и голову. И два десятка — ведомому, Сашке. Если бы я тогда не оставил их одних на те дурные пару дней — возможно, я тоже лежал бы рядом. Или нет. Как судьба бы легла. Но тогда, собрав под одной крышей людей, ради которых в моей жизни было всё, я был живым. Был человеком. И это не забыть. Вот так, исподволь, но это время вылезает из меня по крупице, по жесту, по чувству. В том, как легко и свободно движутся руки, прилаживая новую штакетину к забору, например.

Взгляд в спину ожог.

Я резко, как сидел на корточках перед забором, так и развернулся, не вставая. И молоток увереннее перехватил в ладони. И гвозди меж пальцами зажал, как нужно — дай замах и полетят в цель. А после и до «карманчика» доберусь, а у меня там есть что в заначке для души.

— Ой!

Загремели жестяные ведра, падая из рук. Покатились под горку мне под ноги.

Фея, испуганно подняв плечи, замерла на тропе меж домов. Видимо, шла за водой к ближайшей колонке, да вот тропка мимо меня и пролегла. А увидеть страшного, готового к обороне дома, тарха — то ещё зрелище для девичьего сердечка. Тем более, что сегодня уже виделись, да не в лучшее время.

Я опустил руки, бросая в траву оружие, и медленно поднялся. Не дай то Небо — убежит, сорвётся, не найдёшь потом.

Но девушка стояла, словно окаменевшая. Только взгляд испуганно метался.

Подойти? Так ещё больший страх вызову.

Я растянул губы в подобие улыбки и ткнул пальцем за спину, на дырку в оградке палисадничка, которую только что латал:

— А я тут забор… того…

И она сразу выдохнула, плечи опустились и, смущаясь своего страха, фея нервно рассмеялась.

— Ой, а я то, глупая, подумала нежить какая страшная… — и тут же снова от страха распахнула глаза, прикрывая ладошкой рот: — Ой! Не обижайтесь! Я не со зла! Просто дом давно нежилой стоит. Про него столько говорят страшного… Я не хотела вас обидеть!

Я усмехнулся. «Нежитью» уж меня точно не обидеть. Где-то даже родня. Но вслух сказал совсем другое:

— Знамо-дело! Чужой страшный мужик у пустого дома — плохая примета. Нежить — не нежить, но может кто и дурной быть — тут осторожность лишней не будет. Так что всё верно, барышня.

— Какая же я барышня? — смущённо засмеялась она. — Тоже скажите! Барышни-то за прилавком не работают, барышни по ресторанам сидят до на иномарках разъезжают! А я по простому — Вера я!

Фея смущённо зарделась, прижимая ладошки к груди. Туда, где под тонкой блузкой просматривался крестик. И тут же спохватилась:

— А вёдра-то, вёдра!

Я подхватил оба и неторопливо пошёл навстречу. Теперь уже можно.

Подошёл — шаг остался. И почувствовал её запах.

Каждый человек пахнет особо. Встречались такие в моей судьбе, что вдохнёшь — кровь на снегу. Были — молоко с мёдом. Герань и вино. Свежестираный холст и утреннее море. Да многие! Чуда, вот, пахнет одуванчиками и свежеструганным деревом. Женька — пеплом и полынью. А она… она пахла яблоками. И ещё чем-то неуловимым.

— А я Борислав. Проводить? Чтобы не было страшных нежитей?

Она снова смущённо закрылась ладошкой, но я видел — глаза смеялись.

Вёдра я отдавать, конечно, не стал. Если рядом есть мужчина — зачем девке таскать тяжести? Так вместе за водой и пошли. Шли молча, но аромат спелых яблок мягко обволакивал меня, говоря громче самого громкого крика — только не прикасаться! Не прикасаться! Иначе судьба ещё не раз посмеётся над тобой, тарх. Старый, одинокий тарх…

Стылая вода из колонки гремела о жестяные вёдра, летели в стороны брызги, а мне всё казалось, что Фея странно смотрит. Нет, понятно, что только что напугал, да и первая встреча, наверняка, ещё не отболела, но всё равно — странно.

Я поднял вёдра и бодро кивнул:

— Ну? Куда идём?

Она спохватилась:

— Да вот мой дом!

Мы двинулись рядом. И снова аромат яблок окутал меня с ног до головы. И, чтобы не пойти на поводу рождённого им чувства притяжения, я спросил первое, что на ум взбрело:

— И много тут нежитей?

И тут же прикусил язык. Люди и тэра совсем разное вкладывают в это слово. Но вместо того, чтобы рассмеяться на глупость, Вера нахмурилась и пожала плечами:

— Ну, вот, дед Стобед есть. Нежитью кличут, да. Потому что «сто лет в обед», а он ещё крепкий и бегает на своих двоих, и даже палку тяжеленую с собой таскает. А ещё потому, что явился неизвестно откуда, занял брошенный дом, и живёт в нём. Да как живёт! Как к нему кто не пойдёт — его дома-то и нет. Но по вечерам окошки светятся, видно, что сидит и читает книжки. А больше нежитей и нет.

— Эх, — притворно вздохнул я. — Вот думал, хоть тут нежитей, вроде меня, будет побольше. А у вас, как везде, — образование, электричество и интернет.

Она пугливо покосилась на меня и тут же рассмеялась. И мне тоже настало время, наконец, усмехнуться. Затем и дошли до дома.

— Ой, я вас не пущу, — забеспокоилась Фея. — У меня там псин страшный, чужих не любит.

Что чужих он ненавидит люто, это я итак слышал. Из-под забора глухо ворчала мощная глотка, явно намекая на мою незавидную участь, если перешагну черту — и вполне заметную — двора, и невидимую — меж мной и девушкой. Не рычи, лохматый. Не меня надо опасаться.

Я поставил вёдра возле двери и кивнул:

— Ну раз так — принимай водичку, хозяйка. А я пойду — забор подновить надо! Доброго денёчка.

И неторопливо, не делая резких движений, и слушая глухое взрыкивание за спиной, пошёл обратно к дому. Там действительно ещё оставалось много работы. И Чуда. И Жанька. Злой и острый, как только что правленая бритва. Мне бы эти отношения построить. А Фея… Будет в её жизни прекрасный принц, наверняка, будет.