Сгинь!

Он

На широких охотничьих лыжах невозможно бегать легко. Не имея должного опыта и хромая на одну ногу, он и вовсе ходил на них чуть ли не как на снегоступах. За несколько поездок в поселок приноровился, но завидь его любой охотник, непременно поднял бы на смех.

Эта неумелая, по охотничьим меркам, ходьба была для мужчины успокоением. Будь он чуть современнее, рассказал бы, что прогулка по лесу заменяет ему сеанс у психолога. Но это не про него, он не верит в психологов, хотя в мыслях своих покопаться любит.

Сейчас, например, думает, что ему необходима эта отлучка. Сильный и грубый, он все же опасается Ольги, боится проявившихся в ней странностей.

В день появления мертвеца она вела себя подозрительно. Зачем попросила тропинку сделать чуть в стороне, когда куда удобнее проложить ее прямо? Не хотела, чтобы обнаружилось тело? Это же ясно, как тот день, в который Ольга убила несчастного. И заметив, что мужчина продолжил чистить снег по старой дорожке, встала за спиной – выглядывала, высматривала, надеялась, что обойдется, что не вылезет из сугроба ее тайна.

Но не обошлось.

Вылезло.

И вся эта ее торопливость, мельтешение, мол, я быстрее по воду хочу, мне аж не терпится, были пустыми. Мертвец все равно себя обнаружил. А как натурально она отыграла испуг! Бросилась зачем-то на помощь. Словно хотела проверить, не оставила ли улик.

И зачем он только притащил ее сюда? Жил бы себе один. Пожалел? Навязалась? Может. Конечно, поначалу с ней было легче – готовила, убирала, стирала. Женщины для того и созданы. Вот и она отрабатывала свою женскую карму. А тут вдруг отъехала. Забросила все дела, словно забыла, на каких условиях он ей в избе находиться позволил.

Экая наглость!

И что теперь с ней делать?

Смотреть, как она обхаживает труп, –  тошно. Замаливает, замасливает перед мертвецом свой грех – противно. Плюнула бы уже на него, к чему теперь вся эта возня?

Вот правда, лучше бы жил один.

Всю жизнь один, и здесь бы справился.

Зимний лес скучен: сосны, сосны, сосны, сосны. Одна похожа на другую. То и дело чудится, что ногами перебираешь, а сам на месте стоишь. Эта сосна была уже? Не разберешь. Пни, поваленные деревья, кусты и травы укрыты толстым снежным одеялом. Спрятались до весны. По ним можно было бы понять, движешься или нет, но сейчас исчезли лесные маячки.

Столь однотипный путь уматывает, укачивает. Повалиться бы на снежную перину и уснуть. Да нельзя – сон такой станет вечным. Лишь изредка рядом вспорхнет испуганный глухарь и обвалится с шумом снежная шапка с вершины сосны. Ухнет снег, зависнет на секунду белый столп, взбодрится мужик. А потом опять все смолкнет.

И вновь сосны, сосны, сосны, сосны.

Игорь никогда не любил свое имя. Свое настоящее имя. Впрочем, сейчас оно перестало таковым быть (боже, храни МФЦ), осталось лишь именем, которым называла его бабка.

Именно бабка и вызвала это отвращение, протяжно и громко кричала на всю улицу:

– Ваааааа-ааалька, домой.

Валя! Кто дает такое имя мальчику? Что за изверг так поступает со своим ребенком? Валентин – еще куда ни шло, а вот Валя – совершенно по-девчоночьи.

Вероятно, за этот поступок Бог и прогневался на родителей Игоря, и прибрал их к себе, чтобы отчитать хорошенько при личной встрече. Как именно Бог забирал родителей, Игорь не знал – бабка не рассказывала, словно это какая-то невероятная тайна. Поэтому мальчик вообразил ужасную аварию, в которой столкнулись пять машин, нет – десять, и не выжил никто, в том числе его мама и папа. А до аварии они его любили сильно-сильно, сильнее всего на свете, обнимали крепко-крепко каждый день, целовали без конца, и наверняка звали не Валей, а как-нибудь по-другому, поприятнее.

Уже в школе, классе в шестом, Игорь узнал, что родители его упились до синей кочерги, курили пьяные в кровати, уснули и сожгли дом. Точно неизвестно, кто из них не докурил ту роковую сигарету.

Имеет ли это значение?

Маленького Игоря, тогда еще Валю, спасла лишь родительская безответственность: мама и папа выставили его в коляске на улицу, пусть спит на свежем воздухе, а если проснется и завопит, не станет мешать.

Так Валя оказался у бабки. Он никогда не звал ее ласково – бабушка, потому что ласки от той не дождешься. Это была грузная женщина, возраст которой с одного взгляда не определить. Со второго, впрочем, тоже.

Валину бабку боялся весь двор: дети, их мамы, кошки, собаки, дворники-таджики, суровые мужики и другие бабки. Она никогда не выбирала выражений, их же не стеснялась, считала должным раздавать советы направо и налево, делать резкие замечания и учить людей жизни.

Возможно, Валю жалели бы друзья, вытягивали чумазые лица, когда тот рассказывал бы об очередной бабкиной выходке, и никогда не просили бы вынести попить. Но у Вали не было друзей. Ни одного.

Однажды мальчик встретился с щенком, бездомным, пятнистым, веселым, пригласил его в дом, назвал Дружком, но бабка выкинула Дружка с пятого этажа. Валя слышал, как шмякнулось об асфальт крошечное пушистое тельце, как взвизгнул щенок перед смертью и замолк навсегда. Мальчик испуганно выглянул в окно – вдруг Дружок жив, но бабка оттащила внука от окна за волосы: «Нечего туда пялиться!»

Похоронить щенка тоже запрещалось.

Тело Дружка пролежало под окнами дня три, пока дворник не выкинул его в мусорный бак. Вообще, дворник пытался сделать это сразу, но едва только он приближался к телу погибшего, из окна высовывалась бабка и орала:

– Не сметь трогать! Пусть лежит тут, чтобы моему гаденышу неповадно было всякую мразь домой таскать!

На третий день бабка увлеклась борщом и пропустила приход дворника. Дворник несмело потоптался возле трупика и, не услышав привычного крика, решил-таки убрать тельце щенка.

А что, если бы у Вали появился настоящий друг, человеческий, какой-нибудь рыжий мальчишка из соседнего подъезда, а бабка бы и его вот так же… из окна… ну…

Валя рос нелюдимым. Его все сторонились, но не из-за самого Вали, нет, он был обычный мальчишка, разве что неулыбчивый. Но мало ли в мире неулыбчивых детей. Сторонились из-за бабки: та вечно орала на внука и заодно на всякого, кто оказывался с ним рядом. Приятного мало.

Даже когда Валя стал гулять один, без бабки, ничего не изменилось – его обходили стороной. Валя в ответ начал избегать детских площадок, футбольных полей, хоккейных кортов, зоопарков, планетариев, парков развлечений, словом, любых мест скопления детей. Он ужасно сутулился, нарочно сгибался, пытаясь спрятаться от случайных взглядов, свернуться улиткой.

Жаль, у Вали и впрямь не было домика, в котором можно было укрыться в любой момент.

Если бы вы его спросили, какой суперсилой он хочет обладать, Валя без раздумий ответил бы: «Становиться невидимым».

Он выходил на улицу, стараясь остаться незаметным, сворачивал сразу за угол и спускался в подвал. Отчего тот вечно стоял открытым – вопрос к коммунальщикам. В подвале обитали бездомные кошки, но Валя их не гладил, боялся, как бы бабка не прознала и кошек за это не поубивала. Словно в бабку был впаян радар, с помощью которого она с легкостью определяла, с кем контактировал ее внук.

Здесь, в подвале, Валя устроил нечто вроде личной игровой: качели из отломанной доски и старого ведра – жаль, не с кем качаться, кривую и некрепкую скамейку из почти прогнивших палет, домик из картонных коробок. Каждый вечер его площадку разбирали дворники, наверняка ворчали при этом на таджикском, но каждое утро Валя возводил ее вновь.

Из жестяных банок и подручных материалов мастерил себе безмолвных друзей. Лепил им глаза из пластилина, из него же делал носы и рты. Волосами служили обрывки газет или драные тряпки. Палки – вместо рук и ног. У одного даже имелась широкополая шляпа из ржавой крышки от небольшого ковшика.

Друзья получались косые, кривые, неказистые, но за таких было не страшно – они ж не живые, им не сделать больно.

Прошли месяцы, прежде чем бабка отыскала Валину игровую. Ворвалась туда с неизменным криком:

– Так вот ты где, гаденыш! Сволочь такая! Бабушку изводит! Бегай, его ищи! Больше никаких гулянок, слышь ты? Черт!

Разозлившаяся бабка схватила железного Валиного друга, того самого, со шляпой, с громким звоном упавшей на пол, сжала его:

– Это что еще за мерзость?

Валя молчал. Потупил глаза и молчал. За столько лет он выучил, что спорить и объясняться с бабкой бесполезно.

– Смотри на меня! –  взревела бабка.

Мальчик поднял голову, и тут ему в лицо прилетел весь искореженный, с рваными острыми краями железный друг. Вернее, то, что от него осталось. По щеке потекло. Но Валя не заплакал. Нет! Мальчик провел рукой по лицу. Кровь. Друг распорол ему щеку. Бабка распорола ему щеку. Она верещала, словно Валя сам это сделал, специально, чтоб ее позлить. И назло не останавливала внуку кровь и не обрабатывала рану целый час после пореза.

Вот и вся история появления шрама. Грустная, но не трагическая. Такую не рассказывают направо и налево, чтоб похвалиться. Такую стараются позабыть, спрятать внутри, да поглубже.

Однажды Валя нашел черно-белую фотографию в старом серванте. Ее зажало между полками. Возможно, это фотографию и спасло. Валя аккуратно вытащил ее, высвободил – цела, только нижний уголок оторвался. Почти всю карточку занимал трактор, на ступеньке которого стоял веселый усатый парень. Кепка залихватски сдвинута на затылок, рубашка расстегнута на груди, небрежно закатаны рукава. Парень уставился прямо в камеру, отчего Вале показалось, что смотрит он на него.

Позади фотографии было написано: «Лене с любовью на долгую память». Слова почти стерлись, Валя разобрал их с трудом. Может, когда-то здесь и подпись была: кто это подарил себя Лене на долгую память? Леной звали маму Вали. Это он знал. А вот тракториста – нет.

– Это кто? –  спросил мальчик у бабки.

Та остервенело толкла пюре и явно не желала отрываться от столь важного занятия.

– Это кто? –  повторил Валя.

Бабка покосилась на фотографию, разглядела в ней что-то, плюнула прям в кастрюлю с пюре и, продолжая толочь картошку, сказала:

– Мразота это! Мразота и сволочь. Батька твой. Скотина безрогая. Пьянь подзаборная. Леночку мою, дочку мою, окрутил, сволочь такая, и споил. Она ведь знаешь какая умница у меня росла? Училась на отлично, в университет поступать собиралась. А эта мразота ее окрутил, к самогоночке пристрастил, и все, и пропала моя Леночка. Тоже такой же мразью стала, глаза б мои ее не видели.

Бабка задумалась, словно решая, стоит ли сейчас пустить слезу по умершей дочке или ни к чему, оставила в покое пюре – все равно вечно выходит с комочками, лихо повернулась к Вале, выхватила из его рук фотографию и со словами:

– Нечего этой мерзости в моем доме храниться, –  подожгла карточку зажигалкой и кинула в раковину.

Фотография в мокрой раковине тлела медленно, словно сопротивлялась, но в итоге от нее осталась лишь горстка пепла, и ту бабка смыла прокисшим куриным бульоном.

Валя зажмурил глаза, но не от страха: он восстанавливал в уме фотографию, все-все до мелочей – усы, кепка, взгляд, усы, кепка, трактор можно не запоминать, усы, усы. Только так он мог навсегда запомнить, как выглядел отец.

Мамины фотографии бабка тоже прятала. Но хотя бы не сжигала, поэтому раз в месяц, когда бабка уходила куда-нибудь надолго, Валя доставал старые альбомы и листал их, задерживаясь лишь на фотографиях с мамой. Вот она совсем маленькая, пухлощекая. Интересно, на кого больше похож Валя, на маму или на папу?

Валиных детских фотографий не сохранилось: бабка его не снимала, на школьные фотосессии не водила, презрительно фыркала:

– Оссспади, не могли никого получше Д`Артаньяна придумать? Пьеро? А кто ж тогда пудель? Училка ваша?

Вот мама с большущими бантами и букетом астр пошла в первый класс. Вот она на экскурсии в Бресте. На общей фотографии очень много школьников и целых три учителя, но Валя быстро отыскал свою маму – четвертая справа в среднем ряду. Прилежная девочка, тонкие косички. Вот на этом фото ей примерно столько, сколько сейчас Вале. Нет, они ничуть не похожи. Видимо, Валя все же пошел в отца. Может, поэтому бабка так не любит внука? К тому же в школе он учится так себе, твердый троечник, не то что мама. Ни на какие экскурсии не ездит, в походы не ходит, на концертах не поет. Словом, неудачник.

Валя доучился до одиннадцатого класса и остался незаметным для своих одноклассников. Может, оно и хорошо, что так, а то дразнили бы, задирали, били бы, в конце концов. Нет, про Валю ходили лишь две шутки: «Кто здесь?» и «Кто это?». Мальчика это вполне устраивало. Совсем не обидно.

В университет бабка Валю не отпустила. Да и сам он туда не особо рвался, так что у них это обоюдно вышло. Но и в местное ПТУ, где обучали лишь на трактористов, относить документы не позволила.

– По пути своего батьки-алкаша решил пойти? Не дам!

Валя бабку послушался. В итоге никуда не поступил. Проторчал бездельно дома целое лето, выслушал немало брани и к середине сентября свалил. Не важно куда, лишь бы от бабки подальше.

Валя без бабки зажил не то чтобы счастливо, да и не то чтобы свободно. Он вообще не понимал, как эту жизнь жить. Не научили. Не показали.

Знаковых событий – никаких. Важных встреч – не имеется.

Даже после побега из-под бабкиного гнета Валя оставался одиноким и столь же незаметным. И дни его однообразны: проснулся, поел, пошел куда-то и молчал, молчал, молчал.

Лишь два человека пробили его броню, правда, до самого сердца так и не добрались. Да и как пробили – так, постучаться смогли, но внутрь их не пустили.

Первой была Светлана. Она была из того типа женщин, что от жизни ничего не берут, но и сами ничего не дают. Жизнь вообще Светлану не замечала – проходила мимо, упрямая.

Светлану на самом деле сложно заметить: такая серость. Серые волосы, серое лицо, серые руки, вечно вытянутые вдоль серого тела, серые одежды, серая даже тень.

К моменту встречи со Светланой Валя уже превратился в Игоря. Пока еще не официально, но внутри себя он прежнее имя уже стер. Новое выбрал случайно, по простому принципу: присвоить себе первое, что услышит, лишь бы более-менее звучное.

У ларька с мороженым мама ворчала на сына:

– Игорь, ешь аккуратнее! Все лицо уже грязное.

Игорь. Неплохой вариант.

Игорь столкнулся со Светланой лоб в лоб, но это было не как в романтических историях, где у девушки из рук падают книги и разлетаются листы бумаги, а она не в силах их поднять, потому что уставилась на прекрасного незнакомца, что оставил шишку на ее чудесном лобике.

Нет, Светлана просто врезалась в курящего посреди тротуара Игоря. Он стоял неудобно для пешеходов. Она шла, разглядывая носы своих серых туфель. Столкнулись. Посмотрели друг на друга без удивления, без недовольства и уж точно без восторженной влюбленности. Она не извинилась, он не разворчался.

– Я Света, –  сказала она вместо извинений, словно имя дает иммунитет: назвал его и можешь делать что вздумается.

– Игорь, –  ответил Игорь.

Не то чтобы он хотел знакомиться, но ему вдруг захотелось произнести свое новое имя. Проверить, как оно звучит, и сможет ли он вообще его сказать вслух.

Смог. Сказал.

Выглядело это все же как желание познакомиться.

Дальше они не знали, что делать, потому как прежде ни с кем не знакомились, но игра уже началась, поэтому Светлана пригласила Игоря на солянку.

Она просто сообщила:

– У меня дома солянка.

– Хорошо, –  ответил Игорь, потому что это на самом деле хорошо, так что он просто это отметил.

Светлана же решила, что новый знакомый желает попробовать ее солянку.

– Так пойдемте.

И он пошел, потушив неторопливо сигарету, отстав от Светланы на два шага. Всю дорогу он не пытался расстояние сократить.

Как бы не вместе.

Игорь поел солянку. Та оказалась вкусной, наваристой, жирной.

Многое могло случиться после: душевные разговоры на кухне до ночи, и два одиночества обрели бы друг друга. Или стал бы Игорь каждый день приходить к Светлане, изучать ее кулинарные способности, затем привыкнуть, расслабиться, раскрыться, после стали бы они жить вместе долго и, возможно, счастливо. А мог бы просто случиться секс, и два одиночества обрели бы друг друга, но ненадолго. Минуты на три.

Секс, кстати, мог бы случаться неоднократно, но без какого-либо душевного сближения.

Но ничего. Совсем ничего из этого.

Игорь поел солянку, встал и ушел. Светлана не пыталась его задержать. Ей было неинтересно, почему этот суровый и грустный мужчина просто поел, не попрощался и свалил.

Значит, так надо – решила Светлана.

И дальше хлебала солянку и другие харчи в одиночестве, потому что больше ни с кем не сталкивалась, хотя по-прежнему ходила, уставившись на носки своих серых туфель.

Почему человек без семьи, пары, дружеских привязанностей считается одиночкой? Ежедневно мы сталкиваемся с десятками людей на улицах, в магазинах, автобусах, у подъездов, в лифтах. И этого может быть достаточно для того, чтобы понимать – в этом мире я не один, вон нас сколько тут бродит.

Можно держаться особняком: не заходить в переполненные вагоны метро, не улыбаться кассирам в супермаркетах и вообще пользоваться кассами самообслуживания, с аптекарями говорить только по существу – анальгин, две пачки пластырей, зодак, не отвечать на вопросы навязчивых прохожих, которые ищут такую-то улицу или такой-то дом.

Приходить в квартиру, в которой тебя никто не ждет, кроме равнодушного пыльного коврика у двери. Самому никого не ждать. И так день за днем. Ночь за ночью.

Когда так, одиночество ли? Полное ли? Ведь ты все равно поговорил с этим чертовым аптекарем.

Игорь большую часть жизни прожил с бабкой. И новое «дома никто не ждет» его не беспокоило. В конце концов, всегда можно кошку завести. Или канарейку. Но зачем? В тишину квартиры тоже приятно ступать.

Был еще один человек, «постучавший по Игоревой броне».

Валерик.

Он так и представился:

– Валерик.

Это был бородатый мужчина шестидесяти лет. Человека в этом возрасте представляешь Валерием Александровичем, не меньше. Почтительно называешь – Вы. Но Валерик был именно Валериком – не больше того. Черные суетливые глаза, морщинки лишь мимические. Волосы темные, что смола, ни намека на седину или лысину. Уши Валерика при разговоре смешно подергивались, точно поддакивали. И даже борода сама по себе шевелилась, даже если Валерик молчал.

Родом он был из Вологды, но, вопреки расхожему мнению, не окал и вообще никаких речевых особенностей не имел.

Называть Валерика Валериком было как-то неловко, что ли.

Сошлись они довольно просто. Без столкновений.

Игорь зашел в магазин «Охотник» за новыми штанами и курткой. Такими камуфляжными, их можно купить где угодно, но в магазинах вроде «Охота и Рыбалка», «Рыболов», «Сплав» одежда намного крепче, чем, например, на рынке. Невероятно практичная. Идеальная для Игоря, что работал то грузчиком, то курьером, то еще каким-нибудь принеси-подай.

Магазин «Охотник» мог снарядить пару тысяч охотников. Все здесь было сделано с любовью к предстоящим убийствам животных. В стеклянной витрине – манки на все виды диких птиц, рядом – стенд с биноклями.

Игорь взял в руки один из них, желтый болтающийся ценник чуть ли не в глаз ему попал. Триста тридцать две тысячи! Да, в такой бинокль можно рассмотреть разве что свою мизерную зарплату. Игорь аккуратно положил его на место: уронит – за год не расплатится.

Дальше – стеллажи с дробью, витрины с патронами, ящики с пыжами. Целый раздел патронташей на любой охотничий вкус. Рации, ножи, обувь и святая охотничьих святых – ружейная комната.

Ружье Игорю не нужно, ему бы пройти дальше в скучный отдел одежды, но он уставился на стены, увешанные дробовиками и пневматикой, не мог оторваться. Как же это волнующе! Нет, в Игоре не проснулось древнее, давно дремлющее желание убивать. В нем просто все еще жил мальчишка, который с радостью бы побегал по улице с пистолетом, громко крича: «Пиу-пиу». Бабка всегда была против оружия, даже игрушечного, даже безобидного водного, так что Игорь только подозревал, какое это счастье – вот так вот… Пиу-пиу…

– Подсказать что?

Игоря вырвали из детства, которого у него не было.

– Что?

Игорь оглянулся. За спиной стоял Валерик. Игорь принял его за консультанта, ведь в магазине «Охотник» у консультантов нет спецодежды. Они ходят вот как Валерик: серая футболка, спортивки, даже бейджи не всегда надевают.

Игорь принял его за консультанта и вежливо поспешил от него избавиться:

– Нет, спасибо, я так, смотрю.

– Жаль. Я б тебе такое ружье подобрал, что лет двести бы стреляло!

Потом протянул Игорю руку и произнес уже известное:

– Валерик.

Пришлось знакомиться.

– Игорь.

Каждый раз приятно произносить.

– А у тебя сейчас какое ружье? –  продолжал допытываться Валерик, проследовав за Игорем в отдел с одеждой.

Прилип так прилип. И почему именно к Игорю? Мало, что ли, тут мужиков, которым на самом деле нужно ружье. Штаны уж Игорь себе как-нибудь сам выберет, без всяких там Валериков.

А тот просто так подошел. Захотелось. Валерик часто так поступал: легко начинал общение, легко заводил новые знакомства. Людей для случайных разговоров выбирал по велению сердца, что ли.

Так бывает: смотришь на незнакомого человека, а он тебе противен. Ты ничего о нем не знаешь, ты даже голоса его не слышал, а уже про себя решил, что человек этот – говно. И общаться с таким заранее совершенно не хочется.

Наоборот тоже случается: стоит перед тобой в очереди человек, ну очень симпатичный, не то чтобы внешне, а словно изнутри приятный. И ты это как-то чувствуешь. И хочется сразу с таким человеком завести знакомство или хотя бы что-то хорошее ему сказать.

Например:

– Какая у вас красивая куртка!

Или:

– Эта прическа вам ужасно идет.

Нет? Не бывает такого? А у Валерика – каждый день.

Вот и Игорь его притянул. Вот и с Игорем он заговорил. Спросил, какое у того ружье.

– Никакого, –  ответил Игорь, роясь в ворохе однотипных штанов, выискивая нужный размер.

– Тогда тем более нужно купить! –  воскликнул Валерик.

– Я не охочусь, –  признался Игорь. – Я даже стрелять не умею.

Валерик насильно ввязал в разговор. Взял напором. Пришлось общаться, а это так непривычно.

– Вот те раз! –  хохотнул Валерик. – Впервые в охотничьем вижу того, кто не охотится.

Игорь ничего не ответил, вытащил из стопки штанов те, что подходят по размеру, и направился к кассе. Валерик, к счастью, застрял в отделе с одеждой.

Может, тоже решил штаны приобрести.

Игорь оплатил покупку, сунул пакет под мышку и вышел на улицу.

– Эй, стой! –  услышал он оклик. – Ты куда сбежал?

Валерик, странный Валерик, никак не хотел отвязываться.

– Слушай, –  сказал он, поравнявшись с Игорем. – Я че подумал-то. Может, с нами на охоту рванешь? Я тебя стрелять научу. Ну, не из ружья, из него без разрешения нельзя. Извиняй уж. Но воздушку прихвачу. По банкам побахаешь. У нас там хорошо – лес, речка, тишина. Сезон начинается через два дня. Мужики против не будут. Ну что?

Игорь растерянно пожал плечами. Валерик сунул ему листочек с номером телефона, у него таких листочков по карманам рассовано немало, на всякий такой вот случай.

– Короче, если надумаешь, звони. Выдвигаемся в субботу в семь утра на Михалыче. Там ехать несколько часов, но подумай, там красотень такая и спокойствие. А ты уже вон готов, амуниция есть.

Валерик кивнул на пакет со штанами.

Игорь сунул бумажку в кошелек. Из вежливости пожал на прощание руку Валерику и ушел.

Поначалу никуда он не собирался. Странно вообще ехать в лес с незнакомыми мужиками. И зачем им на охоте такая обуза?

Не знал Игорь, что Валерик уже не первый раз тащит незнакомцев с улицы прям как бездомных котят то на охоту, то на рыбалку, выбирает самых потрепанных жизнью и, на его взгляд, жалких.

Какое-то неистовое желание их взбодрить.

Неизвестно, почему Игорь в итоге поехал на охоту. В голове оба дня крутилось: «Поезжай, поезжай, поезжай, поезжай». Других знаков свыше не понадобилось. Он набрал Валерику, и в субботу с утра уже трясся в темно-зеленой буханке, набитой мужиками, ружьями и собаками.

Мужиков, кроме Валерика и Игоря, было еще четверо: Михалыч – владелец и водитель той самой буханки, Николай – упитанный весельчак, хозяин Набата и Лады – неупитанных гончих, Алексей – тихий парень, года на три постарше Игоря, и Сан Саныч – ответственный за еду и питье.

Сан Саныч решил, что на охоте нужно больше водки и меньше воды. Веселенькое намечалось дельце.

Тряслись долго. Игорь успел несколько раз пожалеть о том, что принял предложение Валерика. Но как только пошел лес, такой густой, величавый, позабылась долгая дорога и ухабы стали нипочем, хотя сейчас они только участились. Буханку подбрасывало вверх, Михалыч матерился, Николай прижимал к себе собак, те скулили то ли от недовольства, то ли от нетерпения, Саныч следил за водкой, чтобы не разбилась ненароком. Валерик посмеивался и подмигивал Игорю. А тот завороженно уставился в окно.

Мелькающие сосны и ели превращались в зелено-коричневое полотно, которое расступалось, являло в деталях каждую хвоинку, каждую трещинку на коре, когда Михалыч притормаживал перед очередной ямой.

Как всякий новичок в лесу, Игорь всматривался: не пробежит ли заяц, не высунется ли еж или лисица, а вдруг, если повезет, сам лось выйдет хотя бы вон из-за тех кустов. Не знал он, что лесное зверье давно разбежалось-попряталось, едва заслышав автомобильный шум.

– Прибыли! –  крикнул Валерик.

Буханка дернулась в последний раз и заглохла. Едва открылась дверь, как собаки с лаем вырвались наружу и ну носиться туда-сюда, радостно взвизгивая и слишком рьяно махая хвостами.

– Добро пожаловать в наш дворец! –  усмехаясь, сказал Валерик выходящему из машины Игорю.

Тому жилище и впрямь показалось хоромами. Окруженная со всех сторон лесом, избушка с почерневшими бревнами, низкими окнами казалась выросшей из земли. Копни вон тут у крыльца, да поглубже, увидишь корни, толстые, бесконечные корни избы. Ни за что ее отсюда не выкорчуешь. Грубый забор и небольшой сарайчик чуть поодаль говорили о том, что ставили эту избу с любовью, а о месте заботились.

Оно и правда: долго ее строили охотники всем своим охотничьим миром, обживали, доводили до ума, превращали из временного жилья в почти постоянное. И если поначалу жить тут можно было только летом, да и то не больше двух-трех дней, желательно не дождливых, то спустя много лет изба вполне могла приютить в любое время года и на любое количество дней – все в ней было для комфортной лесной жизни.

В охотничьих делах Игорь не участвовал, водку не пил, стрелять из воздушки тоже отказался. По вечерам прислонялся к печке, закрывал глаза и слушал охотничьи байки. Иногда гладил собак, которые по непонятным причинам лезли к нему больше, чем к хозяину.

На второй же день охотники принесли добычу: лося.

«Мечты сбываются, но не так, как я хотел», –  грустно подумал Игорь, потому как сохатого разделали на месте убийства, а к избе притащили по кускам.

Хочешь собрать пазл и увидеть лося целиком? Приступай! Вот правая нога. Вот огузок левый. Правда, шкура осталась там, в лесу, на месте убийства – месте разделки. Впрочем, ее собаки, скорее всего, уже разодрали в клочья.

Лосиную голову охотники бросили за забор. Игорь глянул на нее: большой волосатый нос, зубы в разверзнутом рту (кричал ли лось перед смертью?), глаза открытые, темные и пустые.

Что он хотел в них увидеть? Животный страх перед смертью? Отражение несущихся на лося собак?

– Во! Тебе на память!

Игорь отвлекся от лосиной головы. Позади стоял Валерик и гордо протягивал ветвистый рог. Не слишком широкий, да и «ветвей» не так и много.

– Вешалку там сделаешь, –  продолжал навязывать рог Валерик. – Можешь даже рассказывать, что это ты завалил. Мы не обидимся, потому что не узнаем.

Валерик гоготнул.

Игорь от рога отказался:

– Да некуда мне его вешать. Я комнату снимаю, хозяйка злая, не разрешает ничего в дом тащить.

Тут Игорь соврал – никакой хозяйки он не видел. Только хозяина, и то один раз, когда тот ключи передавал, а так все онлайн – общение, переводы, прочие вопросы.

– Ну как хошь, –  немного обиделся Валерик. – Я ж от души.

Потом Сан Саныч долго-долго, часов пять, тушил лосятину в котелке на печке.

– Лосятина жесткая, –  объяснял он Игорю, которому не так и важны были эти мясные особенности. – Потому ее лучше хорошенько протомить. И тогда она станет ничуть не хуже говядины. Как по мне, так даже лучше. Лосей хотя бы не пичкают всякими ГМО.

От лосятины Игорь отказался, придумал, что не любит дичь. Ему, конечно, не поверили, но настаивать не стали: не хочет человек, да и ладно.

На третий день охотники пили водку, доедали тушеного лося, а Игорь бродил по лесу, стараясь при этом не упускать избу из виду. Заблудиться тут на раз-два можно.

Бело-сизый мох приятно хрустел под ногами. Это особенная мелодия леса: тонкая, тихая, чарующая. Можно высоко поднимать ноги, пытаясь громко топнуть, прыгать или бегать, а то и вовсе повалиться кувырком на землю, но мох под тобой все равно будет звучать так, словно ты крадешься. Мирно перешептывались где-то высоко над головой сосны. Вдалеке стучал дятел, но как ни пытался Игорь к нему приблизиться, чтобы высмотреть красноголового, так и не сумел.

Набат и Лада, весело виляя хвостами, сопровождали Игоря в каждой его прогулке. Насытившиеся охотой, да и в целом послушные, они не уносились с громким лаем за зверем, хотя время от времени вставали в стойку – поднимали уши, нюхали воздух – чуяли, может, зайца или еще одного лося, но интересоваться ими уже не интересовались. Куда лучше облаять наглую белку, для острастки встав на задние лапы, а передними скребя по стволу дерева. Или разрыть землю возле пня, сунуть в корни нос и чуть взвизгнуть, вспугнув мышь.

Под конец прогулки Игорь садился возле небольшой речушки, прорезающей плотный лес. Собаки устраивались по обе стороны от мужчины, чуть прижимались к нему рыжими боками, усмиряли свои хвосты. Все трое созерцали, впитывали природу.

Собакам, может, и все равно, они просто компанейские – человек сидит, ну и мы с ним заодно, а вот Игорь чувствовал себя никчемной частью чего-то большого и непостижимого.

Удивительное чувство. Всем бы его испытать.

Игорь не раз катался в избу. Охотиться так и не начал. Мужики и не настаивали. Охота – личное дело каждого. Дичь тоже не ел. И это прощается. От доли отказывался, да и права на нее не имел: мясо достается добытчикам. Игорю и предлагали-то из вежливости.

За несчетное количество поездок он изучил этот лес от и до – от хвоинки до высоких крон, от муравейников до лисьих нор. Но казалось, что лес в ответ его так и не принял.

Чужак. Он навсегда останется здесь чужаком.

А так важно быть своим.

Лес, что плотно обступает, враждебно таращится изо всех кустов, и лес, что ласково распахивает свои хвойно-лиственные объятия, –  это два разных леса. Во втором ты чувствуешь себя в полной безопасности: даже если и заблудишься, лес сам тебя на нужную тропу выведет. А в первом приходится вздрагивать от каждого шороха, быть внимательным, даже – напряженным, а не то вберет тебя и вовек не отпустит, искромсает и бросит лежать посреди тропы, что ведет в самую глушь.

В один день все кончилось.

В тех краях запретили охотиться, объяснив это снижением популяции лосей. Валерик и компания пожали плечами, расстроились, но ненадолго – новое место для охоты было найдено быстро. И новая изба поставлена. Пока не столь обжитая, как прежняя, но вполне сойдет для ночевки и томления лосятины на буржуйке – нормальную печь на этот раз решили не ставить.

Игорь в лес больше не ездил. К другим соснам не хотел: это ж предательство.

С Валериком общаться тоже перестал.

Из-за леса страдал, из-за Валерика – нет.

Что спустя столько лет потянуло Игоря обратно к бабке?

Да и не к бабке вовсе – к дому, к детской площадке, на которой маленький Валя всегда был изгоем, к подвалу, в котором прошло его детство. Тоску по родным местам трудно объяснить. Даже если все там было плохо, даже если надо всем огромной тенью стояла ненавистная бабка. Но вдруг вспомнилась любимая липка возле подъезда. Как она там? Не спилили еще? Вспомнился уютный пустырь за домом и вид на город со школьного забора. И к этому всему так потянуло, что аж сдавило.

В квартиру заходить не хотелось. И бабку видеть – тоже. Но стало интересно: жива ли еще или померла, не присвоила ли квартиру соседка, теть Люда. Всю жизнь жалась в однушке, она не упустила бы шанс прибавить метраж, чтоб завести, наконец, кошку. В однушке, по мнению теть Люды, для кошки места ну совсем нет.

Игорь встал перед подъездом. В теле колко, и сильно тянет внизу живота – все нутро противится. Пришлось заносить себя в подъезд чуть ли не силой. Ноги ватные, колени мягкие – хочется на ступеньки сесть и не идти дальше.

Возле двери Игорь замер. Она все та же, как в детстве: коричневая кожаная обивка, дурацкие коричневые же и кожаные же кругляшки, между которыми натянуты коричневые ромбы.

«В коричневом-коричневом городе, на коричневой-коричневой улице», –  подумал Игорь и ухмыльнулся.

Он тянул время, гадая: обнаружит ли он за дверью бабку или там живут чужие люди?

Впрочем, бабка тоже теперь чужая. Впрочем, никогда она и не была родной. А спустя восемнадцать лет разлуки – и тем более.

Он позвонил. Потом еще раз. Лишь только на третий – Игорь не то чтобы сделался настойчив, так, по инерции звонил – за дверью зашуршали, ручка опустилась, дверь приоткрылась, и в щели показалась бабка. Она сильно усохла, будто ее взяли и выжали, и все жизненные соки из тела стекли по канализационным трубам. Некогда прямая гордая спина согнулась в поклоне и никогда уже не разогнется. Волосы поредели, торчали солнышком вокруг обтянутой морщинистой кожей головы.

– Кого тебе?

Руки бабки дрожали. Голос стал совсем скрипучим, будто по стеклу пенопластом ведут.

– Это я… –  Игорь запнулся.

Он не смог произнести свое старое имя.

Но она и без того все поняла. Возможно, едва открыв дверь. Возможно, едва заслышав звонок. Возможно, еще с утра почувствовала.

– Где тебя черти носили? –  просвистела бабка, открывая дверь шире и пропуская внука в квартиру.

Этот последний шаг, когда нужно всего ничего – перенести за порог ногу, дался Игорю сложнее всего. Внутри опять закололо, пришлось убеждать тело с удвоенной силой: мы посмотрим и уйдем, не волнуйся, мы ненадолго, всего на пять минуточек.

– Жрать нечего. Угощать не буду! –  бабка, как всегда, проявила гостеприимство.

Игорь и не скучал по ее стряпне, так что даже если бы бабка все же предложила что-нибудь поесть, он бы отказался. Готовила она отвратительно. Конечно, это нетипично для бабушек, но она бабушкой и не была – только бабкой, а от таких пирожков не жди.

Игорь прошел по коридору и замер у своей бывшей комнаты. Дверь с нее бабка сняла еще при Игоре – это чтобы он не удумал непотребствами в ее квартире заниматься. Но тогда в комнате стояла лишь узкая кровать, заправленная унылым серым покрывалом, и чтоб подушка обязательно треугольником, как в пионерском лагере, рядом с кроватью – стул, и тут же стол, чтобы уроки делать, над столом – книжная полка. И все. Никаких игрушек, молодежных постеров, моделей кораблей или ракет… или что там еще в мальчишеских комнатах бывает?

Сейчас же она была заполнена всяким хламом. Какие-то коробки, завявшие цветы, пустые горшки, разбросанный дренаж, оберточная бумага, рулоны разномастных обоев, швабра с ведром и так далее.

Бабка использовала комнату Игоря вместо кладовки, словно пыталась захламить его прошлое, надругаться над всем, что было с внуком связано.

– Ты где застрял? –  орала бабка из кухни. – Золота у меня нет, и не ищи.

С чего она взяла, что Игорь ищет золото – непонятно. Может, действительно, прячет пару колечек да вставную золотую челюсть под одной из досок в полу? Раньше, конечно, бабка цацками не увлекалась, золота себе не покупала – жмотила. Да и челюсти золотой не имела. Но кто ж знает, как все изменилось за столько лет.

Игорь приплелся на кухню. В принципе, можно было ставить точку. Заглянул в прошлое, и будет. И хватит. Но какие-то неведомые силы тянули его… к бабке, что ли? Может, те самые силы, что держали мальчика подле нее целых восемнадцать лет? Те самые, что позволяли над ним измываться, бить, таскать за уши, крыть трехэтажными матами.

– Ну так что? Что тебе надо, Валя? Че приперся?

У бабки тряслась голова – от гнева ли, от нетерпения ли, от какого заболевания ли. Непонятно. Вот-вот отвалится и покатится по кухне.

Катится-катится голова, а навстречу ей Игорь.

– Я не Валя.

От старого имени, произнесенного бабкиным голосом, Игоря передернуло. Но он его повторил. Пришлось. Повторил чуть слышно, с трудом произнося каждую букву. В. А. Л. Я. Нет в этом мире ничего увесистее. Привязать на шею и в реку сигануть – утащат на дно мгновенно.

Бабка криво улыбнулась, улыбочка мерзкая:

– Считаешь, я совсем дура старая стала? Думаешь, не узнала тебя? Да ты как был уродом, так им и остался. Я своего урода и через пятнадцать лет узнаю. Или сколько ты там шлялся?

– Больше. И я не Валя. Я теперь Игорь, –  и стукнул кулаком по столу.

Бабка равнодушно отвернулась, включила воду зачем-то и сказала:

– Хрен ты моржовый, а не Игорь. Херней какой-то страдаешь.

– Могу паспорт показать, –  сказал Игорь и принялся шарить по карманам, где-то здесь должен быть.

– Не ищи, мне по херу.

Бабка закрыла кран, повернулась, улыбнулась еще более мерзко, голова у нее опять затряслась, вместе с ней и руки, будто бы из бабки выходила вся ее чернота, вся ее нутряная гниль. Сейчас как изрыгнется, как зальет собой все вокруг, прибежит соседка снизу, начнет ругаться, кричать, что у нее по обоям течет, и не заметит, как сама прогниет от бабкиных извержений.

– Валя! Валя! Валя! Валя! Валя! –  Заездил по стеклу пенопласт. – Валей был, Валей и останешься! Похер мне на твой паспорт. Валя! Валя! Валя! Валя!

Вот сейчас нужна суперсила, такая, чтоб можно было убавить бабкину громкость, выключить звук совсем, и саму бабку поставить на паузу.

Но суперсилы не было.

А бабка продолжала орать:

– Твой дебильный папаша тебя хотел Борисом назвать! Говнисом! В честь своего отца, видите ли. Нам такая честь не нужна.

Игорь попытался примерить на себя это имя, но не село, потому что бабка верещала дальше, децибелы все выше и выше.

– Я им с маткой твоей бестолковой сказала, что, если Валей не назовут моего внука, я им ничего не дам. Они и назвали, но я все равно ничего не дала. Алкашам проклятым.

Лицо Игоря покраснело.

– Заткнись, –  прошипел он.

Бабка не затыкалась.

– Они приходили ко мне, ноги целовали, у порога ночевали. Ох, я и оторвалась. Вынесла им помои и заставила жрать. Твой папаша-недоумок все и сожрал. Свинья-а! И ты весь в него! Свинья-а!

Игорь понимал, что бабка врет, бабка выдумывает. Не могли они так. Незачем им. Было бы ради чего помои хлебать. Врет бабка, выводит только.

– Что думаешь, не знаю я, что имя твое дебильное? Папаша твой дебильный. Дочь моя тоже с ним дебильной стала. И ты дебильный вышел. И жизнь твоя дебильная. Все подходит, Валя!

– Я не Валя!

Громко. Злобно.

– ВАЛЯ! ВАЛЯ! ВАЛЯ!

Игорь тряхнул головой, выкинул оттуда бабкины крики, растопырил ладони и зарычал:

– Задушу!

Он не собирался душить бабку. И вообще трогать ее не собирался. Но бабка испугалась. Сказала:

– Ой.

И осела. Сгорбленной спиной проехалась по кухонному гарнитуру, прижала руку к груди и сказала:

– Помогите.

Больше бабка не произнесла ни слова. Никогда. Скорая (Игорь плохой внук плохой бабки, но человек порядочный – вызвал врачей) констатировала смерть, предположительная причина – остановка сердца.

Бабку увезли в морг, перед этим подробно рассказав Игорю, как потом получить тело, куда можно обратиться, чтобы организовать похороны.

Ничего этого Игорь не собирался делать.

Можно было бы побегать, собрать документы, получить в наследство квартиру, продать ее, жить на эти деньги недолго и, скорее всего, несчастливо. Но как на все это наплевать. Не хотелось даже обшаривать бабкину квартиру в поисках того самого золота или пачки денег, что были скоплены на похороны. Это все гниль! Такая же бабкина гниль. От этих денег руки почернеют и отвалятся. Не надо такого «добра».

Не надо.

Смерть бабки Игоря не тронула. Наоборот – ему стало чуть легче дышать. Словно даже через километры, что разделяли Игоря и бабку все эти годы, последняя отравляла воздух внука своим гнилым дыханием.

А теперь все. А теперь лежит себе в морге и не дышит. Лежит в морге и никого не дождется: ни безутешного внука, что не в силах решить – хоронить или кремировать, ни толпы рыдающих подруг, родственников, соседей, похоронных зевак, вежливо хлюпающих носами в ожидании халявных салатов и халявной же долгожданной водки за упокой.

Что делают с телами, которые никому не нужны?

Да какая, в общем, разница?

Игорю вон все равно.

Перелома не было, но чертово «Валя» било по ушам бабкиным голосом даже после ее смерти, со скрежетом пролезало в мозг и оседало там, принося нестерпимую боль. Нужно было постоянно что-то делать, чтобы не думать о бабкином «Вале», чтобы он не проник в голову, не застрял там, не сверлил изнутри. Но бабка приходила во сне, и оттуда было ее не прогнать. А иногда заявлялась даже перед сном и не позволяла переключиться хотя бы на овечек, что прыгают через забор: те испуганно разбегались при ее появлении, застревали меж перекладин и истерично блеяли.

И не до сна.

Она приходила вместе с кухней, на которой померла, кастрюлями и холодильником за спиной и кричала:

– Валя! Валя! Валя! Валя!

Из беззубого рта летели слюни, попадали Игорю на лицо.

Игорь вскакивал. Бабкины слюни превращались в пот, тот ручьями стекал по щекам и дальше, вниз по шее.

Игорь затыкал уши руками, открывал рот, мотал головой, пытаясь вытрясти оттуда бабку.

Не получалось.

Бабка всюду следовала за Игорем. Он менял съемные квартиры, но она уже сидела в них на диване. Он уезжал в другие города, но бабка находила его и там. Он громко слушал музыку, до стука соседей по батареям, до вызова полиции. Он не слышал ни стуков, ни дверного звонка, ни шума на лестничной площадке, ни музыки, что сам же и поставил орать, –  одну только бабку в своей голове, а та скрипела без конца: «Вааааааля».

Игорь сделался раздражительным. Его бесило все: как дворник метет под окнами асфальт, как смеются дети во дворе, как сосед хлопает дверью, как медленно переключается светофор, как быстро мигает поворотник у машины, как шумит по подоконнику дождь, как светит солнце, как бегут по небу облака.

ВСЕ!

В одну из бессонных ночей он вышел на улицу, наспех накинув куртку, шнурки на ботинках не завязал, бежал от бабки, надеялся, что та останется в комнате, будет кричать там, а не у него в голове.

Улицы темные, пустые – не за что зацепиться, чтобы отвлечь себя.

Игорь зажег сигарету и побрел в сторону кафе «Мечта». План был прост: сосчитать, сколько шагов до кафе, перевести их в уме в метры, высчитать время и свою скорость. Не то чтобы это важно. Он вообще ни разу не заглядывал в «Мечту», не ел там пересоленный суп или рыхлые котлеты с пюре комочками, не заказывал кофе.

Просто нужно занять мозг. Вытеснить оттуда бабку.

От кафе можно пройти до гаражей. Вглубь лучше не соваться, вдруг какая шпана выжидает одинокого путника и только рада будет попинать Игорево белое брюхо. От гаражей обратно к дому через соседний район.

И считать шаги.

И переводить в метры.

И сравнивать скорость до кафе со скоростью до гаражей.

В соседнем районе под девятиэтажкой пошатывался мужик. Асфальт тянул его к себе, мужик сопротивлялся, изгибался в спине, кренился вбок, но не падал. Сначала он что-то мычал неразборчивое. Потом собрался с силами и заорал:

– Ва-АА-аля!

Игорь вздрогнул.

– Ваа-ааля! –  продолжал орать мужик, пытаясь смотреть в окно то ли на пятом, то ли на четвертом этаже, но окно убегало от него, уплывало, растекалось. – Ва-Ааля! Пусти меня! Вааааа-аля! Пусти, сука! Ва-АА-ааля!

Мужик звал свою жену. Или любовницу.

Но у Игоря внутри заклокотало, закипело, словно это ему кричат, словно это он – сука.

Не стоит обращать на пьяного внимания.

Не стоит.

Пройти мимо.

Сжать зубы и пройти.

Закурить еще одну сигарету и пройти.

Считать шаги.

Переводить в метры.

Игорь поравнялся с мужиком. Тот оглянулся, взглянул на Игоря пустыми осоловелыми глазами и вновь заорал:

– Вааааааааля-аааааа-АА!

Пьяные всегда медлительные, вот мужик и не успел повернуться к окнам. Вот и смотрел на Игоря. Вот и орал:

– Валя-аааааа!

И тут Игорь врезал мужику по морде. Пьяница свалился на асфальт и не шевельнется. В окне на четвертом (все же четвертом) этаже зажегся свет, потом с грохотом открылась форточка, в ней показалась лохматая голова той самой Вали.

– А ну отойди от него! –  верещала голова. – Я сейчас полицию вызову! Ты ж его убил! Лю-уу-ди! Да что же делается! Убили! Лю-у-уди! Помогите!

В нескольких окнах позажигался свет. Лохматая голова засунулась обратно в форточку.

«Вот дураки, –  подумал Игорь. – С выключенным светом лучше видно, что на улице творится».

Кинул сигарету на асфальт, потушил ее ботинком, взглянул на пьяницу – живот того мерно вздымался, будто тот решил поспать посреди улицы. Жив. И ладно.

Быстрыми шагами, уже их не считая, Игорь направился домой. К чему ждать, пока Валя – жена или любовница – вылетит из подъезда и с ходу вцепится в лицо обидчику ее мужа.

Или любовника.

И весь город превратился в одних Валь. И каждую хотелось ударить. И того, кто эту Валю окликнул, позвал, назвал, –  тоже ударить.

– Валя! Валя! Валя! Валя!

Со всех сторон. На все лады.

Старыми дрожащими голосами: «Валя! Валентина Петровна, слышишь? Напиши-ка мне рецепт твоих маринованных огурчиков».

Детскими звонкими: «Валя! Ты водишь!»

Мужскими грудными: «Валя, ну зачем ты сама сумки тащишь? Дай помогу».

Женскими тонкими: «Ой, Валя, дорогая, да не нужны ему никакие отношения! Ему от тебя только секс нужен!»

Голосами кассиров: «Валя! У нас отмена!»

Голосами официантов: «Здравствуйте, меня зовут Валя, что будете заказывать?»

Голосами телеведущих: «Трехлетней Вале срочно требуется операция».

Валя. Валя. Валя. Валя. Валя. Валя. ВАЛЯ! ВАААААААА-АААААЛЯ!

Игорь приходил домой и орал в подушку.

– Аааааааа!

Чтобы вывалить Валю из себя.

– Аааааааа!

А потом он решил бежать. Из этого города Валь, туда, где нет никаких имен, где из звуков скрип деревьев, крики птиц, шум ветра и писк комаров теплыми летними вечерами.

Свалить.

В лес. В лес.

Иначе Игорь убьет кого-нибудь, одну из Валь или ее спутника, того, что громко позовет ее по имени.

В лес. В лес.

Жива ли еще та изба? Найдет ли Игорь к ней дорогу?

Ольга измучилась, извелась, гадая, отчего Игорь рванул в поселок. Она то и дело выходила на улицу, вглядывалась в даль, щурила глаза, пытаясь увидеть: не возвращается ли, хотя он никогда не оборачивался одним днем.

В очередной раз открыла Ольга входную дверь. Уже стемнело. Морозный черный вечер дыхнул на женщину – заберись!

Нет, не вернется сегодня сосед. Засыпать без храпа Игоря всякий раз сложно.

Мороз уже под юбку забрался, в голые ноги вцепился. Замурашил. В дом, в дом, скорее в дом!

Глянула Ольга на мертвеца – лежит себе смирно, не шелохнется.

Сказала ему:

– Ну, спокойной ночи, что ли.

Глаза отвела спешно и дверь торопливо закрыла. Хлопнула на прощание.

Отужинать придумала шпротами. Осталась в закромах последняя банка. Вытащила ее на свет, не нашла железки, за которую тянуть, чтоб открыть. Нужно ножиком, а Ольга неумелая, безрукая. Без мужчины-то. Разозлилась: и сама смогу! Всадила нож в банку – тот застрял. Дернула вбок, чуть пошел и еще сильнее застрял. Дернула в другой, сорвалась рука, скользнула по ножу и по банке сразу. Закровил палец.

Шпроты в томатном соку и крови – то еще угощение.

Ольга больной палец в рот сунула, сама в аптечку полезла, а там ни бинтов, ни пластырей, ни ваты. Бесполезное все! А Игорь, ишь, за «Роллтонами» направился. Лучше бы в аптеку сходил.

Кровь все не останавливалась. Вроде и порез неглубокий, а вон как хлещет. Вспомнила тут Ольга про пластырь на бутылке водки, достала ее, подцепила пластырь ноготком. Тот не хотел поддаваться, но она ж настырная: сорвала вместе с буквами, обмотала им палец – плохо, но держится. От надписи осталось только «Ай».

Не стала Ольга шпроты есть, выкинула. Выпила чашку чая с сушками перед сном себе в удовольствие. Умылась, причесалась, разделась. Давненько она так тщательно ко сну не готовилась. Теперь она хозяйка в доме! И никто ей слова поперек не скажет.

Погасила Ольга лампы в доме. И обратно зажгла. На окна глянула.

Смелая-то она смелая, да только с детства тянется за ней какое-то беспокойство, появляющееся при полной темноте. Лежать на кровати не страшно. Сидеть за кухонным столом в темноте – тоже не страшно. Даже в туалете без света не страшно. А вот пересекать темноту по комнате – жутко. Откинуть посреди ночи одеяло – боязно.

А если никого в доме, так и вовсе невозможно. Всякий звук посторонним, потусторонним кажется, а если вдруг лампочка моргнет, и вовсе вздрогнешь, от визга еле сдержишься.

Так что зажгла Ольга еще и фонарик, осветила (освятила) им на всякий случай углы, обозначила лучом дорогу до кровати и быстро-быстро к ней прошагала. Осветила (освятила) и кровать. Пусто. Ни одного кошмара не притаилось. Улеглась поудобнее, одеялом до самого носа накрылась и только тогда фонарик выключила.

Без Игорева храпа поворочалась немного – непривычно в полной тишине – и задремала.

Ток-ток-ток. Что-то ползет по полу. Ток-ток-ток. Маленькое и шумное. Ток-ток-ток. Сейчас найдет Ольгу. Тук-тук-тук. Открывай, красна девица, глаза.

Ольга подскочила на кровати, а в избе темным-темно, все лампы разом погасли. Уж не перегорели хоть?

Вслушалась.

Ток-ток-ток. Медленно. Не торопится. Не останавливается. Знает, куда ползти.

К Ольге.

Звук слишком тихий, но отчетливый. Его и не сравнить ни с чем. Мыши скребутся иначе. Теннисный мячик катится по полу иначе. Мертвец стучит в окно иначе.

Не игры ли то разума?

Ток-ток-ток. Звук все ближе.

Ток-ток-ток. Звук все страшнее.

Этот тихий равномерный стук пугает больше, чем гулкие шаги, чем скрип тонким черным ногтем по стеклу, чем стоны сдираемой с петель двери.

Ток-ток-ток.

У Ольги внутри все сжалось. Это самое верное описание ее страха – сжалось. Такое вот банальное, но иначе и не скажешь. Страх один, страх един, поджимает внутренности друг к другу, блокирует сердце – ни вздохнуть, ни пошевелиться.

Лоб, подмышки, спина между лопатками покрылись мелкими каплями пота. Ольга судорожно пошарила рукой рядом с кроватью, нащупала фонарик, включила его лишь с третьей попытки – так сильно тряслись руки. Фонарик зажегся, выхватил край шторки, потом с еле слышным потрескиванием – сегодня ночью все звуки осторожные – заморгал часто-часто. Отключился – включился – отключился – включился – отключился – предпринял еще одну попытку включиться и окончательно сдох.

Ольга с силой ударила фонариком по ладони:

– Работай же, проклятый!

Не помогло. Но он же новый был! И батарейки вчера только меняла.

Ток-ток-ток. Не узнаешь – не догадаешься, кто-что к тебе ползет. Не увидишь – не насмотришься.

Ольга обливалась потом. Пот стекал со лба, попадал в глаза, глаза начало щипать, женщина жмурилась, не могла ничего толком разглядеть. Вспомнила вдруг, что на полке над кроватью свеча есть, и спички должны быть. Ольга поставила их туда на всякий случай. Вот он и настал.

Оглядываясь в темноту (а толку-то?), села женщина на колени, протянула к полке руку, принялась по ней шарить.

Шух-шух-шух – возит по стене Ольгина рука.

Ток-ток-ток – вторит ей нечто.

Шух-шух-шух – сейчас будет свет.

Ток-ток-ток – не успеешь.

Нашлась! Нашлась свечка. А рядом с ней и спички. Руки дрожат, спички по кровати рассыпают, те на пол падают и тоже шумят аккуратно – тук-тук-тук. Словно мало в этом доме осторожных звуков.

Ольга ругается, по кровати ладонью возит, хоть одну бы спичку найти. Зажигает первую – та тут же гаснет. Зажигает вторую – не успевает до свечи донести. Зажигает третью, да не дается фитилек.

Проклятье!

Четвертая спичка над Ольгою сжалилась, горела долго, ответственно, дождалась, пока проснется фитиль, когда займется огонь. И только тогда погасла.

Поднимает Ольга перед собой свечу, словно защитилась ею. Чуть помедлив, отодвигает шторку.

Ток-ток-ток – раздается совсем рядом.

Свет от свечи дрожит, будто сам боится. Плохой помощник: не хочет показывать, что же это стучит, что Ольгу пугает.

Женщина опускает свечу ниже к полу и видит, как в бледном дрожащем круге света появляется палец.

Безымянный.

Как мертвец.

Безымянные пальцы всегда самые неуклюжие. Вот и этот кривится, кренится на правый бок (есть ли бок у пальца?), словно прихрамывает. И ползет прямехонько к Ольгиной кровати.

Ольга верещит на всю избу. А зачем? У пальца нет ушей, он визга не слышит. Можно спросить:

– Что тебе надобно?

Но у пальца нет рта – он не ответит.

Сам палец уродливый: мертвецки-синий, а на конце, который должен с рукой сочленяться, чернота. Крохотная такая чернота, не более двух сантиметров диаметром, но смотрит на нее Ольга, и чернота ее будто засасывает. Не только в космосе бывают черные дыры.

Ноготь у пальца длинный, коричневый и неровный. Будто старческий. Это он ток-ток-токал. Говорят, после смерти слишком быстро вырастают ногти и волосы. Вот этот и нарос, и ничего, что неказистым.

– Чур меня! Чур! –  визжит Ольга.

А пальцу хоть бы что. Ползет себе к кровати.

Стоит ли так его бояться? Ну что сделает несчастный палец? Задушить не задушит. Отлупить не отлупит. Просто мерзко. Палец движется отдельно от руки, от тела. Что он хочет? Есть ли у пальца желания?

Возьмет и выдавит Ольге глаза. По одному, медленно и мучительно. Ольга заорет, а палец в тот же миг прыгнет ей в глотку, перекроет воздух. Вот и все. Вот и нет Ольги. Задохнется-умрет.

Дрожат у Ольги руки вместе с ее безымянными пальцами, дрожит все тело, не слушается. С большим трудом дотягивается Ольга до чашки, что ставит каждую ночь на стул у кровати, чтобы попить воды. Чашка переполнена, но нет времени ее опустошать. Прям так, вместе с водой обрушивает Ольга ее на палец.

Ага! Попался!

Но чашка тоже движется – то вправо дернется, то влево. Того и гляди, опрокинет палец чашку, а там уже известно, что – глаза, рот, глотка, смерть.

Бежит Ольга по темноте к печи. Там камень лежит: бог знает, зачем он в избе, может, именно вот этого вот часа дожидается.

Кладет Ольга камень на чашку. Тот не раздавит ее – не такой уж и тяжелый. Но достаточный, чтобы чашка больше не двигалась. Палец внутри беснуется, бьется о фарфоровые стенки. А все, попался! Нечего по ночам приличных барышень пугать.

Осторожно, по сантиметру отодвигает Ольга чашку вместе с пальцем, вместе с камнем подальше от кровати. Вот тут оставит, у скамейки. Пусть себе бьется, пусть себе шумит безымянный, только подальше от нее.

Вынести бы его вовсе на улицу, да вдруг он снег подкопает и обратно в дом пролезет – мало, что ли, у избы щелей? Ему это раз плюнуть. Вот только пальцы не умеют плеваться.

А потом, на улице мертвец. Там его царство. Там его Ольга боится, когда ночь на дворе стоит, и ни за что до рассвета дверь не отворит.

Присела она на лавку, чашку меж ступней зажала, чтобы точно не сбежал пленник.

Палец внутри беснуется, на стенки бросается, пытается чашку разбить, да ничего у него не выходит.

Выдохнула Ольга шумно, долго – остатки сна из себя выпустила, спиной к стене прижалась, голову назад откинула. Отдыхает. Ногами будто бы чувствует палец, а вот страх уже совсем отошел. Ну правда: чего бояться какого-то обрубка? Тут главное – не уснуть теперь.

А глаза закрываются, слипаются, не слушаются. А в глазах щиплет. А глаза слезятся, молят: «Не мучай нас, хозяйка! Поспи чуток. Дай отдохнуть и себе, и нам». И промеж бровей будто тоже камень положили. Не тот ли самый, что чашку прижимает?

Смотрит тяжелыми глазами Ольга себе в ноги – нет, тут все надежно: палец в чашке, чашка под камнем, камень в доме.

Но все равно не спи! Нельзя.

Под утро сдалась Ольга. Задремала. Уж скоро светать должно, уж скоро нечего будет бояться. Сквозь сон слышала, как бродит опять вокруг дома мертвец, снегом хрустит, а внутрь не заходит (тьфу-тьфу-тьфу!). И что-то так разозлилась Ольга, вскочила, к окну подбежала:

– А ну сгинь! Сгинь, нечистая!

Снаружи сумрачно. Мертвеца не видать.

Замолкла Ольга, вслушалась. Хрустит снег под мертвецкой тяжестью. Ходит он возле дома, бродит, мучительные круги наворачивает.

– Проклятый! –  плюнула Ольга.

Вот прям на пол плюнула, слюны не пожалела. Жаль, мертвец все равно не увидит ее презрения.

Бросилась Ольга к другому окну, застучала по стеклу:

– Слышь ты! Чего пристал? Я ли тебя убила? Что тебе от меня надо? Он ушел. Нет здесь твоего губителя. Угомонись.

В мрак вгляделась, нетронутую еловую кучу рассмотрела. Стало быть, под ней мертвец. Стало быть, не встал – не восстал. Неужели какая другая нечисть приперлась? Этого еще не хватало.

Сощурила Ольга усталые глаза, потерла их, избавляясь от сонного морока. Все равно ничего не увидела – не разглядела.

А снег все хрустел. Ни громче ни тише. Ни ближе ни дальше. Ровненько так. Иногда замолкнет незримый враг, остановится. Но через мгновение вновь раздается хруст.

Ольга металась от одного окна к другому: кто придумал их такими маленькими, ничего же не разглядеть! А страх свой непременно нужно увидеть. Посмотреть ему в глаза. Зачем-то.

Меж сосен небо посветлело. Рассвет неторопливо пожирал сумрак.

И возник перед Ольгой лесной гигант – лось. Тщательно скрывала его могучее тело темнота. Медленно бродил лось вдоль забора, словно вход искал, словно хотел к избе поближе подойти. Останавливался и смотрел грустно на ее крохотные оконца. Потом начинал свой неторопливый ход заново.

Теперь вот солнце показало его.

Ольга со сном окончательно распрощалась, глаза вытаращила – впервые она с сохатым встретилась. Прежде только на картинках видела. До чего огромен он. До чего красив.

Вот только отчего у него вместо глаз кровавые реки текут? Почему из носа черный пар идет?

Безрогий лось искал свои рога. Задерживался возле места, где некогда лежала отрезанная голова его. Ноздри раздувал – нюхал воздух, пытаясь понять, куда собаки утащили растерзанную шкуру.

Затрубил вдруг лось громко, протяжно. Ответили ему все звери, охотниками убиенные, вот в этой вот избушке обезглавленные, обесшкуренные, на кусочки разделанные. Поднялся великий гвалт. И резко смолк. И пропал лось.

И солнце засветило ярко-ярко.

Ольга в лес вглядывалась-вглядывалась, но так и не увидела, чтоб брел сохатый через кусты, ломая их, не услышала, как трещат под ним ветки.

Ти-ши-на.

Словно и не было никого.

И палец тоже притих. Умаялся.

Ольга осмелела, на улицу вышла, хотела следы лося отыскать – убедиться, что взаправду все. А следов и нет. Не тронуты сугробы, не нарушен их снежный покой.

Поежилась Ольга, но не от холода: как-то не по себе стало.

Вернулась в дом, придумала замуровать палец, да понадежнее. В железную банку из-под чая, например. Сняла с чашки камень, положила рядом открытую банку, приподняла чашку.

Вот те раз! А пальца-то и нет! Исчез. Испарился.

Глянула на свои руки – ее пальцы на месте все. С больного пластырь слетел и не нашелся больше.

Избави, боже, от этой мистики.

В истерике Ольга разбрасывала еловые ветви.

Это была безмолвная истерика: внутри все рыдало, кричало, визжало, а на лице даже бровь не поднялась, не дернулись уголки губ. Это такая истерика, при которой рот плотно сомкнут, за него говорит тело. Шаги широкие, резкие, руки летают быстро, то и дело поправляют фуфайку, чешут щеку, хватаются за ухо. Плечо дернется – успокоится, дернется – успокоится. А потом все тело сотрясается, словно через него пустили ток. И замирает. А через секунду опять начинает дергаться.

Ольга отбрасывала ветви с мертвеца, приговаривая:

– Вот тебе! Вот! Будешь знать, как надо мной издеваться! Будешь знать, как по ночам меня пугать!

Да, этой ночью мертвец не стоял под окном, не глядел на Ольгу сквозь сомкнутые веки. Но палец его? Его. Не сам же по себе он к Ольге полз – то хозяин его прислал. Из-под еловых веток встать не смог, приказал пальцу Ольгу пугать. А безымянный и расстарался.

– Я к тебе со всей душой! –  ворчала Ольга. – Я тебя укрыла, чтоб по-человечески все было, по-божески, понимаешь, а ты вон как со мной! Как сволочь последняя, вот как!

Ветки по двору разбросаны, мертвец вновь свету явился. Спокойный. Замер.

Схватила Ольга труп и потащила от избы. Выбрала самый дальний угол, самый неуютный. Бросила мертвеца к забору: пусть тут валяется.

Еловые ветки собрала и замерла посреди двора с колючей охапкой: куда ее девать? Сжечь бы в печи, да и дело с концом, но ветви эти в дом тащить не стоит – вдруг пропитались мертвечиной, вдруг вместе с ними и страхов нанесет. Еще больше, чем прежде.

Поднесла Ольга ветки к мертвецу, свалила небрежно в ногах его:

– Забирай. Твое.

Не разложила, не возвела новое еловое надгробие. Не заслужил.

Оттащить бы мертвеца, да подальше в лес, пусть бродит себе меж сосен, пусть ищет тропу к избе, пусть не найдет ее. Оттащить бы, да боязно – сугробы высокие, сугробы рыхлые: упадет Ольга в снег, а сверху на нее мертвец наляжет, вовек не отпустит. Так и сгинет она, будет потом бродить себе меж сосен, искать тропу к избе.

И не найдет ее.

Тихо. Вблизи – тихо. Вдали – тихо. Снег – и тот тихо падает, словно боится женщины: вдруг она и на него прогневается да прогонит, куда ж ему тогда прикажете падать?

На мертвеца.

На мертвеца.

Укрой его.

Спрячь.

С глаз долой.

Игорь не пришел.

Весь день высматривала его Ольга, выглядывала. И боялась, и ждала. Боялась, что с полицией придет. Ждала, чтоб не спать одной.

Ночь опять растревожила. Всю смелость Ольгину с последним солнечным лучом проглотила. Принесла с собой шорохи.

Ольга не спала. Сидела на кровати и таращилась в темноту.

За окном не то ветер, не то шепот:

– Шшшш-шшшшш. Ты умрешь-шшшшшшшш-шшшшь. Шшшшш. Ты умрешь-шшшшшь.

Ольга уши закрыла руками, но от «ты умрешь» не скроешься. Шипит оно в голове, смерти Ольгиной просит. Убрала женщина от ушей ладони, вслушалась – вдруг и впрямь ветер, вдруг и впрямь мерещится.

У самого уха просипело:

– Умрешь-шшшшшь.

Вздрогнула Ольга, оглянулась, но лишь тьма за спиной. Неужто она ей нашептывает? Неужто она бедную пугает?

Многострадальный фонарь за окном замигал быстро-быстро и погас. Тьма сомкнулась вокруг испуганной женщины, ни просвета, ни надежды.

Раздался тихий стук в дверь. Тихий, но настойчивый. Укрылась Ольга одеялом с головой – нет меня, не стучите, нет меня.

Но стук и под одеяло проник, трясет Ольгу за плечи – вставай, хозяйка, отпирай дверь. А может, то Игорь посреди ночи домой просится? Припозднился. Замерз.

А его и не пускают.

А от него прячутся.

Нет, то не Игорь. Игорь бы кричал, Игорь бы звал. Игорь бы в дверь долбил громко обоими своими кулачищами.

А незваный гость стучит легонько, будто напоминает: гони – не гони, отправляй под забор – не отправляй, все равно приду, все равно найду, все равно из-под одеяла достану.

Сколько человек может не спать?

Нет. Не так.

Сколько человек может не спать и оставаться в своем уме?

Игорь вернулся к вечеру следующего дня. Молча вывалил из рюкзака десятка четыре пачек «Роллтона».

Ольга тоже ничего не говорила, хотя, завидев Игоря на пороге, обрадовалась. К радости тут же примешался страх – вдруг привел за собой сосед полицейских, а когда Ольга их не обнаружила, к ней пришло отвращение.

Женщина глянула на кучу желто-зеленых пакетиков, фыркнула и отвернулась. Игорь «Роллтоны» вывалил и оставил небрежной кучкой, не нужной никому.

В поселковом магазине он растерялся: что покупать-то, вот и набрал макарон быстрого приготовления, сколько нашлось в магазине. Продавщица даже на склад бегала, «Роллтоны» искала, все кудри растрепала.

Ночевать напросился к Пал Дмитричу – школьному сторожу. Пал Дмитрич не стал выведывать, отчего Игорь вместо одной ночи, на которую останавливался у него примерно раз в три недели, провел в сторожке две, отчего явился сейчас, когда совсем недавно был. На том и строилась своеобразная дружба этих двух мужчин: не допытываться.

Зазнакомились они просто: когда Игорь появился в поселке в первый раз, в поисках магазина наткнулся он на Пал Дмитрича, тот дорогу указал.

Во второй приход Игорь узнавал у школьного сторожа, где у них в поселке гостиница.

Сторож смеялся:

– Скажете тоже, гостиница! Такого у нас отродясь не бывало. Это вот ежели в райцентр пожалуете, то там, кажись, что-то имеется.

– А далеко до райцентра?

– Ну вот если пешком, то часов восемь, наверное. Если на велосипеде, то за четыре-пять можно управиться. Тут уж насколько хорошо ездить умеете. Если на автобусе, то двое суток.

Игорь не понял:

– Отчего же на автобусе дольше всего?

Пал Дмитрич хитро улыбался:

– Так это ж его ждать надо, он только послезавтра к вечеру сюда приедет. А тебе что, переночевать надобно?

– Да, –  коротко ответил Игорь.

– Так можно у меня, в сторожке вон. И кровать имеется. Узкая, правда, но ночку ничего, можно поспать, –  предложил Пал Дмитрич.

А Игорь возьми да и согласись.

Две кровати вдоль стен – одна, действительно, узкая, маленькое оконце напротив входной двери, на окошке синяя, тоже маленькая, шторка, по деревянным стенам пейзажные картинки из старых календарей, на полу тканые коврики, на буржуйке, еще не раскаленной до покраснения, дремал рыжий толстый кот.

– Сколько с меня? –  спросил он, оглядывая сторожку.

Сторож воспротивился. Нос сморщил, словно ему тухлых яиц предложили:

– Буду я еще с тебя деньги брать!

– Да неудобно как-то, –  сказал Игорь.

– Ну коли неудобно, так купи в магазине красненькую, за ужином выпьем, вот и рассчитались.

«Красненькой» Пал Дмитрич называл настойку на бруснике. Или на клюкве. Или на смородине. На какой угодно ягоде, лишь бы напиток был красного цвета и градусов не меньше сорока.

С тех пор и останавливался Игорь у Пал Дмитрича, не забывая прихватить бутылочку красненькой. На сей раз взял две. Больше ночей – больше настоек. В оправдание:

– Что-то снегопад.

Пал Дмитрич в окно глянул:

– Да разве ж это снегопад…

И осекся. Бывало, уходил Игорь обратно в лес и в буран, ничего его не останавливало. Сегодня снег крупный, но тихий, по такому любо-дорого гулять, но раз не хочет человек, то его дело. Снегопад так снегопад. Как скажет.

Хотелось, конечно, узнать, не случилось ли чего, но раз уж решили не лезть друг к другу, то нечего и начинать.

Мог бы Игорь рассказать, что там, в глуши, осталась чужая ему женщина, которую он с недавних пор боится, что женщина эта сошла с ума – носится с заледенелым трупом, заботится о нем, как о младенце. Но не сказал он ничего Пал Дмитричу, не поделился бедой. Просидел в сторожке безвылазно два дня, на третий с утра да пораньше в лес ушел.

Можно бы и не возвращаться. Оставить в глуши и Ольгу, и труп. Да разве ж так можно? Это же его лес! Его избушка. Его забор. Его сосны вокруг. Нет, не позволит он вот так просто взять и забрать это все у него.

Не позволит!

Игорь скользил по своей же лыжне. И впрямь, не такой уж и снегопад, раз лыжню не замело. Мелькали сосны, а он все об одном думал: как слабая женщина могла убить человека?

Игорь продолжал прокручивать в голове этот вопрос, уже глядя на Ольгу. Что-то в ней изменилось. Другая она стала. Делает вид, что боится, всего шарахается, вздрагивает то и дело, а сама вон какая – непокорная. Больше неподвластна она Игорю. Вон как смотрит на груду «Роллтонов»: с усмешкой, зачем и уходил.

А Игорь и сам не знает зачем. Думал, решится проблема сама. Раз – и нет ее. Вернется он, и не застанет в избе ни Ольгу, ни труп. Словно не было тут смерти. Словно не было тут никогда этой женщины.

Едва шагнув за забор, решил Игорь, что наполовину сбылось его желание: труп исчез. И так легко стало.

Мужчина втянул в себя свежий морозный воздух, в горле защипало. Закашлялся тут же – увидел кучу еловых веток в дальнем углу двора. Здесь проклятый мертвец! Здесь. Никуда не делся.

Сел Игорь за стол, левым мизинцем дырку на клеенке ковырнул. Ольга неторопливо пересекла комнату и плюхнулась напротив. Между ними высились «Роллтоны», делили стол на его и ее половину.

Мужчина с женщиной уставились друг на друга. Безмолвно. Выжидающе. Кто кого? Сколько всего хотелось друг другу сказать. И ровно столько же оставить при себе.

В печи тихонько потрескивали поленья, напоминая о былом уюте, покое, мирных днях, проведенных в лесной избушке. Неужели это все закончилось?

– Надо что-то с этим делать, –  начал Игорь.

– С чем? –  спросила Ольга и закинула ногу на ногу.

– С ситуацией нашей.

– А что за ситуация?

Ольга принялась шепотом пересчитывать пачки с вермишелью, будто сейчас нет ничего важнее: «Раз, два, три, четыре…»

– У нас труп, вообще-то, во дворе, –  нахмурился Игорь.

– Заметила.

«Пять, шесть, семь, восемь…»

– Надо от него избавиться.

«Тьфу, сбилась!»

Игорь одним махом скинул все пачки с «Роллтонами» на пол.

Ольга подняла на него глаза, уставилась и почти не моргала. Ответила ему громче привычного, чуть ли не срываясь на крик:

– Ты убил, ты и убирай. Ты убил, ты и решай! По твою душу мертвец каждую ночь приходит, спать не дает!

– Что ты несешь? Какой мертвец? Куда приходит? –  растерялся Игорь.

– Тот самый мертвец, что лежит у нас во дворе. Приходит под окно и стоит. Тебя высматривает.

«И впрямь совсем с ума сошла», –  подумал Игорь.

– Я не убивал, –  опомнился вдруг.

Ольга зыркнула на него и усмехнулась. Не верит.

И просидели до самой ночи.

Утонули в темноте сугробы. Пропали в сумраке сосны – одна чернота осталась.

По избе побежали длинные тени. Ночные страхи, что днем прятались по углам, теперь таращились оттуда, выжидая, жертву себе высматривая. А жертвы сегодня две. Друг на друга глядят исподлобья, глазами сверкают, зубами скрипят, того и гляди – зарычат и глотки друг другу перегрызут.

Хап! Хам! И не оставили ничего ночным страхам.

По избе рокот прошел: животы разворчались от голода. Не наготовила Ольга, не накормила их.

– Может, по «Роллтону»? –  предложил Игорь.

Зубами сверкнул, намекнул: или «Роллтон», или тебя, Ольга, съем, так что давай на «Роллтон» соглашайся, дели с врагом своим трапезу.

– Давай, –  согласилась Ольга. – Зря, что ли, за ними бегал!

А сама скривилась, чтобы понятно стало: зря.

Вскипятили воду, поставили тарелки: Игорь себе, Ольга себе. Торопливо раскрыли по пакету лапши. Игорь предварительно разломал внутри всю, Ольга же оставила длинной. Насыпали специй. Залили кипятком. Сели ждать, пока приготовится.

Минуты через две взяла Ольга тарелку и слила воду в ведро с отходами. Не любит она воду из-под лапши, а саму лапшу предпочитает чуть жесткую, не размякшую.

– Мне бы оставила бульон, –  сказал Игорь, с грустью глядя на помойное ведро. Оттуда уже лакать не будешь.

– Еще чего! –  ответила Ольга.

Ничем с Игорем она делиться не будет! Даже химозным бульоном, который ей даром не нужен.

Были бы часы, пробили бы двенадцать.

Игорь встал из-за стола, бросил взгляд на пустую тарелку, задумался – помоет ее Ольга или самому придется. Так ничего и не решил, на столе оставил.

– Спать пора, –  сказал, не глядя на соседку.

Та пожала плечами.

Долгая-долгая пауза растянулась до самого леса и в сугробе увязла.

– Умываться идем, –  почти приказал Игорь.

Ольга не выполнила этот приказ.

– Ладно, –  выдохнул Игорь.

– Ладно, –  повторила.

Прошел в уборную, зажег там свет и заверещал:

– Твою ж мать! Ты зачем его сюда притащила?

Ольга устало поднялась, пробрела к уборной, глянула внутрь.

Рядом с туалетной дырой, прислонившись к заиндевелой стене, сидел мертвец. Сидел ровно, руки вдоль тела, лишь голову опустил, будто уснул ненадолго. Казалось, что мертвец влез сквозь туалетную дыру.

И устал.

И присел отдохнуть.

Но дыра не столь велика. Можно ли через нее втащиться? А больше лазеек нет.

Игорь продолжал орать:

– Как он здесь оказался?

Вроде бы обвинял Ольгу, но понимал, что она здесь ни при чем, она сидела весь вечер напротив него, пила чай, ела «Роллтон».

Чертовщина какая-то!

Ольга обмерла. Про такое говорят «потеряла дар речи», но и все остальные дары – дышать, смотреть, думать, слышать – она тоже утратила. Ольга на себе почувствовала, как легкие отказываются работать, воздух в них поступает урывками, ничтожными дозами, иногда и вовсе задерживается, как при удушье. В глазах стояла пелена, то ли от слез, то ли от нежелания видеть труп. Голова перестала соображать, из всех возможных мыслей сплошное «ааааааааааааааааааааааааааааааааааа».

Игорь что-то говорил, говорил, говорил, кричал, кричал, кричал, но не разобрать ни слова.

Аааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа.

Мертвец у них в доме.

Ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа.

Ольга думала, что мертвец приходит по Игореву душу, но мысль эта забылась, едва женщина увидела труп в уборной. Какая теперь, к черту, разница, за кем пришел мертвец?

Он в избе.

Он рядом.

Только от этого дрожат ноги, проступает венка на лбу, по спине течет холодный пот.

– Как он тут оказался? –  не успокаивался Игорь.

Ему тоже страшно. Мертвец тут. Мертвец у них в доме. Мертвец пришел за ними. Мертвец утащит их за собой.

Были люди.

Жили люди.

Не стало людей.

Мысль о смерти, не о чужой, а о своей, пришла так неожиданно, что Игорь аж вздрогнул, прокрутив ее до конца. Он обретет в этом лесу покой, но не тот, на который рассчитывал. А покой вечный.

Никто и не спохватится. Не вспомнит о несчастных Игоре с Ольгой. Они отказались от большого мира. Мир вычеркнул их в ответ. Сами живите, сами крутитесь, сами со всем справляйтесь.

Так ужасно не хотелось умирать. Раньше Игорь об этом не думал, к смерти относился равнодушно: рано или поздно все равно настанет. Теперь же понял, что охотно оттянул бы встречу с ней.

Заморгал свет. Истерично. Угрожающе.

Заморгал.

И погас.

Игорь и Ольга одновременно почувствовали себя словно во сне. Глухом. Беспробудном. Том самом, в котором ноги становятся тяжелыми, ватными, такими непослушными, что не можешь бежать.

И враг тебя настигает.

И убийца тебя настигает.

И страх тебя настигает.

И мертвец тебя настигает.

И тут бы проснуться, но никак.

Свет вновь зажегся.

Мертвец уже лежал возле раковины, в паре сантиметров от Игоря. Мужчина взвизгнул. «Как баба», –  подумала Ольга. А сама тоже завизжала. Тоже как баба. Впрочем, она и есть баба. Ей, получается, можно визжать.

От совместного визга им стало еще страшнее.

Игорь медленно попятился к выходу. Подальше от трупа. Шаги давались с трудом, будто мертвец привязал ноги Игоря к холодному телу своему невидимыми веревками, чтобы не сбежал.

Мой! Ты теперь навеки мой! Напрягайся, рви эти веревки, рви.

Рви или умрешь!

Рви давай!

РВИ!

И так жутко оттого, что не почувствовал движения в темноте, а мертвец оказался совсем рядом. Ни звука, ни шороха, ни колебания морозного туалетного воздуха – ничего, не считая сбивчивого Ольгиного дыхания. Та вбирала в себя воздух шумно, со странным присвистом, словно кислород вот-вот закончится. Между тяжелыми ее вздохами стояла мертвая тишина.

Мертвая тишина – это та, в которой бесшумно движутся мертвецы?

Игорь допятился до Ольги, втолкнул ее спиной в избу. Свет в уборной снова заморгал. Игорь втащился в дом и быстро захлопнул дверь.

Свет погас.

В избе – тоже.

Игорь ухватился за ручку двери, ведущей в уборную, согнутой ногой уперся в стену. Едва он принял эту позу, дверь задергалась, загромыхала. Ольга вновь принялась визжать.

– Молчи! –  рявкнул на нее Игорь.

От пронзительного женского визга ему одновременно хотелось заткнуть уши и самому тоже хорошенько прокричаться. Сдержался. Стыдно. Разок уже сорвался.

Ольга замолчала. Зажала рот ладонью, чтобы уж точно ни один звук из нее не вырвался.

– Неси швабру! –  приказал Игорь.

И этот приказ она бросилась выполнять. Бес-пре-кос-лов-но. На ощупь по темной избе искать швабру. Страшно. Шарить по углам (надо же дура – забыла, куда швабру поставила!) и надеяться, что не напорешься на очередное чудовище. И палец мертвеца некстати вспомнился. Где он сейчас? Вернулся ли к хозяину или притаился, спрятался и вот-вот объявится посреди избы?

Глаза, рот, удушение.

Тьфу! Швабра-то у мертвеца. Оставила Ольга ее в туалете после последней уборки.

Думай же, глупая, думай! Выдохни и придумай уже хоть что-нибудь.

Кинулась к печи. В трубе завывало: не то ветер, не то сонм мертвецов пел прощальную песню о рабе божьей Ольге. Гудел, надрывался. Некогда ей песни слушать! Нащупала Ольга палку, ту самую, которой половики выбивала. Сгребла ее и понесла на шум.

Там Игорь боролся с дверью, боролся с мертвецом и, возможно, самой смертью. Мужик он крепкий, но дурацкий страх выжимал соки так быстро, что руки слабли, ноги подкашивались. Еще немного, и сдастся, и пустит мертвеца в дом, и упадет ему прямо в объятия.

Больше не могу. Принимай.

Дверь ходила ходуном.

Дверь трещала.

Где-то в глубине, уж насколько позволял страх, Игорь радовался, что в свое время не пожалел ни сил, ни времени и поставил сюда добротную, толстую дверь, хотя это было и не нужно. А вот решил бы обойтись тонкой фанеркой, был бы уже наверняка мертв. Стукнул бы мертвец по такой двери, да разбил бы ее враз, просунул в прореху костлявую синюю кисть свою, вцепился Игорю в горло мертвой хваткой.

И все. И конец тому.

Ольга протянула мужчине палку. Ткнула требовательно в бок. Темно ж, не видно ничего: куда протягиваешь, во что попадаешь.

– Не мне, –  процедил Игорь сквозь зубы. – Через ручку просунь.

Руки Ольги тряслись, руки Ольгу не слушались. Лишь с третьей попытки сумела она просунуть палку в дверную ручку да протолкнуть до стены, убедиться, что засела та надежно, не даст двери открыться, как ни тряси ее мертвец, как ни дергай.

Только тогда Игорь ослабил хватку. И рухнул обессиленно на пол.

Дверь тряслась и тряслась. Грохотала и грохотала. Бесновался труп, рвался в избу, к людям, в тепло.

Пустите обогреться, авось не трону, пощажу.

Бежать хотелось из дома, да подальше, но вот некуда. Лес не примет, лес предаст, лес мертвецу отдаст.

Через час все смолкло. Разом. Шум прекратился, дверь успокоилась. Утихомирился мертвец.

Стало легко-легко. Отпустило. Ослабило.

Глубокий вдох. Выы-дох.

Вдох. Выы-дох.

И накатила новая волна страха: вдруг набирается мертвец сил перед новым нападением. Не выбрался ли он из уборной? Не стоит ли уже на пороге?

С трудом поднялся Игорь, добрался до входной двери, проверил замок – закрыто. Не проберется никто.

Остаток ночи бодрствовали. Пытались разглядеть лица друг друга в темноте, но выхватывали лишь тени. Вздрагивали от каждого шороха и по очереди проверяли то замок на входной двери, то палку, то замок, то палку. То палку, то замок. Всю ночь по кругу на ощупь в темноте.

С рассветом отключились на полу, как сидели, так и уснули. Игорь чуть коснулся пальцев на правой Ольгиной руке. Ольга пошевелила ими: я чувствую.

Спать.

Сон путался с явью, явь – со сном. Где реальность, где видение – не разберешь. Отмахнуться не получится. Прогнать морок – тем более.

Ольга разлепила глаза. Проснулся и Игорь. Сел с громким выдохом. Тряхнул головой – прогнал остатки докучливых кошмаров и решительно прошел к уборной. Чуть помедлив, вырвал палку из ручки. Выждал еще пару секунд, набрал побольше воздуха в легкие, толкнул дверь, заглянул внутрь.

Дрогнул.

– Все еще здесь, –  сообщил он Ольге.

Мертвец лежал в уборной, к двери впритык, лицом в избу, словно только и ждал приглашения войти.

Мужчина выругался, плюнул на пол, сходил на улицу, оставив открытой нараспашку дверь в уборную, помочился в сугроб – сил терпеть больше нет – и вернулся в избу.

Ольга все это время сидела на полу, таращилась в темный проем туалета. Может, это туалетный сумрак – через щель-оконце почти не проникает внутрь свет – позволил мертвецу даже днем оставаться в доме? Страшно до онемения. Ночные кошмары оказались явью. Ольга отчаянно затрясла головой, стала хлестать себя по щекам: вдруг все же мерещится. Не помогло.

Темным холодным пятном зиял мертвец в дверном проеме.

– Надо его отсюда убрать, –  сказал Игорь, тщетно пытаясь скрыть дрожь в голосе.

– Убирай, –  ответила Ольга.

Ее слова тряслись и тонко блеяли.

– Нравится в одном доме с мертвецом спать?

Ольга промолчала. Конечно, не нравится, но какой толк выпроваживать мертвеца, когда он в любой момент может заявиться в гости? Не постучит – не спросится. Зайдет, и все. Хотите – принимайте, хотите – нет, а я все равно нагряну.

Игорю надо, пусть и возится.

Ему надо, но ему тоже страшно. Взрослый мужик, а боится. Так сильно, как никогда еще и ничего в этой жизни не боялся.

Игорь накинул куртку и вышел из избы. Вернулся с длинной палкой, на конце – изогнутая железяка, что-то вроде багра. Не снимая куртки, двинулся к туалету. Внутрь заходить не стал: ступишь туда полностью, как затянет-засосет, дверь за спиной захлопнется, и все, и нет больше человека – сгинул. Да и зачем внутрь, когда мертвец – вот он, рядом, лежит себе нахально, только что не ухмыляется.

Левой рукой Игорь за косяк дверной ухватился, замахнулся багром и всадил его в ногу мертвецу, поелозил там, чтоб покрепче засел, схватился за древко двумя руками и втащил труп в избу.

Ольга ойкнула.

Хотелось ей накричать на соседа, спросить, какого черта он творит, приказать, чтобы бросил, не кликал большей беды на их головы, оставил мертвеца в покое. Но слова не шли. Застряли в груди, скомкались там – не выплюнуть ни звука.

Игорь багром выволок труп на улицу. Надел лыжи и оттащил подальше в лес. Кинул под сосну. Мертвец ухнул в сугроб, провалился полностью, один багор торчит. Попытался Игорь вернуть инструмент, да тот застрял накрепко. И бог с ним! Пригодился лишь раз – вот сейчас, чтоб труп из избы вытащить. Пусть тогда с ним и остается.

Присыпал Игорь мертвеца снегом, затем шапку с себя снял, к груди прижал, голову склонил и сказал:

– Ну, покойся с миром.

Похоронил, получается.

Может, после таких похорон успокоится?

Ольга негодовала. Ольга бесновалась. Ходила вдоль печи и плевалась:

– Дурак! Что наделал?

– Избавил нас, –  ответил Игорь.

И не к месту добавил:

– От лукавого.

– Ага! Избавил! –  крикнула Ольга. – Как же! Я тоже избавлялась. А толку? Все равно явился. Теперь вон еще ногу ему проткнул. Этого мертвяк точно не простит.

– Избавил-избавил, –  настаивал Игорь. – Я его далеко уволок, ему оттуда ни за что не выбраться. Больше он нас не достанет.

Ольга покачала головой. До самого вечера она то и дело всматривалась в лес и шептала словно заговор:

– Не возвращайся, не возвращайся, не возвращайся.

Пыталась убедить себя, что слова эти имеют силу, защитят от мертвеца, скроют от него дорогу к избе. Умоляла сосны встать стеной, окружить труп, если тот вновь восстанет, не пропускать, задавить, хоть и знала, что сосны спят, ее не слышат.

Игорь проснулся посреди ночи. С Ольгиной половины тянулась тонкая полоска света: женщина почем зря включила фонарик. Нашла тоже оружие от ночных страхов!

На Игоревой половине царила приятная темнота, уютная, обволакивающая. Темнота ворожила, сон наводила. Мужчина и уснул было снова, да привиделся ему впотьмах знакомый предмет.

Фу, морок!

Нашарил Игорь фонарик, посветил в угол. Насветил багор. Сердце забилось часто-часто, рука принялась метать фонарный луч по сторонам: нет ли рядом и мертвеца? Никого. Только багор немым укором торчал в углу возле Игоревой кровати. И едва от багра отползал луч, как он принимался шевелиться. Еще немного – и упадет, Игорю в ногу вонзится, поелозит там, чтоб покрепче засесть. В лес оттащит, в сугроб кинет. Шапку снимать не станет – не носят багры шапок.

Тело Игоря свело от страха. От страха же совершил он немыслимое. То, чего прежде не делал, о чем даже не помышлял. То, что было под негласным запретом: он прошел на Ольгину половину.

Возле шторки откашлялся:

– Да? –  задрожал Ольгин голос.

– Это я. Не бойся, –  прошептал Игорь. – Я это… можно я… это… можно с тобой побуду… ну, не в том смысле… ну, просто посижу.

– Нет. Уходи.

И потащился Игорь к печке. Обратно в свой угол – страшно. Устроился на неудобной лавке. Про багор соседке рассказывать не стал. Ни к чему ей об этом знать.

Не приняла? Не приняла.

Прогнала? Прогнала.

Начало войны? Положено.

Так и просидели: она – на кровати, он – на лавке, оба ноги поджали, шарили по углам и темным щелям фонариками, прислушивались к звукам, которых, вот подозрительно, не было совсем. Не слышались шаги вокруг избы, не стучали двери, не скрипели оконные стекла. Стояла такая тишина, что казалось, ты оглох, ты в пустоте, тебя нет больше.

С рассветом оба выдохнули.

Игорь к себе за занавеску заглянул. Багор исчез. Словно и не было его там.

Отперли замки. Распахнули дверь. На тропинке лежал мертвец. Лицом к небу. Руки в стороны раскинуты, будто распят прям на снегу.

Ольга завизжала и заплакала одновременно. Игорь рухнул в сугроб возле избы.

– Господи, что делать-то?

Ольга не первый раз за эти дни упоминает Господа, а ведь когда-то до него ей и дела не было. Всю жизнь была полуверующей. К Богу мысленно обращалась, когда уж совсем тяжко было, но в церковь не ходила, молитв не знала, икон дома не держала и, если верить Библии, много грешила.

А после смерти сына она и вовсе в Боге разуверилась: как он мог забрать ее чистое и светлое дитя? Был бы Бог, не допустил бы Степашкиной смерти.

Верить в Рай легче: куда проще думать, что сын твой сейчас сидит на облаке, пьет амброзию, следит за тобой и в этом вечном светлом мире абсолютно счастлив. Куда счастливее, чем на Земле. Куда счастливее, чем с тобой. Но нет, после смерти Степана Ольга на Бога роптала, на Бога гневалась, кричала ему:

– Нет тебя! Нет тебя! Нет!

Кулаком грозила в потолок: если такой всемогущий, то через несколько этажей и крышу разглядит ее кулак.

Сейчас же бросилась женщина на колени, обратила лицо к небу и начала молиться, уж как умеет, теми словами, что сами пришли. Молилась неистово, от мертвеца избавить просила. В эту страшную минуту Бог опять появился в Ольгиной жизни, опять воскрес.

И снова Пасха, получается.

Игорь вновь оттащил мертвеца подальше в лес, сопровождаемый Ольгиными криками:

– Зря! Все равно вернется!

На сей раз не багром тащил – тот пропал. За ноги волок. И страшно, и противно, но хочется убрать труп подальше и поскорее.

Шапки снимать не стал. Создавать видимость похорон – теперь лишнее. Хотел со злости накопившейся плюнуть на труп, да побоялся. Неизвестно, как аукнется.

Мужчина продрался к кустам, скинул с них снег и безжалостно обломал ветки. Так, сяк, беспорядочно, варварски, кусты не жалея. Приволок ветки в избу, скинул возле печки, бечевку притащил и принялся стругать.

Ольга пристроилась неподалеку: что такое сосед задумал.

Вскоре рядом с Игорем выросли две кучки: ветки покороче, ветки подлиннее. У длинных один конец остро вытесан, вроде колышка. Но кол тот не осиновый – ольха, скорее всего. По зимним голым кустам так сразу и не скажешь, где какой.

Игорь брал длинную и короткую ветки, складывал их крестом и перематывал бечевкой. Торопился, психовал, бросал в сторону палки, если не получалось их с первого раза связать вместе. Рвал веревку зубами, плевался. Рычал.

Ветки исцарапали руки Игоря в кровь, несколько неловких движений ножом – и крови стало еще больше. Ладони саднило, но мужчина не останавливался, знай себе кресты вязал. Добрую половину веток окропило Игоревой кровью.

Спустя пару часов лежал перед ним ворох самодельных крестов, неровных, неказистых, не таких, какими задумывались. Не Христовых крестов, но кровью пропитанных. Почти жертвенных.

Через боль – священно ли?

Даже неверующие в минуту величайшего страха «Отче наш» судорожно пытаются вспомнить. А потом, едва чуть отпустит, бегают по квартире, роются в комодах и шкафах, заглядывают на захламленные балконы: где же та несчастная иконка, что подарила мне перед смертью бабушка?

В минуту спокойствия, когда все страхи далеки и нереальны, неверующие не знают, что с иконками делать. Особенно когда их внезапно дарят. Не принять – обидеть бабулю. Принять, и куда их потом? Поставить в красный угол? Какой из множества углов квартиры «красный»? У нас таких не водится! Водрузить на шкаф, полку, комод, куда угодно? Это весь дизайн квартиры испортит. Иконы только в церквях гармонично смотрятся, а в нашем минимализме – нет. Вот и суют неверующие икону куда попало. «Куда попало» – это самый дальний, самый темный, самый пыльный угол квартиры. А как страх накатывает, ищут. Словно в иконе последнее спасение заключено. И только в ней одной.

Вот и Ольга про иконы вспомнила. На кресты Игоревы нагляделась и вспомнила. И как раньше не догадалась? От нечисти только иконы и спасут, отгородят избу от мертвеца, не пустят внутрь.

Когда Ольге было лет десять, снился ей сон кошмарный. Каждый день один и тот же. Словно просыпается она посреди ночи в своей постели, в своей комнате, луна в окно светит, вещи на стуле висят, как она их перед сном оставила. Все как наяву. И заходит в Ольгину комнату Нечто. Она его не видит толком – лишь очертания, будто воздух чуть плотнее стал. Едва Нечто появляется на пороге, тело Ольгино немеет, ни руками, ни ногами не пошевелить. Садится Нечто на кровать, та проминается под его тяжестью. Девочка смотрит перед собой и даже зажмуриться не может. И начинает ее Нечто душить. Душит, душит, душит, душит. Душит до тех пор, пока Ольга не теряет сознание. Словно маленькая смерть. Лишь тогда просыпается.

Луна светит в окно ровно так же, как и во сне. И вещи все на том же стуле. Руки-ноги уже шевелятся, но тяжело и медленно.

И боязно.

Стала Ольга плохо засыпать, под глазами синяки появились, сама рассеянная, забывчивая, невнимательная. Родители то заметили, стали допытываться, в чем дело. Ольга и рассказала. Родители растерялись: вроде просто детские кошмары, но ведь страдает ребенок, не спит толком. Папа плечами пожал и не нашел ничего лучше, чем поставить у Ольгиного изголовья икону. Уж не припомнить какую.

Но и на эту ночь пришло к девочке Нечто. Тело вновь сковало. Нечто опять село на кровать. Вот только душить Ольгу не стало, а заговорило с ней. Впервые заговорило. Нечто оказалось не из болтливых, так что бросило одну фразу низким, чуть сиплым голосом:

– Зачем ты это сделала?

И больше в ее снах не появлялось.

Вспомнилась Ольге эта давнишняя история, уже почти стертая из памяти. Вот и появилась вновь вера в силу иконы.

Да только водятся ли иконы в этой избе?

Вряд ли. Зачем они охотникам? У охотников в лесу другие боги. Ни Христу, ни Богу, ни Божьей матери, ни одному из апостолов они не обращают речи свои. Лишь лешего могут попросить подсобить в охоте. Да и то не всякие охотники, да и то не всякий раз.

Обшарила Ольга каждый закуток, каждый ящичек. На всякий случай, вдруг не замечала за ненадобностью. Пусто.

Отрыла тогда она лист бумаги, старый, аж пожелтевший от времени, на одной стороне цифры столбиком – кто-то подсчеты вел, вывел двенадцать тысяч триста пятьдесят три. Другая же сторона чистая. Ну как чистая – без рисунков, без цифр. А так пара сальных пятен, отпечатки чьих-то пальцев, измазанных в черном. Но ничего, сойдет.

А рисовать чем? Карандашей и ручек у них в хозяйстве не водится. Ни к чему они до сих пор были. Нечего записывать, нечего подсчитывать.

Походила-походила женщина по избе, подумала-подумала, потом на печку наткнулась, и нашлось решение. Выгребла углей, выбрала из них самые тонкие, самые острые, высыпала на стол и принялась творить.

Из всех икон более-менее помнила лишь Богоматерь. Тихвинскую ли, Казанскую ли, Донскую ли – тут уже не скажешь. Ольга не больно-то в Божьих матерях разбирается.

Начала с глаз – вывела грустные, веки полукругом вниз опускаются, брови прямые, чуточку сердитые и от угля слишком черные, слишком широкие. Вздохнула Ольга и нос нарисовала. Черточка и точка сбоку – вот и весь нос. Подробнее не нарисуешь: под капризным печным углем тот станет лишь угольным пятном. Губы тоже в виде двух черточек: чуть опустились, обиженными вышли. Овал лица, крохотное ухо – эти удались.

А что дальше? Помнит Ольга лишь круг у головы, а саму голову что венчает? Задумалась Ольга, а сама пальцы, углем испачканные, прям на лист опустила, пятно оставила. Пятно заметила, чертыхнулась, попыталась оттереть, да только хуже сделала. В итоге вокруг уха Божией матери чернота образовалась, вроде тучи грозовой. Решила Ольга платок Матери нарисовать. Но тот вышел несуразным, примятым будто, и вся голова из-за него казалась неестественно приплюснутой. Попыталась Ольга платок выше подрисовать, да только начернила зря. Хмыкнула недовольно и твердой рукою вывела круг. Ну хоть тот получился как надо. Шея, от нее две полоски убежали к краям листа – плечи там, тело там. Кажется, должна Божья Матерь руку приподнимать, в таком легком, изящном и вместе с тем предупреждающем жесте. Но как Ольга ни старалась, рука ее Богоматери изящной не получалась: не пальцы, а крючки. Что ж, уж как вышло.

Задумалась женщина: а не должно ли быть рядом с Божьей Матерью сына ее, Христа? Должен. Но есть ли иконы, где Мать одинока, где оставил ее Божий сын? В любом случае Иисуса уже не пририсуешь – на слишком маленьком листе да слишком грубым углем тот выйдет не более чем темным пятном.

Нельзя так с Иисусом Христом.

Отошла Ольга в сторону, на работу свою оценивающе глянула: печной уголь по листу рассыпался, пятна наоставлял, Богородица словно из мрака выглядывала. Нахмурилась Ольга – плохо получилось. Поставила лист к стене, уголь еще больше осыпался, появились под глазами Божьей Матери черные точки. Словно заплакала.

«Замироточила», –  порешила Ольга.

Тут бы задуматься: а икона ли то, есть ли у нее силы, защитит ли угольная Богоматерь от бед, свалившихся на Ольгину голову, остановит ли мертвеца? Ответ ясен как божий день: не защитит, не остановит. То мазня, не икона.

Некоторые такое творчество за богохульство приняли бы.

Но нет осуждения Ольге: она совсем уже отчаялась. Ей так нужна эта ложная надежда на спасение. Ей можно простить даже то, что окунула она пальцы в чашку с водой (простой водой, не святой, откуда в лесу святая), брызнула на «икону» и промолвила:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Что знала, то и промолвила. И тут же в силу своей угольной иконы уверовала.

Приступили к защите.

Игорь по сугробам чуть ли не на пузе выползал, веточные кресты вокруг дома выставил, втыкая их острым концом в снег. Можно было бы и не заострять: податливый снег принял в себя кресты, не сопротивлялся. Плотным рядом, перекладина к перекладине, веточка к веточке, выстроились неказистые нераспятия неровным некругом. Образовали защитный забор возле избы. Еще один большущий крест сколотил Игорь из тонких стволов все тех же кустов. Воткнул этот «крест» возле самых ворот, чтобы мертвец издали видел: защищен дом, открещен, нечего соваться.

Ольга по избе бродила, искала, куда бы «икону» пристроить. Чем больше ходила, тем чернее становилась Богоматерь, словно серчала, мутнела от недовольства. Пристроить бы ее поближе к выходу, да там мокро, грязно – сотрется окончательно. Повесить бы на печь, ровнехонько напротив входной двери, да загореться может. Настоящие иконы горят, а фиктивная – уж и подавно воспламенится, и явно не божьим огнем.

Прилепила в итоге меж окон. Это чтоб мертвец в них не заглядывал. Со стороны глянула: хорошее решение, правильное место выбрала.

Ветер в печной трубе выл всю ночь.

Ольга вскочила, заслонку проверила – не открыта ли, не пустит ли непрошеное-незваное внутрь. По нескольку раз прощупала, чтоб наверняка. Осмотрела жилище – тоже на всякий случай.

В избе темнота стояла столь плотная, что и дышать трудно, и двигаться сложно. Ольга словно прорывалась от кровати к печи, от печи – к середине комнаты. А мрак ее черными нитками опутывал, замедлял, не пускал. Еще немного, и опрокинет на пол, придавит, придушит.

Прислушалась Ольга: сосед не храпел, тоже не спал, тоже темноту рассматривал. А в черных углах потрескивало, шебуршало, а из черных углов готовилось к нападению.

По телу Ольги побежал озноб: начал с пальцев ног, поднялся к коленям, добрался до живота. Колкий озноб, неприятный. Не стала Ольга дожидаться, когда он до лица дотянется, кинулась к кровати, юркнула под одеяло, накрылась с головой.

Греться. Успокаиваться.

Ветер по крыше застучал. Точно ветер – не мертвец, не он пробирается, не он хочет сорвать крышу и прыгнуть сверху. Не он. Не прорвется мертвец сквозь кресты! Надежная защита вокруг дома, верная, почти святая. И Богоматерь не подпустит мертвеца к избе. Поднимет перст свой и прогонит проклятого.

Прочь отсюда!

Стены легонько задрожали, будто вся изба затряслась от страха. Или мерещится?

Игорь прислонил ладонь к стене: и впрямь вибрирует. Отдернул руку, словно обожгло. А ладонь и в самом деле горела, пришлось на нее дуть.

Изба мелко тряслась. Ольга под одеялом сложила молитвенно руки и зашептала:

– Помоги нам, Господи. Только бы не развалилась. Только бы не развалилась. Господи, помоги нам.

Под окнами ухало. Филин ли, ветер ли, нечисть ли – нечто носилось вокруг избы. Ни Игорю, ни Ольге выглядывать в окно, проверять не хотелось. Пусть носится, лишь бы внутрь не прорвалось.

Оконные рамы трещали, грозились вывалиться. Но верила Ольга, что удержит их сила Богоматери. Представляла она себе купол, светящийся над избой: не позволит он мертвецу к дому подойти, не даст людей убить. А вне купола пусть себе беснуется, пусть себе шумит. Пусть силы почем зря тратит.

Попыталась Ольга с рассветом уснуть, но не получилось. Попробовал задремать Игорь, но и к нему сон не шел. Из убежищ своих выбрели, друг на друга глянули, доброго утра желать не стали, из избы вон ринулись.

А там все кресты из сугробов выдернуты, на мелкие-мелкие щепки переломаны, по двору разбросаны. Большой крест разобран и сложен там, где его Игорь установил. А рядом со сломанным крестом лежит мертвец.

«Никуда вы от меня не денетесь».

Ольга перекрестилась – уж этот крест никому у нее не отнять – и в избу бросилась. К окнам подбежала, на Божью Матерь взглянула. На листе вместо грустных глаз, прямых бровей, носа – линии, вместо платка и удавшегося нимба – сплошная чернота. Словно кто-то рукавом тщательно весь уголь по листу растер. Избавился от Богоматери, надругался над иконой, уничтожил ее.

Посмеялся мертвец над Ольгиными и Игоревыми религиозными потугами. К чему кресты? К чему иконы? Не боится он их! Ему и настоящие нипочем были бы, а тут и вовсе пустышки.