Сгинь!

Рассвет

На горизонте посветлело. Лучи солнца не касались земли: не было еще никаких лучей никакого солнца. Только светлая полоска неба, только крошечная надежда на грядущий день.

Мертвец вспыхнул и пропал. Ольгу обдало едким запахом разложения. По привычке она втянула воздух поглубже, убедиться, что не померещилось, что пахнет трупом, да так посреди вздоха и рухнула на снег.

И остальные мертвецы вмиг исчезли. Словно и не было их тут вовсе. Распался круг.

Вместе с Ольгой рухнул и Игорь.

«Опять босая. Опять застудится», –  подумал Игорь про соседку, но сил затащить ее в дом не нашел.

«Ой, да и пусть. Один раз спас, будет с меня», –  так порешил.

Ольга втащила себя сама. Переползла на руках через порог и упала лицом в пол.

А в избе холодно. Обмерзшие ноги не согреть. Тело разгорячено бесконечными танцами, а стопы в ледышки превратились.

Ольга очнулась спустя…

Сколько времени прошло? Бог его знает. Никто здесь больше за ним не следит. Оно и раньше жителей избы интересовало мало – некуда спешить, некуда бежать, некуда опаздывать. Живешь себе размеренно, спокойно, только успевай все сделать до темноты. А с недавних пор им и вовсе до времени дела нет.

«Согреться. Согреться. Согреться», –  стучало у нее в голове.

Ольга попыталась встать. Не получилось. Ноги не слушались. Ступни кололо. Ольга оперлась на руки, приподняла тело, словно отжиматься надумала, затем встала на колени – поза собаки называется, а дальше никак, дальше никаких поз.

Упала навзничь.

Она провела рукой по полу, скользнула к ногам, будто эти скромные ласки переубедят их, заставят забыть о боли. Попробовала пошевелить пальцами ног и поняла, что чувствует и не чувствует их одновременно.

Женщина с громким стоном перевернулась на спину. Отдышалась. И вновь опора на руки, положение сидя принять. Р-раз, два. Одним рывком сесть не удалось. Пришлось раскорячиться: вправо наклониться, затем влево, вперед и вбок, расшатать туловище, чтоб хоть немного выпрямиться. Глубокий выдох. Упражнение закончено. Раз. Два.

Ноги в коленях согнула, над ступнями склонилась, а там – ужас: по обеим стопам волдыри, сине-красные, водянистые. Пальцы и на правой, и на левой ноге темнеть начали. Мизинцы уже совсем черные.

Обморозила.

Это Ольга сразу поняла, что обморозила. Вот только что с этим делать, не знала. Надо бы в горячую воду их опустить – первое, что на ум пришло. Да нет в избе горячей воды. Вообще ничего горячего нет. Шерстяные носки, и те инеем покрылись.

Отбегала свое раба божия Ольга.

Оттанцевала.

Дорого обошелся ей последний танец.

Он же и первым был: Ольга никогда прежде не плясала. Разве что на свадьбе с мужем. Да и то танцем не назовешь: так, пошатались музыке в такт. Возможно, и не в такт вовсе.

А на ночные пляски ее мертвец пригласил, не иначе. Тело само начало выкорячиваться: и в таком твисте, и в этаком, и с притопом, и с прихлопом. И откуда это только в Ольге взялось? Остановиться не могла. Зарыдать не могла. Мертвец и слезами ее распоряжался. Всюду пробрался, всюду свои костлявые щупальца протянул. И заорать невозможно: «Стоп! Хватит! Пощади! Отпусти!» Рот и голос тоже теперь только мертвецу подчиняются.

Не орала. Не отпустил.

Танцевала. Не простил.

Решила Ольга растереть ноги ладонями, разогреть, помочь себе хоть чуточку, да не смогла: только дотронулась до ступни, как резкая боль пронзила пятку и потянулась через все тело. До самого горла проползла. Там и застряла. Слезы потекли из глаз. Жгучие, обидные, потоком хлынули. Оплакивала Ольга свою угловатую походку, неумелые прыжки, несостоявшиеся танцы, бег по росе, шарканье по полу, скромное притопывание в такт музыке. Ничего этого не будет у нее никогда больше.

Ни-ког-да.

Совсем близко застонал-заворочался Игорь. Ольга оглянулась: вот же он, под столом валяется. Игорь смотрел на соседку, но словно бы сквозь, словно нет ее здесь вовсе.

Интересно, чем он всю прошедшую ночь занимался. Неужели не мог помочь Ольгины пляски остановить?

Трус!

Согреться бы. Хоть немножечко. Хоть самую малость. Ольга легла на живот и поползла. Чтоб согреться, нужно двигаться. Уж как умеешь теперь. Уж как можешь. И найти хоть какой-нибудь источник тепла. Один такой Ольга вспомнила. К нему и ползла, по-пластунски, словно в детство вернулась, к истокам.

Медленно, но верно.

Волочить больное тело тяжело. Обмороженные ноги то и дело задевали пол, друг друга, боль простреливала снизу доверху. Приходилось останавливаться, ждать, пока утихнет, а та лишь притуплялась самую малость.

Но этого достаточно для еще одного рывка.

«Давай-давай, родная! Давай!»

Игорь провалился в пустоту. Ничего вокруг. Только он и пустота. Но в это уютное «ничто» ворвались неприятные звуки, ввинтились в покой Игоря, расшаркались – бесконечное шевеление, такое громкое, такое надоедливое. За ним волочение.

«Что вообще происходит?!»

Игорь с большим трудом вытянул себя наружу. Нелегко. Такая усталость, будто на него заботливо положили бетонную плиту: не резко уронили, а медленно, аккуратно водрузили, прихлопали сверху ладошкой: хорошая плита, лежи ровно. И ты, Игорь, лежи ровно, не двигайся. Вот так, умница.

Игорь застонал, заворочался, пытаясь сбросить с себя плиту. Не вышло.

Мужчина разлепил глаза. Все расплылось, покрылось пеленой. И в этом зыбком тумане прямо на Игоря ползло Нечто. Ползло шумно, грохотно. Уверенно.

Игорь закрыл глаза, снова открыл. Стало чуть яснее. Нечто обрело почти-Ольгин облик. Мужчина разглядел ее сорочку и ее же спутанные волосы – неизменная прическа соседки. Ольга уже не в первый раз пугает Игоря, являясь перед ним не то призраком, не то сумасшедшей.

Что с ней стряслось на этот раз?

Ольга подползла к шкафу. Сюда, да, точно сюда засунула. Где же она?

На пол полетели старые тряпки, громкие железные кружки, помятая алюминиевая кастрюля, коробка с использованными батарейками – надо же, хранили, не выкидывали, словно надеялись когда-нибудь сдать, щетка для обуви, вторая щетка неизвестно для чего, ненужные крышки, спичечные коробки без спичек. Сколько же барахла!

А ведь не так давно выметала-выкидывала.

Вот же она! Вот! Бутылочка. Драгоценная! Ольга нетерпеливо вытащила ее за горлышко, встряхнула, словно в наказание за то, что та долго пряталась, таилась в самом дальнем углу шкафа, не шла в руки. Жидкость приветливо булькнула. Только бы не выветрилась! Сколько эта бутылка тут уже стоит? Ольга вспомнила пластырь с надписью «АЙ! УБЬЕТ!». Задумалась: вдруг и впрямь убьет. Вдруг не случайное предупреждение.

Да нет же! Просто кто-то пометил водку, чтоб товарищи не тронули. Пометил и забыл про свое водочное сокровище. Теперь оно Ольге досталось. Спасибо, неизвестный человек. Быть может, спасешь сейчас одну несчастную.

Ольга откупорила бутылку и на всякий случай понюхала содержимое: спирт, как есть чистый спирт. Не «Уайт-спирит» какой-нибудь, не белизна, не «КРОТ». Водка! Чистейшая! А водку нужно пить! Особенно когда такое.

Но сначала протереть ступни. Так делала мама маленькой Оле, промочившей зимой на горке ноги. Зачерпнула обоими валенками снега, не заметила и продолжила кататься. До ног ли! А снег растаял, носки хоть выжимай. И ноги холодные-холодные. Мама лила на них водку, которая всегда стояла под раковиной на кухне для таких вот случаев. Семья у них была непьющая, поэтому алкоголю отводилось такое непочетное место. Мама лила водку и растирала ступни дочери своими мягкими добрыми руками. Немного ругалась, но совсем чуть-чуть и совсем нестрого. Терла долго, до жжения. Запах водки стоял такой, что от него опьянеть было можно. Растерев накрасно Олины ноги, мама натягивала на них вязаные носки, обязательно из собачьей шерсти, другие, по маминому мнению, не помогали, не лечили, и отправляла дочку под одеяло.

Ольга налила спирт на ступни. Совсем немного – незачем тратить спасительный напиток зря. Сейчас разотрет, а после выпьет, большой глоток, нет – два, нет – три, да хоть всю бутылку залпом. Выпьет. Это в детстве после горки нельзя было согреться водкой изнутри, а сейчас можно. Сейчас все можно.

Ольга принялась растирать ноги, те отозвались еще большей болью. Да, мама это делала куда приятнее. Но все же на Ольгином лице появилась блаженная улыбка: это простое действие напомнило ей о временах, когда было хорошо, когда было уютно, когда была любовь. Странно, конечно, что о детстве напоминает запах водки. Вдвойне странно, что воспоминания эти самые теплые. Вот если бы в них был орущий отец, еле стоящий на ногах, мать с фингалом под глазом, разбитая посуда, кричащая в колыбели младшая сестренка, тогда да, тогда не было бы ничего странного в связке «водка-детство».

Но это не про Ольгу. И не про ее детство уж точно.

Игорь наблюдал за ней. Зрение его прояснилось настолько, что он даже разглядел бутылку, которую так любовно вытащила Ольга из шкафа. Видел, как она потрясла ее, как лила зачем-то на свои ноги. Игорю срочно нужна она.

Не Ольга – водка.

Игорь – не алкоголик. Он даже не любитель. Просто навалилось. Стаканом водки можно заглушить печаль, но Игорь намерен был глушить сразу все: боль, злость, ненависть, страх, холод, воспоминания о бабке – и о той, что давно умерла, и о той, что приходила пару ночей назад. Забыть от водки, что не вышло у него сбежать от прошлого, что настигло оно его так легко и так быстро. И лес не спрятал, не уберег.

Мужчина встал на четвереньки – в отличие от Ольги, его ноги слушались, но были слабыми, вялыми, и пополз к Ольге.

– Да-ай! –  прохрипел он. – Да-ай.

Ольга вздрогнула и прижала бутылку к груди: делиться она не намерена. Это ее сокровище!

– Да-ай, –  хрипел Игорь.

Он полз на Ольгу, а та не могла отодвинуться. Это нужно снова лечь на живот и ползти по-пластунски, но даже так Игорь окажется быстрее.

Женщина решила не сопротивляться и протянула соседу бутылку, надеясь на то, что тот не выпьет водку в одно лицо, оставит и ей хоть немного. Ольге бы всего пару глотков – достаточно, чтоб согреться.

Игорь выхватил бутылку из рук женщины, присосался к горлышку и начал жадно пить.

Один большой глоток. Громкий хлюп.

Второй большой глоток.

Третий глоток.

Четвертый.

Кадык Игоря, что поплавок, двигался вверх, потом вниз.

Пятый.

Шестой.

Ольга с ужасом поняла, что Игорь решил опустошить всю бутылку. Она протянула к нему руки в немой мольбе, но мужчина отвернулся. Ничего не вижу, ничего не знаю, ничего не понимаю. Отстань!

Седьмой глоток, восьмой, девятый, десятый.

Хлюп. Хлюп. Хлюп.

Словно нарочно, словно издевается.

Игорь оторвался от бутылки, громко и пахуче рыгнул, поставил недопитую водку за спину. Делиться с Ольгой он не собирался. Все, что осталось, –  его. Тут вообще все его: его изба, его лес, его снег, его правила! Понятно?

По груди мужчины разливалось долгожданное тепло, от глотки до легких все прожгло, и то был приятный огонь – пусть жжет до конца, без остатка, несет искры по телу.

Закусить бы, да нечем. Игорь поднял руку и занюхнул локоть. Тут его резко закружило, все поплыло, появилась тошнота, накрыла головная боль. Игорь застонал, испугался собственного же голоса – грудного, хриплого, незнакомого. Звук невероятной боли и страха.

Конечно, он давно не пил. Конечно, организм отвык. Но отчего так неприятно, так больно?

Не знал Игорь, что задолго до его появления в охотничьей избе знакомый ему Валерик купил как-то бутылку водки в ближайшем поселке, том самом, в который наведывался за продуктами Игорь. Купил у местного пропойцы, умолявшего «избавить его от лукавого». Сам пропойца купил эту водку в каком-то бреду, не знает, как и зачем купил, а он уже месяц в завязке, а водка теперь зовет, а водка манит, требует ее испить, а жена дома ругаться будет, а то и скалкой шарахнет по голове, она любит так делать. Избави от греха, добрый человек.

Ну, Валерик и избавил. Ему какая разница, где покупать – в магазине или с рук. Пусть будет. Водка на охоте не лишняя. Но у них как заведено: сначала охота – потом алкоголь. Пока зверя не добудешь – пить не смей. Зверя они добыли лишь на третий день. Все это время водка стояла на окне, скучала, ждала охотников.

На третий же день, когда Валерик и остальные разделывали заячьи тушки, вышел к ним Пал Дмитрич. Глубоко в лес забрался школьный сторож: искал брусничный лист для чая от простуды, да заплутал. Валерик пообещал назавтра вывезти его в поселок, а пока предложил заночевать в избе и разделить с охотниками скромный ужин из тушеной зайчатины.

– У нас и выпить чего есть, –  выдал Валерик самый веский аргумент.

Сторож и согласился: все равно не успеет выбрести к поселку засветло.

Зайца разделали – распяли за длинные ноги в дверном проеме, сдернули пушистую шубку, выкинули под куст хвост, вывернули кишки, протушили с лавровым листом.

На стол поставили. Водку с окна достали.

Пал Дмитрич, едва бутылку увидел, нахмурился:

– А водку где покупали?

– Да у вас и покупали, –  весело ответил Валерик. – В поселке.

– В магазине? –  уточнил сторож.

– Да не. С рук, –  махнул рукой охотник. – Мужик какой-то продал.

– Какой мужик? –  допытывался Пал Дмитрич.

Валерик голову почесал:

– Да фиг знает. Обычный мужик. Сутулый такой, фуфайка с оторванным карманом, нос красный, но он, наверное, у всех алкашей красный.

– И кепка мятая белая? –  спросил Пал Дмитрич, еще больше хмурясь.

Валерик палец вверх поднял:

– Точ-но! Он самый. Кепочка белая, мятая. Личность опознана. Давайте уже тяпнем!

– Вот же сволочь! –  выругался сторож и по столу кулаком бахнул. – Догадался же продать! Не постыдился. Нельзя эту водку пить, ребята.

– А что такое?

Тут уже Валерик нахмурился.

– Да такое дело, –  ответил Пал Дмитрич. – Завезли к нам паленку. Не знаю кто. Не знаю откуда. Вот с рук так продавали за копье. А наши-то и рады! Дешевое пойло. Ну и нажрались. И померло несколько человек. Двух ли, трех ли откачать успели, а штук десять померло. Неделю назад вон хоронили. Считай, массово. У нас же народу в поселке раз-два и кончились. Так люди-то добрые водку эту повыкидывали, повыливали. А Васька, значит, сволочь, решил чужакам продать. Ну, сволочь и есть. Вам, наверное, продал, а себе на эти денежки в магазине нормальной водочки прикупил. Ну, сволочь. Приеду – убью. Это ж надо догадаться! Еще бы троих на тот свет отправил! Не знаю, что там с водкой этой не то. Может, метиловый спирт налили. Говорят, он на вкус и цвет не больно отличается. Я, к счастью, не знаю. Я, к счастью, не пробовал.

Валерик мрачно бутылку отставил:

– Ну вот. И охоту отметить нечем. Давайте, что ли, чаю.

Остальные охотники расхохотались:

– Валерик, ну ты чего? Какой чай? Вчера родился, что ли? В машине вон целый ящик самогонки. Забыл, что ли?

Валерик обрадовался, сам в машину поскакал. А эту, паленую, водку отчего-то не вылил. То ли оставил в назидание, то ли надеялся как-то приспособить в хозяйстве. Достал из автомобильной аптечки пластырь, рванул его зубами неровно и подписал «АЙ! УБЬЕТ!». Мужикам показал, да и убрал бутылку в шкаф.

И забыл, видать.

И вот только сейчас она всплыла.

Сердце Игоря забилось часто-часто, как у загнанного зайца. Воздух почти закончился, мужчина жадно хватал его ртом, но не мог поймать. Х-хап. Х-хап. Х-хап. А дышать не получается. В голове помутнело. Игорь попытался встать на ноги, его зашатало, заштормило. Еле успел ухватиться за стол.

– Ты, –  прошептал Игорь, ткнув в Ольгу пальцем.

Прошептал, потому что ни на что другое не осталось ни сил, ни воздуха.

– Ты-ы, –  еле слышно.

Ноги Игоря подкосились, и он упал на колени, будто собрался прощения у Ольги вымаливать. Но дело не в прощении вовсе. Оно здесь лишнее. Игорь ссутулился, голову в плечи втянул – плохо ему. Отяжелевшее тело настойчиво тянуло к полу. Упасть бы и лежать пластом.

Он пролежал с минуту или десять или весь час. Время тоже пьяно расплылось. Когда очнулся, Ольга полулежала на прежнем месте. То ли тоже оцепенела, то ли и впрямь всего минута прошла, не успела коварная скрыться.

Вдруг сделалось нестерпимо больно глазам. Свет, обычный солнечный, даже не особо-то и солнечный, резал глаза. Ножом по глазным белкам, сотней игл, вогнанных в зрачки. А те расширились, готовые принять мучение.

– Аааа, –  застонал Игорь и прижал ладони к лицу. – Аааааааа.

Хотелось вытащить глаза, выкинуть их в снег – пусть там болят, Игоря не мучат. Все сдавило, все сжало. Мужчина скреб грязными пальцами по лицу в попытке выцарапать глаза, но те не поддавались, прикрывались веками, крепко засели.

Он не мог смотреть на Ольгу. Не мог видеть ее испуга, ее широко раскрытого от страха и удивления рта. Казалось, что Ольга хотела крикнуть, поддержать Игоря, но голос сорвался, а рот остался открытым. Безмолвная яма. Глаза женщины тоже расширились. Она понимала, что с соседом творится что-то неладное. Только вот что?

Это ведь не очередные проделки мертвеца: день, сейчас не его время, сейчас он не имеет власти над людьми.

Игорь не видел Ольгиного смятения. Он лишь представлял, что она злорадно ухмыляется, скалит зубы, вся такая довольная собой, откидывает спутанные волосы с лица, чтобы лучше рассмотреть Игоревы страдания. Прикинулась больной-несчастной, а сама…

– С-сука, –  прошипел Игорь. – Сс-укаа! Отравить меня решила?

Ну конечно, это она специально: соблазнила Игоря водкой, зная, что он увидит, понимая, что он захочет. Сама же в бутылку яд положила. Где только и раздобыла? Яд положила, потому сама и не пила, потому на ноги спирт лила, чтоб водочный дух по дому разнесся, до Игоря добрался, пощекотал тому ноздри, залез в нос. Завлек.

Сука!

Глаза щипало, оттуда хлынули горячие слезы – выплеснулся наружу огонь. Стало еще больнее. Игорь зажмурился, начал шарить рукой по полу: где же бутылка, куда же он ее поставил, сейчас насильно вольет яд Ольге в горло, будет знать, как его травить, будет знать, как он сейчас страдает, будет вместе с ним страдать.

Встав на четвереньки, Игорь пополз прямо на Ольгу.

Та попыталась спрятаться, да некуда. Хотела уйти, да никак. Женщина чуть пятилась прямо на заднице, но это было медленно, очень-очень медленно. Так никогда не спасешься. Обмороженные ноги задевали пол, саднили, болели, но не время кричать – время терпеть.

Игорь настигал ее.

Он приоткрыл глаза, их уже не резало, но и света больше не было – сплошная темнота. Не та, что приходила по ночам. Не та, что нагонялась мертвецом. Не та, в которой вязли Ольга с Игорем.

Только его темнота.

Личная.

Игорь ослеп, и оттого разъярился еще больше. На ощупь настиг он Ольгу, шаря по полу огромными своими ладонями. Схватил ее за ногу, Ольгина ступня отозвалась резкой болью. Женщина вскрикнула.

– Кричи-кричи, –  прохрипел Игорь и еще крепче сдавил.

Ольгин крик раззадорил его. Какое, оказывается, приятное чувство, когда тебя боятся. Захотелось заставить Ольгу кричать еще больше, еще громче, еще пронзительнее.

Визжать от боли и страха перед Игорем, перед приближающейся смертью в лице его.

Плакать навзрыд.

Умолять о пощаде.

О да! Кричи, Оленька, кричи! Хочу слышать твой сладкий крик!

Рука Игоря поднималась выше и выше, по колену, по бедрам, к животу. Ольга дернулась, попыталась откатиться, но Игорь навалился на нее сверху, придавил своим могучим телом – теперь не шелохнется.

Ольга судорожно шарила глазами вокруг: нет ли рядом чего-то увесистого – стула, сковороды, кирпича – чего угодно, чем можно ударить Игоря по голове.

Оглушить.

Пришить.

Прибить.

Нет. Сплошные половицы. Не туда ползла.

Рука Игоря уже поднялась к женской груди, но равнодушно скользнула выше, достигла горла. Вот оно – беззащитное горло врага. Ольга помотала головой, поняла, что бессмысленно, набрала побольше воздуха в легкие. Замерла. Ладонь Игоря сжала тонкое Ольгино горло. Сжала крепко. Игорь забрал Ольгин крик. Теперь он им управляет. Женщина дернулась, но Игорь навалился на нее с большей тяжестью – никуда теперь она не денется.

Не убежать. Моя. Моя. Моя.

Моя.

– Все, все, все! –  шептал Игорь Ольге на ухо, найденное на ощупь губами, будто успокаивал. – Все. Успокойся, не дергайся. Убить меня задумала, сука? Отравить? Так получай же сама.

Ольга опять попыталась вырваться, но Игорь подтянулся и накрыл ее полностью своим могучим телом, придавил к полу.

Мужчина устроился на Ольге поудобнее, второй рукой тоже схватился за ее горло. Тоненькое, что у птички. Такое и переломить на раз-два можно.

Вот только не ломается.

Игорь душил соседку терпеливо, медленно сжимая ладони, не тряся свою жертву, без лишних движений, аккуратно, словно всю жизнь только и занимался тем, что душил женщин. И получал от этого огромное удовольствие.

Как жаль, что не видит Игорь посиневшего Ольгиного лица. Набухли ли венки на ее висках? Катится ли по лбу предсмертный пот? Закрыты ли ее глаза? Игорю хотелось, чтобы Ольга на него смотрела. Прямо на своего мучителя, не отрываясь. Видела его силу. Видела его уверенность. Запечатлела его образ перед смертью и унесла с собой на небеса.

Или под землю. Такие, как Ольга, вероятнее всего, попадают в ад.

Там они с Игорем и встретятся.

Открыт ли ее рот? Пытается ли она ухватить хоть немного воздуха? В порыве страсти Игорь жадно припал к Ольгиным губам. Припал неловко, сначала мимо, затем прошелся по левой щеке жертвы слюнявым ртом и наконец нашел рот своей жертвы. Ольгины губы оказались раскрытыми и слишком твердыми: напряглись в ожидании спасительного кислорода. Напряглись от отвращения к Игорю и липким поцелуям его. Игорь дунул женщине в рот – вот твой последний глоток воздуха, получай – и оторвался от губ ее.

Ольгины руки били Игоря по спине яростно, но удары слабели, и вот уже она словно гладила своего обидчика, поддерживая: «Не останавливайся. Ты на верном пути. У тебя все получится».

Вдруг рядом с Ольгой сел Степа – светлое лицо, голубые глаза, крошечные крылышки за спиной.

– Мамочка! Вот ты где. Идем со мной.

Это не дьявольский мальчик, посланный мертвецом, это сын ее! Он пришел за своей матерью, вот и встретились. Теперь всегда-всегда будут вместе.

И Ольгины руки обмякли. Глухо шлепнув, упали на пол. И вся Ольга тоже обмякла. Перестала хрипеть. Перестала бороться.

Перестала жить.

Игорь ее подушил еще с минуту. Так, на всякий случай. Слепому сложно убивать наверняка. Ведь жертва может обмануть, прикинуться мертвой, чтоб убийца ее отпустил. А сама вскочит, убежит. Обидно.

Но не знала Ольга, что сосед ослеп, не понимала, что этим можно воспользоваться. А может, в смертельной схватке она просто перестала соображать.

Сдалась.

Игорь вновь прижался к Ольгиным губам. Безвольные губы целовать куда приятнее. Не так часто Игорь целовался с женщинами, потому и не смог отказать себе в этом скромном удовольствии. К тому же его так просто теперь осуществить. Быстрее же, пока тело не остыло!

Игорь целовал мертвую Ольгу, страстно впивался в нее, облизывал ее посиневший рот, пытался дотянуться до языка, кусал ее губы. Вдыхал в Ольгу воздух, словно проверяя, оживет или нет. Устал и отвалился, упал рядом с телом женщины, выдохнул и проблевался.

Голову закружило. Зрение так и не вернулось.

Тошнота накатила с новой силой, и Игоря опять вырвало. Если бы он не лишился зрения, то видел бы, что блевал он на свою жертву.

А теперь будешь ее целовать?

Горло жгло от рвоты, блевать было нечем, словно внутренности из себя извергал.

Хуже, чем от червей.

Мужчина надеялся, что яд, каким бы он ни был, подействовал не полностью: все токсичное, вредное вытошнилось, организм очистился.

Но отчего же так плохо? Отчего в глазах темно? Почему так кружит?

Кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит, кружит.

Каждый новый вдох причиняет боль. Кислород почти не проникает в легкие Игоря, упирается, давит на стенки горла, перекрывая самому себе путь.

Мужчина закашлял, пытаясь исторгнуть застрявший в нем воздух, чтобы набрать новый, более покладистый. Но следующий глоток оказался еще тяжелее, еще плотнее. Игорь впускал его в себя мелкими порциями и понемногу задыхался – воздуха легким не хватало.

Это наказание за удушение. Воооот, вот тебе, получай, прочувствуй, каково это – лишиться воздуха.

Ну как?

Приятно?

Игорь пополз на четвереньках к выходу. Сердце грохало, колотило по груди, грозилось вырваться. Мужчина останавливался, прижимал к телу ладонь, пытаясь утихомирить непокорное. Но сердце било и по ладони. Дыхание сбилось окончательно, будто Игорь пробежал марафон, а не прополз два метра от мертвого Ольгиного тела до порога.

Он задышал мелко-мелко, что собака, высунув язык.

Дорога в десяток шагов ослепшему Игорю показалась долгой, но вот он нащупал дверь, надавил на нее, дверь открылась, и Игорь вывалился наружу. Он стал жадно хватать руками снег и заталкивать его в рот.

Снега! Снега! Больше снега! Очистить снегом себя.

Игорь перестал чувствовать холод. Снег не обжигал ладони, почти голым ногам было жарко, даже пронизывающий ветер был мужчине нипочем. Мороз почтительно отступил перед отравленным.

Вдруг Игорь повалился на спину и задергался: тело его свело в судороге. Мозг отключился. Темнота, суматошное биение сердца и непослушное тело, сведенное от конвульсий. Руки беспорядочно загребали горячий снег, тот подхватывал Игоря, подставлял себя под бьющуюся об землю голову страдальца, немного смягчая удары.

Судорога отпустила столь же резко, как и началась.

Игорь распахнул глаза и сквозь темноту увидел склонившегося над ним мертвеца. За его спиной маячила черная многорукая бабка и шипела:

– Добей его! Добей! Добей!

Руки бабки потянулись к Игорю, но потонули в вязкой темноте.

Мертвец склонился над мужчиной, заглянул ему прямо в лицо. Глазницы мучителя пусты.

«Добей меня», –  хочет попросить Игорь, но губы его не слушаются, рот онемел.

Мертвец медленно расплывается.

Тело сводит новой судорогой. Игорь не противится ей. Он впускает ее в себя с благодарностью. Сердце рвется наружу. Разрезать бы грудь да выпустить его – пусть скачет по лесу, свободное.

Но если это смерть, то почему же в темноте? Зачем в темноте? Неужели не придется больше никогда увидеть белый свет, белый снег, белый лес? Разом забылось, как все это выглядит. Образы пропали из головы, и не вернешь их. Солнце – это что? Солнце – это как? Какого оно цвета? Желтый – это как понимать?

«Господи боже, верни мне зрение хоть на пару секунд. Дай в последний раз посмотреть на покидаемый мною мир».

Господи боже не слышит или не хочет слышать. А может, его мертвец шугает: не вмешивайся, это наши дела, вот умрет, попадет к тебе, тогда и будешь решать, что с ним делать, а сейчас не тронь, а сейчас мое.

Вот ведь мертвец каков: обхитрил, довел. И делать ему ничего не пришлось: эти людишки сами друг друга поубивали.

Или таков и был план?

Очередная судорога скрутила Игоря крепко – выжала и вывернула наизнанку. Тело больше не принадлежало ему. Внутри загорелся огонь и мгновенно охватил все органы: превратился в уголь желудок, лопнул мочевой пузырь, стали пеплом легкие, расплавилась селезенка, кишки распались и тлели.

Выгорел Игорь изнутри полностью.

Беспокойное сердце его само бросилось в пламя. Вспыхнуло и перестало стучать.

Три мертвых тела распластались посреди леса – одно в охотничьей избе с широко раскрытыми глазами, покрытое блевотиной, второе – посреди двора, уставясь пустыми глазами в небо, третье в сугробе погребено.

Ветер нагнал к охотничьей избушке серые тучи, сгрудил их в одну свинцовую, и пошел снег. Последний снег этой зимы. Теперь уже точно последний. Крупные снежинки падали на почти остывшее тело Игоря, ласкали его синие губы, целовали в щеки. До Ольги им было не дотянуться, хоть и рвались они в открытую избу, заметая коридор.

Весна пришла резкая, резвая – слишком уж долго ждала, когда ее время настанет. Пришла и начала порядки наводить: топить сугробы, пускать ручьи, колоть на реке лед.

Река, долго томившаяся в ледяном заключении, вышла из себя, разворотила все, вылизала берега, наполнилась водой с сугробов, утащила пески себе на дно.

Берег, тот самый берег, по которому неуверенно и шатко ходила по воду Ольга, на который взбиралась, таща в каждой руке по тяжелому ведру, обвалился, рухнул в реку: забирай меня полностью, нечего по чуть-чуть подмывать. И всплыло на поверхность с десяток тел. Все голые.

Некогда здесь было древнее захоронение, курган. Мерзлота злых северных земель сохранила тела, не приняла в качестве удобрения.

Река год за годом медленно меняла свое русло, придвигаясь к кургану все ближе. И вот добралась наконец. Вылизала тела, выгнала из земли.

Первое самое настигла в оттепель – вывернула наружу, бросила на тропинку, напугала Игоря с Ольгой, заставила подозревать друг друга.

Остальные тела из земли не успела достать – опять морозы пошли. Зато сейчас дело свое довершила.

И понесла река оттаивающие тела потоком своим, течением своим. В добрый путь.

Но не дотянется она до своего первенца: утащили его Игорь с Ольгой далеко, гнить теперь ему под сосной. Впрочем, ему все равно. Он мертв, и давно уже.

Мертвая река несет приемных детей своих подальше от этого места.