Сгинь!

Они

Игорь нашел Ольгу на пыльном мосту, перекинутом через крохотную реку без названия. Нет, название, конечно, у реки было где-нибудь на картах, а из местных никто его не помнил. Никто поэтому реку никак и не называл. Ее даже не замечали порой, удивляясь, зачем вдруг возник посреди дороги мост. В безымянной реке не купались мальчишки, предпочитая ей дальнее озеро, до которого не меньше часа на велосипеде. На безымянную реку не ходили по воду: та что ни сезон была мутной, коричневой, как крепкий чай. И казалось, что зачерпнет несколько женщин по ведру из безымянной реки, та и закончится сразу.

Прыгать в такую реку унизительно даже для самоубийц. Ржавая вода не примет тебя в свои объятия. В лучшем случае разобьешься о камни, но, скорее всего, останешься лежать под мостом вся переломанная, но живая. И никто не придет на помощь, потому что никто никогда не остановится на этом мосту, не полюбуется бегущей рекой, не заметит распластанного тела.

Положим, Ольга и не хотела прыгать. Встала к краю, чтобы пощекотать и без того расшатанные нервы. Проверить, действительно ли она больше не цепляется за эту жизнь. Она потеряла все: ребенка, мужа, прежние знакомства, работу, деньги. Впрочем, деньги в этом списке – самая незначительная потеря, стоит ли о них переживать?

Пыталась вернуться к Шавкату и Гуле, но оказалась там ненужной: они уже перекроили свою рыночную жизнь, Гуля приноровилась работать с грудничком на руках. Не нужна им больше Ольга. Не нужен лишний рот. Даже Мансур, вопреки ожиданиям, не бросился в объятия тети Оли. Он вообще словно не был рад встрече, глядел волчонком, хмурил густые черные брови. Дети могут долго таить обиду.

«Нашел на мосту» – не совсем верные слова. Игорь Ольгу не искал. Он искал вещи, необходимые для обустройства избы.

Решив отречься от мира, первым делом вспомнил он лес, охотничий дом. Разумеется, чтобы поселиться там основательно и надолго, необходимо было снарядить экспедицию, выяснить, цела ли изба, в каком состоянии.

Игорь нанял машину, добрался на ней как можно дальше в лес. Думал доехать прям до избы, но дорога вся заросла за долгие годы, да и несколько поваленных деревьев не позволили продвинуться далеко. Пришлось идти пешком, по памяти вспоминать маршрут. Чуть поплутал, куда без этого, но в итоге набрел на избушку. Нашел ее в приличном состоянии, провел ревизию, записал, что необходимо будет купить, и абсолютно довольный вернулся в город. Дал себе два дня на подготовку. Дольше среди людей Игорь не мог находиться.

Он предпочел бы обойтись без «приключения» с Ольгой.

Игорь буквально пять минут назад повздорил на рынке с продавщицей бытовой мелочи. Та обсчитала его при покупке гвоздей на целый рубль. Неслыханная наглость. Поначалу Игорь решил спокойно установить справедливость, объясниться, вернуть свой рубль и в целом остаться довольным покупкой. Пусть и с небольшим осадочком. Но продавщица неожиданно принялась верещать на весь рынок. Видимо, ей этот злосчастный рубль был не менее важен. Что конкретно верещала, не разобрать – голос у нее слишком высокий, громкий, с подтрещинами. Мужчины, заслышав такой голос, перестают понимать слова. Игорь настроился выждать крик и все же вернуться к разговору о рубле, но тут продавщицу окликнули:

– Валя! Что стряслось?

После этого Игорь обезумел. Едва заслышав ненавистное «Валя», он перестал себя контролировать и двинул продавщице в подбородок. Двойной, даже тройной, подбородок заколыхался. Вероятно, он послужил подушкой безопасности для своей хозяйки, но полностью от боли избавить не смог.

Продавщица заверещала еще громче, только на сей раз разборчиво:

– Милиция! Милиция!

Глупая какая продавщица. Не знает, что ли, что в стране много лет уже как полиция? В каком году она застряла? Не оттого ли у нее с подсчетами проблемы?

Игорь схватил гвозди, плюнул на рубль и ретировался с рынка, так и не узнав, что имя Валя ему послышалось. Продавщицу на самом деле Алей звали, и кричали тоже:

– Аля! Что стряслось?

Игорь шел так быстро, как только мог. Сердце бешено выстукивало: «По-го-ня. По-го-ня. По-го-ня». Ему вторили виски. Вдруг за спиной раздались шаги, так громко, так четко, что мужчина не стал проверять, гонится ли кто за ним или показалось, и рванул. Через несколько секунд его обогнал тощий конопатый мальчишка в рваных штанах и дурацком свитере.

– Ты че, дядя? –  спросил мальчишка, повернувшись к Игорю лицом и продолжая бежать спиной.

– Че? –  переспросил Игорь мальчишку, тоже продолжая бежать.

Стыдно взять и остановиться резко, увидев вместо полицейских пацаненка.

– Че припустил вдруг? –  не унимался мальчишка, видевший, как странный мужик сорвался с места.

Вариантов, как ответить пацану, немало: захотелось/я бегаю, просто передышка как раз была/показалось, что там пожар/понял, что опаздываю. И Игорь уже начал было решать, какой из них выбрать, но по итогу выбрал вот что: плевал он на всяких там тощих мальчишек, будет он перед ними отчитываться.

Так что Игорь ничего не ответил. Даже не хмыкнул. Резко остановился и перестал замечать пацана. Тот пожал плечами и унесся.

А Ольга уже стояла на мосту и готова была спрыгнуть. Конечно, интриги никакой. Известно, что спасение состоится, поэтому можно Игоря увести обратно в лес и вернуть лишь через три недели, и никто не будет за Ольгу переживать.

Игорь в лес не ушел. Но и не ринулся спасать непрекрасную незнакомку, едва ее заметив. Помятая, растрепанная и зареванная Ольга не была похожа на Ванессу Паради из фильма «Девушка на мосту». Только в фильмах и книгах случайные прохожие находят нужные слова, такие важные, такие точные, что отчаявшиеся люди на краю крыши или, вот как Ольга – на мосту, тут же передумывают и живут себе дальше новой счастливой жизнью.

Игорь подобных слов не то чтобы не находил, он и не искал их вовсе. Думал, глядя на Ольгу: «Оно мне надо?» Он не чувствовал себя героем, более того – не хотел им становиться.

Сценарий в голове прокручивался такой: он бежит к женщине, кричит ей «Стой!», женщина пугается, дергается и падает.

Получается, погибает по вине Игоря.

Может, она передумала уже прыгать и теперь просто любуется пейзажем. Будь у нее в вопросе самоубийства больше уверенности, она бы не стояла здесь сейчас. Она бы уже несколько минут назад перевесила ногу через край и прыгнула без лишних раздумий.

Сложно.

Игорь прошел мимо женщины: не торопиться, не бежать, не кричать, не пугать. Поравнявшись с Ольгой, осторожно взял ее за локоть. Женщина испугалась, шатнулась, но Игорь держал ее крепко, тянул чуть на себя, к безопасности.

– Вы… вы… что это тут?

Какой глупый вопрос! Понятно, что это она тут. Но Игорь растерял все слова.

Не нашлось их и у Ольги. Она шумно втягивала воздух и молчала. Смотрела на плечо Игоря, потому как совсем отвернуться некрасиво, а смотреть незнакомому мужчине прямо в глаза неловко.

Ольга ждала чего-то подобного. Ждала, что кто-нибудь придет, кто-нибудь отговорит, кто-нибудь спасет. Сама она никак не могла решиться: жить не хотелось, но и умирать – тоже. И прям на мосту, глядя на безымянную речку, Ольга отчетливо поняла: еще не время, и уж точно не место. Здесь умирать некрасиво. Всюду буйствовала осень с ее яркими красками, но несчастную речку она обошла стороной. Высокие берега коричневели пожухлой травой, многочисленными корягами, палками и вечно черными растениями. Ну кто в такой обстановке умирает?

– Вы… вы… не надо это, –  Игорь предпринял вторую попытку сказать что-то уместное.

Опять не вышло.

Да, не герой он, не герой.

Ольга прыгать не собиралась. Ей нужен был знак. И вот он. В лице Игоря. Да, неказистый, несмелый, но тем не менее знак. Вот только разрешить ситуацию теперь сложно. Сказать «Ах да, что это я?» и перелезть обратно кажется глупым. Ломаться, прижимать свободную руку трагично ко лбу, отклоняться в сторону реки – бессмысленным. А вдруг мужчина не удержит? Возьмет и отпустит. К чему тогда этот спектакль?

Как же себя вести?

Требуется пособие для несостоявшихся самоубийц: «Как выйти из ситуации достойно, если умереть не удалось».

Игорь спас их обеих – Ольгу и ситуацию. Немного неуклюже, но все-таки спас. Просто потянул Ольгу к себе еще сильнее, потом и вовсе схватил за талию и перетащил через перила.

Игорь выпустил женщину из своих неуклюжих объятий, теперь они были ни к чему, теперь она в безопасности.

Ольга неловко шлепнулась на асфальт – ноги отказались ее держать. Игорь так же неловко попытался ее поднять, но рухнул рядом.

Какая глупая, глупая сцена.

Ни спасение, ни постспасение не удались.

Два незнакомца лежали на асфальте. Если бы по мосту вдруг решила бы проехать машина, то история эта могла бы неожиданно оборваться.

– Совсем плохо, да? –  спросил Игорь, бросив попытки совершить идеальное спасение незнакомки.

– Сейчас? –  уточнила Ольга.

Голос ее был безразличным.

– Вообще, –  ответил Игорь. – По жизни.

– Совсем плохо, –  призналась Ольга.

– Жить не хочешь? –  спросил Игорь и тут же спохватился: вдруг после такого вопроса женщина вспомнит, зачем пришла на этот мост, и решит закончить начатое.

– Сама не понимаю, –  к облегчению мужчины ответила Ольга.

– Помощь нужна? –  неожиданно для себя предложил Игорь.

– Да я сама встану, –  сказала Ольга и действительно поднялась, принялась отряхиваться от дорожной пыли.

Игорь тоже встал.

– Да я вообще… По жизни тебе помощь нужна?

Ольга вздохнула и посмотрела прямо в глаза Игорю.

Ей нравилось, что вся эта история не похожа на любовный роман, где невероятный красавчик спасает несчастную девушку, они влюбляются друг в друга с первого взгляда… Что там дальше? Ольга не сильна в любовных романах. Да и Игорь – не красавчик. Ничто не екало, ни под какой ложечкой не сосало от взгляда на него. И это было чудесно.

Игорь ощущал ровно то же – ничего.

– Я собираюсь уйти жить в лес, –  заявил он случайной прохожей.

– Хорошее решение, –  одобрила Ольга.

– Если хотите, можете со мной, –  предложил Игорь.

Оно как-то само. Хотелось поддержать несчастную, а больше нечем, а больше никак. Не то чтобы ему была необходима сожительница. Нет. Игорь и один прекрасно бы прожил в лесу хоть до конца своих дней. Подумалось, что Ольга никак не помешает его уединению. Да, это уже будет не полное затворничество, но кто сказал, что Игорю именно оно требовалось? Нужно было только держаться подальше от города и нескончаемых «Валь».

Ольга нахмурилась. Она раздумывала, но Игорь решил, что оскорбил женщину своим предложением.

– Ничего непристойного не имею в виду, –  уточнил Игорь. – Это мне от вас не надо. Там две кровати есть, если интересно.

– Я ничего такого и не подумала, –  покраснела Ольга.

– Мне это от вас не надо, –  повторил Игорь. – Если интересно, то могу вас взять с собой на условии, что вы будете выполнять всю женскую работу. Помощь мне не помешает.

Игорь говорил строго, неторопливо, выделяя чуть ли не каждое слово. Нахлебница ему не нужна, так что если эта женщина надумает с ним идти, то пусть будет полезной.

– Хорошо, –  согласилась Ольга.

Женская работа ее не пугала нисколько. И тон мужчины тоже не пугал. Более того, если они не сумеют сейчас договориться и он уйдет, то Ольга не знает, что делать дальше – у нее никаких планов на эту жизнь. Потому она и не раздумывала над ответом.

Да, конечно, да.

– И еще условие: никаких телефонов, планшетов и вот этого всего.

– Хорошо, –  Ольга и на это согласна.

Она тут же вытащила из кармана телефон, повертела его в руках и решительно кинула в реку. Та благодарно вобрала смартфон в себя, запрятала его поглубже, на самое дно – ну, хоть что-то досталось ее водам сегодня.

– Я просто хочу жить в полной тишине, понимаете, –  уточнил Игорь, уставившись на то место, где недавно булькнул Ольгин телефон. – Там лес, птицы. Без всяких там гаджетов лучше.

– Согласна, –  кивнула Ольга.

– Там радио, если что, есть. Радио я оставил. Это если совсем скучно будет. Или новости там послушать чтоб. Ловит, правда, плохо, нужно хорошенько покрутить, но нет-нет да и поймает что.

– Хорошо.

Такая кроткая. Такая послушная. Такая со всем согласная. Кажется, с ней не будет хлопот.

Можно и познакомиться.

– Игорь.

Она протянула ему свою тонкую слабую ручку:

– Ольга.

Не Валя. Прекрасно. Подходит.

Как так вышло, что они друг другу доверились? Прохожие без прошлого.

Теперь поздно узнавать друг друга.

Смотрит Игорь на соседку и гадает: могла бы она убить человека? Ольга вся такая смирная – лишь в последнее время распоясалась, глаза в пол. Не человек, а мышь. Недаром Игорева бабка, будь она неладна, припомнилась некстати, говорила: «В тихом омуте черти водятся».

В Ольгиных омутах не только водятся, но повылезали вон.

Но каков же мотив?

Быть может, это Ольгин муж. Пришел за ней, отыскал среди сосен, хотел забрать обратно, умолял вернуться, а она его раз – и огрела по голове. Скрыть хотела, да не вышло – обнаружился. Докучать стал. И не боялась она мертвеца поначалу, потому что некогда родное. Родное не утащит на тот свет, пожалеет. Да нет же! Бред какой! Он должен за смерть свою мстить. Родной, не родной… Кому умирать приятно? Мстить и Ольгу искать. А она бояться его должна была с самого начала, а не орать, что он по Игореву душу приходит. Да и как этот муж нашел бы лесную избу, пробрался по сугробам?

Развалилось.

Нет больше версии.

Отвечает Ольга Игорю злым взглядом, искры из глаз. Пусть знает, что она его не боится! Пусть думает, что это ему нужно Ольгу опасаться. Играют в гляделки, жгут друг друга глазами. Еще немного, и лишь пепел от обоих останется.

Вспоминает Ольга, что за день до того, как труп обнаружили, сидел Игорь у печки и валенок об валенок тер. Зачем их тереть? Отряхнул от снега, ну метлой прошелся – вот и вся чистка. А он натирал тщательно.

От крови избавлялся. Не иначе.

Кинулась Ольга в прихожую, схватила Игоревы валенки, принялась рассматривать, пятна крови выискивать.

Игорь хмуро проследил за женщиной, ни слова не сказал, но правила игры принял. В три шага оказался на Ольгиной половине, одним движением раскрыл шторку, прикрывающую Ольгину кровать, и проник в святая святых, в женскую обитель. Охнула Ольга. Разворотил Игорь кровать ее, белье на пол скинул, подушку растерзал, перья по избе разлетелись, тумбочку прикроватную вывернул.

Искал. Сам не знал что, но искал.

Бросила Ольга валенки. Нет, она насилия над своими вещами не потерпит. Мелкими шажочками пробежала к Игоревой кровати и тоже все разметала там. Ничего не искала, просто беспорядок наводила. В отместку.

Игорь хмыкнул и к Ольгиному сундуку ринулся. Полетели во все стороны немногочисленные платья. Сундук перевернул, крышка у того треснула – сломал. Сел Игорь на переломанный сундук сверху, а сам на Ольгу вызывающе смотрит: что ты мне на это ответишь?

Она в уборную прошла, сорвала умывальник с гвоздей, грохнула им по полу. Зеркало со стены сняла, размахнулась и разбила. На мелкие осколки разлетелось несчастное. Лейку-душ сдернула и в дыру туалетную кинула. Ведро ногой пнула, оно с грохотом покатилось по полу, загудело возмущенно: «Я-то тут при чем?»

Вышла Ольга из уборной, смотрит на Игоря дерзко. Смотри! Все твои труды попрала, сделала напрасными!

Игорь чайник со стола скинул, бок тому помял. Никакого больше чая!

Ольга печку разворотила: уголья выкинула, дровами принялась бросаться. Одним поленом чуть Игорю в голову не угодила, в последний момент увернулся.

Увернулся, рассердился, вспыхнул, сдернул Ольгину фуфайку с крючка. Затрещала фуфайка и от обиды порвалась в нескольких местах.

Ольга Игореву куртку дернула. Та трещать не стала, в швах расходиться не надумала, петля, и та уцелела. Кинула тогда Ольга куртку на пол и ну ее ногами топтать.

Игорь занавеску у Ольгиной кровати содрал, в лицо ей кинул.

Ольга, долго не думая, Игоря шторки лишила. И захихикала мелко-мелко, противно-противно.

Игорь в Ольгу чашкой запустил. Ольга увернулась. Чашка о стенку стукнулась и разбилась. Принялась Ольга осколки поднимать и ими в Игоря бросаться. Один осколок по старому шраму прошелся, тот закровил. Оскалился Игорь и ну вытирать лицо Ольгиными юбками да кофтами: всю одежду кровью своей перепачкал. Не отстираешь теперь!

Весь дом перевернули. За час управились. Устали, запыхались. Уселись посреди погрома, дышат шумно, лицами пылают, к красным щекам ладони прижимают.

Убирать ничего не стали, бардаком оставили. Игорь решил, что это женское дело. Ольга посчитала – да пошел он к черту, этот Игорь!

Так и бродили, пиная свои и чужие вещи, показывая: плевать мне на твое имущество, плевать и на хаос, на все мне теперь плевать.

Бессонница. Одно слово усыпляет своим шипением. Бесссссссссссс-сонни-тссссссссссс-а.

Не слово – обман.

Бесконечные, шепелявые, ласковые «сссс» не убаюкивают.

Бессонница ворвалась в избу бесцеремонно, обвела взглядом новые владения, уселась возле печки и заявила: «С вами теперь буду жить».

Сон прогнала. Кыш! Уходи! Пшшшел прочь! Не нужен ты тут больше. Усталый сон чуть посопротивлялся и поддался наконец. Что с бабами спорить?

По ночам ни Игорю, ни Ольге спать не хотелось. От бесконечного ужаса сон никак не шел. Нужно было таращиться всю ночь в темноту – бдеть. Уснешь – умрешь. Кажется, теперь такие правила установились.

Но днем-то было спокойнее. Мертвец не пугал. Спи да спи. Но сомкнет глаза Ольга, приляжет на разворошенную кровать Игорь, как тут же подскакивает. Бессонница начинает тормошить, с боку на бок переворачивать, руки-ноги неудобно устраивать – затекают сразу, и на ухо шептать без конца: «Неспинеспинеспинеспинеспинеспинеспи». Пытаются они отмахнуться от Бессонницы, а она не отмахивается, настырная такая попалась. Примется Ольга овец считать, а Бессонница всех разгонит и забор, через который овцы перепрыгивать должны, в щепки раскрошит. Попробует Игорь расслабиться, а Бессонница ка-ак дернет за ногу или за руку – не даст даже задремать.

Совсем измаялись Игорь с Ольгой. Глаза их слипаются, но не уснуть никак. Под веки будто песка насыпали – больно. Тело обмякло, не слушается, спотыкается о воздух, но нет ему отдыха. Бровь нервно дергается, никак не успокоить.

– Мама! Мама! МАМОЧКА!

После нескольких бессонных ночей Ольга, наконец, задремала. Это было сложное состояние между сном и явью: организм сдался, но мозгу казалось, что он все еще не спит.

– Мама! Мама! Мамочка! Ты где? –  услышала Ольга через полусон детский голос.

– Степашка?

Голос сына звучал глухо, будто из подпола.

– Ты где, мамочка?

Ольга шагнула с кровати так торопливо, что запуталась в одеялах-простынях, в раскиданном, в разбросанном, споткнулась и чуть не упала.

– Сынок?

– Мамочка, ты где?

Тихо, слишком тихо, слишком сложно понять, откуда раздается голос. Но так нежно, переливисто, маняще. Невозможно не откликнуться.

Ольга, все еще спотыкаясь, подбрела к печке и увидела своего сына. Степа сидел на распахнутом окне спиной к комнате. Эти окна, оказывается, распахиваются настежь! Они чуть расширились, раздвинулись в рамах, словно подстраиваясь под Степашкин рост.

В избу врывался лунный свет, обтекая мальчика. Казалось, будто тот светится сам. Ангел с прической, которую неуважительно называют «под горшок», но которая удивительным образом всегда так шла Степашке, делала его особенно хорошеньким! Чуть согнутая спина – Степа смотрел вниз, словно оценивал: высоко ли, далеко ли до земли. Пухлые ручки вцепились в оконную раму. Лица не видно, но Ольга была уверена – это он, это ее сын. Вот бы оглянулся!

И сын услышал материнскую просьбу.

И обернулся сын.

Лицо его мертвенно-бледное, огромные, багрово-черные синяки под глазами. По шее мальчика расползались синие, чрезмерно ветвистые вены, такие неестественные, будто ручкой нарисованы. На месте глаз зияли черные дыры, они сверлили Ольгу насквозь, прожигали, превращали ее саму в большую дыру.

– Где ты была, мамочка?

Голос Степы дребезжал. Оконные стекла вторили ему. Мальчик кривил рот в мучительной гримасе, а вместо зубов была все та же чернота.

Полый внутри Степка.

Черный внутри Степка.

Ольга замерла. Хотелось одновременно и обнять сына, и убежать от него как можно дальше.

– Убежать вздумала, мамочка? –  мальчик читал ее мысли. – Ты уже однажды бросила меня. И что из этого вышло? А, мамочка?

Голос Степки ломался и шипел, звучал зловеще, казался потусторонним. Звуки отскакивали от стен, раздваивались, растраивались, повисали в воздухе, собирались тут же в какофонию и звенели-звенели-звенели в ушах. Так громко, так настырно, что хотелось запрыгать на одной ноге, наклонив вбок голову, чтобы их оттуда вытряхнуть.

Степа рассмеялся. И черный смех его заполнил всю избу. И из черного рта его поползли черные тараканы, побежали по стенам, спрятались по углам. А мальчик все смеялся и смеялся. Смех ехал вниз, из тонкого детского превращался в грудной, басовитый, почти мужской, потом смялся зажеванной пленкой. И Степан вот таким вот мятым голосом вновь заговорил, съезжая на гласных звуках последних слогов:

– Так что-о, мама-а? Что-то ты-ы мне скаже-ешь? Ве-едь это-о ты-ы виновата-а в мое-ей смерти-и. Ты! Ты! Ты!

Степа резко перестал зажевывать голос и перешел на крик.

– Ты ушла от меня, бросила меня, кинула, оставила, –  мальчик кидал в Ольгу слова. – Я скучал по тебе, мамочка. Я всюду тебя искал, мамочка. Я каждый день спрашивал у папочки, где моя мамочка, почему она ко мне не идет? Неужели разлюбила меня моя мамочка? Я больше не нужен тебе, мамочка. Вместо меня ты полюбила чужого узбекского мальчика. Так ведь, мамочка? Но и его ты больше не сможешь любить, мамочка. Я убил его, мамочка. Задушил вот этими вот руками. Я глядел твоему Мансуру в глаза и шептал: «Это тебе за мою мамочку!» Он даже не пикнул. Не смог. Ты думаешь, на этом все, мамочка? Нет-нет, не затыкай уши, ты должна это услышать. Нашего папочки тоже больше нет в живых. Он повесился на своем галстуке, мамочка. Том самом, что ты подарила ему в честь выхода его на новую работу. Помнишь, мамочка? Это ты довела папочку. Это ты подарила ему орудие убийства. И не стыдно тебе, мамочка?

– А-А-А-А-А-А-А-А-А! –  завопила Ольга, медленно опускаясь на колени.

Просьба прекратить. Мольба о прощении. Все и сразу.

– Кричи-кричи, мамочка! Кричи-кричи. КРИЧИ! КРИЧИ, ГОВОРЮ!

Черные дыры Степкиных глаз бездушно уставились на Ольгу. Черный рот сомкнулся. Черные тараканы перестали бежать, затаились в темных углах своих.

Вдруг за окнами стало светло-светло, словно зажглись десятки фонарей. Степа тоже начал светиться, еще сильнее, чем прежде, будто он сам и есть фонарь. Волосы зазолотились, щеки порозовели, губы из синих превратились в алые. Мальчик очень медленно моргнул и вместо черных дыр появились голубые глаза. Голубые Степкины глаза. Голубые. Как у папы.

– Мама, я тебя люблю, –  сказал Степка своим звонким мальчишечьим голосом с этим трехлетним акцентом, когда вместо «люблю» выходит «липлю».

Мальчик потянул к матери руки, словно прося обнять его, но тут же отвернулся и выпрыгнул в окно. И обрушилось Ольгино сердце, и полетело вслед за сыном. Там всего полметра до сугроба, но Степкин удаляющийся крик звучал так, словно он летел с десятого этажа. А потом глухой шмяк. И тишина.

И свет погас.

И сердце разбилось. Глухой шмяк.

И все погасло.

Ольга бросилась к распахнутому окну, высунулась из него чуть ли не наполовину.

– Степа-а-а-а-а-а! –  закричала она и тут же замолкла.

Сугроб, до которого и впрямь полметра, а не десять этажей, лежал себе нетронутый, непотревоженный, словно никто и не прыгал в него.

А сына нет.

Ольгин крик приняли на себя сосны, зашумели недовольно – кто осмелился их тревожить? Сильнейший порыв ветра растрепал, размотал деревья, пытаясь прижать к самой земле. Они в ответ заскрипели от боли и обиды: «А нам-то за что? Зачем втягиваете нас в свой конфликт?»

– Не меня ли ищешь, мамочка? –  раздалось за Ольгиной спиной.

Окно захлопнулось, ударив женщину по голове. Сжалось до привычных размеров – больше не нужно подстраиваться под Степочку.

Ольга упала. Темнота вокруг нее стала плотной – можно зачерпнуть рукой, рассовать по карманам. Не видно ничего, даже собственных рук.

Такой темноты и не бывает.

«Я что, умерла?»

– Нет, это я умер, мамочка. И хочу забрать тебя с собой. Мне так скучно, мамочка.

– Я умер, умер, умер, мамочка. Я умер, умер, умер.

– Я умер.

Ольга встала на четвереньки и на ощупь поползла, не разбирая дороги, лишь бы подальше от проклятого окна, словно именно здесь скопилось зло, здесь его источник, и нужно отсюда убраться – так будет безопаснее.

– Ты куда, мамочка? А как же я?

Нет, это не Степка. Это не ее сын. Это нечто мерзкое, нечто пустое и черное, нечто потустороннее. Нечто. Оно хочет свести Ольгу с ума, а то и вовсе убить.

Убить.

– Я умер, мамочка.

– Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка!

Он был одновременно всюду.

– Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка! Мамочка!

От него не уползешь.

– Мамочка!

Как в один миг самое ласковое, самое теплое на свете слово может стать самым ненавистным. Ольга с этой «мамочкой» некогда прошла все стадии:

– ожидание: когда сын еще не умел разговаривать;

– умиление: когда научился-таки;

– привыкание: когда стала слышать его по сотне раз в день;

– боль: когда Степки не стало.

И вот теперь новое – ненависть. Когда нечто потустороннее, измываясь над Ольгой, издеваясь над Ольгой, зовет ее мамочкой.

– Я не мать тебе! Не зови меня так!

Женщина споткнулась, распласталась на полу.

– Тебе больно, мамочка? Хочешь, подую?

Ольга не успела ответить. Ее обдало холодным, нет – ледяным воздухом. Колючим и мертвым.

Ольга заплакала. Тихо так, как могут плакать лишь обессиленные. Уже не можешь рыдать, всхлипывать, размазывать по щекам слезы, шумно сморкаться в конце. Три трусливые слезинки покатились из глаз Ольги и замерли на середине щек, боясь двинуться дальше.

Женщина медленно и почти бесшумно втянула в себя воздух. Это вместо всхлипа. Показалось, что наполнила себя темнотой. Внутри стало так пусто. Отступил даже страх.

Ни-че-го. Лишь безразличие.

Ко всем.

Ко всему.

Умирать так умирать.

Значит, пора. Значит, зря она от смерти бежала.

Избавление близко. До искупления далеко.

Ольга неторопливо поднялась, выставила перед собой руки, готовясь раздвинуть сгрудившуюся вокруг нее темноту, и, шумно шаркая ногами, –  отяжелели, не разбирая пути, на ощупь пошла к выходу.

Избавление близко.

Еще немного.

Еще чуть-чуть.

В голове шумело:

– Отдайся ему. Отдайся ему. Отдайся ему. Отдайся ему.

– Отдайся мертвецу, подчинись, пусть сломает тебя до конца. Сколько можно прятаться под одеялом?

Ольга нашарила в темноте замок, тот поддался с большой неохотой. Дверь распахнулась, и сразу посветлело. Настолько, насколько бывает светло зимней лунной ночью. И пусть луна лишь прибывала, ее сияния хватало, чтобы посеребрить великие снега, раскинувшиеся вокруг избы, отразиться от них и с небывалой, чуточку неправдоподобной силой и яркостью оттолкнуться, осветив все вокруг.

Ольга осмотрела двор, затем лес, выискивая мертвеца. Пора посмотреть смерти в лицо. Но мертвеца нигде не было.

– Где же ты прячешься? Вот она я. Перестала тебя избегать. Я по-прежнему тебя боюсь, но сейчас я не чувствую этого страха. Должно быть, твое ледяное дыхание убило во мне все чувства, заморозило мои внутренности. Сердце больше не гонит кровь по моим венам, сердцу уже все равно.

– Мне все равно.

– Так где же ты? Почему не идешь?

Темнота из избы стала выливаться на улицу, растекаться по белому снегу, попутно лизать Ольге то руку, то ногу, то вдруг в спину ударяться.

Женщина шагнула за порог, пропуская тьму. Что ей толпиться-томиться внутри? Клубами дыма рвалась наружу чернь, покрывала темными пятнами белый-белый, чистый снег.

Ольга все шагала и шагала вперед, пытаясь дать темноте дорогу: очень не хотелось вновь в нее погрузиться, в ней даже дышать было трудно.

Чернота все равно толкалась, кусалась. От очередного ее толчка Ольга упала в сугроб лицом. И не захотелось больше вставать. Тут, в сугробе, покойнее. Тут, в сугробе, больше не нужно ни с чем бороться.

Всю ночь не спал Игорь, но не слышал он ни черного голоса мальчика, ни безутешных криков Ольги, ни стука оконных рам.

Его словно парализовало – от кривых пальцев на ногах до самой макушки. Лишь глаза моргали. И с огромным трудом поднималась от дыхания грудь. Воздух стоял густой, втягивался крохотными порциями – еще немного, и совсем закончится.

А вокруг темнота беспросветная.

– Я умер?

Вот она, вечность, вот оно, послесмертие: черно, душно, глухо, мертво. И посреди всего этого обездвиженный Игорь.

Мужчина закрыл глаза: безумно хочется спать. Но не выйдет, не получится.

Бессссссссссссонница.

Игорь открыл глаза. И так – темнота, и этак – темнота. Может, он ослеп? Попробовал пошевелить мизинцем левой руки. Не вышло. И правым не вышло, и ногой – тоже, и шеей повертеть не удалось. Он сам себе теперь не хозяин.

Ужас медленно пополз по телу Игоря, поднимаясь от ног, скручивая живот, давя на грудь, хватая за горло. Холодный, голодный ужас лип к мужчине, просачивался внутрь него. И вот Игорь весь стал безмолвным ужасом. И не открыть рот, чтобы хоть часть кошмара выпустить из себя.

АААААаааааа – не получается крикнуть. Никак.

Промаялся до самого утра, промучился до самого рассвета. Игорь смирился было со своей участью, но едва в избе посветлело, как он прозрел. Тело на тяжелом выдохе вновь стало послушным, чуточку тугим, затекшим, но хозяину подчинялось. Пошевелил ногами – шевелятся. Покрутил головой – крутится. Поднял руку – поднялась.

Вздохнул громко. Удалось.

Счастье-то какое!

И вот в эту минуту неподдельного счастья, такого простого и такого внезапного, ощутил Игорь холод. Самый обычный холод, не потусторонний, а такой, как если избу не топить несколько дней, а окна и двери держать настежь распахнутыми.

Мужчина накинул на плечи одеяло, неуклюже поднялся с кровати – тело еще было деревянным, отопнул занавеску из-под ног. Глянул на вход. Так и есть – дверь в избу раскрыта, окна настежь, внутрь налетели сугробы снега.

– Эй! –  крикнул Игорь.

Нужно разбудить, нужно поднять Ольгу. Пусть помогает. Но Ольга не откликалась.

– Э-эй!

Тяжело ступая по ледяному полу, Игорь бродил по дому. Сперва захлопнул окна, с трудом переборов порывистый ветер, пытающийся удержать старенькие хлипкие рамы. На одном из окон заметил черную липкую слизь и поморщился: гадость какая! Что это? Мазут? Вакса? Чернила? Пусть Ольга убирает, он об это руки марать не собирается.

– Эй! –  еще раз крикнул Игорь.

И вновь ему не ответила Ольга. Как может она спать при этаком холоде? Насквозь же пронизывает, выдувает до костей, морозит до инея на ресницах. Тут и одеяло не поможет.

Игорь прошлепал к входной двери. Ее замело, пришлось дергать, чтобы высвободить из лап сугроба. И еще дернуть. И еще. До тех пор, пока не поддастся.

В огромном сугробе перед самой избой разглядел Игорь ноги. Босые женские ноги. Чуть ли не прозрачные от мороза, такие нереальные, будто видение. А дальше от ног – тело, грудь, припорошенные хорошенько снегом, в белой вуали лицо.

– Ольга?

Мужчина бросился к ней, скинув с плеч одеяло, чтоб не мешалось. Снег тут же принялся хлестать Игоря в лицо: «Не тронь! Это мое! Не отдам!»

Мужчина сунул руки в сугроб, нащупал Ольгину талию, руки свело от холода – не поднимешь, не вырвешь из зимних объятий соседку.

С трудом приподняв женщину, поволок ее в дом.

Она еле слышно застонала.

Жива. Жива, значит. Не замерзла насмерть.

И что это она вздумала?

Игорь свалил Ольгу на кровать, накрыл двумя одеялами. Женщина вновь застонала, приоткрыла глаза, но тут же сомкнула, рука ее обессиленно свесилась с постели, коснувшись кончиками бледных пальцев ледяного пола.

Варварски ворвавшиеся в избу сугробы торчали под окнами, толклись в дверях. Кажется, они расположились тут до самой весны. Ничего-ничего, сейчас прогоним.

Нужно поскорее растопить печь.

Игорь накинул куртку, сунул ноги в валенки, натянул рукавицы и вышел на улицу. Снег тут же залепил ему глаза. Метель буйствовала вовсю: чуяла, что последняя в этом зимнем сезоне, вот и пыталась отыграться по полной, отплясать свое, отскакать по деревьям. Всюду свои следы оставить – за весну не выметешь.

Видимость никакая.

Снег колкий, бьет по щекам. Снежинки маленькими ножичками врезаются в кожу, так и поранить могут. Ветер сбивает с ног, хочет, чтобы Игорь пал ниц перед стихией, покорился ей, признал ее силу. Ветер неутомим. Снег неумолим. Все вокруг кружится. Еще немного, и в воздух поднимется сарай, Игорь, изба, лес. Получится сказочка про Элли на северный лад. Улетит изба за тридевять земель, вот только никакого Изумрудного города там не окажется. И никакой дорожки, вымощенной желтым кирпичом. Просто рухнет где-нибудь посреди непролазных лесов и от удара об землю развалится. Вот и сказочке конец.

Игорь выставил перед собой руку, защищаясь от ветра и снега. Но метель залезала под куртку, щекотала ребра. У, противная! Насилу Игорь пробрался сквозь столпы снега в сарай, набрал дров, да побольше.

На обратном пути ветер толкал его в спину, подгоняя смельчака, рискнувшего сунуться в саму метель и пройти сквозь нее. Такому дерзкому можно и помочь немного.

«Только смотри не упади! Вот я еще тебя подтолкну. Эй! Ну что ж ты! Держись на ногах крепче!»

Огонь пожирал дрова, те приятно трещали от предсмертного удовольствия. Уже через час в избе стало достаточно жарко для того, чтобы снег, проникший внутрь, разомлел и растаял. Зиял теперь посреди избы огромной лужей.

Игорь выругался: не догадался повыбросить снег на улицу. Всего-то с десяток взмахов лопатой. Теперь не дом, а озеро какое-то. Хоть резиновые сапоги натягивай. Ольгу бы заставить пол вытереть, тряпкой поелозить, от разомлевших сугробов окончательно избавиться. Да Ольга без памяти, в бреду. До половых ли ей тряпок, до сугробов ли.

Игорь пощупал ее лоб: горячий. Тут и без градусника ясно: температура высокая. Под тридцать девять, не меньше.

– Пить, –  простонала Ольга.

Игорь чуть помешкал, но принес ей стакан воды. Задумался: в рот ей воду влить или сама справится? Оставил стакан возле кровати. Пусть сама за собой ухаживает. Он ей не сиделка.

Прижался к печи: теперь и самому нужно как следует прогреться. Разомлел, задумался: стоит ли об Ольге заботиться?

Больные его всегда раздражали, хотя по-настоящему больной он застал лишь бабку. Та хворала невыносимо: охала на весь дом, сморкалась так, что соседи стучали по батареям, кашляла так, что Игорь подскакивал на кровати. Каждый день вызывала скорую, мучила медсестер и медбратьев мнимыми болячками, всегда смертельными, по мнению самой бабки. Заваливалась в кровать под три одеяла даже с температурой тридцать шесть и восемь, заставляла Игоря выносить утку (о да, у нее имелась больничная утка), готовить горячий бульон, таскать ей таблетки и дежурить по ночам возле постели.

Так что спасибо, он на всю жизнь вперед наухаживался.

Вдруг Ольга не выкарабкается?

Впервые поймав себя на этой мысли, Игорь улыбнулся, внутри разлилось приятное, теплое. Тут же вздрогнул – разве можно так, но успокоился. А что такого? А что в его мыслях постыдного? Вдруг все же Ольга убила человека, навлекла на них беду, разбудила потусторонние силы, разворошила нечисть, а теперь мертвец заберет ее с собой в могилу и успокоится.

А там весна, благодать, птицы прилетят, все зацветет, Игорь один на один с лесом останется, все произошедшее из головы выкинет, воздуха свежего, звонкого, чистого побольше вберет и заново начнет жить.

Один, как и хотел того с самого начала.

Разомлел Игорь от таких мыслей, да тут же испугался: а что, если после смерти своей Ольга к мертвяку присоединится? Станут они вдвоем Игоря изводить, по ночам вокруг избы шастать, в окна заглядывать, в двери стучать, в туалет пробираться.

Поморщился Игорь, встал, подошел к шкафу, нашарил на полке аптечку, вывалил содержимое на пол. Вот таблетки: парацетамол, анальгин, цитрамон. Каждого по пачке. Уже неплохо. Игорь достал таблетку парацетамола, отнес ее Ольге, молча положил рядом со стаканом воды. Сама пусть решает – принимать или нет. Не силой же в нее заталкивать.

– Воды, –  просипела Ольга, хотя полный стакан все еще стоял возле кровати.

Игорь взял его, поднес к Ольгиным губам, но тут же резко поставил на место. Одна капля упала на женщину, она облизнула губы и вновь прошептала:

– Воды.

Таблетку пить не стала, даже когда чуть пришла в себя. Сквозь туман болезни чуяла она: доверять соседу нельзя. Он злой, он ненавидит ее, он может сделать что угодно. Мало ли что этот сумасшедший решил ей подсунуть – крысиный яд, цианистый калий, мышьяк. Ольга не знала, как все эти вещества выглядят, но вдруг вот так – безобидной белой таблеткой.

Воду бы тоже не стоило пить, но как же мучает жажда.

Хорошо, что Игорь не лезет, не докучает с заботой.

Забота. Ольга б рассмеялась, если б были силы. Откуда в этом чурбане взяться заботе?

Ольга и без того не терпела, когда над ней тряслись, суетились, бегали, стоило ей заболеть. Конечно, есть большая разница между тем, как муж участливо ставит стакан воды у постели больной, поправляет на ней одеяло, целует ласково в горячий лоб, стоит подолгу под дверью, прислушиваясь к дыханию жены – не сипит ли, не задыхается ли, и между тем, как Игорь ставит тот же стакан, взваливает на больную два одеяла, трогает шершавой ладонью ее лоб.

От Игорева внимания еще больше знобит.

Вот стоит он за занавеской, думая, что Ольга не видит торчащих его ног в носках с дыркой на большом пальце. Стоит и слишком шумно дышит, выдавая себя с потрохами.

Знала бы она, что ровно в эту секунду Игорь пытается решить – помочь ей помереть или нет. Это же так просто: придушить беззащитную женщину подушкой. И никто об этом не узнает. И никто ее никогда не найдет.

Вдох. Выдох.

Вдох. Выдох.

Убить нельзя оставить жить.

Вдох.

Метель разошлась. Гудела под окнами громко, протяжно, пугающе, стучала по стеклам, умоляя впустить. Нет, не обманешь: откроешь тебе дверь, ворвешься, перевернешь тут все с ног на голову. Ветер кружил столпы снега в неистовом танце. И ветер, и метель, и метель с ветром прорывались в щели, скатывались с визгом по крыше.

Безумные пляски. Безумные вопли. Все потонуло в них. Входная дверь тревожно пошатывалась.

Игорь подкинул поленьев в печь, но уютнее не стало.

Сплошное напряжение.

Ольга вслушивалась в завывания ветра, боялась и одновременно хотела уловить в них знакомые нотки детского голоса. Наваждение какое-то! Это был не он, не ее сын. Это сам черт приходил, сам дьявол, укравший ангельский образ Степки. Но ради единственного мгновения, ради той секунды, когда монстр обратился в Степу – ее мальчика, без черных дыр вместо глаз, когда заговорил с ней знакомым звонким голосом, таким родным, таким чистым, таким нежным, Ольга готова была вытерпеть весь кошмар той ночи еще раз.

И еще.

И еще.

И, быть может, умереть наконец от этого нескончаемого страха, что обуял ее. Зачем Игорь спас ее? Зачем вытащил из сугроба? Она должна была умереть и воссоединиться с сыном на том свете.

Есть ли он – Тот свет?

Или существует лишь Не та тьма?

В болезненном полузабытьи причудилось Ольге, что шепчет ей Степа на ухо: «Мам, вставай. Не время умирать».

Конечно, то был не он.

Ей вообще никто и ничего не шептал на ухо.

В такую метель и мертвец притих. Не бродил под окнами, не стучал в двери, не пугал Ольгу с Игорем, не наводил на них морок. Видать, сильно снегом занесло – не встать. А может, и ходил. А может, и пытался запугать. Но в бешеной пляске метели, в диких воплях ветра не разберешь, где мертвец, а где стихия. Сходят вместе с ума. Кружат над избой. Воют на хозяев. А те слушают, слушают, слушают. И боятся, боятся, боятся. И дрожат. Не от холода – от страха.

И Бессонница не делась никуда. Сидела рядышком, тормошила за грудь, хихикала злобно. Ей нипочем метели.

Не спать! Слышите? Не спааааать!

Игорь подкрался к Ольгиной постели. Двигался медленно, стараясь быть бесшумным, но женщина все слышала: шаги его отзывались в ушах ударами молотка. Бах, бах, бах – идет твой сосед. Бах, бах, бах – несет в руках смерть.

Замер Игорь. Вслушался в дыхание женщины – вдруг болезнь взяла свое, вдруг обессиленная жаром Ольга крепко уснула.

Взять подушку, подойти ближе, задержать дыхание, положить подушку на лицо больной, прижать покрепче и не отпускать, пока Ольга дергаться не перестанет.

Какие черные мысли! Чернее самой темноты. Как хочется держать подушку на Ольгином лице. Как страшно от таких желаний. Руки задрожали, Игорь уставился на них – неужели смог бы… вот этими вот… взял бы… и… неужели смог бы?

В детстве было правило – не бей лежачего. Игорь мало водился с другими мальчишками, но дворовые правила знал. Лежачего бить нельзя.

А лежачую?

Про девчонок в дворовых правилах не было ничего сказано. С ними другие мальчишки не водились.

Как и с Игорем.

Ольга проболела три дня.

Игорь промучился ровно столько же, то и дело подходя к Ольгиному углу, вслушиваясь в дыхание соседки и с трудом отгоняя от себя мысли про подушку, прижатую к женскому лицу.

Три дня бушевала метель. Иногда затихала, но лишь на мгновение, а после начинала танцевать с новой силой, с новыми взвизгами, новыми стонами.

Стонал вместе с ней и мертвец, но ветер уносил его плач в лес, раскидывал по соснам. Стоял мертвец у окон, но прятала его от Ольги и Игоря белая стена снега. Стучал мертвец в дверь, но прогоняла его метель: «Иди-иди, я сама тут управлюсь. Я и сама неплохо в двери стучусь».

На третью ночь метель начала стихать. Уже не шумел по крыше ветер, не стучался в окна снег. Уже можно разглядеть забор. Наверняка и лес виден, но не сейчас, не в ночи.

Игорь сидел за столом спиной ко всей остальной избе. За метельные ночи он чуть успокоился, почти перестал бояться мертвеца, уверовал в то, что тот оставил их в покое. Хотя бы на время.

Тусклый фонарик догорал свое. Освещал стол не ярче свечки. Поменять бы батарейку, да лень. По стенам дрожали тени, но Игорь перестал их шарахаться. Привык.

Вдруг мужчина почувствовал движение за спиной – легкий толчок дрогнувшего воздуха. По спине пробежали мурашки. Неприятные. Колкие. Игорь попытался разглядеть в отражении окна, что там происходит, не причудилось ли. От увиденного чуть не рухнул на пол: белое пятно плыло прямо на него. Бежать некуда. Оборачиваться незачем. Сидеть и смиренно ждать своей смерти.

Вот он – их мир. Либо белое, либо черное, иного не дано. Либо белое, либо черное, но все одно – несет погибель. И не тебе выбирать, но тебе умирать.

Пятно ближе, ближе. Вот оно обрело человеческие черты – женское тело, запрятанное в сорочку. Это же Ольгина сорочка! И волосы будто ее. Только взлохмаченные, вздыбленные. Руки безвольно повисли вдоль тела, голова вбок вывернута, что у повешенной. И плывет прямо на него.

Тут Игорь осознал: Ольга умерла.

Умерла-таки.

Сама.

И подушка не понадобилась.

То-то Ольга притихла в последние часы. Ушла мирно – без хрипов, без криков, без проклятий. Никого не звала, никого не ждала, ни на кого не надеялась.

Умерла, и теперь ее призрак надвигается на Игоря, хочет забрать его с собой, утащить во тьму, отправить в ад. Ольга примкнула к мертвецу, стала его сообщницей.

Смерть пришла за Игорем. Еще и в таком неподобающем виде. Ольга не была страшна при жизни, но смерть ей все же не к лицу – обезобразила, забрала последние крохи красоты.

Как не хочется умирать.

Но смерть в лице Ольги прошла мимо одеревеневшего Игоря, отодвинула с грохотом соседний стул, неуклюже плюхнулась на него, уставилась на мужчину. Дразнится. Играет. Мертвая Ольга – кошка, живой Игорь – мышка. Сейчас примется она кусать Игоревы уши, он побежит, она нагонит, куснет-отпустит, а потом вновь нагонит. И так, пока не уморит.

Игорь посмотрел в глаза своей смерти в лице Ольги. Серая-серая кожа, синие-синие круги под глазами, веки опущены, ресницы дрожат, готовые пропустить сквозь себя слезы, губы бескровные, грудь тяжело вздымается под сорочкой.

Смерти в лице Ольги трудно дышать.

Дышать.

Почему она вообще дышит?

Господи! Это и не смерть вовсе.

Все мышцы Игорева тела обмякли разом. Сердце успокоилось.

– Отвратительно выглядишь, –  сказал он Ольге.

И смерти в ее лице.

Ольга отвела от лица спутанный клок волос, подняла веки и вновь опустила, оставив лишь тонкие щелки, словно смотреть на Игоря ей было неимоверно тяжко.

– Это все ты сделал, –  просипела женщина.

Простуженный голос ее звучал глухо, с присвистом, тяжелели слова, упирались, не хотели идти. Игорю казалось, что с ним говорит сама преисподняя.

– Что я сделал? –  спросил Игорь.

Старался говорить спокойно и безразлично, но споткнулся на собственном «я», выдалась ненужная пауза, и потому слово «сделал» мерзко протянул, почти проблеял. Сглотнул шумно слюну – проглотил позор.

– Вот это все, –  Ольга сонно обвела рукой избу.

Там царил кавардак, устроенный ими и Степкой-дьяволом. Чуть ли не до середины избы доходили огромные черные пятна от талого снега. Ольга пошлепала босыми ногами под столом.

Встала.

– Вот это вот все, –  сказала.

И принялась стаскивать с себя сорочку. Показались тонкие лодыжки, угловатые колени, нежные бедра, небольшой животик, все еще красивая грудь. Игорь это отметил и тут же стряхнул наваждение – до груди ли сейчас. Все тело Ольги в синих, почти черных, пятнах. Словно ее хватали сотни крепких рук, стискивали ее ноги, щипали ее живот, скручивали кожу («Хочешь, покажу крапивку?»), тыкали в нее палками.

Кто ж тебя так, родная?

Игорь поначалу засмотрелся на Ольгу: давно он не видел обнаженного женского тела. Это вообще редкое для него зрелище. И так необычно голой видеть соседку свою, одетую вечно в сто шуб, смущающуюся, когда в жарко натопленной избе приходится ходить в одной лишь футболке, женщину, которая носит старомодные юбки, непременно в пол.

И вот она нагая перед ним. Вся в синяках, бледная, лохматая. Женщина.

Игорь только сейчас осознал, что Ольга – Женщина. И тут же устыдился открытия своего, помыслов своих. И тут же отвернулся, прикрыв глаза рукой.

– Да нет же! Смотри! –  приказала Ольга и стала руки его от лица отдирать. – Смотри же! Это все ты виноват.

Грудью к Игорю прижалась, животом об него тереться начала. Тело ее горячее, и жар сей передался Игорю, побежал по венам. Еще немного, и закипит мужчина.

– Оденься, –  прохрипел он.

Ольга захохотала, отодвинулась от Игоря, сорочку свою схватила да на пол кинула, и ну ее топтать.

– А нечего мне больше надеть! Нечего! Нечего! Нечего!

Игорь ринулся к Ольгиному углу. Там, среди разбросанных и загнанных под кровать вещей, отрыл две ночных рубашки – длинные, до пят, такие и надеть удобно, и прикроют все, что нужно прикрыть. Сунул рубашки Ольге и повторил:

– Оденься.

Ольга с хохотом, все тем же громким и безумным, порвала рубашки, бросила на пол и стала на них плясать. Отплясывала вяло, неумело – последние силы болезнь забрала, больше топталась. Босыми ногами. Голая. Безумная. Истоптала все, извозила по грязному полу.

Игорь принес кофту и юбку, кажется, грязную, но сейчас это не имеет значения, лишь бы срам прикрыла. Ольге не стал вручать, попытался сам надеть их на женщину. Та увернулась, одежду вырвала и вновь растоптала.

Игорь стащил с Ольгиной кровати простыню, накинул ее на голое тело соседки. Сбросить не позволил, зажал концы, женщина в простынном коконе задергалась, заверещала. Недовольная. Вырывается Ольга, хочет вновь обнажиться, не по нраву ей одеяния, даже такие. Игоря прогнать-укусить норовит. Игорь увертывается, не дается.

Дернулась Ольга посильнее, отскочила на середину избы да на четвереньки опустилась. Оскалилась, что дикий зверь. Простыню распахнула. Уселась на корточки, закачалась, забормотала:

– А ты следующий. Верь – не верь, следующий – ты. Придет мертвец и за тобой. Сведет и тебя с ума. Придет мертвец и за тобой, а вместе с ним придет твое прошлое. Все-все-все грешки твои разом на тебя обрушатся. Мертвец все про нас знает, насквозь видит. Все больные места сковырнет, старые раны зудеть заставит. Ты следующий. Ты. Я свое прошлое уже посмотрела. Я в свое прошлое заглянула. А там тьма, там бездна. И теперь меня в эту бездну затягивает, а у меня и сил нет сопротивляться. Ничего. Ничего. Ничего. Скоро и ты сядешь со мной рядом у этой бездны. Мертвец пригонит тебя ко мне. Вот увидишь. Ты – следующий. Я не спрашивала тебя, зачем ты от мира отрекся, зачем в лес ушел. А теперь и неинтересно мне. Теперь знаю, что не просто так бежал. Теперь знаю, что от грехов своих прятался. А они всегда при нас, грехи наши, куда ни пойди, где ни спрячься. Хоть в могилу сойди, они рядом лягут. Мертвец придет и за тобой. Жди. Жди. Жди. А я тебя у бездны встречу.

Ольга отползла в свой закуток и бормотала оттуда: «Жди. Жди. Жди. Он придет за тобой».

Растоптана одежда Ольги. Разбросаны вещи. Разбита посуда. Перевернуты сундуки. Опрокинуты стулья. Распахнуты дверцы шкафов. Оборваны занавески. Повсюду мусор. Дом заболел.

Его жильцы тоже тяжело больны.

Игорь печально смотрел на беспорядок: того ли хотел, так ли себе представлял уединенную, спокойную лесную жизнь? Нет, не так. Все разрушилось, чуть ли не прахом пошло. Появился чертов труп, и все полетело в тартарары.

Все, к чему прикасался Игорь, портилось. Он сам – часть той разрушительной силы, что сметает все на своем пути, крушит города, ломает судьбы. Он принес хаос в этот лес. Нужно было послушать Ольгу и пустить тропинку в обход. Не нашли бы тогда труп, не мучились бы сейчас. Всплыл бы мертвец по весне, а весной все оживает, и смерть весной не так страшна. Справились бы, упрятали, закопали, пережили.

Ольга в закутке своем стонала-хохотала. Поежился Игорь: чего доброго, прикончит его посреди ночи, схватит нож и прирежет. И будет хохотать своим новым адским смехом, склонившись над его окровавленным телом.

Игорь еще раз осмотрел царящий в избе бардак и вдруг осознал: бежать! Срочно нужно бежать! Да как можно дальше.

Вот только ночь за окном.

По темноте прорываться через мертвеца? Страшно. До чертиков, до стынущей в жилах крови, до онемения рук и ног. Страшно, как никогда раньше. И темный лес, наполненный неизвестными звуками, сгустками, плотностями, готовый спустить на перепуганного путника всех своих волков, пугает не меньше.

Заблудиться в темном лесу можно на раз-два. Мужчина знает дорогу до поселка, но не настолько, чтобы двигаться по ней чуть ли не на ощупь.

Остается ждать утра, оно, всем известно, мудренее. Просто пережить всего одну ночь. Последнюю. Беспокойную, как и все предыдущие, но одну. Это не так и много, с этим можно справиться.

А после бежать как можно дальше от всего этого безумия.

Во имя своего спасения.

С самого детства Игорь плохо спал при свете. Бабка заставляла включать ночник, чтобы заглядывать посреди ночи в комнату внука, проверять, не занимается ли тот непотребствами. Игорь выкручивал лампочку за лампочкой в этом прикроватном монстре, что должен быть похож на луну, но больше напоминал уродливый желтый глаз. Бабка крыла трехэтажными, хлестала притворяющегося спящим внука по лицу, доставала новую лампочку, и Игорь опять ворочался, маялся, часто вскакивал, не высыпался.

Крепко спится лишь в кромешной темноте.

Мужчина уставился в потолок, принялся шарить по нему глазами, выискивая паутинки. Просто так, скуки ради. Кто-то перед сном овец считает, Игорь же перед бессонницей пауков ищет. Каждому по своей твари.

В другом углу стонала-выла Ольга. «Жди-жди!» – кричала. Колотила по кровати, по стенам, пытаясь достучаться до Игоря. Подойти бы, треснуть ей пару раз по лицу, чтоб заткнулась, нахлестать по щекам до красноты, нос разбить до кровищи. Пусть знает, как его донимать.

Вдруг Ольга замолкла.

Настала тишина.

Игорь обрадовался – наконец-то покой.

Свет погас.

Мертвец.

Пришел-таки!

Явился.

Пробрался сквозь снега.

Давно тебя, немилый друг, не было.

Дом погрузился в темноту. Она залепила уши и глаза, заползла в нос, проникла в горло, спустилась к легким. И все – и не вздохнуть.

Игорь попытался позвать:

– Ольга!

Но вместо этого засипел, закашлялся, не смог сказать ни слова.

Ольга узнала ее – эту темноту, не похожую ни на одну другую. Она погрузилась в нее и теперь открывала рот, словно пытаясь проглотить ее, впитать в себя, впустить в себя, слиться с ней, самой стать темнотой. Ольга хотела разгрести ее руками, пропустить сквозь пальцы. Почувствовать. Схватить. Задержать. Но тело стало непокорным: не двигалось, словно залили бетоном. Лишь влажные глаза могли бесконечно шарить по непроглядной тьме: бегали-бегали, вглядываясь в черноту, искали-искали его, сына, Степашку. Где же он? Где?

Но знала Ольга, понимала Ольга – не придет Степка, не объявится, ни в ангельском обличье, ни в бесовском. Не по ее душу эта темнота. Не по ее.

Сейчас Игоря очередь.

И не услышит Ольга ни криков его, ни стонов его, ни плача его. Не разберет и других звуков. Будет лежать, в темноту таращиться, а уши словно заложит, воском закупорит. Состояние мучительное. Хуже бессонницы. Лежи себе, бездействуй, зная, что мертвец тем временем прошлое возвращает. Но не тебе. Не твое.

Смирись. Держись. Крепись.

Время тягучее, бесконечное. Лежи. Страдай. Считай в уме секунды, складывай в минуты, а затем в часы. Сбивайся. Начинай сызнова. Злись.

Лежи.

Молчи.

Терпи.

Игорь почувствовал, как кто-то трясет его за ногу. Нервно, требовательно. Так его в детстве бабка будила, словно боялась до остального внука дотронуться, вот и хваталась за ступню, вонзая в нее коричневые от старости ногти, дергая то вправо, то влево. Воздух, и без того невыносимо тяжелый, наполнился знакомыми Игорю ароматами – корвалола, пыльной одежды, дешевой пудры и духов, которые больше отдавали спиртом.

Так пахла бабка.

Игорь не выносил этого запаха, он задыхался от него. Он задыхался даже от каждой отдельной его ноты. На счастье, мало кто пользовался такими же духами. Да и духи ли то были? Больше похоже на одеколон «Саша». Возможно, «Красная Москва». Или чем там в бабкиной молодости обливались? Пудра тоже лишь у бабки была такая вонючая. Да и пылью от людей редко пахнет. Вот только корвалолом иногда несло от старушек в магазинах или возле подъезда. Игорь от этого запаха убегал.

Но сейчас бежать некуда.

Но сейчас бежать никак.

Чья-то рука теребила ступни Игоря. Чьи-то ногти вонзались в его ногу. Все глубже и глубже. Глубже и глубже. Игорь почувствовал, как рвется его кожа, как острые когти входят в его плоть, разрезают мышцы на стопах, рвут сухожилия, добираются до самых костей.

Он застонал. Громко крикнуть не получилось. В горле пересохло, даже – сдавило.

– С добрым утром, Валенька.

Бабкин голос звучал из темноты. Игорь не видел ее, но отчетливо представил бабкино могучее тело, огромную грудь, широкие плечи, полные руки, волосы под сеткой, влажный лоб, мясистый нос и злющие-презлющие глаза.

Вдруг все это возникло прямо перед лицом Игоря. Ради этого даже сама темнота расступилась.

Отдернулся бы, да некуда.

– Вставай, Валя. Завтракать будем.

Рот бабки черен – ни одного зуба. Это на нее не похоже. Утратив все зубы, бабка тут же сделала себе вставную челюсть и без нее даже ночью в туалет не ходила. Изо рта пахло трупным смрадом и мокрой землей. Несло холодом. Игорю показалось, что ресницы после бабкиного «вставай» покрылись инеем.

– Валя, Валя, Валентинка, нарисована картинка, –  напевала бабка, следуя на кухню.

Тьма отступала перед ней, уплотняясь ради этого по углам.

Игорь раздражался от каждого «Валя», злился, щетинился, но сказать освободительное «Заткнись!» не мог. Он понимал, что это не настоящая бабка: настоящая померла давно, настоящая не называла его «Валентинкой», настоящая не пела, у настоящей не было черного рта.

Нет, рот бабки при жизни был еще как черен, но лишь из-за гнусностей, что вечно из этого рта вываливались. Но она больше не жива! Это либо нечистая шутит, либо все же сама бабка вернулась с того света, а там у них свои правила.

– Идешь ли, Валя?

Потусторонняя бабка смаковала ненавистное имя. Она знала, что для Игоря слышать его – самая страшная пытка. Вот и издевалась. И произносила давно выброшенное напевно, растягивала гласные, наслаждаясь каждой буковкой. Какая прекрасная «в»! Какая нежная «а»! Какая мягкая «л»! Какая звонкая «я»!

– Вааааааа-ляяяяяя-аааааа!

Тело слушалось не Игоря. Тело повиновалось потусторонней бабке. Будь у Игоря воля, он остался бы лежать в кровати. Вжался бы в матрас, укрылся бы одеялом. Заткнул бы уши.

– А где Игорь?

– А нет его!

– А где Игорь? Ку-ку!

– Нет. Нет. Нет Игоря.

НЕТ!

Но ноги предательски опустились на пол, ноги предательски подняли тело и понесли его к бабке. Прямо во чрево-объятия.

– Садись! –  приказала бабка, указав коричневым длинным ногтем на табурет.

Игорь подумал, что настоящая бабка не стала бы отращивать ногти до такой длины. Настоящая бабка всех с длинными ногтями обзывала проститутками. Настоящая бабка не стала бы и беспорядок игнорировать. Настоящая бабка уже отчитала бы внука за отвратительное отношение к жилью своему. И обязательно прибавила, что растила она аккуратного мальчика, а он от рук отбился, зараза такая, и теперь стал неряхой – аж смотреть тошно.

И убираться заставила бы, под своим грозным надзором, то и дело выкрикивая неприятное.

Но бабке с черным ртом все равно. Бабка с черным ртом следит за неуверенными движениями псевдовнука, дожидается, пока тот, корячась, усядется за стол. Бабка с черным ртом поворачивается и словно из черного воздуха берет в руки тарелку. Швыряет ее под нос Игорю и шипит:

– Ешь-шшшшшшь.

А на тарелке ворочаются черви. Черные дождевые черви, чернее бабкиного рта. Слизкие, мокрые, свешиваются они с краев тарелки, словно пытаются сбежать, словно они и сами не хотят быть съеденными. С червей капает нечто вязкое, липкое, тягучее, вонючее.

Игорь опускает голову вниз и рыгает.

– Жри-и-и! –  злобно повторяет бабка.

Игорь ощущает во рту что-то мерзкое, холодное и живое. Черви. Он вновь свешивает голову и блюет. Блюет и блюет в попытке исторгнуть из себя всю слизь, а черви во рту все появляются и появляются. Слизь медленно стекает изо рта на подбородок, не торопится, подбирает остатки рвоты. Слизь медленно пробирается по стенкам горла к желудку.

Игоря вновь рвет.

Бабка неистово хохочет.

И сквозь звуки собственной рвоты, сквозь громкий бабкин смех слышится Игорю тонкий Ольгин голосок, почти шепот:

– Я же говорила, ты следующий. Я же говорила. Я же говорила, он и за тобой придет. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила. Я же говорила.

Игорь блюет.

Черви резко заканчиваются. Тарелка тоже исчезает. Раз – и нет ни того ни другого.

Во рту все еще стоит их земляной слизкий привкус. И даже немного хрустит песок на зубах.

Игоря рвет. Он надеется, что в последний раз, потому что больше нечем – все же ни одного червя он так и не проглотил. Вспоминает их шевеление во рту и опять блюет.

Бабкин черный рот опять оказывается близко к лицу Игоря:

– Наелся, внучек?

На всякий случай Игорь кивает: больше бабкиных деликатесов он пробовать не хочет.

– Ты никогда не любил мою стряпню, –  бабка вздыхает, это видно по тому, как вздымается, а затем опускается ее грудь, но вздох этот больше похож на утробный рык. На угрожающий рык.

– И в морге меня кинул.

Тут Игорь хочет возразить или хотя бы объяснить, оправдаться. И хотя он не любит оправданий, считает их ненужными, сейчас готов прибегнуть к ним. Лишь бы бабка не сожрала. Ага, именно так – не сожрала. Нафаршировала червями и вот-вот проглотит. Чистый белок в нечистом человеке. Уникальное блюдо. Кто от такого откажется?

Игорь хочет объяснить, что все это случайно. Что он не хотел. Просто вот вышло так. Он не виноват ни в чем.

Прости, бабка.

Голос не идет. Не объясниться. Застряло внутри оправдание, не вырвется наружу никак. И даже губ не разомкнуть.

Зато у бабки кулак сжат, словно в него она поместила голос внука и теперь ни за что не высвободит. Урсула. Сама на Игоря смотрит пристально, будто мысли читает.

Бабкин голос задребезжал, что чайный сервиз и вазы из Гусь-Хрустального в ее старом неустойчивом серванте:

– Я лежала там месяцами, медленно разваливалась, раскладывалась по органам. Никому не нужная, кроме санитара, что иногда открывал мой ящик, сверяя по срокам – не пора ли от меня избавиться. Мне было так одиноко, –  бабка заплакала, вместе со слезами вниз потекло и лицо ее, растянувшимися щеками легло на плечи. – И холодно. Как мне было холодно. Я промерзла до мозга моих старых костей. Но я была мертва и не могла даже приобнять себя, потереть свои синие плечи, чтобы хоть чуточку согреться. Мне было так холодно. Так холодно. Вот так!

Бабка щелкнула пальцами, и Игорь ощутил этот холод. Мужчина моментально оледенел. Чувствовал, как замедлилось биение его сердца. Чувствовал, как почки превратились в ледышки. Изо рта пошел пар.

– А потом еще холоднее.

Бабка вновь щелкнула пальцами, и стало еще холоднее, как она и обещала, хотя казалось, куда больше.

Игорь почувствовал, как в венах стынет кровь. Еще немного, и он станет одной огромной сосулькой, сорвется с крыши и разобьется на тысячи мелких льдинок.

Бабка чуть ослабила ледяную хватку, вероятно, хотела закончить рассказ о своем теле до того, как Игорь умрет от холода.

– Я лежала там полгода, целых полгода, а потом меня сожгли. Сунули в печь, не попрощавшись со мной, не назвав моего имени в последний раз, не произнеся надгробную речь. Впрочем, и гроба у меня не было. Даже тряпицы какой, даже несчастной клеенки, мусорного пакета, в который обмотали бы мое разлагающееся тело, не было. Мне не сказали «прощай». Два грубых молчаливых мужика с каменными лицами безжалостно сунули меня в печь и заставили гореть. Сначала мне даже понравилось. Потому что наконец-то сделалось тепло, а я так устала мерзнуть. Но потом стало слишком жарко. Остатки моих органов полыхнули. Я хотела закричать, но не смогла, потому что рот мой был охвачен огнем.

Лед на ледяной реке, бегущей по венам Игоря, затрещал и тронулся. Река нагревалась, закипала, превращалась в лаву. Внутренности нестерпимо жгло. Кожа стягивалась, будто от ожогов. Изо рта валил дым. Игорь закашлялся.

– Во-от, –  сказала бабка, ткнув в него пальцем. – А я даже покашлять не могла. От легких не осталось ничего. И когда я сгорела, меня оставили остывать, а после соскребли в некрасивую урну. Неужели я за свою жизнь не заслужила хотя бы красивой вазы, в которой будут держать мой прах? Я превратилась в сажу и золу. Сажа до сих пор хранится на стенках печи, в которой меня сожгли. А вот зола. Это была не только я, но и еще несколько безымянных покойников, которых сожгли до меня, и тоже не полностью выскребли. Каждой сожженной частичкой своего тела я чувствовала их присутствие в моей уродливой урне. Они прижимались ко мне, терлись о меня, проникали в меня. Становились мной! Я прочувствовала их от и до, и теперь я знаю, что состою из бомжа, пропахшего мочой и боярышником настолько, что даже огонь и дым не смогли их перебить. Мне досталась его шея, часть левой руки и жопа! Вся его жопа. В моей урне лежал неизвестный, найденный без документов в парке. У него случился сердечный приступ, а паспорт он с собой не носил. Никто не искал его, и бедненький парень истосковался в ожидании, когда его престарелый отец сможет подняться с постели и опознать тело. Не дождался. Сгорел. От него мне достались кишки. И те не полностью. Это мерзко, потому что перед смертью парень наелся хот-догов, а ты знаешь, что я не терплю хот-доги, но теперь их вонь навечно со мною. Мне достался мозг наркоманки. Я чуточку под кайфом. Мы чуточку под кайфом. И много чьих-то ушей, глаз, остатков волос. Такие мелкие, что я ничего не могу почувствовать об их хозяевах. Думаю, они все были твари редкостные. А теперь они часть меня. Я заслужила такую участь? А, Валя?

Игорь дернулся, услышав ненавистное имя в очередной раз, но тело настолько одеревенело, что он попросту свалился с табуретки, упал солдатиком, даже руки перед собой не сумел выставить, чтобы хоть как-то смягчить падение.

Бабка нагнулась над Игорем, из ее черного рта несло уже не сыростью и могилой, а дымом и запахом горелого мяса.

– Знаешь, что было дальше? –  продолжила бабка, склоняясь над обездвиженным внуком. – Дальше меня вывезли за город и вывалили в яму, что сами они называют общей могилой. Представляешь, мне даже не оставили ту уродскую урну. Я даже ее не заслужила. И к чему было вываливать нашу с бомжом, любителем хот-догов и наркоманкой золу в эту чертову яму? Почему бы не развеять наш прах над городом? Но нет, у них, видите ли, правила. И по этим правилам меня стало еще больше. К моим останкам примешались сотни чужих пальцев, ногтей, ресниц, хрящей, желчных пузырей с камнями, невырезанных аппендиксов, зубных коронок и прочего дерьма. При всем этом не каждого предавали огню, поэтому тут же лежали чьи-то кости, черепа, не совсем разложившиеся тела. Знаешь, как я выгляжу теперь?

Бабка стала расти, из ее огромного тела с громким чпоканьем вылезали разномастные руки, одна детская, за руками последовали ноги. Бабка превратилась в сороконожку-сорокоручку. По обеим щекам высунулось по лицу – мужское и женское, они загалдели разом, споря друг с другом, но о чем конкретно, было не разобрать. Да и до них ли!

По всему телу бабки, будто прыщи, повыскакивали глаза – серые, карие, зеленые, один голубой, с длинными ресницами, с белыми ресницами, с рыжими ресницами, без ресниц вовсе. Глаза заморгали и уставились на Игоря. Бабка обрастала и обрастала чужими частями тел: десятки ушей, несколько пупков, всюду пальцы, ногти, носы, подбородки.

Лишь черный бабкин рот оставался один.

– Не позволю никому говорить за меня, –  пояснила бабка.

Тело ее зарастало волосами – рыжими, черными, русыми, кудрявыми, прямыми, короткими, длинными. Увеличивалось. Пухло. И вдруг лопнуло. Но не разлетелось на множество частей, а просто пропало.

Игорю мгновенно полегчало. Тело вновь стало слушаться. Дышать стало свободнее. Он поднялся. Подумал: «Неужели все закончилось?»

– Даже не мечтай, –  раздалось за его спиной.

Бабка приняла свою прежнюю форму. Лишь чье-то ухо прилипло к ее лбу. Бабка оторвала его и отправила в рот, хрустнула аппетитно хрящиком.

– Молоденькое. Свеженькое. Прям как ты.

И потянулась ртом своим к Игорю. Игорь отпрянул и избежал бабкиного КУСЬ!

Лучше на всякий случай отойти еще дальше. И еще. И еще. А бабка наступала. Медленно шла на внука, растопырила руки – сейчас схватит.

Игорь врезался в стену, больно стукнулся затылком. Сверху на него свалилась тяжелая вешалка вместе с куртками.

Игорь отключился.

– Эй! Эй! Я ее вырубила!

Сквозь чуть приоткрытые глаза Игорь видит Ольгу. В светлых одеждах она вновь похожа на призрак. Призрак, который держит в руках полено.

– Эй! Эй! Я ее вырубила!

Сквозь чуть приоткрытые глаза Игорь видит бабку. В темных одеждах она, тем не менее является призраком. Призраком, который держит в руках полено.

– Эй! Эй!

Переходящее полено вновь в Ольгиных руках.

– Эй! Эй!

Кто это был на сей раз?

Игорь уже ничего не различает. Перед глазами все плывет: светлое, темное, поленья, Ольга, бабка, черный рот.

Потерю сознания можно приравнять ко сну?

Тогда спокойной ночи.

Как холодно. Как жутко-жутко холодно. Так замерзала бабка в морге, и теперь этот мертвый холод проник в Игоря, расселся инеем по костям – навсегда останется внутри. Игоря бил озноб. «Бил» – какое точное слово. Мужчина дергался, словно получал удары по телу. Тело вскидывалось в попытке увернуться. Зубы отстукивали неровный ритм – никак не успокоить.

Как холодно. Как жутко-жутко холодно.

Игорь пришел в себя. Он был подавлен, разбит, избит. Так плохо ему никогда прежде не было.

Глаза не открываются – не слушаются. Веки отяжелели: не покажут, что вокруг, даже через щелочку. Нос словно не дышит, не поднимается грудь, не гонят воздух легкие – все залито свинцовым страхом.

И тишина. Полнейшая тишина. Ни одного звука. Хоть что-то же должно шаркать, щелкать, свистеть, шуметь. Хоть что-то. Но нет – безмолвие. Будто вакуум.

Может, это и есть смерть?

Наступила, наконец.

Как холодно. Как жутко-жутко холодно.

Нужно сделать три глубоких вдоха и три долгих длинных выдоха, попытаться расслабить мышцы, расслабить все тело. Кровь быстрее побежит по венам – станет теплее. Простое упражнение, но оно никак не получалось. Дышать было больно, воздух сопротивлялся, замирал возле ноздрей и внутрь лишь на чуточку заходил. Выдох получался неровным, дерганым. Так не расслабишься, не погонишь по венам кровь.

Как холодно.

Как жутко.

Жутко.

Жутко.

– Очухался?

Ольга пнула Игоря по ногам. Легонько, совсем не больно, но очень обидно. Голос ее звучал глухо, едва различимо, словно ей рот ладонью зажали.

Как жутко.

Игорь разлепил глаза. Прямо перед его лицом торчали грязные босые Ольгины ноги, деревянный пол туалета.

– Сегодня солнечно и морозно, –  чуть ли не празднично сообщила Ольга, выглянув в крошечное туалетное окно, явно восторгаясь погодными условиями.

Вдруг она резко, с грохотом упала на пол, не щадя коленок и локтей, и поползла к Игорю. Теперь мужчина видел не только грязные ее ноги, но и чумазое безумное лицо, окончательно спутавшиеся в один огромный колтун волосы, бегающие глаза и крючковатые пальцы, что пытались вонзиться в дерево пола, но у них не получалось, на пальцах ломались ногти, ломались неровно, до мяса. Пальцы кровили. Тело Ольги изгибалось, будто в попытке сломаться во всех суставах разом.

Ольга оказалась лицом к лицу с Игорем. Изо рта ее пахло несвежим. Хотелось отодвинуться, но Ольга лишь прижалась посильнее, словно хотела поцеловать соседа. Или съесть его.

Съесть.

Как бабка-призрак.

– Что? –  пахну´ла Ольга на Игоря нечищеным ртом. – Добрался и до тебя?

Она мелко-мелко засмеялась. Неестественно, натужно. Резко оборвалась.

– Я говорила, что и твой черед настанет. Говори-ила. Предупреждала? Предупрежда-ала. Слышала, как ты стонал ночью. Слышала и слушала. И слушала, и слушала, и слушала. И ничего не сделала. Я страдала, ты тоже должен был пострадать. Страда-ать. Ты должен был через это пройти.

– Но ты же…

Игорь попытался встать, но Ольга надавила ему на плечо и опрокинула обратно на пол. Сама поднялась над мужчиной, голову набок склонила, языком по шершавым губам провела и прохрипела:

– Что «ты же»? Я же была там, хочешь сказать?

Игорь вяло кивнул.

– И полено тоже держала? –  спросила Ольга.

Игорь не ответил. Предыдущий кивок и без того отнял у него много сил.

– Тебе привиделоооось, –  Ольга наклонилась, прям пополам сложилась, и вновь оказалась близко-близко к лицу соседа. – Меня там не былооооо. Это все галлюцинации-и. – Она тянула слова, словно разговаривала с умалишенным. Ну, или сама таковой являлась. – Это все мертвец дурил твою-уу башкууу. Понимааааешь? Неееее было меня тааааам.

Ольга разогнулась. Пнула Игоря еще раз грязной босой ногой. Опять не больно. Опять обидно.

– Отлежись еще немного, –  противный протяжный голос сменился на резкий, четкий, приказной. – Но потом вставай. Нечего разлеживать тут. Нечего.

Игорь закрыл глаза. Полежит. И впрямь. Отдохнет. Поищет в себе силы встать, одеться, выйти в коридор, надеть лыжи и свалить.

Больше здесь оставаться нельзя.

До сумасшествия один шаг.

Всего один.

И он не намерен его делать.

Валить. Нельзя остаться.

Спустя час – раньше не смог оклематься – вышел Игорь из уборной. Шатался, что пьяный, никак не мог совладать с телом. Оно не слушалось, стало деревянным, тяжелым, чужим.

Мужчина глубоко вдохнул. Втянул в себя запахи избы, чтобы убедиться – бабкин вышел, духу ее здесь не осталось. Но нет. Легкий, буквально невесомый, запах спирта, напоминающий отдушку бабкиного парфюма, все еще витал в воздухе. Знать бы, где он задержался, понять бы, где проклятый притаился, выгнать бы его оттуда поганой метлой да сегодняшним свежим морозным воздухом!

Но нет. Не поймаешь. Только нюхай и трепещи. Нюхай и терпи.

Нюхай, нюхай, нюхай.

Игорь осмотрел избу, прикидывая, изменилось ли в ней что за прошедшую ночь. Все по-прежнему: тот же бардак, тот же хаос, та же грязь. Посреди всего – Ольга. Мерзко улыбается: ощерилась во весь рот, зубы проветривает.

– Чай будешь? –  спросила Ольга.

Чашку подняла высоко, будто чокнуться предлагает.

– Буду, –  ответил Игорь.

Чай на дорожку – милое дело, можно ли от такого отказываться? Да, давненько Ольга чайник не ставила. А где же он? Откуда Ольга чай наливать собралась?

А она окно открыла-расхлопнула, за подоконник махом перегнулась, чашкой снег зачерпнула и, румяная-довольная, в избу обратно влезла, окно захлопнула, в чашку со снегом чайный пакетик бросила, а саму чашку бережно на печь поставила.

– Через час готово будет, –  сообщила. – Может быть. Точно не знаю. Покуда закипит, наверное. Но вообще не жди – не закипит: печь-то не горячая. Пей, как только снег потает.

– Дура, –  закатил глаза Игорь.

На крыше щелкнуло. Игорь дернулся, плечи вжал, глаза зажмурил.

Ольга вновь ощерилась:

– Ты не боись. Ушел твой кошмар. Больше не вернется.

И заговорщицки прибавила:

– Будем новых ждать.

– Он тут? –  спросил Игорь, осторожно выглядывая за окно.

Мужчина пошарил глазами по двору, ожидая увидеть труп. Может, даже бабку. Или то, что от нее осталось. Но за окном ярко светило солнце, и чистый, прямо-таки девственный снег переливался золотом, обманывал – дарил надежду на то, что снаружи все спокойно… покойно.

Покойно. И впрямь.

– Мертвяк-то? –  Ольга вынула из чашки размокший сухарь и шумно присосалась к нему, пытаясь вытянуть из того всю жидкость. – Не-а. Нет его.

Игорь вздохнул, словно все закончилось.

Но Ольга добавила:

– Снегом мертвяка завалило. Там, где крест ты свой поставил. Ну, этот, который самый большой.

Крест. Кресты. Черная угольная икона с размазанной Богоматерью, ночные шорохи, тягучая тьма, бабка, вечный страх – все это разом свалилось на Игоря, одной огромной кучей влезло в голову, начало там колобродить, стучать изнутри по вискам.

Игорь зажал руками уши и, медленно приседая, застонал:

– Ооооооооо!

Невыносимо ооооо.

Затем взял себя в руки, вскочил, опять неуклюже – пошатнулся, чуть не упал. Куртку в ворохе вещей выискал, штаны кой-какие, лишь бы не рваные и не мокрые, носки теплые, валенки. Натянул все это на себя спешно, отчего штаны оказались надетыми навыворот, носки – дырявыми, куртку неправильно застегнул – перепутал местами пуговицы.

И так сойдет!

Рукавицы отыскать не сумел. Наткнулся на Ольгины перчатки, примерил их. Малы. Пальцы еле-еле влезли. Повертел-покрутил, оставил – все лучше, чем с голыми руками.

– Это мои-и-и, –  равнодушно пропела Ольга.

А на соседа и не смотрит. Крутится на табуретке, скрипит, чайный пакетик в талую воду опускает-поднимает, опускает-поднимает.

– Было ваше, стало наше, –  ответил ей Игорь и перчатки натянул, те аж треснули от напряжения.

На крыше вновь стукнуло. А затем еще раз, и вниз покатилось с грохотом. Игорь дернулся, перепугался, за печь спрятался.

– А оно и через печь залезет, –  загоготала Ольга.

– Ч-что? –  прошептал Игорь, испуганно выглядывая из-за печки.

– То, чего ты испугался.

Игорь на середину избы вышел, грудь, гусь этакий, выпятил:

– Ничего я не испугался.

– Ну-ну, –  кивнула Ольга. – Ну-ну. Верим-верим.

«Какая же все-таки дура!» – подумал Игорь.

Больше ни дня он с этой дурой в одной избе не проживет.

– Мать твою! Твою мать! Мать твою! Твою ж мать!

Голос Игоря грохотал и вздрагивал в коридоре, дотягивался до Ольгиных ушей и рядом с ним взвизгивал:

– Твою мать!

Вскоре и сам Игорь вместе с дрожащим голосом вбежал обратно. Мужчина раскраснелся, разрумянился, будто бегал по морозу часа этак два, не меньше. Глаза бешеные, злющие-презлющие, а изо рта слюна течет.

– Это ты сделала? Ты? Отвечай. Ты? Твою ж мать! Ты?

Разорался, раскричался – слова не вставить, ни поперек, ни вдоль. А сам трясет какими-то деревяшками, в каждой руке по обрубку, над головой их поднял и трясет.

К чему ему деревяшки эти сдались, спрашивается?

– Ты сделала? –  срывая голос, уже не визжа и мать ничью не поминая.

Ольга прищурилась, типа, всматривается, и деревяшки в руках соседа признала: то ж лыжи. Охотничьи. Игоревы. На которых за продуктами он ходил. Вот только испорчены нещадно – в щепу превращены. На таких лыжах далеко не уедешь. Никуда не уедешь, что уж там.

– Надо оно мне, –  пожала плечами Ольга и принялась усиленно дуть на и без того холодный чай.

Лыжным остатком Игорь запустил в женщину. Не попал. Бывшая лыжина треснулась об стол и еще больше развалилась, на совсем-совсем мелкие щепки. Такие даже на растопку не сгодятся.

– Понимаешь ли ты, что мы теперь подо`хнем тут? –  взревел Игорь.

– С самого начала, –  невозмутимо ответила ему женщина. – С самого, самого начала…

– Мне теперь даже за продуктами не сходить! –  бесновался Игорь.

Он принялся ходить по избе взад-вперед, измеряя пространство, в один миг превратившееся в тюрьму. Два шага до печи, три – до двери. Со смертью не разойтись.

– Ничего. Мы несколько дней как на подножный корм перешли, –  невозмутимо отметила Ольга.

– Я уйти хотел! –  признался Игорь и спрятал в ладони лицо.

– Не получилось, –  подытожила Ольга.

Игорь сел на пол – в двух шагах от печи, трех от двери – и разрыдался. Рыдал не по-мужски – тихонько, скупо, а навзрыд, с всхлипами и трагичным хлюпаньем носа.

Совсем расклеился.

– Ну-ну, будет тебе, –  сказала ему Ольга, продолжая сидеть за столом, дуть усиленно на чай и не глядеть в сторону соседа.

– Я уйти хотел, –  повторил тот дрожащим голосом. – Уйти.

Еще раз громко всхлипнул, лег на пол. Того и гляди – начнет бить по неповинным доскам руками и ногами, что непослушный ребенок в супермаркете, требующий от слабовольных родителей конфету или жвачку.

– Я уйти хотел, –  чуть ли не шепотом, словно сообщая тайну. – А ты все испортила!

Игорь уткнулся лицом в доски пола, ища в них защиты и успокоения. Нашел лишь запах сырой древесины да легкий холодок, тянущийся к носу из половых щелей.

– Я тут при чем? Мне и силенок-то не хватит, –  заметила Ольга.

Действительно, не сломать ей толстые, широкие охотничьи лыжи, сделанные на правду, на века.

Игорь успокоился, задумался, притих. Попытался представить, как Ольга пробирается посреди ночи в коридор, тянет тонкие руки к лыжам, снимает одну со стены и – хрясь об острую коленку, снимает вторую – и опять хрясь. Смотрит на обломки – результатом недовольна. Поднимает одну деревяшку – сжимает ладонями, рвет на части, потом еще один, за ним еще, и еще, превращая старые лыжи в груду щепок.

Нет, не получается, не сходится. И впрямь силенок маловато у Ольги на такие бесчинства.

– Ирод!

Это Игорь уже мертвецу крикнул. Нужно же кого-то обвинить. С Ольгой не вышло, так на труп можно все повесить. Убить бы его за такие проделки. Жаль, что тот уже мертв.

Игорь подполз к столу, сгреб лыжные щепки, подтащил к остальным обломкам, принялся собирать деревянный пазл. Не клеилось. Да и клея не было. Игорь плевал на деревяшки, прижимал их друг к другу.

– Давайте… давайте же, родненькие, –  нашептывал мужчина.

Чуда ждал, да не случилось. Сейчас не время чудес.

Пробрался Игорь к забору, лесу прямо в лицо посмотрел: нет, не пропустит тот несчастного мужичонку, потопит в сугробах, обвалит горы снега с верхушек прямо на голову. Не пройдешь и десяти метров – завязнешь, застрянешь, умрешь.

Не выбраться Игорю отсюда. Не сбежать.

Вернулся он в избу, валенки с ног смахнул, куртку стянул, к столу прошел – там все еще Ольга, талые чаи гоняет, чашку сгреб, окно открыл, за подоконник перевесился, снега в чашку набрал, Ольге чуть ли не под самый нос сунул:

– Пакетиком делись!

Ольга ухмыльнулась, перекинула из своей чашки в Игореву мокрый чайный пакетик «Нури».

– На печь поставь. Прогреется, –  посоветовала Игорю.

Он глаза закатил: учить меня будешь, женщина.

– Холодный попью.

И принялся на снег дуть. Снег из кружки полетел на заляпанный стол и стал тихо таять.

Где начинается сумасшествие?

Ольга пила чай-воду, из-под окошка добытую. Пила без конца, пока челюсть не свело. После бродила бессмысленно полуголая по избе. Лямка сорочки – грязной, с пола поднятой – с плеча свесилась, обнажилась грудь со светлыми полосками растяжек, грудь некогда кормящей матери. Весь стыд из Ольги вышел. Раньше она постеснялась бы щеголять в таком виде перед Игорем, а сейчас хоть бы что.

Разве ж она сумасшедшая?

Волосы не чешет какой день. Может, ни к чему. Зубы не чистит. Некоторые вон всю жизнь не чистят. Был, например, один егерь, который для чистки зубов жевал смолу и хвою. И ничего – зубы до семидесяти лет во рту стояли крепче крепкого. Может, и дольше бы простояли, просто егерь помер в семьдесят. И никакого запаха изо рта. Разве что дух хвойного леса, и то если егерь впритык подойдет, в лицо дыхнет.

Ну, выбежала Ольга босая на улицу, ну, зарычала на лес. Может, она медведя учуяла и прогнать решила. Не было медведя? Зима на улице, какой медведь, не проснулся еще? Но вдруг то шатун был, прятался, готовился порвать всякого, кто на пути попадется.

А Ольга его рыком своим прогнала. Может быть.

Разве ж она сумасшедшая?

Ну, рухнула на пол. Ну, завыла громко, протяжно, заполнила воем своим всю избу. Звала Степку – сына своего ненаглядного. Соскучилась, сил больше нет, желания жить без него больше нет. Боролась-боролась, пыталась существовать, да не вышло, да все равно рухнуло. Чувство утраты велико, а материнской утраты – еще больше. Как тут не выть. Хлынуло все наружу – попробуй удержи.

Ну, звала мертвеца, просила, чтоб тот ей еще раз Степку показал, только бы без черных глаз. Ну, умоляла. Обещала душу свою за одну-единственную встречу отдать. Жизнь отдать. Что угодно отдать. Пусть за миг, за секундочку, хоть мельком бы глянуть.

Разве ж она сумасшедшая?

Потом хохотала без удержу. Хохотала громко, до икоты, до осиплого горла. Хохотала беспричинно. Хохотала, рот раскрыв широко, чтобы всю себя высмеять до остатка.

Может, это щербатые доски пола пятки Ольгины щекотали.

Может, паук, которого перестали гнать из избы, забрался под сорочку, захотел свить в ложбинке между грудями паутину, и бегал теперь по ребрам, и щекотал Ольгу.

Может, солнечный луч прямо в глаз попал – так обрадовал, что до хохота.

Может, вспомнилось что.

Может, позабылось.

Разве ж она сумасшедшая?

Вдруг кастрюлю схватила и стала кидать в нее все, что под руку попадется: пакетик чайный, соль, сахар, два сухаря, стакан талой воды, лавровый лист, щепки лыжные, зубную пасту, грязь с половой тряпки и саму тряпку, подумав, тоже в кастрюлю бросила, три капли перекиси водорода, мыла брусок, меха кусок. До вечера все не перечислишь. Поставила кастрюлю на печь.

– Суп будет, –  провозгласила.

Стояла да помешивала.

Разве ж она помешалась сама?

Может, детство вспомнила, когда на суп все подряд шло, и за два дубовых листочка у дворового повара можно было целую тарелку (лист лопуха) такого супа купить. Хорошо же было, отчего б не вспомнить.

По тарелкам суп разлила-рассыпала. Игоря за стол пригласила – кушать подано. Тот не пошел, отказался. Ольга разозлилась, да и опрокинула все на пол: сначала тарелки, а следом и кастрюля полетела. Со звоном об пол ударилась.

Разрыдалась Ольга:

– Я старалась! Я готовила! А ты вон как!

Разве ж это сумасшествие? Любую хозяйку такое отношение к ее стряпне расстроило бы.

Под вечер успокоилась Ольга, притихла. У стены, подальше от входной двери, пристроилась, глаза закрыла: образ сына вызывала, а тот все не шел, расползался, растекался, пропадал в тумане, не мог собраться в маленького мальчика. Из закрытых Ольгиных глаз медленно текли по щекам слезы. Крупные, тяжелые. Горькие.

Разве ж это сумасшествие?

А что ж Игорь?

По избе ходил туда-сюда, туда-сюда. Словно бы бесцельно, но по одной траектории. Да и в голову к нему не залезть, вдруг там внутри думы тяжелые. Такие, что не дают на месте усидеть.

Он сегодня дров не натаскал, печь не затопил. Та еще отдавала скромное тепло, но избе жар нужен, настоящий, нестерпимый, иначе промерзнет насквозь и жильцов своих заморозит. Придет холод, станет властвовать, и не будет ему Игорь мешать – все равно ему.

Но это безразличием зовется, а не сумасшествием.

Вот он услышал, как упала в лесу сосна, с громким хрустом повалилась на землю, обломала ветки у соседних деревьев, подняла ворох снега. Вздрогнул Игорь и сжался, на пол лег, к окну подполз и одним глазком на улицу выглянул.

Ольга сзади подошла, захотела узнать, откуда шум, а Игорь под стол залез, руками лицо закрыл да как закричит:

– Нет! Нет! Не надо! Не надо! Нет!

Ольга плечами пожала – не надо, так не надо. Босиком на улицу выбежала, дверь настежь оставила, сама на лес выдумала рычать.

Вернулась в дом, уселась чай пить, да задела Игоря под столом холодной босой ногой. Легонько совсем. Почудилось Игорю, что не нога то вовсе, а гигантский червяк, бабкой присланный. И придумалось, что придется этого червяка сейчас съесть. Целиком, не разжевывая. Затошнило Игоря, талый чай наружу запросился. Игорь губу нижнюю прикусил, прокусил до крови – лишь бы не открыли рот, не заставили эту мерзость съесть насильно. Врете! Не разомкнете уст моих! А никто и не собирался. Червяк уполз, червяк исчез: Ольга всего-то раз Игоря и задела.

Обошлось.

Вылез Игорь из-под стола и вновь по избе бродить принялся. Взад-вперед, взад-вперед, влево-вправо, влево-вправо. Ходит-бродит и дергается, голову в плечи вжал, руками нелепо взмахивает, будто пытается равновесие удержать. А потом – р-раз – и весь пружинится, словно к прыжку готовится, но прыгать не умеет, лишь трясется, пытаясь оторваться от пола.

Несколько раз неровной походкой к двери подходил. Головой в нее бился, и обратно. Открыть не решился. Открыть, увидеть улицу, лес, через который до весны не пройдешь, яркое издевательское солнце. Зачем себя терзать? Но дверь манила, звала, предлагала выйти за нее и никогда не возвращаться. Не знает, что ли, что нет больше у Игоря лыж? Не знает, что ли, что застрял он здесь на веки вечные?

Ушел в уборную, лег на пол, ровно как мертвец когда-то, как сам он после той ночи, в которую приходила бабка. Лежал и думал, что неудобно, что грязно, что вонюче. Сквозь широкие щели на Игоря подуло холодом, он вскочил, решив, что бабка вернулась. Вскрикнул, аж самому стыдно стало перед Ольгой. Засмеет же та своим новым ощерившимся ртом! Захохочет.

А та суп сварила. Позвала. Игорь есть не захотел. Не шел кусок в горло, и все тут. А как Ольгино варево увидел, так и совсем аппетит потерял. Головой покачал – не хочу, мол, супа твоего. На кровать улегся, одеялом не накрылся, ботинок не снял. В потолок уставился. По потолку тени бежали, длинные, тягучие.

Ольга на кухне бушевала, орала-плакала, тарелками швырялась. Варево свое никудышное разлила. Словно мало бардака в доме, давай теперь еще и по недосупу босыми ногами ходить будем.

– Я старалась! Я готовила! –  кричала Ольга.

А хлам из супа летал по избе.

Игорь пролежал в кровати до самого вечера. Потолочные тени удлинились, сгустились, потянули тонкие мрачные пальцы к мужчине. Нужно выбираться из-под них. Бежать, бежать, бежать.

Ольга сидела на полу посреди избы, под нос что-то бормотала, глаза закрыла. Игорь соседку обошел стороной, руку к печке приложил – чуть теплая, от такой не согреешься. Надо заново растоплять. А дров и нет. А на дворе смеркается, страшно идти, неохота идти.

Шапку нашел, шапку надел – все теплее будет.

К столу подошел, табуретки вслух сосчитал, будто забыл, сколько в доме табуреток водится:

– Раз. Два. Три.

Три. Кому третья? Уж не мертвеца ли на незваный ужин ждут? Проходи, гость недорогой, усаживай свою промерзшую задницу вот сюда, на почетное место. Будем тебя байками кормить да чаем, тебе под стать – холодным. Больше нечем.

Схватил Игорь табуретку, ту самую, что мертвецу назначил, к печке ее подтащил да внутрь засунуть попытался. Печь табуретку в лоно свое не приняла: слишком уж та широка. Треснул тогда Игорь табуреткой об пол, а та, хоть и хлипкая на вид, а не развалилась. Треснул еще раз. Табуретка жалобно затрещала. Ольга очнулась, глаза раскрыла, на Игоря уставилась. А он вновь табуретку об пол приложил. Та пожертвовала свою ножку, но того мало. Игорь не успокаивался – бил да бил, бил да бил, пока не расколошматил всю. Покидал табуреточные останки в печь, спичкой чиркнул, поджег. Огонь не сразу занялся.

– Лыжи еще туда брось, –  посоветовала Ольга.

Игорь гневно глянул на женщину: ишь чего удумала, лыжи – да в печь! И как только язык повернулся! Лыжи! Сжечь! Родные! Сжечь! Они столько дней и верой, и правдой! Сжечь!

А вдруг восстановятся…

В этом доме ничему уже не удивляешься.

Табуретка прогорела быстро. Тепла почти не дала. Разве чуть-чуть, и то все внутри печки осталось. Зря погибла. Ни за что отдала деревянную жизнь свою, лаком покрытую. Это ж надо такой цикл иметь: деревом быть, расти преспокойно в лесу – умереть – очнуться вновь табуреткой – терпеть чужие задницы всю жизнь – умереть в печи ни за что ни про что – взлететь к небу негустым серым дымом, рассеяться над лесом – остаться золой.

Прогорела она быстро, не согрела никого.

Изба остывала, остывала и остыла совсем.

На дворе ночь. Еще одна ночь, которую нужно перетерпеть, пережить. Да стоит ли? Выйти во двор и крикнуть мертвецу:

– Забирай меня уже! Не мучай! Забирай! Прекрати все это!

И ждать, пока придет он, разомкнет глаза свои и примет в холодные объятия.

Тени перебежали в углы. Притаились.

Ольга накинула на плечи одеяло, укуталась в него, только лицо торчит. Выдохнула ртом шумно – пар пошел, скоро в избе совсем как на улице станет, скоро и одеяло перестанет спасать.

Игорь перчатки натянул. Опять Ольгины. Ей, кажется, не нужны. Выдохнул воздух и он: пар идет, смерть близко.