Шаг в сторону - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Шломо Вульф (ч. 3)

"Я понял пока одно, - сказал Пустовых. - Ребята эти, что похитили моих, шутить с нами не расположены. Но и проявлять безоглядную жестокость - тоже. Иначе все мы, что были рядом с профессором на мостике, в... разукомплектованном виде лежали бы в рефблоке."

"Я предлагаю, - зарычал полковник, - поднять сейчас с крыши моноблока вертолет и хоть волков извести всех до единого. Этот фокус у них второй раз не пройдет." "Согласен, - сжал зубы Пустовых. - Не в моих правилах прощать обиду! Пора и нам отмашку сделать. Командуй летчикам и группе уничтожения. Все, что тут шевелится, должно через час лежать на снегу без признаков жизни!"

"А вы не думаете, господа, - оглянулся на дверь кают-компании капитан, - что в ответ они моей шагайке запросто ноги отпилят? И без движения будем тут уже мы. А по радио как раз прогноз только что передали - такой же ураган, что был тут словно заказан для капитана Арензона..." "Семь бед один ответ, - побагровел Пустовых. - Чтобы я да ушел с поля боя хоть не огрызнувшись!.."

***

Вертолет носился вокруг ущелья часа два. То вблизи, то вдали грохотали очереди из пулеметов и скорострельных пушек. Наконец, серебристая стрекоза присела на крышу жилого модуля. Командир вертолета перебежал по сходням на ходовой мостик и растерянно развел руками: "Ни одного!! Вообще никто не шевелился в тайге. Ничего не понимаю! Их же тут было десятка три минимум. И - все, как один, сгинули... Мы по кустам на ветру только и палили."

"Берегут своих роботов, - усмехнулся Пустовых. - Да ничего. На каждую хитрую жопу, как известно, есть кое-что с винтом. Мы еще вернемся! погрозил он кулаком пустынному ущелью. - Вы меня просто не знаете. Слава Пустовых сдаваться..."

Все вокруг него кинулись врасыпную. С мачты сорвалась и упалатурельная установка со срезанным как ножом фундаментом. Агрегат, продавив стальной настил, с искрами и дымом грохнулся в метре от неустрашимого миллионера. На мостике, кроме него, теперь не было ни души. Только все так же ласково звенел пахнущий арбузом ветер. Щеки пощипывал легкий морозец, а солнышко сверкало искрами на сугробах в полной тишине.

Вячеслав Иванович достал дрожащей рукой мобильник: "Все на сей раз. Домой..."

"Человеческое воображение вообще довольно скудная субстанция, - сказал я Ире, когда шагайка двинулась вперед. - Можно представить себе только модификации тех образов, что сложились на базе какого-то опыта. Я тысячу раз воображал Израиль, когда окончательно собрался в эмиграцию. Во снах и мечтах видел то Болгарию, то Грузию, то Крым. А когда мы вышли после первой ночи в гостинице на улицу Хайфы, то оказалось, что Израиль похож... только на Израиль... Ничего общего с моими воображениями. Так что готовься к приятным и... не очень неожиданностям."

Знакомое ущелье оказалось... без стены-водопада впереди. Пейзаж стал куда спокойнее привычно дикого, словно искореженного рельефа Сибири. Идти вброд вдоль русла журчащей со всех сторон реки было легко. Шагайка раздвигала пересекавшие путь огромные ветви, которые иногда ломались с оглушительным треском.

Судно вел Толя. Мы с Ирой и иудейцами стояли на ходовом мостике, вглядываясь в сплошной лес вокруг. При каждом соприкосновании шагайки с ветвями с деревьев срывались тучи незнакомых ярких птиц, некоторые из которых пролетали так близко, что ветер от их крыльев шевелил волосы людей.

"Марик! - крикнула Ира. - Смотри!!"

Над лесом показалась циклопическая мачта, с которой словно сорвался и помчался горизонтально по небу ярко-оранжевый вагон, блестя зеркальными окнами. Канатов отсюда видно не было.

Навстречу ему с той же скоростью несся ярко-зеленый вагон побольше, а за ним коричневый, явно грузовой. И еще, еще. Они подлетали к мачтам и следовали дальше или отворачивали под углом. Когда шагайка оказалась под канатами, стало ясно, что и на нее смотрят сотни людей из окон вагонов, показывают пальцами, разводят руками, оживленно переговариваясь.

***

"Марик! Я тоже так хочу," - радовалась Ирина, показывая на берег реки. Там на всем скаку остановилась, увидев шагайку, кавалькада всадников. Женщины были в свободных, словно прозрачных нарядах, а мужчины - в брюках с высоким поясом, а потому походили на пиратов.

"У вас что, нет полиции нравов? - удивился я. - Как ваши раввины смирились с такой одеждой женщин? Нашим бы это пришлось не по вкусу." "Раввины? - рассмеялся Бени. - Вы все еще в плену извращенных представлений об устройстве еврейского общества. У раввинов совсем другая, гораздо более благородная и важная функция, чем заседать в кнессете, заниматься стяжательством и разобщать еврейский народ, натравливая одну его часть на другую. У нас они занимаются тем же, чем занимались раввины во все века просвящают и объединяют евреев.." "Наши сефардские духовные лидеры вовсе не считают выколачивание средств на религиозные школы стяжательством." "Школы могут быть только школами. А для религиозногообразования существуют синагоги. Впрочем, у нас по определению не может быть ни сефардов, ни ашкеназов, только евреи. А потому у нас один главный раввин в стране, а не коллектив."

"Но вы не ответили на вопрос о моде, - непроизвольно смеялась Ира, без конца поправляя свое наконец-то открытое платье. - Кто у вас вообще следит за моралью?" "Следит? - иронически поднял бровь Моше. - Как может вообще уследить за женской модой? И главное - зачем? Если сегодня им нравится быть голыми, завтра - в офицерской форме, а там и в рыцарских доспехах, но они при всем этом не теряют нашего к ним влечения, то мода - самая правильная и приличная. И для этого существуют кутюрье, а раввины всего лишь обыкновенные мужчины, не чуждые плотского влечения, не так ли?" "И у нас, и в той стране, где я жил до Израиля, - заметил я, - да и в современной Сибири, при всей свободе ее нравов, общество как-то ограничивало свободу показываться среди публики неприлично одетым. И, по-моему, это правильно..." "Неприлично или некрасиво одетым? - жадно вглядывалась в людей новой для нее страны вообще впервые попавшая за границу Ира. - По-моему быть одетым неряшливо или некрасиво хуже, чем так, как кому-то кажется неприличным. Что касается тех людей, то все они, по-моему, аккуратны и красивы, а потому одеты прилично."

Всадники, между тем, спустились к реке и стали кружиться вокруг шагайки, ставя лошадей на дыбы перед кабиной, из которой им улыбались Толя и Никита. Последний поставил свои дизеля на автомат, чтобы увидеть новый мир.

***

"Вы добыли это чудо в параллельном мире, мар Бени? - один из всадников гарцевал на береговой тропинке на уровне мостика. - Они нас тут не растопчут? По-моему их лошадка слишком велика для маленькой Иудеи, а?" "Это наши друзья, - сказал Бени в мегафон. - Будьте осторожны, господа. Не путайтесь в ногах у шагайки..."

Последнее слово он произнес по-русски, и все всадники, как по команде загалдели "ша-хай-ка!" и помчались рассказывать о новости друзьям и знакомым.

А справа по курсу появилось первое строение.

Оно было деревянным и очень нарядным, словно светясь на фоне темной листвы сплошного богатого леса.

"Вот вам и первая синагога, - сказал Моше. - Довольно старинная, ей минимум двести лет. Строил ее наш... гость из Франции." "Гость или пленник? - агрессивно уточнил я. - Вот вам и шагайку "гости" построили..."

"Архитектор "Бейт-Алоhим"Шарль Дюран был скорее беженцем, чем пленным. Наши тайные эмиссары спасли его прямо из костра на площади в Нанте."

"Как, между прочим, и нас, Марк, - строго сказала Ира, морщась от вида юноши с голосом и манерами доктора Арензона, которого она полюбила стариком. - Тебя - от старости и усталости жить, меня - от почти неизбежной новой разукраски. Ты бы спасибо сказал вместо того, чтобы без конца ехидничать и язвить..."

"Вы нас интересуете, Морди, прежде всего как инженер, способный поставить у нас производство шагающих сельскохозяйственных, дорожных и прочих машин, - говорил высокий спортивного вида господин в уютной гостиной деревянного дворца в столице Иудеи, куда команда шагайки попала на электромобиле по довольно приличной автостраде среди парков и лесов. - Вас же, Натан, мы бы попросили погулять на вашей ша-гай-ке по соседней с Иудеей территории, где лучше не появляться на наших вездеходах. С вами будут геологи, зоологи, ботаники и... солдаты."

"Я вас понял, - невесело усмехнулся юноша с повадками рейнджера. путешествие будет опасным, так?" "Не исключено..." "Тогда это, безусловно, по моей части! Спасибо. Хотя мне была обещана служба в полиции." "Простите, но у нас совершенно иная полиция, иное оружие и нравы. Понимаете ли, с древних времен у нас служба в полиции особо почетная и наследственная. Без единого, понимаете! исключения. Поэтому у нас лет двести и речи нет о злоупотреблениях, коррупции, предательстве или некомпетентности... Нет-нет! Боже сохрани меня вас подозревать в этих пороках. Просто у нас страна старая, традиции незыблемые, а нарушать их не может даже Президент республики, а я всего лишь Министр внешнего мира..." "Простите, мар Рафаель, - продолжал хмуриться Толя. - Но мне достаточно взглянуть на человека, чтобы понять, откуда он взялся. Вы явно человек военный. Причем не из тыловых крыс..." "Натан, я же не сказал, что после службы в полиции у нас никуда не берут. Вот наоборот - нельзя. Это как дворянское сословие в Царской России. Либо оно есть, либо его нет. А дворянин может заниматься и наукой, и садами. Не обижайтесь. В конце концов, полиция у нас в основном пограничная. Внутри страны ей и делать-то почти нечего, хотя и мы имеем горький опыт социальных катастроф. Теперь, когда мы достаточно богаты и преодолели общественные контрасты, преступность в стране минимальная. В основном, на почве ревности. Поэтому ваша служба будет высшей формой полицейской деятельности именно в моем министерстве, за пределами наших границ. Кстати, профессиональные полицейские будут подчиняться вам, как капитану шагайки." "Подсидел ты меня, Толик, - невесело пошутил я. - Был я тебе капитаном, а теперь ты и сам можешь меня не пустить на борт."

"Один из основополагающих принципов нашего общества, - мягко коснулся его руки Рафаель, - профессиональное соответствие человека и места. Инженеру, доктору наук незачем управлять транспортным средством, если он способен направить усилия коллектива конструкторов. Мы - нация рационалистов. Мы едва выжили на пути сюда и в этих жутких лесах только потому, что умели экономить свои силы и средства. А главным средством выживания мы сразу стали считать людей. Нам не оставалось ничего другого. Вокруг не было гоев, способных что-то создать вместо нас и потом нам продать. Самообеспечение вошло в нашу плоть и кровь. Общество, равнодушное к человеку, не способное сберечь его талант и мастерство, обречено на прозябание или гибель. Специальные службы у нас веками следят у нас за тем, чтобы человек был максимально полезен обществу и получал от него максимум возможностей для самовыражения. Так построено наше образование, промышленность, наука. Это и есть еврейский образ жизни!"

"Я знал общество, которое придерживалось прямо противоположных принципов своего формирования, что не мешало его вождям трещать о еврейском характере такого подхода к организации страны."

"Наслышан, - поморщился министр, - о парадоксах Израиля... Что ж! Хочу надеяться, что и у него все впереди. Это молодая страна по сравнению с нашей. Хотя... Ладно, не будем открывать уста Сатане. Одна из целей вашей экспедиции, Натан, как раз уточнение возможностей размещения здесь израильтян, если все эти... парадоксы приведут к необходимости их эвакуации только сюда."

"Боюсь, - заметил я, - что тут много "если", кроме дикой флоры и фауны вне островка цивилизации, именуемого Иудеей. Кстати, во всем нашем мире, да иу нас в Израиле, Иудея признана суверенной арабской территорией... Так вот, если арабы выпустят из Палестины после своей победы хоть кого-то из евреев живыми, то уцелевшие израильтяне прежде всего попытаются рассредоточения по наиболее приличным странам нашего мира. Если эти страны захлопнут перед евреями двери, как это было в эпоху гитлеровского геноцида, то им придется согласиться на переход в ваше измерение вместо гибели в Палестине. Но это возможно только в том случае, если Сибирь этих переселенцев пропустит без предварительных условий. А я почти уверен, что условий будет более, чем достаточно, но не совсем допускаю, что вы, при вашем изоляционизме, согласитесьхоть на одно из них. Ведь ущелье куплено именно Пустовых. И он будет определять, кого и за что через него пропускать..."

"А кто вам сказал, адони, - потемнел лицом министр, - что ваш Пустовых и вообще Сибирь будет ставить нам условия, а не наоборот?"

"Мне просто показалось, что если у вас до сих пор деревянное домостроение, конный транспорт и полиция вместо армии, то..." "И вы ошиблись. В дереве жить изначально приятнее, чем в камне или бетоне. Лошади - не просто наши слуги и домашние животные. Они наши друзья и почти члены нашего общества. А мнимое отсутствие боевого опыта нашей полиции... Да, нам не пришлось проводить боевые операции типа Курской дуги или Войны Судного дня, но взамен мы так тщательно изучили и смакетировали подобные опыты, что способны воевать без ошибок, допущенных в ваших экспериментах. Умение учиться на чужих ошибках, чтобы не делать своих, кстати, тоже из области нашего понимания еврейского образа жизни."

"На запад поедет один из вас, - грустно пропела Ира, - на Дальний Восток другой..."

"Не понял..." "Мы столько пережили вчетвером, что расстаться не так уж естественно..." "Иудея мала, а наш "примитивный" транспорт так вездесущ и надежен, что любые запад и восток здесь рядом. Было бы желание встречаться," - министр пожал руки бывшему экипажу первого твердоопорного судна и вышел.

"Никиту мы теперь не скоро увидим, - смеялась Ира. - Женился, купил ферму и вообще на звонки отвечает крайне неохотно... Говорит, что днем вкалывает, а по ночам совершенствует постельный иврит..."

"Чудо какое-то, - говорил я, стоя с Ирой у окна нашей новой квартиры и глядя на холмы и кокетливые постройки утопающего в зелени Ерушалаима А-Хадаша. - Столько лет бестолку пытался освоить в Израиле хоть какой-то иврит, а тут за какие-то полгода - мы даже между собой говорим, как по-русски..."

"Значит, - все так же избегала смотреть на меня Ира, - тут мы им нужны всерьез, а не, как ты рассказывал, для галочки в бумагах очередного министра не на месте..." "И вообще... Если эти иудейцы - евреи, то я, наконец, попал домой. В Израиле у меня было прямо противоположное ощущение." "Мне трудно судить обо всем этом, но, по-моему, абсорбировать четверых нужных стране людей все-таки легче, чем сотни тысяч ненужных. Что же касается тебя, то все твои обиды связаны с твоей профессионально невостребованностью в Израиле. Ты туда сбежал от населения твоей родины, которое ты считал изначально антисемитским, в надежде жить среди евреев. А там твоя шагайка, а с нею и ты сам, оказались никчемными. Вот ты и озлобился на всех и вся, растерял остатки прежних обид и объективности. Но, насколько я знаю по переписке моей подруги и из газет, далеко не все испытали такое разочарование. Скорее всего, не повезло именно тебе. Это частное, а не общее явление. А ты решил, что против тебя весь Израиль, а все израильтяне против всех "русских". Ты стал в этом плане параноиком и до сих пор выискиваешь в своем прошлом только плохое.В Сибири же тебя вдруг оценили, пригласили к любимому делу, вот ты и растаял. Хотя только я знаю немало талантливых русских по национальности инженеров, которые в той же Сибири вынуждены перебиваться случайными заработками. Что же касается Миндлина и Пустовых, то они, по-моему, одного поля ягоды. К тому же, Слава Пустовых - потомственный искренний русский антисемит. А для тебя - лучший друг. Думаешь, я в своей семье воспитана иначе? Думаешь, у нас за столом не хохотали над анекдотами о жадности и глупой хитрости Аб'гама и Са'гы? Но тебе и на это наплевать. Таким фанатикам как ты не нужна никакая родина. Им подавай право самовыразиться. В пользу любого режима и народа. А не дают - любой режим и любой народ - сволочь! По той же причине ты сначала сразу полюбил Сибирь, а теперь и Иудею с иудейцами, хотя я уверена, что ты тут такое дерьмо встретишь, что рано или поздно забудешь о своих нынешних восторгах, как забыл о первоизраильских. Такова твоя экзальтированная натура. Пока ты строил из себя мудрого сфинкса и скрывал свою сущность под соответствующими морщинами, я была от тебя в восторге. А сейчас ты омолодился, разговорился и оказался передо мной весь, как на ладони. С таким горящим взглядом еврейские юноши шли под красные знамена большевистской революции с серпом и молотом и возглавляли красный террор. И шли бы под такие же красные, но со свастикой, если бы были так же востребованы немецкими националистами! И были бы большими нацистами, чем потомки тевтонских рыцарей! Ненавижу любых фанатиков..."

"Все дело не в моей вдруг для тебя "открытой" сущности, а в моем внешнем преображении. Ты так привыкла к моему уродству... Да! Старость уродство, - с раздражением смотрел и я в зеркало на капризно хмурящего густые черные брови розовощекого юношу. - Странно, что на тебя так повлияло мое выздоровление. Я лично..." "...безмерно рад избавлению от моего уродства? Возвращению моей гладкой кожи и моего звонкого голоса, который я, как мне сказали потом, навеки сорвала, пока кричала, когда меня... уродовали?" "Конечно! Но до меня только сейчас дошло, что... Ты что, сближалась после Кавказа только с уродами? Ведь и меня годами уродовали, убивали ежедневно и ежечастно мою сущность, даже не заглядывая своей жертве в глаза. Так что я стал калекой не только по старости. Ты именно поэтому была со мной?" "Пожалуй..." "А теперь? Когда ты оба снова?.."

"Теперь, когда я снова... гладкая, мне трудно привыкнуть к мысли, что из прочих юных мужчин мне следует, не выбирая, быть по-прежнему с тобой, если называть вещи своими именами, Марик."

"Я и не навязываюсь! В конце концов... - я чуть не плакал от обиды. Вокруг столько интересных молодых людей!"

"Прости меня... - словно вдруг очнулась бывшая седая девушка и новоявленная красавица. - Я сама не понимаю, зачем я наговорила тебе все эти нелепости... Дело не в тебе... Мое собственное внезапное спасение от уродства так поразило меня, что я не нахожу себе места в душе! Не слушай меня, милый... Конечно же ты для меня по-прежнему самый главный человек. Не обижайся..."

"Но ты смотришь на меня после конверсии чуть ли не с отвращением! Мы ни разу не вернулись к прежним отношениям. Я чувствую, что теряю тебя..."

"Немудрено! Если каждый их нас потерял вдруг самого себя."

"Но - какого себя? О чем можно хоть как-то пожалеть? Ты сошла с ума!"

"Н-не знаю.. Боюсь, что так. А конверсия, судя по всему, от этого недуга не лечит. Я и не представляла, что может быть такой странный психоз ностальгия по утерянной мерзости. Рассуждая логически, следует признать, что любая красота, здоровье, свежесть - абсолютное добро, а уродство, болезнь и увядание - зло, не так ли? Вот я смотрю на этот изумительный город. Кто может его не полюбить с первого взгляда? Я вообще не представляла себе, что современный город может быть таким человечным, хотя и знала по Сибири, что дерево - синоним души городских строений. А тоскую по нашему бездушному моноблочномуубожеству."

"Знаешь, как я восхищался и Израилем! Удивительно нарядные, уютные и богатые города... Потом, когда меня стали медленно и хладнокровно внутренне уродовать, я разглядел то, что скрывается за этим великолепным фасадом, и тех, кто населяет и фасад, и задворки. И восхищение испарилось. Когда я покинул так называемую историческую родину, вернулся к уродству, от которого так долго и страстно мечтал сбежать в Израиль, вместо памяти об его вызывающей красоте осталась только горечь разочарования и острое нежелание не то что вернуться, но и посетить его. Хотя, объективно говоря, Израиль рай на земле. Во всяком случае, по сравнению с Сибирью."

"А по сравнению с Иудеей?"

"Еще не знаю. Вот пойдем с тобой работать, станем жить, сравним. В Израиле я утешал себя мыслью, что обратной дороги нет, надо перетерпеть остаток жизни в моем аду, по чьей-то злой иронии расположенном в чужом раю. И дело вовсе не в моем фанатизме и невостребованности моих проектов! Вернее, не только и не столько в этом..."

"Странно. В каком же ты жил аду, если имел, как ты описывал, прекрасную квартиру, море под боком и райские пейзажи за окном?"

"Имел? В этом-то и весь ужас. Приобрести какие-то блага, выстроить какой-то быт, привыкнуть к каким-то ставшим родными деталям - к квартире, мебели, компьютеру, телевизору, холодильнику, машине, но при этом постоянно и достоверно знать с первого дня, что все "мое" взято взаймы у банка, который неизбежно это отнимет, так как годы неумолимо приближают меня к старости и немощи, когда я уже не смогу работать, а ссуда изначально невыплачиваема. И потому рано или поздно судебные исполнители отнимут все то, что в моем предыдущем обществе считалось честно нажитым личным имуществом, а в этом - мираж! В детстве я видел фильм "Железная маска". Человек жив, испытывает вполне терпимые неудобства, но постоянно и достоверно знает, что у него непрерывно, естественным образом, растет борода, которая в конце концов задушит его. Именно это знание и задумано, как предмет чудовищно изощренной пытки! Когда судебные исполнители пришли и описали все, что я считал своим, я стал еще более нищим, чем в момент приезда в Израиль. Случилось то, что словно и было задумано... еще до моего приезда в страну. Оказалось, что все мое имущество, на которое я зарабатывал тяжелым и унизительным трудом, мне никогда и не принадлежало. Это была собственность банка, который со сладкой улыбкой на кабальных условиях ссудил покупку "моей" квартиры." "Но никто же тебя не принуждал брать эту ссуду?" "Правильно. В конце концов, думал я тогда, это действительно будет моя квартира на какой-то период, а не съемное жилье, которое контролирует его хозяин и из которого может меня и мою семью вышвырнуть по первому своему капризу. Что же касается последствий неминуемой скорой немощи в моем возрасте, то я старался об этом не думать. Все вокруг "покупали" квартиры тем же единственным, выгодным кому-то другому, образом. Хотя газеты просто вопили, что это смертельно опасно. Просто мы все были родом из советской системы, где человек был уверен в том, что ему государством гарантирована пенсия, из которой он может оплатить жилье. Скажем, я платил за последнюю мою квартиру до эмиграции 14 рублей в месяц. При пенсии 120 рублей это составляет около 12 процентов. На остальные деньги можно было худо-бедно, но прожить. А в Израиле я выплачивал ссуду по машканте 1600 шекелей в месяц.То есть при том же раскладе, какой обеспечивал пенсионеру "тоталитарный режим", моя пенсия должна была быть... не около 1000 шекелей в месяц. В демократической и гуманной еврейской стране социальное обеспечение в старости было заведомо рассчитано на возврат банку с прибылью "своей" квартиры, после чего старик имеет единственное право... идти ко всем чертям!" "Но существуют же подработки..." "Любая подработка, если ее даже и удавалось на какое-то время найти, облагалась драконовким налогом, а честное многолетнее накопление являлось основанием лишить пенсионера социальной надбавки, без которой невозможно снять хоть какое-то жилье. Поэтому все подрабатывают по-черному. Это, однако, надо уметь скрывать от властейА я не смог. Оказался слишком разговорчивым, и кто-то донес... В меня немедленно вцепилось налоговое управление, которое в Израиле, как и в любой стране страстно охотится в основном за бедняками. Не украв за много лет ни шекеля, не обманув ни одного человека, я оказался на "родине" преступником! И все претензии и преследования были на малопонятном истерическом иврите с презрительными интонациями. Вот почему даже эта вроде бы милая Иудея меня нисколько не радует только потому, что здесь говорят на том же языке..."

"А мне этот язык очень нравится. И интонации, о которых ты мне рассказывал с таким отвращением." "Тут иврит звучит совершенно иначе! В Иудее нет арабского акцента и сленга, преобладающих в Израиле, разбавленном более чем на половину выходцами из восточных еврейских общин. Там так красиво говорят на иврите только дикторы телевидения. В их исполнении язык и меня всегда восхищал."

"Ладно, - поморщилась Ира. - Обратной дороги нет. Ни тебя в Израиле, ни меня в Сибири просто не существует. Даже если бы из денег, полученных у Пустовых, ты расплатился с банком и налоговым управлением, то кто ты вообще в таком виде? Кто я? Мы оба в оставленном мире - нелегалы! Потому и говорим, удивляя друг друга, на высоком иврите, Морди ты мой!"

"Спасибо, Ирит!"

"Марик, - сказала она по-русски. - Прости меня, дуру, а?.. Считай, что одно уродство сменилось другим."

"Какое же это уродство? Красивая дура - норма!.." "А ты считаешь меня красивой?" "Как ни странно, называя вещи своими именами, ты тоже стала какая-то открыточно-красивая." "И седая девушка..." "...мне тоже была куда милее, чем то совершенство, в которое ты превратилась..." "Я просто стала такой, какой и была до моей кавказской катастрофы. не лучше и не хуже."

"Суд не располагает ни одним документом, подтверждающих ваши претензий к господину Пустовых, доктор Миндлин. Из договора следует, что идея шагайки была сначала, в силу стесненных эмигрантских обстоятельств, подарена вам доктором Арензоном, который затем передал ее же фирме господина Пустовых с упоминанием прав доктора Миндлина, которые доктор Арензон считал просроченными. В любом случае, если к кому и могут быть судебные претензии, так это к самому доктору Арензону, но тот, насколько известно суду, бесследно исчез в Сибири вместе с головным экземпляром шагайки."

"Но Пустовых успел заработать миллиарды на принадлежащей нам идее! Он не имел права приступить к серийному производству шагаек, не поинтересовавшись патентной чистотой такой оригинальной идеи!"

"Господин Пустовых?"

"Естественно, мои люди проверили все. И выяснили, что кроме израильского патента, который Миндлин, кстати, уже давно не поддерживает, как это положено для сохранения приоритета, в мировой патентной литературе нет ничего. Патент же выдан на имя Арензона. Сам Миндлин, как биолог, в сути проекта не рубит, о шагайке начисто забыл, автора выгнал нахер и знать его не хотел, пока я не оседлал эту идею и не принял на работу единственного ее автора. И договор у него с Арензоном был своеобразным - все права Миндлину, а автору..." И Пустовых показал суду согнутую в локте руку.

"Ложь, ваша честь! Выдумки Арензона. Я честно определил его долю при получении прибыли. Что? Да потому, что никакой прибыли я от этого проекта так и не получил. Одни убытки, включая оплату поддержки патента, который эти господа у меня украли."

"Но патент, не оплаченный его владельцем, перестает быть патентом! Какие же у вас претензии к господину Пустовых? Я бы еще понял претензии к Арензону, что тот не поставил вас в известность о своих контактах с Сибирью, когда он, спасаясь от долговой тюрьмы, бежал из Израиля, но..."

"Да как он мог поставить этого хама в какую-то известность, если тот не отвечал ни на какие звонки и письма, не платил ни шекеля совладельцу своей компании и палец о палец не ударил для внедрения его идеи, пока не появился Пустовых? - кричала Марьяна Арензон, сжигая взглядом белого от злости Тедди Миндлина. - И вот теперь, когда нормальный предпрениматель получил прибыль, импотент вдруг проснулся и лезет в чужую постель!"

"Я не отвечу больше ни на один вопрос, - рычал Миндлин, - пока из зала не уберут эту сумасшедшую..."

"Протест отклонен. Свидетельница дееспособна. Геверет Арензон, куда девался ваш муж?"

"Что-о? Куда девался Марк в Сибири? Да меня уже много лет не интересовало, куда он девался от меня в Израиле! А в Сибири, как и по всему, как его там, не то постсоветскому, не то уже построссийскому пространству, тысячи людей ежегодно бесследно исчезают почище, чем в тридцать седьмом. Молю Бога, чтобы оказалось, что он перебежал на сей раз к другому потребителю его таланта. Мне этот ваш, как его, Пустовых тоже не нравится. Жлоб с сигарой!"

"Ваши своеобразные оценки истцов и ответчиков суд не интересуют. Не откажете ли в любезности рассказать вкратце историю вашей семьи в Израиле, включая вашу версию взаимоотношений доктора Арензона с доктором Миндлиным?"

"Вы что, ваша честь, с Луны свалились? Или я даю показания не в израильском, а в сибирском суде? Вы эти истории тут через день выслушиваете. Вдохновенный еврейский патриот-идиот вытащил меня и нашу дочь, а также мою престарелую больную маму в вашу страну, у которой главная особенность - ее своеобразное гостеприимство. Что значит, какое? Назвать полную хату дальних родственников и усесться при них жрать, кидая им кости через плечо. Если же кто пытается хоть сбоку присесть на лавку и запустить лапу в общую миску, то - хрясь! Самим, мол, мало..."

"А если без аллегорий?" "Отлично! Тогда об аллигаторах - ткнула она пальцем в Миндлина. - Они появились почти сразу, как только мы очутились в Израиле и..."

"Ложь! - крикнули из зала. - Позвольте мне сказать!"

"Доктор Штуцер? Прошу. Вы ведь состоите в одной компании с доктором Арензоном и доктором Миндлиным, верно?"

"Вот-вот, - не сдавалась Марьяна. - Послушайте-ка теперь ручную болонку вашего Тедди..."

"Никто не навязывал Арензону покровительства доктора Миндлина, когда..."

"Не ты ли сам рыдал на моей кухне, когда Марик послал твоего дядю Тедди нахер? И говорил, что без Марика фирму основывать не под что, так как ты сам... сказать что? Хорошо, не буду! Ты просто плакал, что твоей семье без этой фирмы и стипендии под чужие идеи не выжить, так как в науке ты всегда был импотентом, но обожал примазываться к толковым изобретателям..."

"Ваша честь! - закричал Миндлин. - Мы с суде или на шуке?"

"На рынке," - шепнули Пустовых. Тот, улыбаясь, благожелательно кивал Марьяне. Про жлоба с сигарой ему не перевели...

"Кто позволил психически больной, а я берусь это доказать?.."

"Пока вы это не доказали, свидетельница Арензон может выступать столько же, сколько и вы, доктор Миндлин. Но, геверет Арензон, по очереди, если вы не возражаете. Продолжайте, доктор Штопор..."

"Штуцер, с вашего позволения... Так вот, договор был переведен на русский язык и представлен адвокатом на подпись взрослому человеку, находящемуся... во всяком случае тогда, в здравом уме. И был подписан. Согласно договору, все изобретения, сделанные в период до пребывания Арензона в составе фирмы, в период его работы там и после его увольнения, а также в течение пяти лет после ликвидации фирмы, принадлежат доктору Миндлину, как президенту компании, владельцу контрольного пакета. Более того, все доходы от деятельности фирмы делятся в определенной пропорции, где Арензону принадлежат пятнадцать процентов..." "Естественно, в том случае, если его участие в этой деятельности признано владельцем фирмы, не так ли?" "Конечно! Но ни о какой передаче интеллектуальной собственности компании какому-то Пустовых в договоре и речи нет. Поэтому все, что заработал Пустовых на базе нашей собственности, по нашему мнению, принадлежит нам!" "Вам в доле с Арензоном?" "Вовсе не обязательно, ваша честь! Это решает совет директоров фирмы, а не суд."

"Ваше мнение, господин Пустовых?"

"Да то же самое! Приходит ко мне человек с толковой идеей. Я его принимаю на работу, проверяю патентную чистоту шагайки. Автор помогает моим патентоведам получить сибирский патент. Заодно я делаю саму шагайку. Зарабатываю, как вы тут выразились, миллиарды..."

"А вы как бы выразились? - ощетинился Миндлин. - Копейки?"

"Я бы выразился, - парировал Пустовых, - да боюсь, что переводчик не справится с выражением моего о тебе мнения, козел..."

"Можно мне? Мне для выражения своего мнения о Миндлине переводчик не нужен. Это ему понадобится сердечное средство, если я..."

"Нет! До моего особого разрешения лишаю вас слова. Садитесь, геверет Арензон! Продолжайте, господин Пустовых."

"Так вот, когда дело сделано без них, они вдруг влезают со своими претензиями." "Претензии вам может предъявить только суд... Геверет Арензон. Продолжите, пожалуйства, историю вашей семьи в Израиле."

"Банальная история, ваша честь. Приехали мы в неприличном для вас возрасте -за пятьдесят. Первые три года жили на стипендию от этого..."

"Без эпитетов, если можете."

"Хорошо. Тем более, что сам Марк до конца моего с ним общения искренне считал этого... ладно, Миндлина великим ученым, благородным ленинградцем и своим единственным бескорыстным благодетелем на Святой земле. Итак, когда Марка выгнали, он стал подрабатывать где попало, а я как раз сдала, наконец, на ришайон врача, попала в один проклятый гадюшник, потом в другую кло..." "Я просил без эпитетов. Как Арензон оказался в Сибири?" "По закону цикла. Из первоначальной эмигрантской нищеты и из съемной квартиры мы, начав что-то зарабатывать, попали в долговую яму, именуемую машкантой..."

"Ипотечная ссуда, - пояснил Пустовых его адвокат. - Банковская помощь в покупке в кредит квартиры. Долг непрерывно растет по мере выплаты." "Как это растет? Зачем же тогда выплачивать?" "А хер их знает. Еврейская мудрость..."

"Так вот, когда мы оба по возрасту работать перестали..."

"Ее выгнали изо всех больниц не по возрасту, а за уже знакомый нам тут всем склочный характер..."

"Помолчите, доктор Шпингалет!"

"Штуцер, если вы не возражаете..."

"Так вот, коль скоро болонка заткнула на время свою поганую пасть, я продолжу. Пособие по старости составляло половину того, что мы должны были платить только банку за "нашу" квартиру. У нас за долги описали имущество, настала новая нищета. И, естественно, ссоры, так как мой дурак продолжал бегать по разным борбосам вроде вот этого с его шавкой. Тут мне как раз... встретился хороший человек..."

"Он здесь?"

"Еще не хватало!"

"Богатый жених? - ехидно поинтересовался доктор Штуцер. - Тогда понятно, почему она так себя ведет!"

"Суда это не касается."

"Мой муж - человек, прочно вставший на ноги, так как с первого дня пребывания в стране знал цену всяким акулам и их прилипалам. Поэтому он и обеспечил мне достойную жизнь, выкупил квартиру, профуканную арензоновскими фантазиями, и вернул меня на работу в частную клинику. У моего бывшего мужа хватило ума и совести не путаться у нас под ногами и не клянчить на патентование своих идей у соперника. Он ведь не умел толком делать ничего другого, а потому так и продолжал изобретать! Короче говоря, сразу после оформления нашего развода..." "Без проблем в риббануте?" "Попробовали бы они создать мне проблемы! Паразиты, поганки бледные..." "Суд предупреждает вас, что еще один хамский выпад в любом направлении и..." "Тогда мне вообще больше сказать вам нечего. Арензон совершил тогда истинно мужской поступок раз и навсегда исчез из моей жизни. Я не знала, не знаю и знать не хочу, куда он после этого девался. О его последних новостях я узнала одновременно с вами, из газет и телевидения. Там сказано, что он он пропал не один, а вместе с какой-то дикой девкой, искалеченной на Кавказе. Поскольку он вечно утверждал, что его морально искалечили в Израиле, то это вполне достойная парочка. Что же касается Пустовых, то я бы на его месте этому мудачью и шекеля не дала, не то что доллара. Да они, по-моему и сами ни на что не надеются. Просто так сюда пришли. Пар выпускают. Чуф-чуф-чух-ту-у-у!"

***

"Суд объявляет перерыв до появления в зале доктора Арензона в качестве свидетеля или ответчика. Господин Пустовых от всяких претензий освобождается. Заседание закрыто."

"У всех женщин тут отличные фигуры. И мужчины в своих пиратских нарядах мне очень нравятся. Ни одного пуза, - шептала мне Ира, когда я в наш первый рабочий день ворчал что-то по поводу непривычных нарядов своих новых сотрудников и сотрудниц. - Я просто окосею от взглядов на все четыре стороны."

"Все это, быть может, прекрасно для пикника, но на работе... А тебе самой разве не стыдно тут расхаживать в таком костюме?"

"Напротив, мне нравится. Веками женщина носила декольте, чтобы мужчины оценили ее прелести. Кстати, пока ты тут злобствуешь, с тебя местные красотки тоже глаз не сводят почище, чем их красавцы с меня! Так что еще не известно, кому что идет."

"Я выбрал самое скромное из местной мужской моды... А ведь ты права! Удивительно красивый народ. Просто ни одного отталкивающего лица или омерзительной фигуры. Я всю жизнь считал, что евреи в массе своей красивее любого другого народа. А в Израиле пришел к противоположному убеждению." "Ты же сам сказал, что там полиэтническое общество, вроде Штатов. А тут абсолютный моноэтнос. Да еще от кого! О белокурого польского рыцаря пана Витчевского и той еврейской красавицы, что не посмели тронуть даже свирепые "рыцари" Николая Гоголя. Кстати наш Витчевский, когда перечитал "Тараса Бульбу", сказал, что эти "рыцари" напоминают ему вахабитов..."

"Интересно, что никто ни о чем нас с тобой не расспрашивает... продолжала Ира делиться впечатлениями на другой день. - Словно мы тут всю жизнь проработали. Никакого нездорового любопытства или агрессии к чужаку. Благожелательное внимание без навязчивости и фальши..."

"Вот это мне больше всего и нравится. Но еще лучше то, что никто не торопится продемонстрировать покровительство. И ни малейшего намека на мою какую-то претензию на чье-то место." "Ты именно это испытал в Израиле?" "В Израиле? Скорее до эмиграции. На Святой земле я ничего подобного не мог испытать, так как никогда не был и близко подпущен к творческому коллективу. Я только здесь и узнал, как пишется на иврите словно "инженер". С годами я не только не становился израильтянином, но все более и более чувствовал свою отчужденность от этого народа. Все, что я сейчас говорил, основано на чужих впечатлениях."

***

"Кстати, о впечатлениях, - смеялась Ира, наконец-то прижимаясь ко мне, когда мы вышли из станции канатной дороги "Ар-амикдаш". - Ты мне столько рассказывал о проблемах Храмовой Горы в Иерусалиме настоящем, что я просто счастлива побывать на горе с тем же названием в Новом Иерусалиме. Ведь это с ней связано начало конца Израиля? Палестинцы восстали потому, что кто-то из евреев попытался проникнуть в мечеть на этой горе?" "Не кто-то из евреев, а самый правый лидер, которого арабы терпеть не могли. И в никакую мечеть он не лез, а просто пришел на площадь перед мечетью, что никому не возбранялось. Да я сам за месяц до этого, будучи чистокровным евреем, беспрепятственно и безнаказанно поднялся на Храмовую гору в составе туристической группы из двадцати русскоязычных израильтян под руководством экскурсовода. Никто не мешал мне приблизиться к мусульманским святыням и фотографировать все, что мне угодно. А не зашел я в мечети только потому, что пожалел одиннадцать долларов за вход. Тем более, что тема экскурсии была другая - Иерусалим Булгаковский, то есть еврейский - домусульманский, дохристианский, хоть и под римским патронажем." "И как к вам отнеслись арабы?""Прекрасно! Наш гид, археолог и историк, был с хранителями исламских святынь в давних дружеских отношениях. Да и вообще на горе было сплошное благолепие. Как бы мечеть на открытом воздухе. Мусульманские дети резвились на разостланных на земле коврах. Мимо спокойно проходили светские туристы с видеокамерами и нарядные ортодоксы со своими чадами. Никто никому не мешал тут, фотографировать или валять дурака. Нормальный объект экскурсии вроде Нотр-Дам де Пари или Домского Собора." "Похоже на то, что мы с тобой видим сейчас?" "Ты что! Ничего подобного. Начнем с того, что это чисто условная копия горы Мориа. Никакой святости, кроме разве что генетической памяти, тут нет и быть не может. Впрочем, и Храм Ирода Великого, который нам описывали на той экскурсии, вовсе не был копией истинного - Соломонова Храма. Святой осталась разве что сама гора, а сам Храм - эллинистское сооружение с греческими колоннадами, ипподромом и прочими атрибутами культуры тогдашних врагов еврейства. Боюсь, что современные израильтяне скрупулезно создавали макет именно Второго Храма только потому, что сами были в большинстве, достаточно "эллинизированы". Иудейцы же тщательно скопировали именно Первый Храм, так как их идеей является еврейская независимость." "И какой же Храм тебе нравится больше?" "Пожалуй, этот. Впрочем, в Израиле существовал только макет Храма в масштабе 1:50, а мы с тобой видим его копию в натуральную величину. Поэтому роскошь Соломонова Храма здесь воссоздана абсолютно. Это же все не поддельное: золото, бронза и ценнейшие породы дерева. Естественно, тут не может быть подлинного ливанского кедра, кипарисных и оливковых досок. Иные здесь и драгоценные камни, но вот уж за подлинность их несметной ценности можно ручаться, если богатство и порядочность самих иудейцев не кажущиеся.""Так или иначе, и здесь обилие мрамора не подавляет теплоты дерева. Смотри, даже петли к этим дверям, как и массивные гвозди, выглядят золотыми." "А как тебе эти золотые вазы, орнаменты, изображения львов, волов, пальм и ананасов? Ведь все это здесь не водится и не растет. Такова еврейская генетическая память..." "Я просто подавлена величием твоего народа. Не этойроскошью. Я слышала, что подобное можно увидеть и в Исаакиевском соборе в Петербурге, верно?" "Как верно и то, что на фронтоне этого собора написано, что Иисус - царь иудейский. Странно это слышать здесь, не правда ли?" "А пейзаж с этой горы сходен с видом с горы Мориа в натуральном Иерусалиме?" "Отнюдь! Там довольно лысые холмы кругом, причем в основном на неприглядные арабские районы. С этой же горы вид скорее киевский, чем библейский. А потому все это явно искуственно, как, впрочем, любая европейская, американская или австралийская синагога. В любом израильской больше святости, просто в силу своей близости к центру мира, Иерусалиму. Я уж не говорю о скудных израильских пейзажах, роднее которых для меня, родившегося и состарившегося в Сибири, не было ничего!.." "Спасибо тебе, Марик... Я все больше в восторге от твоей нации, как бы ты ни ругал свой Израиль. Я же чувствую, что ты его любишь, как самого родного, пусть и непочтительного отца..." "Тогда уж мать." "Это еще почему?" "Израиль, как ни странно, на иврите женского рода." "Я всегда предполагала, что у вас удивительно почтительное отношение к женщине." ""Реакционный" немецкий философ Отто Вайнингер предполагает, что в человеческом сообществе еврейство вообще женщина, противостоящая мужскому арийскому миру. Потому она рожает и воспитывает детей..." "И именно потому ее вечно пытается подавить мужчина?" "Даже если он ее искренне любит." "По русской формуле - бьет, значит любит?"

"Надеюсь, что теперь, после демонстрации реального агрегата, - сказал начальник бюро, - всем понятно, чем мы займемся под руководством доктора Арензона. Прежде, чем Морди расскажет, как он видит реализацию нового применения шагаек, я прошу вас, мар Дизи, поставить проблему с точки зрения особенностей нашего сельского хозяйства."

На экранах компьютеров, где только что прошел видеофильм об устройстве и движении реальной шагайки, появился пожилой человек, которого в любой стране и среди любого народа можно было принять только за крестьянина-земледельца.

"При нашем достаточно влажном климате, - начал он на фоне раскисших полей и буксующих колесных тракторов, - основной проблемой своевременной уборки урожая, как и прочих полевых работ, является распутица. Применение здесь колесных или гусеничных машин приводит к порче почвы, а потому в стране преобладают мелкие фермерские хозяйства и гужевая тяга. Как известно, копыта лошадей и быков не только не разрушают культурный слой, но и дренируют его. При всей нашей информационной обеспеченности, мы не нашли в параллельном мире ничего, что позволило бы нам отказаться от этого дедовского способа, учитывая ограниченность наших угодий и относительно хорошую урожайность. В то же время, мы располагаем обширными целинными землями на границе нашей республики, не говоря о безграничных просторах в мире диком, куда нам никто не мешает расширить нашу республику. Да, сегодня пребывание там человека небезопасно. Но если удастся освоить шагающие роботы, то вся картина нашей продовольственнойполитики кардинально меняется. Прошу вас, Морди..."

На экранах началось торжество компьютерной графики, сделанной специалистами с моих слов. Шагающие трактора, не знающие технических ограничений по тяге и пробуксовки на любых почвах, способные двигаться в автоматическом режиме по прямой линии и совершать запрограммированные маневры с точностью до сантиметра, вспахивали плугами с разравниванием сразу же огромными боронами целинные пространства, компенсируя малую скорость обширными навесными приспособлениями. На фоне дождей и распутицы, когда колесная техника покорно ждала "погоды", шагающий комбайн с цикличностью станка курсировал по полям, скашивал, высушивал, молотил, ссыпал готовые продукты в контейнеры шагающих грузовых машин, строго по программе подходивших к заполненным комбайнам. Грузовики шагали по раскисшим полям к дорогам, перегружали контейнеры на обычные скоростные электромобили, принимали с дороги пустые контейнеры и возвращались к комбайнам по командам компьютера. На поле не было ни одного человека. Процесс управлялся из пульта за переделами угодий.

Путаясь от волнения, не веря чуду своего понимания иврита и умения на нем говорить, я отвечал на доброжелательно деловые вопросы коллег, еще более не веря, что такое обсуждение вообще возможно. Я привык к амбициям вместо логики, идиотски намеренной слепоте завистников и конкурентов в оппортунизме любой чужой идее. На подобные совещания люди приходили с таким собственным мнением, что любые аргументы докладчика не имели смысла. Если же к этому добавить патологическую экспансивность и недержании речи коллег, то любая дискуссия не имела ни малейшего практического смысла.

Тут же, судя по всему, издавна сложились совсем иные человеческие отношения, которые только и могут считаться естественными для лиц, заинтересованных в техническом прогрессе. Я до сих пор просто не был знаком с положительным пониманием термина "ничто человеческое"... Новые коллеги искренне удивлялись и переглядывались, когда я настораживался от их вопросов. Им было невдомек, как можно вопрос по существу воспринимать, как намеренное запутывание, что при деловом обсуждении любое замечание может содержать только подвох.

Ничего подобного не было на этом совещании. До меня, наконец, дошло, что евреи здесь давно осознали: в доставшемся им хрупкоммире можно выжить только при нормальных производственных и социальных отношениях...

Тут веками культивировался примат дела перед амбициями, жизненно необходимый любой островной республике, окруженной диким миром.

...А что это за мир, где начало складываться иудейское общество, я понял, когда Толя-Натан с представителем Министерства внешнего мира Ури пересекли на моей шагайке границу республики. Это был частокол мачт, уходящих до горизонта в обе стороны, возвышаясь над самыми высокими деревьями.

Мы с Бени наблюдали опытный рейс по видео.

"Мачты индуцируют разноообразные излучения между собой и на километры ввысь, - пояснял Ури. - Через это поле ничто живое проникнуть не может. Даже насекомые, даже бактерии. При любом ветре, ливне, дыме от пожаров в диком мире. Излучения нам заменяют ваши пушки и пулеметы. До постройки этого забора треть нашего населения служила в пограничных силах." "А разве ваши враги не совершенствуют свои методы проникновения в Иудею?" "Человеко-обезьяны? Да, они не сразу смирились с нашей непроницаемостью" "А остальные звери?" "Они эволюционируют естественным путем - веками, не поспевая за нашими технологиями. Последние десятилетия у нас проблем не было." "А если вы сюда примете... кого-то из людей?.." "Если это и произойдет, то ни при каких обстоятельствах речь не пойдет об иммиграции, о приращении населения Иудеи. Мы все жесткие изоляционисты. Хватит! Пожили среди гоев." "Гоев? Вроде меня и моего народа?" "Не обижайся. Твоя Сибирь тоже не была бы в восторге от инфильтрации китайцев или талибов, не так ли? И ты сам, Натан, имел счастье оценить достоинства дружбы народов."

"Мой отец говорил, что как раз дружба народов, а не их разделение границами и этническая вражда позволила Советскому Союзу выстоять в смертельной схватке с общим врагом. Те же чеченцы, которых я "полюбил" за годы моей неестественной кровавой биографии, воевали тогда рядом с русскими и евреями, хотя фашисты провозгласили своими смертными врагами только последних."

"У нас своя биография! Мы выстрадали Иудею не для того, чтобы делиться ею с кем бы то ни было. В то же время мы готовы помочь тем из евреев параллельного мира, которым будет отказано в приюте гоями, если Израиль будет потерян окончательно. Но эти люди будут поселены вот здесь, рядом. Пусть строят свою собственную страну и назовут ее Израилем. В конце концов, в нашей общей с ними истории сосуществовали некогда рядом Израиль и Иудея. И - не особенно помогали или мешали друг другу. Мы будем прирезать к освоенному людьми доледниковому миру участок за участком, по мере заселения их израильтянами, перемещая новый забор от хищников вглубь дикого мира. Но не разбавляя Иудею израильтянами. Им придется заново выстраивать свою страну. Выстрадать ее. Ни один народ не способен оценить землю, выстраданную и обустроенную для него другими!" "Взаимоотношения Марка и Израиля?" "Не исключено... Хотя я об этом до твоего замечания не подумал..." "То есть для вас самих соплеменники-израильтяне будут считаться такими же хищниками? Каждый из них, кто попробует пересечь этот забор..." "Так действуют нормальные патриоты любой страны. Никто не заставлял самих израильтян вести себя иначе, допуская инфильтрацию в свою страну кого-попало... Надо было и им не оглядываться, что скажут в какой-нибудь стране внешнего мира по поводу каждого инцидента на их границе со своим диким миром. Потому они и теряют сейчас собственную страну. Можно быть либо независимыми, либо "гуманными". Третьего не дано. Разумные евреи нас поймут."

"Никогда! Никогда бедный и бедствующий не простит богатого и благополучного. Только по этой причине и возник арабо-израильский конфликт. Им и не пахло, пока евреи в Палестине не стали жить много лучше окружающих арабов. Те тут же начали просачиваться в Израиль. Как вооруженные чеченцы в Россию. А там..." "Вот вы сами и ответили на свой же вопрос, Натан. Тот факт, что по обе стороны забора будут евреи - аргумент только для сионистов. Мы же - изоляционисты. Для нас нарушитель нашей границы не имеет ни пола, ни возраста, ни национальности. При должном порядке, трудолюбии, да еще и при нашей бескорыстной помощи в экономике и в защите от дикого мира, в новом Израиле за несколько лет будет немногим хуже, чем в Иудее. И уж тем более лучше, чем в захваченной арабами Палестине."

"Тем более, что внешне я не замечаю особых различий. Та же роскошная растительность, благодатнейший край. И за четыре часа шагания по дикому миру ни одного агрессивного живого существа."

"Благодарите Всевышнего, что мы за бронированным стеклом кабины, адони. В диком мире действует закон скрытного выслеживания добычи с последующим внезапным и неотвратимым нападением. Особенно это свойственно удивительно коварным приматам. Ага, вот и они..."

Вылетевший из густых кустов огромный камень, привязанный к палке,с трескомразлетелся, ударившись в бронестекло. Русло реки, где шла шагайка, стремительно пересекла серая мохнатая тень. Она отмахнулась длинной рукой и послала в сторону людей второй камень, который попал бы Толе точно в лоб.

"У них есть... более современное оружие?"

"Было, пока их пытались приручить. Уже лет тридцать, как нового оружия им добыть не удалось, а старое осталось без боеприпасов. Потому, - улыбнулся Ури, -что у нас, в отличие от израильтян, совершенно исключен компромиссный подход к врагам, тем более подкуп и нелегальная продажа им оружия. Иная ментальность, как ты понял." "Ты меня перепутал с Мариком, Ури. Я не очень сведущ в израильских реалиях. Впрочем, то, о чем ты говоришь, я годами наблюдал на Кавказе, где нас били в основном нашим оружием... Непонятно другое. Почему над диким миром не летают вертолеты?" "Летают. Но только на большей высоте." "А что им грозит на малой?"

"Увидишь..."

Вокруг медленно уплывали назад густые мощные заросли, шевелящиеся не то от ветра, не то от затаившихся врагов. Светлое облачное небо над долиной реки пересекали крупные и мелкие птицы. Одна из них вдруг стала стремительно вырастать на глазах и исчезла из поля зрения из кабины. Толя тут же бросился к окуляру перископа, но объектив безотказного дотоле прибора словно ослеп.

"Что это... Ури?"

"Крак сожрал нок мачты вместе с объективом перископа, - спокойно пояснил Ури. - Я его загасил, но поздно. Запасной выдвигай ненадолго. Краки никогда не атакуют в одиночку. А вот и второй..."

О кабину билась крыльями пятиметрового размаха красно-коричневая птица, распластав по бронестеклу циклопические лапы с когтями и яростно колотя в него полуметровым клювом, не сводя горящих злобой глаз с людей за непонятной преградой. Ури плавно провел нависающим над окном стволом лучевой пушки. Крак забился, разбрасывая перья словно осенние листья, и рухнул под ноги шагайки. Толя с трудом перевел дух.

"Здешняя живность не ведает страха, - спокойно сказал Ури. - Мы убили двоих, но на подходе их может быть когда угодно и сколько угодно. Есть еще вопросы по поводу вертолетов?"

"Пока мне ясно другое... В случае отказа двигателей шагайки нам крышка. Надо быть самоубийцей, чтобы попытаться придти нам на помошь... Но есть еще более недоуменный вопрос. Ведь краки и прочие твари такой же мощи появились здесь не вчера. Как же ваши предки?.. С каким оружием они тут противостояли дикому миру в средние века? С пищалями?.."

"Вот потому мы и изоляционисты, что выстрадали свое право тут жить, не деля ни с кем в муках отвоеванную землю! Как отбивались? Научились... Козаки были для нас еще страшнее. Отбиться от них было невозможно. Да, природа на Украине была добрее - безобидные вороны и голуби вместо свирепых краков, но люди были злее самых злых зверей, как и всюду, где евреи были не дома, а в незванных гостях. Зато тут, в Иудее, мы с первого дня были у себя дома. А краки и прочая нечисть - у нас в незванных гостях. Руки были свободны." "А откуда у вас нынешняя техника?" "Мы никогда не теряли информационной связи с вашим миром. А теперь, с Интернетом, все как на ладони. Плюс агентурная разведка на высочайшем уровне. Теперь ты понял, почему мы все против любой иммиграции. Мы выжили. И мы не Израиль. Рискованные эксперименты со своей страной не для нас."

"Батюшки, а это-то кто?!"

"Неужто не узнал?"

"Господи... живой мамонт..."

"Эти ребята нам не больно докучают, хотя характер у них пренеприятный. Вот тотхуже."

"Я ничего не вижу."

"Справа от мамонта. Теперь видишь?"

"Да... С такой киской шашкой на лошади не сразишься." "Ты прав. Конкурентов у саблезубого тигра тут нет. Видел, как даже мамонт сиганул от него в лес!" "А краки?" "У тигра такая реакция, что он крака чуть не на лету ловит, как городской кот ворона, если успеет. У них тут установился паритет."

Гигантская разъяренная кошка уже заметила нависших над ней людей и металась под кабиной, не сводя с них горящих яростью глаз. Когда корпус летел вперед, тигр прыжками отступал, не веря тому, что по его лесу не спеша шагало существо, не обращая ни малейшего внимания на грозное могущество хозяина дикого мира.

"И что, по всему вашему... зарубежью кишат такие милые твари? - Толю всего трясло от неистовых прыжков жуткого гибкого чудовища перед самым его носом. Когда вперед летела платформа, тигр отскакивал и припадал к земле, задрав шипящую пасть с страхе и недоумении, но при полете к нему корпуса с людьми в кабине за невидимым стеклом он, раскинув лапы с чудовищными когтями, прыгал им прямо в лицо, соскальзывая вниз, чтобы тотчас взвиться в воздух.

Вдруг раздался ужасающей силы сдавленный рев, и исполинская кошка исчезла - вылетевшая для очередного шага нога платформы случайно вогнала тигра в почву своим ребристым копытом. Когда нога втянулась, из ее ямы-следа наружу торчали только оскаленная морда с неестественными бивнями-клыками и судорожно подергивающийся хвост. Лес огласился воплями ужаса и ярости. И тотчас настала тишина. Даже очередной атакующий крак резко отвернул и взвился в небо, чертя тревожные круги.

"Оценила публика твоего зверя... - удивленно сказал Ури. - Впервые такое вижу!" "А я-то удивился было твоему заявлению, что они не знают страха. Нам тоже так какое-то время казалось, когда мы соприкоснулись с диким миром в Афгане и в Чечне. Но потом мы поняли, что страх противника пропорционален нашей силе и решимости. Думаю, что тут то же самое." "Да уж... Чтобы живой и невредимый крак да отстал, я еще не слыхивал. А полюбуйся-кана родичей нашего котенка!.."

Толя прильнул к окуляру. Позади шагайки у раздавленного тигра метались, яростно крутя хвостами, несколько хищников, один из которых был чуть не вдвое крупнее убитого. Он периодически то приседал на вытянутые передние лапы, тоделал "верблюда" невозмутимо и безнаказанно удаляющемуся стальному монстру. Весь лес вокруг замер от невозмутимой поступи шагайки. В диком мире появился новый хозяин...

"Теперь у них появилось к вашему зверю такое уважение, - потирал руки Ури, - какое нам до сих пор и не снилось! Они знали, что саблезубого тигра может затоптать только мамонт. И то после длительного боя и нанесенных гиганту увечий. Но чтобы кто-то такраздавил непобедимого зверяи ушел без единой царапины..."

***

Мы с Бени наблюдали все это на экране.

"Возвращайтесь, - приказал он Толе. - Испытания прошли вполне успешно, - добавил он мне. - Начнем строить боевые шагайки на базе вашей. Боюсь, что нам они скоро очень понадобятся..."

"Толя, - еще не врубился я. - Доволен впечатлениями?"

"Это... это... Марик... прямо второй Кавказ, - только и мог ответить Толя. - И твоя шагайка словно специально придумана для этой планеты. Еврейская у тебя голова,Арензон.. Такую голову втоптать в грязь..."

"И не эту одну. Потому они и пережили такой ужас," - глухо сказал Бени.

"Там что, снова война? - дошло, наконец, до меня. - И потому вы ожидаете потока беженцев из Израиля?" "Беженцев? Не исключено... Причем в основном бедных евреев. Богатые, сначала левые, а потом правые, давно в канадах. А война там, как мы и предполагали все-таки стала полномасштабной. Только не по еврейскому сценарию. В силу своей неподсудности мировому общественному мнению, Палестинская Федерация без зеленой черты и с арабским бандитом-президентом во главе оказалась тысячекратно прочнее еврейского Израиля с автономией внутри" "А с чего все началось?" "Как ни странно - с интифады. Вернее, с бунта нищих. Правительство подавило его немедленно и с неслыханной жестокостью. Те же ничего нового так и не придумали: горящие покрышки, камни и дурные подростки с горящими глазами впереди вооруженных молодцов. А со стороны правительственных сил - никаких резиновых пуль. Пулеметы и огнеметы. Это дало повод соседним странам обвинить евреев Федерации в подстрекательстве антиарабских действий. Да и стратегическое оружие оставалось в руках евреев-профессионалов." "Неужели понадобилось?! А как же мировая общественность? Ведь для этого нужны более чем веские основания!" "Ирак и Сирия обстреляли еврейские анклавы ракетами с химическими боеголовками." "Не может быть! Это же сотни тысяч жертв!.." "К счастью, евреи оказались достаточно дисциплинированными. Насколько можно судить из полученной информации, жертв могло быть тысячекратно больше, если бы они не успели надеть противогазы. И химическая служба тыла оказалась на высоте."

"И?.." "Поскольку пострадала и арабская правящая элита, президент Федерации дал приказ ответить. Багдада и Дамаска больше нет. Вообще. Каир и Александрия в руинах, хотя по ним был нанесен не атомный удар. Просто там дома оказались настолько перенаселенными и ветхими, что жертвы неисчислимы. Циклопические города буквально рухнули от обычных бомб и ракет." "А Саудовская Аравия? Ее армия была соразмерима с нашей!" "Воздержалась. И вообще весь мир был в шоке." "А НАТО? Миротворцы?" "Им-то какое дело? В конце концов, воюет одно арабское государство против других, как Иран с Ираком. Кого интересовали тогда миллион жертв и почти столько же пленных с обеих сторон? Это Израиль всегда боялся всенародного осуждения. К тому же, западные страны запретили своим флотам приближаться к Палестине, опасаясь непереносимых потерь от ядерного возмездия из-под воды." "А палестинское население?" "Во время арабской химической атаки ветер был в их сторону, а противогазов не было... Уцелевшие стали тише воды, ниже травы, хотя стали жить еще беднее - разрушения все-таки были по всей стране достаточно серьезными, а экономика и без того - жалкое подобие израильской. Беднейшие слои Палестины теперь даже и не надо вытеснять в Иорданию и на Синай. Сами туда просятся. Только у Египта своих голодранцев больше половины населения, не говоря о и без того палестинской Иордании." "Хоть оценило проарабское правительство и элита Палестины авторов победы?" "Не думаю. Когда прошел первый шок, весь мир заявил, что во всем виноваты евреи и что президент ими куплен, чего я вовсе не исключаю. Уже сняты все ограничения на продажу арабским странам атомного оружия и..." "А почему его не дали сирийцам и иракцам немедленно после нашей ядерной атаки?" "В столицах великих держав были задержаны два израильских агента с атомными радиоуправляемыми зарядами в чемоданчиках. Сколько их всего, не знает никто, но ясно, что евреи способны на возмездие дарителям, кем бы они ни оказались. Тем не менее, поток беженцев из Палестины более чем вероятен.""И как ты видишь исход евреев с Ближнего Востока в Сибирь? Без сильной армии евреи пригодны только на то, чтобы их добили по дороге сюда."

"А мы на что?" "Вы? - удивился я. - Вы же изоляционисты. О вас никто в мире и не знает! Да у вас и армии-то нет."

"У нас есть кое-что посильнее армии."

"И давно?" - я уже не скрывал своего ехидства. Как мне была знакома эта еврейская бровада!

"Что давно?" "Давно у вас такая неслыханная мощь?"

"Я понял, - усмехнулся Бени. Иудейцы вообще отличались сообразительностью. - То есть, где мы были в годы Холокоста?" "Вот именно. Или и вам, - я даже скрипнул зубами от мерзких воспоминаний, - как нашим сефардским религиозным авторитетам, дети "нечистых" европейских евреев не казались достаточно достойными вообще жить на свете?"

"Отнюдь. Просто сеть была еще недостроенной. Но кое-что нам удалось сделать и тогда. Что же касается "чистоты", то мы ее стараемся веками соблюдать по мере наших сил. Во всяком случае, у нас нет воинствующих атеистов и антисемитов-евреев, которыми кишел не только Советский Союз."

"Увы, ими кишел и Израиль в мою бытность. Чуть ли не треть населения поддерживала крайне левых."

Накануне наступления Шабата - субботнего отдыха - дом Моше становился похожим на святилище.

Менялись тысячелетия, века, правители, страны, измерения, приорететные течения в иудаизме, а во всех еврейских семьях раз в неделю на столе появлялась белая хала, специально испеченная таким образом, чтобы ее можно было есть, не пользуясь ножом. Хала напоминала о двенадцати хлебах, возлагавшихся некогда в давно разрушенном и оскверненном Храме. Наподобие храмовой меноре, зажигались свечи, а сам стол становился микрожертвенником для вкушения пищи с целью восстановления сил, необходимых для служения Всевышнему. Сотрапезники не просто ужинали - священнодействовали.

Свечи зажигала Малка - нарядная и обаятельная жена Моше. По случаю праздника она была одета скромно и со вкусом, как и маленькая Эстер, удивительно серьезная, с возбужденно сияющими огромыми серыми глазами.

"У меня такое ощущение, - шепнула мне Ира, - что тут все похожи на нашего Толю. Я могу продолжать?" "Да. А что?" "Ты же опять такой надутый и напряженный... Так чем ты опять недоволен, горе мое? Сидишь, как на похоронах. Вот уж кого я бы в евреи не пустила, так это Марка Арензона..."

"Просто у меня такое чувство, - тихо ответил я, - что меня на машине времени вернули в первые месяцы нашего пребывания в Израиле, когда нас в ульпане не столько учили языку, сколько навязывали вот такие традиции."

"А почему еврею такие красивые обычаи надо навязывать? Я сроду не слышала отаком воплощении женского начала на главном празднике."

"Символы ритуала встречи Шабата, - расслышал Моше последнюю фразу своей гостьи, - связано с женской природой, подчеркивая роль женщины в системе миров. Именно поэтому здесь правит хозяйка еврейского дома."

"Халы, - подключилась к разговору Малка, - символизируют манну небесную, которая во время скитаний евреев в пустыне выпадала во все дни, кроме субботы, но в пятницу - в двойном количестве." "А салфетки, которыми накрыты эти халы?..." "...напоминают о росе, покрывавшей выпавшую манну."

За столом начали петь песню, прославляющую женщину.

"Этот гимн не мне лично, - охотно поясняла Малка, - а сфире Мальхут, которая является выражением женского начала в мироздании." "И твое имя?.." "Мальхут - царство, а Малка - королева."

Между тем, за столом перешли к кидушу - освящению субботы - исполнению четверной заповеди, начертанной на Скрижалях Завета - помни день субботний, отделяй его от будней. Хозяева и гости стали пить вино.

"Гематрия слова кос - бокал, - тревожно заглядывала Малка в отчужденные, тоскливые глаза своего странного гостя, которого здесь особо почитали, как спасителя семейства, - то же, что у имени Всевышнего - Элоhим. Красное вино связано с проявлениями Божественного в материальном мире, символизирует щедрость, изобилие и благословение... Морди, ты ведь и сам все это знаешь? Я сказала что-то не так, как учила тебя твоя мама? Почему ты так морщишься?..."

"Ничему подобному меня мои родители не учили, - глухо сказал я. - Во времена моего детства за соблюдение Шабата мои родители могли угодить в сталинский концлагерь, если бы я на них донес. А это было более, чем вероятно при культивировании образа Павлика Морозова, выдавшего властям своего отца. Я сам от всей души пытался потом, в Израиле, наверстать упущенное и ходил на подобные ужины, но чем больше я на них сидел, тем скучнее мне становилось, так как я был бесконечно чужим тем людям, что совершали все эти процедуры. Поэтому я честно пытался отказаться от участия в этом застолье, но Моше, по мнению Ирит, мог обидеться... А я насилия не переношу. Сначала я всю жизнь боялся обидеть сослуживцев и не выпить с ними водки, которую я просто не переносил, потом, на исторической родине, я должен был присутствовать на бесконечных ритуалах, в которых я не видел ничего, кроме примитивного и тупого мироощущения... Простите, но вы сами спросили... Прости меня, Эстер, милая. С этим надо либо родиться и вырасти, как ты, либо не соприкасаться вовсе. Есть немало других путей к святости жить, не устраивая засад, не врать, не подличать, не предавать, не грабить. Чтобы потом, на Йом-Кипур - Судный день - не надо было ни в чем и не перед кем каяться. А то все вокруг меня одной рукой трепетно соблюдали все эти традиции, а другой - грабили и унижали беззащитных людей только за то, что те выросли и воспитаны иначе..."

За столом настала тяжелая тишина. Эстер что-то горячо шептала папе на ухо. Малка растерянно теребила конец белой скатерти.

"Сейчас нас отсюда попрут, - шепнула Ира. - А потом вообще отовсюду. Вольно тебе вечно со всеми откровенничать, дурак..."

"Вот что, - взорвался я. - Человек может только то, что он может. А честный человек - тем более. Простите за испорченный праздник. Впрочем, можете и не прощать. Но я хочу сказать и еще кое-что. Это не имеет отношения к хозяевам этого милого дома. Я прожил с моей первой и, как я полагал, последней женой четверть века. И без конца слышал в свой адрес "дурака", пока мне это не надоело. С тех пор я уже много лет ее не видел и ничего о ней не слышал. Терпеть все это еще раз дольше одного "дурака" я не намерен. Так вот, я прошу тебя Моше, если вы все меня после сегодняшнего не упечете в тюрьму и не выгоните с работы, сделать так, чтобы мы с этой... Ирит работали в разных местах. Лучше всего, в разных городах. В противном случае, я сделаю это сам. Но больше я с ней не встречусь. Прощайте."

"Нет! - звонко крикнула Эстер. - Никто тут на тебя не обиделся, Морди. Я все прекрасно поняла и тут же убедила папу, а мама..." "Господи, - плакала Малка. - Да как же тебя вообще можно не понять... Но Ирит просто погорячилась. Прости ее... Нельзя же так, сразу!"

"Только так. Только сразу! Моше, ты понял мою просьбу?"

"Ирит! - крикнула Эстер. - Почему ты-то молчишь? Прости его! И сама попроси у него прощения."

Ира исподлобья внимательно смотрела на меня. Губы ее презрительно скривились. И неслышно произнесли хорошо знакомые мне слова, которые с детства заменяли все эти шхины и сфирот. Именно те слова, которые я боялся услышать в своей семье и потому отказался от некогда горячо любимой женщины. Моя бедная мама сказала, что этого никогда не произнесет только еврейская жена.

Так появилась Марьяна, у которой, по моему мнению, все было чрезмерным - рост, нос, рот, бюст, таз, волосы, глаза, голос, эмоции, но которая так никогда и не назвала своего непутевого мужа жидовской мордой...

Ира была стократ милее Марьяны, но она была гойкой, а это неисправимо!

"Но почему? - настаивал мой внук Петя. - Это же наш семейный альбом. Вот ты, когда была молодой, а вот дедушка в моем нынешнем возрасте. Смотри, какя похож на него! Бабушка, зачем ты от нас скрываешь, где он?" "Здрасте! - возмутилась Марьяна. -И вы о том же... То журналисты, то Миндлин с Пустовых, теперь вы! Все почему-то уверены, что он без меня жить не может и именно мне даст о себе весточку. А он может!.. Прекрасно обходится, если... вообще еще жив."

"Ничего бабушка не скрывает, Питтер, - вступила в разговор по-английски моя дочь Стелла. - Просто тебя с детства учат не быть таким сентиментальным, не изучать часами семейный альбом. У нас в Южной Африке это признак дурного тона." "Но тут, в Израиле, мы все почти в России! Тут другие духовные понятия. И я хочу узнать, наконец, почему меня все пытаются убедить, что дедушка Марк умер." "А если и так? - кричала Марьяна. - Нам-то что? Умер и умер. Почему бы старику и не умереть? От старости. Очень просто. Простудился, заболел и умер себе. Теперь у тебя совсем другой дедушка. И он относится к тебе ничуть не хуже."

"Мне тоже почему-то кажется, что в этой истории что-то не так, перешла на русский Стелла. - Ты даже не говорила нам про эти телепередачи, про суд, про то, что он разбогател в Сибири. А я, между прочим, его единственная наследница, мама. Так что давай, говори правду. Какой у него сибирский адрес?"

"Правда в том, что я с ним развелась за пять лет до этой передачи. И об его сибирской карьере узнала только из тех же передач и на суде, куда меня пригласил свидетельницей сибирский босс Марика некто Пустовых. От него я узнала, что Марк вместе со своей первой шагайкой бесследно исчез год назад в каком-то гиблом углу этого бесчеловечного бескрайнего пространства на севере Азии, которое я покинула с таким облегчением! Мало того... он там исчез не один, а с какой-то зловещей молодой любовницей, которая натворила что-то ужасное на Кавказе. Ее даже здесь искали жуткие личности... Бррр, что за мерзкие рожи кавказской национальности! Так что, если он и объявится вдруг, то нам с тобой следует держаться от него подальше... Эти люди сначала оставят его без миллионов, а потом лишат жизни самым жестоким образом."

"Мама... а ведь ты его по-прежнему любишь!" "С ума сошла, Стелла! Я? Его? Да я его, если хочешь знать, и в молодости не очень жаловала, а уж тут, в Израиле, он показал себя таким слизняком, что любая уважающая себя женщина..." "А чего ты тогда так изменилась в лице, когда заговорила о кавказской разбойнице? Просто ревнуешь?" "Мама, что такое "ре-й-внуешь"? Вы так быстро говорите по-русски, что я не успеваю про себя все переводить..." "Ревновать - не значит любить, Петя." "А баксы?" "Это вы можете попытаться с него получить сами, если он вдруг вернется хотя бы в Сибирь. Я лично ни на что не претендую." "Твое дело. Зато мы с Петей так будем претендовать, что..." "Ну и, повторяю, нарветесь на бандитов со всех стран света! Что же касается меня, то я из его денег себе лично шекеля не возьму... так я и сказала этим рожам, прежде, чем ими занялась израильская полиция." "Ого, представляю! Твоя работа?" "Я вообще не из стеснительных со всяким дерьмом."

"А адрес?"

"Что касается Сибири, то вот визитная карточка Пустовых."

"Мама, на этой фотографии вы явно любите друг друга, - не сводила Стелла глаз с альбома. - И, по-моему, ты его даже больше любила, чем он тебя." "И я люблю своего дедушку Марка больше, чем..." "Петя! Ты его видел в последний раз, когда тебе было..." "Неважно. Покажи мне хоть одного внука, который не обожал бы больше всех на свете дедушку-миллионера! Ведь он теперь миллионер?" "Ничего подобного. Пустовых сказал, что, если шагайка не вернется, а Марк объявится, то с него могут по суду вычесть стоимость машины - пять миллионов долларов." "Ничего себе! Значит есть, с чего взыскивать такие деньги, - обрадовалась Стелла. - С твоего респектабельного мужа, мама, никто и не подумает взыскать по суду миллионы."

"Стелла, тебе не кажется, что ты стала циничной и учишь этому сына?" "Это не я, а жизнь нас всех учит ценить того, кто побогаче. Короче, я немедленно сама связываюсь с этим Пустовых. Если с моего дедушки можно запросто содрать по возвращении аж пять миллионов, то и на долю наследников кое-что осталось. А если он начисто исчез, то хоть половину того, что он там успел заработать, за вычетом пяти миллионов за шагайку, пусть отдадут нам. А остальное, если она вдруг вернется, - кавказской террористке. А гордой соломенной вдове дулю. И вот этот альбом впридачу! Это будет очень справедливо, не так ли? Попробуй-ка мне что-то возразить."

"Как вам обоим не стыдно, - вдруг сникла и заплакала Марьяна Арензон, не сводя глаз с нашей первой совместной фотографии. Должен вам признаться, что и я стал сильно волноваться, наблюдая все это по удивительному прибору в оффисе Бени. - Дедушка, возможно, умер... неизвестно где и как, возможно ужасно, а вы..."

"Его миллионы, - со знанием дела заявил по-английски Питтер, - пригодны к употреблению при любом варианте его безвременной кончины."

И еще вопрос, кто из них симпатичнее - наш маленький южноафриканец или малолетний предатель Павлик Морозов...

Впрочем, находясь на том свете, мне было не до этих моральных сопоставлений. .

У меня не было желания дальше разглядывать свой семейный альбом отринувшей меня семьи. К тому же, я понятия не имел о будто бы заработанном у Пустовых состоянии. Тот ни разу не говорил о сумме. Как и Миндлин, он предпочитал обтекаемые формулировки дележа пирогов и пышек, не забывая о доле синяков и шишек каждого участника договора. С самого начала их совместной со мной деятельности и тот и другой сознавали, что бездомному пожар не страшен, что в случае неудачи с меня взять нечего, что рискует в подобных отношениях только богатый, а потому, не сговариваясь, включили в "равноправный" договор то, что надо именно богатому. Так что Стелла могла с равным успехом обратиться с претензиями к Тедди. И в Сибирь не надо будет ехать в случае судебного процесса. Тем более, что туда, как известно, легче приехать, чем уехать живой и невредимой, даже если ничего не обломится. А уж с отсуженными миллионами... При всей своей западной прагматичности, она и не слыхивала о нравах дикого мира внутри постсоветского пространства. А между тем...

***

Скоростной лифт мягко взлетел к станции на верхушке отделанной снаружи и изнутри деревом бетонной транспортной мачты. Посверкивающая бронзовой отделкой просторная кабина лифта с панорамными окнами, как и висящая в облаках над парками столицы станция и подлетевший к ней вагон, отличались добротной стариной, вкусоми солидностью.

Я уселся в мягкое кресло и перевел дух.

Вот и кончился для меня очередной период противостояния мужского и женского начал в семье. Пришла пора анализировать результаты очередных безуспешных попыток терпеливого отражения непрерывной агрессии второй женщины в моей жизни.

Все это бесконечно тянулось и с первой, но с той я расстался не так быстро, а только когда выяснилось, что не только видеть, но и ощущать самое присутствие Марьяны и ее матери - этой вечно живой сначала карикатуры, а потом, с годами, омерзительной копии некогда в какой-то мере любимой женщины. Наша единственная дочь Стелла с семьей слиняла в Кейптаун от щедрот Страны на третий год знакомства с родным народом.

Так что тогда уйти было и естественнее и страшнее. Даже вспоминать тошно тот очередной гнусный период вынужденного безделия. Марьяна работала на износ и что-то зарабатывала, теща получала пособие по старости. Я же, кормилец по определению, как муж работающей супруги, был лишен пособия по прожиточному минимуму. В семье мне, в свою очередь, отказали в каком-либо кредите. Марьяна отчаянно пыталась сократить катастрофический минус, а потому деньги были под ее жесточайшим контролем.

Когда для поездки на очередную "деловую" встречу в другой город мне пришлось вытащить сто шекелей из тещиного кошелька, то, вернувшись, я застал свои жалкие вещи упакованными в чемоданы и выставленными на лестничную клетку Дверь была заперта, замок переставлен, а звонок мертв.

В первую же ночь, которую я провел на пляже, у меня украли оба чемодана. В полиции мне посоветовали срочно обратиться в риббанут с просьбой о разводе, чтобы получать хоть какое-то пособие.

Брезгливо обходя бесчисленных "советчиков", я сам заполнил заявление и отправился на тот же пляж, так как ни друзей, ни родных у меняв Стране не было. Оказалось, что после кражи вещей можно хоть спать совершенно спокойно, а из мусорных мешков, заполненных после пикников олим, вписавшихся в израильское общество, можно вытащить немало достаточно съедобных объедков. Тот же пляжный полицейский разыскал меня и вручил повестку в суд.

Марьяна была уже там. Она устроила черношляпным судьям такой погром, что они только переглядывались с недоуменным "ма?!" после каждого неформального выпада. Огромные глаза ее сверкали, необъятный красный рот не закрывался ни на секунду, пронзительный голос отражался от черных потолков поражавшего бездушием присутственного места. На фоне этого фейерверка страсти с предельно приземленным, но понятным всем, как русский мат, ивритом, я очень выгодно смотрелся, притихший с моим косноязычным англитом. Моих робких реплик не понимал даже предпочитавший англит идишу бывший американец - единственный из рабиннатских судей, который мог меня слушать.

Нас развели, как только мы оба заявили, что взаимных материальных претензий нет. Сама мысль, увидеть и услышать тут снова Марьяну была для судей страшнее упреков в отказе от нерушимости еврейской семьи.

Оказалось, что Марьяна, как верная подруга жизни, уже успела навести порядок и в управлении национального страхования. Меня там встретили с мистическим ужасом и торопливо назначили пособие. Кроме того, Марьяна швырнула на прощание мне на колени мой еще советский кошелек с тысячью шекелей.

Можно было начинать новую жизнь.

Я упорно верил русскоязычным газетам. Я вычитал, что в таком-то городе, куда массой инфильтруются циклопическими семьями арабы, самое дешевое в Стране жилье. И действительно здесь можно было снять комнату за Марьянины деньги. В трехкомнатной вонючей квартире с двумя соседями-бедолагами вроде меня самого нечеловечески святойхозяин-ортодокс показал на похожую на тюремные нары двухъярусную постель, расположенную почему-то в центре замызганной комнаты, взасос облобызал все имевшиеся на дверях мезузы и отправился в синагогу отмаливать грехи безбожных "русских".

После нарядной и спокойной Хайфы новый город казался заграницей. Тут жили только три категории обитателей - арабы, ортодоксы и те "русские", которым деваться было больше некуда.

Вечно орущие во все стороны агрессивные мусульмане доводили меня до исступления своей заунывной пронзительной музыкой из всех окон, машин и не менее навязчивыми молитвами с минаретов. Похожие на каких-то марсиан ортодоксы поражали своей лихорадочной спешкой даже на пути в синагоги и обратно. Глядя на бесчисленные выводки их лысоватых пейсатых одетых по-взрослому детей, можно было легко представить себе будущее Страны - с такой своей демографической опорой и надеждой. Увы, даже и это наше жалкое будущее не состоялось после того, как ко всем "прелестям" моей жизни добавились политические изменения и "окончательное урегулирование" наших отношений с палестинцами.

И над всем этим муравейником человеческого неблагополучия ежеминутно с ревом проносились самолеты, уносившие моих более удачливых соплеменников в европейские столицы - для осмотра Версаля и Виндзора.

На третий год "жизни" вне семьи в облезлую, трижды по-пьянке выломанную соседом дверь коммуналки постучали. На традиционное "пшел нахуй" из общей кухни гость ответил "спасибо" и осведомился, не может ли он тут видеть доктора Арензона.

"Доктора? - хохотал сосед, запрокидывая небритый подбородок для приема с горла национального напитка доисторической родины, которому ее патриоты нигде не изменяют. - Тут нет докторов. Я лично - фельдшер. Могу поставить клизму. Недорого. Сразу полегчает..."

"Меня зовут Александр Николаевич Радищев... - сказал гость. - Нет, нет, я не шучу. Так меня назвали мои просвященные родители. Я консультант сибирского предпринимателя Вячеслава Ивановича Пустовых. Он приглашает вас для делового разговора."

"В Тель-Авив или в Эйлат?"

"В Иркутск..."

***

Сибирь тоже осталась где-то за кадром бесконечного фильма ужасов моей жизни, по чьей-то извращенной иронии снятого в декорациях райских кущ. Вот и теперь за окнами вагона канатной дороги кудрявилась и сияла естественная мощная зелень Иудеи. Назад уносилась очередная станция-шляпка на мачте-грибе. Солнце склонялось за дальние горы, поросшие густым лесом.

"Станция - Киев-Ахадаша, улица рабби Акива, - объявила красивая проводница, улыбаясь мне и плавно указывая рукой на дверь. - Ты просил."

Я вышел на старинный мозаичный пол аккуратной станции на стометровой высоте. Закатное солнце золотило роскошные парки. На фоне малинового неба голубел простор действительно похожей на Днепр широкой реки. На ее берегахвзбегали на холмы бесчисленные нарядные строения. Только вместо Владимира с крестом на доминирующей высоте сияла большими окнами и нарядными деревянными стенами похожая на храм средневековая синагога.

По мере спуска лифта она врастала в темнеющее небо, словно гордо поднимала голову, а потом вдруг победно осветилась снаружи и изнутри.

Я вышел из лифта, сверился с картой.

Передо мной, весь в клумбах багровых и желтых тюльпанов среди крохотных прудов, простирался сквер, по обе стороны которого лепились нарядные шести-семи-этажные аккуратные дома, которые служили как-бы скромным приложением к цветам и деревьям.

Архитектура - душа нации - выражала здесь прямо-таки голландский покой и благожелательность, добротность, уверенность и стабильность. Не было и намека на холодную мертвую хватку серого бетона.

Только, в отличие от Голландии, тут преобладали не велосипедисты, а всадники.Конные экипажи выглядели ультрасовременными лимузинами. Автомашин почти не было. В миллионном мегаполисе не пахло городом.

И - тишина. Та самая, о которой я и мечтать не смел в эмиграции, где вечно грохотали отбойные механизмы и кто-то что-то неделями громко чинил в своей квартире, часами оглушительно подстригались кусты, с ревом убирался мусор, дико перекрикивались между собой люди с тротуаров в открытые окна да и просто на улицах, нервно сигналили водители, панически боясь опоздать на пять секунд в получасовую пробку, душераздирающе визжали спешащие туда же машины амбуланса и полиции, согнувшись от напряжения, орали в мобильники прохожие. Мир казался сплошным сумасшедщим домом...

После всего этого евреи в Иудее казались какими-то тенями, которые говорят между собой шепотом. Никто не шаркал подошвами по тротуарам. Даже дети здесь шалили вполголоса. И у них не было идиотского выражения лица от отчего-то вечно открытых ртов. Тут были генетически выведены совсем другие евреи - европейцы, а не афроазиаты Израиля. Это было общество защиты человека от наглости и техники.

***

Я издали увидел вывеску гостиницы. В ее зеркальных окнах отражались разноцветные тюльпаны на фоне отраженного в прудах закатного неба.

В пустынном скромном вестибюле я провел кредитной карточкой по прорези автомата и достал из его карманчика со звоном выпавший туда ключ от моего номера.

В лифте цвели живые пахучие розы. Длинного гостиничного коридора не было. На обычную лестничную площадку выходили четыре двери, на одной из которых я увидел нужную цифру. И сразу словно попал в средневековье затянутые голубым шелком стены, кровать в маленькой спальне, уютная небольшая гостиная, санузел и ванная с уже знакомым мне набором кнопок вместо кранов.

В платьяном шкафу висела отглаженная пижама, новые сорочки-хитоны и брюки моего размера. Кто это все тут готовит? - подумал я. - Ведь для такого сервиса нужна многочисленная прислуга из бедных слоев населения? А я как-то не заметил в Иудее "народа". Как, кстати, и элиты. Такое впечатление, что здесь обитает сплошной средний класс. Закономерный итог независмой эволюции иудейской морали, воплощенной в еврейскую социальную справедливость?Не потому ли человеку моего ненизкого здесь статуса предоставлены такие скромные, без тени помпезности аппартаменты? Или мне все эти справедливости и красивости просто кажутся, как умиляли реалии Израиля в первые месяцы, сменившись потом черт знает чем?..

После ванны и цветочного чая из заботливо приготовленного в кухне набора я вышел на балкон и снова стал осматривать город.

Нет, не Голландия, подумалось мне. Та странаплоская, а эта на лесистых холмах. Голландия, к тому же, немыслима без каналов... Ни на что известное мне по телевидению, кино и литературе, Иудея не походила. Неужели Родина, наконец?Но мне и Израиль до близкого с ним знакомства казался родиной... Между горами угадывалась та самая похожая на Днепр река, которую я с воздуха принял за морской залив. Я так и не смог вспомнить аналогичной реки такой ширины в этой части моей Сибири.

Я взял аккуратно сложенные в прозрачный конверт свежие газеты, все еще не веря, что свободно читаю на иврите. И тем более не веря, что я читаю именно новости, репортажи, мягкий еврейский юмор, а не вымученную напряженную брань слепых от ярости политических противников, грязь компроматов, злорадство, животную злобу, закомуфлированную в объективность и плохо скрытое самолюбование авторов публикаций. В иудейских газетах не было ничего, что заставляло израильских читателей ненавидеть всех и вся, не верить никому и относиться к своему народу, как к сборищу фальшивых скандалистов. Такая журналистика не оставляла места для трезвого анализа людей и событий. От нее можно было только отгородиться полным неприятием газет, радио и телевидения, вернувшись к доинформационному образу жизни...

"Если у нас с тобой вдруг возникнут проблемы с инерционной рекуперацией, Ирит, - тревожно вглядывался главный конструктор в опухшее от слез и бессонной ночи лицо своей новой сотрудницы, - то мы спросим Морди по видеофону. Ваши личные отношения не имеют никакого отношения к твоей работе." "А квартира?" "Живи там, где вы жили с Морди. Если выяснится, что он не вернется к тебе и что эта квартира тебе велика, дадим другую, поменьше. Ну как? Настроение рабочее? Или начнутся стрессы?" "Не бойся, Гади... - вымученно улыбнулась Ира, - не начнутся. Я и не такое еще пережила в своей жизни. Не вернется этот, будет другой." "И прекрасно. Так что у нас с пневматикой вчера не вытанцовывалось? Почему ты решила попробовать соленоиды?" "Марк... ну, Морди как-то говорил, что этот вариант ему предложил для скоростной шагайки израильский профессор. Смотри..."

Все было для нее точно как вчера. Те же люди, тот же компьютер, те же технические решения, та же праздничная зелень за окном. Не было только омоложенного Марка, ее Марика, Морди, последнего и самого сильного в ее жизни увлечения.

В чем дело? - думала Ира. - Я же ничего не произнесла... Согласна, чуть не произнесла. Но я же женщина, мне следует прощать любые срывы! Он же сам мне это говорил и так мило все всегда немедленно прощал. Пока любил?.. Но когда разлюбить-то успел? И почему? Ведь я в жизни не была такой привлекательной!

Она без конца анализировала свои отношения, начиная с поклонения матерому полу-заграничному ученому, ставшему решительным капитаном, и кончая своим странным пренебрежением к глазастому юноше, в которого он вдруг превратился.

Никто не подходил к ее столу пока она тихо плакала, роняя слезы на клавиатуру своего компьютера, никто не торопился занять "свободное место" ее законного мужа. Очнувшись наконец от эйфории конверсии, она осознала, что осталась в этом потустороннем мире совершенно одна - Марк ее бросил, Толя самозабвенно осваивал Дикий мир, а Никита - постельный иврит. Никому не было никакого дела до ее дурного самочувствия и настроения. Никто не заглядывал тревожно в глаза, не успокаивал, не расспрашивал, не уговаривал.

Окружающие молодые люди давно привыкли, что вдруг возникшая пара новых сотрудников-инопланетян занята только друг другом, ведет свой странный образ жизни и говорит вроде бы правильно, но совершенно не по-человечески. Она вдруг осознала, что при всей своей вернувшейся красоте и молодости, бывшая заложница ничуть не интереснее внешне окружающих женщин, каждая из которых имела своего мужчину. Выбирать Ире было не из кого. Во всяком случае, пока.

Оставалось только тихо плакать и думать, как попытаться вернуть себе такого родного уже Марика...

"Мы прислали тебе коня, который знает дорогу к нашему конструкторскому бюро, - сказал мне Ново-киевский начальник. - Привязь у самой гостиницы. Коня зовут Адиш. На седле увидишь эмблему нашей фирмы. Посвободнее держи поводья и скачи, пока не увидишь ту же эмблему на стене здания. Я тебя встречу у входа." "Но... - покрылся я холодным потом, - я никогда не ездил на лошади..." "Адиш самый спокойный в нашей конюшне. Он только очень любит, когда седок с ним разговаривает." "Да, - чуть не плакал я от бессилия,- но я ни-ког-да..." "А на велосипеде?" "Всю жизнь. Я заядлый..." "Ногу ставь в стремя, как на педаль, вторую переноси, чтобы сесть в седло. А дальше держи поводья и чувствуй стремена. Ни шпорить ни, тем более, бить коня с квалификацией Адиша не надо. Ты сам увидишь, как это просто. Как и на велосипеде, быстро двигаться проще, чем еле-еле. Так что не мешай ему переходить с рыси на галоп." "Подожди! - отчаянно крикнул я, видя, что лицо собеседника уже тает на экране видеофона. - За что же держеться руками?.." по инерции продолжил я вопрос в никуда.

Конь показался мне неестественно высоким. Он смотрел на меня совершенно по-человечески, смаргивая длинными белесыми ресницами. Мне даже показалось, что конь дружески подмигнул. "Адиш, Адиш," - льстиво говорил я, поглаживая ладонью теплую атласную шерсть на его шее. Потом взялся рукой за луку седла, поднял левую ногу и дрожа вставил ее в стремя. Сколько раз я видел в кино, как лихо вскакивают на коня разные ковбои и казаки, а тут не было сил приподняться над стременем. Седло кренилось от тяжести повисшего человека. Адиш вдруг громко фыркнул, словно смеясь над неумекой. Этот звук подстегнул меня, и я вдруг перенес правую ногу, оказавшись в уютном надежном седле. Руками можно было цепляться только за седло. Я начисто забыл о поводьях. Конь тряхнул ушами и позвенел уздечкой. Только тогда я решился сменить привычно твердую, как руль велосипеда, опору седла на зыбкий ремешок. Но умный учитель-Адиш тут же наклонил длинную шею, чтобы седок-ученик почувствовал поводья, и осторожно зашагал в сторону дороги. Седло подо мною подпрыгивало, угрожая сбросить вниз головой с непривычной высоты, но тут я ощутил, что ноги-то привычно упираются в стремена-педали. Я приподнялся над седлом и почувствовал себя на велосипеде "без рук". Адиш тут же словно кивнул головой, радостно фыркнул и перешел на рысь рядом с другими всадниками на утренней аллее. Ощущение слияния с благородным животным было таким сильным, что я начисто забыл о страхах, наслаждался скоростью и испытал не облегчение, а досаду, когда увидел знакомые буквы фирмы на стене.

Высокий человек в традиционной бархатной тунике сбежал ко мне по ступеням и взял коня за повод: "Ну как, Морди? Ничего страшного?" "Напротив! - счастливо смеялся я. - В жизни не испытывал такого наслаждения дорогой..." "Так в чем же дело? - сказал начальник. - Адиш теперь твой. Работа никуда не денется. Даю тебе сегодня выходной. Куда бы ты ни ускакал, он найдет дорогу обратно. Только произнеси одно слово - домой."

Аллея вилась вдоль берега той же величественной реки с благородно голубыми быстро текущими струям, то удаляясь от кромки воды, взлетая на холмы, то соприкасаясь с белым песком. Адиш за городом сразу перешел на плавный галоп и больше не беспокоился за своего привыкшего к новому занятию всадника. Меня умилило, как конь вдруг свернул с чисто выметенной аллеи, чтобы опорожнить желудок в глубине леса, а потом снова вернулся к мягкому галопу на гравии.

Вскоре наслаждение скоростью и пейзажами сменилось чисто профессиональным интересом проектанта к созданию "коллеги-конкурента". Я голосом и поводом попросил коня свернуть с тропинки в лес и скакать по бездорожью. Наблюдая, как легко Адиш преодолевает камни, канавы, поваленные деревья и огибает стволы и пни, я мог только краснеть за свою неуклюжую рукотворную шагайку по сревнению с творением Создателя. Адиш не нуждался не только в маяках-отражателях, но и в собственном зрении. Даже удивленно оглядываясь на странного всадника, наклонившегося под брюхо коня, чтобы проследить за стремительными движениями ног, даже игриво отворачиваяголову, он "держал тропу", ни разу не споткнувшись. Мало того, когда под копытом внезапно оказался вынырнувший из палой листвы еж, Адиш небрежно передернул этой ногой, пропустив шаг, чтобы не наступить на живое. При этом он ежа увидеть никак не мог!

Никто из смертных, подумал я, никогда не создаст чуть ли не полутонную шагайку с такой скоростью и маневренностью. Впрочем, по еврейской привычке тут же заспорил я сам с собой, даже суперфантаст Станислав Лем, даже не на заре, а в середине двадцатого века не мог дать своим героям середины следующего тысячелетия не то что сотовую связь, но и видеокамеру. Его герои на дальних планетах пользовались кинолентой и калькуляторами вместо компьютеров. Просто для совершенствования шагаек нужен только такой же мощный общественный импульс, как для всего того, что обошло их в процессе технической эволюции.

Когда под копытами снова заструился гладкий гравий прибрежной аллеи, я представил себе, как славно катил бы я сейчас рядом на велосипеде. И усомнился, так ли уж ошиблась цивилизация, изобретя колесо, не зацикливаясь тщетных до последнего времени попытках копирования природных шагаек. В конце концов, я, с моей скудной мощностью, мог бы запросто обогнать того же Адиша на машине в тысячу раз более простой, дешевой и ничуть не менее надежной. До тех пор, однако, - продолжал я самодискуссию, - пока не кончилась бы проложенная и обустроенная людьми тропа. Нашли же иудейцы путь перемещения по воздуху, альтернативный дорогой и шумной авиации. Но сохранили путь перемещения по земле, не требующий покрытия живой почвы мертвым асфальтом.

Нет и быть не может однозначных решений, Марик, вдруг прозвучал у меня в ушах голос Иры. Не тот звонкий и певучий, которым она обзавелась после конверсии, а хрипловатый, сорванный до периодического сползания на сипение, каким ее наградил Кавказ... И не было для меня ничего роднее в жизни.

Вся прелесть прогулки тотчас исчезла, скрывшись за пеленой первого несчастья, случившегося со мной в этом самом справедливом и рациональном из известных мне миров. Нет и быть не может однозначных решений, повторил я. И не только в науке и технике. Принятое мною решение было идиотским... Амбиция вместо разума. Именно то, что я так ненавидел, считая еврейской чертой, а потому именно так как можно ненавидеть только собственные пороки. Ненавидя еврейские черты, каждый из нас ненавидит прежде всего самого себя...

Если Ирочка в чем-то и не права, то надо было, по крайней мере, поискать общую для обоих правоту... Она столько пережила, что заслужила прощение и на земле, и на небесах. И если там это дело высших сфер, то тут я просто обязан ее немедленно простить... Мириться! Не откладывая ни на миг...

"Домой!" - крикнул я так, что у Адиша, если так можно сказать о лошади, тотчасизменилось выражение лица - от игриво-счастливого на удивленно-озабоченное. Он косил выпуклым карим глазом на склонившегося к его шее седока и перешел на такой бешенный аллюр, что обгонял удивленных всадников и всадниц. Только напряженно вытянутый хвост выражал его предельное старание угодить новому хозяину-другу.

Ира же совсем извелась от мыслей о своем потерянном Марке. Делая вид, что она не справляется с заданием по шагающему комбайну, она без конца обращалась к автору за виодеоконсультацией, но тот завел манеру тут же переключать ее на автоответчик, который предлагал тщательно сформулировать вопросы, после чего на Ирином компьютере высвечивались подробные ответы. Живой Марк появлялся только для выяснения адресата и тут же исчезал за надписью о переходе на автоответчик.

Попытки вызвать его на разговор по мобильному или гостиничному видеофону немедленно кончались тем же, но в этих случаях продолжения разговора не было...

Поэтому она решила взять краткий отпуск и поехать в Новый Киев. Просто познакомиться с интересным городом, вторым в стране после Нового Иерусалима. Она поселилась в совсем другой гостинице и совершала по утрам пробежки вдоль великой реки. Она была уверена, что встреча со мной бесполезна и не искала ее. Поэтому очень удивилась, когда ее вдруг окликнул знакомый голос.

Показалось, решила она, проводив глазами пронесшегося всадника. Но тот вдруг красиво тормознул, подняв коня на дыбы, и прогарцевал к Ире.

Как похож на Марка, подумала она, достоверно зная, что это не я, что ее Морди никогда и близко не подходил к лошади в своей прошлой жизни.

А всадник ловко, не касаясь рукой седла, соскочил на тропинку.

От него исходил такой родной запах, что Ира едва не потеряла сознания от счастья, отвечая на поцелуй ее непозволительно омолодившегося мужчины. Некоторое время мы оба ошеломленно молчали.

"Я просто обиделась на тебя за семью Моше, - торопливо шептала мне Ира. - Что они такие к нам... от всей души, а ты... самое святое для них... Ты столько рассказывал мне об Изриале... как они этнически не похожи на евреев, на европейцев вообще, но иудейцы-то... За что ты их... Я наоборот... мне так понравился этот шабат, эта роль женщины, я всю жизнь мечтала поселиться в таком обществе, а ты..." "Ладно, - пытался я ее остановить, - как говорится, проехали, прошагали, ты что?" "Я столько раз повторяла про себя все это, что теперь хочу тебе высказать... Что я только твоя, что ты только мой, что неважно, как ты сейчас выглядишь, я уже привыкла... Ты самый!.." "Да не плачь ты так! - совсем растерялся я. - Я ведь тоже без тебя не могу. Я же вот вернулся." "А я уже думала, что вот ты от меня ушел, попросишь Бени вызвать как-то сюда твою семью, омолодить твою Марьяну, а я... - плакала она у меня на груди. - Зачем тогда тебе я?.. Зачем тогда мне вообще жить?.. У меня никогда не было такого хорошего, такого доброго, такогого умного..." "...дурака? Да нет, я понимаю, женские нервы. Только, пожалуйста, больше меня никогда не называй даже в мыслях жидовской мордой. Дураком, так и быть, называй. Я стерплю, но..." "Не буду... Мамой покойной, Женей покойным клянусь, Марик! Только ты не бросай меня, а?"

Умная живая шагайка деликатно отошла в сторону и щипала траву, настороженно шевеля острыми ушами. Ира, наконец, обратила внимание, как омрачается лошадиная физиономия, когда она плачет, и рассмеялась.

"Марик! Я тоже так хочу, - вдруг вернувшимся от страданий севшим голосом тихо сказала бывшая седая девушка. - Ты же научишь меня так же красиво скакать на коне?" "Он научит," - прошептал я в розовое ушко, непостижимым образом тоже мокрое от слез. "Кто? - испугалась Ира. - Ты что! У меня никого нет." "А у меня есть. Замечательный учитель вождения. И сейчас я попрошу его научить и тебя. Адиш, иди сюда. Поучишь мою Ирочку искусству верховой езды?"

Конь радостно фыркнул, наклонив в согласии благородную голову, и прошагал к помирившимся влюбленным. Ира, взвизгивая и не отпуская моей руки, вскарабкалась в седло, взяла поводья и робко улыбнулась, сияя светлыми глазами сквозь мокрые ресницы.

"Поднимись на стременах, - командовал всадник-неофит, - чуть напряги поводья и забудь обо всем. Держись за него коленями. Адиш, до мачты и обратно ко мне."

Какое это прекрасное зрелище - стройная женщина на красивой лошади, думал я, не уставая удивляться тому, как быстро и естественно здесь, в истинно еврейской стране мне удается исправить вроде бы роковые ошибки, когда в таких вроде бы святых местах малейший поворот не в ту сторону...

26.11.00