II. Записки чумных лет

Ниже читатель найдет подборку моих выступлений, которые я опубликовал в период длительной кампании против фетвы, объявленной из-за «Сатанинских стихов».

Из речи на Международной конференции за свободу слова

Вашингтон, округ Колумбия, апрель 1992 года.


Я хотел бы поблагодарить всех, кто способствовал этой поездке. Как ни странно, это оказалось не простым делом! Это должно быть простым делом для писателя, заинтересованного в свободе слова. Писатель не должен держать в секрете планы своих поездок. Службы безопасности не должны уделять мне особого внимания. Все выглядит словно в каком-нибудь научно-фантастическом триллере, где в альтернативном настоящем на Пикадилли-серкус царит инквизиция, а на Потомаке сжигают ведьм.

Фетва имама Хомейни сделала бредовым наш мир. Кровавое Средневековье сорвалось с цепи, вооружившись современными хитрыми технологиями. В мир вернулась борьба, которая, как нам казалось, осталась в прошлом, — борьба против того, что обозначается понятиями «богохульство» и «ересь», которыми на протяжении всей истории человечества пользовались передовые отряды фанатиков. Многие люди, не подумав, рьяно принялись защищать преступников и обличать жертв. И по сей день в Великобритании действует мощное лобби, которое неустанно чернит меня. Мне сложно выступать в качестве собственного адвоката в этом деле и давать оценку самому себе. Когда я пытаюсь защищаться, меня обвиняют в наглости и неблагодарности. Если же умолкаю — о моем деле все тут же забывают. Все шиворот-навыворот.

Как говаривали мы в 1960-е годы, в мире что-то неладно. Не спешите подстраивать под него свое мнение. Преступлением против свободы является то, что творится вокруг «Сатанинских стихов», их автора, издателей, переводчиков и продавцов. В самом романе нет ничего преступного, и автор его не преступник.

Разумеется, мне хорошо известно, что я не единственный писатель, подвергшийся гонениям. Последние три года я не жалел усилий, объясняя, что словами «богохульство» и «ересь» клеймятся многие авторы, особенно в мусульманской среде. Я постоянно пытаюсь напомнить людям, что мы имеем дело с войной, развязанной против свободы разума в борьбе за власть.

Любые попытки запретить свободное выражение убеждений преступны, и главным образом потому, что они обделяют человечество, как нынешнее, так и будущее, и тех, кто придерживается этих убеждений, и особенно тех, чьи взгляды расходятся с ними. Ибо если это убеждение истинно, то не разделяющие его лишаются возможности перейти от заблуждения к истине; если же оно ложно, они теряют не менее важное преимущество — возможность более четко уяснить истину, которая рождается в столкновении с заблуждением.

Я пересказываю здесь слова Джона Стюарта Милля из его замечательного эссе «О свободе». Удивительно, сколь многое в этом эссе созвучно делу «Сатанинских стихов». Требование запретить этот роман и, по сути, уничтожить автора — это как раз то, что Милль называет «допущением собственной непогрешимости». Выдвигающие такие требования делают это, согласно Миллю, поскольку считают книгу и автора «безнравственными и нечестивыми».

Но, пишет он, в этом случае допущение непогрешимости наиболее опасно. Именно в таких случаях люди совершают ужасные ошибки, которые у последующих поколений вызывают ужас и изумление. Милль приводит в пример судьбу Сократа и Иисуса Христа. Сюда же можно отнести и случай с Галилео Галилеем. Все трое были обвинены в богохульстве и ереси. Все трое подверглись нападкам фанатиков. И именно они, что очевидно для каждого, стали основателями философских, религиозных и научных традиций Запада. А потому можно утверждать, что богохульство и ересь не преступления, но дерзания человеческой мысли, с помощью которых она совершает самые важные открытия. Творцы эпохи Просвещения в Европе, которым доводилось сталкиваться с фанатиками-изуверами, знали это. В свое время Вольтер опасался именно Церкви, а не Государства, когда советовал писателям жить как можно ближе к границе, чтобы в случае нужды было легче сбежать. Но ныне писателя и границы не спасут, если правит бал новая форма терроризма — терроризм, поддержанный установлениями духовных лиц и денежным поощрением.

Многие заявляют, что история с Рушди — исключительный случай и никогда не повторится. Такая самоуспокоенность — это тоже противник, с которым надо бороться. И я вновь обращаюсь к мыслям Джона Стюарта Милля.

Изречение о том, что истина всегда торжествует над гонениями, можно считать одной из тех благоглупостей, которые легко опровергаются опытом. История изобилует примерами, когда гонения одерживают верх над истиной. Пускай и не навсегда, но на многие столетия она может оказаться побежденной… Гонения всегда одерживают верх, за исключением тех случаев, когда отступники образуют настолько сильную партию, что с ними нелегко разделаться.

Все очень просто. Религиозные гонения никогда не вызываются нравственными причинами, это всегда борьба за власть. Победить нынешних мракобесов необходимо, чтобы доказать им, что наша власть не менее сильна, что нас больше и мы не менее решительно настроены. Здесь одной воле противостоит другая.

Свободное общество — это общество в движении, а всякое, движение сопровождается трением. Свободные люди высекают искры, и это самый верный признак свободы. Тоталитарное общество стремится вытеснить множество истин свободы одной-единственной истиной власти, светской или религиозной; остановить движение общества, загасить искру. Отавная цель несвободы — наложить оковы на разум.

Творческий процесс подобен развитию свободного общества. Множество подходов, множество точек зрения на мир сталкиваются в сознании художника, высекают искру — и рождается произведение искусства. Художнику бывает нелегко переносить такую внутреннюю борьбу, а уж тем более объяснить ее. Дени Дидро, величайший романист-философ французского Просвещения, говорил о том, как в нем спорят между собой атеистический, материалистический рационализм и глубокая потребность в духовной и нравственной основе. «Меня приводит в ярость, — писал он, — когда мой разум погрязает в бесовской философии, которую отвергает моя душа».

Еще более великий писатель, Федор Достоевский, страдал оттого, что абсолютная вера в его душе сосуществует с полным неверием. А до него Уильям Блейк сказал в похвалу Мильтону, что этот благочестивый гений, будучи поэтом, естественно, принадлежит к партии Дьявола. Внутри каждого художника — внутри человеческого воображения вообще — Ад и Рай сочетаются, если перефразировать Блейка, браком.

Открытое письмо, опубликованное в Японии
в годовщину убийства японского переводчика «Сатанинских стихов»

Июль 1992 года.


Прошел год со дня подлого убийства профессора Игараси, но я до сих пор не могу смириться с этим. Я до сих пор испытываю тот же ужас, гнев и страдание, которые почувствовал, когда узнал об этом. Память хранит и горький, тяжелый привкус от торжествующих возгласов некоторых мусульман-японцев.

Мне пришло в голову, что, может быть, самое важное — это не смиряться с непереносимым. В наши дни мир быстро теряет интерес к одному и увлекается другим, легко забывая о том или ином событии, какую бы сенсацию оно когда-то ни произвело. Но в данном случае такая забывчивость стала бы оскорблением памяти профессора Игараси. Никогда нельзя смиряться с тем, что человека убивают во имя какого бы то ни было бога или идеологии. В таких случаях убийцам нет никакого нравственного оправдания.

Я не был знаком с профессором Игараси, но он был знаком со мной, поскольку перевел мою книгу. Перевод создает особый род близости, дружбы, и я скорблю о гибели профессора Игараси, как если бы он был моим другом. Я верю, что народ Японии не смирится с этим убийством.

Я читал, что появились свидетельства, позволяющие связать это убийство с деятельностью ближневосточных террористов. Я бы сказал так: кем бы ни были исполнители убийства (а мы знаем, что многими ближневосточными террористами управляют из Тегерана), истинным убийцей стала фетва Хомейни.

По этой причине и в память о погибшем, выдающемся ученом и переводчике моей книги Хитоси Игараси, я призываю народ и правительство Японии потребовать, чтобы угрозе терроризма был положен конец. Первой жертвой фетвы пал гражданин Японии. Япония может способствовать тому, чтобы эта жертва стала последней.

Последний заложник

7 февраля 1993 года.


Четыре года. Прошло четыре года, а я все еще жив. Странным образом это ощущается как победа и поражение одновременно.

Почему победа? Потому что, когда я 14 февраля 1989 года получил известие из Тегерана, моей первой мыслью было: мне конец. Я вспомнил стихи моего друга Реймонда Карвера, которому врач сообщил, что у него рак легких: «Он сказал, если вы набожный человек, почему бы вам не стать на колени в лесу и молить Господа… / Я ответил, что не делал этого до сих пор, но прямо сегодня к этому приступлю».

Но я не набожный человек. Я не стал на колени. Я дал интервью на телевидении и выразил сожаление, что не сделал книгу еще более критичной. Почему? Потому что, если лидер террористического государства объявляет о намерении убить тебя во имя бога, тебе остается либо бушевать, либо скулить. Скулить я не собирался. А поскольку убийство объявлено именем бога, то о боге начинаешь думать гораздо хуже.

Потом я подумал: если бог существует, то вряд ли его беспокоит роман «Сатанинские стихи», потому что какой он бог, если его престол может поколебать какая-то книжка? С другой стороны, если бога нет, то и беспокоиться некому. Так что это конфликт не между мной и богом, а между мной и людьми, которые, как однажды заметил Боб Дилан, считают, что они могут позволить себе любую дьявольщину, потому что бог на их стороне.

А после пришли полицейские и сказали, чтобы я оставался дома и никуда не выходил, они что-то предпринимают. В ту ночь возле моего дома дежурил полицейский патруль. Я провел бессонную ночь и прислушивался, не шумят ли крылья ангела смерти. Одним из моих любимых фильмов был и остается фильм Луи Бунюэля «Карающий ангел». Это фильм о людях, которые не могут выйти из дома.

На следующий день — телевидение исходило ненавистью и жаждой крови — мне предложили защиту Специальной службы[172]. Полисмены сказали мне, куда я должен перебраться на несколько дней, пока политики будут вести переговоры. Помните? Четыре года назад всем казалось, что проблему можно решить за несколько дней. Казалось нелепостью, чтобы в конце двадцатого века человеку угрожали смертью за написание книги, чтобы лидер религиозно-фашистского государства мог грозить свободному гражданину свободной страны, далекой от границ его собственной. С этим разберутся. Так считала полиция. Я тоже так считал.

И мы перебрались — не в какое-то секретное убежище, а в сельскую гостиницу В соседнем со мной номере жил репортер «Дейли миррор», причем с дамой, которая не приходилась ему женой. Я всячески избегал его, не желая вторгаться в частную жизнь. И так в ту ночь, когда все журналисты пытались выяснить, куда я исчез, этот — как бы выразиться поточнее? — упустил свой кусок пирога.

Предполагалось, что это продолжится всего несколько дней, но теперь, четыре года спустя, это все еще продолжается. Мне говорят, что угроза моей жизни ничуть не стала меньше. Мне говорят, что никому из подопечных Специальной службы не грозит такая опасность, как мне. Итак, победа и поражение: победа, ибо я жив, несмотря на то что, по выражению одного «друга», я всего лишь «покойник в отпуске». Поражение, потому что я все еще в тюрьме. Она со мной повсюду, куда бы я ни подался. У нее нет ни стен, ни крыши, в ней нет оков, но я не могу выбраться из нее вот уже четыре года.

На меня оказывалось политическое давление. Не думаю, что многие представляют себе, сколь тяжело такое давление. Эксплуатировалась проблема британских заложников. От меня требовали покаянного заявления — в противном случае с кем-либо из британских заложников случится неприятность, намекали, что это будет целиком моя вина. Заявление, которое я согласился сделать, было составлено даже не мной, а покойным Джоном Литтлом, помощником архиепископа Кентерберийского по делам заложников, и другими достойными уважения светскими и духовными лицами. Я исправил пару слов, но даже эти исправления потребовали борьбы. Пользы это не принесло никому. Сделанное ради заложников было истолковано как неудачная попытка спасти свою шкуру. Хомейни подтвердил фетву. За мою голову предлагалось многомиллионное вознаграждение.

Теперь меня официально вынуждали скрыться, исчезнуть. Убеждали, что я уже и так причинил достаточно неприятностей. Я не должен был выступать по этому поводу, не должен был оправдываться. И без того у властей, которые встали на мою защиту, возникли большие проблемы, и мне не следовало усугублять их. Исчезни, скройся, замолчи! Стань никем и благодари бога, что вообще остался жив. Слушай, как тебя поливают грязью, искажают твои слова, угрожают тебе смертью, — и помалкивай.

С полгода у меня не было связи ни с кем-либо из членов британского Парламента, ни с чиновниками Министерства внутренних или иностранных дел. Обо мне словно все забыли. Мне сообщили, что Министерство внутренних дел запретило всякие встречи со мной, поскольку это может отрицательно сказаться на межрасовых отношениях. В конце концов я позвонил Уильяму Уолдгрейву, в то время работавшему в Министерстве иностранных дел, и попросил о встрече. Он ответил, что не считает возможным — полагаю, не имел позволения — встречаться со мной. Но в конце концов я все же встретился с рядовым сотрудником Министерства иностранных дел, а после и с самим министром, Дугласом Хурдом. Эти встречи проводились в обстановке чрезвычайной секретности, «чтобы не повредить британским заложникам». Я допускал, что сначала нужно разобраться с ними; что моими правами, до поры до времени, следует поступиться ради спасения других. Я только надеялся, что, едва их освободят, настанет мой черед; что правительство Великобритании и международная общественность смогут разрешить и эту проблему.

Я что-то не припомню, чтобы захватчики заложников в Ливане или Тегеран упоминали о связи этих событий. Но, возможно, я ошибаюсь. Если я сейчас касаюсь таких подробностей, то только потому, что опасности больше не существует. До того как освободили Терри Вейта[173], я тоже был своего рода заложником.

Мне пришлось долго ждать, и за это время произошло немало странных событий. Пакистанский фильм, изображавший меня как палача, убийцу и пропойцу в ярких костюмах сафари, не получил лицензии на показ в Великобритании. Я смотрел его в видеоверсии; выглядело это ужасно. Фильм завершается моей «казнью» по воле божьей. Эти омерзительные образы долго не отпускали меня. Как бы то ни было, я написал в Совет по лицензированию фильмов и уведомил их, что не буду предъявлять каких-либо претензий к ним или фильму и разрешаю им выдать на него лицензию. Я сказал, что не хочу сомнительной защиты в виде цензуры. Фильм пустили в прокат, и ажиотаж вокруг него быстро сошел на нет. Попытка показать его в Брэдфорде[174] обернулась рядами пустых кресел в зале. Это стало прекрасным доводом в пользу свободы слова: народ в состоянии жить своим умом. И все же странно, что можно испытать удовлетворение от проката фильма, в котором показана твоя смерть.


Порой мне доводилось жить в благоустроенных домах. Порой приходилось довольствоваться тесной каморкой, где даже к окну нельзя было подойти, чтобы меня не увидели с улицы. Иногда появлялась возможность прогуляться. Но иногда это бывало затруднительно.

Я пытался поехать в Соединенные Штаты и во Францию, но правительства этих стран не сочли возможным дать мне визу.

Однажды мне надо было отправиться к дантисту, чтобы удалить зубы мудрости. Позднее я узнал, что полиция имела в запасе чрезвычайный вариант моего передвижения. Предполагалось дать мне наркоз, надеть саван и перевезти в катафалке.

Я подружился с моими охранниками и узнал много интересного о работе Специальной службы. Я научился определять, преследуют ли меня на шоссе, привык к тому, что под рукой всегда имеется бронежилет, и освоил жаргон полицейских. Водителей, например, они называют ДВ, что означает Долбанутый Водитель[175]. Дорожный патруль именуется «черными крысами». Меня никогда не называли по имени. Я научился откликаться на что угодно. Чаще всего звался «шефом».

Я узнал многое из того, что показалось бы мне странным четыре года назад, но привыкнуть к этому так и не смог. С самого начала мне было ясно, что привыкание станет актом капитуляции. Происшедшее со мной чудовищно. Это преступление. Я не допущу, чтобы это исковеркало всю мою жизнь.

«Что за блондинка с большими титьками живет в Тасмании? Салман Рушди». Я получал — и по сей день получаю — письма, в которых мне советуют сдаться, сменить имя, сделать пластическую операцию, начать новую жизнь. Но я никогда не рассматриваю это как возможный выход. Это было бы хуже смерти. Я не хочу быть кем-то другим. Я хочу быть самим собой.

Мои телохранители относятся ко мне с пониманием и помогают мне пережить трудные времена. Я всегда буду благодарен им. Это отважные люди. Ради меня они рискуют жизнью. Никто и никогда прежде не рисковал жизнью ради меня.

И вот еще что. Подозреваю, что находятся люди, которые считают, что если меня не убили до сих пор, то никто и не собирается этого делать. Многие, возможно, думают, что угрозы были пустым сотрясением воздуха. Отнюдь нет. В начале года некий арабский террорист взорвал себя в отеле «Паддингтон». После этого журналистка, которая побывала в лагере организации «Хесболла» в долине Бека, в Ливане, рассказывала мне, что видела там его фотографию на «стене мучеников» с надписью, удостоверявшей, что он должен был уничтожить меня. Я также узнал, что во время войны в Персидском заливе иранское правительство выделило деньги на заказное убийство. Несколько месяцев мне пришлось тщательно скрываться, а потом мне сообщили, что киллеры, выражаясь языком служб безопасности, «были обезврежены». Я не стал уточнять, каким образом.

В 1992 году из Великобритании были высланы трое иранцев. Двое из них работали на иранское представительство в Лондоне, а третий числился «студентом». В Министерстве иностранных дел мне сказали, что это были шпионы и что, вне всякого сомнения, они появились в Великобритании с целью исполнить фетву.

Итальянского переводчика «Сатанинских стихов» едва не убили. Одновременно в Японии убили японского переводчика романа. В 1992 году полиция Японии после годового расследования обнародовала результаты. По их данным, убийцы были из числа ближневосточных террористов и проникли в Японию через Китай. В то же самое время иранские боевики в Париже расправились с бывшим премьер-министром Шапуром Бахтияром[176]. Ему отрезали голову. Другая группа убила в Германии иранского певца из числа диссидентов. Его труп расчленили и упаковали в мешок.

Так что это не пустые угрозы.


Англия небольшая, но густонаселенная страна, и часть населения чрезвычайно любознательна. В такой стране нелегко) скрываться. Однажды я находился в здании, которое должен был покинуть, но там лопнула труба центрального отопления в коридоре рядом с вестибюлем, и вызвали водопроводчика. Полицейскому пришлось отвлекать его внимание, чтобы я смог выскользнуть из дома, пока водопроводчик отвернулся. Однажды я находился в кухне, когда внезапно появился сосед. Мне пришлось прятаться за кухонным шкафом, скорчившись в три погибели, покуда он не ушел. Как-то раз я застрял в пробке напротив мечети у Риджент-парка, когда из нее выходили правоверные после вечерней молитвы в праздник Рамадан. Я сидел на заднем сиденье бронированного «ягуара» и прикрыл лицо газетой. Мои телохранители потом шутили, что впервые видели, чтобы меня так увлекло содержание «Дейли телеграф».

Жить так — значит что ни день ронять человеческое достоинство, ощущать себя униженным. Жить так — значит позволять людям, включая бывшую жену, называть тебя трусом на первых страницах газет. Эти же люди, вполне возможно, произносили бы хвалебные речи на моих похоронах. Но выжить, избежать уничтожения — значит одержать более важную победу над врагами, чем если бы я позволил себя убить. Только религиозные фанатики жаждут стать мучениками.

Мне уже сорок пять лет, а я не могу выйти из дома без разрешения. У меня нет ключей. Время от времени случается «черная полоса». Во время одной из таких «черных полос» я сменил тринадцать ночлегов за двенадцать суток. В такие времена приходишь в разлад с самим собой. В такие времена вообще перестаешь быть самим собой.

Я научился подавлять все: гнев, ожесточение. Я знаю, потом они придут. Когда все наладится. Мне придется их пережить. Но сейчас моя победа над собой и обстоятельствами состоит в том, чтобы ничто не сломило меня, ничто не вынудило потерять себя. В том, чтобы продолжать писать. Теперь нет никаких заложников. Впервые я получаю возможность защищать себя, не вызывая упреков в том, что ущемляю чьи-то интересы. Я и борюсь изо всех сил.

Я, как и все, радовался избавлению заложников в Ливане от ужасной участи. Но самые активные участники кампании по моей защите, Франсис ди Соуза и Кармел Бедфорд, поняли, что невыразимое облегчение, которое мы все испытали, когда закончилась эта кошмарная глава, само по себе представляет опасность. Возможно, люди не станут обращать внимание на того, кто утверждает, что, прошу прощения, осталась еще одна проблема. Возможно, на меня начнут смотреть как на человека, который «портит песню». С другой стороны, ходят слухи, что правительство Великобритании склонно нормализовать отношения с Ираном, а потому «дело Рушди» следует предать забвению. Что же делать? Замолчать и положиться на «дипломатию умолчания» — или продолжать высказываться?

На мой взгляд, выбора не было. Освобождение заложников наконец-то развязало мне язык. Было бы нелепо бороться за свободу речи путем молчания. Мы решили нашуметь как можно громче, чтобы продемонстрировать британскому правительству, что оно не сможет дальше игнорировать сложившуюся ситуацию, и попытаться вновь обеспечить поддержку международной общественности, объясняя людям, что фетва такого террористического государства, как Иран, угрожает не только моим, но и всеобщим интересам.

В декабре 1991 года, несколько дней спустя после освобождения американского заложника Терри Андерсена, мне наконец позволили въехать в США и выступить в Колумбийском университете на праздновании 200-летия Билля о правах. Подготовка к поездке обернулась сплошным кошмаром. За сутки до вылета я не знал, позволят ли мне поехать. Я получил разрешение на поездку в военном авиатранспорте — большая любезность, за которую я страшно благодарен. (Это должно было происходить в обстановке полной секретности, но некий британский таблоид счел возможным опубликовать об этом сообщение, обвинив меня в том, что я навлекаю опасность на Королевские военно-воздушные силы.)

Незабываемый момент отлета. Впервые за три года я вылетел за пределы Великобритании. На какой-то миг клетка показалась просторней. Потом, в Нью-Йорке, меня встретила колонна из одиннадцати машин, сопровождаемая эскортом мотоциклистов. Меня усадили в белый бронированный лимузин и на высокой скорости промчали по Манхэттену.

— Примерно так же мы бы встречали Арафата, — пояснил мне начальник колонны, в тот день носящий оперативный псевдоним «Гудзонский командир».

— А как насчет президента? — скромно поинтересовался я.

Для проезда президента они перекрыли бы побольше боковых улиц, пояснил «Командир», «но в вашем случае, как нам показалось, это привлекло бы излишнее внимание». Все это было сказано без всякой иронии. Полиция Нью-Йорка отличается предусмотрительностью, но к шуткам не склонна.

Остаток дня я провел в номере на четырнадцатом этаже в окружении по меньшей мере двадцати вооруженных полицейских. Окна были забаррикадированы пуленепробиваемыми матрасами. За дверью дежурило еще больше полицейских, мускулатурой и вооружением не уступавших самому Шварценеггеру. В этом номере у меня состоялось несколько встреч, по большей части тайных, за исключением, пожалуй, одной. Мне выделили двадцать минут на встречу с поэтом Алленом Гинсбергом. Едва он появился в номере, как тут же сбросил с дивана на пол все подушки. «Снимайте туфли и садитесь! — распорядился он. — Я покажу вам несколько упражнений для медитации. Они помогут вам справиться с тяжелым положением».

Там же находился наш общий литературный агент Эндрю Уайли, и я пригласил его присоединиться к нам, что он, всячески отнекиваясь, все же исполнил. Пока мы упражнялись в дыхании и бормотании мантр, я размышлял, до чего странно, что меня, природного индуса, обучает буддийской практике американский поэт и мы сидим, скрестив ноги, на полу в присутствии вооруженных до зубов полицейских.

Тем же вечером внушительная автоколонна перевезла меня в округ Колумбия, и я наконец смог хоть что-то совершить. Я помню, как говорил, что свобода высказывания — это сама жизнь. На следующий день американская пресса звучала вполне одобрительно. Было ясно, что американцы видят ситуацию совсем как я, то есть понимают, что старая добрал свобода, воспринимаемая как нечто само собой разумеющееся, обернулась вопросом жизни и смерти. Вернувшись в Англию, я столкнулся с совершенно иным положением дел. Приехав туда, я увидел газетные заголовки вроде «Рушди снова провоцирует ислам» (реакция на то, что я предложил издать «Сатанинские стихи» в мягкой обложке).

В течение следующего года, по мере того как я посещал все больше и больше стран, эта двойственность становилась все более очевидной. Во всех остальных странах свободного мира «дело Рушди» воспринималось как борьба за свободу слова и против терроризма. В Великобритании оно истолковывалось как проблема человека, которого приходится спасать вследствие совершенных им ошибок. Повсюду люди понимали, что преступление было совершено не мною, а против меня. В определенных кругах моей собственной страны люди придерживались противоположной точки зрения.


Роман был выпущен в мягкой обложке весной 1992 года, но не издательством «Пингвин», которое отказалось от этого проекта, а издательским консорциумом. Я смог приехать в Вашингтон на презентацию и на конференции по проблемам свободы слова представил сигнальный экземпляр. Во время выступления эмоции неожиданно захлестнули меня. Я с трудом сумел сдержать слезы. (Должен сказать, что публикация массового издания «Сатанинских стихов» прошла без эксцессов, несмотря на все пророчества и пустую суету вокруг нее. Мне часто вспоминалась любимая поговорка Рузвельта о том, что больше всего мы страшимся самого страха.)

Я приехал в Вашингтон главным образом для того, чтобы выступить перед обеими палатами Конгресса. Однако в тот вечер, когда эта встреча должна была состояться, мне сообщили, что государственный секретарь Джеймс Бейкер лично звонил лидерам палат и заявил, что он против этой встречи. Администрация Буша сделала недвусмысленные заявления по поводу моего присутствия в Конгрессе. Марлин Фицуотер, поясняя отказ чиновников встретиться со мной, сказал: «Это всего лишь писатель, приехавший на презентацию своей книги».

Несмотря на все усилия аппарата Буша, я все же встретился с группой сенаторов США, возглавляемых сенатором от штата Нью-Йорк Дэниелом Патриком Мойниханом и сенатором от Вермонта Патриком Лихи, которые пригласили меня на обед в Капитолии и, к моему удивлению, принесли с собой экземпляры моей книги, чтобы получить автограф. После обеда, на пресс-конференции, Мойнихан и другие высказывались обо мне весьма положительно. Это послужило поворотным моментом. Отныне у меня появилась возможность встречаться с политическими и государственными деятелями в Европе и обеих Америках. Меня даже пригласили выступить в британской Палате общин, после чего меджлис (парламент) Ирана незамедлительно потребовал, чтобы фетва была приведена в исполнение.


Летом 1992 года я смог поехать в Данию по приглашению датского Пен-клуба. И опять охрана была сверхмощной. В гавани Копенгагена расположилась даже небольшая канонерская лодка, как мне сообщили, «наша». Это вызвало множество шуток по поводу необходимости оборонять Балтийское море от иранского военного флота или, возможно, от подводников-фундаменталистов.

Во время моей поездки в Данию правительство ее держалось от меня на расстоянии (хотя способствовало самому визиту и обеспечило охрану, выказав тем самым до некоторой степени поддержку). В качестве одного из объяснений такой сдержанности властей приводилось опасение повредить датскому экспорту сыра в Иран. Однако мне активно выказывали одобрение политики, члены разных партий, особенно Анкер Йоргенсен, лейборист, бывший и, возможно, будущий премьер-министр, с которым мы провели совместную пресс-конференцию на борту судна в гавани. Йоргенсен пообещал устроить дискуссии с правящей партией с целью организовать общепартийную поддержку в моем деле. Я надеялся на большее, но и это было шагом вперед.

Я совершил короткую поездку в Испанию. (Я многословно описываю трудности с организацией таких поездок, но, поверьте, ни одна из них не протекала гладко.) Там мне предложил посредничество Густаво Вильяпалос, ректор Мадридского университета, близкий к правительственным кругам и в то же время имеющий обширные связи в Иране. Вскоре он сообщил мне, что получил обнадеживающие сообщения от высокопоставленных лиц иранского режима: ему сказали, что сейчас самое подходящее время для решения этого вопроса. В Иране для многих становилось очевидным, что мое дело вредит экономическому развитию страны. Известные люди давали понять, что хотят решения, — упоминались имена вдовы Хомейни и его старшего брата. Однако несколько недель спустя европейские газеты цитировали Вильяпалоса, утверждавшего, что я обещал переделать некоторые места из «Сатанинских стихов». Ничего подобного я не обещал. Вильяпалос сказал мне, что его слова исказили, и условился о встрече в Лондоне. Я согласился. С тех пор я не имел от него никаких известий.

В конце лета в Норвегии произошел качественный скачок. Вновь я был гостем Пен-клуба и моих храбрых издателей, руководителей издательства «Ашехуг». Вновь средства массовой информации и общественность страны оказали мне теплый, дружественный прием и поддержку. Но на сей раз я уже встретился с министрами культуры и образования, получил дружеское послание от премьер-министра Гро Харлем Брунтланд и обещание правительства поддержать меня в ООН и других международных организациях, а также в двусторонних контактах между Норвегией и Ираном.

Скандинавские страны с их традиционно ревностным отношением к проблеме прав человека начинали выступать единым фронтом. В октябре меня пригласили на конференцию Северного совета[177] в Хельсинки, это была возможность активизировать объединенные усилия скандинавских стран. И на самом деле Северный совет принял важную резолюцию о поддержке, а многие делегаты на конференции постарались довести обстоятельства дела до сведения своих правительств и парламентов.

Однако не обошлось без «зазубрины». Посол Великобритании, которого пригласили на сессию Северного совета, где я должен был выступать, отказался прийти. Организаторы сказали мне, что их шокировала грубая форма отказа.

Вернувшись домой, я получил уведомление от старшего полицейского офицера, которую явно смущали собственные слова, что вскоре мою охрану снимут, хотя опасность ничуть не уменьшилась. «В Великобритании опасность угрожает жизни многих людей, — было сказано мне, — и многие, как вы знаете, погибают». Однако после того как правозащитная организация «Статья 19»[178] обратилась на Даунинг-стрит, политика в корне изменилась, и организация получила письмо из аппарата премьер-министра, недвусмысленно заверившее нас, что охрана будет осуществляться столько времени, сколько будет существовать угроза.

Я — повторяю еще раз — глубоко благодарен за охрану. Но я также знаю, что требуется гораздо больше усилий, чтобы вынудить Иран изменить политику, и все мои поездки по разным странам направлены на то, чтобы активизировать такие усилия.


Двадцать пятого октября 1992 года я поехал в столицу Германии Бонн. Германия является главным торговым партнером Ирана. Я не верил, что достигну здесь чего-либо. А потому все, что произошло в Германии, воспринималось как маленькое чудо.

Мою поездку организовала миниатюрная чудотворица, член бундестага от социал-демократической партии, по имени Теа Бок. На английском она говорила с таким же трудом, как я — на немецком, но хотя нам чаще всего приходилось объясняться на языке знаков, мы прекрасно понимали друг друга. С помощью лести, нажима и явного обмана и при поддержке других членов бундестага, в частности Норберта Ганселя, она сумела организовать для меня встречи с весьма влиятельными государственными деятелями Германии: популярным спикером бундестага Ритой Зюсмут; высокопоставленными чиновниками из Министерства иностранных дел: руководящими работниками Комитета по международным отношениям; а также с самим председателем СДПГ Бьорном Энгхольмом, который поразил меня тем, что стоял рядом со мной перед телекамерой и называл меня «братом по духу». Он пообещал мне полную поддержку СДПГ и с тех пор многое сделал для меня. Короче говоря, мне пообещали помощь со стороны Германии люди на высших государственных постах. И эта помощь впоследствии обрела реальные формы. «Мы защитим господина Рушди», — заявило правительство Германии. Бундестаг принял поддержанную всеми партиями резолюцию, провозгласившую, что Германия требует от Ирана правового обеспечения моей безопасности и, если со мной что-либо случится, Иран столкнется с тяжелыми экономическими и политическими санкциями. (В настоящее время парламенты Швеции и Канады обсуждают похожие резолюции.) Кроме того, утверждение важного германо-иранского договора о культурном сотрудничестве было отложено, и министр иностранных дел Кинкель заявил, что к нему вернутся только после отмены фетвы.

В ответ на готовность Германии использовать экономические и культурные рычаги давления в мою пользу Иран вновь подтвердил фетву и возобновил предложения о награде за мою голову. Это был глупый шаг: он только усилил решимость все большего числа стран вмешаться в это дело на правительственном уровне. Вслед за Германией выступила Швеция, совместным решением правительства и Пен-клуба отдав мне премию Курта Тухольского[179], традиционно присуждаемую писателям, пострадавшим от нарушения прав человека. Вице-премьер Швеции Бенгт Вестерберг произнес страстную речь на пресс-конференции, пообещав мне полную и активную поддержку правительства. Лидер социал-демократической партии Швеции Ингвар Карлссон обещал вовлечь в это дело социалистические партии других стран Европы. Мне известно, что в настоящее время он обсуждает этот вопрос с лейбористской партией Англии, побуждая ее к активным действиям. До сегодняшнего дня, когда пишутся эти строки, ни со мной, ни с организацией «Статья 19» никто из руководства лейбористов не связывался и не сообщал нам о своей позиции и намерениях. Я предлагаю Джону Смиту или Джеку Каннингему принять решение как можно скорее.


Один дипломат, хорошо знавший положение дел на Ближнем Востоке[180], сказал мне: «Секрет дипломатии заключается в том, чтобы оказаться на вокзале, когда приходит поезд. Если вас нет на вокзале в это время, не жалуйтесь, что поезд ушел. Проблема в том, что поезд может прийти на многие вокзалы, так что позаботьтесь о том, чтобы в нужное время находиться сразу на всех».

В ноябре генеральный прокурор Ирана Мортеза Моктадеи заявил, что убить меня — святой долг каждого мусульманина, и тем самым подтвердил лживость заявлений о том, что фетва не имеет никакого отношения к государственным структурам Ирана. Аятолла Саней, инициатор объявлений о награде за мою голову, предложил, чтобы повсюду были разосланы боевые группы добровольцев. Затем, в начале декабря, я снова пересек Атлантический океан, направляясь в Канаду в качестве гостя канадского Пен-клуба. (Оказывали ли собратья по перу еще кому-либо такую единодушную поддержку? Если весь этот абсурд когда-нибудь закончится, остаток своей жизни я потрачу на то, чтобы хоть немного отблагодарить коллег за то тепло, поддержку и помощь, которые я от них получаю.) На вечернем приеме в Пен-клубе в Торонто выступавшие так много обо мне говорили, что кто-то прошептал мне на ухо: «Это просто бар-мицва какая-то»; так оно и было. Премьер-министр провинции Онтарио Боб Раэ поднялся на сцену и заключил меня в объятия. Он стал первым главой правительства, который открыто стоял рядом со мной на публике. (За кулисами, еще до начала мероприятия, он расцеловал меня для фотографии. Естественно, я вернул поцелуй.)

На следующий день в Оттаве я, среди прочих, встретился с министром иностранных дел Канады Барбарой Мак-Дугалл и лидером оппозиции Жаном Кретьеном. Я также выступил со свидетельскими показаниями перед парламентским подкомитетом по правам человека. Это повлекло за собой целый ряд событий. Спустя двое суток была принята резолюция с требованием, чтобы правительство Канады поставило этот вопрос перед ООН и добивалось бы его рассмотрения. Обращения во многие другие места, например Международный суд ООН, были быстро одобрены парламентом Канады при поддержке всех партий, и правительство приняло их к исполнению.

Новый поезд и новый вокзал. За это время я имел несколько дружеских встреч в Дублине — с новым министром иностранных дел Диком Спрингом и двумя другими министрами; а также с президентом Мэри Робинсон, по ее приглашению, в ее резиденции в Феникс-парке. Может, следующий на очереди президент Клинтон?


Я всегда знал, что борьба будет долгой; но теперь дело хотя бы сдвинулось с мертвой точки. В Норвегии политики, сочувствующие кампании против фетвы, заблокировали проект нефтяного соглашения с Ираном; в Канаде была заморожена кредитная линия в один миллиард долларов, обещанная Ирану.

Куда бы я ни отправился, я говорю, что борьба идет не только из-за меня. Даже главным образом не из-за меня. Она идет за такие важные понятия, как свобода слова и национальная независимость. Просто дело о «Сатанинских стихах» стало самым громким из всех дел писателей, интеллигентов, диссидентов и других прогрессивных деятелей, которых сажают в тюрьмы, подвергают гонениям и даже убивают повсюду в мусульманском мире. Художественная интеллигенция Ирана знает об этом не понаслышке, а потому именно она первой выступила с мужественными заявлениями, выражая мне простую человеческую поддержку. Известные мусульманские интеллигенты, поэт Адонис, романист Тахар бен Джеллун и многие другие, призвали положить конец иранским угрозам, не столько беспокоясь обо мне, сколько потому, что это борьба и за их права. Победить в этом случае означает одержать победу и в гораздо более важной битве. Проигрыш обернется весьма печальными последствиями для меня, но также и поражением в гораздо более серьезном конфликте.

Когда этот материал готовился к печати, появились известия о том, что Ясир Арафат осудил фетву, как направленную против ислама; вот и здесь, в Великобритании, печально известный демагог доктор Калим Сиддики, полагает, что пора «обеим сторонам забыть и простить». После четырех лет страданий и унижений, разумеется, есть что прощать. Но я приветствую даже такую сомнительную оливковую ветвь.

Из выступления воскресным утром в Капелле Королевского колледжа в Кембридже

14 февраля 1993 года.


Вот я стою здесь, и мне все вокруг напоминает о том прекрасном, что есть в религиозной вере: ее способность приносить утешение и вдохновлять, стремление к духовному совершенствованию, естественное сочетание силы и утонченности. И, конечно же, я почитаю за особую честь приглашение выступить здесь именно сегодня, в четвертую годовщину пресловутой фетвы, выпущенной покойным ныне имамом Хомейни. Будучи студентом этого колледжа в 1965–1968 годах, когда здесь царили цветы и молодость, я бы счел идею о выступлении в Капелле Королевского колледжа, как мы говорили, нереальной; и все же повороты жизни непредсказуемы, и вот я стою здесь. Я благодарен здешнему капеллану и руководству колледжа за приглашение, которое я воспринимаю как жест солидарности и поддержки; поддержки не просто меня как личности, но и, что гораздо важнее, высоких моральных принципов — прав и свобод человека, которые были столь грубо попраны фетвой Хомейни. Ибо если Королевская капелла может быть названа символом всего, что есть лучшего в религии, то фетва стала символом всего, что в ней есть худшего.

Мое выступление именно здесь тем более уместно, что в последний год учебы в Кембридже, занимаясь историей, я наткнулся на рассказ о так называемых сатанинских стихах, то есть о том, как пророку Мохаммеду было послано искушение и как он это искушение поборол. В тот год я выбрал спецкурс о Мохаммеде, о происхождении ислама и халифата и работал над рефератом по этой теме. На этот спецкурс записалось так мало студентов, что лекции были отменены. Остальные студенты переключились на другие спецкурсы. Тем не менее мне так хотелось продолжить работу, что Артур Хибберт, один из профессоров истории в Королевском колледже, согласился стать моим руководителем. Вот так и получилось, что я, единственный из всех студентов колледжа, написал по этой теме реферат. Мне говорили, что на следующий год этого спецкурса не предлагали. Поневоле поверишь в провидение.

Предание о «сатанинских стихах» можно, помимо прочих источников, найти в канонических писаниях классика аль-Табари. Он повествует о том, как однажды Пророку были ниспосланы стихи, в которых, казалось, удостоверялась божественная сущность трех наиболее почитаемых языческих богинь Мекки, что, безусловно, компрометировало строгий монотеизм ислама. Позднее он отказался от этих стихов, как происков Дьявола, заявив, что сам Сатана явился к нему в облике архангела Гавриила и произнес эти «сатанинские стихи».

Историки сломали немало копий, рассуждая об этом случае и размышляя, не было ли предложено нарождавшейся новой религии нечто вроде сделки со стороны языческих властей города: вначале предложение показалось привлекательным, но затем было отвергнуто. Мне показалось, что этот случай как-то очеловечивает Пророка, а значит, помогает современному уму, склонному сомневаться и отыскивать недостатки у выдающихся людей, лучше понять и принять его личность. На самом деле, согласно традиционным представлениям о Пророке, даже архангел Гавриил понял суть происшедшего и заверил Пророка, что такое случается со всеми ясновидцами и что ему не следует об этом беспокоиться. Похоже, архангел Гавриил, а также Господь, от имени которого он выступал, оказались гораздо терпимее, чем некоторые из тех, кто ныне вещает от имени бога.

Фетву Хомейни можно рассматривать как своего рода современные сатанинские стихи. В этой фетве, как и тогда, зло прикрывается личиной добродетели, и правоверных вводят в обман.

Важно знать, что представляет собой эта фетва. Ее даже приговором нельзя считать, поскольку ее автор значительно превышает свои полномочия, а также в силу того, что она противоречит основным положениям ислама и была выпущена без всякого суда и следствия. (Ведь даже Сталин считал необходимым устраивать показательные процессы!) По сути, она является не чем иным, как террористической угрозой, и уже вызвала на Западе чрезвычайно опасные последствия. Совершенно очевидно, что авторы и издатели явно нервничают, публикуя какие-либо материалы об исламе, за исключением самых почтительных и безобидных. Есть примеры расторжения издательских договоров и исправления текстов. Даже такой независимый художник, как Спайк Ли, счел необходимым представить на просмотр исламским духовным авторитетам сценарий своего фильма о Малколме Иксе[181], поскольку тот какое-то время состоял в организации «Черные мусульмане» и совершил хадж, то есть паломничество в Мекку. И по сей день, уже год спустя после выпуска в США (специально созданным издательским консорциумом) массового издания «Сатанинских стихов» в мягкой обложке, часть тиража которого передана в Великобританию, ни один британский издатель не рискнул взять на себя распространение этой части, несмотря на то что книжные магазины вовсю торгуют этой книгой без малейшей опаски.

И все же на Востоке фетва сопровождается гораздо более зловещими последствиями. «Вы должны защитить Рушди, — заявил недавно один иранский писатель британскому ученому. — Защищая Рушди, вы защищаете нас». В январе в Турции группа подготовленных Ираном боевиков совершила политическое убийство светского журналиста Угура Мумчу. В прошлом году в Египте фундаменталисты убили Фарага Фауда, одного из самых выдающихся светских мыслителей страны. Сегодня в Иране боевики угрожают расправой многим отважным писателям и образованным людям, которые выступали в мою защиту.

Прошлым летом я участвовал в литературном семинаре в Кембридже, собравшем писателей и ученых со всего мира, в том числе много мусульман. Я был растроган тем дружеским участием, которое выказали мне мусульманские гости семинара. Известный саудовский журналист пожал мне руку и сказал: «Позвольте обнять вас, мистер Рушди, вы свободный человек». Он прекрасно понимал всю иронию, заключенную в этих словах. Он подразумевал, что свобода слова, свобода творчества — это та свобода, которая придает смысл всему остальному. Он мог ходить по улицам, публиковать свои произведения, жить обычной жизнью — и не чувствовал себя свободным, потому что о многом не то что говорить, но даже и думать боялся. Меня охраняла Особая служба, ему приходилось остерегаться полиции мысли[182].

В наши дни, как сказал профессор Фред Халлидей в еженедельнике «Нью стейтсмен энд сосайети», «исход борьбы за свободу слова, за политические и гендерные права решается не в политических разговорах за обеденными столами Европы — он решается в исламском мире». В своем очерке он приводит несколько примеров того, как дело о «Сатанинских стихах» используется в качестве символа всеми не имеющими права голоса в мусульманском мире. Одна из многих иранских радиостанций, пребывающих в изгнании, по его словам, даже называет себя «Голосом „Сатанинских стихов“».

«Сатанинские стихи» — абсолютно светское произведение, лишь отчасти затрагивающее вопросы веры. Для всякого религиозного фанатика, особенна — в наше время — исламского фундаменталиста, определение «светский» является грязным ругательством. Но вот парадокс: на моей родине, в Индии, именно идеалы светских людей, Неру и Ганди, принесли освобождение мусульманскому меньшинству, а забвение этих идеалов привело к кровавому противостоянию, которое и по сей день сотрясает страну, противостоянию, которое было давно предсказано и которое можно было предотвратить, не сделай многочисленные политики ставку на раздувание пожара религиозной нетерпимости. Индийские мусульмане всегда понимали значимость отделения Церкви от Государства; именно на почве этого знания сформировались мои антиклерикальные убеждения. За последние четыре года моя приверженность идеалам секуляризма только упрочилась, а вместе с ней — и верность принципам плюрализма, скептицизма и терпимости.

Я пришел к пониманию не только того, против чего сражаюсь — в моем положении это нетрудно, — но и того, за что я сражаюсь, ради чего стоит отдать даже жизнь. Ненависть религиозных фанатиков к секуляризму и неверию подсказала мне ответ. Он заключается в том, что ценности и нравственные устои не зависят от веры, что добро и зло существуют вне религии; что — да позволено мне будет сказать об этом в храме божьем — вполне возможно, а для многих из нас необходимо, иметь собственное представление о добре, не прибегая к утешительной религии. Именно в этом заключается свобода, и когда этому угрожает какая-нибудь фетва, нельзя позволить ей восторжествовать.

Из статьи, которая так и не была опубликована

Апрель 1993 года.


В понедельник 22 февраля администрация премьер-министра объявила, что господин Мейджор в принципе согласен встретиться со мной в знак решимости правительства отстаивать свободу слова и право своих граждан не быть убитыми головорезами, нанятыми иностранным государством. Позднее была согласована дата встречи. Незамедлительно началась шумная кампания консерваторов с требованием отменить встречу, поскольку она означает вмешательство в британское «партнерство» с кровожадными теологами из Тегерана. И вот встреча, договоренность о которой, как меня заверяли, была «абсолютно нерушимой», отложена без всякого объяснения. По любопытному совпадению британская торговая делегация может теперь ехать в Иран в мае без всякого стеснения. Иран приветствует этот визит — первый такого рода визит за четырнадцать лет со времен революции Хомейни, настоящий «прорыв» в отношениях. Иранское агентство новостей сообщает, что Великобритания обещает открыть Ирану кредитную линию.

Становится труднее сохранять уверенность в решимости Министерства иностранных дел «на высшем уровне» выдвинуть новую инициативу против пресловутой фетвы. Ибо мы не только спешим установить деловые связи с тираническим режимом, который администрация США именует «преступным» и клеймит как главного в мире спонсора террористов, но и намереваемся одолжить деньги этому режиму, чтобы он мог вести с нами дела. А я жду предложения о новой встрече. Но с Даунинг-стрит, 10, ни звонков, ни писем пока не поступало.

Влиятельная группа консерваторов-«антирушдистов» (само это определение выдает их желание свести все к личности, а не принципам) включает сэра Эдварда Хита и Эмму Николсон, а также известного защитника интересов Ирана Питера Темпл-Морриса[183]. Эмма Николсон заявляет, что воспитана в «уважении и симпатии» к иранскому режиму (список убитых, покалеченных и замученных этим режимом граждан собственной страны заставил ООН назвать этот режим худшим в мире), а сэр Эдвард, все еще охраняемый Специальной службой, после того как двадцать лет назад Великобритания пережила его провальное премьерство, порицает решение правительства предоставить подобную охрану своему соотечественнику, которому угрожает куда более серьезная опасность.

Все эти люди сходятся в одном: в своих бедах виноват я сам. Неважно, что более двух сотен известных иранских изгнанников подписали заявление в мою защиту. Что писатели, ученые, журналисты и преподаватели стран мусульманского мира (а в этом мире преследования за инакомыслие, прогрессивные, а главное, светские идеи с каждым днем набирают обороты) объясняют британской прессе: «защитить Рушди означает защитить нас». Что роман «Сатанинские стихи», вполне законное проявление свободной мысли, имеет много защитников (если существуют разные точки зрения, почему должны торжествовать те, кто сжигает книги?), а его преследователи даже не попытались понять его.

Иранские власти признали, что Хомейни в лучшем случае только видел книгу. Исламские юристы установили, что фетва противоречит исламскому праву, не говоря уже о международном. Тем временем иранская пресса публикует объявление о премии в шестнадцать тысяч золотом и паломничестве в Мекку за комиксы, «разоблачающие» «Сатанинские стихи», которые и не роман вовсе, а тщательно сфабрикованный на Западе заговор против ислама. Разве все это временами не смахивает на самую что ни на есть черную комедию — цирковое представление, разыгранное клоунами-убийцами?

Последние четыре года я подвергаюсь клеветническим наветам со стороны многих людей. Я вовсе не склонен подставлять другую щеку. Если уместно было порицать тех левых, что были попутчиками коммунизма, и тех правых, что старались оправдать нацистов, то и к друзьям революционного Ирана, будь то бизнесмены, политики или британские фундаменталисты, уместно отнестись с равным презрением.

По-моему, мы достигли поворотного пункта. Или мы всерьез намерены защищать свободу, или только делаем вид. Если всерьез, то я надеюсь, господин Мейджор вскоре выступит и засвидетельствует это, как обещал. Я очень хотел бы обсудить с ним то давление, которое можно оказать на Иран: через Европейскую комиссию, через Содружество и ООН, через Международный суд. Иран нуждается в нас больше, чем мы в Иране. Вместо того чтобы трястись от страха, когда иранские богословы угрожают разорвать торговые связи, надо самим закрутить экономические гайки. В дискуссиях по всей Европе и Северной Америке обнаружилось, что идея заморозить кредиты Ирану как первый шаг получила весьма широкую поддержку. Но все ждут, что правительство Великобритании возглавит это движение. Однако в сегодняшнем выпуске «Таймс» Бернард Левин предполагает, что две трети всех членов Парламента от тори были бы рады, если бы нынешним иранским ассасинам удалось расправиться со мной. Если эти члены Парламента представляют всю нацию, если мы столь равнодушны к собственным свободам, значит, так тому и быть: снимите охрану, раскройте мое местонахождение и позвольте пулям настигнуть меня. Либо этот путь, либо иной. Надо на что-то решаться.

Из публикации в газете «Обсервер»

Июль 1993 года.


Я встретил писателя и журналиста Азиза Несина в 1986 году на организованной британскими писателями акции протеста против решения турецких властей конфисковать его паспорт. Надеюсь, господин Несин припомнит мои скромные усилия в его поддержку, поскольку не так давно он обошелся со мной весьма бесцеремонно. Господин Несин ныне является главным редактором и издателем турецкой газеты «Айдынлык». Недавно «Айдынлык» начал публиковать отрывки из «Сатанинских стихов», «чтобы вызвать широкое обсуждение». Эти отрывки появлялись в течение нескольких недель под рубрикой «Салман Рушди — ученый или шарлатан?» Ни господин Несин, ни «Айдынлык» не обращались ко мне за разрешением на публикацию моего произведения. Не информировали меня и о том, какие именно отрывки намереваются использовать, и не позволили мне удостовериться в качестве и точности перевода. Я в глаза не видел этих публикаций. Начиная с 1989 года иранские богословы и ревнители ислама по всему миру цитировали и воспроизводили вырванные из контекста отрывки «Сатанинских стихов» в качестве пропагандистского оружия в широкомасштабной войне против прогрессивных идей, свободной мысли и современного мировоззрения, войне, в которой «дело Рушди» всего лишь мелкая стычка. Меня потрясло то, что турецкие антиклерикалы и антифундаменталисты использовали мое произведение столь же недобросовестно и беспринципно, разве что для достижения иных политических целей. Я снова оказался пешкой в чужой игре.

Я обратился с просьбой к моим литературным агентам, чтобы они спросили у господина Несина: почему его газета нарушает мои авторские права? Прежде всего, каковы были мотивы для этих публикаций? Может, мое произведение заинтересовало его как писателя? А если он, как утверждает, много лет боролся за авторские права, то готов ли опротестовать нарушение этих прав газетой «Айдынлык»? После продолжительного молчания Несин ответил тем, что опубликовал письмо моих агентов в «Айдынлык» вместе с комментарием, который я вынужден охарактеризовать как одно из самых злонамеренных, лживых и, как ни парадоксально, саморазоблачительных высказываний из всех, что мне доводилось читать. Он упрекал меня в том, что я посмел интересоваться его мотивами, и тут же заметил, что мое положение его нисколько не интересует: «Что мне за дело до Салмана Рушди?» Далее он заявил, что попросил бы разрешения на публикацию только из любезности. Если бы мы отказали, «я бы публиковал текст и без вашего позволения… Можете подавать на меня в суд».

Понятно, что Несин и его партнеры хотели просто использовать меня и мою книгу в качестве пушечного мяса в собственной борьбе против религиозных фанатиков в Турции. Для меня же это означало дополнительные проблемы. Я ведь тоже убежденный антиклерикал. Я тоже осуждаю религиозный фанатизм и последние пять лет использую любую возможность выступить против него в любых странах мира. Только на прошлой неделе в Париже я имел возможность высказаться на заседании Всеобщей академии культуры, созданной по инициативе президента Миттерана и возглавленной лауреатом Нобелевской премии Эли Визелем, заседании, в котором, среди прочих, участвовали Воле Шойинка, Умберто Эко, Синтия Озик, великий арабский поэт Адонис и писатель Яшар Кемаль из Турции. Члены академии осудили нападения фанатиков на атеистов в Алжире, Египте, а также в Турции. Я изначально полагал, что почвой, взрастившей атаку на «Сатанинские стихи», послужила именно эта крупномасштабная война. Но господин Несин отнюдь не считал меня бойцом. Для него мое произведение послужило всего лишь орудием, которое он волен использовать по своему усмотрению.

И вот теперь господин Несин оказался вовлеченным в трагический конфликт с фундаменталистами в турецком городе Сивасе. В новостях сообщают, что он пока жив[184]. Но много, очень много народу погибло. А газеты называют это «мятежом Рушди». Трудно даже передать словами, что я чувствую.

Как бы то ни было, мы должны возложить вину за всплеск насилия на тех, кто в этом действительно повинен. Убийство есть убийство, и преступники должны за него ответить. И этими преступниками являются религиозные изуверы, которые напали на светское собрание, подожгли гостиницу и помешали спасательным службам прибыть на место. Меня повергают в ужас эти боговдохновенные толпы своей кровожадностью по отношению к неверующим, и я выражаю скорбь, глубокое сочувствие и поддержку семьям погибших; всем, кто сражается против религиозных фанатиков, а также, конечно, господину Азизу Несину.

Будет ли извлечен урок из этой трагедии? Возьмут ли на себя лидеры «Большой семерки», собирающиеся в Японии, моральную ответственность и скажут ли: довольно, пора перестать поддерживать терроризм и пора наказать за преступления те страны, которые готовят, вооружают и финансируют убийц, указывают пальцем на очередную невинную жертву в любой точке земного шара? Станет ли Новый Мировой Порядок, о котором так много говорят, торжеством цинизма, принципа «бизнес превыше всего», неприкрытой алчности и грубой силы? Или, может, пора начать выстраивать новое, более гуманное общество и уведомить террористические государства о том, что за аморальные действия они понесут политическую и экономическую ответственность? Питаю надежду, что журналисты, прибывающие в Токио, попросят участников «Большой семерки» осудить не только фанатиков-убийц из Сиваса, но также их «духовных» лидеров и хозяев. Это враги не только атеизма и Запада — это истинные враги ислама.

Из статьи «Борьба за дух ислама», опубликованной в газете «Нью-Йорк таймс»

Июль 1993 года.


Все излагаемые ниже события произошли в первой половине 1993 года.

В Пакистане престарелый поэт, семидесятивосьмилетний Ахтар Хамид Хан, по словам журналиста, сказал, что, хотя он чтит Мохаммеда, настоящее вдохновение ему дает Будда. Он отрицает, что говорил эти слова, тем не менее муллы обвиняют его в богохульстве. В 1992 году он был арестован за то, что нанес оскорбление потомкам Пророка, написав стихи о животных, в которой фундаменталисты усмотрели скрытый аллегорический смысл. Тогда ему удалось оправдаться, но теперь его жизнь снова под угрозой.

В Шардже, одном из Арабских Эмиратов, в 1992 году индийская театральная труппа поставила пьесу «Муравьи-людоеды», которую власти сочли небогоугодной. Постановщиков спектакля приговорили к шести годам заключения за богохульство; труппа подала апелляцию. Апелляционный суд некоторых членов труппы освободил, но одному ужесточил наказание до десяти лет, а другому утвердил шестилетний срок заключения.

В Стамбуле на улице застрелен один из самых уважаемых журналистов, известный своими атеистическими убеждениями Угур Момчу. Турецкие фундаменталисты взяли на себя ответственность за террористический акт, а правительство Турции заявило, что имеются доказательства связи убийц с Ираном. Министр внутренних дел Исмет Сергин говорит, что по меньшей мере три убийства совершила группа «Исламское движение», члены которой проходили боевую выучку «на легальных основаниях в иранском центре подготовки, расположенном между Тегераном и Кумом».

В Египте все еще идет процесс над религиозными экстремистами, убившими в 1992 году известного ученого Фарага Фауда, а взрывы и убийства тем временем продолжаются.

В Алжире писатель Тахар Джаут, один из антирелигиозных журналистов, погиб во время террористического акта, исполненного группой, которую силы безопасности называют «Мусульманские террористы».

В Саудовской Аравии несколько известных ученых, в том числе профессора университетов, создали первую в стране организацию по защите прав человека. Уже через несколько дней многие из них были уволены с работы; многие были арестованы и отданы под суд. Процессы все еще продолжаются.

В Египте профессор Наср Абу-Зеид, преподаватель литературы в Каирском университете, обвинен в отступничестве от ислама за то, что он выступал с критикой религиозного фанатизма. Фундаменталисты потребовали, чтобы суд признал недействительным его брак на том основании, что мусульманка не может состоять в браке с вероотступником. В противном случае его жена будет забросана камнями как распутница.

В Турции тридцать шесть человек — писатели, музыканты, артисты и художники — собрались на конференцию в Сивасе и погибли в огне, когда толпа исламских фундаменталистов подожгла гостиницу, заявив, что собравшиеся — атеисты, а потому, по их мнению, заслуживают сожжения заживо.

Не так давно и США близко и весьма чувствительно соприкоснулись с благочестивыми — вернее, злочестивыми — исламскими террористами. Воронка под одним из зданий Всемирного торгового центра[185] и раскрытие заговора в целях подготовки целой серии мощных взрывов и убийств политических деятелей показали американцам, какими жестокими могут быть экстремисты. Эти и другие действия международного исламского терроризма потрясли мировое сообщество, тогда как перечисленные выше случаи внутреннего экстремизма весьма мало «трогали умы». Смею предположить, что такой дисбаланс внимания можно считать своего рода победой фанатиков. Когда наихудшее, самое реакционное, по сути, средневековое направление в исламе расценивается как культурное достояние нации, а имена террористов и мулл выносят в заголовки на первых полосах газет, пока прогрессивные и современные авторы считаются мелкими маргиналами, «отравленными западным ядом», и мало кого интересуют, — вот тогда-то фундаменталисты правят бал.

Правда заключается в том, что борьба за душу мусульманского мира еще только предстоит, и пока фундаменталисты набирают силу и упражняются в жестокости, те отважные мужчины и женщины, которые готовы участвовать в борьбе идей и духовных ценностей, сразу оказываются в центре нашего внимания, встречая понимание и поддержку, как это было раньше с диссидентами из Советского Союза. Советский террор тоже рассматривал своих противников как прозападно настроенных врагов народа; мужей забирали ночью и уводили от семьи, как, например, ночью забрали у Надежды Осипа Мандельштама. Мы ведь не виним Мандельштама за самоубийство, мы не виним его за нападки на Сталина, нет, мы — и совершенно справедливо — виним Сталина за сталинизм. Следуя этой логике, давайте не будем обвинять актеров из Шарджи за их макабрических муравьев или турецких атеистов за «провоцирование» толпы религиозных фанатиков на убийство.

Наоборот, мы должны понять, почему секуляристы являются для фанатиков врагом номер один. В самом деле, почему? Да потому что они требуют отделения Церкви от Государства; философы, как, например, Фуад Закария из Египта, доказывают, что независимые мусульманские страны смогут существовать только в том случае, если будут строго придерживаться этого принципа. Потому что секуляристы отвергают идею о том, что в двадцатом веке может существовать какое-либо «правоверное» государство; они доказывают, что попытка привести к «правоверности» современный мусульманский мир, с его неизбежно смешанным населением, непременно выльется в тиранию. Потому что секуляризм старается исторически обосновать наше понимание мусульманских истин: он рассматривает ислам как явление в истории, а не вне ее. Потому что секуляризм требует положить конец угнетению женщин, которое становится законом там, где к власти приходят радикальные исламисты. И что самое главное, потому что секуляристы хорошо понимают: современное государство не может строиться на идеях, возникших в песках Аравийского полуострова более 1300 лет назад.

Повсюду в мусульманском мире используется одно и то же оружие против диссидентов. Их обвиняют в «богохульстве», «ереси», «антиисламской деятельности». Эти «преступления» попирают «священные устои ислама». Спровоцированному таким путем «народному гневу» «невозможно противиться». Обвиняемые становятся людьми «нечистой крови», пролить которую — богоугодное дело.

Английская писательница Марина Уорнер однажды указала на то, что предметы, ассоциируемые с колдовством: остроконечная шляпа, помело, котел, кот, — имелись в хозяйстве у большинства женщин во времена великой «охоты на ведьм». Поскольку такие предметы можно было найти у каждой женщины, то любая из них оказывалась потенциально виновной, достаточно было указать на нее пальцем и крикнуть: «Ведьма!» Американцам нетрудно вспомнить сенатора Маккарти и его «охоту на ведьм», чтобы представить себе ее мощь и разрушительную силу. И то, что происходит сегодня в мусульманском мире, есть не что иное, как небывалых масштабов охота на ведьм, проводимая одновременно во многих странах, и часто со смертельным исходом. Так что, когда вы в следующий раз наткнетесь на историю, подобную тем, о которых я только что рассказывал, возможно где-нибудь внизу страницы, набранную мелким шрифтом, помните, что это не единичный факт — это часть продуманной смертоносной программы, направленной на диффамацию, уголовное преследование и даже физическое уничтожение всего лучшего, что есть в мусульманском мире, всех инакомыслящих. И если вы не оказываете поддержки этим инакомыслящим, то хотя бы просто обратите на них внимание.

Из письма в газету «Индепендент»

Июль 1993 года.


Я не могу не прийти к выводу, что позорное равнодушие, с которым мировое сообщество реагирует на расправу с боснийскими мусульманами, отчасти обусловлено тем, что речь идет о мусульманах. Следует заметить, однако, что в данном случае права человека попираются не в рамках замкнутого мусульманского сообщества — разве что, по словам вашего корреспондента Ясмина Алибай-Брауна, «подоплека» заключается в том, что «на Западе годами царила традиция непонимания и демонизации мусульманства… События в Боснии видятся как кульминация этого процесса отчуждения».

Логика деления жертв террора на «наших» и «чужих», несмотря на все оправдания, создает культурные осложнения везде, где применяется.

Из-за нее возникает некая двойственность мысли, например, когда британские мусульмане справедливо и резко критикуют Европу за недостаточную защиту собственных граждан, но при этом обвиняют своих единоверцев в том, что «они мусульмане только по названию». Боснийские мусульмане действительно настроены антиклерикально и воспитаны в уважении к правам человека, являя собой носителей положительной комбинации мусульманских и европейских ценностей. С презрением относясь к этой смешанной культуре, британские мусульмане вредят сами себе.

Это порождает и моральную двойственность: когда немецкие расисты поджигают дома мусульман, ответственность за преступление совершенно справедливо возлагается на поджигателей: однако, когда исламские фанатики в Турции сжигают десятки людей вместе с гостиницей, некоторые мусульманские журналисты тут же пытаются возложить ответственность на самих жертв толпы, обвиняя их в таком поджигательском преступлении, как атеизм.

И что еще хуже, логика двойных стандартов создает опасность того, что общество попадет под обаяние лидеров, которые навредят ему гораздо больше врагов (действительных или мнимых). Поражение в Первой мировой войне немцы ощущали как общенациональное унижение, и Гитлер использовал это чувство в борьбе за власть; справедливая ненависть к режиму шаха привела иранский народ к ужасной исторической ошибке — поддержке Хомейни; в Индии лозунги типа «Индуизм в опасности!» собирают людей под знамена индусского фундаментализма; а в Британии Алибай-Браун заявляет нам, что «умеренность звучит как ругательство». Не придут ли на смену ненормальному доктору Сиддики более опасные экстремистские силы?

Может, британские мусульмане и не ожидают таких высказываний от автора «Сатанинских стихов», но на самом Деле настоящими врагами ислама являются не английские романисты или турецкие сатирики. И не антиклерикалы, недавно убитые фундаменталистами в Алжире. В число врагов не входят известный каирский профессор и его образованная жена, ныне преследуемые египетскими фанатиками за вероотступничество. Не входят в их число и интеллигенты из Саудовской Аравии, арестованные за то, что они создали организацию по защите прав человека. Пусть прогрессивные голоса слабы и немногочисленны, но они позволяют надеяться на свободное и процветающее будущее мусульманского мира. Настоящие враги ислама — те, кто пытается повернуть культуру вспять во времени, кто, по выражению Али Шариати, «восстает против истории», чья тупая тирания заставляет смотреть на современный ислам как на культ крови и безумия. Давая интервью Алибай-Брауну, Насрин Рехман мудро заметил, что «мы должны прекратить мыслить в терминах бинарной оппозиции». Я могу предположить, что следует начать с осознания того, что, с одной стороны, есть Сиддики и «Хесболла», ослепленные злобой шейхи и аятоллы, которые являются истинными врагами мусульман всего мира, подлинным «внутренним врагом», а с другой стороны — как, например, в случае с боснийскими мусульманами — многочисленные «друзья за рубежом».

Из письма в американский еженедельник «Нейшн»

Август 1993 года.


Александр Кокбурн обвиняет меня в «злостном поношении» турецких секуляристов («Нейшн», 26 июля). Это тяжкое обвинение, и я надеюсь, вы предоставите мне возможность ответить на него. Я узнал о злодеянии в Сивасе (Турция) вечером в пятницу 2 июля. Уже через полчаса я обнародовал заявление, осуждающее убийц-фундаменталистов, а потом дал интервью по телефону для главной вечерней программы новостей Би-би-си. На следующий день я выступил по нескольким каналам телевидения и вел телефонные переговоры с журналистами целого ряда британских газет. Во всех случаях главным содержанием моих выступлений было безоговорочное осуждение убийц.

В течение следующей недели (6 июля) я написал заметку, которая была опубликована на первой полосе в лондонской газете «Индепендент» и в которой я заступался за боснийских мусульман, а также защищал тех, кто погиб в Сивасе, от обвинений в «таком поджигательском преступлении, как атеизм», которое спровоцировало толпу на убийство. Я дал интервью на эту тему нескольким европейским газетам. Наконец, я опубликовал статью, которую часть ваших читателей могли найти в «Нью-Йорк таймс» (11 июля), где обосновывал необходимость оказывать помощь и поддержку диссидентам мусульманского мира — в том числе и в Турции, — ибо на них в настоящее время ведется жестокая и смертоносная охота.

Жаль, что Кокбурн не удосужился проверить факты (он не пытался связаться ни со мной, ни с моими агентами, ни с группой «Статья 19», организовавшей кампанию по моей защите) перед тем, как отправиться в свободный полет. После двух недель, когда и дня не проходило, чтобы я не выступил, отстаивая принципы секуляризма и осуждая религиозный фанатизм, поистине странно прочитать на страницах вашего издания обвинение в том, что я ничего этого не сделал.

Опубликованная в «Обсервере» статья — что признает и Кокбурн — также содержит недвусмысленное осуждение религиозных фанатиков за убийство людей в Сивасе и выражает мое открытое неприятие этого преступления. Я действительно критиковал поведение журналиста Азиза Несина, но лишь за то, что его газета «Айдынлык» без согласования со мной в мае опубликовала отрывки из «Сатанинских стихов».

Кокбурн приводит следующие слова Несина: «Я встречался с Рушди в Лондоне, и мы обсуждали возможность опубликования его книги на турецком языке». Это неправда. В 1986 году — только тогда мы и встречались с Несином — роман «Сатанинские стихи» еще не был написан. Далее Несин утверждает: «Единственное, чем он озабочен последнее время, — это продажей авторских прав». Отнюдь нет. Я не озабочен тем, чтобы истребовать деньги с «Айдынлык». Я, однако, крайне озабочен тем, кто и каким образом публикует мою книгу.

Несин в газете «Айдынлык» пиратским манером опубликовал отрывки из моего романа в самом полемическом аспекте, оклеветал мое произведение, опорочил меня как человека и писателя и на этом очень неплохо заработал: Кокбурн подтверждает, что за время этой публикации тираж газеты утроился. Разумеется, я бы ни за что не выбрал эту газету для первой публикации «Сатанинских стихов» в мусульманской стране. А Кокбурн считает, что я не имел права защищаться, хотя «представители» британских мусульман и их печатные издания пытались возложить на меня ответственность за убийства в Сивасе. Кокбурн оправдывает все: кражу моей книги, оскорбления личности, ложь о моей общественной деятельности, возложение на меня вины за «Рушди-мятеж» — все, кроме моего желания назвать вещи своими именами, в котором он усматривает еще большее вероломство. В письме турецкого писателя Мурата Белге, одного из тех друзей, к кому я обращаюсь за советом, сказано: «Вполне допустимо критиковать Несина за его довольно неразумные поступки. Однако возмущает, что некоторые политики пытаются обвинить его во всем… Как будто Несин поубивал всех этих людей, а настоящие убийцы, спалившие их заживо, всего лишь невинные граждане». Я разделяю эту точку зрения и неустанно повторяю это последние две недели. Сожалею, что это не дошло до Александра Кокбурна.

Из публикации в газете «Гардиан»

Сентябрь 1993 года.


Я только что вернулся из Праги, где президент Вацлав Гавел снова выразил уверенность в том, что пресловутое «дело Рушди» — это испытание на прочность демократических ценностей, испытание, как он выразился, самих себя. Это выступление получило широкую огласку везде, кроме Великобритании, где, насколько я могу судить, о нем не упомянула ни одна газета и где до сих пор никому не пришло в голову опубликовать фотографии, сделанные во время встречи, хотя такая возможность имелась. В то же время в газетах нашлось место для публикации вызывающей омерзение истории о том, как Иран предложил премию звонкой монетой и поездку в Мекку победителям конкурса комиксов о Рушди.

В последних числах июля я побывал в Португалии, где президент Мариу Суареш появился вместе со мной на телевидении и заявил о своей горячей поддержке борьбы против фетвы, взяв на себя обязательство помогать этому всеми возможными способами. И снова большинство европейских стран широко осветило эту встречу в прессе — но Великобритании среди них не было.

Во время встречи с Джоном Мейджором, Дугласом Хоггом и чиновниками из Министерства иностранных дел и Министерства по делам Содружества мне настойчиво повторяли, что правительство Великобритании придает чрезвычайно важное значение таким поездкам. Они напомнили Ирану о мнении мировой общественности по этому вопросу, а также указали на то, что не следует испытывать терпение международного сообщества, продолжая запугивания, и выказали решимость заставить Иран прекратить это. По моему мнению, это показывало, что угрозы фундаменталистов не достигают цели. Подготовка и планирование таких поездок требуют значительных усилий, и я не смог бы совершить их без помощи и поддержки многих людей и организаций (особенно группы «Статья 19»), включая службы безопасности; и, по меньшей мере, грустно, что их так явно игнорируют в Англии.

Ясно, что Иран все это раздражает. В недавнем интервью журналу «Тайм» президент Рафсанджани заявил, что, по его мнению, «дело Рушди» — заговор стран Запада с целью оказать давление на Иран, и это выглядело как попытка перевернуть всё с ног на голову, будто Шалтая-Болтая. Но если отбросить явно параноидальную первую часть его высказывания, то вторая обнаружит, что он испытывает определенное давление. И это радует. В последние месяцы спикер иранского меджлиса, человек, который меньше года назад требовал мою голову на блюде, признает, что в интересы Ирана отнюдь не входит, чтобы меня убили; и президент Рафсанджани в интервью «Тайм» подтвердил это. Поразительно, с каким невинным видом все это говорится, но, по крайней мере, похоже, что лед тронулся. Выглядит это так, как будто Иран пытается найти в разговоре с Западом общий язык, который помог бы решить проблему, поскольку, как сказал мне высокопоставленный западный дипломат, хорошо знакомый с проблемами региона, фетва играет важную роль во внутренней политике Ирана: как его властям одновременно и выполнять требования международного сообщества, и заигрывать с собственными гражданами?

Если я прав и Иран действительно начал что-то понимать, то пора усилить давление. И потому публичная поддержка президентов Гавела и Суареша очень много значит, а молчание английской прессы так неприятно. Как показывает случай с конкурсом комиксов, дело не решится само по себе, если я стану чаще появляться на публике. Ничего не решится само по себе, пока Иран не пойдет на попятный.

Когда редакторы новостей утомляются, это играет на руку цензорам из террористических государств.

Три года назад Вацлав Гавел, прибыв в Великобританию с государственным визитом, попросил о встрече со мной. Правительство Великобритании сделало все, чтобы предотвратить встречу, возможно из опасения за судьбу британских заложников в Ливане. Гавел хотел выступить перед мировой прессой с заявлением о солидарности, но вынужден был пообщаться со мной только по телефону. Какая ирония заключена в том, что когда при поддержке британского посла в Праге, Министерства иностранных дел и Министерства по делам Содружества эта встреча все же состоялась, пресса полностью игнорировала ее!

Налицо проблема с оценкой новостей, которая проявляется не только в моем случае. Похоже, когда события принимают плохой оборот — это новость, а положительное их развитие — нет. Когда в Сивасе религиозные изуверы живьем сожгли тридцать шесть турецких интеллигентов, трагедия широко — и не всегда точно — освещалась в газетах. А вот когда несколько дней спустя в Турции сотни тысяч сторонников свободы совести и веротерпимости вышли на мирную демонстрацию, об этом не сообщал никто. В данном случае, как и во многих других, все выглядит как будто шиворот-навыворот: не террористы страдают от недостатка внимания прессы, а их противники. Беспокоит то, что редакторы новостей начинают придерживаться кафкианской логики.

Из письма в газету «Дейли мейл»

Сентябрь 1993 года.


Не поздравить ли мне «Дейли мейл» с последовательностью? Недоброжелательная заметка Мэри Кенни, уличающей меня в дурных манерах, угрюмости, неблагодарности, глупости, скаредности, непривлекательности, ограниченности, наглости и эгоцентричности — она, по всей видимости, даже не замечает, как забавно таким раздраженным тоном требовать от другого «приятности манер», — видимо, последняя из того длинного ряда публикаций, в которых вы выставляете меня главным злодеем в «деле Рушди».

Что касается моей дорогостоящей охраны, я позволю себе усомниться в цифрах, приведенных Кенни[186], я много раз выражал благодарность полиции и премьер-министру и в личных беседах, и публично, хотя, похоже, это прошло мимо вас. Я действительно благодарен за охрану. По всей вероятности, она спасла мне жизнь. Но ведь в защите нуждалась не только моя свобода, но и суверенитет Великобритании — право ее граждан не пасть от рук убийц, подосланных иностранной державой, — а также свобода слова. Это война против государственного терроризма. Моя гибель означала бы, что в этой войне победил Иран. Разве поражение терроризма и сохранение свободы слова и национальной целостности значит для вас так мало, что вы столь часто прибегаете к мелочным подсчетам?

Мэри Кенни порицает меня главным образом за то, что я выступаю с критикой некоторых сторон английской действительности и не голосую за консерваторов. Она высмеивает мои попытки указать на проявления расизма в Англии; можно ли отрицать существование расизма, когда на этой неделе напали на юного Куддуса Али? Она обвиняет меня в том, что я неоднократно критиковал полицию, — уж не полагает ли она, после недавней серии пересмотренных приговоров невиновным и открытия фактов широко распространенной среди полицейских коррупции, что я не имею права на критику? Когда они того заслуживали, я не скупился на похвалы, и офицеры Специальной службы, которые меня охраняют, хорошо знают, как высоко я ценю их труд.

Кенни насмехается над моей статьей о «Няньке Британии», посвященной выборам 1983 года, но разве не консервативная партия обеспечила госпоже Тэтчер отрицательное реноме, бесцеремонно избавившись от нее? Признаю, что я не сторонник тори, но, судя по результатам последних довыборов, много ли британцев держат их сторону? Консервативная партия — это не государство. Голосовать за лейбористов не означает совершать измену. (Не то чтобы я был избирателем; человек без постоянного адреса не имеет возможности зарегистрироваться. В курсе ли Мэри Кенни, что я практически лишен одного из основных демократических прав?)

Далее Кенни предполагает, что я «в долгу перед обществом», а ведь скажи я то же самое о ней, она бы, без сомнения, во всеуслышание закричала о моей «наглости». Она требует, чтобы я «обратил внимание на избавление современного общества от раскола». Я бы поставил перед писателем задачу поскромнее, но в последние недели и даже месяцы я призывал к справедливости в Боснии, поддерживал пакт между Палестиной и Израилем, критиковал рост религиозного сектантства, которое угрожает независимости Индии, призывал мировую общественность помочь прогрессивным демократическим силам в мусульманских и арабских странах, а также неоднократно пытался привлечь внимание к актам насилия, совершенным против этих людей, — к убийствам и преследованиям журналистов, писателей и художников в Турции, Алжире, Шардже, Египте и Пакистане, не говоря уже о старой приятельнице — Исламской Республике Иран. Об этой моей деятельности ни слова не было сказано в «Дейли мейл».

Что касается принца Чарльза, его выпад против меня и моей охраны был обнародован во французской, испанской и британской прессе[187]. Французский философ Бернар-Анри Леви присутствовал при выступлении принца Уэльского и передал мне его слова. Поэтому я с известным скептицизмом отношусь к попыткам Букингемского дворца отрицать очевидное. Да, конечно, я слегка пошутил по его поводу в ответ; а разве я — да еще после Камиллагейта — как британец не имею права поучаствовать во всенародной забаве?

Выскажусь без обиняков: я отнюдь не выступаю против государства, которое меня охраняет.

Каждая страна соединяет в себе много стран, и существует немало Великобританий, которые я люблю, которыми восхищаюсь; почему бы еще стал я жить в этой стране последние тридцать два года? И у меня есть право, как у любого гражданина, — то же самое право, что у журналистов «Дейли мейл», — высказывать все, что я думаю об обществе и правительстве. Я откажусь от этого права только (ради красного словца) на собственных похоронах. Подлинная наглость заключается в допущении того, что допускает «Дейли мейл» на своих страницах, а именно: только их взгляд на нашу страну, на «их Великобританию» имеет законное право на существование: поистине дурными манерами отличается газета, которая изо дня в день порочит и поливает грязью всех, кто не разделяет ее узколобой, самодовольной точки зрения.

Мэри Кенни совершенно права, когда пишет, что «дело Рушди» затрагивает нечто такое, за что мы все платим, — свободу слова. Всеми силами я стараюсь приблизить тот день, когда это финансовое бремя будет снято. А покуда было бы нелепо — разве нет? — отказываться от этой самой свободы. И я буду продолжать высказывать свою точку зрения, как и «Дейли мейл», вне сомнения, будет высказывать свою.

Из обращения к шведской газете «Экспрессен»

Октябрь 1993 года.


Решение вашей газеты развернуть кампанию против политического, экономического и культурного сотрудничества цивилизованных стран с иранским террористическим государством чрезвычайно важно, и я приветствую его. Эксперты разведслужб не сомневаются в том, что именно Иран стоял за трусливым покушением на выдающегося норвежского издателя и моего дорогого друга Вильяма Нюгарда, когда ему чудом удалось остаться в живых. Рука Ирана прослеживается и в убийствах более двадцати иранских диссидентов в Европе — и это во время президентства пресловутого умеренного лидера Рафсанджани, к тому же заседающего в Национальном совете безопасности, где и принимаются подобные решения.

Сколько еще демократическим странам придется терпеть убийства и преследования невинных людей, мужчин и женщин? Если мы собираемся на все акты насилия реагировать пожиманием плеч и возгласом «бизнес важнее», то разве мы тем самым не идем на уступки терроризму, закрывая на все глаза? Разумеется, Иран вовсю использует все виды камуфляжа и дымовой завесы, чтобы скрыть свою роль; но ООН осудила Иран за нарушение прав человека и поддержку терроризма; США назвали его главным в мире спонсором терроризма; Совет Европы настаивает, чтобы Иран изменил, свою политику, прежде чем налаживать отношения с ним. Однако на прошлой неделе Германия принимала как почетного гостя главу секретной службы Ирана — того самого Фаллахиана, который стоит за политическими убийствами, совершенными по указке Ирана по всему миру! Это до нелепости цинично.

Скандинавские страны всегда поддерживали мою борьбу с иранским террористическим режимом; я всегда был благодарен за эту поддержку. И вот теперь террористы попытались отомстить, выстрелив в спину безоружному человеку. На этот раз нельзя допустить, чтобы все им сошло с рук. Я прошу, чтобы Швеция, Норвегия, другие демократические страны Скандинавии и Европы в целом отправили Иран в небытие, где ему самое место. Я прошу немедленного и полного разрыва всех политических, экономических, финансовых и культурных связей. Пусть эти изверги окажутся в изоляции. Когда они стремятся уничтожить наши беззащитные, но драгоценные свободы, их самих следует уничтожить. И не надо заблуждаться: как бы деспотичны, жестоки и смертельно опасны они ни были, их ненавистный и опасный режим достаточно слаб. Без поддержки Запада он рухнет.

Разве Запад хочет нести ответственность за сохранение у власти в Иране религиозных фанатиков? Пришла пора сделать выбор: не ради меня, даже не ради Вильяма Нюгарда, но ради самой свободы.

Из вступления к документальному телефильму

Тахар Джаут был одним из самых блестящих обличителей религиозного изуверства, которое сегодня ширится в мусульманских странах. Его убили, потому что он сражался с новой исламской инквизицией, которая ни в чем не уступает былой христианской. Мы должны ощутить его смерть как рану, нанесенную нашему миру. Борьба между передовыми и отсталыми принципами в мусульманской культуре или, как говорил Джаут, между теми, кто стремится вперед, и теми, кто тянет назад, имеет огромное значение для всех нас. Исход этой борьбы может предопределить будущее человечества.

Тахар Джаут писал на французском языке, что давало ему возможность обращаться как к национальной, так и интернациональной аудитории, но в то же время обусловило ненависть к нему фанатиков, ибо ограниченность заложена в самой их природе. Я ощущаю родство с ним в том, что касается множественности интересов и языков, а также уязвимости. Тем, кто тянется к разнообразию, всегда грозит опасность со стороны поборников чистоты. Идеи чистоты — расовой, культурной, религиозной — ведут прямиком к ужасам: к газовым печам, этническим чисткам, пыткам.

Сегодня я представляю этот фильм, хотя существует опасность, что участие в этом такой оглашенной личности, как я, может дать в руки наставникам религиозных фанатиков условное оружие, ибо я полагаю, что убийства можно остановить только в том случае, если мировое сообщество возмутится и заставит уничтожить полицию мысли. В конце концов, оружие, из которого был убит Тахар Джаут, вовсе не было условным. Это было огнестрельное оружие.

Ни одна религия не оправдывает убийства. Когда убийцы маскируются, прикрываясь плащом веры, это не должно нас обманывать. Исламский фундаментализм — движение не религиозное, а политическое. Давайте же, в память Джаута, назовем тиранию ее настоящим именем!

Выступление на вечере солидарности с жителями Сараево, устроенном в Нью-Йорке

Ноябрь 1993 года.


Существует мысленный образ Сараево, воображаемое Сараево, изгнанниками и мучениками которого являемся мы все. То Сараево — что-то вроде идеала; город, в котором такие ценности, как плюрализм, терпимость и сосуществование, создали уникальную и гибкую культуру. В том Сараево исповедуется светский ислам, за который борется столько людей в разных странах мира. Жители того Сараево не делятся по вере или национальности, а просто и достойно считают себя гражданами. Если этот город будет разрушен, беженцами станем мы все. Если культура того Сараево погибнет, все мы осиротеем. А потому писатели и художники Сараево борются за нас, как за самих себя. На волне радио «Зид» или на встречах во время недавнего кинофестиваля в Сараево — подумать только, посреди такой войны организовать фестиваль, в котором участвует более сотни фильмов! — свеча продолжает гореть.

Относиться к жителям Сараево как к объектам материальной помощи означает нанести им второе унижение; низводя их до уровня среднестатистических жертв, мы тем самым отвергаем их как личностей с уникальными особенностями — короче говоря, лишаем человеческой сущности. А потому, что бы ни заявляли правительства и силы ООН, давайте настаивать на том, что культура Сараево не менее важна, чем продовольствие и медикаменты; что народ Боснии нуждается и в защите культуры. Давайте настаивать на том, что в военное время, когда силы зла торжествуют, культура — это не роскошь; что борьба за сохранение уникальной культуры Сараево является в то же время борьбой за все, что важно в этой жизни для всех нас.

Декларация независимости
(Написано для Международного парламента писателей)

Февраль 1994 года.


Писатели являются гражданами многих стран: конечной и ограниченной повседневности, безграничного царства воображения, полузатерянной земли памяти, федераций холодного и горячего сердец, соединенных штатов разума (мирного и беспокойного, широкого и узкого, упорядоченного и вольного), небесных и преисподних миров страсти, а также — может, важнейшей страны из всех — свободной республики языка. И наш Парламент писателей имеет право с искренней гордостью и одновременно со смирением представлять их. Все вместе они составляют гораздо более обширную территорию, чем любая из известных держав: однако наши рубежи охраняются гораздо слабее.

Литературное творчество требует в качестве основного условия, чтобы писатель свободно передвигался между своими странами по собственному выбору, не нуждаясь ни в паспорте, ни в визе, и делал с ними все, что душа пожелает. Мы рудокопы и ювелиры, правдолюбцы и лжецы, шуты и полководцы, полукровки и подкидыши, родители и любовники, архитекторы и разрушители. Дух творчества по своей природе не терпит границ и стеснений, отрицает власть цензоров и запретов. По этой причине его часто считают врагом все могущественные или мелкие властители, отрицающие силу искусства в построении такой картины мира, которая способна опровергнуть или подорвать их собственные мирки, гораздо более примитивные и менее открытые.

Но слабо не искусство, уязвимы сами художники. Поэзия Овидия бессмертна; жизнь Овидия погубили власть имущие. Поэзия Мандельштама жива и по сей день; сам поэт уничтожен тираном, которого он осмелился задеть. В наше время во всем мире литература продолжает противостоять тирании: не тем, что возражает ей, а тем, что отрицает ее власть, идет своим путем и заявляет о своей независимости. Лучшее из созданного литературой выживет; но мы не можем ждать, пока будущее освободит нас от оков цензуры. Многие писатели из тех, кого сегодня преследуют, тоже как-нибудь выживут; но мы не можем молчаливо ждать, пока прекратятся гонения на них. Наш Парламент писателей существует для того, чтобы бороться за угнетенных братьев по литературному цеху и против всех тех, кто преследует их самих и их произведения, а также для того, чтобы вновь и вновь подтверждать свою декларацию независимости, без которой невозможно литературное творчество; не только творчество, но и воображение; не только воображение, но и мышление; не только мышление, но и сама свобода.

Открытое письмо Таслиме Насрин[188]

Июль 1994 года.


Дорогая Таслима Насрин, уверен, вам надоело, что вас постоянно именуют «Салманом Рушди в женском облике» — какое это должно быть нелепое и комичное существо! — ведь вам известно наверняка, что вы самая что ни на есть Таслима Насрин в женском облике. Сожалею, что мое имя налепили на вас вроде ярлыка, но, прошу вас, поверьте, что во многих странах множество людей делает все возможное, чтобы такой ярлык не повредил ни вашей репутации, ни уникальным особенностям вашего положения, ни необходимости защищать вас и ваши права от тех, кто страстно желает вам смерти.

На самом деле похожи между собой наши противники, которые, видимо, поверили в то, что им даровано свыше право судить и убивать людей. Поэтому, вместо того чтобы превращать вас в женское подобие меня, журналистам следовало бы назвать ваших противников «бангладешскими иранцами». Как, должно быть, печально верить в кровавое божество! Во что превратили ислам эти апологеты смерти, и как важно иметь мужество, чтобы противостоять этому.

Таслима, меня попросили начать раздел открытых писем в вашу поддержку, писем, которые будут публиковаться примерно в двадцати странах Европы. Участвовать в кампании солидарности с вами дали согласие выдающиеся писатели: Чеслав Милош, Марио Варгас Льоса, Милан Кундера и многие другие. Когда такие кампании организовывались в мою защиту, они придавали мне сил и бодрости, и я уверен, что они помогли сформировать общественное мнение и реакцию правительств во многих странах. Надеюсь, что наши письма также придадут вам бодрости и уверенности, а давление, которое они окажут на общественность, принесет пользу.

Вы открыто заявляете об угнетении женщин исламскими режимами, и то, что вы высказали, следовало высказать. Здесь, на Западе, найдется немало краснобаев, готовых убеждать публику вымыслом о том, что в мусульманских странах женщин вовсе никто не угнетает; а если и угнетает, то вовсе не по религиозным мотивам. Сексуальное подавление женщин, согласно этим доводам, не имеет опоры в исламе; в теории оно, может, и так, но на практике во многих странах подавление продолжается, и духовные лидеры поддерживают его целиком и полностью. Добавьте сюда бесчисленные случаи домашнего насилия, правовое неравенство, которое выражается, в частности, в том, что свидетельство женщины ценится ниже, чем свидетельство мужчины, массовое увольнение женщин с рабочих мест во всех странах, где исламисты приходят к власти или имеют большое влияние; это и многое другое.

Вы также написали о гонениях на индусов в Бангладеш после разрушения мечети Бабура в Айодхье, в Индии, индуистскими экстремистами. За это ваш роман «Лайя» подвергся нападкам религиозных фанатиков, а ваша жизнь оказалась в опасности. Однако любой справедливый человек согласится, что религиозные гонения на невинных индуистов со стороны мусульман ничем не лучше религиозных гонений на невинных мусульман со стороны индуистов. Эта справедливая истина неизменно вызывает гнев у ревнителей ислама, а потому, защищая вас, мы защищаем справедливость.

Вас обвиняют в том, что вы заявили о необходимости пересмотра Корана (хотя вы говорили всего лишь о шариате). Должно быть, вы уже читали, что не далее как на прошлой неделе власти Турции объявили о планах пересмотра шариата, так что в этом вы не одиноки. Есть и другая сторона дела: даже если бы вы сказали, что Коран следует пересмотреть, чтобы устранить все неясности насчет прав женщин, и даже если бы все мужчины-мусульмане не согласились с вами, вы имели бы полное право на собственное мнение, а общество, которое призывает повесить вас или отправить в заключение, не может считаться свободным.

Фундаменталисты всячески подчеркивают, что стоят за простоту и ясность, но на самом деле они во всем проявляют себя мракобесами. Простота заключается в том, что если один говорит: «Бог есть», то другой имеет право сказать: «Бога нет»; что если один говорит: «Мне противна эта книга», то другой также может сказать: «А мне она нравится». И никакой простоты нет, когда нас вынуждают верить, что существует одна-единственная правда, один-единственный способ ее выражения — и требуют наказания (смерти) для тех, кто с этим не соглашается. Вам известно, Таслима, что культура бенгали — я имею в виду бенгали как в Бангладеш, так и в Индии — всегда гордилась своей открытостью, свободой мысли и довода, готовностью к дискуссии, отсутствием фанатизма. Прискорбно, что ваше правительство предпочитает выступить на стороне религиозных экстремистов против собственной истории, собственной культуры и собственных ценностей. Бенгали признают, что свобода высказывания — право, ценимое не только Западом; это также их собственное достояние. Это та сокровищница, сокровищница разума, воображения и речи, которую пытаются ограбить ваши противники.

Я читал и слышал всякие домыслы о том, какая вы мерзкая женщина и даже — о ужас, ужас! — проповедница свободной любви. Позвольте мне от имени всех, кто выступает в вашу защиту, заверить вас, что очернение личности — это обычное дело в таких случаях и может быть сброшено со счетов. Прибегнем опять к бесценному принципу простоты: даже ужасные проповедницы свободной любви имеют право на жизнь, иначе мы останемся только с теми, кто верит, что любовь — это то, что можно купить за подходящую цену, может за дорогую цену.

Таслима, я знаю, каково вам сейчас, как вас бросает то в жар, то в холод. Вы чувствуете себя то слабой и беззащитной, то сильной и непокорной. Вы ощущаете себя одинокой и покинутой, а в следующий миг вы чувствуете рядом незримое присутствие тех, за кого вы боретесь. Возможно, в самые тяжкие минуты вам покажется, что вы поступили дурно, что толпа, требующая вашей смерти, в чем-то права. Из всех своих бесов изгоните этого первым. Вы не совершили ничего дурного. Это другие дурно обходятся с вами. Вы не совершили ничего дурного, и я абсолютно убежден, что вы обретете свободу.

Заявление для французской прессы по поводу отказа Таслимы Насрин от поездки

Октябрь 1994 года.


Бангладешская писательница Таслима Насрин вынуждена отказаться от поездки во Францию, потому что французские власти решили выдать ей визу всего на одни сутки, на том странном основании, что не могут гарантировать ее безопасность.

Это тревожная новость. Франция не может гарантировать ее безопасность? Именно Франция? Лиссабон, Стокгольм, Ставангер[189] могут гарантировать ее безопасность — а Париж не может? Министр внутренних дел Франции Шарль Паскуа склонен представляться сильным человеком; тогда почему же он расписывается в бессилии Франции? По своему опыту знаю, что в таких случаях довод «безопасности», как правило, прикрывает настоящие, более циничные мотивы. Тем из нас, кто восхищается культурой Франции, кого вдохновляет вклад Франции в дело свободы личности, представляется принципиальным, чтобы правительство Франции изменило свое решение. Франция не должна закрывать двери перед теми, кого преследуют враги свободы, Франция должна раскрыть для них объятия — не тупик для загнанного беглеца, а надежное прибежище. Я призываю господина Шарля Паскуа и правительство Франции срочно пересмотреть свое решение.

Введение к книге «Цена свободной речи» Вильяма Нюгарда

Октябрь 1995 года.


День покушения на Вильяма Нюгарда стал одним из самых горьких дней в моей жизни. (Разумеется, в его жизни это еще горший день.) Я постоянно звонил в Осло, справляясь о его состоянии, а между звонками старался внушить самому себе уверенность: он крепкий человек, спортсмен, он выживет. Но, узнав, что его жизнь вне опасности, я понял, что до того самого момента не верил, что он выживет. Затем я узнал, что «ему удастся полностью выздороветь», и всерьез задумался, не следует ли мне оставить свой всегдашний скептицизм и уверовать в чудеса. Я выступил по норвежскому телевидению с чувством такого облегчения, что даже смог пошутить. У него всегда были проблемы со спиной, сказал я, а теперь появилась проблема посерьезнее.

В последующие дни мне было не до шуток. Я не мог избавиться от мысли, что мой друг и издатель получил пули, предназначенные мне. Меня переполняли — попеременно и сразу — самые разные эмоции: гнев, беспомощность, решимость и, само собой, чувство вины. Между тем коллеги Вильяма по издательству «Ашехуг» восприняли этот вызов с великим мужеством и стойкостью. Они, не колеблясь, продолжили публикацию моей книги: даже увеличили тираж. Когда Вильям окреп настолько, что мог разговаривать по телефону, он сказал мне непривычно слабым голосом нечто необыкновенное. «Хочу, чтобы вы знали, — были его первые слова, обращенные ко мне, — как я горжусь тем, что стал издателем „Сатанинских стихов“».

Вильяму не нравится, если его называют героем, но в тот день я понял, насколько стоек он в своих убеждениях и тверд в устоях.

После выздоровления Вильям отстаивает эти убеждения в серии блестящих статей и выступлений, защищая свободу, и его негодование против тех, кто этой свободе угрожает, вызывает глубокое уважение. Читая его высказывания, я порой натыкаюсь на слова, которые меня поражают, например, когда он говорит: издатели понимают, что «Сатанинские стихи» — более «сложное» произведение, чем мои ранние романы (клянусь, мне они этого не говорили!); встречается и то, с чем я не согласен, например мнение, что литературные агенты — это «киты-убийцы» современной литературы; я-то знаю, что без самоотверженного труда моих агентов «Сатанинские стихи» не были бы опубликованы, в частности, во Франции и Испании. Но с главным в его доводах я целиком и полностью солидарен.

Возмутительно, что продолжаются нападения на всех, кто связан с публикацией «Сатанинских стихов». Это позор. Это варварство. Это ханжество. Это изуверство. Это преступление. Однако за последние семь лет или около того для этого находили и другие слова. Например, «проявление веры». Или «культурная проблема». Или «объяснимый поступок». Или даже «вопрос теории». Но если религия является средоточием человеческих представлений о добре, то можно ли считать убийство религиозным актом? И если теперь люди способны понять мотивы таких убийц, то что еще окажутся они способны «понять» в будущем? Сжигание на костре? Если соглашаются терпеть религиозный фанатизм, потому что это якобы часть исламской культуры, то как быть с теми многочисленными представителями мусульманского мира — учеными, художниками, рабочими, а главное, женщинами, — что взывают к свободе, борются за нее и жертвуют ради нее свои жизни? Что «теоретического» в пулях, поразивших Вильяма Нюгарда, или ножах, ранивших итальянского переводчика Этторе Каприоло и убивших японского переводчика Нитоси Игараси?

Теперь, после всех этих семи лет, по-моему, можно утверждать, что мир не исполнился настоящего негодования перед лицом этих событий. В Дании мне говорили о значимости экспорта сыра в Иран. В Ирландии озабочены экспортом халяльной (дозволенной мусульманам) говядины. В Германии, Италии, Испании свои экспортные заботы. Неужели для нас так важно продавать свою продукцию, что мы согласны терпеть стрельбу, поножовщину, убийства? Доколе мы будем гнаться за деньгами, которыми потрясают перед нами окровавленные руки?

Вильям Нюгард задает много таких бескомпромиссных вопросов. Я преклоняюсь перед его мужеством, упорством и гневом. Рассердится ли так называемый свободный мир достаточно, чтобы предпринять решительные шаги? Даже теперь я все еще надеюсь на это. Вильям Нюгард — свободный человек, и он выбрал путь осуществления своих прав на свободу слова и действия. Наши лидеры должны понять, что недостаток гнева в их сердцах свидетельствует о недостатке любви к свободе.

Примиряясь с террором, они в самом прямом смысле слова теряют свободу.

Размышления по поводу восьмой годовщины фетвы

Февраль 1997 года.


Европа начинается, как напомнил нам итальянский писатель Роберто Калассо в романе «Брак Кадма и гармонии», с похищения Европы, азиатской девушки, которую бог (по такому случаю принявший облик белого быка) соблазнил и унес в чужую землю, названную впоследствии по имени девушки. Жертва постоянной страсти Зевса к смертной плоти, Европа в исторической перспективе оказалась победительницей. Сам Зевс давно стал всего лишь древней легендой. Он утратил силу, а Европа живет и здравствует и поныне. Получается, что само рождение Европы как идеи отмечено неравной борьбой между людьми и богами, а также преподносит нам обнадеживающий урок: хотя бог в облике быка и выигрывает первое сражение, со временем победу одерживает континент-девственница.

Я тоже оказался вовлечен в сражение с новоявленным Зевсом, хотя его перуны на сей раз и не попали в цель. Многим другим — в Алжире, Египте и самом Иране — повезло меньше. Все мы, кто вовлечен в эту битву, давно поняли, за что сражаемся. За права человека, за то, чтобы его мысли, творчество, жизнь одержали верх над перунами — над капризами властителей любого Олимпа, какой бы ни оказался нынче в силе. За право иметь свои моральные, интеллектуальные и творческие убеждения без оглядки на Судный день.

Греческие мифы отражают южные корни Европы. На другом конце континента древние скандинавские саги о сотворении мира также повествуют о том, как люди сменили богов. Последняя битва между скандинавскими богами и их ужасными противниками началась. Боги поразили своих врагов и сами пали в сражении с ними. Пришла, как говорится, пора нам занять их место. Богов нет, и они не придут к нам на помощь. Мы живем сами по себе. Или, если сказать иначе (боги ведь тоже тираны), мы свободны. Утрата богов перемещает нас в центр мира, для того чтобы мы выстроили собственную мораль, собственные основы общества; сделали собственный выбор; пошли своим путем. Напомню: в ранних представлениях о Европе мы находим идею о том, что человеческое начало всегда было выше того, что, так или иначе, в тот или иной момент, считалось божественным. Боги приходят и уходят, а мы, если повезет, остаемся. Эта классическая идея, на мой взгляд, составляет одну из самых привлекательных в истории европейской мысли. Легко, конечно, возразить, что Европа на протяжении всей своей истории всегда прибегала к завоеваниям, грабежу, истреблению и инквизиции. Но теперь, когда нас призывают участвовать в создании новой Европы, полезно напомнить самим себе лучшее, что заключено в этом звучном имени. Потому что есть Европа, которую любят многие, если не большинство ее жителей. Это отнюдь не Европа денег или бюрократии. Поскольку слово «культура» от частого употребления обесценилось, я не воспользуюсь им. Европа, о которой стоит говорить, которую стоит воссоздавать, шире, чем просто «культура». Это цивилизация.

Сегодня я слышу печальные отголоски одного маленького, интеллектуально убогого, бессмысленно жестокого покушения на ценности этой цивилизации. Сожалею, но я имею в виду фетву Хомейни, которой исполняется восемь лет, а также последние варварские выкрики о «денежном вознаграждении», исходящие от поддержанного правительством Ирана Фонда 15 хордада[190].

Я также сожалею, что реакция Евросоюза на эти угрозы оказалась едва ли не символической. И ничего не достигла. Та Европа, которую любят европейцы, предприняла бы кое-что посерьезнее, не ограничившись простым заявлением о том, что такие выпады неприемлемы. Она бы оказала максимальное давление на Иран, одновременно стараясь максимально уменьшить угрозу жизням тех, против кого направлены выпады. Ныне же результат прямо противоположный. На Иран оказано (если вообще оказано) минимальное давление. Зато многие из нас уже восемь лет живут поистине под гнетом тревоги.

За эти восемь лет я научился понимать все недомолвки в средоточии новой Европы. Я так и слышу слова министра иностранных дел Германии, что «существует предел» тому, что готов предпринять Евросоюз для защиты прав человека. Я слышу слова министра иностранных дел Бельгии о том, что Евросоюз осведомлен об акциях иранских террористов против иранских диссидентов в Европе. Но предпринимать что-либо? Скорбная улыбка и пожимание плеч. В Голландии мне даже пришлось объяснять чиновникам Министерства иностранных дел, почему было бы скверно, если бы ЕС признал правомочность фетвы как документа, отражающего религиозные убеждения!

Эта новая Европа, по-моему, похожа не столько на цивилизованное сообщество стран, сколько на беспардонно циничное предприятие. На словах лидеры ЕС служат идеалам Просвещения и правам человека: свободе слова, свободе совести, признанию важности разделения Церкви и Государства. Но когда эти идеалы сталкиваются с банальными, но «реалистическими» ценностями — торговлей, деньгами, властью, — свобода проигрывает сражение. Как убежденный приверженец Европы, утверждаю, что этого достаточно, чтобы воспринимать Европу скептически.

Подобно многим моим соотечественникам-британцам, я надеюсь на скорый приход к власти лейбористского правительства. Я обращаюсь к этому будущему правительству с призывом понять важность искусства, способствующего осознанию всей значимости возрождения нации, к чему прежде всего должны стремиться лейбористы. Я также обращаюсь к господину Блэру с предложением придать более серьезный оборот борьбе против Зевса в лице Ирана с его попытками похитить наши свободы и тем самым продемонстрировать приверженность новой лейбористской партии идеалу истинной Европы — не просто экономическому сообществу или финансовому союзу, но Европе как воплощению цивилизованности.

Ново-лейбористское правительство Тони Блэра пришло к власти, победив на выборах 1 мая 1997 года. В четверг 24 сентября 1998 года на Генеральной Ассамблее ООН в Нью-Йорке министры иностранных дел Великобритании и Ирана выступили с совместным заявлением, подававшим надежду на решение истории с фетвой: не сразу[191], но постепенно. Как в кинофильмах: (Медленно гаснет свет.)

Перев. Т. Казакова.

Загрузка...