Шарль Бодлер

II

Глубочайшая оригинальность Шарля Бодлера кроется, на мой взгляд, в его манере представлять современного человека; под этим понятием — современный человек, — по причине, которая вскоре будет выяснена, я не подразумеваю человека морального, политического и общественного. Речь здесь идет о современном человеке из плоти и крови, который был создан изысками нашей цивилизации, о современном человеке с его обостренными и вибрирующими чувствами, с его изощренным умом, с его мозгом, напитанным табаком, с его кровью, воспламененной алкоголем, одним словом, об истинном bilio-nerveux[2], как сказал бы И. Тэн. Эту, так сказать, индивидуальность чувств Шарль Бодлер, я повторяю, представляет в типическом аспекте, выводя, если угодно, героя века. В некоторых строках «Цветов зла» эта индивидуальность получила столь яркое проявление, что ничего подобного вы не найдете нигде, даже у Г. Гейне. Поэтому я считаю, что историк нашего времени, дабы не оказаться поверхностным, должен внимательно и благоговейно пролистать эту книгу, квинтэссенцию нашей эпохи, воплощение ее наиболее характерных черт. В доказательство возьмем для начала любовные стихотворения в «Цветах зла». Каким же образом автор выражает любовное чувство, это восхитительнейшее из общих мест, которое облекалось во все возможные поэтические формы? Подобно язычнику, как Гёте, христианину, как Петрарка, или ребенку, как Мюссе? Ничего подобного у него нет, и в этом его великая заслуга. Рассуждать о вечных темах, будь то идеи или чувства, не повторяя того, что было сказано ранее, — вот в чем, наверное, будущее поэзии и, уж во всяком случае безусловно, именно это отличает истинных поэтов от второстепенных. Любовь в стихах Ш. Бодлера — это любовь парижанина XIX века, нечто лихорадочное и вместе с тем рассудочное; страсть здесь перемежается размышлениями, и если временами нервы одерживают верх над разумением, усиливая воздействие чувств, то знаменитое nescio quid amarum[3] Лукреция, которое есть не что иное, как непреодолимая тяга души к вечно ускользающему идеалу, без устали нашептывает на ухо одержимому свой беспощадный призыв к порядку. Но сумел ли я четко выразить свою мысль? Быть может, несколько цитат сделают ее яснее:

И, наконец, в этом знаменитом и столь плохо понятом стихотворении «Падаль», автор, ужасающе и вместе с тем блистательно описав «гордый остов», обращается к своей возлюбленной и заканчивает тремя поразительными строфами, в которых любовь в своем поиске идеала оказывается сильнее смерти. Прочтите лучше эти изысканные строки:

Здесь в нашем поэте предстает спиритуалистическая сторона любви. Притом чувственная и даже животная ее сторона описана не менее талантливо; однако по причинам, понятным всем моим читательницам, «желающим, чтобы к ним относились почтительно», следует воздержаться от цитирования других стихотворений этого цикла, вопреки требованиям справедливости и симметрии; я ограничусь ссылкой на стихотворения XXII, XXIII, XXIV, XXVIII, XXXII, и XLIX из второго издания «Цветов зла» и, в особенности, на сонет LXIV, в котором вы найдете следующие великолепные стихи о гордости и разочаровании:

А теперь не желаете ли узнать, как наш поэт постигает и выражает упоение вином, еще одно общее место, воспетое на все лады, начиная с Анакреонта и заканчивая Шольё[8]? Великий Гёте, который нынче у всех на устах, включил в «Западно-восточный диван» книгу чашника, истинный шедевр, хотя идеи его скорее ближе Горацию, чем Хафизу или Низами. Жорж Санд в своих «Записках путешественника», Теодор де Банвиль[9] в «Сталактитах» исполнили, каждый на свой манер, он — лирически, она — с точки зрения философии и морали, великолепные вариации на тему этой всем известной арии. Совершенно иначе прославил вино Шарль Бодлер. Прежде всего, он посвятил ему отдельную часть сборника своих стихотворений, в которой, рассматривая различные поэтические ситуации, связанные с опьянением, он перевоплощается в нескольких персонажей и заставляет каждого из них говорить своим торжественным и суровым языком. Таким образом, взору нашему предстает все многообразие вин, если так можно выразиться, от «Вина любовников» до «Вина убийцы», а помимо них — «Вино тряпичников» и «Душа вина».

Так же и о Смерти, третьей извечной теме, увы, самой банальной из всех! Так же и о Париже, ставшем общим местом со времен Бальзака, правда, чуть менее разработанном поэтами, чем романистами. Однако же какая поэтичная тема, какой мир сравнений, образов и соответствий! Какой неиссякаемый источник мечтаний, какое обилие материала! Вот что постиг Бодлер, парижский гений, пусть это и удалось ему вопреки живущей в нем безутешной тоске по идеалу. А какие фантазии в духе Рембрандта — «Сумерки», «Маленькие старушки», «Семь стариков», — и в то же время, какой волнующий трепет вызывают в вас эти великолепные офорты, в которых столько общего с работами амстердамского мастера. Вот образец, стихотворение, которым открываются «Парижские картины»:

Что же касается крайностей мэтьюриновского сатанизма[12], которыми Бодлеру нравилось расцвечивать свои «Цветы зла» и из-за которого отдельные заурядные господа-моралисты обвиняли его в оскорблении рационализма, то я вижу в этом сумрачном сатанизме лишь безобидный и живописный каприз художника; по поводу подобного рода капризов я могу сослаться на следующий отрывок из «Восточных мотивов»: «Пространство и время принадлежат здесь поэту. Пусть же он идет куда хочет и делает что угодно; таков закон. Пусть верит он в единого бога, или во многих богов, или ни во что не верит; пусть платит за перевоз через Стикс, пусть ходит на шабаш ведьм; пусть пишет прозой или стихами и т. д. Поэт свободен. Встанем на его точку зрения и будем исходить из нее»[13].

Теперь же пришло время поговорить о Шарле Бодлере как о художнике.