Едва ступив в поэтическую мастерскую Бодлера, мы тотчас же отметим, что в стихах его среди живейшего воодушевления, в сердцевине глубочайшего страдания возникает чувство великого спокойствия, доходящее порой до холодности или даже леденящего равнодушия: это и будоражащий источник очарования и неопровержимое свидетельство, что поэт владеет собой и не намерен это скрывать. (Рецепт: не в том ли состоит поэзия, чтобы никогда не быть простодушным, но иногда им казаться?) Чтобы убедиться в этом, откройте наугад «Цветы зла», быть может, вам попадутся «Старушки», самое проникновенное, самое трогательное стихотворение сборника. Рано радуетесь, страстотерпцы! Быть может, вы отметили, что в этом произведении живость интонации не препятствует полнозвучности рифм? И, несмотря на замысловатую структуру стиха, эти строки волнуют вас до глубины души, не так ли? Странно-пронзительный образ маленьких старушек, семенящих по грязи, впечатлил вас, заставил вздрогнуть, и безупречность строя, и чистота выражений не были тому преградой, не правда ли? И с первых же строф, столь искусно движимых несчастьем, вы испытываете невыразимую тоску, растущую с каждой новой строкой?
Калеки жалкие с горбатою спиной,
Ужель, чудовища, вы женщинами были,
Звались Лаисами? Так что ж — под наготой
Живую душу вы и ныне сохранили…
Меж омнибусами, средь шума, темноты
Ползете вы, к груди, как мощи, прижимая
Сумы, где ребусы нашиты и цветы;
И ветер вас знобит, лохмотья продувая.
Как марьонеток ряд, трусите вы рысцой;
То зверем раненым вприпрыжку прочь бежите,
То сразу, нехотя танцуя, задрожите,
Как колокольчики под Дьявола рукой.
У вас глаза — бурав; сквозь мрак ночной, ненастный,
Как лужи с сонною водой, они блестят;
То — как глаза детей, божественно прекрасны,
Где каждый легкий блеск чарует нежный взгляд[21].
Признайтесь, что из всего этого вы заключите, что поэт и сам растроган и что эти поразительные стихи подсказаны, внушены (не будем бояться этого слова — «вдохновлены»!) испытанным переживанием.
Но продолжите чтение:
Не кажется ли вам, — гроба старушек часто
Бывают не длинней, чем гробики детей?
Смерть любознательна, умела и глазаста,
Мила причуда ей, по нраву странность ей.
Когда бы в городе старушек я ни встретил,
Мне кажется порой, — то призраки бредут,
И шаг их наугад, и взгляд незрячий светел,
Но колыбель себе их тени обретут[22].
И, на глазок сравнив размеры душ бесплотных,
Я не догадывался произвесть расчет:
Как сделает гроба мастеровитый плотник,
Каким он способом зарубки насечет.
Что скажете об этом небольшом отрывке? Мне он кажется особенно пленительным. Я безумно люблю нашего поэта за то, что он внезапно прерывает одновременно умилительное и умильное описание, чтобы обратиться к ошеломленному читателю с вопросом: «Не кажется ли вам и т. д.» — исключительный пример бесцеремонности и хладнокровия, который вызвал бы восторг у Эдгара По и мог бы снискать одобрение великого Гёте. А строфа «И, на глазок сравнив размеры душ бесплотных…» и т. д. не кажется ли вам столь ироничной, столь резкой, столь жестокой — и столь возвышенной, в конце концов?
Здесь я слышу возгласы страстотерпцев, вечно чем-то раздосадованных: «Будь проклят тот дерзкий поэт, что портит нам все удовольствие, высмеивает слезы, которые сам исторгнул, растаптывает переживания, вызванные его собственными стихами!» И вот они уже совершенно разъярены. (Второй рецепт: вывести из себя страстотерпцев, или, откровенно говоря, простофиль, — не в этом ли один из моментов искусства?) Что же вдохновенные? Я даже не осмеливаюсь представить, что они думают по этому поводу.