Шекспировские чтения, 1976

Шекспировские чтения, 1976

ОТ РЕДАКЦИИ

В 1975 г. Научный совет по истории мировой культуры при Президиуме АН СССР образовал Шекспировскую комиссию. Ее задачей является координация научно-исследовательской работы по изучению творчества Шекспира в СССР. Почетный председатель Шекспировской комиссии - академик М. П. Алексеев. В деятельности комиссии участвуют литературоведы, театроведы, искусствоведы, критики, режиссеры, актеры, художники. Комиссия связана с научными, учебными и общественными организациями. Ее отделения:

Москва. Институт истории искусств Министерства культуры СССР. Председатель Шекспировской комиссии - доктор искусствоведения А. А. Аникст.

Ленинград. Институт русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. Председатель Ленинградского отделения комиссии - доктор филологических наук Ю. Д. Левин.

Ереван. Институт искусств Армянской ССР. Председатель Армянского отделения комиссии - член-корреспондент Академии наук Армянской ССР Р. В. Зарян.

Тбилиси. Государственный университет. Кабинет Шекспира. Председатель Грузинского отделения комиссии - доктор филологических наук Н. А. Киасашвили.

Минск. Белорусское театральное общество. Председатель Белорусского отделения комиссии - кандидат искусствоведения Т. Т. Мудрогина.

Настоящий сборник является первым результатом работы комиссии. Издание "Шекспировских чтений" будет продолжено.

Научные основы советского шекспироведения, опирающегося на принципы марксистско-ленинской эстетики и теории искусства и литературы, в результате трудов нескольких поколений ученых в настоящее время уже заложены. Это зафиксировано в работах советских шекспироведов, особенно в тех, которые вышли в свет за последние два десятилетия. Однако изучение Шекспира не может ограничиться тем, что уже сделано. Развитие духовной жизни советского общества, прогресс в области идеологии, новые течения в литературе и театральном искусстве, совершенствование методов художественной критики выдвигают перед шекспироведением новые задачи.

Этой цели должны послужить разнообразные исследования, охватывающие все разделы науки о Шекспире. Шекспироведение не может оставаться безразличным к развитию философских основ марксизма-ленинизма, к новейшим исследованиям в области эстетики, теории литературы и искусства. Расширяя научную базу, шекспироведение должно прийти к новым обобщениям о природе искусства Шекспира, раскрывая все новые глубины смысла его великих творений.

Вместе с тем необходимо продолжить разработку всего круга частных вопросов шекспироведения. Социальная проблематика пьес, нравственные вопросы, эстетика и поэтика шекспировской драматургии настоятельно требуют дальнейшего изучения. Оно должно идти как фронтально, включая широкий тематический обзор всего творчества, так и в форме углубленного изучения отдельных произведений.

Идейный анализ неотделим от анализа художественного. Расширяя знание произведений Шекспира в контексте его времени, мы не можем замыкаться в пределах чистого историзма. Живая связь Шекспира с разными эпохами также должна стать предметом нашего изучения. Естественно, что особенно тщательной разработки требует проблема соотношения Шекспира и современности. В таком широком, одновременно историческом и актуальном изучении творчества Шекспира только и возможно действительное постижение великого художника во всем его историческом бытии.

Все более распространенным становится комплексное изучение творчества Шекспира. Его пьесы изучаются не только как произведения литературные, но и как явления театрального искусства. Сам литературный анализ сближается с лингвистической стилистикой, а театроведческое рассмотрение пьес Шекспира сочетает изучение не только актерского искусства, но также декоративно-художественного оформления спектаклей и их музыкального сопровождения. Это правильно потому, что пьесы Шекспира по самой своей природе синтетичны, что и делает естественным разносторонний подход к изучению их.

Советское шекспироведение развивается в тесном научном контакте с мировым шекспироведением, в творческом содружестве с исследователями в странах социализма, в обмене идеями и в научной полемике с учеными и критиками буржуазных стран.

Осуществление широкой программы исследований требует участия многих специалистов из разных областей гуманитарного знания. Мы надеемся, что научная и художественная общественность поддержит своей работой деятельность Шекспировской комиссии.

СТИХИЯ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ В ДРАМАТУРГИИ ШЕКСПИРА

В. Адмони

Когда вступаешь в мир шекспировской драматургии, оказываешься во власти двух стихий: стихии действия и стихии чувства. Переплетаясь и пронизывая друг друга, эти стихии овладевают читателем и зрителем и влекут его по всему течению шекспировской драмы, начиная от первых строк первой сцены и кончая финалом. Иногда действием становится само движение чувства, его нарастание и преобразование, а само действие, в свою очередь, порождает эмоциональную атмосферу драмы, реализуется в ней.

Но в шекспировской драме явственно обнаруживается еще одна стихия: стихия мысли. Герои Шекспира не только действуют и чувствуют, но и мыслят. Драма Шекспира не только динамична и эмоциональна, но и интеллектуальна. Совершая свои поступки, персонажи Шекспира рассуждают о них, оценивают, истолковывают, объясняют. И они склонны также оценивать, истолковывать и объяснять свои переживания. Это касается самых разных героев Шекспира: как злокозненного Яго, так и наивного Отелло, как красноречивого злодея Ричарда III, так и добродетельной, глубоко скрывающей свои чувства Корделии. Еще до того как она отказалась выразить Лиру меру своей дочерней любви, Корделия произнесла:

Нет, я не бедна

Любовью я богаче, чем словами {*}.

(I, 1)

{* Цитаты из Шекспира, за немногими исключениями, даны по изд.: Уильям Шекспир. Полное собрание сочинений в восьми томах М, 1957-1960.}

А когда над ней уже разразился гнев Лира, она обращается к отцу, как бы анализируя и оценивая свой поступок. Таившая свои чувства, Корделия не скрывает своих мыслей:

Но, государь мой, если мой позор

Лишь в том, что я не льщу из лицемерья,

Что на ветер я не бросаю слов

И делаю добро без обещаний,

Прошу вас, сами объясните всем,

Что не убийство, не пятно порока,

Не нравственная грязь, не подлый шаг

Меня так уронили в вашем мненьи,

Но то как раз, что я в себе ценю:

Отсутствие умильности во взоре

И льстивости в устах; что в вину

Вменяется не промах, а заслуга.

(I, 1; перевод Б. Пастернака)

Мысль сопровождает все, что совершается в драмах Шекспира, не только комментируя происходящее, но и вмешиваясь в него. Мысль для Шекспира - это могучая сила, и он не знает ничего на свете, что было бы быстрее мысли:

Рассыльными любви должны быть мысли,

Они быстрее солнечных лучей,

Несущихся в погоне за тенями.

("Ромео и Джульетта", II, 5;

перевод Б. Пастернака {*})

{* Цитаты из "Ромео и Джульетты" даны по изд.: В. Шекспир. Трагедии. Сонеты. М., 1968.}

Осмысляя свои и чужие действия и чувства, персонажи Шекспира умеют не только точно и тонко описать и раскрыть их, но и осмыслить себя и своих партнеров, а также и весь мир, в котором они живут. Поступки и чувства людей, их конкретные частные судьбы они трактуют в свете общего течения жизни, всего ее устройства (или, вернее, неустройства). А на этом пути совершается и обращение шекспировских персонажей к самым общим вопросам бытия: в драме Шекспира присутствует и философская мысль.

Конечно, еще в античной драме персонажи подкрепляли свои речи и украшали их обращениями к общим истинам. Сентенции самого общего содержания представлены во всех поэтических жанрах - в том числе и в драме - на всех этапах их существования. Но у Шекспира это нередко не просто сентенции, отработанные и ставшие формулами общие места. О закономерностях бытия и человеческого существования персонажи Шекспира порой говорят так, что видно, как эти мысли у них возникают и складываются: перед нами оказываются не только результаты мысли, но и сам процесс ее формирования и реализации даже если по своему содержанию эта мысль явственно заимствована из той или иной философской доктрины. Важно (и даже очень важно!), что для персонажей Шекспира эти мысли об общих вещах, как правило, не чужеродны, не взяты напрокат из чуждой для этих персонажей сферы существования, что эти мысли непосредственно сплетены, хотя порой и причудливо, со всеми другими мыслями этих персонажей - и не только с их мыслями, а также с их чувствами и с их действиями, со всем их существом. Вот Брут в "Юлии Цезаре" говорит о ходе вещей в жизни как о движении, подчиненном закону нарастания и спада:

В делах людей прилив есть и отлив,

С приливом достигаем мы успеха,

Когда ж отлив наступит, лодка жизни

По отмелям несчастий волочится.

(IV, 3; перевод М. Зенкевича)

Но эта фраза органически вплетена в рассуждение о том, следует ли республиканцам выждать или идти навстречу противнику, чтобы принять сражение.

Вот Лоренцо в "Ромео и Джульетте" противопоставляет природу и разум и подчеркивает силу разума:

Природа слабодушна и рыдает,

Но разум тверд, и разум побеждает.

(IV, 5; перевод Б. Пастернака)

Но эта фраза естественное завершение тех утешений, с которыми Лоренцо обращается к родичам Джульетты, когда они находят ее в мертвенном сне.

О соотношении между видимостью и сутью вещей, между сном и действительностью, между названием вещи и самой вещью говорят различные персонажи Шекспира. Так, Джульетта восклицает:

Что значит имя? Роза пахнет розой,

Хоть розой назови ее, хоть нет.

Но это восклицание естественно вкраплено в мучительные переживания Джульетты, связанные с тем, что юноша, которого она полюбила, принадлежит к враждебному роду, что его зовут Монтекки. Вот этот монолог полностью:

Лишь это имя мне желает зла.

Ты б был собой, не будучи Монтекки.

Что есть Монтекки? Разве так зовут

Лицо и плечи, ноги, грудь и руки?

Неужто больше нет других имен?

Что значит имя? Роза пахнет розой,

Хоть розой назови ее, хоть нет.

Ромео под любым названьем был бы

Тем верхом совершенств, какой он есть.

Зовись иначе как нибудь, Ромео,

И всю меня бери тогда взамен!

(II, 2; перевод Б. Пастернака)

В "Короле Лире" Эдмонд начинает свой монолог со слов, как будто имеющих характер общей декларации:

Природа, ты моя богиня! В жизни

Я лишь тебе послушен.

(I, 2; перевод Б. Пастернака)

Но именно исходя из этой мысли, Эдмонд обнажает все свои чувства и желания, намечая тем самым дальнейшее развитие действия.

В "Комедии ошибок" Дромио Сиракузский - правда, в комической гротескной форме - говорит об относительности течения времени: о том, что оно может пойти и обратно:

Оно банкрот: не может долга мгновению отдать.

Оно и вор к тому же: случалось вам слыхать,

Как говорят, что время подкралось, словно тать.

Если так и если пристав попадется на пути,

Как же тут не постараться хоть на час назад уйти?

(IV, 2; перевод А. Некора)

Но Дромио говорит это, сбитый с толку и напуганный тем, что его хозяина арестовали за долги.

Среди персонажей Шекспира есть, конечно, такие, в уста которых мысли с общим философским содержанием вкладываются особенно часто. Это прежде всего люди, добивающиеся тайной и преступной цели коварством, принужденные для этого мобилизовать все силы своего ума и найти обоснование своим действиям такие, как Яго. Но что-то общее с людьми этого склада есть и у Кассия. Далее, это люди, стоящие как бы вне житейской суеты, наблюдающие жизнь со стороны, хотя при этом и играющие иногда важную сюжетную роль, как, например, монах Лоренцо. Наконец, это люди, которые видят жизнь не с ее показной стороны, а как бы с изнанки, в ее самом неприглядном обличье, и умеют подчас повернуть неожиданным образом течение мысли, - это простонародье, слуги, шуты. Но, как мы видели, философская мысль у Шекспира, все же не привязана только к этим видам персонажей, а может проявиться, например, и у Джульетты. На обладание философской мыслью Шекспир не накладывает никаких ограничений - ни социальных, ни профессиональных, ни возрастных, ни половых.

Все это не означает, что драма Шекспира полна пассажей с философским содержанием. Отнюдь нет. Они встречаются сравнительно редко. Стремительность развития действия и движения чувств умаляет возможность введения таких пассажей. Они ограничены, с одной стороны, преимущественно теми случаями, когда, как было показано, мысли об общих закономерностях бытия органически включены в течение мыслей и чувств самого конкретного содержания, непосредственно двигающих действие. С другой стороны, введению философских мыслей благоприятны такие сцены, которые выключены из напряженного развития действия, оказываются своего рода интермедиями, роздыхом. В целом, частотность фраз, содержащих философские, прямо сформулированные мысли, у Шекспира невелика. Но чрезвычайно существенно, что зато эти фразы разбросаны чуть ли не по всему обширному пространству шекспировских драм и что философская мысль составляет как бы некую подпочву драматургии Шекспира, выдвигаясь на поверхность, реализуясь в точном высказывании, когда это оказывается необходимым и когда условия композиции, ритма и т. д. позволяют это. В этом смысле философская мысль разлита по всей шекспировской драматургии, образует в ней специфический слой обобщенной мысли или вообще оказывается особой, хотя нередко и потаенной, потенциальной стихией, восполняющей ее другие стихии. С этой точки зрения "Гамлет" с его подчеркнутой и прямой философичностью оказывается отнюдь не чем-то случайным и изолированным в драме Шекспира, а лишь сгустком, сконцентрированным выражением одного из общих начал этой драматургии.

Стихия философской мысли в драме Шекспира - это одна из тех черт, которые особенно явственно связывают ее с эпохой, породившей Шекспира, - с Возрождением. Ведь все Возрождение, и особенно позднее Возрождение, XVI-XVII вв., отмечено обращением к общим вопросам бытия. Нарастающие и разражающиеся социальные кризисы, знаменовавшие развитие капитализма, вели к тому, что не только для небольшого круга избранных, но и для многих миллионов людей рушились привычные представления о мире и его закономерностях. Чаще всего это проявлялось, правда, в форме ломки и смены религиозных представлений, в борьбе идей, выдвинутых разными направлениями Реформации и Контрреформацией. Но сами эти идеи в той или иной степени затрагивали и общие проблемы философского характера, а затем в широких размерах здесь происходил и выход за религиозные, теологические рамки - ставились общие вопросы бытия, причем часто в традициях античной философии. Философская мысль - в различных, пусть иногда даже в причудливых формах - была в это время, таким образом, разлита так широко, как никогда прежде, стала достоянием народных масс, поистине демократизировалась. Глубоко знаменательно, что одной из популярнейших народных книг в XVI-XVII вв. становится книга о докторе Фаусте, о человеке с безмерно дерзкой мыслью. И хотя довольно скоро, в период феодально-абсолютистской реакции, после победы Контрреформации в части Европы и полного омертвения, закостенения Реформации в другой ее части, волна философской мысли в народе спадает, она оставила свои неизгладимые следы, в частности, в лучших произведениях литературы Возрождения, и прежде всего у Шекспира.

Таким образом, если в драме Шекспира об общих вопросах жизни и смерти, видимости и сути вещей может рассуждать любой персонаж, вплоть до слуг и могильщиков, то это не только щедрость драматурга, при удобном случае оделяющего своими мыслями всех своих персонажей, не только продолжение тех или иных старых фольклорных традиций, но и конкретное и правдивое, хотя отнюдь не фотографическое выражение приобщенности людей различнейших, даже самих "низких" по тогдашним понятиям сословий и профессий к философской мысли.

К каким бы жанрам позднего Возрождения мы ни обратились, мы найдем у крупнейших писателей разных стран эту стихию философской мысли, рассредоточенную по различнейшим персонажам. Для Сервантеса и Лопе де Вега, для Рабле и Гриммельсхаузена философские сентенции и философские рассуждения естественны в устах любого из их героев. Но именно у Шекспира проблематика общих вопросов бытия особенно глубоко, хотя и тонко, ненавязчиво пронизывает всю ткань его великих произведений и является одной из тех стихий, без которых эти произведения не были бы столь великими.

НЕКОТОРЫЕ ПРИНЦИПЫ ДРАМАТУРГИИ ШЕКСПИРА {*}

Н. Чирков

{Николай Максимович Чирков (1891-1950) - советский литературовед, читал курсы истории западных литератур в московских вузах. Круг его научных интересов включал и русскую литературу. Он оставил обширное литературно-критическое наследие, публикация которого началась лишь посмертно. В (1963 г. вышла его книга "О стиле Достоевского". Ждут издания рукописи: "Ибсен и Шекспир" и "Август Стриндберг".

Публикуемый отрывок извлечен из обширной рукописи "Ибсен и Шекспир". Название статьи дано редакцией настоящего сборника. Заглавия разделов соответствуют темам глав рукописи Н. М. Чиркова. Сокращения опущенных редакцией развернутых анализов произведений Ибсена обозначены .

Редакция благодарит О. Я. Чиркову за предоставленную ею рукопись.}

1. ДЕЙСТВИЕ ШЕКСПИРОВСКОЙ ДРАМЫ

Исторически, как выяснено шекспирологией, конструкция драмы Шекспира опирается на тенденцию средневековой городской народной драмы и драмы предшественников Шекспира - Марло, Грина и др. Для нас в данном случае важен не генезис, а основная эстетическая функция строения драмы английского драматурга на общем идеологическом фоне его драматургии. Конструкцию шекспировской драмы мы условно обозначаем термином "экстенсивная драма". Принцип экстенсивности, определяющей строение шекспировской драмы, находит себе выражение прежде всего в разрешении пространственной и временной замкнутости драмы, в предельно широком для нее раздвижении границ места и времени, в нарушении знаменитого античного принципа трех единств.

Само это нарушение эстетически вызывается у Шекспира максимальным расширением рамок и пределов драматической борьбы героя. Как правило, Шекспир стремится свести до минимума предысторию героя и вообще внедейственные моменты его судьбы. Шекспир стремится показать все основные моменты, узловые вехи жизни и судьбы героя в самом драматическом действии, развернуть в живом сценическом действии дело жизни героя, а не только ее фрагменты. С этой стороны знаменательно, что в "Гамлете" предыстория, без которой не может обойтись драматург, показана также, в конце концов, в действии, на сцене, в знаменитом представлении актерами "Убийства Гонзаго". Характерно, например, что в "Макбете", за исключением победы героя над изменником кавдорским таном, все остальные существенные моменты его жизни и судьбы даны в действии, а не в плане предыстории. Шекспир стремится показать борьбу героя возможно всесторонне, с максимально разнообразным количеством препятствий на его пути, и именно из этого вытекают широкие пространственные и временные рамки драмы Шекспира.

Экстенсивность строения шекспировской драмы выражается далее в "поперечном" расширении ее действия, то есть в наличии параллельных линий действия, в сюжетной сложности драмы. Стремление к сюжетному расширению драмы, к увеличению линий действия выражается, как известно, в том, что Шекспир вводит вторую параллельную интригу, параллельную побочную линию действия и даже третью параллельную. Так, в "Короле Лире" имеются не только вторая параллельная линия (в доме Глостера), сходная в основных моментах с линией Лира, но и третья линия действия, третий особый сюжетный мотив (страсть двух сестер - Реганы и Гонерильи к Эдмонду, их взаимная борьба и гибель из-за этого).

Все три линии действия объединены темой распада кровных связей, разложения семейно-моральных устоев среди знати. Так, в "Цимбелине" имеются также три, объединенные в одно целое линии действия: 1) борьба Британии и Рима, 2) любовь Имогены и Постума, 3) судьба изгнанника Беллария и двух его воспитанников - сыновей короля Цимбелина. Так, в "Венецианском купце" четко вырисовываются в драматической структуре пьесы три отдельных сюжетно-тематических мотива, три относительно самостоятельные линии действия: 1) борьба Антонио и Шейлока, 2) роман Бассано и Порции (сватовство и выход замуж), 3) роман Лоренцо и Джессики (похищение героини).

И с этим расширением сферы действия, расщеплением единой сюжетно-тематической линии на ряд относительно самостоятельных линий, введением побочных мотивов, одним словом, с принципом умножения основного сюжетного зерна тесно связано у Шекспира количество действующих лиц - явная тенденция к их множеству.

Сюжетная многократность и, как правило, множество действующих лиц - две стороны одного и того же явления. Шекспировская драма - если допустимо такое сравнение - как бы тяготеет к многомерному пространству геометрии Лобачевского. Указанная же черта вытекает из самой сущности реализма Шекспира, из принципа сложного отражения действительности, из многообразия взаимно борющихся противоречий, складывающихся в образ единого предмета мира природы и мира социальной действительности, бесконечного мира во времени и пространстве, открытого философско-научной мыслью Возрождения.

Шекспировская драма стремится не только к "поперечному" расширению, то есть к введению параллельных сюжетных линий и тем самым к увеличению числа действующих лиц, но, говоря условно, и к "продольному" расширению. Что нужно под этим понимать? Как правило, во всякой драме можно обозначить общую схему развития действия: завязку, нарастание действия, вершину, или кульминацию, и, наконец, развязку. Шекспир стремится к повторению и умножению этих основных узловых моментов развития действия. Что считать кульминацией действия в "Гамлете"? Сцену мышеловки? Но сцена объяснения с матерью и убийство Полония по драматическому напряжению и по влиянию на последующий ход событий не уступает сцене мышеловки. В той же степени насыщена драматизмом сцена объяснения Лаэрта с Клавдием и сумасшествие Офелии.

В "Макбете" кульминацией можно считать сцену убийства Дункана, но можно считать ею и сцену на пиру после убийства Банко, и сцену в пещере ведьм, и т. д.

Еще интереснее тот факт, что в некоторых произведениях Шекспира мы наблюдаем тенденцию как бы к сращению в одно целое не двух параллельных, а двух последовательно развернутых действий, двух циклов действия, двух пьес. С этой стороны особый интерес представляет "Макбет". Что считать завязкой действия трагедии? Очевидно, первую сцену встречи героя с ведьмами и предсказание последних о кавдорском таинстве и королевском сане. Для трагедии показательно, что Шекспир встречу героя с ведьмами повторяет, что он заставляет его встретиться с ними еще раз в пещере ведьм: "Два предсказания сбылись, пролог разыгран, и драма царская растет". Это начало действия, начало драмы, конец которой, развязка - убийство Дункана. Но в ходе действия имеется вторая завязка, второе предсказание о "человеке, не рожденном женщиной", и о Бирнамском лесе, двинувшемся на Дунсинан. Здесь по существу, начало второй драмы. Ее конец - осада замка Макбета, движение войск под прикрытием ветвей на Дунсинан и гибель Макбета от руки Макдуффа, не рожденного женщиной, а вырезанного из чрева. Это вторая развязка второй драмы. И действительно, совершенно отчетливо весь ход действия трагедии распадается на две части: до убийства и после убийства Дункана. Психология главного героя одна в первой половине и другая во второй. Характерно, что и в первую встречу ведьмы делают два предсказания: одно Макбету, другое Банко. Если до убийства Дункана Макбет интересуется первым предсказанием, то после убийства - вторым.

Не подлежит сомнению, что действие в драме Шекспира через удвоение и умножение, через все новые вариации узловых, решающих моментов действия, через умножение событий стремится к максимальному развороту, к максимальному увеличению и удлинению, как бы к проекции в бесконечность. В этом также характерно проявляется основной принцип строения шекспировской драмы, принцип экстенсивности.

Экстенсивная форма драмы Шекспира вызывается ее исключительно богатым и сложным содержанием. Через характер драматической борьбы героя эта экстенсивная форма связана с центральной проблематикой творчества английского драматурга. Шекспировская драма развивается под знаком утверждения героя-титана. Последний, ставя своей конечной целью универсальное, стремится к завоеванию мира, к максимальному расширению сферы своей активности. Драматическая борьба в пьесах Шекспира постулирует максимально широкое пространство для ее развертывания. Утверждение героя-титана у Шекспира неотделимо от драматического показа грандиозной социально-исторической ломки на рубеже средневековья и нового времени. Это утверждение в то же время необходимый момент показа рождения нового человека в контексте эпохи Ренессанса. Экстенсивная форма драмы Шекспира вырастает, таким образом, в конечном счете из глубочайших идейных корней его творчества.

2. ДЕЙСТВИЕ ИБСЕНОВСКОЙ ДРАМЫ

Принцип строения драмы Ибсена, в противоположность Шекспиру, мы можем условно назвать интенсивным. Конечно, мы имеем в виду драму Ибсена натуралистически-символического периода, то есть того времени, когда Ибсен отошел от Шекспира и создал своеобразную конструкцию действия драмы.

Эта конструкция целиком вытекает из того факта, что герой Ибсена вступает на путь отрицания и самоотрицания. Герой Ибсена чувствует круг возможностей своего действия суженным до последней степени. Став на путь самоотрицания, герой Ибсена, по существу, обращен назад, к прошлому. Предметом его отрицания является он сам, вся его жизнь, которая проходит перед его взором судьи и моралиста. В этом корень того, что принято называть аналитической композицией драмы Ибсена. Действие его драмы вытягивается в одну линию. Отпадают всякие побочные и параллельные линии действия. Если можно говорить о побочных мотивах в некоторых драмах, то эти мотивы имеют явно драматически рудиментарный характер, не обладают никаким самостоятельным значением, развертываются исключительно в целях освещения мотивов главного действия. Таков, например, мотив борьбы консерваторов и либералов, Кролля и Мортенсгора в "Росмерсгольме".

Необычайно расширяется в драме ее внедейственный план, прежде всего предыстория героя. Самое действие сужается до своего заключительного момента, до пятого акта, до катастрофы. Действие развертывается как бы в прошлом, оно проходит под знаком анализа прошлой жизни героя и ее переоценки. Это действие развертывается в то же время в будущее; поскольку это неведомое будущее, этот смысл событий, увиденный по-новому героем, приводит его к полной переоценке своей жизни и к самоотрицанию. Предыстория, прошлое героев срастается с символикой драмы, с будущим и образует вместе внедейственный план драмы. Действие, таким образом, сжимается до минимума, до некой грани между прошлым и будущим героя.

Ибсен стремится к предельному сосредоточению действия на одном пункте, в противоположность Шекспиру, развертывающему его на многих пунктах. Внедейственный план героя и его предыстория прочно приковывают и держат его на определенной орбите, с которой он не может сойти. Камергер Альвинг, Беата, Маленький Эйольф, дикая утка - все эти невидимые, отсутствующие люди, существа и предметы - обнаруживают непреодолимую власть над переживаниями и мыслями героев и заставляют их судьбу, а вместе и действие драмы протекать в строго определенном неуклонном русле. Само действие, в противоположность Шекспиру, развертывает только фрагмент, только эпизод жизни героя, и только вместе с внедейственным планом этот эпизод вырастает до некоторого целого.

Ибсеновская драма натуралистически-символического периода по своей структуре определенно тяготеет к античной трагедии. Развитие действия драмы Ибсена начинается с момента неизвестности прошлого героя и идет по линии его постепенного и непрерывного выяснения. Полное выяснение этого прошлого, бросающего новый свет на всю жизнь героя, создает катастрофу и гибель героя. Но это именно та схема развития действия, на которой построен софокловский "Царь Эдип". Роль предыстории, внедейственного плана в организации действия у Ибсена означает, по существу, роль, которую играет в движении самой жизни неподвижное, "ставшее".

Из этого вытекает особый характер драматической необходимости действия и судьбы героев у Ибсена. Эта необходимость носит оттенок рокового предопределения, фатальности, в противоположность Шекспиру, у которого налицо иная необходимость, несущая возможность перерождения человека и полного радикального изменения его жизненного пути. И с этой тенденцией к максимальному сужению действия, к расширению внедейственного плана за счет сведения действия до минимума, к сосредоточению его на одном пункте связано стремление к предельному уменьшению числа персонажей.

Такая структура действия ведет к тому, что создается особый ритм, возникающий из того, что ход действия складывается из равномерной смены на сцене одной пары другой, что действие разлагается на ряд диалогов. Это особенно заметно в последней драме Ибсена. Первая сцена представляет из себя диалог Рубека и его жены Майи. Но после появления Ульфгейма и Ирены на сцене с удивительной правильностью появляются пары Рубек-Майя, Ульфгейм-Майя, Рубек-Ирена, чтобы после короткого и беглого обмена репликами между четырьмя действующими лицами уступить место на сцене одной паре, диалогическому поединку этой пары.

Так, драма Ибсена последнего периода стремится к строгой правильности строения, к строгой, логически четкой структуре классической драмы. Особенно наглядно это можно видеть в драме "Когда мы, мертвецы, пробуждаемся". Здесь мы видим совершенно ясный уклон к симметрии в построении драмы. Это заметно прежде всего на группировке действующих лиц. Из шести персонажей выделены четыре в качестве носителей действия: Рубек-Ирена, Майя-Ульфгейм. Четыре действующих лица, группирующиеся по парам, внутренне связаны отношениями ясного и четкого контраста. Выходы на сцену совершаются с поразительной правильностью. Мы видим как бы режиссера, который следит за мизансценами и смотрит за тем, чтобы каждое явление было архитектурно четко оформлено. С этим тесно связаны конкретные движения действующих лиц. Так, в последнем акте две пары встречаются в горах ранним утром. После обмена репликами одна пара - Рубек-Ирена идет вверх, к физической гибели, другая пара Ульфгейм-Майя - вниз, к жизни. Самой символикой Ибсен хочет придать как бы архитектонически ясные формы.

Возвращение к структуре античной драмы сказывается, наконец, и в обращении Ибсена к принципу единства места и времени. Принцип единства места строго соблюдается у Ибсена начиная с его натуралистических пьес. Он налицо уже в "Норе", где действие происходит в одном и том же месте - в квартире адвоката Гельмера. Этот принцип последовательно выдержан во всех пьесах натуралистически-символического периода. Изменения и колебания в соблюдении единства места выражаются лишь в том, что обстановка слегка разнообразится по актам.

Единство места тесно срастается в драмах Ибсена натуралистически-символического периода с единством времени. Действие его поздних драм протекает в кратчайший срок - в среднем в течение одних суток с известными колебаниями в сторону немногим большего или немногим меньшего времени. Действительно, для пятого акта, для момента разоблачения и катастрофы такой кратчайший срок является совершенно неизбежным. Но единство времени у Ибсена несет и особую функцию. При минимальном внешнем движении, при пассивности героя, при огромном расширении внедейственного плана за счет действия единство времени резко подчеркивает катастрофичность судьбы героя и его обреченность. Единство времени является внешним выражением предельной внутренней психологической концентрации драмы, интенсивности внутренней жизни героев, напряженности переживаний ими собственной судьбы; при отсутствии внешней динамики, при отсутствии борьбы в точном смысле слова единство времени создает впечатление стремительного движения.

Интенсивная форма ибсеновской драмы означает, таким образом, крайнее, предельное сужение круга возможностей драматического действия, его резкое снижение. Интенсивная форма есть результат качественного изменения драматической борьбы в драме Ибсена по сравнению с драмой Шекспира. Пассивность ибсеновского героя, отказ его от сопротивления силам внешнего мира, его самоотрицание приводят к ослаблению и даже исчезновению подлинной драматической борьбы в позднейших натуралистически-символических пьесах норвежца. Ограничивается до крайних пределов сфера действенного соприкосновения героя с многообразным миром социальной реальности; герой приковывается к орбите тесного мира собственных переживаний, к орбите созерцания своего прошлого. Герой становится орудием фатума. Интенсивная форма ибсеновской драмы органически связана, таким образом, с глубочайшим кризисом его героя - этим движущим нервом драмы. Утверждение героя-титана у Шекспира, драматический показ рождающегося нового человека неизбежно вызывали необходимость экстенсивной формы драмы. Глубочайший кризис, самоотрицание героя у Ибсена неизбежно вели драматурга к интенсивной форме, которая была необходимым следствием отказа Ибсена от монументально-героической драмы, отказа от трагедии. Но этот отказ у Ибсена никогда не был полным и последовательным. Ибсеновская драма на каждой стадии своего развития находилась в процессе перестройки своего стиля. Острое чувство катастрофичности мира, проникающее последние драмы норвежца, чувство величайших социально-исторических перемен заставляло драматурга в самой интенсивной форме драмы опираться на трагедийные образцы, восстанавливать принципы античной трагедии. Крайнее снижение драматической борьбы в пределах самой драмы и острое восприятие грандиозной борьбы за ее пределами в мире реальной социально-исторической действительности приводило к расширению рамок узкого и ослабленного действия драмы огромным внедейственным планом. Но последний был не чем иным, как восстановлением интенсивной формы драмы, восстановлением, осуществленным, однако, в недраматической форме и тем самым разлагающим природу драмы.

3. ЧЕЛОВЕК В ДВИЖЕНИИ

Существенным пунктом шекспировского гуманизма является постижение человека в движении, в развитии, в становлении. Это определяет и метод художественной характеристики героя. Последний у Шекспира показан всегда не в застывшем неподвижном состоянии, не в статуарности мгновенного снимка, но в движении, в истории личности. Глубокая динамичность отличает идейно-художественную концепцию человека у Шекспира и метод художественного изображения человека. Обычно герой у английского драматурга иной на разных фазах драматического действия, в разных актах и сценах. Макбет, например, один в сцене с ведьмами и первоначальном диалоге с Банко. Это человек, глубоко одержимый неотступными и честолюбивыми замыслами, еще достаточно смутными, неясными до конца ему самому. Макбет - другой в сцене убийства Дункана, человек - в окончательной зрелости и ясности кровавого замысла, в максимальном напряжении моральной борьбы, в крайнем нервном возбуждении. Это человек, полный сомнений и колебаний относительно правоты своего дела. И Макбет - совсем новый после вторичного посещения пещеры ведьм, изживший все свои сомнения морального порядка, непоколебимо твердый, непреклонный в желании борьбы, уверенный в своей непобедимости. Наконец Макбет - снова иной в сцене осады Дунсинана, в момент, когда солдаты от Бирнамского леса двигаются в долину замка, человек, увидевший, что его звезда ему изменила, но по-прежнему мужественный, бесстрашно идущий навстречу своей гибели. И при всех изменениях, при всех разных обликах героя, в разные моменты действия сохраняется коренное единство его характера, его личностная субстанциальность.

Человек у Шекспира показан в полноте своих возможностей, в полной творческой перспективе своей истории, своей судьбы. У Шекспира существен не только показ человека в его внутреннем творческом движении, но и показ самого направления движения. Это направление есть высшее и максимально полное раскрытие всех потенций человека, всех его внутренних сил. Это направление в ряде случаев есть возрождение человека, его внутренний духовный рост, восхождение героя на какую-то высшую ступень его бытия (принц Генрих, король Лир, Просперо и др.).

И у Ибсена есть своя динамика героя и его судьбы, своя специфическая диалектика героя и самого драматического действия. В период "шекспиризации" Ибсен неизбежно показывает своих героев в их духовном росте, в полноте их творческих сил. Такова история Нильса Люкке, Скуле, Бранда, Пера Гюнта, Юлиана. И самый метод художественной характеристики героя в этот период близок к Шекспиру. Но в период после отхода от Шекспира у норвежского драматурга устанавливается некая новая, четко кристаллизовавшаяся в натуралистически-символических пьесах схема развития героя, противоположная законам духовной эволюции человека у Шекспира. Герой Ибсена не столько изменяется сам, сколько изменяется его взгляд на вещи, взгляд, дающий общее моральное освещение всем фактам и событиям пьесы. Развитие героя в позднейших драмах сводится к тому, что в последний решающий, переломный момент его судьбы и действия драмы открывается некая страница прошлого, некая тайна, висящая над судьбой героя, раскрываются новые, дотоле неведомые или бывшие в тени факты. И эти факты, эта страничка прошлого освещают новым неожиданным светом всю жизнь героя. Выдвигается новая точка зрения на события и вещи, на самую личность, в корне изменяющая прежний взгляд, вносящая новую оценку поведения и самой личности героя, выносящая ему приговор.

Развитие героя у Ибсена поистине движется от определенного исходного положения к его полной противоположности. В "Росмерсгольме" в начале драмы Росмер на новом пути, на пути дерзания, разрыва с прошлым, разрыва с традицией. Торжествует Ребекка Вест. Она побеждает. Она побеждает росмеровское начало, эту власть прошлого, эту пассивную размягченность, эту размагничивающую росмеровскую кротость. В начале драмы Ребекка Вест - это сила, заставляющая идти своего спутника туда, куда она хочет. Но в финале драмы эта ситуация сменяется своей полной противоположностью. Ребекка Вест сломлена. Начало смелости, дерзания с прошлым побеждается росмеровским началом. Твердость и непримиримость героини растапливается под влиянием росмеровской кротости. Ребекка становится слабой и мягкой, подобной своему спутнику. В свете нового взгляда на вещи прежний мир, все их счастливое прошлое, вся их прежняя "победа" обоим кажутся сплошным преступлением. Герой и героиня кончают жизнь самоубийством.

В "Норе" господствующий вначале взгляд героини на весь окружающий мир, как на счастливую Аркадию, на Гельмера, как на любящего идеального мужа, и на себя, как на счастливого хорошенького жаворонка, радикально изменяется в связи с тем, что стали известными факты прошлого в связи с раскрытой тайной. Героиня видит всю пошлость мещанского интерьера, всю затхлость "кукольного дома" и жестокий эгоизм своего мужа. Новый взгляд на вещи изменяет и саму героиню. Из принадлежности алькова, из атрибута буржуазной семьи Нора становится человеком, личностью. Нора начальных сцен и Нора финала - это тезис и антитезис.

В "Маленьком Эйольфе" созерцательный и моралистически-проповеднический взгляд на мир Альмерса, пишущего книгу "об ответственности человеческой", и страстно опьяненный, не видящий в слепоте страсти ничего, кроме объекта этой страсти, взгляд Риты сменяется в финале глубоким пониманием своей вины в гибели хромого мальчика, своего преступления, собственной ответственности за случившееся. Альмерс и Рита приходят к признанию этической несостоятельности их брака. Роль маленького Эйольфа получает иной, противоположный и страшный смысл благодаря выяснению роли большого Эйольфа - Асты. Отношения Альмерса и Риты затеняются отношениями Альмерса и Асты, этим своеобразным духовным браком. Брак Альмерса и Риты оказывается мнимым браком благодаря познанию подлинной природы отношений Альмерса и его двоюродной сестры. В третьем акте снова меняется точка зрения героев на события и вещи и вместе с тем и общая точка зрения, заключенная в пьесе. Настроение отчаяния второго акта сменяется настроением надежды. Альмерс и Рита паходят новый смысл жизни в служении социально обездоленным детям, в стремлении к "звездам, в царство великого безмолвия". Брак Риты и Альмерса снова восстанавливается, но уже на новой основе. Отношения Альмерса - Асты снова вытесняются отношениями Альмерса - Риты. Аста выходит замуж, она уезжает.

В "Джоне Габриэле Боркмане" дающий тон всей пьесе взгляд супруги Боркмана на своего мужа как на виновника несчастья семьи, как на преступника, взгляд прокурора сменяется в дальнейшем взглядом самого героя, дающим иную перспективу оценки его жизни, расширяющим и изменяющим смысл фигуры героя. Вместо банкрота, повергнувшего свою семью в непоправимое несчастье, вырастает новый завоеватель мира, новый Наполеон. И этот взгляд Габриэля Боркмана вытесняется, наконец, взглядом Эллы, выдвигающим новое более страшное обвинение против Боркмана, обвинение в великом грехе убийстве живой любви, умерщвлении живой души.

Такой ход развития героя у Ибсена, такие противоположные повороты в освещении его личности, движение от А к Б могут быть открыты в любом произведении натуралистически-символического периода, того периода, когда драматург окончательно отходит от Шекспира и приходит к драме иного типа.

В общем и целом мы должны констатировать, что динамика развития героя, динамика его судьбы и драматического действия у Ибсена более однообразно-логична по сравнению с Шекспиром. В развитии судьбы героя у Ибсена больше схематизма. Исчезает шекспировское многообразие жизненного процесса, шекспировская полнота качественного изменения личности героя, его судьбы. Взамен этого является строгая, почти железная логика развития. Шекспировская полнота не может быть эстетически реализована у позднего Ибсена уже потому, что ход действия в его драмах строго ограничен рамками времени, заключен часто в классические границы двадцати четырех часов.

Но в динамике действия и судьбы героя у Ибсена значительно важнее другое. В радикальном изменении в ходе действия точки зрения на вещи и события исчезает устойчивость конечной оценки, усложняется до крайних пределов авторское отношение к предмету, растет впечатление проблематичности самой жизни. Становятся неясными направление и творчески духовный рост личности. Разрыхляется ее субстанциальность. Наиболее яркая иллюстрация этого - "Привидения".

"Привидения" с наибольшей наглядностью показывают, что у Ибсена, в отличие от Шекспира, изменяется в ходе действия не столько сам человек, сколько взгляд на вещи, а тем самым и на человека. Пример - камергер Альвинг. Альвинг - целиком прошлое, сценически "ставшее". В ходе действия раскрывается ряд фактов его жизни, ряд его поступков - ряд готовых, законченных, уже неизменяемых данных. Но именно общая перемена взгляда на вещи и события, изменение точки зрения на нравственный облик камергера как бы изменяют саму его личность. Но эта перемена в освещении личности отсутствующего на сцене камергера затрагивает и всех других, уже выступающих на сцене героев драмы, заставляет нас смотреть на них и оценивать их по-новому.

Каковы же общие итоги, каков общий смысл указанной диалектики действия в "Привидениях"? До крайней степени усложняется вопрос о личной моральной ответственности героев за страшную судьбу Освальда, вопрос, являющийся идеологическим нервом драмы. Больше того, этот вопрос становится, в сущности, неразрешимым. Кто виноват в прострации молодого, жизнерадостного, одаренного художника? Уж, конечно, не сам Освальд. Но и не фру Альвинг, которая по своему разумению сделала все, чтобы обеспечить счастье сына. И не пастор Мандерс, который всего только ребенок, большой наивный ребенок. Наиболее тяжело обвиняемым по ходу действия является камергер Альвинг. Но и в отношении его в финале драмы чаша весов склоняется в сторону оправдания. Но в таком случае виновато, быть может, общество, до конца прогнившее общество камергеров, пасторов и трактирщиков? Вопрос об этом поставлен у Ибсена, поставлен в самой острой форме. Но он не разрешается в смысле снятия моральной ответственности с отдельной личности и перенесения ее целиком на общество, на разлагающееся смрадное буржуазное общество. Напротив - вопрос о личной моральной ответственности героев заостряется до крайних пределов. Ибсен - неумолимый моралист. Он творит над своими героями суд и расправу по всем правилам кантовской ригористической этики, но смыслу и букве учения о категорическом императиве.

"Нет в мире виноватых", - провозглашает король Лир после бурных потрясений своей жизни. Как будто бы Ибсен в своих "Привидениях" приходит к тому же итогу. Но как различно звучит эта мысль у двух драматургов! У Шекспира она означает глубокое осознание социальной несправедливости, ответственности всей социальной системы за бесчисленные страдания бедных Томов. У Шекспира это чувство социальной ответственности в контексте переживаний героя открывает широкую перспективу творческого роста личности, ее конечного нравственного возрождения. У него эта мысль служит платформой для утверждения лучших качеств его героя, для утверждения его героически личностной субстанциальности. При всех богатых многокрасочных изменениях и превращениях личности у Шекспира непоколебимым является героическое ядро этой личности. У Ибсена тезис "нет в мире виноватых" сплетается с крайним моралистическим обострением вопроса о личной вине, с моралью категорического императива, и вместе с тем ведет к моральному тупику личности. Трагическая диалектика личности и судьбы у Шекспира ведет к четкости и ясности его положительной идеи. У Ибсена эта диалектика ведет к глубокому релятивизму и скептицизму. Все сдвинуто со своих мест. Колеблется нравственная и онтологическая почва мира. Нет никакой идеологически твердой точки опоры. У Шекспира в "Короле Лире" рушится мир, но жив и крепнет сам человек, а с ним и весь мир. Развитие, качественное изменение у Шекспира отличается полнотой и многообразием. У Ибсена эволюция личности имеет более строгий логический смысл. Развитие личности у него подчиняется часто законам какой-то неумолимой железной логики. Однако вместе с тем это развитие является бедным красками по сравнению с Шекспиром. Красочное обеднение, утрата живого многоцветного процесса движения личности связывается тесно с крайней текучестью впечатлений, текучестью самого характера, в которой исчезает твердая основа личности.

4. ПЕЙЗАЖ В ПЬЕСАХ ШЕКСПИРА И ИБСЕНА

Шекспир показывает человека не только во всей конкретности его социально-исторического бытия, но и во всей полноте его связей с внешним предметным миром, с миром природы, во всем многообразии его живых сочленений с объективной действительностью. Стремясь к максимальному развороту действия своей драмы, к проекции его в бесконечность, драматург вовлекает в его сферу не только самого человека, но и внешний предметный мир. Отсюда колоссальная роль внешней предметной обстановки в развитии действия шекспировской драмы. Отсюда - глубоко драматический характер шекспировского пейзажа. Драматический жанр меньше всего создает условия для пейзажа. Действие, движение событий по самой природе противоречит описанию, фиксации внимания на внешних предметах и явлениях. Шекспир делает пейзаж орудием драматического действия.

Пейзаж у Шекспира - один из элементов, организующих действие. Он вырастает обычно из отдельных слов, реплик и целых тирад, исходящих из уст героев.

Ярким примером может служить пейзаж трагедии "Макбет", отличающийся исключительной выдержанностью своего тона и создающий вместе с другими элементами сугубо мрачное настроение трагедии. Образы страшного дня встречи Макбета с ведьмами, "когда гроза без туч, на небесах играет луч"; образы ворона, каркающего в момент получения леди Макбет письма от мужа о приезде Дункана в Инвернес; образ филина, летящего в лесу в вечер убийства Банко; образ Гекаты, появляющейся в степи в грозу в сопровождении свиты ведьм, и многие другие образы того же рода поддерживают кровавую демоническую атмосферу трагедии.

Пейзаж Шекспира придает особый драматический акцент отдельным узловым моментам действия, таков, например, пейзаж бурной грозовой ночи в степи в "Короле Лире". Но один из самых существенных признаков драматического пейзажа у Шекспира - его космическая установка. Пейзаж в трагедиях Шекспира стремится развернуть образ мирового катаклизма и протянуть нити от этого катаклизма к основному нерву действия трагедии. В "Гамлете" в первой сцене мы слышим об особых знамениях природы, с которыми связывается смысл событий, происходящих при датском дворе.

В высоком Риме, городе побед,

В дни перед тем, как пал могучий Юлий,

Покинув гробы, в саванах, вдоль улиц

Визжали и гнусили мертвецы;

Кровавый дождь, косматые светила,

Смущенья в солнце; влажная звезда,

В чьей области Нептунова держава,

Болела тьмой, почти как в судный день;

Такие же предвестья злых событий,

Спешащие гонцами пред судьбой

И возвещающие о грядущем,

Явили вместе небо и земля

И нашим соплеменникам и странам.

(I, 1; перевод М. Лозинского)

В "Макбете" страшные события в Шотландии точно так же тесно связываются с необыкновенными событиями в летописях природы. О ночи убийства Макбета Ленокс говорит такими словами:

Ночь бурная была: там, где мы спали,

Вихрь трубы поломал, как говорят,

Рыданья раздавались, вопли смерти

По воздуху, пророчествуя грозно

Ужасные событья, мятежи

На горе нашим дням; ночная птица

Всю ночь кричала, долгую, как жизнь,

И говорят, земля как в лихорадке

Тряслася.

(II, 3)

Тот же мотив развивается еще полнее и определеннее в диалоге Росса и старика.

Старик. Лет семьдесят я помню хорошо.

За это время много я видал

И страшных и диковинных вещей.

И все они - пустяк пред этой ночью.

Росс. Да, дедушка, ты видишь, небеса

Деяниям кровавым человека

Грозят: часы показывают день,

Но лампа уж затмилась ночью черной.

Стыдится ль день, иль побеждает ночь,

Что мрак густой мир, землю хоронит,

А не целует животворный луч.

Старик. Все неестественно. В прошедший вторник

Я видел, как паривший в небе сокол

Совою был застигнут и заклеван.

Росс. А лошади Дункана - это страшно,

Но достоверно - кроткие всегда,

Своей породы перл, сломили стойло,

Взбесились и помчались, словно в бой

Хотели с человечеством вступить.

Старик. Они пожрали, говорят, друг друга.

Росс. Да, на моих глазах, на диво мне.

(II, 4)

Наконец, в "Короле Лире" огромные потрясения в жизни Лира и Глостера развертываются на фоне грандиозных космических потрясений. Бурная жизнь природы в этой трагедии особенно наглядно вскрывает острый социальный смысл. Это видно из слов Глостера во второй сцене первого акта:

"Недавние солнечные и лунные затмения не сулят нам ничего доброго. Пускай исследователи природы толкуют их так и сяк, природа сама по себе бичует неизбежными последствиями: любовь охладевает, дружба падает, братья разъединяются, в городах возмущение, в селах раздоры, во дворцах крамола и распадается связь отцов с сыновьями".

Пейзаж шекспировской трагедии может быть уподоблен фреске. Вся обстановка, весь глубоко драматический пейзаж напоминает фрески Микеланджело в Сикстинской капелле. Предмет этого пейзажа у Шекспира - мировой катаклизм, как и у Микеланджело ("Всемирный потоп", "Страшный суд" и др.). Как и у Микеланджело, космический хаос у Шекспира, по существу, миротворение, рождение нового человека. Космические потрясения в "Короле Лире" это только фон для перерождения Лира в нового человека. Сходство с Микеланджело выражается и в том, что грандиозному фону мирового хаоса и миротворения отвечает у Шекспира герой-титан, напоминающий человека-титана произведений Микеланджело.

Пейзаж трагедии Шекспира, сопровождая грозные события человеческой жизни образами космических катастроф, имеет глубокий социальный смысл. Космические потрясения в трагедиях Шекспира только оттеняют и подчеркивают глубину социального кризиса, создают атмосферу эпохального социально-исторического переворота. Космические образы в пейзаже английского драматурга рисуют не только катаклизмы, но и раскрывают огромные перспективы, грандиозные мировые дали для рождения и утверждения нового человека.

Какое место занимает образ внешнего предметного мира в драме Ибсена? Норвежский драматург в согласии с Шекспиром делает пейзаж и образ внешнего предметного внечеловеческого мира органической частью самого драматического действия. У Ибсена пейзаж является одним из важнейших моментов в создании основного настроения драмы. Этот пейзаж раскрывается в направлении, диаметрально противоположном Шекспиру. Если драматический пейзаж последнего стремится к неограниченному расширению внешнего предметного окружения, раздвижению пейзажного фона действия до космоса, - то пейзаж Ибсена стремится к предельному сужению очертаний внешней предметной обстановки и замкнутости пейзажного фона действия, к закрытию горизонта и широкой дали внешнего мира.

У Ибсена преобладает комнатная обстановка с ландшафтом, открывающимся за окном. Ландшафт всегда северный, ландшафт с фьордом и горами, закрывающими горизонт. Серый дождливый, затянутый туманом северный пейзаж поддерживает впечатление дамоклова меча, висящего над Освальдом. Этот пейзаж гармонирует с тем миром привидений, призраков, могильных теней, старых и мертвых понятий, которые держат в безысходном плену фру Альвинг. Основное в этом пейзаже то, что он давит всей своей свинцовой тяжестью, что он парализует волю героев, их борьбу и действия. Пейзаж в "Привидениях" это видимый знак связанности героев по рукам и ногам, их обреченность.

В "Маленьком Эйольфе" - обычный ибсеновский пейзаж с видом на фьорд и горные склоны, поросшие лесом. В самих речах героев, в самом ходе действия выступает пейзажный мотив, играющий существенную роль в пьесе.

Пейзажный образ заманивающей и затягивающей водной глубины, погубившей маленького Эйольфа, как бы держит в своей власти судьбы Альмерса и Риты, не позволяет им выйти из засасывающей тины прошлого на простор вольного мира, к новой жизни.

В "Росмерсгольме" в четвертом акте в диалоге Росмера и Ребекки вырастает следующий характерный пейзажный мотив. Ребекка говорит о своей страсти к Росмеру, охватившей ее с непреодолимой силой.

Ребекка. Это чувство налетело на меня, как морской шквал, как буря, какие подымаются у нас на севере зимою. Подхватит и несет тебя с собою, несет неведомо куда. Нечего и думать о сопротивлении.

Росмер. Так эта же буря и смела несчастную Беату в водопад.

Ребекка. Да, ведь между мною и ею шла тогда борьба, как между двумя утопающими на киле перевернувшейся лодки.

(Перевод А. и П. Ганзен)

Образ северного морского шквала, при котором невозможно думать о сопротивлении, четко вскрывает связанность воли Росмера и Ребекки Вест, крайнюю ограниченность сферы их действия. Буря у Шекспира - это проявление мирового хаоса, содержащего, однако, неисчислимые потенции новой жизни. Буря у Ибсена - это символ полной зависимости героя от внешних сил, несущих его к гибели. Морской шквал, с которым сравнивает Ребекка свою страсть к Росмеру, связан со всей пейзажной обстановкой "Росмерсгольма", с водопадом, в который бросилась Беата и который с самого начала действия закрывает выход в мир для героев и предопределяет их последний шаг - прыжок в водопад.

Как в общем стиле драмы Ибсена виден контраст сведенного до минимума действия и чрезмерно расширенного внедейственного плана, так и в драматическом пейзаже его пьес проступает контраст между пейзажем самого действия и пейзажем внедейственного плана. С этой стороны замечательным примером является драма "Женщина с моря". Ее пейзаж построен на контрасте видимого, ограниченного, закрытого ландшафта самого действия и невидимого, открытого ландшафта с широким горизонтом и далью, ландшафта, отсутствующего на сцене и составляющего неразрывную часть внедейственного плана.

Итак, если сценический пейзаж в "Женщине с моря" гнетет и связывает героиню, то невидимый, внедейственный пейзаж служит естественным фоном для ее расправленных крыльев и свободы. Но этот внедейственный пейзаж - есть пейзаж мечты, пейзаж, символизирующий страстное желание героев, пейзаж, проецируемый за узкие пределы видимого на сцене кругозора. Для позднейших драм Ибсена характерно противопоставление пейзажа, внешней обстановки действия внедейственному, отсутствующему на сцене пейзажу - предмету страстного томления героев. В "Маленьком Эйольфе" пейзажу манящей и губящей водной глубины в исходе драмы противостоит иной пейзаж - пейзаж горных высот.

В драмах Ибсена противопоставление пейзажа действия, пейзажа сценического плана иному пейзажу, пейзажу стремления, пейзажу мечты, пейзажу внедейственного, внесценического плана органически связано с символическим характером ибсеновской драмы, со спецификой творчества норвежского драматурга.

Шекспир, стремящийся развернуть в действии, в многомерном действии своей экстенсивной драмы, безграничный объективный предметный мир, не знает такого разделения и противопоставления. Пейзаж английского драматурга всегда является пейзажем действия, пейзажем динамическим, в то же время это пейзаж уже данный, он - предпосылка действия, а не его следствие, не его постулат.

Пейзаж Ибсена, сжатый рамками плоскостной интенсивной драмы, требует как своего дополнения внедейственного пейзажа. Этот внедейственный пейзаж необходимое соответствие внедейственного фона всей системы; его символика раскрывает неразрешимое противоречие между масштабом действия, пределами и возможностями художественного драматического воплощения и масштабом самого предмета и событий надвигающейся грандиозной исторической эпохи.

К ПРОБЛЕМАМ ЭСТЕТИКИ ШЕКСПИРА

И. Верцман

Бывали и бывают живописцы, зодчие, поэты, композиторы, писавшие и пишущие трактаты, книги, статьи об искусстве или предисловия к собственным произведениям. И не меньше таких, кто не брал, не берет пера в руки для обобщающих критических анализов и даже для рефлексий о своих шедеврах.

Именно к последней категории художников относится Шекспир. Читатель знает, что личных документов, писем, дневников, публицистических и философских сочинений, на которые не скупились писатели и драматурги XVI в., в многочисленных спорах - "битвах идей" от Шекспира не осталось. Его искусство предназначалось для исполнения на сцене, хотя "всегда было следствием огромной работы ума, скрытой от публики, видящей только плоды работы мастера" {А. Аникст. Шекспир. Ремесло драматурга. М., 1974, с 6. См также с. 153, 160, 163, 176, 183, 242, 282, 288, 301, 309, 311-312, 313, 325, 331.}. Совокупность его драм заключает в себе его "строй творчества". Конечно, у Шекспира есть "определенный взгляд на жизнь", но он сочетал "поэзию с мыслью", а мысль его не абстрактна, подсказана ситуацией, в которой оказались его герои. Конечно, у Шекспира есть своя "философия", отчасти усвоенная им из умственной атмосферы его страны, где средневековые традиции причудливо соединялись с новооткрытыми идеями ренессансного гуманизма, отчасти - плод его оригинального "чувства жизни", но идеи Шекспира принимают у него всегда "образную поэтическую форму".

Составить компендиум "максим" Шекспира, выписанных из его драм, о разных сторонах действительности, вроде "Максим" Ларошфуко, Вовенарга, Гете, трудно, ибо все эти афоризмы выражены определенными шекспировскими героями и в определенных ситуациях, иногда противореча один другому в устах одного какого-нибудь персонажа. По поводу такого рода противоречий советский шекспировед замечает осторожно: "Мы не станем гадать, чьи мнения разделял Шекспир".

И все-таки автор цитируемого труда весьма положительно отзывается об усилиях выявить через образы Шекспира неисчерпаемое количество явлений природы, социальной жизни, науки и культуры. Советский исследователь со своей стороны не упускает из виду, что хотя Шекспир "мыслил поэтически", его "философия" раскрывается и там, где он идет на риск и наделяет характеры способностями, знаниями, чертами, которые расходятся с образами в целом... там, где "персонажи обнаруживают знание фактов, которые они не могут знать". "Идет на риск". Сказано для моей цели многообещающе, и делаю из этого вывод, пусть несколько прямолинейный: если понятия психологии и физиологии, которыми пользуется Шекспир, легко очистить от их средневековых форм выражения, то почему эстетику Шекспира не отделить от его образов и не говорить о ней, будто она - нечто вроде "трактата" эпохи английского Возрождения?

Итак, не творческую систему Шекспира анализирую я в своей статье; не глубоко запрятанную в его драматических ситуациях "внутреннюю" эстетику. Моя задача - скромнее и легче: осветить эстетику, лежащую как бы на поверхности шекспировского творчества. Так вот, Шекспир вложил в уста своим героям и мысли о разных искусствах. Чаще всего - свои мысли.

Эстетика обычно многопредметна. Если советский ученый Александр Аникст облегчил мне решение вопроса об относительной независимости философических раздумий шекспировских героев, а философия и эстетика соприкасаются, то американский ученый Артур Фейрчайлд, собравший высказывания этих героев о различных искусствах, помог мне своим исследованием "Шекспир и визуальные искусства" {Arthur H. R. Fairchild. Shakespeare and the arts of disign. - "A Quarterly of Research", vol. XII. New York, January 1937.}.

Почти равнодушен к архитектуре. Лаконично и без эстетических оценок упоминаются в пьесах Шекспира замки, дворцы, служебные помещения, мост через Темзу и башни лондонского Тауэра (в "Макбете", "Ричарде III", "Цимбелине", "Венецианском купце"). Слуги порой говорят между собой об излишествах в украшениях домов.

Касаясь отношения Шекспира к зодчеству, Фейрчайлд говорит об этом: "Шекспир больше интересовался человеческими характерами, чем зданиями".

Равнодушие Шекспира к зодчеству отчасти можно объяснить замедленным развитием нового стиля в английской архитектуре. Возможно, Шекспир проходил мимо строящихся домов с безразличием по той причине, что "Ренессанс затронул сначала декоративную сторону без существенного изменения средневековой конструкции" {P. О. Гартман. История архитектуры, т. II. М., 1938, с. 99-100.}.

Больше интереса к ваянию. В английском искусстве скульптуры живучи столь же средневековые традиции. Влияние Италии оказалось более действенным во Франции и Германии, несмотря на то что экономически и политически Англия развивалась быстрее.

Замечания героев Шекспира о скульптуре лишены обобщений. Чаще всего упоминаются в его пьесах надгробия. Так, о "статуе Терпенья на гробницах властителей" делает замечание Перикл в одноименной драме. В пьесах Шекспира термин statua (а не statue) однозначен абсолютному сходству с живым лицом. В бронзе исполнялись только статуи королей, вельмож, высших церковников, ибо стоил этот материал дорого.

В драматической хронике "Генрих V" король перед битвой у Азинкура говорит:

...многие из нас

На родине могилу обретут,

Где бронза этот день увековечит {*}.

(IV, 3; перевод Е. Бируковой)

{* Цитаты из произведений Шекспира даны по изд.: Уильям Шекспир. Полное собрание сочинений в восьми томах. М., 1957-1960.}

Тут вольность перевода - в английском тексте не бронза, a brass желтая медь.

Чаще всего Шекспир упоминает воск, из которого в Англии XVI в. мастера лепили effigies - портретные изображения заказчиков, раскрашивая их в тона живого тела.

В трагедии "Ромео и Джульетта" кормилица расхваливает красоту Париса:

Вот кавалер-то, ах, моя синьора!

Что за мужчина! Восковой красавчик!

(I, 3; перевод Т. Щепкиной-Куперник)

В комедии "Сон в летнюю ночь" Тезей обращается к Гермии:

Отца должна считать ты как бы богом:

Он создал красоту твою, и ты

Им отлитая восковая форма.

(I, 1; перевод Т. Щепкиной-Куперник)

Отрицательно о портрете из воска говорит лишь монах Лоренцо, обращаясь к Ромео, когда тот решает покончить с собой:

Стыдись! Стыдись! Позоришь ты свой образ,

Свою любовь, свой разум...

Образ твой

Лишь восковая форма, если ты

Отступишься от доблести мужчины.

(III, 3)

В пьесе "Зимняя сказка" итальянский художник Джулио Романо объявлен творцом статуи, поразившей Леонта своим сходством с живой Гермионой. Но здесь не статуя, а живая Гермиона. Паулине нетрудно было убедить всех, что притронуться к вылепленной из воска статуе нельзя, ибо "краски еще не высохли". Фейрчайлд отрицает, что в пьесе Шекспира воспроизведен мотив овидиева "Пигмалиона" - у Овидия богиня превращает холодный мрамор в горячую плоть, у Шекспира оживающая статуя - чистейший обман зрения, к эстетике никакого отношения не имеющий {Arthur H. R. Fairchild. Op. cit,, p. 74-75.}.

Мрамор, алебастр - эти материалы у Шекспира тоже мелькают, но лишь в эмблемах неподвижности, оцепенения. Так, в "Антонии и Клеопатре" гонец рассказывает о наружности римлянки Октавии:

Она едва передвигает ноги,

Не отличишь - стоит или идет.

Нет жизни в ней. Не женщина она,

А изваянье.

(III, 3; перевод М. Донского)

В "Троиле и Крессиде", где фигурируют герои древней Эллады, - та же метафора:

Кто превратит Приама в хладный камень

И в Ниобей, слезами исходящих,

Всех наших дев и жен?

(V, 10; перевод Т. Гнедич)

В "Цимбелине" Якимо бахвалится, что пировал однажды с римскими красотками:

Венера и Минерва рядом с ними

Дурнушками казались, хоть в природе

Никто богиням красотой не равен.

(V, 5; перевод П. Мелковой)

Итак, реальные женщины бывают прекраснее богинь, известных по античным статуям. Впрочем, тот же Якимо, описывая камин в спальне Имогены, расхваливал статуэтку купающейся Дианы:

Столь совершенных статуй я не видел,

Ваятель просто превзошел природу!

Он дал богине жизнь; ей не хватает

Дыханья и движенья лишь.

(II, 3)

Тут уже не в сходстве с портретируемым лицом главное, а в абстрагированной от живых существ красоте.

Еще больше интереса к живописи. Применяя в сонетах и драмах аналогии из ее практики (picture's sight), Шекспир тем самым показывает, как он любит это искусство. Перечисляя места, где Шекспир бывал и где мог впервые увидеть какие-то художественные полотна (часовня и замок Кенильворт в Стратфорде, церковь св. Марии в Уорике, часто посещаемый лондонцами трактир "Стильярд", замок "Нансач"), датский литературовед Г. Брандес подчеркивает, что Шекспир "не признавал аллегорическую и религиозную живопись". Действительно, в его пьесах ни та, ни эта не упоминаются. Другой тезис Брандеса: "Шекспир в результате своего знакомства с живописью... пришел к убеждению, что главное достоинство художника заключается в умении выманить у природы ее тайны и верно изобразить и превзойти ее" {Г. Брандес. Вильям Шекспир. СПб., 1897, с. 52-57.}.

Англия XVI в. не имела своих крупных живописцев. Английский портрет целиком представлен работами выдающегося немецкого художника Ганса Гольбейна Младшего, отличавшегося суховатой манерой изображения - в отличие от сочной кисти итальянских живописцев. После смерти Гольбейна в 1543 г. Англию часто навещали посредственные фламандские мастера; англичане же могли гордиться только миниатюрными портретами (painting in little) Никласа Хильярда, о котором историк английского искусства говорит, что это "главная артистическая фигура елизаветинской эпохи, единственный английский художник, чье творчество отражает в своем изящном микрокосме мир ранних шекспировских пьес" {Е. К. Waterhouse. Painting in Britain 1590 to 1790. Edinburgh, 1954, p. 22.}.

В своем трактате Леонардо да Винчи утверждает превосходство живописи над искусством слова, аргументируя это тем, что она непосредственно связана с природой, тогда как поэзия - с "творениями человека" - речью: "Живописец видит самые вещи, поэт лишь их - тени..." "Для человека потеря зрения страшнее потери слуха..." Поэзия не больше, чем "слепая живопись..." "Живопись превосходит все человеческие творения по тонкости размышления..." Исходя из этого, Леонардо превозносит мощь глаза как самого надежного из всех органов чувств, умеющего отражать "природную красоту мира". В пантеоне искусств Леонардо отводит первое место живописи, скульптуре - второе, музыке - третье, и только четвертое - поэзии {Леонардо да Винчи. Книга о живописи. М., 1934, с. 63-64, 67, 69, 176.}. Но дело не только в этой иерархии. Интересуясь разными душевными состояниями человека и выражениями его лица (веселье, печаль, гнев, жадность, удивление, ужас, раздумье и т. п.), Леонардо еще не обеспокоен противоречивостью человеческой натуры, он еще не задумывается над несоответствиями физиономий характеру и складу мыслей, из-за чего люди часто бывают загадкой даже для психолога.

Обратимся к тому изобразительному приему, которым пользуется Леонардо и который, по замечанию Гете, "мог изобрести только итальянец". В леонардовской фреске "Тайная вечеря" каждое тело "исполнено выразительности, все члены принимают участие в каждом изъявлении чувства, страсти, даже мысли". И Гегель в своих "Лекциях по эстетике" говорит о том, что соответствие внутреннего и внешнего, определенность характера и ситуации лучше всего удавались итальянцам. Это совпадение "внутреннего и внешнего" до степени тождества является и великим достоинством и пределом художественных исканий Леонардо.

В английском театре внимание публики тоже захвачено обликом персонажа, но гораздо больше его поведением в ходе действия. Главное тут противоречивая структура личности, ее характера, который далеко не сразу раскрывается, тем не менее он целен, как бы вылит из одного куска. И тут разрешим себе перефразировать Гете: "То, что сделал Шекспир, мог изобрести лишь англичанин".

Это два разных "зрения" - определим их условно как "физическое" и "духовное", и оба они то уживаются в эстетике Шекспира, то вступают в конфликты.

У Шекспира не только признание впечатляющей силы живописи, но и мысль об ограниченности ее изобразительных средств. Два аспекта. Иногда Шекспир их выражает параллельно; иногда - то один, то другой.

В поэме "Лукреция" (1594) опозоренная Тарквинием легендарная римлянка, желая забыться, отвлечься от своего несчастья, обращает свой взор на фреску: "прекрасное изображение Трои и рати греков". На гигантской фреске множество сцен, эпизодов, физиономий, выражающих разные душевные состояния. Тут и величавые вожди, и рвущиеся в бой пылкие юноши, и охваченные смятением трусливые воины, и печальные, хмурые троянцы. Тут и гневный грозный Аякс, и вкрадчивый хитрый Одиссей, и старец Нестор, воодушевляющий толпу; кстати, не безликую массу, напротив, при охватившем всех едином аффекте ярости - какое разнообразие лиц! И достаточно было художнику показать вместо Ахилла его копье, чтобы мысленно "угадывался целиком герой".

Так что же - эта фреска придумана Шекспиром? Нет. В исследовании Фейрчайлда говорится, что образ Лукреции навеян Шекспиру "Легендой о славных женщинах" Чосера, как и гобеленом с изображением "Триумфа целомудрия" на один ив сюжетов аллегорической поэмы Петрарки "Триумфы". Что касается композиции фрески на стене дома Лукреции, то она подсказана картонами с фресок так называемого "Троянского зала" в мантуанском дворце, владельцем которого был герцог Фредерик Гонзага. Эти фрески сделаны были по рисункам Джулио Романо. С полным правом уклоняясь от анализа художественных достоинств самой поэмы (которые принято считать невысокими), так как перед исследователем стоит иная цель, Фейрчайлд обращает свое внимание только на "критику" Лукрецией своей домашней панорамы о Троянской войне {Arthur H. R. Fairchlld. Op. cit, p. 144-150.}.

Почему в поэме Шекспира Джулио Романо не назван, объяснить нетрудно. Картина, там описанная, вдохновлена "Энеидой", тогда как события, приведшие к самоубийству Лукреции и восстанию против Тарквиния, относятся к легендарной эре царей Рима - за несколько веков до рождения Вергилия; назвать еще вдобавок мастера эпохи Возрождения - это запутало бы решительно все. Впрочем, не слишком озабоченный соблюдением исторического правдоподобия, Шекспир представил свою Лукрецию похожей скорее на англичанку XVI в., чем на древнюю римлянку, а картина ее, зашифрованная анонимом, вполне ренессансная. Шекспир по-своему интерпретирует некоторые эпизоды, подробности, фигуры. Например, Гекубу и Синона - высшие степени горя и вероломства; Одиссея, выступающего с речью к воинам; лишь копье Ахилла, потому что не богатырская мощь и храбрость, как в фресках Джулио Романо, интересует здесь поэта-драматурга, а нечто совсем другое.

Качество фрески в доме Лукреции выше всяких похвал: здесь создал мастер просто чудо. И несмотря на то, что живопись фиксирует всего лишь одно мгновенье, одну точку, выхватывая ее из линии какой-нибудь драмы; несмотря на то что "назло природе..." "искусством жизнь застывшая дана", художник сумел прояснить даже "власть времен, смерть красоты и бед нагроможденье". Так, не только настоящее, но и минувшее просвечивает сквозь дряхлое тело Гекубы, которая когда-то была красавицей, а стала тенью. Не только внешний покров действительности воспроизвел художник, но и внутреннюю ее ткань:

Как вдохновенна здесь искусства сила!

По облику мы сущность познаем

Так мастерски их кисть изобразила.

(Перевод Б. Томашевского)

Стало быть, живописи доступно абсолютно все. Между тем Лукреция внушает нам два сомнения в ее могуществе: первое относится к изобразительным средствам этого искусства; второе - к тому, как решаются в нем проблемы нравственные.

Прежде всего - Лукреции не до героев и не до совершенства фрески. Она ищет на картине "лицо, где горю нет конца". И находит "много лиц, на коих скорбь застыла". Всех превосходит в этом Гекуба, "горе которой тяжелей свинца".

Вникая глазом и всем сердцем вживаясь в образ Гекубы, более всех других ее потрясающий своим трагизмом, Лукреция хотела бы услышать вопль, хотела бы, чтобы несчастная троянка обрушила "проклятий град на греческих вождей". Увы, живописец - "не бог" и не сумел наделить Гекубу голосом, живопись ограниченный бессловесный инструмент. Констатация этого факта в устах Лукреции звучит упреком художнику: "Как он неправ - страданья дав, он слов ее лишает".

Нельзя передать муки, вызванные гибелью родных и близких, безвыходным положением всех сограждан при абсолютном "молчанье" картины; ведь на картине слезы, которые льет жена об убитом муже, - это "засохшей краски капли". Только размышление может заставить картину заговорить: "Для бедствий в красках и карандаше, как дар, слова слагаются в душе". Недостаточность языка живописи восполняет фантазия, благодаря ей как бы слышишь клич безоглядно храбрых, стоны пугливых, дрожащих от страха, уговоры благоразумных, подстрекательские речи неуемных - все то, что придает подлинную жизнь великой трагедии.

Теперь о другом: хотя и превосходно исполненная, насыщенная драматизмом, картина не будит в зрителе сознания того, что в гибели отцов, матерей и детей Илиона повинен блуд Елены, заслужившей, "чтоб ей лицо ногтями растерзать", и похоть Париса: "наслаждение одного... чумой для сотен и для тысяч стало".

Картина не подсказывает вопроса: "За чей-то грех ужель казниться всем?" "Зачем грешит один, а смерть для всех расплату принесет за этот грех?" И вот еще подтверждение психологической "немоты", а вместе с ней "моральной индифферентности" живописи. В одном из углов картины виден пленный грек, конвоируемый отрядом фригийских пастухов. Этот грек по имени Синон, разыгрывая "смирение святое", обман свой затаил умело, так умело, что "трудно в нем распознать черты предательства, коварства, клеветы". Едва живой от усталости, с печатью обреченности на челе, Синон вызывает у зрителя уважение и жалость. Между тем предание гласит: лукавством не уступающий дьяволу, Синон погубит старика Приама, когда тот поверит ему, погубит всю Трою. Возмущенная тем, что "кроткий облик" Синона скрывает гнусную цель, и в нетерпенье разоблачить его - Лукреция ставит мастеру в упрек его мастерство: "мастера за мастерство корит". Решив, что художественное всегда в конфликте с нравственным, Лукреция начинает с осуждения частности: "Синона образ ложен - в этом дело: дух зла не может быть в прекрасном скрыт". Затем от частного Лукреция переходит к общему. Забыв, как только что сама восхищалась сочувственным изображением троянцев, Лукреция отвергает теперь всю картину:

Она опять все пристальней глядит

И, видя, что лицо его (Синона. - И. В.) правдиво,

Она решает, что картина лжива.

Восприятие Лукрецией картины имеет своим источником - помимо личных переживаний - раздумье о зле вообще, мысль о необходимости взаимодействия в искусстве эстетического и морального начал. Мастера итальянского Возрождения в равной степени чаруют нас образами прелестных задумчивых мадонн, добрых, сердечных святых, непреклонных суровых граждан, а также и малоразборчивых в средствах политической борьбы властелинов, продажных кондотьеров, вызывающе соблазнительных куртизанок. Именно такого безразличия к моральному началу не принимает Лукреция.

Избрав Лукрецию рупором своих эстетических размышлений, Шекспир углубляет занимавший его современников "спор" о том, в состоянии ли живопись изобразить совершенно неизобразимое линиями и красками, когда внешний облик человека расходится с его внутренним обликом или когда в человеке противоборствуют исключающие друг друга стремления - "лед и пламень рядом...", "в противоречьях здесь единства взлет". Этой цели и служит картина, воплотившая рассказ Энея Дидоне о постигшей Трою катастрофе. Именно этот рассказ, ибо фрески "Взятие Трои" древнего живописца Полигнота в Афинах и в Дельфах основаны на гомеровском сюжете, что и не могло быть иначе. На картине же, которую разглядывает Лукреция, Троянская война изображена по "Энеиде", а в ней сочувствия к судьбе Трои, якобы прародительницы Рима, больше, чем у певца "Илиады", где, кстати, нет эпизода с Синоном, уговорившим троянцев, вопреки предостережениям Лаокоона, втащить в город ставшего для них роковым деревянного коня.

В трагедии "Гамлет" выражено доверие к способности живописи изобразить не только прекрасное, но и уродливое; выражено и отрицание ее умения отразить подноготную внешне импозантной действительности.

Вспомним оценку Гамлетом миниатюры, на которой лицо Клавдия подобно "ржавому колосу". Портретист не сделал уродливое красивым, отталкивающее привлекательным. И уж совсем ослабил Гамлет свою подозрительность к изображениям лиц человеческих, когда в спальне матери сопоставил портрет дяди - короля из "пестрых тряпок" с портретом покойного отца - воплощения "осанки воина и благородной силы". Тут две художнические правды в образах ничтожества и величия.

А вот приглядываясь к Офелии, единственному существу из всех населяющих эльсинорский дворец, которое тянется к Гамлету всем сердцем, всей душой, он говорит ей нечто такое, что сводит степень правдивости живописи к нулю. "Слышал я и про ваше малевание... вполне достаточно; бог дал вам одно лицо, а вы себе делаете другое..." (III, 1).

Нетрудно догадаться, что Гамлет имеет в виду нечто более глубокое по смыслу, чем косметику, пользуясь которой женщины придают своим лицам поддельную свежесть. Речь, очевидно, идет о том, что если бы живописец воспроизвел на полотне привлекательность Офелии, он сотворил бы красивую ложь, так как сам Гамлет открыл для себя за чарующим обликом Офелии, которым одарила ее природа, нечто гнусное, бесстыдное. Вдумаемся в это слово: "малевание" (paintings). Еще до расстроившей ее встречи с принцем недоумевающая, испуганная Офелия рассказала отцу, что однажды Гамлет вошел в ее комнату, взял ее "кисть и крепко сжал; Потом, отпрянув на длину руки, Другую руку так подняв к бровям, Стал пристально смотреть" в ее лицо, "словно его рисуя" (II, 1). Опять намек на живопись.

Стало быть, это искусство искушает изяществом линий и яркостью, блеском красок, а служит оно неправде. Разлучив живопись с "мыслью светлой", остается унизить ее до гротеска: в образах живописи люди - "лишь звери или картины". Поймем это так: или в них сила животная, и ничего больше, или это изящные, но бездушные куклы.

Ранее Гамлет считал человека "красой вселенной", "мастерским созданием", с "благородным разумом, бесконечными способностями, выразительным и чудесным в облике своем и в движениях, схожим с ангелом, в безграничной силе познания - с божеством". Наивная Офелия верит, что красота и добродетель могут жить "в содружестве". Опровергая эту веру, Гамлет намекает на то, что изобразительное искусство - искусство внешней оболочки всего живого, а потому оно бессильно перед таким явлением, как вероломный характер. Художнику, если он хочет остаться правдивым, следует теперь заменить палитру философскими раздумьями и моральными анализами, чтобы не оказаться жертвой самообмана и не обманывать других. Своей матери Гамлет говорит:

...Вы отсюда не уйдете,

Пока я в зеркале не покажу вам

Все сокровеннейшее, что в вас есть.

(III, 4; перевод М. Лозинского)

Что это за магическое "зеркало", отражающее не лицо, а душу, мозг, психику человека? Мысль, выраженная беспощадным словом, лишь такая мысль способна снять внешний покров с лица человека; лишь такое "зеркало" обладает всей мощью истины. После душераздирающей беседы с сыном Гертруда впервые по-иному взглянула на самое себя:

О, довольно, Гамлет,

Ты мне глаза направил прямо в душу,

И в ней я вижу столько черных пятен,

Что их ничем не вывести.

(III, 4)

В прологе к трагедии "Тимон Афинский" (1608) беседуют Поэт и Живописец (оба - с большой буквы). Поэт читает сочиненную им в честь Тимона оду, а Живописец демонстрирует портрет, где Тимон изображен гордым собой и упоенным славой. Другого от живописи требовать нельзя - такова ее миссия:

...Только внешний облик

Является отличьем человека;

Таким его мы видим на картинах.

Образ Живописца в оценке Поэта - шедевр из шедевров:

Саму природу учит он! Искусство,

Заложенное в нем, живее жизни.

Что образ Тимона Живописцем идеализирован, Поэт ни в какой степени не считает признаком фальши, - наоборот:

Сколько грации в фигуре!

Какая сила разума во взоре.

И на устах - фантазии полет

И жест немой так ясен.

(I, 1; перевод П. Мелковой)

Не упрекает Живописца Поэт в том, что он - словно глухой к его разоблачению пиршества в доме Тимона, что на его картине - роскошное празднество - величественная аллегория: холм, Фортуна, трон и "отмеченный из всех внизу стоящих" человек взбирается "навстречу счастью". Предвидение Поэтом близкой катастрофы Тимона ничуть не смущает Живописца:

Я мог бы вам назвать картин немало,

Где следствия таких причуд Фортуны

Показаны ясней, чем на словах.

Стало быть, капризная Фортуна прекрасна, и Живописцу так и полагается: во всем находить только Прекрасное. Это свидетельствует об ограниченности образных средств живописи, но не дискредитирует ее, хотя Живописец любуется весельем и видом знатных гостей, тогда как Поэт в своей оде обнажил изнанку зрелища: те, кто сегодня делит с "баловнем судьбы" изысканные развлечения, служат ему лишь потому, что он "богат несметно", сами же они - "убогие, пустые, и острые, и злобные". Сюжет своей оды - на троне Фортуна, у ног ее толпа людей, один из них похож на Тимона - Поэт осветил так: хотя люди, которые толпятся возле Фортуны, различны по свойствам, происхождению, званию, все "живут лишь для того, чтобы хлопотать о возвышении своем", и как только они убеждаются, что Фортуна явно расположена к Тимону, "эта милость превращает сразу соперников его в его рабов". И вот мнимые друзья Тимона бегут за ним, боготворят его, только им и дышат, затем своенравная Фортуна "толкает вниз недавнего любимца", и "не поддержит его никто".

Любопытно, Поэт сочинил оду - жанр поэзии, которому следует быть торжественным, возвеличивающим, а тут - сарказм.

После того как Тимон сделался мизантропом, он, встретив у входа в пещеру Живописца и Поэта, с презрением гонит обоих; ему ненавистна живопись, которая "обман рисует", и даже поэзия, ибо она набита "изяществом и нежностью", а если касается истины, то облекает ее в слова, тогда как ей лучше бы "нагою ходить, чтобы люди разглядели ее" (V, 1). Однако это уже преувеличение человека, находящегося на грани безумия.

В этой трагедии нашли себе выражение оба аспекта: признание Поэтом монополии живописи на Прекрасное и категорический отказ от нее мизантропа, утратившего веру в красоту жизни.

Самые трагичные из персонажей Шекспира выражают недоверие к физическому зрению, поэтому нечего от них ждать и доверия к живописи. Обращаясь к слепому теперь Глостеру, король Лир говорит: "Теперь ты видишь, как идут дела на свете?"

...Чудак! Чтобы видеть ход вещей на свете,

Не надо глаз. Смотри ушами...

(IV, 6; перевод Б. Пастернака)

Безжалостно отброшенный историей, Лир восстановил связи с Природой, но это не мать, а мачеха, неумолимая, свирепая: тщетно взывает Лир к разбушевавшимся стихиям - вихрю, дождю, молниям, "духам разрушения", обрушившимся на его седую голову вместе с войском его дочерей-злодеек. Некогда "человек глаза" Лир стал "человеком слуха", осознав необходимость "смотреть ушами". Лишивший себя королевского сана, сброшенный с вершины общественного благополучия на самое дно нищеты, Лир впервые увидел перед собой жертв "надменного богача" - "бездомных, нагих горемык". Не всегда смотреть значит видеть, раз можно, будучи слепым, купить себе "стеклянные глаза" и прикинуться, будто "видишь то, чего не видишь", как делает, по словам Лира, любой "негодяй-политик".

Когда Лир срывает с себя одежды, то это - символика освобождения от всего фальшивого, что окутывает жизнь человеческую в обществе.

Сбросивший с себя одежды человек - и есть "настоящий, неприкрашенный". Высказывание Лира о правде без прикрас ничего общего не имеет с той Nuda Veritas, которая стала условностью в изобразительном искусстве Возрождения, вроде "Истины нагой" в картине Ботичелли, или в картине Тициана, где небесная любовь - нагая женщина, а земная любовь - одетая. Ничего общего, ибо то, что имеет в виду Лир, скульптуре и живописи никакими усилиями не представить. Крик души, потрясенной крахом всех ее иллюзий, смятенье ума, разочарованного в основах основ человеческой жизни, - тема трагической драмы о вселенской катастрофе. У художников кисти и резца Истина торжествует в земном мире; в трагедии у Шекспира она неприкаянная, одинокая, неосуществимая в жизни, и глубоко несчастен тот, кто ее отстаивает.

Из трагедии "Король Лир" можно извлечь в отношении живописи лишь отрицательный аспект.

Этот отрицательный взгляд был Шекспиром подготовлен - конечно, без трагической эйфории его драм - в сонетах.

По мнению Фейрчайлда, 16-й сонет вдохновлен платоновой идеей о "подражании" явлениям материального мира, "подражании", которое всегда ниже "сущности" изображаемого предмета:

Вершины ты достиг пути земного,

И столько юных девственных сердец

Твой нежный облик повторить готовы,

Как не повторит кисть или резец.

(Перевод С. Маршака)

Красоту живого человека сердце постигает, а живописи не под силу уловить ее и передать. Вот почему Шекспир часто употребляет слова: "тень" (в смысле иллюзии сходства) и даже "тень тени" (в переводе 43-го сонета это звучит так: "светла ночная тень - твоей неясной тени отраженье"), еще чаще: "подделка" (counterfeit), как в сонете 67-м ("зачем лукаво ищет красота поддельных роз, фальшивых украшений"). В сонетах,посвященных преимущественно темам любви и дружбы, всплывают уже конфликты между "глазом" и "сердцем" (например, в сонете 46-м: "Мой глаз и сердце издавна в борьбе").

Но сонеты чаще радуют нас двумя аспектами живописи, примиряя их, и примирение это имеет философскую основу.

Если "платонова теория искусства негативна, - говорит Фейрчайлд, - то аристотелева теория позитивна" {Arthur II. R. Fairchild. Op. oil., p. 117.}. В пьесах Шекспира дважды мелькнуло имя Аристотеля, драматург, очевидно, приемлет его "Поэтику", о которой мог узнать в беседах с просвещенными друзьями. Идеи Аристотеля внушили ему убеждение, что "подражание природе" это показ вещей одновременно такими, какие они есть в действительности, и такими, какими они должны быть в творческом воплощении идеального. Если в сонете 148-м говорится о разладе мысли и зрения, когда ум, душа покорены любовью - великой мастерицей иллюзий:

О, как любовь мой изменила глаз!

Расходится с действительностью зренье.

Или настолько разум мой угас,

Что отрицает зримые явленья?

то в сонете 101-м и "правда" и "блеск красоты" вполне уживаются:

О ветреная муза, отчего,

Отвергнув правду в блеске красоты,

Ты не рисуешь друга моего,

Чьей доблестью прославлена и ты?

Но, может быть, ты скажешь мне в ответ,

Что красоту не надо украшать,

Что правде придавать не надо цвет

И лучшее не стоит улучшать?

Да, совершенству не нужна хвала,

Но ты ни слов, ни красок не жалей...

(Перевод С. Маршака)

Итак, поэзии не мешает вооружиться кистью живописца, а живописи под силу соревноваться с идеализирующим любимую женщину чувством влюбленного.

Возможность плодотворного взаимодействия "глаза" и "сердца" подсказывает нам также поэма "Венера и Адонис" (1593). Ее сюжет - страстная любовь богини красоты к презирающему плотские влечения юноше. Здесь Шекспир характеризует живопись как искусство, способное воспроизводить все, что мы видим, с полной иллюзией действительного:

Когда художник превзойти стремится

Природу, в красках написав коня,

Он как бы с ней пытается сразиться,

Живое мертвым дерзко заменя...

(Перевод Б. Томашевского)

Напомню читателю о миниатюрном портрете, спрятанном в одном из трех ларцев Порции, о котором герой пьесы "Венецианский купец" Бассано говорит:

Твой дивный лик! О, что за полубог

Природу так постиг? Глаза живут!..

Уста полуоткрыты...

А волосы! художник, как паук,

Сплел золотую сеть - ловить сердца,

Как мошек в паутину.

(111, 2; перевод Т. Щепкиной-Куперник)

Цитируемая комедия - "одноаспектный" пример. Драмы 1610-1612 гг. тоже "одноаспектны".

Расхваливая в "Зимней сказке" мастерство итальянца Джулио Романо, придворный говорит о нем: "Если бы он сам был бессмертен и обладал способностью оживлять творенья, он превзошел бы природу, подражая ей". В пьесе "Цимбелин" Якимо, описывая обстановку в спальне Имогены, рассказывает о "серебротканых коврах" на стене, один из которых

...изображает нам,

Как встретились Антоний с Клеопатрой;

Другой - как Кидн из берегов выходит

От спеси иль под тяжестью судов.

...Не мог я надивиться, сколь прекрасно

И ярко выткано - все, как живое...

(II, 4; перевод П. Мелковой)

Встреча Антония с царицей Клеопатрой, загроможденная кораблями река, в холодной воде которой едва не погиб Александр Македонский, - таковы сюжеты очаровавших Якимо гобеленов.

Итак, предмет живописи - чувственная красота, красота тела и природы, но как было бы хорошо, если бы живопись глубже проникала в душу человека! Этого хотела Лукреция, этого не видел в живописи Гамлет. В первом аспекте Шекспир не выходит за пределы возможностей Ренессанса, во втором аспекте он словно угадывает будущее, впрочем, не столь уж далекое: сказал же Герцен о Рембрандте, что это "художник всего более подходящий к Шекспиру" {А. И. Герцен. Об искусстве. М., 1954, с. 230.}.

Поэзия и театр. Автор исследования "От искусства к театру. Форма и условность в эпоху Возрождения" устанавливает прямую связь между итальянской живописью и сценой театра. С одной стороны - "ответвление литературы", с другой - "родич живописи и ваяния", театр к изобразительным искусствам Италии гораздо ближе, чем к средневековым зрелищам в церковных дворах или на ступенях соборов {См.: I. R. Kernodle. From art to theatre. Form and convention in the Renaissance. Chicago, 1945, p. 2.}. В итальянском театре XVI в. все импонирует глазу - и само сооружение, и зрительный зал, и недавно появившиеся кулисные декорации. В английском же театре примитивное устройство сцены ничуть не шокирует публику, среди которой не только простонародные зрители "одного пенни", но и аристократы, платящие за вход дороже и имеющие право сидеть даже на самой сцене. Пусть актер вынужден оповещать публику, в какой стране происходит действие: если дамы как будто рвут цветы - значит они в саду; четырьмя мечами сражаются две армии и т. п. {Насмешки поэта Сидни. - См.: А. Аникст. Шекспир. Ремесло драматурга. М., 1965, с. 43-44.} Не беспокоило это и Шекспира. Приходится только удивляться, что в комедии "Сон в летнюю ночь" герцог Тезей и его свита посмеиваются над спектаклем ремесленников, где, например, актер, исполняющий роль "Стены", держит в руке известку с глиной и камешком. Для Шекспира главное - могучий союз поэтического слова и динамического действия, что производит гораздо большее впечатление, чем искуснейшие декорации. Да ведь и шекспировский герцог предпочел все-таки из предложенных ему развлечений, излюбленных при королевском дворе, - не маскарад, не танцы, не песню под аккомпанемент арфы, а нелепую "веселую трагедию", сыгранную плотником, столяром, ткачом, скорняком, медником и портным.

В Англии театр имеет такие же глубокие народные корни, какие в Италии имеет изобразительное искусство. На английской сцене герой - не пластичная статуя и не живописно-импозантная фигура, а сгусток динамических страстей, характер, порожденный историческим движением. Английский драматург ищет основы человеческого бытия в чем-то "невидимом", в "бестелесных" явлениях, постигаемых мыслью или интуицией; человек с его инстинктами и страстями формируется у него совсем по-другому, если сравнить с итальянским искусством.

В этом пункте, избегая опасности превращения относительной истины в абсолютную, надо бы сделать существенную оговорку: то место, которое занимает театр в духовной жизни английского народа, свидетельствует ни о чем другом, как о влечении к зрелищу, а в нем ведь есть и некоторое родство с изобразительным искусством, что было известно задолго до Лессинга.

Вряд ли имеет такое уж большое значение, ездил в Италию Шекспир, как утверждают некоторые исследователи {См., например: G. Heighet. The Powers of Poetry. New York, 1960.}, или не бывал там. Но что многие его персонажи итальянцы, без сомнения связано с его чувством красоты, конгениальным итальянскому. Первые десятилетия шекспировского творчества можно определить как "его итальянский фазис". Почему же слуга Транио из комедии "Укрощение строптивой", советуя своему господину Люченцио не корпеть над скучной философией о добродетели, а вместо нее наслаждаться поэзией, музыкой, хотя бы риторикой, упустил из виду изобразительные искусства? А ведь действие пьесы происходит не где-нибудь - в Италии, где столько гениальных мастеров кисти и резца, столько знаменитых архитекторов! Это не случайно. В рамках одной и той же эпохи качественно различны национальные варианты проявления ее культуры, выдвигая на первый план разные искусства, ослабляя внимание к другим.

Начнем с поэзии. Шекспир не считает, что она воспроизводит только тени вещей.

Эвфуизм с его вычурностями - предмет насмешек Шекспира, само же по себе богатство языка он приемлет с условием, чтобы грамматический строй был сохранен, а выражение эмоций не было бы в ущерб правильности речи. Так, в комедии "Сон в летнюю ночь" Лизандр восклицает: "Недостаточно говорить, надо еще говорить правильно", а Тезей, слушая и смотря игру одного из актеров народного самодеятельного театра, отпускает такое замечание: "Его речь похожа на спутанную цепь: все звенья целы, но в беспорядке". Пылкое воображение хорошо, но если от него кто-либо теряет рассудок - это плохо. Отвечая Ипполите, которая сочла "странным" рассказ влюбленных, Тезей говорит: "Скорее странен, чем правдив" (V, 1). И все же Тезей с удовольствием смотрит зрелище, в основе которого - пьеса из... десяти слов. Ведь "чем меньше слов, тем больше будет чувства".

Когда нет в литературе жизненной правды, Шекспир отзывается о ней плохо. Надо быть наивным, как пастушка Мопса в "Зимней сказке", чтобы подумать: "Уж если напечатано - значит, правда" (IV, 3).

В уста самого образованного философски и эстетически из всех его персонажей - Гамлета Шекспир вложил свои мысли об искусствах. Что думает о живописи Гамлет, мы уже знаем. Что он думает о поэзии? В письме к Офелии Гамлет после иронически выспренных пародических обращений к возлюбленной написал сочиненный им рифмованный стишок:

Не верь, что солнце ясно,

Что звезды - рой огней,

Что правда лгать не властна;

Но верь любви моей.

(II, 2)

После этого стишка Гамлет как бы издает стон: "О, дорогая Офелия, не даются мне эти размеры. Я не умею высчитывать мои вздохи". Намек на рационалистическую метрику стихосложения - Шекспир не очень к ней расположен: лучше больше чувства, говоря словами Тезея.

Афоризм о языковых излишествах у литераторов того времени: "Краткость есть душа ума, а многословье - бренные прикрасы" - должен был скорее произнести Гамлет, а не шут Полоний с его страстишкой молоть чепуху, играть словами и выворачивать их наизнанку.

Что Гамлету не впервые явить дарование режиссера, можно догадаться по взаимной симпатии и уважению, которые, видимо, давно питают друг к другу он и приехавшая в Эльсинор труппа. Режиссерский опыт Гамлета, за которым опять-таки стоит Шекспир, проявился в его советах актерам. Послушаем его. Монолог читать "легким языком", а "не горланить". Вялость удручает, однако "не слишком пилить воздух руками". Даже в буре - "смерче" страсти "соблюдать меру, которая придавала бы ей мягкость"; "рвать" же ее "в клочки", раздирая уши партера, хотя он и любит шум, это угождать дурному вкусу. Гамлет, между прочим, вспоминает плохих актеров, которые "ломались и завывали" и вообще "отвратительно подражали человеку". К театру у Гамлета особое отношение, и прежде всего потому, что это искусство обладает всемогущим оружием - речью. При условии, что актер избегает высокопарности стиля, читает стихи без аффектации и "приправ", умеет казаться искренним, естественным, театр превращается в "обзор и краткую летопись века", в "зеркало природы", способное "являть добродетели ее же черты, спеси - ее же облик".

Более того, сценическое зрелище, убежден Гамлет, в состоянии настолько потрясти любого преступника, что вынуждает его тут же признаться в совершенных им злодеяниях. Ко всему скептичный Гамлет допускает вероятность молниеносного эмоционального и морального воздействия театрального зрелища. Окрыленный своим планом, Гамлет ощутил в себе прилив энергии, вообразив, будто "зрелище - петля, чтоб заарканить совесть короля". Когда перед спектаклем под названием "Убийство Гонзаго" (кстати, пьесу сочинил сам Гамлет) ставится пантомима, ничем не отличающаяся по содержанию от пьесы, Клавдий сохранял полное спокойствие, несмотря на то что сцена с отравлением спящего в пантомиме достаточно выразительна. Выразительна, а все же не больше, чем живая картина с жестами и мимикой, тогда как пьеса наполнена, кроме них, - речью. И лишь тогда Гамлету удается вывести Клавдия из равновесия и окончательно убедиться в его виновности.

Что Гамлет меньше ценит "картинную" сторону спектакля, видно из того, как он формулирует приглашение - не смотреть, а "слушать".

Ренессансный пантеизм уподоблял вселенную "мастерской бога", всемогущего Художника, чей неисчерпаемый гений запечатлен в красоте человека и форм материальных вещей. Будь пантеист безудержным любителем театра, он представил бы бога не Живописцем и Ваятелем, а Драматургом и Режиссером. Однако Шекспир не ищет в мироздании руки божьей. Сущность бытия - стихийная диалектика. - Из цветка, знает монах Лоренцо, можно приготовить и лекарство и яд. Человек бывает прекрасным или уродливым, бескорыстным или алчным, скромным или честолюбивым, простодушным или умным, искренним или коварным, сердобольным или жестоким, комически смешным или трагически возвышенным. Есть на свете Томас Маубрей, есть и Ричард III, Гамлет и Клавдий, Просперо и Калибан, шутник-забулдыга Фальстаф и сурово отважный республиканец Брут. Воображение творит и грациозных эльфов и отвратительных ведьм. Добро и зло в борьбе друг с другом. Слишком часто одерживает верх злое. Но повинен не фатум - сами люди. И как бы ни был ужасен исход, титаническая энергия противоборствующих характеров вносит в него красоту. Персонаж драмы "Троил и Крессида" Нестор говорит:

...превратности судьбы

Проверка наших сил...

Лишь в бурях жизни познается доблесть.

(I, 3; перевод Т. Гнедич)

Если в этом значении "весь мир - театр", то не сплошь там лицедеи, маскирующие свои побуждения, гораздо больше влекомых своими интересами, страстями, натурами. "Планетарный" взгляд на театр возвышает его как бесконечную панораму человеческой жизни.

Театр и музыка. Отчасти потому так волнует Шекспира музыка, что она ближайший родич поэзии, отчасти потому, что Шекспир отбросил границы между искусствами - вопреки теориям классицизма, абсолютизирующим эти границы. К тому же драмы шекспировские по структуре и звучанию - вроде сонат и симфоний, их эпоха Шекспира еще не имела.

Вторично отдаю должное Г. Брандесу, в чьей монографии, где есть главка "Отношение Шекспира к живописи", имеется и главка "Отношение Шекспира к музыке" {Г. Брандес. Вильям Шекспир. СПб., 1897, с. 156-159.}. Еще в молодости Шекспир услаждал себя слушанием игры и пения. В Лондоне бывал в капелле Елизаветы Тюдор, но как остался равнодушен к живописи на религиозные сюжеты, так и к церковной музыке, нигде в своих драмах ее не упоминая. Охотнее всего посещал Шекспир частные дома, где устраивались камерные концерты.

Осведомленность Шекспира в "технике" пения и музыки подтверждает диалог Джулии и Лючетты в комедии "Два веронца". Когда Лючетта предлагает своей госпоже "положить на голос" стихи ее любимого Протея, Джулия просит Лючетту: "Пой на мотив: "Блаженный свет любви"; Лючетта возражает: "Но стих тяжелый, а мотив веселый". Значит, должно быть соответствие мелодии словам песни (I, 2). Любопытно также, что это тонкое замечание делает у Шекспира служанка.

Всю свою жизнь Шекспир любил народные песни. Доказывают это слова герцога Орсино, обращенные к своему приближенному Курио в комедии "Двенадцатая ночь".

Цезарио, пусть мне опять сыграют

Ту песенку старинную, простую,

Которую мы слышали вчера.

Она мне больше облегчила душу,

Чем звонкие холодные напевы

Шальных и суетливых наших дней...

(II, 4; перевод Э. Линецкой)

Вкус герцога определенно демократичен. В переводе 1896 г. мы читали: "Красные слова воздушных арий, пленяющих наш пестрый век". Перевод этот, конечно, до смешного неуклюж попыткой точно воспроизвести английский текст (light airs and recollected terms of these most brisk and giddy-paced times). Однако в современном, пусть даже изящном переводе утрачена характеристика эпохи - ее ветреность, легкомыслие, вкус к изысканному, рафинированному, и не столько к эпохе относится эта характеристика, сколько к аристократическому обществу. Утрачен и термин "ария", которым в то время обозначали музыкально-песенный жанр, исполняемый только при выходе на сцену персонажа высокого ранга.

В сонете 128-м Шекспир обращается к своей даме сердца:

Едва лишь ты, о музыка моя,

Займешься музыкой, встревожив строй

Ладов и струн искусною игрой,

Ревнивой завистью терзаюсь я.

(Перевод С. Маршака)

Как был бы счастлив поэт, если б его дама, отождествляемая с самой музыкой, пальцами своими касалась не клавишей спинета, а его лица.

Музыка сопровождала спектакль в качестве увертюры, между актами, по окончании представления и особенно в ходе его не только в театре Шекспира. Об этом пишет Ж. С. Мэнифолд, автор книги "Музыка в английской драме. От Шекспира до Перселла". Мы узнаем, что в XVI в. оркестр и пение были привычными для публики всех театров, хотя далеко не все драматурги (например, Марстон, Бен Джонсон, Чампен) считали музыку столь обязательной. Трубам и барабанам, извещавшим о выходе именитых особ - монархов, героев, или о смертоносной битве, инструментам, из которых состояли тогда оркестры, посвящены в названной книге специальные главы. Для нас тут любопытнее всего, что настроениям шекспировских персонажей давались разные звуковые акценты, при этом громче других слышны были то медные инструменты (корнеты), то деревянные (гобои, флейты), то струнные (скрипки, виолы, лютни). Умели в шекспировском театре применять и нежную, тихую, и бравурную музыку. Соответствующие реплики актеров, например, в "Тимоне Афинском" (I, 2), в "Антонии и Клеопатре" (V, 5), в "Много шуму из ничего" (II, 3) - как бы указания оркестрантам.

Переходя к той части книги, где речь идет о Перселле (1659-1695), автор определяет его век формулой: "Оркестровая революция по отношению к эпохе Шекспира". Не только соната вошла в быт любителей музыки, но и опера, следовательно, вокал уже не эпизодическое сопровождение спектакля, а самый "язык драмы" {J. S. Manifold. The music in English drama. From Shakespeare to Purcell. London, 1956, p. 3-6, 14-15, 38, 50, 87, 99, 106-107.}. Итак, сравнительно даже с музыкой XVII столетия музыка эпохи Шекспира - стадия низшая. Несмотря на многоинструментные оркестры, на утвердившуюся полифонию, эту стадию не назовешь "Предвозрождением", если подлинный Ренессанс в музыке - XVIII-XIX вв.

Еще интереснее для моей темы статья Г. Орджоникидзе: "Музыка в творчестве Шекспира" {См.: "Шекспир и музыка". Л., 1964, с. 17-34.}. Наряду с информацией о том, как это искусство - оркестром и пением - усиливало эмоциональное воздействие спектакля, автор названной статьи делает интересные обобщения. Пьесы Шекспира выделялись из всех современных "удивительно органичным сочетанием музыкальных, поэтических и драматических элементов". Автор сообщает о жанрах, используемых в шекспировских спектаклях (так называемые "уличные" песни, баллады, мадригалы, канцонетты, более сложные "арии") при различных ситуациях (свадьбы, битвы). Музыка была "средством характеристики персонажей" (примеры: жалобная, лирическая - к образу Орсино в "Двенадцатой ночи"; бессвязные песенки Офелии в "Гамлете"; радостные и печальные звуки инструментов в "Буре"). Любопытно, что "музыка гобоев носила достаточно мрачный характер"; "тембр флейты воспринимался как печальный".

Иногда песня, сама по себе красивая, нарочито противоречила настроению действующего лица, тогда оно заявляет, что музыка "фальшивит" (пример: покинутая Протеем Джулия в "Двух веронцах"). Иногда же действующее лицо находит как раз в "нестройной" музыке, в фальши инструментов отражение своей судьбы" (пример: Ричард II в одноименной пьесе).

К важнейшим обобщениям автора статьи отношу и то, что музыка у Шекспира "нередко... олицетворяет доброе, светлое, гуманное начало". Нередко? Быть может, это слово заменимо словом "часто" или даже "всегда"? Как бы вопреки моему желанию, в комедии "Мера за меру" упоминается о "демоническом" проявлении музыки:

Марианна: Мне очень жаль,

Что вы меня за музыкой застали,

Но верьте - это не для развлеченья,

А только, чтоб смягчить тоски мученья.

Герцог: Я верю. Но у музыки есть дар:

Она путем своих волшебных чар

Порок способна от греха спасти,

Но добродетель может в грех ввести.

(IV, 1; перевод Т. Щепкиной-Куперник)

Кажется, нигде больше у Шекспира о такой "злой" функции музыки не говорится. Во всяком случае цитируемый мною автор статьи далеко идущих выводов из этого отрывка не делает. И гораздо типичнее для Шекспира слова Лоренцо из "Венецианского купца".

Тот, у кого нет музыки в душе,

Кого не тронут сладкие созвучья,

Способен на грабеж, измену, хитрость.

Темны, как ночь, души его движенья,

И чувства все угрюмы, как Эреб...

(V, 1)

Всем очарованный в Дездемоне, Отелло восхищен и музыкальностью ее натуры: "А как понимает музыку. Ее пением можно приручить лесного медведя" (IV, 1).

Отелло ассоциирует музыкальную гармонию с взаимной счастливой любовью. "Люблю тебя, - говорит он Дездемоне, - а если разлюблю, наступит хаос" (III, 3). Отелло имеет в виду хаос в своей душе. Гармония отражает и порядок в мироздании. Говоря словами Улисса в "Троиле и Крессиде": если презирать "закон соподчиненья"... "сразу дисгармонии возникнет хаос" (V, 3).

В XVI в. распространена была теория Пифагора о "музыке небесных сфер, излучаемой планетами".

Воспроизвожу монолог Лоренцо из V акта "Венецианского купца":

Сядь, Джессика. Взгляни, как небосвод

Весь выложен кружками золотыми;

И самый малый, если посмотреть,

Поет в своем движенье, точно ангел,

И вторит юнооким херувимам.

Гармония подобная живет

В бессмертных душах...

Но к "гармонии небесных сфер" восприимчивы лишь избранные натуры тонкие, возвышенные: Оливия, полюбившая Цезарио ("Двенадцатая ночь", III, 1); Клеопатра, услышавшая эту гармонию в голосе Антония (V, 2); Фердинанд, очарованный песней Ариэля ("Буря", I, 2).

В комедии "Как вам это понравится" Оливер докладывает герцогу, что Жак-меланхолик только что ушел, а до этого "был весел он и слушал нашу песню". Герцог удивлен: "Воплощенье диссонанса стал вдруг музыкантом? Будет дисгармонья в небесных сферах" (II, 7). Что "космическая гармония" доступна отнюдь не всем, нагляднее всего выражено в драме "Перикл". Горевавший о смерти своей дочери Перикл узнал ее в живой Марине, и в тот же миг его слух улавливает прекраснейшую музыку. Тирский вельможа Геликан в недоумении: "Я ничего не слышу, государь". Правитель Митилены советует Геликану: "Говорите, что слышите: нельзя ему перечить. А Перикл - свое:

О звуки дивные...

Невольно я музыке небесной покоряюсь.

(V, 1; перевод Т. Гнедич)

Конечно, "музыкой сфер" Шекспир обязан философской эрудиции образованных людей своего века. И все же эти "космические" идеи говорят о чем-то очень важном. Очевидно, музыкального сопровождения спектаклей Шекспиру мало. Ощущая таинственную силу музыки, Шекспир угадывал гораздо большие высоты, потенциально в ней возможные, хотя при его жизни недостигнутые. На эти высоты поднимают нас сегодня великие композиторы. Вдохновляли их не "космические" идеи Шекспира, а его драматургия, вышедшая за пределы его эпохи и никогда не устаревающая.