Шерлок Холмс и доктор Джекил

Предисловие

На мой взгляд, было бы вполне логично предположить — сейчас, когда мир рушится прямо у нас на глазах, — что интерес к человеку, деятельность которого, за редким исключением, была полностью посвящена искоренению пороков внутри страны, в свете угрозы извне естественным образом пойдёт на убыль. На деле, однако, всё оказалось совершенно иначе. Вот уже долгое время издатели изводят меня просьбами снова заглянуть в тот обшарпанный дипкурьерский жестяной чемоданчик, в который я давным-давно припрятал свои последние записки, повествующие о необычайных загадках, что занимали таланты мистера Шерлока Холмса, и предъявить их страждущей публике. И долгое время я упорно отнекивался — вовсе не из-за нежелания со своей стороны, но из уважения к просьбе моего друга, который, полностью отойдя от дел, неоднократно запрещал мне предпринимать какие-либо действия по расширению его известности, ставшей в последнее время весьма обременительной. Потому читатель может представить, что я почувствовал, когда на прошлой неделе, находясь у себя дома в Кенсингтоне, ответил на телефонный звонок и узнал голос Шерлока Холмса:

— Доброе утро, Уотсон. Надеюсь, вы в добром здравии?

— Холмс!

— Интересно, чей звонок вы ожидали с таким нетерпением, или же это из раздела «совершенно секретно»?

Моё удивление, вызванное тем, что человек, главным средством связи для которого до сих пор оставался телеграф, вышел на связь подобным образом, после этого неожиданного и точного наблюдения выросло ещё больше.

— Но как вы догадались, что я ожидаю телефонного звонка? — недоверчиво поинтересовался я.

— Элементарно, Уотсон. Вы ответили по этому проклятому устройству прежде, чем смолк первый звонок.

— Потрясающе! Но что привело вас в Лондон? Я думал, что вы обосновались в Саут-Даунсе, на этот раз навсегда.

— Подыскиваю специалиста по лечению ревматизма. Боюсь, те два года, что я выслеживал фон Борка,[3] не пошли мне на пользу. Скажите, Уотсон, у вас ещё сохранились заметки о том деле в Сохо, с которым мы столкнулись в восемьдесят четвёртом?

Подобная смена темы застала меня врасплох.

— Конечно, сохранились, — ответил я.

— Чудесно. Полагаю, ваши читатели заинтересуются полным отчётом. И, пожалуйста, обращайтесь помягче со Стивенсоном.

— Но насколько правомерно с юридической точки зрения…

— Полагаю, прошло столько времени, что всё это уже неактуально. Сейчас у Уайтхолла есть дела поважнее, нежели стрельба тридцатилетней давности, в особенности в целях самообороны.

Затем Холмс перевёл разговор на ход войны, согласившись со мной, что вступление в конфликт Америки окажется роковым для Гансов, и уже менее чем через три минуты повесил трубку.

Поскольку я никогда не претендовал на какие-либо таланты в области расследований, то даже и пытаться не буду постигнуть мотивы, побудившие моего друга извлечь на свет божий записи о давно уж позабытых событиях, которые покажутся весьма незначительными по сравнению с той кровавой бойней, что творится нынче в Европе. Я неоднократно просил у Холмса разрешения предать гласности факты по этому делу, но всякий раз неизменно получал отказ. Почему же сейчас он вдруг передумал? В любом случае судьба сделала мне подарок, и я совершенно не склонен смотреть в зубы дарёному коню, как выражаются янки. А посему поспешу свериться со своей записной книжкой за 1883–1885 годы и изложу события в порядке их следования. Что же касается умонастроений своего друга, то этим я займусь как-нибудь в другой раз.

Совет Холмса обращаться помягче со Стивенсоном был излишен. Хотя и верно, что отчёт Роберта Льюиса Стивенсона об исключительных обстоятельствах, касающихся убийства сэра Дэнверса Кэрью, содержит множество пробелов, так же верно и другое: сокрыть определённые факты и опубликовать «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда» под видом художественного вымысла его вынудила осмотрительность, а отнюдь не небрежность. Викторианское общество просто не приняло бы её в какой-либо иной форме.

Теперь, по прошествии тридцати двух лет, наконец-то можно поведать эту историю во всей её полноте. Страницы, следующие за данным вступлением, представляют собой вариации на тему, затронутую в достаточно точном, но, увы, неполном отчёте Стивенсона. Как это частенько бывает, когда рассматриваешь что-либо с различных точек зрения, некоторые детали, особенно касающиеся времени, разнятся, хотя и незначительно. Подобное разночтение, несомненно, объясняется тем, что мои записи делались по непосредственным наблюдениям, в то же самое время, когда развёртывались события; заметки же Стивенсона основывались в лучшем случае на сведениях из вторых рук и делались месяцы, а в некоторых случаях и годы спустя. Право же судить, чья версия более точна, я предоставляю читателю.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне вдруг пришло на ум, что история, которую я собираюсь изложить, в действительности весьма своевременна, поскольку наглядно демонстрирует, что порождённое наукой зло может обрушиться на ничего не подозревающее человечество. Культура, которая позволяет дирижаблям поливать наши города смертью и разрушением, а тяжёлым орудиям — стирать цивилизацию обратно в пыль, из которой она и возникла, есть культура, которая всё ещё обязана учиться на собственных ошибках. Поэтому я выражаю надежду, что нижеследующая летопись преподаст миру урок: законы природы незыблемы, а наказание за любую попытку обойти их — стремительно и беспощадно. Разумеется, это имеет смысл лишь при условии, что по прекращении нынешнего катаклизма мир всё ещё будет существовать.

Джон Уотсон,

доктор медицины

Лондон, Англия

6 августа 1917 г.