Шерлок Холмс и доктор Джекил

XIX. Доктор Джекил и мистер Хайд

Я почувствовал, как у меня от лица отхлынула кровь, словно где-то в моей кровеносной системе внезапно открыли кран. Колени подкосились, и я ухватился за дверь. Револьвер с глухим стуком ударился о пол, но я даже не попытался его поднять.

Краем глаза я увидел бледного и потрясённого Шерлока Холмса, получив таким образом некоторое представление о том, как в этот момент выгляжу сам. Мой друг несомненно знал, что должно было произойти, однако, как оказалось, увидеть это воочию — совершенно иное дело. Челюсть у Холмса слегка отвисла, и он вытаращил глаза; при его невероятной сдержанности и невозмутимости это было равносильно истерическому припадку у обычного человека.

Генри Джекил пригладил дрожащей рукой взъерошенные волосы. Его немного покачивало, однако за исключением этих внешних признаков он не выказывал никаких симптомов вредного воздействия зелья, приведшего к столь шокирующему результату. Доктор слабо и безрадостно улыбнулся.

— Буду весьма признателен, если вы запрёте на засов дверь изнутри, — сказал он измождёно. — Мой слуга сбежал, и я опасаюсь, что вернётся он не один. — Когда, повинуясь кивку Холмса, я выполнил просьбу, учёный развернулся и нетвёрдо направился к камину, где весело потрескивал огонь. Там он рухнул в своё потёртое кресло, словно у него вдруг отказали ноги.

— Пожалуйста, садитесь. Полагаю, что должен объясниться перед вами, но, подозреваю, времени у меня немного. Вскоре Генри Джекил исчезнет с лица земли, и никакие силы небес или ада не смогут вернуть его обратно.

По обеим сторонам камина стояли деревянные стулья с прямыми спинками. Я выбрал один и опустился на него. Холмс остался стоять, повернувшись к огню спиной. Машинально он вытащил из кармана жилета почерневшую вересковую трубку, набил её и прикурил от уголька из камина. Великий сыщик восстановил своё обычное спокойствие, по крайней мере внешне.

— Начинайте с самого начала, доктор.

Джекил отмахнулся:

— В этом нет необходимости. Несомненно, вы знакомы с моими замечаниями относительно того несовершенного вида, что именуется человеческой расой. Во время обучения в университете я стал одержим идеей, что в каждом из нас бок о бок сосуществуют два человека, один — возвышенный, а другой — низменный. Я пришёл к убеждению, что моё подлинное призвание заключается в том, дабы посвятить всю свою жизнь искоренению более незрелого «я», которое и губит столь многих достойных людей. И для осуществления этого прежде всего необходимо было разделить эти две составляющие. К окончанию университета я уже установил, что подобное разделение возможно осуществить химическим путём, и мне оставалось лишь определить требуемые компоненты. Поскольку число сочетаний было практически бесконечным, я всецело осознавал, что могу умереть задолго до того, как достигну своей цели. Однако к тому времени я надеялся найти преемника, который захотел бы продолжать работу после меня. С этой целью я постарался заручиться поддержкой моего друга Лэньона, но, познакомив его со своими теориями, добился лишь осуждения их как «антинаучного вздора». Этим-то моментом и датируется разлад между нами, которым вы ранее интересовались в ходе своего расследования.

Чтобы вы не приняли меня за какого-то там мученика, я должен признаться, что мотивы мои были отнюдь не всецело альтруистическими. Я родился в богатой и уважаемой семье, и всю жизнь меня изводили предостережениями, что существуют определённые вещи, которых не должен делать ни один Джекил, рискуя в противном случае бросить тень на честь семьи. Вследствие этого, являясь тем самым несовершенным сочетанием противоположных устремлений, я стремился изведать запретные для меня удовольствия. Первый шаг — отделение возвышенной личности от низменной — мог бы высвободить моё другое «я», чтобы без всякого риска испытать сии развлечения. Скандал, в который я из-за этого стремления оказался замешанным в студенческие годы, отнюдь не остудил мой пыл, но, наоборот, укрепил меня в решимости продолжать и достичь этой первой цели. Затем, пообещал я самому себе, я буду изо всех сил стараться, пока не выполню более достойную работу. Как же мы глупы в юности!

Прорыв был достигнут приблизительно два года назад. Некий белый порошок — он останется неназванным, — будучи смешанным с раствором, верность которого я определил уже давно, оказал искомый мною каталитический эффект. Я выпил его, достигнув результатов, свидетелями которых вы только что были, правда в обратном порядке. Я подробно описал свои первые впечатления под воздействием препарата, адресовав сию исповедь Аттерсону. Она, кстати, так и лежит незаконченной вон на том столе. Жаль, что я не могу передать словами хотя бы часть той свободы, что испытал в своём новом «я». Создание, которое мне суждено было наречь Эдвардом Хайдом, оказалось молодым и совершенно не обременённым оковами совести. В отличие от всех нас, Хайд был совершенным существом, в том смысле, что порочность его была чистой и неподдельной. Лицемерие было неведомо этому человеку, ибо самые омерзительные мысли явственно читались на его лице. Этим-то и объяснялось абсолютно безосновательное, казалось бы, отвращение, охватывавшее каждого, кто с ним встречался.

Мне тягостно признаваться, что на этом мои эксперименты и остановились. Искушение обратить эту свободу себе на пользу было слишком велико, и вот однажды — после постыдного эпизода, когда Джекил был вынужден выплатить компенсацию родным девочки за причинённый ей Хайдом вред и я наделил его независимостью посредством личного банковского счёта и жилья в Сохо, — я предал своё тело и душу двойной жизни. Днём Генри Джекил посвящал себя улучшению человечества, а ночью Эдвард Хайд делал всё возможное, чтобы это добро уничтожить. Какое-то время мы уравновешивали друг друга.

Первый тревожный сигнал я получил несколько месяцев спустя, когда моё другое «я» вдруг появилось без всякой помощи препарата. Я заснул как Генри Джекил, а проснулся как Эдвард Хайд. Чтобы вернуться в нормальное состояние, мне тогда понадобилась двойная порция порошка.

Подобное развитие событий было пугающим, ибо означало, что личность Хайда начинает доминировать над личностью Джекила. Если пустить всё на самотёк, рассудил я, то лишь вопрос времени, когда Хайд превратится в естественную личность, низведя Джекила до отклонения. Теоретически могло дойти и до того, что пожилой и уважаемый доктор и вовсе перестанет существовать. Я подготовился к худшему и составил завещание — которое привело Аттерсона в такой ужас и в конечном счёте вовлекло и вас в это дело, — специально оговорив, что в случае смерти или исчезновения доктора Джекила вся его собственность переходит в руки его доброго друга мистера Хайда. Это лишь свидетельство моего эгоизма, ведь я опасался бросить своё второе «я» на произвол судьбы, без средств и крыши над головой.

Одновременно я предпринял меры, чтобы худшее всё-таки не произошло, на протяжении двух месяцев воздерживаясь от употребления своего дьявольского зелья. Будь я сильнее, я уничтожил бы все свои записи, выбросил химикаты и сегодня был бы счастливейшим человеком в мире. Однако я оказался достаточно глуп и достаточно слаб, чтобы полагать, будто шестидесяти дней воздержания окажется достаточно для искоренения ползучего эффекта, и вновь поддался искушению.

Тут Джекила пробила неистовая дрожь, и он спрятал лицо в руках. Было мучительно очевидно, что он дошёл до предела своих сил. Впрочем, через некоторое время доктор с видимым усилием придал себе решимости и опустил руки. Он смотрел на пламя, и оно отбрасывало на его истощённые черты мерцающее красное зарево.

— Эдвард Хайд, вновь появившийся после двухмесячного заключения, оказался вовсе не тем же самым испорченным, но любящим повеселиться парнем, каковым был до того, — продолжил Джекил. — Он сделался диким, совершенно необузданным. И если прежде он терпел Джекила как укрытие и место отдыха, куда мог удалиться после фривольной ночи, то теперь его переполняла ненависть к человеку, которого он считал своим тюремщиком, а также ко всему слою общества, что тот олицетворял. Единственной целью Хайда стала месть. Физически он не мог причинить вред Джекилу, не навредив при этом и себе, но он мог нанести ответный удар иным способом. Если слабость Хайда заключалась в потворстве собственным слабостям, то для Джекила средоточием была совесть. Хайд знал, что его собственная невоздержанность была источником великого беспокойства для его другого «я». И можно ли было дать волю своей мести лучше, нежели совершить деяние столь омерзительное, что доктор уже никогда не сможет держаться прямо? Понимаете, мне известны его мотивы, потому что, хотя Джекил и Хайд и были двумя явственно разными личностями, они всё же разделяли одну память.

Когда сэр Дэнверс Кэрью, для которого Эдвард Хайд был полнейшим незнакомцем, случайно повстречал его на прогулке, приподнял шляпу и вежливо спросил, как ему пройти в какой-то ресторан, моё другое «я» увидело в этом благоприятную возможность для себя и тут же ухватилось за неё. В ту роковую ночь любой заговоривший с Хайдом был обречён — столь велик оказался его гнев на всё человечество, — однако один лишь вид этого пожилого интеллигентного джентльмена и та вежливость, с которой он изъяснялся, словно бы и не замечая убожества своего случайного знакомого, возбудили ярость Хайда до крайней степени. Он впал в безумство, — однако я избавлю вас от подробностей, поскольку они и без того слишком живо были описаны в газетах на следующий день. Достаточно сказать, что у сэра Дэнверса не имелось ни малейшего шанса и что жизнь его была словно солома под ногами безумца.

Что же испытывал Хайд после совершения преступления? Естественно, отнюдь не угрызения совести. Его охватила страшная паника. Он огляделся по сторонам и, убедившись, что на дорожке никого, кроме него и мертвеца, нет, поспешно ретировался в Сохо, где сжёг все документы, связывавшие его с Джекилом, и оттуда бросился по этому адресу, дабы скрыться в теле того, кто был выше подозрений.

Его месть была абсолютной, хотя и самоубийственной, ибо Джекил после первого же приступа вины отказался от двойной жизни. Я символично сломал каблуком ключ, с помощью которого Хайд имел обыкновение входить в лабораторную секцию дома, а затем сообщил Аттерсону — после того, как передал ему прощальную записку, подделав на ней почерк Хайда, — что меня уже ничего более не связывает с этим типом. Сразу после этого я начал активно действовать, чтобы хоть отчасти компенсировать тёмное существование Хайда. Впервые за несколько лет я вновь вернулся к врачебной практике, в основном занимаясь лечением на благотворительных началах. Я анонимно пожертвовал тысячи фунтов на реконструкцию трёх крупнейших лондонских больниц. Кроме того, я постарался возродить связи личного характера, и в первую очередь старую дружбу с Гесте Лэньоном, покончив тем самым с долгой ссорой, которая десять лет назад достигла такой степени, что мы даже перестали разговаривать. Каждый миг моего бодрствования был посвящён улучшению моего собственного клочка мира — падение, признаю, после всех этих юношеских идеалов о поднятии человечества на новый уровень, но всё же путь более реалистичный и с более осязаемыми результатами. Это было всё, что я мог делать, чтобы искупить преступление, за которое, как теперь знаю, искупления не существует. На протяжении трёх месяцев я был вполне доволен собой.

Увы, именно эта удовлетворённость и привела меня к краху. Ловушка, которой стоит остерегаться, надев власяницу и посыпав голову пеплом, заключается во впадении в тщеславие из-за собственного благородства, что противоположно самому его смыслу. Я начал воспринимать себя как человека вполне благочестивого и впервые за множество недель утратил бдительность. Я почувствовал, что конец наказания, которое я сам возложил на себя самого, уже близок. Одна нечистая мысль — вот и всё, что требовалось. Я прогуливался по Риджентс-парку после целого дня самопожертвования, когда — без всякого предупреждения и за время меньшее, чем требуется на рассказ об этом, — внезапно произошло превращение. Генри Джекил, врач и некогда учёный, вызывавший уважение и восхищение у всех, кто его знал, исчез. На его месте стоял Эдвард Хайд, убийца, чья голова могла принести тысячи тому, кто окажется достаточно удачливым, чтобы арестовать его.

Ужас, охвативший меня, когда я внезапно оказался в облике, который надеялся никогда больше не принимать, исчез в миг перевоплощения. Его место заняла слепая паника. Хайд находился в нескольких километрах от безопасной лаборатории, посреди города, кишащего констеблями. Его описание было известно всему Лондону. Каким же образом вернуться? Как отведать той смеси, что была его единственным спасением? Через мгновение ответ пришёл: Лэньон! Окончательное восстановление дружеских отношений между ним и Джекилом произошло накануне вечером за ужином. Человека, который отказался помочь безумному учёному тремя десятилетиями ранее, ещё можно склонить на свою сторону. Окольными путями Хайд добрался до укрытия и написал записку от имени Джекила: дескать, необходимо срочно доставить в дом Лэньона из лаборатории Джекила указанный ящик с химикатами и выдать его по требованию. Лэньону не следует никому об этом рассказывать, и даже слуги не должны находиться в доме в полночь, когда прибудет посыльный. Записка была проникнута таким отчаянием, что ни один истинный христианин не смог бы отказать содержащейся в ней просьбе. Хайд отправил письмо и принялся нетерпеливо ожидать полуночи. В назначенный срок…

— Думаю, вы рассказали достаточно, доктор, — прервал его Холмс. — Ухудшение здоровья Лэньона, повлекшее за собой его преждевременную смерть, началось именно с той ночи, когда на его глазах произошло перевоплощение.

Джекил мрачно кивнул:

— Искушение раскрыть тайну самому ярому оппоненту было слишком велико. Джекил отличался скрытностью, Хайд же только и жаждал, что продемонстрировать свой триумф. Полагаю, смерть Лэньона — ещё одно убийство, которое можно мне предъявить.

— Отсюда вполне естественным образом следует, что изоляция Джекила возобновилась, поскольку тот и сам толком не знал, когда и где может произойти перемена.

— В этом-то весь ужас, мистер Холмс. В порошке содержалась некая примесь, придававшая снадобью его чудесную силу, — примесь, воссоздать которую невозможно. Я знаю, потому что обошёл буквально все аптеки в Лондоне. Без неё я обречён, ибо мне удаётся оставаться в данном состоянии лишь посредством предельной концентрации. Сколь быстро может разыграться трагедия, вы могли убедиться в свой прошлый визит, когда я едва успел выставить вас из комнаты, прежде чем произошло перевоплощение. Совершенно не навредив самому Хайду, преступления этого человека наделили его господством над прежним хозяином. И в то же самое время они окончательно решили нашу судьбу. Возможно, моих слуг и встревожило то отчаяние, в котором я пребывал после этого открытия.

— А вы не пытались исследовать порошок, чтобы определить характер примеси? — спросил я.

— Пытался и потерпел неудачу, доктор! — вскричал Джекил. — Несомненно, будучи медиком по образованию, вы знаете, что на нашей планете существует бесконечное количество веществ, так что все попытки за одну лишь человеческую жизнь выявить то случайное вещество, чьи свойства не соответствуют свойствам любых других, совершенно безнадёжны.

Холмс кивнул:

— Доктор совершенно прав, Уотсон. Но даже если бы наперекор всем законам природы ему всё-таки повезло натолкнуться на ключ к загадке, его шансы на повторение точного соотношения примеси и основания, необходимого для достижения требуемого эффекта, астрономически малы. Пожалуй, соотношение один к двадцати триллионам не будет в данной ситуации надуманным. Я сам в некотором роде поклонник химической науки, доктор Джекил, — добавил он скромно.

Я хлопнул себя по лбу:

— Чёрт возьми, ну конечно же! Я совсем забыл! Холмс! Вы же химик. Там, где знания одного человека потерпели неудачу, другой может добиться успеха. Что скажете, доктор? Позволите Шерлоку Холмсу исследовать примесь?

Он снова задрожал:

— У меня оставалась лишь одна, последняя, порция изначального порошка. И я только что её принял. Вот что я имел в виду, когда сказал, что вскоре Джекил навсегда прекратит своё существование. Даже сейчас мне кажется, что я слышу жуткий смех Хайда, эхом отдающийся в моём черепе. Его триумф будет концом для нас обоих.

И пока он говорил, я вообразил, будто уже различаю в чертах Джекила признаки той ужасающей бледности, что мы наблюдали накануне его перевоплощения во время нашего прошлого визита. Я поднялся, решив уйти, прежде чем произойдёт новая трансформация.

Холмс, однако, не пошевелился, всё так же продолжая стоять перед камином. Он изучал нашего хозяина с холодным, чисто академическим интересом, словно находился в лаборатории.

— Осталось объяснить ещё одну загадку, — произнёс он. — Два месяца назад Хайд вдруг объявился средь бела дня возле дома Лэньона. Мне доподлинно известно, что он покидал дом как Джекил. Почему вы пошли на такой риск?

Учёный кивнул:

— Так это вы преследовали Хайда в тот день! Он так и подозревал, хотя едва ли вас узнал. — Доктор устало пожал плечами. — То было безумие отчаяния. Меня вдруг захватила идея, что при содействии выдающегося Лэньона мне всё-таки удастся как-нибудь воссоздать изначальный порошок. Перевоплощение в пути привело меня — или, скорее, Хайда — в чувство, и безумная надежда была оставлена. Повторное появление убийцы на пороге дома Лэньона могло закончиться вызовом полиции. Хайд велел кучеру вернуться к дому Джекила — точнее, остановиться за углом, где он мог войти, не попавшись на глаза слугам. Однако решение было принято слишком поздно, к тому времени Хайда уже опознали. — Он помолчал, а затем с интересом взглянул на моего товарища. — Что же привело вас сюда в этот роковой день? Возможно ли, что за столь короткое время вы смогли прийти к той же истине, к которой я шёл всю жизнь?

Холмс махнул рукой:

— Просто охотничий инстинкт, а может, интуиция. Что-то из прочитанного ранее днём вдруг вспомнилось, когда я играл на скрипке. Это и ещё кое-что, что я увидел, не разглядев поначалу последнего акта отчаяния.

Последовала тишина, не менее долгая и тягостная, чем гнетущая траурная атмосфера, которая воцаряется после ухода последнего посетителя в комнате, где выставлен для прощания гроб с покойником. Где-то в отдалении размеренными и бесстрастными ударами часы отсчитывали оставшиеся мгновения Генри Джекила.

Нечто сродни сочувствию мелькнуло в обычно холодных глазах сыщика.

— Ну и каковы же теперь ваши планы?

— На рабочем столе у меня стоит склянка с кураре. Джекилу не хватает мужества принять яд, а у Хайда нет желания это делать. Молю, чтобы он воспользовался верёвкой, которая, несомненно, и суждена ему, если его схватят. Другой возможности скрыться для нас просто нет.

Холмс неодобрительно покачал головой:

— Хайд никогда не совершит самоубийство. Его мерзкое себялюбие потребует найти способ избежать виселицы.

— Тогда остаётся только одно.

Под нашими взорами Джекил с усилием поднялся из кресла и взял кочергу, стоявшую возле камина. Поигрывая ею, он уставился на сыщика.

— Что вы делаете? — спросил Холмс, нащупывая в кармане револьвер.

— То, что должен делать человек, не имеющий желания жить и смелости умереть, — ответил доктор, неуклюже надвигаясь на него.

— Не дурите, Джекил! — Мой товарищ отступил на шаг и достал револьвер.

Я поднял с пола свой.

— Берегитесь, Холмс! — закричал я. — Он сошёл с ума!

Джекил издал тихий и безрадостный смешок, убедивший меня, что его разум и вправду повредился, не выдержав ужасной личной трагедии.

— Нет, доктор, — произнёс он, не останавливаясь и не отрывая глаз от намеченной жертвы. — Я действительно считаю, что впервые за многие, многие месяцы мыслю ясно.

Холмс упёрся спиной в дверь: ему больше некуда было отступать. Джекил занёс кочергу над головой и изготовился к удару. А тем временем его мощное тело, словно восковая фигурка, поставленная слишком близко к открытому очагу, начало как бы съёживаться, пока не стало напоминать дряблые формы Хайда. Холмс в упор выстрелил ему в грудь — раз, другой.

Какое-то время — мне показалось, что прошла целая вечность, — его противник стоял, словно парализованный, занеся, но не опуская для смертельного удара металлический прут. Я сжимал револьвер, твёрдо вознамерившись стрелять. Затем Джекил — вернее, уже Хайд — покачнулся и начал оседать, выпустив кочергу, которая со звоном упала на пол. В следующий миг он растянулся поверх неё. Потом дёрнулся и затих.

Я бросился к нему и поискал пульс. Через миг я поднял глаза на своего друга, который всё так же стоял, прислонившись к двери, с дымящимся в руке оружием, и мрачно покачал головой.

— Да смилостивится Господь над его душой, — пробормотал Холмс.

Раздался неистовый стук в дверь.

— Джекил! — Это был голос Аттерсона, звенящий от тревоги. Загремела дверная ручка. — Чёрт возьми, Джекил, если вы в порядке, ответьте! Пул, выламывай дверь!

Дверь содрогнулась в косяке, как от сильного удара плечом. Это в буквальном смысле подтолкнуло Холмса к действиям.

— Уотсон, сюда! — рявкнул он. — Живо! Держите дверь!

Подняв револьвер, я подчинился. Лишь только я упёрся плечом в дверь, как Холмс бросился к рабочему столу Джекила. Тот был завален бумагами, испещрёнными убористыми заметками и химическими символами. Мой друг быстро просмотрел их, затем сгрёб и свалил в железный таз поблизости. Потом схватил бутылку с этикеткой «Спирт», открыл её, понюхал, чтобы убедиться в содержимом, и перевернул над бумагами, тщательно поливая их жидкостью.

— Скорее, Холмс! — взмолился я.

С той стороны к Аттерсону и Пулу присоединился ещё кто-то, и противостояние совместным усилиям этой троицы истощало как мои силы, так и крепость замка.

Знаменитый сыщик отступил назад, чиркнул спичкой и бросил её в таз. Бумаги немедленно вспыхнули мощным пламенем, взметнувшимся едва ли не до потолка.

— И вместе с заметками Джекила исчезают и шансы, что кто-нибудь однажды повторит его дьявольские эксперименты, — произнёс Холмс, наблюдая за огнём, поглощающим надежды и мечты этого заблудшего горемыки, Генри Джекила. — Можете теперь отойти от двери, Уотсон.

Его последние слова едва не потонули в грохоте от удара топора, расколовшего тяжёлую дверь.