Шестое чувство Ридера

Глава 1 Полисмен, увлекающийся поэзией

День, когда мистера Ридера причислили к канцелярии прокурора, явился решающим днем в жизни мистера Лембтона Грина, управляющего лондонским отделением Шотландского банка.

Отделение Шотландского банка, находящееся в ведении мистера Грина, помещалось на углу Пелль-стрит и Файрлинг-авеню. Банк занимал довольно просторное здание и, в отличие от остальных отделений банка в пригородах, занимал весь корпус. У банка была обширная клиентура, и три крупнейших промышленных предприятия с множеством служащих хранили в этом отделении суммы, предназначавшиеся для выплаты жалованья многочисленному персоналу.

Однако этими фирмами список клиентов банка далеко не исчерпывался.

По средам, в день выплаты жалованья в промышленных предприятиях, в банк прибывали крупные суммы наличных денег, сдававшиеся на хранение в стальную камеру банка. Камера эта помещалась как раз под кабинетом мистера Грина, этажом ниже, в нее вела окованная металлом дверь. Эта дверь видна была с улицы, что облегчало наблюдение за ней. Над дверью находилась лампа с сильным рефлектором, освещавшая ее ослепительным светом. Кроме того, у двери находился на страже ночной сторож, отставной солдат Артур Маллинг.

Банк вступил в соглашение с местным отделением полиции, которое обязалось поручить одному из постовых полицейских регулярно во время обхода наблюдать за банком. Благодаря этому, банк каждые сорок минут оказывался под надзором полисмена, в обязанности которого было вменено проверять, все ли в порядке, и обмениваться сигналами со сторожем.

В ночь на семнадцатое октября полисмен Бернет, по обыкновению, остановился у двери банка и заглянул внутрь здания. Первое, что бросилось ему в глаза, — лампа, горевшая над входом в стальную комнату, погасла.

Ночного сторожа не было видно поблизости, и полисмен, встревоженный всем этим, поспешил к ближайшему окну и, к ужасу своему, увидел, что оно отворено. Он влез через окно в банк и окликнул Маллинга. Никакого ответа. Он уловил чуть заметный сладковатый запах, происхождение которого ему было непонятно. Помещение кассира было пусто. Он заглянул в кабинет директора. В кабинете горел свет; переступив порог, полицейский увидел распростертую на полу фигуру. То был ночной сторож! Руки его были связаны, а ноги туго стянуты ремнем.

Нашлось объяснение и приторно-сладкому запаху. Над головою сторожа висела жестяная кружка, в дне которой был проделан ряд отверстий. Через эти отверстия на сторожа капала какая-то жидкость; она попадала на плотный слой ваты, которым было прикрыто лицо Маллинга.

Бернет, успевший побывать на войне, сразу сообразил, что это был хлороформ. Он поспешил оттащить бесчувственного сторожа в сторону, развязал ремни и, сорвав с лица его вату, поднял тревогу. Все его попытки привести Маллинга в чувство оказались тщетными.

Через несколько минут на место происшествия прибыла полиция, а с нею вместе и полицейский врач, к счастливой случайности оказавшийся в момент тревоги в участке.

Но и его попытки спасти жизнь несчастного сторожа оказались тщетными.

— По-видимому, он был мертв уже к моменту моего прихода, — пояснил полисмен. — Хотел бы я знать, что означает этот шрам на правой руке?

И он разжал скрюченную руку сторожа, обнаружив на ней с полдюжины мелких царапин.

Эти ранения должны были быть нанесены недавно, потому что кровь возле них была еще совсем свежей.

Бернет был немедленно же послан к мистеру Грину, жившему на Файрлинг-авеню, — он жил в одном из этих маленьких домиков-особняков, так хорошо знакомых каждому лондонцу. Приближаясь к дому, полисмен заметил, что окна дома освещены, и едва он постучал, как дверь отворилась, и мистер Лембтон Грин предстал перед полисменом.

Мистер Лембтон Грин был совершенно одет, и, как показалось полисмену, очень взволнован. Бернет заметил, что в передней лежали наготове чемодан, дорожный плед и зонтик.

Мертвенно-бледный директор безмолвно выслушал сообщение полисмена и затем пролепетал:

— Ограблен банк? Это невозможно! Это ужасно… — прохрипел он.

Он с трудом держался на ногах, и Бернету пришлось поддержать его.

— Я… я хотел уехать, — бессвязно прошептал он, сопровождая полисмена и направляясь с ним в банк. — Я отказался от своего поста… Я написал дирекции письмо, в котором изложил все причины…

Пробравшись сквозь толпу любопытных, Грин прошел к себе в кабинет и отпер ящик письменного стола.

— Их нет! — дико вскричал он. — Я их оставил в ящике… Мои письма и ключи…

Покачнувшись, директор упал без чувств. Придя в себя, Грин увидел, что находится в арестном помещении при полицейском участке. Днем его вызвали к начальнику полиции, и, словно во сне, он выслушал обвинение. Его, Лембтона Грина, обвиняли в убийстве Артура Маллинга и в похищении 100000 фунтов!

Как-то утром, несколько дней спустя, мистер Джон Ридер, недовольный своим перемещением, покинул уютный свой кабинет и перебрался в неуютное помещение прокуратуры в верхнем этаже Дворца Правосудия. Он согласился на это перемещение лишь при условии, что будет поддерживать телефонную связь со своим прежним кабинетом.

Он не выставил этого требования, да и вообще он никогда ничего не требовал. Он попросил об этом нерешительно, словно прося снисхождения. Одной из особенностей мистера Ридера была внешняя беспомощность, порой вызывавшая в людях сочувствие, смешанное с жалостью.

Прокурор, к которому был прикомандирован мистер Ридер, не раз ловил себя на мысли о том, что сомнительно, насколько этот новый помощник окажется подходящей заменой инспектору Холфорду.

Мистер Ридер был весьма хилым, пожилым человеком. Ему было за пятьдесят, волосы его были пепельно-серого цвета, и он носил небольшие баки, отвлекавшие внимание от его крупных, несколько оттопыренных ушей.

Мистер Ридер носил пенсне; оно сидело у него на самом кончике носа, и никто не мог похвастать тем, что ему довелось видеть, как мистер Ридер смотрит сквозь стекла пенсне. Обыкновенно, когда Ридеру требовалось разглядеть что-либо, он снимал их.

Носил Ридер старомодный, наглухо, на все пуговицы, застегнутый сюртук, плохо гармонировавший со шляпой. Обувь Ридер предпочитал носить номером побольше, с широкими носками, а галстук, не затруднявший владельца необходимостью вывязывать его, был снабжен пряжкой, застегивавшейся сзади.

Элегантнее всего из принадлежностей туалета Ридера был его зонтик, который можно было издали принять за тросточку: настолько туго был он стянут тесемкой. Вне зависимости от состояния погоды — и в солнечный день и в ненастье, — он болтался в закрытом виде на руке у мистера Ридера.

Инспектор Холфорд, получивший назначение на другую должность, встретился с ним, чтобы ввести в курс дела.

— Очень рад познакомиться с вами, — сказал он, обращаясь к мистеру Ридеру. — Мне не приходилось ранее встречаться с вами, но я много слышал о вас. Ведь вы, главным образом, работали до сих пор для банка Англии?

Мистер Ридер прошептал, что действительно имел честь обслуживать это учреждение, и тяжело вздохнул, словно сожалея о том, что ему пришлось проститься с прежней своей работой.

Холфорд глядел на него, и во взоре его сквозило сомнение.

— Видите ли, — сказал он смущенно, — здесь вам предстоит работа совсем иного свойства. Но если вы на самом деле, как мне говорили, один из наиболее осведомленных людей Лондона, то вы войдете в курс дела без особого труда. Нам еще никогда не приходилось приглашать любителя… Прошу прощения, я хотел сказать, частного сыщика, и поэтому мы, конечно…

— Я отлично понимаю, что вы хотите сказать, — проворчал Ридер, оставляя свой зонтик.

— Мне известно, что вы рассчитывали на то, что эту должность займет мистер Болонель. Он также был не прочь занять ее, да и его супруга желала этого, — впрочем, особенно огорчаться им не следует. У нее ведь имеются и иные интересы: она является участницей ночного клуба в Вест-Энде.

Холфорд застыл в удивлении.

То, о чем сообщал Ридер, доходило уже до Скотленд-Ярда в виде неясного, ничем не подтвержденного слуха.

— Черт побери, как вам удалось выяснить это? — воскликнул он наконец.

Мистер Ридер самодовольно улыбнулся.

— Такова уж наша жизнь: слышишь тут и там кое-что новенькое, а затем все и всплывает наружу, — сказал он, мягко улыбаясь. — Видите ли, я всюду подозреваю что-либо дурное. По-видимому, у меня у самого преступные наклонности.

Холфорд глубоко вздохнул.

— Впрочем, дело, которым вам предстоит заняться, особых трудностей не представляет. Грин — бывший каторжник. Во время войны ему удалось получить должность в банке, постепенно он выдвинулся, и ему предоставили самостоятельное отделение. В свое время ему пришлось просидеть в тюрьме семь лет — он был осужден за подделку банкнот.

— Похищение и подделка, — проворчал Ридер. — Я… боюсь, что выступал главным свидетелем против него. Да, да… он попал в лапы кредиторов… Все это очень нелепо… И глупее всего то, что он не хочет сознаваться!

И Ридер тяжело вздохнул.

— Бедняга! Эта история может ему стоить головы, И из-за этого одного следовало бы простить ему его прежние прегрешения.

Инспектор удивленно поглядел на своего нового коллегу.

— Бедняга?! Я никак не могу предположить, что вы выразите ему столько сочувствия. Он ухитрился присвоить сто тысяч фунтов и вздумал дурачить полицию совершенно нелепым объяснением. Если вам угодно, то ознакомьтесь с собранным нами материалом. Шрамы на руке Маллинга действительно очень замечательны, тем более, что нам удалось обнаружить такие же шрамы и на другой руке. Но они не настолько глубоки, чтобы можно было поверить в то, что произошла борьба. А что касается сказки, которую нам вздумал рассказывать Грин…

Ридер озабоченно покачал головой.

— Да, история, которую он нам рассказал, была не особенно складна, — и в голосе его прозвучало сожаление. — Насколько мне помнится, он рассказал примерно следующее: ему пришлось повстречаться с человеком, с которым вместе он отбывал тюремное заключение. Этот человек узнал его и стал шантажировать. Он потребовал, чтобы Грин заплатил… или исчез. Грин предпочел остаться честным человеком и в письме к директорам изложил причины, вынуждавшие его искать спасения в бегстве. Это письмо вместе с ключами от кладовой он положил в ящик письменного стола, оставив также письмо и своему кассиру. Он намеревался покинуть Лондон и попытаться где-нибудь, где его не знали, начать строить новую жизнь.

— И в письменном столе ни письма, ни ключей не оказалось, — вставил инспектор Холфорд. — Единственное правдивое во всей этой истории было то, что ему пришлось посидеть в кутузке.

— В тюрьме! — жалобно поправил его Ридер. Он не любил вульгарных выражений. — Совершенно верно, это соответствовало действительности.

Пройдя к себе в кабинет, он позвонил по телефону в свой прежний рабочий кабинет и долго беседовал со своей секретаршей. Его секретарша была молодой женщиной, по отношению к которой, однако, судьба оказалась не особенно милостивой.

Остальная часть дня ушла у него на ознакомление с документами, оставленными для него его предшественником на столе. Под вечер в его кабинет явился прокурор и одобрительно поглядел на груду бумаг, над которыми согнулся его помощник.

— Что вы сейчас читаете? Материал по делу Грина? — осведомился он. — Очень рад, что вы заинтересовались им, хотя это дело и представляется мне совершенно ясным. Впрочем, я получил письмо от председателя правления банка, который по каким-то причинам склонен верить в правдивость слов Грина.

Мистер Ридер перевел взгляд на говорившего, и в глазах его засветилась боязнь. То была его обычная манера реагировать на что-либо, изумлявшее его.

— Вот здесь имеется протокол показаний полисмена Бернета. Быть может, вы могли бы внести в него кое-какие дополнения. Разрешите, я прочту вам его показания.

Мистер Ридер задумчиво взглянул на потолок.

— Ну и что же? — осведомился прокурор. — Мне кажется, что в этих показаниях нет ничего, что могло бы привлечь внимание. Должно быть, этот человек был не кто иной, как Грин. Он воспользовался невнимательностью полисмена и, обежав квартал, проник в банк с противоположной стороны.

Мистер Ридер задумчиво почесал подбородок.

— Да… Да-а-ааа… — протянул он и заерзал на своем стуле. — Быть может, мне было бы разрешено предпринять кое-какие шаги совершенно независимо от действий полиции? — нерешительно осведомился он. — Мне было бы очень нежелательно дать полиции повод думать, что какой-то дилетант пытается сунуть нос в ее дела.

— Прошу вас, — делайте все, что вам угодно, — добродушно заметил прокурор. — Отправляйтесь вниз и переговорите с теми, кто вел это дело. Я готов даже написать им пару строк о том, чтобы они оказали вам полное содействие. В том, что кто-либо из работающих со мною предпринимает розыски по своей собственной инициативе, нет ничего удивительного или необычного. Я боюсь лишь, что ваши попытки останутся безрезультатными. Скотленд-Ярд сделал все, что можно было сделать.

— Быть может, вы разрешите мне побеседовать с арестованным?

— С Грином? Пожалуйста. Я сейчас выпишу вам разрешение на свидание с ним.

С пасмурного неба струились потоки дождя. Мистер Ридер, уткнув нос в воротник и, по обыкновению, не раскрывая зонтика, поспешил к Брикстоунской тюрьме, в которой сидел Грин.

Его провели в камеру, в которой сидел человек, утративший надежду на лучшее будущее.

— Это правда, в самом деле я сказал правду! Каждое сказанное мною слово — правда! — воскликнул взволнованный Грин, и в голосе его послышалась дрожь.

Грин был тщедушным, бледным человеком; редкие его волосы начали седеть. Ридер, обладавший необыкновенной памятью на лица, тут же узнал его.

— Да, мистер Ридер, теперь и я узнаю вас. Вы ведь и были тем человеком, которому тогда удалось накрыть меня. Но с тех пор меня ни в чем нельзя винить. Я никогда не прикасался ни к одному пенсу, который не принадлежал бы мне. Что сейчас будет с моей бедной…

— Вы женаты? — сочувственно осведомился Ридер.

— Нет, но я намеревался жениться, хотя это и несколько поздно, принимая во внимание мои годы. Она моложе меня почти на тридцать лет, и это лучшая женщина в мире…

Ридер, не прерывая, выслушал похвалы по адресу неизвестной ему особы, и глаза его прониклись еще большей печалью.

— К счастью, она не явилась в суд, но ей, разумеется, известно о том, что произошло. Один из моих друзей рассказал мне, что все это совершенно надломило ее.

— Бедняга! — прошептал Ридер и сочувственно покачал головой.

— И должно же это было случиться как раз в день ее рождения, — продолжал сокрушенно Грин. — Да, я накануне рассказал ей обо всем, но мне бы не хотелось, чтобы она была впутана в это дело. Если бы мы были помолвлены официально, то я бы не придавал этому значения, но так как она замужем и лишь собирается разводиться, то я вынужден просить, чтобы ее имени не упоминали. Поэтому же мне пришлось очень мало бывать в ее обществе, и никто не знал о нашей помолвке, хотя мы и жили на одной улице.

— На Файрлинг-авеню? — осведомился Ридер, и бывший банковский служащий молча кивнул головой.

— Семнадцати лет ее выдали замуж за грубого, черствого человека. Мне было очень тяжело скрывать нашу помолвку; за ней ухаживало множество народу, и я должен был мириться с этим. Если бы вы знали, кто ухаживал за нею?! Даже Бернет, полисмен, арестовавший меня, преследовал ее своим вниманием. Он даже стихи посвящал ей. Вы когда-нибудь слышали о чем-нибудь подобном? Полицейский, пишущий стихи.

Грин полагал, что полиция и поэзия совершенно несовместимы, но Ридер, по-видимому, был несколько иного мнения.

— В каждом человеке кроется немного поэзии, милейший Грин, — сказал он, — и полисмен, в конце-концов, всего лишь человек.

Если он и уверил Грина, что в поэтических наклонностях Бернета не было ничего странного, то все же мысль об этом не покидала его. Всю дорогу он размышлял о Вернете.

На следующее утро в три четверти восьмого, в час, когда весь мир, казалось, населен молочницами и насвистывающими газетчиками, мистер Ридер направился на Файрлинг-авеню.

На одно мгновение он остановился перед зданием банка и затем прошел дальше.

По обе стороны улицы красовались уютные виллы, они были очень привлекательны, но поразительно, до утомительности похожи одна на другую. Перед каждой виллой был разбит небольшой цветник, порой состоявший всего лишь из одной клумбы с несколькими розами. Грин жил в номере 18, расположенном по правую руку от Ридера.

Хозяйство Грина вела экономка, по-видимому, не питавшая особого пристрастия к цветам, потому что садик перед виллой Грина был в очень запущенном состоянии.

Ридер поравнялся с виллой номер 26 и с безразличным видом, остановившись, оглядел ее. Шторы на окнах виллы были спущены, и миссис Магда Грайн, должно быть, была большой любительницей цветов, потому что на каждом подоконнике виднелась герань. В цветнике была разбита большая клумба, посреди которой высился розовый куст. Но цветы увяли, и листья пожелтели и повисли книзу.

Переведя взгляд на окно второго этажа, он заметил, как взвилась штора и в окне за белой занавеской показалась чья-то фигура.

Мистер Ридер поспешил продолжить свой путь и направился к садоводству, расположенному в конце улицы.

Там он пробыл некоторое время, не отрывая взгляда от оранжерей. Он простоял у изгороди так долго, пока к нему, в уверенности, что имеет дело с клиентом, не подошел садовник.

Садовник осведомился у Ридера, что ему угодно.

— Что мне угодно? — повторил Ридер. — Мне угодно очень многое. — И, повернувшись к застывшему от удивления садовнику спиной, он пошел своим путем.

У номера 26 он снова остановился и, войдя в цветник, направился к двери домика.

На его стук вышла молодая девушка, которая и провела его в гостиную.

Комната была обставлена очень скудно — вся обстановка состояла из пары плетеных кресел, стола и маленького коврика.

Ридеру бросилось в глаза, что молодая девушка чем-то озабочена. На ее красивом, но несколько грубом лице виднелись следы слез.

— Миссис Магда Грайн? — осведомился у нее Ридер. Она кивнула головой.

— Вы явились из полиции?

— Не совсем так, — выразительно заметил Ридер. — Я… Я служу и работаю в канцелярии прокурора, моя деятельность несколько отличается от рода деятельности полиции.

Она нахмурила лоб.

— Я была очень удивлена, что никто до сих пор не являлся ко мне, — сказала она. — Вас направил ко мне мистер Грин?

— Мистер Грин действительно упоминал о вас, но я пришел к вам по своей собственной инициативе.

На мгновение в ее глазах мелькнуло нечто, заставившее Ридера насторожиться.

— Я ожидала, что кто-нибудь навестит меня, — сказала она. — Зачем он это сделал?

— Вы считаете его виновным? — Полиция полагает, что он виновен, — ответила она и тяжело вздохнула. — Честное слово, сожалею о том, что мне суждено было оказаться здесь.

Он ничего не ответил. Глаза его блуждали по комнате. На бамбуковом столике красовалась старая ваза, в которой стояло несколько желтоватых, причудливой окраски, хризантем. А посреди этих чудесных хризантем виднелась скромная маргаритка, неизвестно каким образом попавшая в это пышное окружение.

— Вы любите цветы? — прошептал Ридер. Она равнодушно взглянула на вазу.

— Да, — ответила она, — это прислуга поставила эти цветы на стол. Вы полагаете, что ему грозит смертная казнь?

Резкость, с которой девушка осведомилась об этом, неприятно задела Ридера.

— Его положение очень серьезно, — ответил он. И поспешил прибавить: — Нет ли у вас его фотографии?

— Есть, — ответила она, нахмурясь. — Вам угодно ее иметь?

Он кивнул головой.

Девушка удалилась из комнаты и тут же после того, как дверь захлопнулась за нею, Ридер бросился к столу и вытащил цветы из вазы.

Цветы были беспорядочно сгруппированы и перевязаны вокруг стеблей веревочкой. При этом Ридер обратил внимание на то, что они были не срезаны, а сорваны.

Под бечевкой виднелся обрывок бумаги — листок из записной книжки, — можно было разобрать красные и синие линии на нем, но написанное карандашом расплылось, и разрозненные слова невозможно было разобрать.

Услышав шаги возвращающейся девушки, он поспешил поставить цветы на место, а сам отошел к окну.

— Благодарю вас, — сказал он, беря у нее фотографию, на оборотной стороне которой красовалась нежная надпись.

— Вы замужем, насколько мне известно?

— Да, но я собираюсь разводиться, — ответила она.

— Вы давно живете здесь?

— Приблизительно три месяца. Я переехала сюда по его желанию.

И снова Ридер поглядел на фотографию.

— Вы знаете констебля Бернета?

Легкий румянец покрыл щеки девушки, но она снова овладела собою.

— Знаю ли я его, этого болвана! — воскликнула она. И, словно спохватившись, смягчила тон. Ей пришло в голову, что манера ее выражаться не совсем соответствовала манере, свойственной скромной женщине.

— Мистер Бернет несколько сентиментален, а я терпеть не могу подобных людей. Особенно в тех случаях, когда они… они… вы понимаете меня мистер…

— Ридер, — подсказал сыщик.

— Вы понимаете меня, мистер Ридер, — продолжала его собеседница, — что мне в моем положении не особенно пристало уделять внимание его любезностям.

Ридер пристально взглянул на нее.

Не было никакого сомнения в том, что ее горе и печаль были искренни и непритворны. В умении разбираться в человеческих чувствах и в том, как они отражались на лицах, Ридер был большим мастером.

— И к тому же еще в день вашего рождения, — сказал он. — Это вдвойне печально! Очень печально! Ведь вы родились семнадцатого октября. Если не ошибаюсь, вы англичанка?

— Да, — коротко ответила девушка. — Я родилась в Вальворте. И раньше жила там.

— Сколько вам лет?

— Двадцать три года.

Мистер Ридер снял пенсне и тщательно протер стекла носовым платком.

— Все это очень грустно. Но я все же очень рад был возможности познакомиться с вами, мисс Грайн. Я отлично могу себе представить ваше положение.

И с этими ничего не означавшими словами он направился к выходу. Глядя ему вслед, девушка заметила, как он нагнулся и поднял с дорожки старую подкову, и мысленно подивилась тому, что пожилой сыщик вздумал обратить внимание на подкову, которую она накануне выкинула в окно.

Заржавленная подкова исчезла в просторном кармане Ридера, снова направившегося в садоводство.

Мистер Ридер прибыл в полицейское управление как раз в час смены дежурных. Скромно предъявив дежурному инспектору свое удостоверение, он отошел в сторону.

— Я только что получил о вас извещение от прокуратуры, мистер Ридер, — предупредительно обратился к нему инспектор.

— Если не ошибаюсь, я уже имел удовольствие встретиться как-то с вами. Это было два года тому назад, и мы вели дело большой шайки фальшивомонетчиков. Быть может, я могу вам быть чем-нибудь полезным? Вы хотите видеть Бернета? Он здесь. — И он кликнул полисмена.

В помещение дежурного вошел молодой, привлекательной внешности полисмен.

— Вот он и обнаружил преступление, представлен к повышению, — рекомендовал Бернета инспектор. — Бернет, этот господин явился к нам от имени прокуратуры и желает переговорить с вами. Не угодно ли вам пройти, мистер Ридер, в мой частный кабинет?

Молодой полисмен взял под козырек и пошел за Ридером в следующую комнату. Он был молодым полицейским, перед которым открывалась блестящая будущность, — имя его было упомянуто в газетах, в кое-каких иллюстрированных изданиях появился его портрет, и он ожидал в ближайшем будущем повышения.

— Мне рассказали, Бернет, что вы большой любитель поэзии и сами пишете стихи. Бернет покраснел.

— Да, сэр, — признался он.

— И разумеется, вы пишете любовную лирику? — приветливо продолжал расспрашивать Ридер. — Для подобного рода творчества обычно… находится время… по ночам… Ведь ничто так благотворно не влияет на человека, как любовь…

Бернет залился краской.

— Вы правы… Порой пишешь по ночам, сэр, но я никогда не был невнимателен к своим обязанностям.

— Разумеется, — пробормотал Ридер. — У вас предрасположение к поэзии. Право, это очень поэтично — рвать цветы в полночь и…

— Садовник мне сказал, что я могу нарвать цветов сколько мне угодно, — перебил его Бернет. — Я ничего дурного не сделал.

Ридер одобрительно закивал головой.

— Это мне известно. Вы в темноте нарвали цветов, я обратил внимание, что в темноте и в спешке вы вместе с хризантемами захватили и одну маргаритку, потом вы завернули стебли цветов в листок бумаги, на котором было написано маленькое стихотворение, и… все это, вместе с приносящей счастье подковой… положили на порог дома. Я долго ломал себе голову над тем, что стало с подковой.

— Я бросил цветы в окно… молодой дамы, — нерешительно внес поправку молодой человек. — Право, мысль бросить ей цветы пришла мне в голову лосле того, как я миновал ее дом…

Ридер насторожился.

— Совершенно верно. Вот это и я утверждаю, — подхватил он. — Мысль принести ей цветы пришла вам в голову после того, как вы прошли мимо ее дома. Вы нашли подкову, подковы приносят счастье, и тогда вы решили возвратиться, нарвали цветы, написали на клочке бумаги ранее заготовленное стихотворение и все это бросили на подоконник молодой дамы… Я полагаю, будет излишним называть ее имя.

— Я не знаю, как вы все это узнали, мистер Ридер, но все это действительно было так. Ведь этим я ничего дурного не совершил…

— Нет ничего дурного в том, что бываешь влюблен, — многозначительно заметил Ридер. — Любовь — это нечто чудесное, я об этом неоднократно читал в книжках.

Мисс Магда Грайн как раз собиралась выйти погулять после обеда и, стоя перед зеркалом, надевала шляпу, как ее побеспокоил вторично странный посетитель, успевший побывать у нее сегодня утром.

Вместе с Ридером пришел и сыщик, который вел дело Грина.

Прислуги не было дома, никто не мог проникнуть в дом, пока Магда сама не захотела бы отворить дверь. Спрятавшись за занавеской, она оглядела дорогу. В некотором отдалении она заметила автомобиль, одну из тех машин, что обычно обслуживают полицию во время ее выездов; рядом с шофером сидел третий посетитель, по всей видимости, также сыщик.

Магда прокралась к себе в спальню, откинула одеяло и, вытащив из-под него пачку банкнот, поспешила засунуть их в карман. Затем она на цыпочках прокралась из комнаты.

Пройдя в комнату, выходившую на противоположную сторону, она отворила окно и легко спрыгнула на плоскую крышу пристройки, в которой помещалась кухня.

Минуту спустя она была на дворе и бежала по дорожке, ведущей на Хиг-стрит. Прежде чем мистер Ридер, отчаявшись в том, что его впустят в дом, прекратил стучать в дверь, она уже была в вагоне трамвая.

Более никогда Ридеру не пришлось видеться с этой женщиной.

Вечером мистер Ридер был у прокурора и заставил последнего выслушать свое поразительное сообщение.

Грин действительно оказался бывшим обитателем тюрьмы, сумевшим все же благодаря своей добросовестности сделать банковскую карьеру. Он не солгал, сказав, что получил письмо от человека, с которым ему вместе пришлось сидеть в тюрьме. Имя этого вымогателя — Артур Джордж Кретер, он же Маллинг!

— Что? Маллинг — ночной сторож?! — вскричал не веря своим ушам прокурор. Ридер кивнул головой.

— Совершенно верно, сэр, то был не кто иной, как Артур Маллинг. Его дочь, мисс Магда Кретер, действительно родилась в Вольворте 17 октября 1908 года. Обычно люди, проживающие под чужой фамилией, не дают себе труда сменить и имя свое. И поэтому мне нетрудно было установить, что на самом деле ее фамилия Кретер.

Маллинг самым тщательным образом подготавливал ограбление банка.

Он привез свою дочь в Эйлинг и поселил ее под вымышленным именем. Затем он познакомил ее с Грином. Магде было поручено вкрасться в доверие Грина — очень возможно, что ей было поручено и раздобыть оттиски ключей от кладовой. Удалось ли Маллингу опознать Грина, или же Грин проболтался о своем прошлом его дочери, нам, очевидно, выяснить не удастся.

Во всяком случае, Маллинг располагал этими сведениями и задумал не только ограбить банк, но и направить подозрение непосредственно на лицо, возглавлявшее отделение.

Девушка должна была разыгрывать роль молодой женщины, несчастливой в браке и стоявшей перед необходимостью развестись со своим мужем. Зачем они это выдумали, мне было неясно, пока я не понял, что Маллинг ни за что не хотел, чтобы имя его дочери в какой-нибудь мере связывали с именем Грина.

Ограбление банка должно было произойти в ночь на 17 октября. План Маллинга избавиться от директора увенчался успехом. В кабинете он обнаружил его письма и ключи, — хотя, должно быть, у него заранее были припасены оттиски с ключей, и он имел возможность обзавестись второй связкой ключей. Из кладовой он похитил столько денег, сколько мог унести с собою. Потом он поспешил к себе домой и закопал свою добычу в клумбе под розовым кустом. Я сразу обратил внимание на то, что дальнейшему цветению растения что-то помешало. Надеюсь, цветок окончательно не завял, — я дал необходимые указания относительно его пересадки, и, надеюсь, он снова зацветет.

— Да, да, — рассеянно заметил прокурор, менее всего склонный выслушивать сообщения Ридера относительно его мероприятий по части садоводства.

— Маллинг, сажая снова цветок, расцарапал себе руки, — как известно, нет розы без шипов… Я поспешил в Эйлинг и исследовал растение. Потом он возвратился в банк и выждал, пока полисмен Бернет не миновал банка. Маллинг захватил с собою жестянку с хлороформом, ремни и наручники Выждав, пока в отдалении блеснул фонарик полисмена, он быстро прикрепил жестянку с хлороформом, связал себя и стал ждать, рассчитывая, что прежде чем что-либо произойдет с ним, полисмен поравняется с банком, обнаружит происшедшее и освободит его.

Но полисмен Бернет познакомился с его дочерью, которой отец ее также поручил быть по отношению к молодому полисмену возможно любезнее и внимательнее. Бернет был сентиментальным молодым человеком, склонным к поэтическим излияниям. Он знал, что сегодня день ее рождения. Случайно натолкнулся он на старую подкову, и ему пришло в голову повернуть обратно и украсить подкову несколькими цветами — садовник разрешил ему пользоваться ими, — и затем свое подношение направить даме сердца.

Надо воздать должное его плану — все это было очень лирично и свидетельствует о том, что нашей полиции не чужды благородные порывы.

Вся эта процедура заняла довольно много времени. И пока молодой Бернет набрасывал на бумаге свои сердечные излияния, Артур Маллинг, не дождавшись его появления, скончался.

Через несколько секунд, под действием хлороформа, он потерял сознание… хлороформ продолжал капать, пропитывая слой ваты, и, когда полисмен поравнялся с банком, на десять минут позже, чем обычно, Маллинг уже был мертв.

Прокурор откинулся на спинку кресла и в изумлении уставился на своего подчиненного.

— Черт побери, как удалось вам выяснить все это? Мистер Ридер сокрушенно покачал головой.

— У меня имеется своего рода инстинкт; это какое-то несчастье для меня, но это действительно так. Во всем я подозреваю что-то дурное… даже увядающий розан, подкова, — все наводит меня на грустные размышления. И во всем для меня таится что-либо преступное. Такова уж моя натура, но что же поделать, — она такова, и ее не переделать!