Шесть рассказов

По телефону было сказано: «Зайду к вечеру, часов в пять». Отходя от телефона с смутным чувством удивления — неужели уже больше года миновало с тех пор?—Кин взглянула на часы. До пяти оставалось еще два часа. Ванну — вот что надо успеть! Это главное. И, оставив служанку за приготовлением ужина, Кин поспешила в баню. Непременно выглядеть моложе, чем в день их последней встречи, не дать заметить, что она постаре

ла,— это было бы равносильно поражению. И ванну она принимала долго, не спеша. Вернувшись домой, Кин достала из ледника мелко наколотый лед, завернула его в марлю и минут десять энергично массировала лицо льдом перед зеркалом. Массировала до тех пор, пока кожа не покраснела и стала неметь. Пятьдесят шесть лет! Трудно сладить с этим страшным для женщины возрастом, но Кин уверена, что ей поможет опытность. Дорогим заграничным кремом она натерла застывшую кожу. Но из зеркала смотрело старое, посиневшее лицо с вытаращенными глазами, и Кин почувствовала к нему отвращение. Перед ней всплывал ее прежний облик, некогда сиявший на открытках ослепительной красотой Откинув полы кимоно, Кин впилась глазами в кожу на бедрах. Тело утратило прежнюю упругость, синие прожилки стали заметнее. Ободряло, однако, то, что до настоящей худобы еще далеко, что еще можно встречаться с мужчинами: единственным утешением в жизни казалось только это. Кин поглаживала ноги с чувством удовлетворения. Кожа была мягкая, как пропитанная маслом замша.

Среди зрелищ, описанных в повести Сайкаку ¹⁸ «Разные земли узнаются через Исэ Моноготари», запомнилось такое: две красавицы, Осуги и Тама, играют на сямисэне, перед ними — натянутая ярко-красная сеть, а сквозь ячейки сети мужчины, целясь, бросают в женщин монеты. Женщины были очень красивы, и при воспоминании об этом Кин охватывала грусть — ее красота, еще недавно такая яркая, безвозвратно отошла уже в прошлое.

Когда-то в молодости Кин прельщали только деньги, все остальное отступало на второй план. Теперь же, вынырнув из волн чудовищной войны и чувствуя дыхание старости, Кин преследовала неотвязная мысль — как безнадежно пуста ее одинокая жизнь. С возрастом ее красота понемногу менялась, иным становился и ее стиль. Одеваться ярко? О нет, таких оплошностей она не допускала. Благоразумная пятидесятилетняя женщина, умеющая отличить дурной вкус от хорошего, никогда не украсит дряблую грудь ожерельем. Не наденет она ни клетчатой юбки, которая по яркости своей годится лишь на купальный халат, ни свободной блузки из белого шелка, ни широкополой шляпы, назначение которой— скрывать морщины на лбу. Такие жалкие приемы Кин претили. И пошлые уловки проституток — расцвечивать свой бедный наряд алым цветом— терпеть не могла.

Не носила она никогда и европейского платья. На белый нижний воротничок из шелкового крепа она надевала авасэ ¹⁹ из темно-синей ткани и бледно-кремовый с белой полоской оби ²⁰. Мягкий голубой пояс обиатэ, надеваемый под оби, чтобы поддерживать грудь, должен был оставаться, конечно, невидимым.

Придав таким образом груди округлость и нужную высоту, она плотно обматывала несколько раз живот и бедра большим куском ткани — «поясом щегольства», а сзади подкладывала подушечку из тонкого слоя шелковой ваты. До этого ухищрения европейских модниц она додумалась сама. Волосы она пока не красила раньше они у нее были иссиня-черными, а теперь, прежде чем поседеть, приняли рыжеватый оттенок. Это ей шло. Высокая ростом, Кин носила коротковатые кимоно, до щиколоток — не ниже. Тогда складки на нем лежали аккуратно, а подол не грязнился. Перед свиданием х мужчиной она непременно приводила себя в порядок вот так, со скромною простотой, под которой таилась многолетняя опытность. Потом перед зеркалом она выпивала чашечку холодного сакэ, а чтобы не отдавало вином, никогда не забывала тщательно прополоскать горло и почистить зубы. Умеренная доза сакэ преображала лицо лучше всяких косметических средств: большие глаза увлажнялись, блестели, а кожа вокруг них приобретала розовый оттенок. И лицо, поблескивая от крема, разбавленного глицерином, свежело так удивительно, будто жило новой жизнью.

На губы накладывался тонкий слой помады: алый цвет допускался лишь здесь. Ногти Кин не красила никогда, тем более теперь: постаревшие руки с красными ногтями выглядят смешно. Кин стригла ногти коротко и старательно полировала их замшей. Она любила, чтобы цвет дзюбана ²¹, видного из-под коротких рукавов авасэ, был не броским. И оби она носила бледных оттенков — розовых или голубых. Острые, сладкие духи она втирала только в плечи и в полные руки, но никогда не душила лица. Кин делала все возможное, чтобы оставаться обаятельной женщиной. Как ужасно превратиться в неряшливую старуху, тогда уж лучше умереть.

Касается других -— ты безучастна.

Тебя коснется — кажется, души твоей коснулся.

Кин любила эту песенку: говорят, ее пела одна знаменитая актриса. Да, от одной мысли — жить без мужчин — по телу пробегает дрожь. Кин рассеянно . глядит на великолепные чайные розы — подарок Итадани, и прошлое невольно встает в памяти. Все меняется, проходит — и нравы, и наслаждения, и вкусы. Наблюдать это даже любопытно. Когда Кин спала одна и ей случалось среди ночи проснуться, она иногда неторопливо, по пальцам пересчитывала мужчин, которым дарила свою любовь. Этот, потом тот... ах, да, еще этот!.. С ним она встречалась раньше... или позднее? А когда она с ним рассталась? И от этих воспоминаний, от монотонной -песни чисел на душу ложится неясная дымка. Вспоминались расставания печальные — и тогда на ее глаза набегали слезы. И Кин любила вспоминать только счастливые мгновения. Совсем как в прочитанной когда-то «Исэ Моноготар-и»: «Жил он когда-то давным-давно»... И потому ли, что подобные воспоминания наполняли ее душу отрадой, было приятно сквозь дремоту перебирать былое в памяти.

Телефонный звонок Табэ был неожиданностью. Казалось, она глотнула крепкого вина. Табэ, конечно, решил прийти, лишь повинуясь власти воспоминаний да любопытству: осталось ли в ней что-либо от прежнего. А может, хочет насладиться последним теплом, исходящим от пожарища былой любви? Нельзя допустить, чтобы он печально вздохнул при виде заросших бурьяном руин. Он не должен заметить в ней никаких перемен! Самым лучшим, пожалуй, будет атмосфера дружественной теплоты, игра сменяющихся оттенков сердечности, интимность, ограниченная дружелюбием. Надо сделать так, чтобы у него осталось ощущение: да, эта женщина, моя женщина, была красавицей.

Закончив туалет, Кин долго смотрелась в трюмо: так проверяет себя актриса перед выходом на сцену... Когда она перешла в столовую, ужин был уже подан. Усевшись напротив служанки, Кин отведала бульона, потом соленой морской капусты с ячменной кашей и, разбив яйцо, выпила желток. Еслц

Посещали мужчины, Кин не так уж настойчиво предлагала им угощение. Слава хорошей хозяйки ее не прельщала. Какой смысл прислуживать мужчине, если не собираешься выходить за него замуж? Что толку красиво сервировать стол и, расставив перед гостем разнообразные блюда, упомянуть мимоходом, что она их приготовила сама? Чтобы он оценил ее кулинарное искусство? Нет, это ей не льстило.

Напротив, Кин любила, чтобы мужчины сами приносили все, и она принимала это как должное. К безденежным мужчинам она относилась с пренебрежением. Найдется ли на сцете что-нибудь менее привлекательное, чем такой мужчина? К тем, кто думает о любви, а ходит в нечищеном платье или без пуговиц на белье, не чувствуешь ничего, кроме презрения. Любовь? О, это — бесконечное входновенное творчество. Это — тоже произведение искусства. Кин иначе и не могла думать о любви. Когда она была еще девушкой, говорили, что она похожа на Бан-рю из Акасака ²². Она увидела эту обворожительную гейшу, когда та уже вышла замуж. Красота Банрю ослепила Кин; из ее груди даже вырвался стон. И тогда Кин поняла, что женщина без денег не в состоянии сохранить свою красоту надолго.

Гейшей Кин стала в девятнадцать лет. Она не умела ни вышивать, ни петь, ни играть на сямисэне, но была красива и смогла стать гейшей именно поэтому. Однажды ее пригласили к пожилому французу, приехавшему посмотреть Восток; он называл ее японской Маргаритой Готье, это ей нравилось, она сама воображала себя настоящей «дамой с камелиями». Против ожидания француз оказался как мужчина скучным, но Кин почему-то до сих пор не может его забыть. Да, да... Звали его Мишель... Где он теперь? Вероятно, уже покоится где-нибудь на далекой французской земле. Тогда по возвращении на родину он прислал ей подарок — браслет с опалом и бриллиантами, и с этой вещицей она не рассталась даже во время войны.

Кин встречалась в свое время с Людьми богатыми, занимавшими видное общественное положение, но после войны она даже не знала, живы ли эти люди. Многие говорили, что Айдзава Кин скопила немалое состояние, однако это было не так. Ей принадлежал уцелевший от огня небольшой дом и дача в Атами — вот и все. Дачу, записанную на имя сводной сестры, Кин после войны продала. Жила она скромно, но праздно, с одной глухонемой служанкой. Ни кино, ни театр Кин почти не посещала, а бесцельных прогулок по городу не любила. Неприятно показывать людям свое увядание, изобличаемое светом дня. Как беспощадно обнажают солнечные лучи жалкую некрасивость старух! Тут уж не спасут никакие туалеты... И, довольствуясь жизнью цветка в тени, Кин развлекалась чтением романов. Ее уговаривали подумать об утешении старости — взять на воспитание девочку-сиротку. Но Кин отгоняла всякую мысль о старости. Кроме того, к одиночеству она привыкла, на что были свои причины.

Кин не знала своих родителей. Ей было известно только, что родилась она в деревне Косунакава близ города Хондзё, в провинции Акита и пяти лет попала в Токио, где воспитывалась как приемная дочь в семье Айдзава. Она уже ходила в начальную школу, когда ее приемный отец, уехав однажды в Дальний, домой не вернулся, с тех пор о нем не было ни слуху ни духу. Приемная мать Кин, по имени Рицу, была довольно энергичной женщиной: то она строила доходные дома, то затевала какие-то операции с акциями. Тогда они жили в районе Усигомэ, в квартале Варадана, и Айдзава считалась богатой женщиной не только в Варадана, но во всем Усигомэ. На улице Канракудзака находился в те времена старинный магазин, «Тацуи», где торговали таби ²³. Там работала красивая девушка, по имени Матико. В просторном помещении за синей бамбуковой шторой часто можно было видеть Матико в черном платьице, с прической момоварэ, за швейной машиной. Среди студентов университета Васэда она пользовалась успехом, и ходили слухи, будто студенты, заказывая таби, оставляли ей кое-какую мелочь. В те дни все считали, что на улице Канракудзака есть две красавицы: Матико и Кин. Кин была лет на пять, на шесть моложе.

Кин исполнилось девятнадцать лет, когда к ним в дом стал наведываться один мужчина, по имени Торикоси. Дела у приемной матери шли все хуже и хуже, она пристрастилась к вину. Перед падением дом кренится постепенно. И медленно текла унылая бесцветная жизнь, пока Кин просто так, забавы ради, не была обесчещена этим Торикоси.

— Э, будь что будет,— решила она тогда и, уйдя из дому, устроилась в Акасака гейшей. А Матико из магазина «Тацуи» как раз в те дни разбилась, попав в авиационную катастрофу.

Едва Кин, под именем Кинкэ, сделалась гейшей, в иллюстрированных журналах сразу же появились ее портреты; позднее они стали распространяться уже и в виде открыток.

Все это давным-давно миновало, но Кин до сих пор не могла примириться с мыслью, что и пятидесятилетний возраст остался уже позади. Временами она поражалась, как долго живет на свете, а порой вздыхала о мимолетности своей весны. Состояние, оставшееся после смерти приемной матери, перешло по наследству к Сумико, сводной сестре, родившейся уж после того, как Кин взяли в этот дом. Поэтому выходить замуж ее ничто не принуждало — ответственность за продолжение рода Айдзава перешла к Сумико.

С Табэ Кин познакомилась у Сумико в Тодзука, где сестра с мужем держали пансион для студентов. Табэ приходил сюда обедать, а Кин снимала комнату после того, как рассталась со своим покровителем, содержавшим ее более трех лет. Это было в начале Тихоокеанской войны. Вскоре у них возникли отношения, которые им приходилось тщательно скрывать—ведь по возрасту студент Табэ годился ей в сыновья. Правда, Кин в те дни выглядела очень молодо — никто не дал бы ей больше тридцати пяти лет. Сразу по окончании университета Табэ в чине лейтенанта попал в армию, но его полк пока стоял в Хиросиме. Кин дважды приезжала к нему туда.

Эти поездки ее очень утомляли. Едва она переступала порог гостиницы, туда тотчас же являлся Табэ, и она прямо с дороги попадала в его объятия. Темпераментный юноша не знал удержу, его молодые порывы доводили Кин до полного изнеможения. Впоследствии она признавалась, что в те минуты ей даже казалось, что она уже отдает богу душу. Посетив Табэ дважды, больше ездить в Хиросиму она не решилась, хотя он засыпал ее слезными телеграммами. В 1942 году Табэ отправили в Бирму, а в мае первого послевоенного года он вернулся в Токио. У Кин он появился в тот же день. Он ужасно постарел, передних зубов у него не хватало. Встреча оставила в душе Кин лишь разочарование. Прежнее чувство бесследно исчезло, и она простилась с ним без печали.

Табэ был родом из Хиросимы, но его брат—депутат парламента, помог учредить ему автомобильную контору в Токио. Вскоре после этого Табэ женился, и больше года Кин его не видела.

Во время бомбардировок столицы Кин буквально за гроши купила в районе Нумабукуро небольшой, но очень уютный домик и переехала туда. От Тодзу-ка до Нумабукуро было рукой подать, но нумабу-курский дом благополучно сохранился, а дом Сумико в Тодзука сгорел. Сумико со своей семьей поселилась у Кин, но после войны Кин ее выставила. Вскоре Сумико поставила на старом пепелище новый дом и теперь даже чувствовала к Кин нечто вроде благодарности — ведь как раз в то время можно было построить дом быстро и дешево.

Свою дачу в Атами Кин продала. Имея на руках около трехсот тысяч, она стала покупать ветхие домишки и, отремонтировав их, перепродавала в несколько раз дороже. Легкая прибыль не вскружила ей голову. Она понимала, что азарт здесь только повредит. А будешь вести операции осмотрительно, деньги будут расти, как снежный ком. Зачем, например, давать ссуды под высокие проценты, лучше снизить процент, но зато получить надежный залог. Не доверяя банкам, Кин не следовала и глупой привычке — держать деньги дома. Нет, она пускала их по возможности в оборот и для этого пользовалась деловыми связями мужа сестры. Она убедилась, что даже за небольшое вознаграждение люди работают охотно.

Жизнь вдвоем со служанкой в четырехкомнатном особнячке могла бы показаться со стороны скучной и однообразной, но Кин это устраивало, она не испытывала скуки. А глухонемая служанка имела даже свои преимущества: меньше болтовни — меньше сплетен. Собак Кин не держала, она полагалась на дверные запоры, а они в ее доме были надежнее, чем в любом другом. И все же иногда Кин трусила: а что если ее вдруг ограбят и убьют, да еще каким-нибудь бесчеловечным способом. Тишина в доме порою пугала, и Кин часто держала радио включенным с вечера до утра.

В это лето Кин свела знакомство с неким Ита-дани Киёдзи. В Мацудо он имел цветоводство. Кажется, он приходился младшим братом тому, кто купил у Кин ее дачу в Атами. В годы войны он держал торговую контору в Ханое, а по возвращении в Японию поселился в Мацудо и стал разводить цветы. Ему было не более сорока лет, но выглядел он значительно старше, голова его совсем облысела и казалась скользкой. Побыв у Кин несколько раз, когда он посредничал при продаже дачи, Итадани как-то незаметно участил свои посещения. Он стал появляться у нее каждую неделю, и его цветочные приношения оживляли строгие комнаты стареющей хозяйки.

Вот и сегодня в гостиной были поставлены в вазу чайные розы сорта «каштановые».

Полуувядшая листва печальна,

И розы инеем подернуты в саду...

Поздние чайные розы, как они схожи с поздней любовью! Это тоже чьи-то стихи. Свежий запах роз, настоянный в заморозке раннего утра, вызывает в душе Кин рой воспоминаний.

После телефонного разговора с Табэ Кин поняла, что Табэ привлекает ее больше, чем Итадани: он моложе. В Хиросиме он, правда, был груб, но он был такой молодой, такой темпераментный, а тут еще военная служба, она огрубляет. Вот почему встречи с ним—все же одно из радостных воспоминаний. Ведь чем острее бывает ощущение, тем памятнее и воспоминание о нем.

Табэ запоздал — шел уже шестой час,— но зато явился с большим свертком. Вынув оттуда виски, ветчину и сыр, он грузно уселся перед нагахибати ²⁴. От его юношеского облика не осталось и следа. Одетый в серый клетчатый пиджак и темно-зеленые брюки, он выглядел типичным дельцом.

— А ты так же красива, как прежде.

— Да? Благодарю вас. И все же я уже не та...

— Глупости! Ты и сейчас лучше моей жены.

— Но ваша супруга, вероятно, молодая?

— Молодая-то молодая, да не то... провинция...

Кин взяла сигарету из серебряного портсигара Табэ; тот протянул ей огонь. Служанка внесла рюмки и тарелку с сыром и ветчиной.

— Ничего девчонка,— выговорил Табэ с ухмылкой.

— Да... но глухонемая.

Табэ с любопытством посмотрел на служанку. Девушка вежливо поклонилась, в глазах ее мелькнула нежность. Будто холодок пробежал по спине Кин. Раньше она не обращала на возраст служанки никакого внимания, а вот сейчас внезапно заметила ее молодость.

— Как же вы живете с женой? Хорошо?

Табэ очнулся.

— Да,— проговорил он, выпуская дым.— В следующем месяце жду наследника.

«Вон оно что»,— подумала Кин, наливая гостю виски. Табэ выпил рюмку залпом и в свою очередь наполнил рюмку Кин.

— А ты, видимо, живешь — не тужишь.

— Почему ’вы так думаете?

— Да как же! Прошли такие бури, а ты все такая же, и время тебя не берет... Странно... Впрочем, наверное, есть денежный покровитель? Женщинам вообще живется легче...

— Это насмешка? Кажется, вам, Табэ-сан, я не доставляла особых хлопот.

— Уже и рассердилась! Я же не в том смысле. Совсем не в том! Просто тебе, видно, везет. А нам сейчас тяжело. Так просто не проживешь... Палец в рот никому не клади — откусят. Или сам другого лопай, или тебя сожрут... Вот и живешь, будто каждый день тянешь карту: жить-—-не жить?

— Но вы, кажется, преуспеваете?

—- Какое там... по канату хожу. И все время деньги нужны, а достать их чертовски трудно... Даже в ушах звенит.

Кин молча пригубила рюмку. Трещал сверчок, навевая грусть. Осушив вторую рюмку, Табэ вдруг перегнулся через жаровню и грубо схватил Кин за руку. Свободная от украшений, опущенная рука была пухлой и мягкой, точно шелковый платок, она казалась бескостной. Перед глазами Табэ, подернутыми хмелем, картины прошедшего закружились, как водоворот. Странная женщина! Она все еще красива! Загадочно! Волны лет бьют нещадно, то поднимая, то бросая вниз, оставляют за собой неизгладимые следы; а эта женщина не меняется, и как независимо она сидит перед ним! И лицо будто не изменилось; мелкие морщинки у глаз —такие же, как прежде. Чо за жизнь она ведет? Ей, видно, наплевать на все, что творится вокруг. Сервант, фарфоровая жаровня, эти чайные розы! И сидит вот мадонной— улыбается. Ведь ей уже за пятьдесят, не меньше, а еще может нравиться. И перед глазами Табэ возник образ его двадцатипятилетней жены, уже уставшей, неряшливой и опустившейся.

Из выдвижного ящика жаровни Кин достала серебряный мундштук и, воткнув в него укороченную сигарету, закурила. Ее беспокоило, почему Табэ так взволнован. Может быть, он в денежном затруднении? И Кин пристально посмотрела на него. Она вдруг вспомнила свои поездки в Хиросиму. То чувство ушло. Долгая разлука, теперь — встреча, но ничто не тревожит, не волнует. И Кин стало грустно. Ее остывшая душа уже не загоралась, как прежде. Этого мужчину она знала хорошо, но, может быть, поэтому пропал всякий интерес к нему? Вечер, сидят вдвоем; никто не может помешать, что же еще надо? А душевного пламени нет, и Кин поняла, что никогда и не будет.

— Слушай, у тебя никого нет, кто мог бы одолжить по твоей рекомендации тысяч четыреста?

— Что?.. Четыреста тысяч? Это же огромные деньги!..

— Возможно, и все же мне сейчас нужно именно столько. Ты можешь помочь?

— Нет. И обращаться с такой просьбой ко мне совсем неуместно. Вы же знаете, что у меня нет никаких доходов.

— Я согласен на любые проценты. Понимаешь?

— Но я ничем не могу вам помочь.

Кин охватил озноб. Нет, с Итадани куда спокойнее. С чувством разочарования она шумно сняла с огня чугунный чайник и налила чаю.

— Может быть, тысяч двести удастся достать? Помоги, я буду очень обязан.

— Какой вы, право, смешной! Просите денег, отлично зная, что у меня их нет. Мне они самой нужны... Значит, вы пришли ко мне за деньгами, а я то думала, что хотели видеть меня.

— Конечно, хотел, потому и пришел. Но я думал, что к тебе можно обратиться по любому случаю.

— Вы бы лучше обратились к брату.

— Об этих деньгах брату говорить нельзя.

Кин задумалась. Почему-то вдруг мелькнула мысль, что ее хватит на год, на два, не больше, а там — старость... Но почему любовь, так опалявшая когда-то обоих, ушла бесследно? Или, может, это была не любовь, а просто так — каприз? Подхваченные ветром опавшие листья?.. И сидят они сейчас, точно случайные знакомые...

Будто ледяная корочка покрывает душу Кин.

Табэ что-то вспомнил.

— А ночевать у тебя можно остаться? — с улыбкой спросил он почти шепотом.

Кин сделала испуганные глаза.

— Нет, нельзя,— ответила она мягко.— Пожалуйста, не дразните меня.

И, сказав это, как бы'нарочно собрала в улыбке морщинки у глаз. Вставные зубы красиво блестели.

— Но это уже жестоко! О деньгах больше ни слова. Только приласкаться немного к Кин-сан. Ведь у тебя здесь совсем другой мир... Тебе здорово везет. Чтоб ни случилось — не пропадешь... Молодец! А нынешние женщины до того убоги, что на них жалко смотреть... Западные танцы танцуешь?

— Какие там танцы... А вы?

— Немного.

— Наверное, у Табэ-сан кто-нибудь есть на стороне. Для того и деньги нужны.

— Глупости! Так легко я денег не зарабатываю, стоит ли тратить их на женщин.

— А выглядите вы превосходно. Это тоже без денег не дается.

— Вывеска! В кармане — писк. Семь раз вставать, восемь — падать,-—можно и голову потерять.

Сдержанно посмеиваясь, Кин загляделась на волосы Табэ, черные и пышные. Пышности они не утратили до сих пор. А вот лицо утратило свежесть, благородство исчезло, и вместо него проглядывает злобность. Однако в общем лицо стало более волевым. И, наливая гостю чаю, она наблюдала за ним исподтишка: так зверь принюхивается к незнакомому запаху.

— Послушайте,— спросила она шутливо,— а

правду говорят, что скоро будет девальвация?

— А у тебя уже столько, что стоит беспокоиться?

— Ой, опять об этом!.. До чего же вы изменились. Я спросила потому, что ходят такие слухи.

— Ну, это вряд ли у нас сейчас возможно. А тем, кто без денег, беспокоиться и вовсе нечего.

— Это правда.

Кин наклонила бутылку над рюмкой Табэ.

— Эх, куда-нибудь в тихое местечко попасть, в Хаконэ, например... Хоть отоспаться как следует.

— Устали?

— Хлопот много, и деньги нужны.

— Деньги были вам всегда нужны. Хорошо, что о женщинах не думаете.

Табэ бесит ее тон! Что за равнодушие? Кин стала вызывать раздражение. Но было и забавно, словно смотришь на ветошь, которая хочет выдать себя за дорогую ткань. Провести с ней ночь? Но это же будет с его стороны подаянием... Табэ задержал свой взгляд на лице Кин. Как резко очерчен подбородок! Все же характерец у нее есть! И вдруг свежая молодость немой служанки заслонила лицо Кин. Правда, девушку нельзя назвать красивой, но он достаточно опытен, чтобы в женщине увидеть и оценить по достоинству ее свежесть. А с этой — одна канитель. Лицо Кин казалось ему уже осунувшимся — не то что вначале, на нем проступала старость. И Кин словно угадала его мысли. Вскочив, она поспешила в соседнюю комнату. Там, перед зеркалом, взяв шприц, она сделала себе укол. Усиленно растирая кожу ватой, она посмотрела в зеркало и тронула пуховкой нос. До чего досадна эта встреча без страсти, без влечения, без порыва...

На глаза навернулись неожиданные слезы. Ах, если бы Итадани! К нему можно приласкаться, можно, заплакав, уткнуться ему в колени. А этот — Табэ — она сама не знает, приятен он ей или противен. Хочется, чтобы он ушел, и все-таки мучает желание оставить хоть какой-то след в его душе. «После того как мы расстались, скольких женщин он знал?»

Кин заглянула в комнату служанки. Та делала выкройки — училась шить европейские платья. Плотно усевшись на циновку и низко нагнувшись, она ловко орудовала ножницами. Между аккуратным узлом волос и воротником белела шея, гладкая и полная.

Кин вернулась к жаровне. Вытянув ноги к огню, Табэ, казалось, дремал. Кин включила радио. Неожиданно громкие звуки Девятой симфонии наполнили комнату. Табэ приподнялся — захотелось выпить еще рюмку.

— А помнишь, мы были с тобой в ресторане где-то в Сибамата, еще попали тогда под ливень? А в ресторане ели угря безо всего, даже без риса.

— Да, помню... Тогда было плохо с едой. Это было до того, как вас мобилизовали. Там в гостиной стояли красные лилии, и мы перевернули вазу, помнишь?—-лицо Кин как будто помолодело.

— Да, да... Давай сходим туда как-нибудь.

— Теперь это будет неинтересно. Да, наверное, и подают там сейчас все, что угодно...

Чтобы не дать погаснуть чувству, которое вызвало слезы, Кин постаралась предаться воспоминаниям. Но не Табэ, а другого мужчину вспомнила Кин. Гораздо позже, уже после войны, случилось ей побывать в Сибамата, с человеком по имени Ямадзаки. Теперь он уже умер — впрочем, совсем недавно.

... Полутемная комната на берегу Эдогавы в удушливо-жаркий день позднего лета. Топ-топ-топ-топ— ритмично постукивает водоподъемный насос. Высоко где-то над окном поет птичка канакана, а по берегу реки, поблескивая стальными спицами, мчится велосипедист. С Ямадзаки она встречалась тогда второй раз. Его молодость и целомудрие вызывали в ней чувство, походившее на святость. Казалось, что вокруг никого не было. Царила такая тишина, будто они одни находились в нескончаемой пустоте. Возвращались они ночью, и ей навсегда запомнилась эта широкая военная дорога в Синкоива.

— А что, с многими за это время встречалась?

— Кто, я?

Табэ издал небрежно-утвердительное мычание.

— Нет, кроме вас, ни с кем.

— Ври.

— Зачем вы так... Я говорю правду. Кого может интересовать такая, как я?

— Не верю.

— Как хотите. Вы, видимо, считаете, что у меня все еще впереди.

— Ну, ты еще долго протянешь.

— Возможно... пока не превращусь в рухлядь. А до тех пор...

— До тех пор будешь распутничать?

— Какой вы злой! Интересно, что вас превратило в такого... одни мерзости на языке. А ведь раньше в вас было столько доброты и благородства!

Взяв серебряный мундштук Кин, Табэ затянулся. Булькая, на язык тонкой струйкой поползла жидкая горечь, Табэ сплюнул в платок.

— Не чищу, вот и засорился, — извинилась Кин. И, взяв мундштук, сильно подула в него.

А Табэ все думал об одном и том же. Странная женщина! Жестокая жизнь пощадила ее. А живет, видно, беспечно. И уж, конечно, тысяч двести или триста достать может, если захочет. Никакого влечения к ней он не чувствует, но в тихом затоне жизни она устроилась так уютно, что ему надо зацепиться за это благополучие, надо. С войны он вернулся ни с чем, если не считать азарта и пыла; бросился с головой в коммерцию и в полгода растратил весь капитал — помощь брата. Связей у него не было, а тут жена, готовая вот-вот принести ему ребенка. Потому-то и вспомнилась Кин; и с надеждой — а может, и клюнет? —он завернул сюда. Но он ей, видимо, уже безразличен, чувства ее молчат, не то что в дни их былых встреч, и сидит она перед ним, не меняя позы, с безразличным выражением на лице, и даже не знаешь, как к ней подойти.

Он попытался взять ее руку еще раз и крепко сжать; она не сопротивлялась. Какая безучастность и вялость! Даже не нагнулась к нему, продолжает чистить мундштук другой рукой.

Время как бы вчеканило в души обоих сложные и противоречивые чувства. Постарели оба, да, но каждый на свой лад, и прежнее сосущее ожидание друг друга уже не вернется. Вот оба молчат, сравнивая настоящее с прошлым, и разочарование обволакивает душу. Два различных утомления привели к такой встрече. О, в этой жизни не найдешь и тени тех красивых случайностей, какими услащена жизнь в романах. Таинственная правда бытия! Вот они встретились, чтобы расстаться, и, пожалуй, навсегда.

А что. если, фантазировал Табэ, такую женщину убить? Это будет преступление? Убить одну ничем не примечательную женщину, даже двух, в сущности ничего не значит, и однако из-за такого пустяка он станет преступником. Глу.ро! Старуха, букашка, тля, а вот живет своей жизнью и не хочет погибать. Эти два шкафа битком набиты, должно быть, всяким тряпьем. нашитым за пятьдесят лет. Когда-то она показывала браслет, подаренный ей каким-то французом, и уж, конечно, у нее не одна такая вещица. И дом, конечно, ее. Укокошить вместе с немой служанкой — и делу конец. Что тут такого... Но в то время как он распалял свое воображение, отрывками мелькали в памяти студенческие годы, когда он, поглощенный страстью, продолжал встречаться с Кин, даже в самый разгар войны. И неожиданно волна этих воспоминаний закружила, захлестнула, мешая дышать. И, может быть, хмель был тому виной, только лицо Кин, не этой, неподвижно сидевшей перед ним, а другой, что когда-то так влекла к себе, вдруг властно надвинулось на него и заслонило весь мир. И не хотелось даже прикоснуться к ней, вот этой, так ощутительны были воспоминания прошлого.

Кин подошла к стенному шкафчику и вынула карточку Табэ, он был снят на ней еще студентом.

— Хо-хо, хранишь еще?..

— Она была у Сумико, я взяла у нее. Вы здесь сняты еще до того, как со мной встретились. Сколько благородства, не правда ли? Возьмите, покажете супруге: вот, мол, какой был... Как-то не вяжется, что вы сейчас такой... столько пошлостей говорите...

— Что ж, времена меняются...

— А если бы сумели себя сохранить, какой бы ИЗ Табэ-сан получился замечательный человек!

— Значит, вырос, да не так?

— Не так.

— А знаешь, ведь это из-за тебя. Ну и из-за войны, конечно.

— Неправда это, не потому.

— Все сильные люди такие.

— А я столько времени хранила вашу фотографию. Во имя чего?

— Воспоминаний! А вот мне свою не дала.

— Меня расстраивают прежние снимки... Впрочем, на фронт я послала одну, где снята гейшей.

— Ту я затерял где-то.

— Вот видите, насколько я вернее вас.

А жаровня между ними так и остается нерушимым барьером. Гость опьянел, но рюмка хозяйки, наполненная в самом начале, выпита лишь наполовину. Табэ поставил свою карточку на полку.

— Табэ-сан может не успеть на трамвай.

— А я домой и не собираюсь. Или ты хочешь выгнать пьяного?

— А вот возьму и выставлю. Этот дом принадлежит женщине, а соседи любопытны.

— Соседи? Ну, не думаю, чтобы ты на них обращала внимание.

— Представьте, обращаю.

— Понятно... Ждешь любовника?

— Как вы несносны, зачем вы это говорите?

— Ну ладно, ладно. Ведь без денег я все равно не могу возвращаться домой. Уж позволь остаться у тебя.

Подперев щеки ладонями, Кин разглядывает бледные губы Табэ. Да, остывает даже столетняя любовь... Молча переводит она взгляд на его глаза, лоб... И ведь не только былое чувство угасло — в нем бесследно исчезла даже простая стыдливость. Право, хочется протянуть ему немного денег в конверте и предложить уйти.. Впрочем, нет, ни гроша не даст она этому пьяному хаму. Если уж давать, так тому, кто еще свеж и чист. Мужчина без самолюбия— есть ли что-нибудь отвратительнее? Сколько раз доводилось ей наблюдать мужчин, влюбленных в нее беззаветно, со всей юношеской чистотой, и способность вызывать в них эту застенчивую влюбленность казалась ей даром неба. И она опять подумала, как опустился Табэ, какой он бездушный, точно истукан. Для него же хуже, что он вернулся с фронта живым. И давно пора опустить занавес — расстаться совсем. Это надо было сделать еще тогда, после встреч в Хиросиме...

— Ну, чего ты уставилась?

— Но ведь вы тоже на меня смотрите, и уж, разумеется, не бездумно...

— Я думаю об одном: когда ни встретишь, она всегда красива... всегда полна очарования.

— Да? Какое совпадение! А я думаю то же самое о Табэ-сан.

— Чудно! — пробормотал Табэ. У него чуть не сорвалось с языка признание, что он несколько минут назад готов был ее убить; случайно подвернувшимся словом он подавил это признание.

— Вам бы радоваться: вы только начинаете жить. — А ты?

— Я уже увяла, отцвела. А через год-другой и в деревню пора.

— А говорила, будешь развлекаться до гробовой доски.

— Я этого не говорила! Я живу воспоминаниями. Это все, что осталось. Давайте же разойдемся друзьями.

— Опять виляешь? Ты же не гимназистка. Подумаешь, воспоминания! Что в них толку?

— Кому как. Но вы же сами вспомнили нашу поездку в Сибамата!

— Табэ передернуло. «Денег! Ему до зарезу нужны деньги! Хоть пятьдесят тысяч!»

— Неужто и вправду ты ничего не можешь достать? А если — под контору?

— Господи, опять о деньгах!.. Ведь это невыносимо. У меня нет ни гроша! И никаких богачей я не знаю... И откуда вы взяли, что у меня есть деньги. Я бы сама охотно одолжила у вас небольшую сумму.

— О, если мне удастся одно дело, я принесу тебе денег целую кучу... Моей незабвенной Кин.

— Хватит с меня ваших комплиментов... Но вы же обещали не говорить о деньгах!..

Точно холодный осенний ветер ворвался в комнату. Табэ схватил кочергу. Злоба исказила его черты. Соблазн был слишком велик, Табэ крепче стиснул свое оружие. Тревога и ярость бушевали в его душе. Они возбуждали, они подхлестывали... Еще не все поняв, Кин беспокойно следила за его рукой. Ей почему-то казалось, что таким она его уже видела когда-то. Будто смотришь на пластинку с двумя снимками — один поверх другого...

— Вы пьяны! Уж так и быть, ночуйте.

Табэ расслышал последнее слово и с облегчением выпустил кочергу. Шатаясь, тяжелой поступью побрел он из комнаты. Кин смотрела на его спину; она догадалась о том, что произошло, и чувствовала, как ее сердце холодит презрение. До чего по-разному изменила война людей!.. Достав из шкафчика проти-восонную таблетку,. Кин быстро ее проглотила. В бутылке водка еще оставалась. Дать ему выпить всю, пусть дрыхнет, а завтра выбросить его, как мусор. А самой уж спать не придется. Она сняла с полки фотографию Табэ и швырнула ее в жаровню, заклубился дым. Запахло горелым. Служанка тихонько заглянула в открытую дверь. Улыбаясь, Кин жестами приказала ей приготовить в гостиной постель. А чтобы заглушить запах горелой бумаги, она бросила на уголья тоненький ломтик сыра.

— Ты что палишь?

В дверь, положив руку на полное плечо служанки, заглядывал Табэ.

— Да вот хотела поджарить кусочек сыра и нечаянно уронила в огонь.

Среди белого дыма поднималась прямая струйка черного. Круглый абажур стеклянной лампы казался луной, плавающей в облаках, запах горелого сыра раздражал обоняние. Кин вскочила и с шумом начала распахивать двери и окна.