Надвигались темные тучи. Порывистый ветер зло трепал густые заросли сухого камыша и гнал по воде мелкую рябь. У плотины, там, где догорала заря, вода казалась фиолетовой, и от нее веяло холодом.
Тиоко развела на кухне огонь, чтобы подогреть ужин, и собралась идти к реке, может, свекор там; что-то он запаздывает к ужину.
Многое она передумала за последнее время, много провела бессонных ночей, но выхода из тупика, в котором оказалась, так и не на
шла. Оставалось одно — умереть. А что же тогда будет с ребенком? Его жалко...
Тиоко шла по неровной каменистой тропинке. От сильного ветра захватывало дыхание. По ногам больно хлестала трава. Спустившись к реке, она взошла на дощатый мостик. Всегда влажный, он теперь был совсем сухим и жалобно скрипел под ударами ветра. Над взбудораженной ветром рекой мерцали крупные звезды. Словно окошко во тьме, светилась над плотиной багрово-красная полоска неба.
Тиоко пристально вглядывалась в темную воду. Наконец она заметила свекра. Он стоял спиной к берегу по грудь в воде.
— Отец! — позвала она.
То ли ветер заглушил ее слова, то ли они потонули в шуме воды у плотины, но Ехэй не ответил и не обернулся. Он молча продолжал стоять в пенящейся воде. Тогда Тиоко, сложив ладони рупором, окликнула его еще раз. Ее звонкий голос эхом прокатился по реке, Ёхэй медленно повернул голову.
— Ужинать пора!
— Ладно...
— Что вы там делаете? Простудитесь...
Расталкивая телом упругую воду и преодолевая течение, Ёхэй пошел к берегу. Багровая полоска заката померкла, и его лицо в полутьме было каким-то черным, звериным. Резко запахло водорослями, где-то поблизости в камышах прокричала болотная птица. Глядя на приближающегося свекра, Тиоко забеспокоилась.
— Простудитесь, отец, разве можно так...
— Сеть упустил. Пришлось искать.
— Холодно еще. Здоровье-то дороже...
— Ладно. Мацу проснулась?
— Да.
— Ветер-то какой. Ночью, поди, еще покрепчает.
И Ёхэй зашагал к дому. С него капала вода, мокрые штаны прилипали к бедрам. Тиоко пошла за ним. Когда они подходили к калитке, белые шапки цветущей спиреи у изгороди колыхались от ветра, будто развешанное белье.
Тиоко прошла на кухню, заглянула в печь. Дрова уже прогорели. Она поспешно набросала на угли сосновых веток. Повалил густой дым, взвились яркие язычки пламени, они заиграли на никеле велосипеда, стоявшего в сенях у стены. Тиоко принесла из комнаты рубашку и кимоно для Ёхэя. В прихожей Ёхэй снял с себя мокрую одежду и голый прошел на кухню, к огню. Его тело казалось еще крепким и молодым, хотя он был уже в летах. Тиоко невольно застыдилась.
— Зачем вы так, отец, ведь холодно...
— Ничего.
Медленными движениями от груди к животу Ёхэй стал обтирать полотенцем мокрое тело. Об его ноги, причудливо выгнув спину, терлась белая кошка. Суп в кастрюле давно уже кипел.
Ёхэй надел рубашку, накинул на плечи кимоно, сел на пол возле печки и закурил. Он был расстроен с самого утра. Его беспокоила Тиоко. Она вернулась из больницы не похожей на себя: будто ее подменили.
Изо дня в день с тревогой ждет Тиоко мужа с войны. И это тревожное ожидание длится уже полгода. Недавно вернулся домой один знакомый, Ан-дзо. Вот-вот должен приехать и ее Рюкити. Что она ему скажет? Правда, она решила во всем признаться и попросить у мужа прощенья. Об этом она условилась и с Ёхэем, но тревога все равно не проходила, а напротив, росла, и дни тянулись беспросветно.
Тиоко накрыла маленький столик для свекрови и понесла его в комнату. Свекровь спала с чуть приоткрытыми глазами.
— Матушка, проснитесь! Я ужин принесла.
Но Мацу не просыпалась. Тиоко, недовольная, оставив еду у изголовья, вернулась на кухню.
— Спит еще.
— Ишь ты, значит, легче стало.
— Отец, сакэ здесь.
На краю кирпичной печки стоял маленький глиняный графин. Ёхэй наполнил мутной жидкостью грязный стаканчик и выпил. Тиоко поставила на стол тарелку с редькой и налила в большую миску супа. Она все думала о том, зачем Ёхэй вошел в реку. «Не хотел ли он жизни себя лишить?» При этой мысли у нее на глаза набежали слезы.
На дворе сильно зашумел ветер, и казалось, что пошел уже дождь. «Наверное, с вишен облетят последние лепестки»—подумала Тиоко. Она налила в блюдце супа и дала кошке.
— А что с тем, как его, с Ито, ничего не вышло?— тихо спросил Ёхэй.
Гиоко этот вопрос застал врасплох. Она испуганно посмотрела на Ёхэя. Маленькая, осунувшаяся после родов, она казалась сейчас еще меньше. Ёхэй впервые за этот вечер взглянул на нее при тусклом свете электрической лампочки.
Ито, о котором спросил Ёхэй, жил в городе Тиба. Он обещал взять на воспитание их ребенка, но потом отказался. По словам акушерки, ему хотелось выбрать младенца покрасивее. И теперь все расстроилось. А ребенок у Тиоко, как на грех, родился преждевременно, совсем крошечным. У него было необычное багровое тельце и противное обезьянье личико. А тут еще этот понос! Он совсем доконал ребенка. Самое лучшее, конечно, было бы отдать его сразу после родов, но... Перед родами один хотел взять ребенка, но потом, увидев уродца, тоже наотрез отказался. Дни шли, но никто ребенка не брал, и Тиоко волновалась все больше и больше. Вот и сегодня, видно, опять придется иметь неприятный разговор со свекром. Ёхэй тоже понял, что такого разговора не избежать: по выражению лица Тиоко он сразу догадался, что пока снохе ничего не удалось сделать.
— Ито передумал. Он сказал, что ему нужен мальчик, — ответила Тиоко. Она знала, что Ито было неловко сказать ей, что ее ребенок уродлив.
Но была беда не только в этом. Всех отпугивало и болезненное состояние ребенка. Молока у Тиоко было много, но она сразу после родов перевязала себе грудь: ребенка поскорее хотели отдать. Видно, от этого он и захирел. Жаль было смотреть на маленькое сморщенное существо, беспомощно шевелящее худыми ручонками со сжатыми кулачками. Когда ребенка купали, в кулачках постоянно находили грязь.
— Без денег, видно, он на это не пойдет...—сказал Ёхэй.
У Тиоко глаза опять наполнились слезами. Она взяла полотенце и вытерла слезы.
С тех пор, как Рюкити взяли в армию, прошло почти четыре года. Тиоко от него имела двух сыновей — Таро и Кокити. После ухода мужа она с детьми перешла жить к его отцу, Ёхэю. В его доме Тиоко работала не покладая рук. Все было бы хорошо, но... слабовольная женщина, она однажды не устояла и отдалась свекру. Три года ожидания оказались слишком большим сроком для молодой солдатки.
Самая темная баба и та знает, как низко надо пасть, чтобы жить со свекром. А Тиоко? Разве она не окончила среднюю школу? И если она решилась на это, да еще родила, то, видно, уж так на роду ей было написано.
Но вот война кончилась. Это известие как громом поразило женщину — она была беременна. У себя в доме ни она, ни Ехэй никого не боялись. Разбитая параличом свекровь уже пять лет не вставала с постели. Она им не мешала,. Другое дело — соседи, знакомые. 11оявление демобилизованных на улице всякий раз напоминало о возмездии. Каково было бы Тиоко показаться мужу с животом?! Все жены с нетерпением ждали своих близких, только она молила бога о том, чтобы ее Рюкити не приходил еще очень долго. Она надеялась, что со временем ей удастся найти оправдание.
Четыре года войны! Тиоко с каждым годом все больше охладевала к мужу, образ Рюкити уходил от нее все дальше и дальше. Он расплывался, таял, как детский воздушный шар, запущенный в небо. И как ни странно, она в то же время все больше страдала от того, что ее влекло к Ехэю.
Любовь? Нет. О ней они даже не говорили. Нежные слова любви, жаркий шепот при встречах, боязнь сразу раскрыть тайну своей души—- этого они не знали. Нет, тут всему виной был врожденный темперамент. И у Тиоко в особенности. Ей не давало покоя пылкое воображение, от которого неумолимо закипала горячая кровь.
И сошлись они необычно. Их свел случай, несчастливая их звезда. Видно, страсть руководила ими так же сильно, как заклятыми врагами порой руководит жажда мщения.
Дом Ехэя имел четыре комнаты: кухня с деревянным полом и окнами на север, рядом темная кладовая, где хранился всякий скарб, затем комната, где спала Гиоко с детьми, и, наконец, комната Ехэя. Уборка в своей комнате постелей отнимала у Тиоко каждый день много времени. Было удобнее пользоваться комнатой Ехэя и Мацу, где постели никогда не убирались (У японцев, как правило, нет кроватей. Они спят на полу на толстых матрацах, которые днем убираются). Поэтому она как-то раз и перешла туда. Это была маленькая комната около девяти квадратных метров, с одним высоким окошком. Через мутные, с коричневатым оттенком стекла свет почти не проникал, а если задвигали фусума (Раздвижная перегородка), то в комнате даже в полдень царил полумрак. Перед столиком с божками, поставленным в нишу, лежала больная свекровь. Рядом обычно спал Ехэй. Когда положили матрацы для детей, в маленькой комнате негде было пройти.
Дети обычно спали между Тиоко и Ехэем. Старший сынишка, Таро, которому шел седьмой год, проснувшись утром, иногда громко говорил: «Дедушка сегодня опять перелазил через нашу постель». А младший Кокити, которому еще не было и четырех, спрашивал: «Дедушка боялся, да? Он видел стлас-ный сон?» Тиоко от стыда краснела, а Ехэй хмурился и отворачивался.
Ехэй стал попивать. Пьяный он становился сентиментальным и вялым. Если Тиоко сердилась и ворчала на него, он в растерянности почесывал голову и просил прощения. А когда выпивал больше обычного, то и плакал, даже на глазах у изумленной Мацу.
Вначале Ехэй просто жалел невестку. И это было понятно: разлука с Рюкити угнетала не только Тиоко, он сам очень скучал без сына. Когда Тиоко грустила, Ехэю хотелось утешить ее, как родную дочь: погладить по спине, спеть ей колыбельную песенку. Но раз от разу к чувству жалости примешивалось и другое — он становился все назойливее и, лаская невестку, приходил в такое неистовство, что ему хотелось чуть ли не терзать ее. И, конечно, причиной тому был не только хмель.
Тиоко красотой не отличалась. Она была круглолица и носила коротко подстриженные темные волосы. Привлекательными у нее были только карие глаза, ярко блестевшие под густыми ресницами, и тело: она была пухленькая, как свежая булочка. Когда она училась в средней школе, Ехэй часто встречал ее на улице. Тогда она была для него самой обыкновенной девчонкой. Потом эта неприметная девочка стала женой его сына. И какой странной казалось ему теперь игра судьбы.
Выпив, Ехэй обычно засыпал. В полночь он просыпался, подползал к Тиоко и настойчиво требовал своего. Мацу он не стеснялся: сильное желание побеждало рассудок, и Ехэй не владел собой. Но вот самозабвение проходило, ц он, уже на своей постели, чувствовал себя виноватым перед сыном, а к Тиоко °ЩУЩал Даже неприязнь. И каждый раз все чаще думал об искуплении вины. Но если днем и появлялась твердая решимость больше не прикасаться к снохе, то едва наступала ночь, от этой решимости не оставалось и следа. Смешанная с жалостью и состраданием страсть разгоралась в нем с новой силой. А когда Тиоко, отвечая на его желания, доходила до экстаза, жалость и сострадание к ней пропадали, и их место занимали негодование и презрение. Тогда он чувствовал себя несчастным и презирал не только Тиоко, но и всех женщин. Постепенно нелюдимый старик стал еще больше сторониться людей.
Когда Тиоко ушла в родильный дом, он целыми днями пропадал на реке. Ловля рыбы была для него единственным утешением. Присматривать одному за внуками ему было не под силу, и Тиоко с его разрешения еще до родов отправила Таро и Кокити к своей сестре, которая жила с матерью в деревне Кацусика.
В то время ее мать Умэ и замужняя сестра Фуса-ко добывали средства к жизни торговлей овощами на черном рынке. Фусако была женщина энергичная. Детей она не имела. Муж ее погиб на фронте в Китае. Торговля позволила ей скопить немного денег. Когда не было овощей, она ездила в Сидзуока за медом или в Синсю за яблоками. Торговлей она не перестала заниматься и после войны. Случалось, что полиция отбирала у нее яблоки. Тогда, чтобы выйти
из затруднения, она перепродавала другие продукты и снова выкручивалась.
Фусако давно не виделась с сестрой и не знала, что делается у нее в доме. Но мать догадывалась об отношениях между Ехэем и Тиоко. Ее опытный глаз сразу заметил, как изменилась дочь. Однако, зная вспыльчивый характер Ехэя, в разговоре с ним она вела себя осторожно, хотя в душе очень беспокоилась за дочь.
У Тиоко родилась девочка. Сколько горечи испытала она в те дни. Никто из родных не пришел ее проведать. Тиоко казалось, что она так не мучилась, когда рожала Таро и Кокити. И оттого ей становилось еще горше.
К рождению ребенка Ехэй отнесся хладнокровно. Он только продал свой велосипед и вырученные за него деньги отдал Тиоко. Продажа велосипеда доставила ему много неприятных минут — было стыдно перед сыном продавать имущество, чтобы покрыть такие расходы. «Скажу, что его украли»,— думал он, вспоминая о велосипеде...
После нескольких стаканчиков Ехэй опьянел, и у него на сердце сразу сделалось легко. Он уже не боялся возвращения сына, напротив, ему даже захотелось поскорее встретиться с ним. Он уже представлял его в солдатской форме, едущим на «Либерти». Солдаты, как передавали по радио, возвращались домой на таких судах. Запутанные отношения с Тиоко его тоже не пугали.
Но вот Ехэй задумался: «От сына, конечно, ничего не скроешь». При этой мысли он снова почувствовал себя одиноким. Ему казалось, будто он падает в пропасть. Однако благодаря хмельному чувство это не было таким сильным, как у плотины... А тогда, если бы Тиоко его не позвала, он, наверное, уже лежал бы на дне реки. Ехэй вспомнил, как он понемногу входил в воду и совершенно не чувствовал холода. Речную гладь рябило от резких порывов холодного ветра, но темно-синяя вода казалась теплой. Издалека доносился пронзительный крик птицы, похожий на скрипучее «дерганье» коростеля. Вода темнела все больше и больше и становилась черной, как нефть, и отражение неба в реке напоминало об осени...
— Сколько нужно дать, чтобы его взяли? — спросил Ехэй после продолжительного раздумья. Его глубоко запавшие глаза казались налитыми слезами.
Тиоко не ответила, она не знала, насколько в эти дни упала стоимость денег. А ведь таких несчастных детей брали только из-за денег. За ребенка из хорошей семьи давали и десять тысяч иен, а обычно — тысячу или две.
— В газету заявляла?—снова спросил Ехэй.
— Заявляла. Один раз напечатали, но не на видном месте. И объявление маленькое дали. А пришлось уплатить восемьдесят иен.
Тиоко еще надеялась уговорить Ито. Ей хотелось сделать это поскорее, и в то же время, странно, она чувствовала, что с каждым днем все сильнее привязывается к ребенку. Она жалела его больше, чем первенца-сына. Ей даже начинало казаться, что она не выдержит, если у нее возьмут дочь. Вот и сегодня утром она проснулась с мыслью о ребенке, хотя только что выписалась из родильного дома. Она твердо решила во всем признаться сестре — может быть сестра выручит ее.
— Будет вам, отец, расстраиваться. Может, как-нибудь обойдется.
Ёхэй снова задумался. Из-под густых с проседью бровей куда-то в пространство смотрели запавшие воспаленные глазки. Поднятая рука со стаканчиком застыла в воздухе. Под большими ушами лучиками разбегались мелкие морщинки; лишь низкий лоб выглядел по-юношески гладким.
— Пока суть да дело... А денег раздобыть нужно...
— Это-то верно... да я вот надумала кое-что... Хочу с сестрой поговорить. Можно?.. А до того, как вернется Рюкити, я уйду куда-нибудь, хотя бы в прислуги...
— Вон что! А как же Таро и Кокити?
Тиоко ничего не ответила, но в глубине души подумала, что детям будет плохо, если в дом придет другая. Мысли ее раздваивались: то она хотела, чтобы все обошлось по-хорошему, то ей хотелось, чтобы Рюкити прогнал ее.
Она не рассчитывала на прощение мужа. «Пусть бьет, хоть ногами — все стерплю»,— думалось ей. Она считала, что таких, как она, не стоит щадить. Однако к Ёхэю Тиоко не питала ненависти. Лишь какое-то странное чувство охватывало ее каждый раз, когда она думала о нем: то ли это была дрожь, то ли бегали по спине мурашки. Все ее тело в эти минуты будто сжималось, трепетало, как трепещет обезглавленная рыбка на кухонном столе...
Ветер слабел, по цинковой кровле ударили первые капли дождя. Тиоко села возле Ёхэя, который потягивал мутное сакэ, пододвинула к себе тарелку с вареной пшеницей, приготовленной на ужин, и неохотно стала есть.
С подветренной стороны доносился шум реки. Ехэй с пустым стаканчиком в руках смотрел, как кошка старательно вылизывает блюдце.
— Отец, я уже поела, пойду.
— Иди.
— Я очень прошу вас, пожалуйста, не делайте глупостей. Когда мне кажется, что вы что-то замышляете, я места себе не нахожу...
Вокруг маленькой электрической лампочки назойливо кружилось какое-то насекомое с длинными ножками, похожее на поденку. У Ёхэя слипались глаза.
Тиоко показалось, что Мацу не спит. Она встала и пошла к ней. Свекровь ела при тусклой электрической лампочки. Она брала трясущимися руками кусочки пищи и отправляла их в рот.
— А я и не заметила, как вы проснулись,— сказала Тиоко. Она проворно придвинула к свекрови столик и начала ее кормить...
Тиоко была на год старше Рюкити, но выглядела значительно моложе своих лет. До замужества она два года служила кассиршей на станции Сибаса. И хотя ей тогда шел двадцать шестой год, особых способностей она ни в чем не проявляла.
Жили они с мужем дружно. Рюкити года три служил кондуктором, потом помогал отцу в хозяйстве, был маклером по покупке и продаже недвижимого имущества. Учиться он бросил, даже среднюю школу не закончил.
Внешне он был грубоват, но все его любили за отзывчивость и доброту. Рюкити выглядел на два-три года старше Тиоко. Роста он был высокого, но был худ и казался слабым мужчиной. Как-то его вызвали в комиссариат. Там ему сказали, что сердце у него здоровое и что ему только и служить в пехоте...
Тиоко эту ночь провела одна. Когда она утром проснулась, Ехэй уже не спал. Небо было ясное-яс-ное. У плотины после ночного дождя ярче зеленела трава. Окна были открыты настежь, и по дому разгуливал теплый ветерок. Где-то вдалеке кричала иволга.
Ёхэй сидел на полу возле печки и считал деньги. Тиоко удивилась. Где он их взял? Она молча пошла на кухню.
— Погоди-ка!
Тиоко остановилась.
— Возьми вот тут сколько есть и сегодня же хорошенько попроси...
Торгуя картофелем, рыбой, яйцами, Ёхэй постепенно скопил небольшую сумму. В деревянной коробочке, в какой школьники обычно носят завтрак, у него лежало около шестисот иен.
— Может быть, маловато будет... Попроси акушерку... Скажи, мол, родители бедные, больше не могут. Глядишь, и обойдется.
Ёхэй спешил уладить дело, а то вот-вот вернется Рюкити.
— Хорошо,— ответила Тиоко. Она незаметно утерла нос завязками момпэ 25. Волосы у нее растрепались, и сама она готова была расплакаться. Перед тем как пойти в родильный дом, ей хотелось посоветоваться с сестрой. Если она не согласится, оставалось только махнуть на все рукой. Ведь ребенок не кошка и не собачонка — не так-то просто его отдать чужим. А тут еще такой уродец. Это сперва очень огорчало Тиоко, но за месяц она уже привыкла к ребенку, и теперь ей было безразлично, какой он, красивый или некрасивый. И жалость к нему усиливалась в ней с каждым днем. Ей очень хотелось, чтобы Ехэй хоть разок посмотрел на ребенка, подержал бы его на руках, перед тем как она отдаст его в чужую семью. Но сказать Ехэю об этом она не смела.
Тиоко взяла деньги и пошла на кухню. Она развела огонь и быстро приготовила скудный завтрак. Потом, захватив приготовленный с вечера узелок, она вышла из дому.
Как обсыпанная снегом изгородь, стояла возле дома живая стена из белой спиреи; кое-где уже алели ярко-красные азалии. Приветливо сверкала светло-голубая река, над водой струился легкий туман. Со стороны плотины доносились оживленные голоса детей.
Тиоко вспомнила про Таро и Кокити, и теперь мысль о сыновьях не давала ей покоя: «И из дома не уйдешь и руки на себя наложить нельзя. А все из-за них». И ей казалось, что положение у нее безвыходное. Мысли в голове путались, она чувствовала легкое головокружение.
Тиоко пришла в родильный дом. Девочку по-прежнему мучил понос. Когда акушерка сказала, что Ито уже выбрал себе ребенка, Тиоко совсем упала духом.
Два дня Тиоко провела в родильном доме. На третий день, оставив деньги у акушерки, она вернулась к себе. Ехэй был занят работой. Он купил побеги бамбука 26 и теперь укладывал их в тележку, чтобы везти на рынок в Токио. Настроение у него было плохое, он даже не хотел начинать разговор:
— Ито взял себе уже,— робко заговорила Тиоко.— Ничего не поделаешь, видно, судьба. Думаю, пока его не приносить. Может быть, еще найдется кто-нибудь. Об этом я и хотела сказать... Вот беда-то...
— Вчера вечером Фусако здесь была,— сказал Ехэй.—Говорит, чтобы мы взяли ребят.
— Ну вот! Да, ведь и в самом деле, больше двух месяцев они там... А за ними гляди да гляди. Надоели им, видно.
— Знаешь, а Рюкити уже вернулся, — неожиданно сказал Ёхэй.
У Тиоко часто забилось сердце.
— Письмо пришло?
— Телеграмма из Сасэбо.
Тиоко беспомощно опустилась на ступеньки террасы. Прямо на площади лежала огромная груда строительного камня. Рядом красовалась новенькая большая вывеска: «Склад строительного камня деревни Ягиго...» Тиоко пыталась прочитать надпись до конца, но не смогла: черные буквы плясали перед глазами, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Где-то снова пела иволга.
— Когда ж он будет здесь? — вымолвила она наконец.
— Завтра, должно быть...
Подошел какой-то мужчина, с виду торговец, и спросил яиц. Ёхэй вынес из дома корзину с яйцами, просмотрел их на свет и переложил в лукошко покупателя ровно тридцать штук. Тот подал стоиеновый кредитный билет, от сдачи отказался и ушел. Тиоко посмотрела ему вслед и почувствовала что-то недоброе. Она даже вздрогнула: «Не смерть ли это за мной приходила?»
У странного покупателя не было одного уха.
— Ой, какой страшный! — прошептала Тиоко.
Ёхэй, закончив приготовления, прицепил тележку к велосипеду и, сказав, что вернется вечером, нажал на педали.
Как только Ёхэй скрылся, Тиоко вошла в дом и направилась в комнату, где лежала свекровь. Мацу, лежа на боку, пыталась отодвинуть от себя ночной горшок.
— Матушка, вы сами...
Та затрясла головой. Как она исхудала! Кожа да кости! Но в слабом теле еще теплилась жизнь.
— Матушка, Рюкити вернулся, слышите!—сказала Тиоко на ухо свекрови.
Не меняя выражения лица, Мацу пристально посмотрела ей в глаза. И от ее острого, как нож, взгляда щемящая боль вошла в сердце Тиоко. Она почувствовала себя совсем одинокой. И пусть вернется Рюкити, она все равно не обретет спокойствия. Прежнюю жизнь не вернуть. Боль в сердце сделалась невыносимой, и Тиоко вышла на улицу.
Водная гладь реки ослепительно сверкала в лучах полуденного весеннего солнца, к которому жадно тянулись ярко-зеленые всходы пшеницы на полях. Кругом было столько света и тепла.
Тиоко спустилась по тропинке к самой воде. Ей казалось, что все кончено, что уже ничего нельзя изменить. «Умру», — шептала она единственное слово. Это говорило ее сердце — все остальное хотело жить. Тело настойчиво просило: «Не умирай», но обессиленная душа, словно капризничая, кричала: «Умру!»
Тиоко взошла на обомшелый от времени мостик и посмотрела в воду. Река ей всегда казалась ненасытней: «И откуда она берет столько воды?»
Светло-зеленая вода, по которой плыли клочки соломы, робко набегала на илистый берег. Низко над водой летела птица с длинным зеленым хвостом. По насыпи плотины ехал одинокий велосипедист.
Тиоко вдруг вспомнила черного корноухого мужчину, которого видела утром. Она снова подумала о смерти, но никак не могла решиться...
Ей хотелось жить. Но как? Разве это возможно? Тиоко беззвучно заплакала и стала усердно утирать глаза. Ей хотелось собрать все силы, чтобы вырваться из холодных объятий смертельной тоски, сжимающей ее клещами... Завтра возвращается Рюкити, а радости нет. Она снова увидит его лицо, белые, как сахар, выдающиеся вперед зубы... Почему так все получилось с Ехэем? Кто затянул ее в этот водоворот?
Тиоко не знала, сколько времени она пробыла на мостике. От сидения на корточках у нее затекли ноги, и вдруг она почувствовала неодолимое желание увидеть дочку. Что-то радостное шевельнулось у нее в сердце.
Жить! Надо жить!
Любуюсь я весеннею травою,
Что взор мой тешит прелестью живой.
Кому ж на радость над моей могилой
Она Опять ковер расстелит свой?
Из персидской поэзии
Неожиданно позвонила Макиэ и попросила Сасаки прислать ключи от квартиры. Она хочет сегодня же, немедленно, переехать к нему. Удивленный Сасаки спросил, что случилось.
— Ничего особенного. Просто я ушла от Макензи. Не получается у меня с ним... Я пришлю к вам женщину, отдайте ей ключи, пожалуйста! А все подробности Сасаки-сан узнает вечером, когда придет домой...
Вот и все. Сасаки был обрадован, даже немного взволнован перспективой неожиданной встречи и поэтому с нетерпением ожидал появ
ления посыльной. Она пришла только под вечер. Когда Сасаки вышел в приемную, там стояла, держа в руках визитную карточку Макиэ, пожилая женщина с внешностью уличной торговки. Сасаки, посмотрев на карточку, вынул из кармана ключи и отдал их женщине. Сегодня у него было ночное дежурство, но он, наспех пообедав в редакционной столовой, попросил сослуживца Окадзаки заменить его и поехал домой.
Вчера объявили о взятии Ханькоу. Видимо, поэтому уличная толпа была шумливее обычного и как-то особенно, по-праздничному, оживлена. Наконец-то наступит эра всеобщего процветания и благополучия! Когда Сасаки пришел на токийский вокзал,
перед вокзальным зданием, под красным фонарем у огороженного места подземных работ, кучками стояли люди, провожавшие новобранцев, и кричали «банзай». Он прошел мимо них, безразличный и равнодушный. Ежедневная отправка людей на фронт не имела к нему пока никакого отношения. Выйдя на платформу пригородной электрички, он внезапно представил себе шумное переселение к нему Макиэ, и в груди от радости даже защекотало.
В Иоцуя Сасаки сошел с электрички. Когда он свернул за угол здания пожарной команды, откуда-то потянуло запахом жареной кеты. Он взглянул на окна апато 27. Его окно было ярко освещено, на проволоке отдернутых занавесок сушилось что-то вроде большого полотенца. Сасаки заторопился, поспешно открыл входную дверь, расписанную золотыми буквами, и взбежал на второй этаж. Он еще никогда не возвращался домой так рано, и поэтому чувствовал себя особенно радостно и бодро. Остановившись у двери, он прислушался—в кухне был слышен шум льющейся воды, — повернул блестящую ручку и вошел. В тесной передней стояла пара коричневых туфель на высоких каблуках, а посреди комнаты лежал огромный чемодан с дорогой металлической отделкой.
— Маки! — взволнованным голосом окликнул Сасаки.
— Алло! — послышалось из-за кухонной занавески, и оттуда появилась изящная обнаженная фигура Макиэ в одних розовых трусиках. Сасаки замер, ошеломленный этим необычным для своей комнаты зрелищем.
— Знаешь, я убежала от Макензи-сан. Ты уж прости меня, я даже не спросила, удобно ли тебе, что я...
Но выражение лица Макиэ отнюдь не было виноватым. Накинув на себя полосатый фланелевый халатик, она вынула из красного кожаного футляра зеркало в серебряной оправе и принялась накладывать на лицо косметику.
— Ты что же, прямо от него сюда?
— Нет. Я уже дней десять пожила у Тацу-чян... Ну а потом поссорилась с ней и вот вспомнила про вас...
— А кто это Тацу-чян?
— Она живет в Какисё, по ветке Одакю 28, но теперь не работает. Подумывает опять вернуться в Иокогаму...
— Ты, наверное, в чем-нибудь провинилась перед Макензи?
— Да нет, какая там провинность! Просто устала очень от такой жизни, вот и все. Захотелось спокойно пожить, пусть победнее, но зато без церемоний... Понимаешь?
Сасаки, присев на чемодан, достал сигареты, взял одну себе, а другую предложил Макиэ, но она, поспешно открыв огромную сумку, вынула красную коробку «Кириязи» и заменила своей дорогой египетской сигаретой дешевую сигарету, уже торчавшую в зубах Сасаки.
— Это что, тоже его?
— Мои любимые... Знаешь, я что-то проголодалась. Ты бы сходил, купил чего-нибудь. Хотя бы хлеба, масла и сыра... и чаю.
Вырвав листок из записной книжки, Сасаки написал: «Хлеба—один килограмм, масла «Снежинка»— 200 гр., сыра «Крафт» — 200 гр., пирожных заварных—полдюжины», и попросил служанку апа-то купить все это. Макиэ улеглась на кровать и, наблюдая за вьющимся в воздухе дымком, видимо, размышляла о чем-то своем: несмотря на обещание рассказать о себе, она молчала. Лицо ее, только что натертое кремом, лоснилось, как будто она была пьяна. Большие губы были накрашены светлой помадой в тон яркому халату.
— Можно будет немного пожить у тебя?
— Конечно!
— Интересно, столовая при этом апато есть! Я ведь не умею готовить...
— Есть, только ничего вкусного в ней не получишь. Правда, поблизости есть другие: там подают и мясные блюда, а в одном ресторане готовят даже очень вкусных угрей. В общем не беспокойся, будем жить по твоему вкусу!
— Что ты! Я теперь ведь совсем бедная. Вот думаю продать кольца и браслеты, надо продержаться некоторое время. Роскошничать не очень-то придется...
Только сейчас, когда она это сказала, Сасаки сообразил, что Макиэ действительно приехала налегке.
Принесли заказанную еду. Сасаки поставил эмалированный чайник на газовую плиту и стал нарезать хлеб. Макиэ продолжала лежать на кровати.
— Знаешь, что там ни говори, я все-таки родом из бедной семьи. И вот мне кажется, что богатство, как ни странно, не всегда приносит счастье. Сначала я думала, что это у меня от молодости, а сейчас вижу — нет, все равно и сейчас мне его не нужно. Правда, тут еще одно... не подходим мы с Макензи-сан друг другу в этом... понимаешь?.. Уставала страшно, а удовольствия не получала. Не то что с милым Сасаки-сан. Правда, правда! Получалось как в пословице: избыток не лучше недостатка. В конце концов я просто засыпала. Не знаю, как объяснить, но у меня, наверное, тоже есть какие-то свои идеалы. А там все было не так, разные у нас были настроения и желания. В самый такой момент скажет вдруг tres joli 2930, а мне безразлично. Меня называет Ma cher Maki29’29, а мне от этого никакой радости. Я усну, а он тискает сонную... мнет, как тесто для пирожков... Какой толк был в этом, не пойму. Иной раз возьмется поить водой со льдом, чтобы я не заснула, так разве это поможет, когда хочешь спать... Вот так и жила, никуда не ходила и поняла, что никакого счастья в богатстве нет. Право, мне гораздо веселее жилось, когда я носила колечки со стекляшками и копила измятые бумажки по десять иен... Знаешь, сначала я хотела опять вернуться в «Мезон Виоль», а потом решила — если уж вырвалась на свободу, хоть поживу как-нибудь поинтереснее, и поехала к Тацу-чян... А у нее оказалась семья семь человек. Понимаешь, какая там жизнь! Трудно описать! Вещи мои брала без спросу, продавала. В конце концов у меня лопнуло терпение, и я ушла...
— Ну, тогда тебе здесь тоже скоро надоест... У меня ведь тоже жизнь нелегкая.
— Что ты! Сасаки-сан совсем другой человек. Ведь я сама тебя обучила всему, и ты у меня такой милый.. Ну скажи, можно мне немножко пожить у тебя? Маки просто не знает, куда деваться от тоски... Вот побыла десять дней одна и уже соскучилась по мужчине. Испорченная я. Видно, уж так я устроена... А что дальше со мной будет, совсем не думаю... Знаешь, я решила, если Сасаки-сан окажется женатым, вернуться в Иокогаму, в «Мезон Виоль»... А помнишь, в нашу первую ночь какая гроза была, как сверкала молния?
— Помню.
— Да? Пожалуйста, не забывай об этом. Меня так радуют эти воспоминания... Ведь ты тогда ничего, ничего не знал. Совсем потерял голову, да? Помню, когда я тебе сказала, что научу тебя любить и денег не возьму, ты покраснел, выхватил бумажник и протянул мне...
Сасаки приготовил бутерброды, налил в стакан чай и поднес еду лежащей Макиэ.
— Мерси! Да, Сасаки-сан совсем другой человек. Мне бы надо было к вам переехать раньше...
— Конечно! Я был бы только рад.
— Да? Ты правду говоришь?
Макиэ взяла изящными пальчиками сэндвич с маслом и сыром, приготовленный Сасаки, и откусила, широко раскрыв накрашенные губы. Облокотившись на подушку, она лениво жевала и задумчиво поглядывала на Сасаки. Потому ли, что прошло больше года с момента их последней встречи, или почему-либо еще, но Сасаки ей казался совсем другим. В нем уже не было прежней невинности. Взгляд Макиэ, скользивший по лицу Сасаки, внезапно стал пристальным и хмурым. «Как изменился этот мальчик»,— подумала она. Ее глаза привыкли к холеному, как будто напудренному телу Макензи, и кожа на лице Сасаки жирная, чуть грязноватая у кромки волос на лбу, вызвала у нее брезгливое чувство. Неужели за один год с небольшим может так измениться лицо молодого мужчины?.. Интересно узнать, как оно будет меняться дальше? Макиэ пытается мысленно наложить на лицо Сасаки печать времени, год за годом...
— Я, наверное, подурнела?
— Нет, ты очень хороша! И раньше была красивой, а теперь стала еще лучше. Даже оторопь берет!
— Неправда. Ведь годы идут...
— Ну и что же, зато жила в довольстве. Тело стало упругим, а кожа такой гладкой!
Да?—недоверчиво протянула Макиэ и, подняв лежавшие на подушке руки, внимательно оглядела их. Опаловый браслет, сверкнув, соскользнул с запястья. Сасаки держал в руке чашку с горячим чаем, сосредоточенно дул на него, в то же время разглядывал розовые руки Макиэ и ее стройные обнаженные ноги.
— У Сасаки-сан с тех пор были возлюбленные?— улыбаясь, спросила Макиэ.
— Была одна, но мы расстались. Не поладили. — Кто же был виноват?
— Наверное, оба.
— Может быть, Сасаки-сан был невнимательным? Для женщины это очень важно... Не понимаю, как это могло случиться, ведь ты прошел такую школу... — заметила Макиэ, облизывая с пальца масло.
Сасаки вспомнил худенькую фигурку Фусако, расставшейся с ним полгода назад. Она была родом из маленького городка Уидзумо и работала продавщицей в галантерейном магазине в Токио. Он увидел ее там, она ему понравилась, и он привел ее к себе.
Но их отношения с первых же дней сложились неудачно, и, прожив вместе два месяца, они расстались. Сасаки переехал на новую квартиру, в этот апато «Яёй», а она, как он пото,м узнал, вернулась на родину и поступила работать. Переписываться они не стали.
Макиэ поела, опять закурила сигарету и теперь лежала, выдыхая густые клубы дыма. Ею овладело чувство, похожее на недовольство собой. Нельзя делать такую глупость — возобновлять отношения с бывшим любовником. Что потянуло ее сюда? Наверное, она была влюблена в его прежний облик: в синем костюме, в белой сорочке с галстуком в красную полоску. Ей тогда он очень нравился, особенно его гладкая нежная шея. А теперь перед ней сидел Сасаки в потрепанном, пыльном костюме в елочку, со старомодным шелковым вязаным галстуком. И шея у него, пожалуй, грязная. И короткие усы — какая-то точечка под носом — производят неприятное впечатление. Макиэ никогда не питала ни малейшего влечения к стареющим мужчинам. Нет, это просто поразительно, как может измениться мужчина за один год!..
Комната Сасаки — в европейском стиле. Стены оклеены обоями, на полу — тоненькая циновка, кровать — маленькая, железная, покрашенная белой краской, как в больнице; больше в комнате ничего нет.
Глаза Макиэ привыкли к внушительным апартаментам Макензи, и ей сейчас казалось, что она попала в школьное общежитие. Но и такая вот квартирка, наверное, дорога, потому что район хороший...
Поздно ночью они лежали вдвоем на кровати, тесно прижавшись друг к другу. Макиэ вдруг представилось, что она обнимает какого-то бродягу, и ей стало противно. От одеяла почему-то пахло рыбой— наверное, давно не проветривалось... Макиэ взяла большое банное полотенце и сделала из него пододеяльник. Неожиданно ей вспомнился старый Макензи, его огромное тело и этот постоянный запах молока, исходивший от него. Почему ей там не жилось спокойно?.. Впрочем, сейчас думать об этом бесполезно — возвращаться к этой жизни у нее не было никакого желания.
Время от времени до них доносился шум электрички. Наконец затихло все и на улице и в доме. Сасаки накинул на лампу сиреневый платок. Они лежали, тесно прильнув друг к другу. Макиэ закрыла глаза. Всем своим видом она говорила: мне все безразлично, делай, что хочешь. Сасаки, желая пробудить в ней волнение, приблизил свои губы к ее уху. Но для Макиэ эти приемы ничего уже не означали. Она хотела только одного — скорее покончить со своими обязанностями и уснуть. Ни горячее дыхание Сасаки, коснувшееся ее ушей, ни пальцы его, грубо запущенные в ее гладко причесанные волосы, — ничто не будило в ней ответного трепета. Душа ее оставалась холодной, и ласки Сасаки, не блещущие новизной, казались ей ненужным обрядом.
Первую неделю Макиэ прожила беспорядочно и праздно, она все время сидела дома. Затем она понемногу начала выходить на улицу, накрасившись и принарядившись, а вскоре привела с собой какого-то индийца. По дому пошли разговоры. Сасаки все это было очень неприятно, но он не мог ни в чем упрекнуть Макиэ — она не позволила ему истратить на нее ни одного сэна. Неизвестно, когда и как она продала все свои браслеты и кольца. С индийцем она, видимо, не поладила -— приходить он перестал. Однажды в начале декабря она ушла из дому и больше не появлялась. Сасаки надеялся, что она вернется, и с нетерпением ожидал ее каждый день. Но приближалось рождество, а Макиэ не приходила. В это время из салона мод с улицы Гиндза31 и из прачечной, что была неподалеку от апато, принесли счета. Так Сасаки узнал о долгах Макиэ. На оплату этих счетов ему пришлось истратить все наградные...
Сасаки познакомился с Макиэ в Иокогаме, когда он стал репортером одной газеты и служил в ее иокогамском отделении. Сослуживцы Сасаки узнали, что он еще не испытал удовольствий, предоставляемых в заведениях Хонмоку, и как-то повели его туда. По рекомендации одного влиятельного лица они попали в фешенебельный «Мезон Виоль», здесь-то Сасаки и увидел популярную в то время Маки. Уроженка рыбачьего поселка у Кисарадзу, Макиэ была замечательно сложена, а кожа у нее была белая, как пшеничный хлеб. Она очень понравилась Сасаки. Вероятно, по просьбе приятелей, шумно чествовавших грехопадение девственника Сасаки, содержательница дома распорядилась, и он получил возможность провести ночь с Макиэ.
Узнав Макиэ, Сасаки стал почти ежедневно ходить к ней в «Мезон Виоль» и сделался чем-то вроде ее любовника. Макиэ тогда шел двадцать первый год, ему было двадцать шесть. Несмотря на свой зрелый возраст, он все еще находился на содержании родителей, живших в токийском пригороде Офуна. Заработок свой Сасаки целиком прокучивал в «Мезон Виоль», подчас влезая и в крупные долги.
Эти встречи продолжались около года и прервались, когда Макиэ была выкуплена влюбившимся в нее купцом Макензи. Макензи по национальности был эстонец, но родился во Франции. В Японии он жил очень давно. До Макиэ он выкупил из «Мезон Виоль» двух женщин, но обе пожили у него не больше трех месяцев.
Поэтому служанки в «Мезон Виоль» говорили, что капризная Маки не высидит у Макензи и месяца.
Когда Макиэ ушла из заведения, Сасаки перестал ходить туда. К тому же вскоре его перевели в Токио, в главную редакцию газеты, судебным репортером.
А Макиэ, «девица из Хонмоку», превратилась в жену почтенного человека. Хоть и неприятно было Сасаки сознавать, что первая в его жизни женщина навсегда ушла от него, однако он испытывал и радостное чувство — все-таки эта женщина пусть недолго, но принадлежала ему. Он часто вспоминал о ней, и эти волнующие воспоминания согревали его Душу.
Тем временем у Сасаки умер отец, дом в Офуна перешел по наследству старшему женатому брату, и Сасаки стал жить в номерах, то и дело перекочевывая из одной гостиницы в другую. Образ его жизни был странный: он подолгу ютился в самых дешевых номерах, отказывая себе во всем, а когда у него накапливалась некоторая сумма денег, переезжал на время в комфортабельную гостиницу в районе Ко-дзимати, где вел, как ему казалось, «роскошную жизнь». Подобное существование было, по его мнению, идеальным. Приход Макиэ к нему совпал с очередной полосой «роскошества».
После исчезновения Макиэ, приунывший Сасаки жил одиноко и невесело. Прошли новогодние дни, Макиэ не приходила. Деньги подходили к концу, и Сасаки уже подумывал, что пора поискать где-нибудь номера подешевле и переехать туда. Когда в автобусе или в трамвае он замечал женщину, похожую на Макиэ, он расталкивал людей и подходил к ней, хотя был уверен, что это не она. И все же каждый раз горькое чувство разочарования охватывало его, и он долго в упор смотрел на женщину, напомнившую ему о его возлюбленной. Поведение Макиэ казалось ему непонятным, — уйти, бросить вещи и не прислать даже весточки... Ведь он и адреса ее родных толком не знал, помнил только, что они живут в Кисарадзу, в префектуре Тиба. И узнать негде было. И об этой подруге Тацу-чян — тоже девице из Хонмоку — не догадался спросить; Какисё по ветке Одакю... а улица, номер дома?..
Сасаки принадлежал к тем мужчинам, которые просто неспособны понять, что поступки женщины вызываются порой желаниями зыбкими и мимолетными: словно струйки нагретого воздуха над лесной тропинкой в жаркий полдень. Но он завидовал беззаботности и бескорыстию Макиэ — прилетела, как залетная птичка, села на ветку... а потом вспорхнула и улетела... и все свои пожитки оставила... Конечно, ее чарующее тело прокормит ее где угодно... И оттого, что Макиэ проявила такое пренебрежение к своим вещам, которыми, по-видимому, совсем не дорожила, она казалась Сасаки еще более привлекательной.
До весны Сасаки продолжал жить в апато «Яёй», терпеливо ожидая возвращения Макиэ. Но в конце концов все сбережения были истрачены, и он переехал в студенческие меблированные комнаты Онику-бодзан в Дзосакэя.
Все надеялись, что после захвата Ханькоу война с Китаем закончится, но вместо этого военные действия переместились к Чунцину, и в газетах появилось заявление о том, что Япония не намерена считаться с правительством Чан Кай-ши. Все это будило в душах людей страх и неуверенность в завтрашнем дне. Сасаки не хотел жениться и довольствовался кратковременными знакомствами со случайными женщинами. В гостинице он платил только за номер, а ел где придется, где настигал его голод.
В начале апреля в номера Оникубодзан пришла открытка от Макиэ, пересланная ему из апато. Макиэ писала торопливо, почти каракулями: «Простите, что так долго молчала. Очень хочется встретиться. Если при случае Вы сможете принести мои вещи по указанному здесь адресу, я буду очень рада». Вот и все. Посмотрев на адрес, Сасаки удивился: Хонд-зё, Исихаратё, дом Кимуры — странное место. Он был уверен, что Макиэ вернулась в Хонмоку, а она, оказывается, тут рядом, в Хондзё!
Наступила теплая пора, цикады завели свои песни, раньше обычного расцвели вишни в Уэно и Ко-ганэи. В газетах среди кричащих заголовков военных сообщений уже появились прижатые где-нибудь к уголку, наброшенные мелким шрифтом «цветочные новости»: писали о наступающем празднике цветов. В один из таких теплых дней Сасаки вскинул на плечо чемодан Макиэ, вышел к Эдогаве и, с трудом раздобыв такси, поехал в Хондзё. Остановив машину у трамвайной остановки Исихаратё, он свернул за угол у кирпичного здания банка и пошел по закоулкам, между лачугами старьевщиков и торговцев сакэ, спрашивая всех встречных о Кимура. Наконец в длинном доме, густо населенном беднотой, он разыскал его квартиру. Стекло входной двери было выбито, и отверстие заклеили с внутренней стороны пожелтевшей газетой. На окне висела прихваченная за один угол оторвавшаяся плетеная бамбуковая штора. Снаружи у окна стояла какая-то коляска, похожая на детскую. Сасаки открыл дверь. Навстречу ему вышла та самая женщина, которая когда-то приходила к нему в редакцию с визитной карточкой Макиэ. Сейчас она, очевидно, собиралась куда-то ухо-яч'-ь: на ней была надета через плечо замусоленная лента с надписью: «Союз женщин великой Японии». Увидев Сасаки, она, не сказав ни слова, поспешно повернулась и пошла на второй этаж, откуда вскоре послышался шум — по-видимому, комнату торопливо прибирали. Вскоре шум смолк, и женщина громко позвала Сасаки:
— Пожалуйста, господин! Извольте подняться на второй этаж!
Когда Сасаки, сняв туфли и оставив чемодан в передней, поднялся наверх, первое, что бросилось ему в глаза, были розовые трусики и потерявшая свой цвет белая комбинация, сушившиеся у окна. Женщина сошла вниз. Пахло газолином — наверное, поблизости была какая-то фабрика. Сасаки оглядел комнату. Ветхий сундук с почерневшей металлической оковкой, бамбуковая корзина с дырявыми углами, потерявшее глянец татами — вот и все. Бумага в дверках стенного шкафа была прорвана; из дыр торчали клочья газет, которыми был оклеен шкаф внутри.
Через некоторое время кто-то стал подниматься по лестнице. Послышалось шуршанье, будто этот кто-то опирался руками о стену, шаги были редкие, казалось, что человек никогда не доберется до второго этажа, неуверенные шаги какого-то слабого существа. Сасаки подумал, что наверх ползет на четвереньках ребенок. Он повернулся лицом к лестнице и изумленно поднял брови: нет, не ребенок, а Макиэ, в вылинявшем кимоно, опираясь руками О стену, неуверенно входила в комнату. Сасаки испуганно смотрел на нее. Как плохо она выглядит... И ведь не похудела, а как-то резко изменилась вся и от этого казалась изможденной. Даже не верилось— Макиэ ли это.
— Маки, что случилось? — взволнованно спросил Сасаки, вскочив и от растерянности забывая ей подать руку.
— Добро пожаловать, Сасаки-сан. Извините, пожалуйста, что заставила вас в такую даль...
— Скажи, что с тобой?
— Зрение у меня испортилось... Все время в глазах туман, и голову дурманит...
Макиэ села перед Сасаки, повернув лицо к окну и уставившись в него немигающими глазами. Она объяснила, что глаза у нее разболелись от венерической болезни с каким-то трудным названием, которое Сасаки даже не запомнил. Он сидел, ошеломленный страшной переменой в Макиэ, и не знал, о чем с ней говорить, о чем спрашивать. Ведь он был убежден, что Макиэ живет счастливо. С ее внешностью она не может быть несчастной, где бы она ни была... Ему даже казалось, что он завидует ее жизни, такой легкой и радостной.
— После того как я ушла от Сасаки-сан, со мной всякое было. Нарочно бросала себя в самую грязь... И вдруг в феврале заболели глаза. Пришлось уйти сюда, к знакомым. Вот хожу к врачу. Он говорит, что я, конечно, поправлюсь, но левый глаз будет видеть хуже...
— А я ничего, совершенно ничего о тебе не знал... Ты что же, все с этим индийцем жила?
— А-а, вы про того мужчину с дорогим поясом? Нет, мы с ним совсем немного были. Тоже поссорилась и ушла. Гейшей стала, работала в Готанда... Не знаю, как вам объяснить, так пусто было на душе, и будто бы ветер все время подхватывал и гнал все куда-то... в неизвестное... И скучно было, каждый день пила сакэ, сходилась с кем попало, все мне стало безразлично... Когда жила у Сасаки-сан, все же что-то чувствовала отрадное. Только капризна я — уж если захотелось чего-нибудь, обязательно сделаю...
— А дальше что будешь делать?
Макиэ сидела по-прежнему, повернув к свету спокойное, ничего не выражающее лицо. И хотя в нем оставалось что-то от былого очарования, Сасаки, помнившему Макиэ и в Хонмоку и в дни ее жизни у Макензи, жалкая фигурка сидевшей перед ним женщины казалась чужой. И не придумаешь, как ее утешить... К тому же Макиэ рассказывала с таким выражением лица, будто эта жизнь была для нее обычна. Она ничем не проявляла своего отношения к беде, в которую попала.
— Мне сказали, что вы принесли мои вещи. Это моя хозяйка, оказывается, послала вам открытку. А я уж решила — на что мне они? А хозяйке стало их жаль, вот она и послала вам открытку. Не думала я, что Сасаки-сан придется пожаловать в такое место...
— Это все пустяки... тебе, наверное, нужны деньги?
— Деньги? Нет, не нужны. Вот поправлюсь — опять пойду работать.
Сасаки был поражен. После всего, что с ней стряслось, она опять хочет идти «работать»! Он спросил:
— Как это «работать»? Ты куда же теперь собираешься?
— В Есихара 32.
Сасаки молча разглядывал глаза Макиэ. Глаза нормальные — даже сразу не заметишь, что они больны. Только белки слегка красноватые и помутневшие. Когда она спокойно сказала — будто собиралась сходить за покупками, — что пойдет в Есихара, что-то сдавило грудь Сасаки. Впрочем, только на мгновение; пусть это бессердечно, но при виде изменившейся Макиэ он почувствовал, что в нем сразу исчезло все, что он питал к прежней своей Маки.
Перед Ним сйДела совсем другая’ женщина. И подобно тому, как Макиэ, придя к Сасаки после годичной разлуки, разочаровалась, увидев перемену в нем,так теперь Сасаки охватило ощущение неприятного отчуждения. Сасаки понимал, что нужно как-то помочь ей, но больше всего ему хотелось поскорее уйти отсюда. Может быть, Макиэ выглядит так потому, что на ней грязное дёшеВое кимоно, а незавитые волосы закручены в простой узел на затылке? Даже не верилось, что с этой женщиной он проводил в Хонмоку такие счастливые, такие памятные Ночи. Душевный мир Макиэ был непостижим для Сасаки: разве можно как-нибудь объяснить, почему она не могла успокоиться и остаться у Макензи, да и у него не захотела жить?
Против ожидания, Макиэ проявила полное равнодушие к своему положению, да и к Сасаки. Она не мешала ему разобраться в своих чувствах.
— Почему же ты решила идти в Есихара? Ведь там очень плохо.
— Да слишком много хлопот причинила я своим хозяевам. Они ведь и держат меня потому, что я обещала им пойти туда, после того как поправлюсь.
У Сасаки на мгновение навернулись на глаза слезы. Он торопливо достал кошелек, вынул двадцать иен и сунул их в руку Макиэ.
— Я туда летом уйду. Если будешь в тех местах, заходи. Заведение называется «Эйро»... — сказала Макиэ, складывая вчетверо две десятииеновых бумажки и пряча их за пояс.
Само название «Есихара» вызывало у Сасаки чувство брезгливости. И если такая женщина, как Маки из «Мезон Виоль», опускается до того, что идет в Есихара, это трагедия. Вот если бы в Хонмоку, это дело другое. Сасаки был убежден, что Хонмоку — место отличное, а Есихара — «трущобы». Вообще, он держался правила — даже во время поездок избегать гостиниц с японскими порядками, а останавливаться в отелях европейского типа. ‘Он и спал только на кровати. И глядя теперь на Макиэ, в этой грязной лачуге, он решил, что это йх последняя встреча...
В начале июня Сасаки получил повышение — его перевели в отдел общественной жизни, и он снова переехал в фешенебельный квартал Кодзимати, в отель «Укон», неподалеку от фотоателье «Тодзе». Конца войне не было видно, жизнь становилась все суровее, все тяжелее. Правительство установило строгий контроль над продажей предметов первой необходимости. Раньше Сасаки, бывало, попросту выбрасывал в канаву порвавшееся белье или дырявые носки, завернув их для приличия в газету. Теперь настали тяжелые времена — трудно было купить даже такие мелочи, и ему приходилось терпеть всякие мелкие лишения. В одном ему повезло. Он упросил хозяйку отеля предоставить ему полный стол, и хотя он не мог «роскошничать», как прежде, все же ему теперь не приходилось скитаться по городу в поисках еды.
После свидания с Макиэ в Хондзё Сасаки больше ее не встречал и даже не вспоминал о ней. Он жил бездумно, наслаждаясь относительно независимой и беззаботной жизнью. Между тем из редакции продолжали понемногу забирать сотрудников в армию. Журналисты, чтобы избежать мобилизации, добровольно уезжали на фронт военными корреспондентами. И Сасаки, трезво взвесив обстановку, решил, что сидеть и ждать, пока ему пришлют мобилизационную повестку, глупо. Он обратился к влиятельным людям с просьбой как-нибудь помочь ему. Впрочем, несмотря на тревожную атмосферу военного времени, Сасаки продолжал свою беспечную холостяцкую жизнь, не отказывая себе в удовольствии выпить порой чашечку сакэ или провести ночь со случайной знакомой.
Однажды, на исходе жаркого летнего дня, Сасаки с несколькими приятелями из редакции отправился в Асакуса. Они посмотрели комедию «Сакэ и солдат», покритиковали танцовщиц, а затем пошли в один кабачок у моста Каннабаси, где они частенько бывали и раньше. Учения по противовоздушной обороне в то время проводились уже довольно часто, и в эту ночь все дома у Каннабаси были затемнены. Время от времени у какого-нибудь дома, из которого просачивался свет, ругался в мегафон дежурный, хотя ночь была лунная и широкая асфальтовая мостовая сверкала, как река. Опьяневший от выпитого сакэ, пошатываясь и напевая вполголоса военный марш, Сасаки вышел из кабачка и остановился у пожарной бочки за естественной надобностью. Ночь чаровала своим великолепием. Таинственно блестели мокрые крыши домов, озаренные ярким лунным светом. Дул легкий ночной - ветерок, нагретый жаром раскаленного за день асфальта. И хотя ветерок был теплый, разгоряченному Сасаки он доставлял удовольствие. Настроение у Сасаки было отличное, и, завершив свое несложное дело у пожарной бочки, он вдруг вспомнил о Макиэ. Как же оно называется?.. Очень похоже на название соевых конфет... Ах, да, «Эйро»!—вспомнил он название заведения и решил, что ему надо повидать Макиэ. Он попросил официанта вынести ему через черный ход портфель и шляпу и, ничего не сказав приятелям, отправился пешком по освещенной луной дороге в сторону Еси-хара. В одном месте наперерез ему из переулка выбежало несколько смеющихся женщин с ведрами в руках, видимо, выполняя что-то, связанное с противовоздушными учениями.
Сасаки никогда не бывал в Есихара. Этот район представлялся ему густой вишневой аллеей, по обеим сторонам которой стоят старинные дома увеселительных заведений. Он, смущенно улыбаясь, спросил дорогу у попавшегося ему навстречу мужчины.
Когда он подошел к Есихара, там тоже все было погружено в темноту. Вероятно, учения охватили и этот район. Время от времени, когда открывалась дверь какого-нибудь домика, впуская посетителя или выпуская зеваку, зашедшего только «прицениться», на дорогу струился синий свет. У швейцара, стоявшего в дверях одного большого заведения, Сасаки спросил, как пройти к «Эйро», но старый «вышибала» даже и не слышал о таком названии. Тогда Сасаки вежливо обратился к проходившей мимо женщине, похожей на служанку.
— Я иду в ту сторону. Пойдемте вместе, — ответила женщина и пошла вперед, приглашая его следовать за собой.
Погруженная в темноту улица походила на спящий древний город. Из домиков не доносилось ни звука. Черепица на крышах сверкала блестками, отражая свет луны. Ведя его по таким закоулкам, что он один, наверное, заблудился бы в них, женщина наконец сказала:
— Вот здесь «Эйро».
«Эйро» оказалось совсем не таким заведением, каким его представлял Сасаки. Он предполагал, что Макиэ все-таки попала в какой-нибудь первоклассный дом, и был весьма неприятно удивлен убогим видом заведения. Толкнув легкую застекленную дверь, он вошел. С дощатого потолка свисала лампа с абажуром, закутанная в черную тряпку. На стене было прибито в ряд пять больших фотопортретов. Вместо швейцара у двери сидела горбатая старуха и отгоняла веером от своих ног москитов.
— Добро пожаловать, господин. Есть хорошие девицы... Или у вас здесь есть своя постоянная? — быстро затараторила женщина, обращаясь к Сасаки, который разглядывал портреты. Сасаки забыл спросить у Макиэ ее «гэндзимей» 33 и искал ее портрет.
— Вы у нас в первый раз, господин?
— Г-м...
— Сегодня многие не работают из-за учений, господин... Сасаки, ничего не отвечая, продолжал рассматривать портреты и никак не мог угадать —-на каком из них изображена Макиэ.
— Есть тут у вас девица из новых, по имени Макиэ?
— Из новых? Макиэ? А-а, такая крупная девица, с лицом европейской женщины?!.
— Да-да, наверное, она и есть!
— Ее зовут Гекую-сан. Портрет еще не готов. Только недавно к нам поступила,—сказала старуха, обмахивая себя веером.
Сасаки ничего не знал о порядках в таких заведениях, но решил, что будет уместно сунуть в руку старухе одну иену. Его провели на второй этаж. Да, заведение было действительно жалкое. Обстановка напоминала скорее убогую придорожную харчевню. Однако дзабутон (Квадратная или круглая тонкая ватная подушка для сиденья) принесли льняной, голубого цвета, сидеть было приятно. Комнат в заведении было немного. Соседняя комната отделялась бумажной перегородкой. Видимо, там уже был гость — оттуда слышался звон колечек подвешиваемого сетчатого полога от москитов. Подачка помогла — старуха принесла курение от москитов и остывший чай.
— Гекую-сан скоро придет, — сообщила она.
Старуха говорила с характерным провинциальным акцентом. Любопытно, откуда она родом?.. Сасаки лениво обвел глазами комнату. В углу была устроена токонома (Нища в стене с возвышением), в ней стояла корзина с георгинами. Наверное, это был просто жилой дом, кое-как переоборудованный под заведение. Стены были оклеены голубыми обоями с туманными разводами, но потолок так и оставался закопченным и черным. Окно и здесь было завешено темной шелковой занавеской, лампа затенена.
Кто-то прошел по коридору и остановился у двери. Послышался шепот. Сасаки вдруг почувствовал, что в комнате очень жарко, он снял свой легкий серый пиджак. Дверь отворилась, в комнату вошла женщина в широком розовом переднике. Это была Макиэ. Глаза у нее, наверное, еще плохо видели — она не сразу узнала Сасаки.
Он окликнул ее:
— Макиэ! Это я, Сасаки!
— Это вы?.. — она непринужденно уселась.— Как парит сегодня...
Сасаки был уязвлен: сразу заговорила о погоде, не сказав даже, что рада его приходу.
— Ну и долго же искал я тебя.
— Да, меня найти трудно. Днем легче: повернуть за угол у бани — сразу можно увидеть.
Она говорила спокойно; видимо, встреча ее ничуть не волновала.
— Как с глазами у тебя? Вылечила?
— Да, стало гораздо лучше. Теперь меня лечат иголками, плечи мне колют. Не знаю, может быть, от этого, но мне намного стало легче. Правым глазом совсем хорошо вижу.
— Место у тебя неважное, Маки.
— Разве? А по-моему, хорошее. Никаких забот. А вы где теперь? Все там же?
— Где там же? Ты говоришь про апато? Нет, оттуда я давно переехал. С тех пор уже третье место меняю.
Макиэ молча взяла с токонома два веера, лежавшие у корзины с георгинами, и положила один перед Сасаки. Обмахивая себя веером сквозь широкие рукава кимоно, она тихо спросила:
— Переночуешь?..
Забрезжило утро. Сасаки проснулся, когда солнце стояло уже совсем высоко. Услышав гул голосов на улице, он высунул голову из-под полога и выглянул в маленькое круглое оконце у изголовья 34, которое из-за ночной духоты они оставили открытым. На ярко освещенной солнцем улице стояла толпа мужчин в защитных костюмах и женщин в белых передниках, с лентами «Союза женщин великой Японии». Все держали в руках национальные флажки. Лицом к толпе у витрин, за которой виднелись швейные машины (там была, наверное, швейная мастерская), стоял на ящике из-под пива низкорослый, остриженный наголо мужчина. Он что-то говорил, лицо его, освещенное солнцем, было синевато-бледным. Около него с почтительным выражением на лицах и потупленными глазами стояли взрослые и дети — видимо, его родственники.
Сасаки прислушался к речи человека, стоявшего на пивном ящике.
-— Самозабвенно отдаю себя на служение великой Японии! Пусть я погибну, и кости мои будут стерты в порошок ради отечества! Господа! В такую жару вы все пожаловали сюда, чтобы почтить своим вниманием самого недостойного, самого ничтожного жителя нашей улицы Тамидани Дайгоро. От всей души приношу вам свою благодарность и низко кланяюсь.
Он кончил и неуклюже поклонился. Из толпы вышел вперед толстый пьяный мужчина. Взгляд его скользнул по фасаду «Эйро» и остановился на окне, из которого выглядывал Сасаки. Сасаки почему-То испугался и спрятал голову под пропахшее потом одеяло. Макиэ продолжала спать, приоткрыв рот. Рукав ее ночного халата откинулся и обнажил плечо. В полутьме комнаты ее тело белело, как очищенный лук. Ему захотелось курить. Он потянул к себе ящичек с курительными принадлежностями, стоявший у изголовья. В нем было немного мелкого табака и новенькая дешевая трубка. Сасаки тщательно вытер мундштук трубки рукавом халата, набил ее табаком и закурил:
На улице все еще говорили. Кто-то громко повторял: «...в честь господина Тамидани Дайгоро... в честь господина Тамидани Дайгоро...» Затем раздались крики «банзай!»
— Вот надоели, даже поспать не дают...
Макиэ повернулась на другой бок, энергично почесывая плечо. От соседства Макиэ Сасаки не испытывал ни малейшего волнения. Лежит рядом кто-то, только и всего. Минуты проходили пустые, без чувства и мыслей, как во время вынужденного ожидания поезда...
Наконец Макиэ повернулась на живот и взяла из его рук трубку.
— Сегодня опять жарко.
— Г-м...
— Тыквы бы сладкой.
— Рановато еще...
— Разве? А который теперь час?..
Сасаки торопиться было некуда, но и задерживаться тут он не хотел.
— А помнишь, по утрам в Хонмоку было слышно, как копают ракушки?
— Хочу холодной лапши.
Теперь Макиэ, видно, уже не вспоминала о прошлом, все ей было безразлично. Выдыхая табачный дым, она равнодушно смотрела на Сасаки.
Под отсыревшим, плохо накрахмаленным пологом было невероятно душно.
— Если тут долго лежать, можно и здоровье потерять совсем... Скажи мне, Маки, почему ты не осталась у Макензи-сан?
— Почему? Э, теперь все равно... Интересно, где-нибудь высоко над землей сейчас прохладно? Вот, например, на самолете? Только-голова кружится, наверное...
Сасаки не знал, что ответить, — он тоже ни разу не летал на самолете, хотя привык думать о нем как о чем-то обыденном.
После этой встречи Сасаки раза три бывал у Макиэ в «Эйро», но вскоре она ему окончательно наскучила, и он прекратил свои посещения. За это время он не раз просился корреспондентом на фронт, но проходили недели и месяцы, и ему начинало казаться, что он уже не попадет на войну. Тысяча девятьсот сорок первый год Сасаки встретил по-прежнему в Токио, продолжая кочевать из одной гостиницы в другую, но незадолго до начала войны на Тихом океане он неожиданно получил красную повестку и был призван рядовым. Его отправили в Корею.
В Фусане шло формирование и обучение морских десантных частей. Десантные суда то и дело отплывали на юг. Каждый день проводились учения' по высадке десанта на берег, занятый противником. Сасаки опостылели эти занятия, которые готовили его только к смерти. Кто-то научил его, и он попытался симулировать болезнь. Правда, когда Сасаки попал на прием к военному врачу, его обуял такой страх, что он был уже сам не рад своей затее. Внезапно он побледнел, и его охватила настоящая дрожь. Молодой врач, поглядев на него, сказал своему коллеге что-то по-немецки, и Сасаки положили в госпиталь. Пока он там отлеживался, его часть отправили в Кантон. Сасаки выписали из госпиталя и зачислили в другую часть. Их отправили в Кэйдзе, затем перебросили в Мукден. Так они и ездили с места на место, а тем временем война на Тихом океане становилась все менее похожей на победоносную. Наконец в августе 1945 года Сасаки, находившийся в' то время на севере от Ботанко, услышал об окончании войны. В ту же ночь вместе с десятью другими солдатами он дезертировал, вскочил на поезд, идущий к югу, и так, пересаживаясь с одного поезд® на другой, за шесть суток добрался до Фусана. За-мешавшисо в толпу солдат, грузившихся на госпитальное судно, он очутился на палубе. Вскоре судно отчалило. Так он попал в Модзи. Когда он почувствовал под ногами землю Японии, ему показалось, что это счастливый сон...
Месяца два Сасаки пожил у брата в Офуна, а затем опять вернулся на работу в свою газету. Правда, первое время он находился как-бы в резерве — у него не было определенных обязанностей, но он был рад и этому. В том, что он вернулся живым, Сасаки не видел особого чуда, но по временам во сне он вновь и вновь переживал животный страх, испытанный им в момент дезертирства.
Вскоре Сасаки женился. Жена его красотой не отличалась, но зато была здорова, как все, кто вырос в деревне. После войны было трудно найти удобный номер, и Сасаки по совету брата временно снял комнату во втором этаже, над овощной лавкой на улице Сэндагате. Там-то он и встретил Мидзу, младшую сестру хозяйки, приехавшую к ней из деревни помогать по хозяйству. Их поженили чуть не насильно. Мидзу было двадцать шесть лет. Мужа она потеряла на войне, детей не имела. Это была полная женщина с широкими бедрами, от этого она казалась еще полнее, но это как раз Сасаки нравилось. Так в паспорте Сасаки впервые появилась запись: «жена — Мидзу». В деревне она преподавала кройку и шитье в школе, шить она умела хорошо, и Сасаки теперь стал носить всегда чистое, починенное белье и заштопанные носки. Когда он, смеясь, рассказывал о том, как раньше выкидывал в реку дырявые носки, Мидзу не на шутку огорчалась и укоризненно говорила:
— А все потому, что вы такой беспечный. Вот если бы были сейчас все эти носки, не пришлось бы терпеть такой недостаток в них, расточительный вы человек.
Хозяин овощной лавки, наверное, нажил немного денег — через год он купил близ станции Еёги участок земли и выстроил там двухэтажный дом. В старом доме остался жить только Сасаки с женой. На другой год после женитьбы на Мидзу у Сасаки родился сын. Этот год был первым урожайным годом после войны, и первенца поэтому назвали Минору 35.
Однажды Сасаки отправился по делам в Фуна-баси. Доехав до Отономидзу, он ожидал на платформе электричку. Поезда долго не было. Сасаки рассеянно смотрел на глубокий ров под Священным мостом, ведущим в императорскую резиденцию. Вскоре около Сасаки остановилась женщина с рюкзаком на плечах. Опустив рюкзак на платформу, она облегченно вздохнула. Сасаки от нечего делать стал ее разглядывать. Где он видел это лицо? Женщина тоже часто посматривала на Сасаки.
Лицо у женщины было смуглое, все в морщинах, с маленьким носиком, под которым торчала большая родинка, похожая на бородавку. Волосы были сухие, с сильной проседью.
— Послушайте, ведь вы, кажется, та самая женщина, у которой жила Макиэ-сан?
— Боже, неужели это вы? А я все смотрю, и думаю, где я имела удовольствие видеть ваше лицо... Только никак не могла вспомнить.
Женщина учтиво поклонилась.
— Как поживает Макиэ-сан?
На Сасаки нахлынули воспоминания.
— До последнего времени мы жили в Хатиодзи. Теперь вот кое-как построили хибарку на прежнем месте, в Есихара, и живем там. Ведь вы знаете, девятого марта во время бомбежки вся южная часть города была в огне... Я там мужа потеряла, а Макиэ-сан тоже попала в этот пожар... И знаете, видно, оттого, что испугалась такого страшного огня, помешалась, и так до сих пор...
— Что? С ума сошла?!
— Да. Но теперь все же как-то немного получше стала. Если дальше так пойдет, мы надеемся, к концу года сможет уже начать работать. А одно время, поверите ли, я совсем уж не знала, что и делать с ней... Как увидит кого-нибудь со светлыми волосами, так и набрасывается. Да-да, поверите ли, такое было с ней, что и рассказывать не хочется... Я-то сразу убежала к знакомым в Мацудо, и там уже прослышала, что Макиэ не вернулась к своим в Ки-сарадзу. Тогда съездила я на пожарище в Есихара и разузнала, куда бежали женщины из «Эйро», когда спасались... Оказалось, у хозяйки «Эйро» сестра живет в Нэду, ее дом уцелел от пожара. Они к ней и уехали и сумасшедшую Маки с собой забрали. Поехала я туда. Хозяйка говорит — не поправится Маки. Ну а я ее взяла все-таки с собой в Мацудо. Только там мы недолго пожили, уж больно трудно было. Оттуда повезла ее к своему брату, в Хатиодзи, поила целебной травой, на богомолье водила по разным храмам, и вот, слава богу, стало ей немного получше...
— Какое несчастье...
— А вы, господин, были на фронте?
— Да, в ноябре сорок первого меня мобилизовали, а вернулся домой сразу после войны.
— Вот как, значит... Ну что ж, хорошо, что жи-вы-здоровы... А в Токио было еще хуже, чем на вой-
не... Говорят, если бы мы вовремя руки не подняли, к нам атомная бомба тоже бы пожаловала... В общем, знаете, когда видно, что проигрываешь драку, лучше уж быстрей сдаваться — меньше колотушек получишь...
Сасаки давно позабыл о Макиэ. Ушла из памяти и их последняя встреча, не мог он вспомнить и ее лица — больного, изможденного. Зато улыбающееся личико изящной Маки времен Хонмоку возникло перед ним сейчас так ясно, будто он видел ее вчера. Неужели она продолжала «работать» в Есихара до самого конца войны? Ему стало жаль ее.
— Сколько же лет сейчас Макиэ-сан?
— Не скажу вам точно, господин. Тридцать один, должно быть, а может, и тридцать два... Да, уж когда все сгорит, ничего не поделаешь... Несчастная М’аки-сан! Отец у нее пьяница, живет в Кисарадзу с ее мачехой, детей у них пять человек — и все маленькие. Вот и приходилось Маки все время надрываться, не жизнь, а мука... Но душа у нее светлая — как ей ни горько, никогда не пожалуется... Отец-то у нее плотник, теперь, наверное, хорошо зарабатывает, ведь все заново строится. Иногда даже рыбу нам стал присылать. В общем получше живет, чем раньше, это по всему видно... А она все твердит: «Как поправлюсь, пойду работать!» Да вот, говорят, теперь с этим занятием будет не так, как раньше. В Есихара будто бы не разрешают устраивать заведения... Так она подумывает заняться торговлей. Хорошо бы, конечно, да разве ей осилить! В нынешнее время на гроши торговлю не заведешь...
К станции с грохотом подкатил, поезд, но старуха, видимо, не очень торопилась и, бросив рассеянный взгляд на закрывающиеся двери вагонов, про-- должала свой рассказ.
— Вот послушайте, господин. Когда она еще была в Есихара, у нее нашелся, как бы вам сказать... покровитель, хороший человек... Да разве она может долго вытерпеть?.. А лицо у нее такое, не как у всех, потому она и нравится... Может быть, и пристроится где-нибудь, в баре или в дансинге. Да только йряд ли — года у нее уже не те, и пить она перестала совсем, ничего не хочет. В последнее время все нянчит детишек моего брата. Брат мой кровельщиком работает, ну, конечно, пока живет неплохо. Раньше он тоже неподалеку от меня жил, в Хондзё, теперь опять построил там маленький домик, вот Маки-сан-туда и ходит иногда помогать по хозяйству... Все как будто хорошо, а только, как погода начинает меняться, на нее тоска находит, меланхолия, что ли, называется... Это уж всегда у таких больных. А я тоже уж не могу, не все же время ей у меня оставаться... Вот и задумываюсь теперь, как с ней быть...
Сасаки слушал и пытался мысленно представить себе Макиэ, гуляющую с ребенком на спине.
— Тетушка, а вы кем приходитесь Макиэ-сан?
— Видите ли, господин, мой покойный муж занимался, как вам объяснить, вроде как бы посредничеством. Ну, Маки пользовалась его услугами, с этого у нас и началось знакомство.
Так вот в чем дело, оказывается! Вот кто «помог» ей впервые попасть в публичный дом... Только теперь Сасаки понял, каково пришлось Макиэ, когда она убежала от него из апато...
Снова с грохотом подошла электричка. Покраснев от натуги, женщина взвалила огромный рюкзак на спину и сказала:
— Поеду в Акибахара. Эх, сколько времени прошло с войны, а все трудно еще... Мы живем на прежнем месте, прошу вас, господин, приходите к нам, обязательно. Маки-сан так будет рада! Правда, приходите... Да, скажите, вы все там же, в газете работаете?
- Да-
— Ну, простите меня, надо ехать. Так не забудьте, заходите!
Двери вагонов бесшумно открылись и закрылись. В потрепанном рюкзаке женщины был, наверное, картофель, сквозь изношенную ткань проступали бугорки, а из завязки торчал лопух.
Сасаки уже давно зажимал рукой в кармане три стоиеновые кредитки. Он все ожидал удобного Момента, чтобы вытащить из кармана влажные от потных рук бумажки и сказать: «Вот, передайте Маки хоть немного денег». Но когда загрохотал подходивший поезд, он вдруг раздумал. Все равно Макиэ ушла уже из его жизни... И стало жалко эти триста иен. Ушла из жизни... Все, все в жизни уходит куда-то за пределы нашей памяти, исчезает навсегда... Сасаки проводил взглядом отходящий поезд. И никаких угрызений совести не почувствовал, он от того, что пожалел отдать Макиэ эти триста иен. Странно— почему ему не стыдно? Ведь в первый момент, когда он заговорил со ртарухой, ему захотелось даже навестить Макиэ, а как только эта сводня, взвалив рюкзак на спину, вошла в вагон, его вдруг охватило удивительное безразличие к судьбе своей бывшей возлюбленной...
На платформу налетел порыв холодного осеннего ветра. Над мутной зеленоватой водой дворцового рва летали, гоняясь друг за другом, две белохвостые птицы. Поезда долго не было. За высоким парапетом Священного моста колыхались чужестранные фуражки, освещенные полуденным солнцем — это шли по мосту американские солдаты.
Сасаки все еще сжимал в руке триста иен. Да, лучше купить на эти деньги мяса и наконец хоть раз за последние дни поесть досыта.