Шхуна, которая не желала плавать

Глава четырнадцатая
«ЗАДНИЦА САЛЛИ»

Мы с Майком и крабы уснули примерно в четыре утра, когда сильный дождь забарабанил по крыше каюты. И были разбужены в семь, когда по крыше каюты забарабанила тяжелая рука.

В не слишком солнечном настроении я открыл люк и увидел, что дождь все еще льет, а туман густ, как обычно. На палубе катера Пауло толпилась заметно промокшая кучка людей, состоявшая из молодого патера, двух мальчуганов (служек, решил я), Теофиля Дечеверри, его сына Жоржа и Мартина Дютена. В призрачном свете зари они смахивали на дюреровскую гравюру, изображающую плакальщиков, явившихся за покойником.

Однако явились они для совершения обряда крещения «Счастливого Дерзания». Чтобы, так сказать, смыть ее протестантские грехи и сделать ее честной женщиной.

Когда они сгрудились в неприбранной каюте, Мартин шепотом извинился за столь ранний визит, но у святого отца другого свободного времени не нашлось. Он добавил, что святой отец мучается свирепым насморком, с трудом говорит и хотел бы кончить все побыстрее.

Я ничего против не имел. Стоять в нижнем белье было зябко, и меня тянуло поскорее вернуться в теплый уют моего спального мешка. Майк, на котором даже нижнего белья не было, оставался в своем мешке и не изъявлял никакого желания его покидать.

Служба, к счастью, оказалась несложной. Пока мальчики тянули псалом, патер достал бутылку со святой водой, откупорил ее и поднял над центром стола.

Все мы, кроме Майка, старались стоять прямо, а в каюте «Счастливого Дерзания» это недостижимо. А потому наши головы волей-неволей согнулись — как и наши колени и наши спины. Ну а Майк поегозил, пока не сумел принять полуколенопреклоненную позу, так и не покинув спальника, только вид у него был не слишком благоговейный. Скорее он походил на погонщика верблюдов, разбуженного ни свет ни заря в лютом холоде пустыни, чтобы он мог поутру поболтать с Магометом.

Негромко посапывая, патер произнес одну-две молитвы, а затем приготовился дать шхунке ее новое имя. И в тот миг, когда он произнес его и перевернул бутылку, святого отца сотряс оглушительный чих.

Святая вода брызнула во все стороны. Бутылка, описав сверкающую параболу над столом, приземлилась на койке Майка. Капли рикошетом оросили сосредоточенные лица всех нас. В крайнем смущении патер торопливо пробормотал благословение и спешно ретировался.

Теофиль с сыном и Мартин тоже ушли, а мы с Майком и крабы остались в одиночестве размышлять над свершившимся таинством. Майк испытывал к злополучному священнослужителю более глубокое сочувствие, чем я.

— Не хихикай, Моуэт! — сказал он, стряхивая святую воду со спальника. — Вот попробуй произнеси вслух название этой дурацкой лоханки и посмотри, что получится!

Я попробовал и понял, на что он намекал. Но почему бы, любезный читатель, тебе самому не попробовать?

«Итшатшазале Алай».

Хотя мы с Майком потратили немало времени, тренируясь в произношении этого имечка, но так и не преуспели ни тогда, ни потом. Майк со временем создал упрощенный вариант, от которого как будто пришел в восторг, но я — от имени моей шхунки — счел его неприемлемым.

«Задница Салли»… нет, это не звучало.

У ньюфаундлендцев есть присловье, что плохо начавшееся плавание завершится удачно. То же можно отнести и к нашему крещению. Пока мы еще пытались овладеть новым названием, вернулись Тео и Мартин с бутылкой жидкости странного зеленого цвета.

Не обращая внимания на дождь, Тео забрался в плоскодонку и принялся выводить золотом новое название шхуны слева и справа от бушприта. Тем временем Мартин гордо развернул новый флаг, специально изготовленный для нас, — великолепное изделие из шелка, с вышивкой золотыми нитями. На алом фоне красовался зелено-белый крест и герб Семи провинций страны басков до того, как французы захватили четыре из них, а испанцы остальные три.

Официально презентовав мне флаг, Мартин откупорил бутылку с зеленой жидкостью.

— Это, — просветил он нас, — изаро, Национальный напиток басков. Мы выпьем за здоровье «Итшатшазале Алай» ее родное зелье!

Мы выпили, и тотчас день посветлел. Отведав изаро, я перестал удивляться, почему испанцам и французам понадобилось восемьсот лет, чтобы одолеть басков, и почему по сей день им не удалось усмирить их.

К одиннадцати часам, когда, собственно, должно было состояться крещение, дождь перестал, а туман заметно рассеялся. На пристани собралась огромная толпа, а катер Пауло заполнили приглашенные на церемонию.

Капитан и команда испанско-баскского траулера не устрашились ужасов возмездия, угрожавшего им со стороны Франко, и бесшабашно разукрасили свое ржавое судно всеми флагами и вымпелами, какие сумели найти.

Пауло «позаимствовал» с газона губернаторского дома медную пушечку далеких времен, и установил ее на носу своего заслуженного катера, и теперь вместе с приятелем колдовал над ней, вооружившись металлическим ящиком с черным порохом и клочьями ваты.

Точно в назначенный час Мартин в своей роли церемониймейстера взобрался на крышу каюты Пауло. Местная баскская музыкальная группа протрубила в фанфары. Мартин произнес небольшую чудесную речь по-французски и по-баскски. Кончив, он обернулся к мадам Дечеверри, которую избрали крестной матерью шхунки, и попросил ее исполнить свою обязанность.

И она взялась за дело со всем усердием, размахнувшись привязанной на ленте бутылкой изаро с такой бурностью, что бутылка пролетела мимо носа, оборвала ленту, описала дугу над нашей палубой и разбилась вдребезги о грот-мачту. Вот так Сен-Пьер воздал честь нашему кораблику. Над портом раскатился рев гудков и сирен стоявших там судов. И с некоторым запозданием из-за возни с фитилем Пауло выстрелил из пушки.

Эффект не оставил желать ничего лучшего. Тяжелая медная труба изрыгнула пятифутовый язык пламени сквозь гигантское облако черного дыма и рявкнула так, будто столкнулись две планеты. К счастью, никто не стоял позади пушки. Она разорвала веревки, которыми Пауло прикрутил ее к своей лебедке, отлетела назад со скоростью ракеты, пробила рулевую рубку насквозь и улеглась на корме совсем обессиленная, испуская легкий дымок.

До вечера «Итшатшазале Алай» принимала многочисленных гостей, заглядывавших пожелать ей счастья, а вечером Элла Жирарден устроила торжественный прием в «Л'Эскаль» в честь нашей шхуны.

Вечер этот имел два важнейших последствия. Во-первых, мы решили отправиться на «Ишь, ты!» (это уменьшительное имя она получила в тот же вечер, когда даже ораторы-баски начали спотыкаться при попытке выговорить ее название) в церемониальное плавание до Микелона, этого оплота басков. А во-вторых, мы взяли еще одного члена команды — золотоволосую юную беглянку из Торонто по имени Клэр, которая решила провести месяц на островах, чтобы усовершенствоваться во французском языке. Но я вскоре убедил ее ввести в расписание своих занятий еще и курс полировки ее английского со мной в роли преподавателя.

Блистая свежей окраской, сверкая золотом букв своего названия, гордо неся на грот-мачте весело развевающийся флаг, с приведенным в порядок компасом, с двигателем, временно доступным доводам рассудка, «Ишь, ты!» выглядела и вела себя как совершенно новый корабль. Я чувствовал, что начинаю исподтишка гордиться ею, и даже начал немножко ей доверять. В таком-то вот настроении мы через трое суток после крещения приготовились отплыть на Микелон.

Собравшиеся гости, которые отправлялись с нами в плавание, включали пятнадцать человек и двух собак. Гости явились с невообразимым разнообразием всяческого багажа: охотничьи ружья, огромные корзины с едой, сверхогромные корзины с бутылками всяких вин и более крепких напитков, а также подзорная труба, несколько шезлонгов и заводящийся ручкой патефон.

Мы попытались найти место для всех и вся, но потерпели неудачу. Просто не хватило свободного пространства. Неукротимый Мартин помчался куда-то вдоль стенки и десять минут спустя вернулся, налегая на весла, в лодке, Длиной почти не уступавшей «Ишь, ты!». Мы накрепко привязали это чудовище к нашей корме и загрузили его «предметами не первой необходимости», включая собак, шезлонги и трех наименее привлекательных дам. Ни одна из этих несчастных не совершала морские переходы в лодке, а потому они положились на мои заверения, что им уступлен аналог каюты-люкс, а все прочие будут терпеть прямо-таки трюмные муки на борту набитой пассажирами шхуны.

Отплыли мы не слишком лихо. Неуклюжая посудина на буксире за кормой не прибавляла маневренности «Ишь, ты!». Хотя двигатель орал на полную мощность, и были поставлены все паруса, и ветер был попутный, из гавани мы выползли на скорости в три узла.

Само плавание обошлось без крупных происшествий, хотя о мелких нельзя сказать того же. Когда мы шли поперек большой бухты между Ланглейдом и Микелоном, буксир лопнул и лодка закачалась на волнах. К спасательной операции приступили не сразу, так как часть нашей команды, заметив, насколько увеличилась наша скорость с этой потерей, решила, что пассажиркам лодки следует добраться до Микелона своим ходом на веслах. В конце концов это предложение было забаллотировано из соображений гуманности. Мы подавляющим большинством постановили, что было бы зверством обречь двух собак на тяготы ночи в море.

Затем две из самых очаровательных наших дам спустились вниз распаковать корзину с едой (корзины с напитками уже распаковались сами собой). Почти сразу же обе вновь оказались на палубе, и им стало очень-очень плохо — главным образом за борт, — однако хватило и на них самих, и на тех, кто сгрудился в кокпите.

Несколько придя в себя, они обрушили на нас с Майком гневные слова. Сказали, что в каюте стоит такая вонь, что и дохлую лошадь стошнило бы. Впрочем, будучи француженками, они имели привычку преувеличивать. Даже не вонь, а так, запашок. Правду сказать, мы с Майком привыкли к нему и перестали замечать вовсе. Исходил он от нескольких десятков крабов, которые забрались под трюмный настил и там, отравленные трюмной водицей, обрели вечный покой в таких щелях, откуда извлечь их бренные тела не было никакой возможности.

Присутствие крабов привело к весьма оригинальной ситуации. Один из наших гостей страшно перепугался мысли, что плавает в такой хрупкой скорлупке по такому огромному океану, и не смог оставаться на палубе. Но из-за крабов не мог он оставаться и в каюте. Однако он нашел выход из этой дилеммы, проведя все плавание, скорчившись в каюте и высунув голову в иллюминатор. С палубы его голова напоминала украшающую жилище охотника голову лося, только безрогого.

Через восемь-девять часов, когда начинало смеркаться, мы вошли в широкую, окаймленную галечными пляжами микелонскую бухту. Известие о нашем прибытии опередило нас, и, едва мы обогнули Чэт-Рок, за которым открывался огромный полумесяц пляжа, десяток больших, ярко раскрашенных микелонских плоскодонок (каждая с маленькой каюткой на середине, придававшей лодке странное сходство с венецианской гондолой) соскользнули с катков в воду и двинулись нам навстречу.

Население Микелона состоит почти исключительно из басков, и они приветствовали «Ишь, ты!» так, будто она действительно была их корабликом, наконец-то вернувшимся в родной порт по сумеречным морям времени. Под эскортом этих лодок мы понеслись к растянутому селению, а наш баскский флаг гордо хлопал на клотике.

В окружении ликующей толпы мы побрели вверх по берегу к селению Бурж-де-Микелон — мимо серой массивной церкви к песчаной дороге, она же единственная улица. Ночью эта улица превращалась в спальню для множества маленьких черных пони и больших черных собак. Они по-всякому укладывались поперек дороги, и отличить их, одинаково черных, друг от друга возможности никакой не было.

Попозже Майк пробирался по дороге и споткнулся о черное животное. Будучи человеком вежливым, он пустился в извинения.

— Хорошая собачка. Умная собачка. Милый ты песик! — сказал он умиротворяюще.

Песик ответил ему пронзительным злобным ржанием. Майк от неожиданности попятился и наступил на другое спящее тело.

— Извини, лошадка, — торопливо сказал он, пятясь в другую сторону.

Я наткнулся на него несколько минут спустя, и он был в полном смятении.

— Слушай! — зашептал он тревожно. — Надо выбираться отсюда! Мало того, что на тебя ржет чертов пес. Но когда лошади начинают рычать, значит, пора отчаливать!

Гостеприимство басков оказалось именно таким, каким нам его описывали. К полуночи всякая официальность нашла свой конец в крепких растворителях, и веселье поднялось такое, что собакам и лошадям спать больше не пришлось. Они угрюмо побрели на футбольное поле, чтобы переночевать там, но я вернулся на мою шхунку.

С востока подул легкий бриз, и хотя это был всего лишь нежнейший зефир, я опасался, что «Ишь, ты!» пришвартовалась не слишком надежно. Я сварил себе кофе и расположился на палубе, втягивая носом сгущающийся туман и слушая неторопливые вздохи длинной океанской зыби, облизывающей сваи. Мало-помалу я осознал, что с невидимого океанского простора доносятся новые звуки. Приглушенный стук, медленные биения сердца, производить которые был способен только одноцилиндровый двигатель. Кто-то поздно ночью пробирался в микелонскую бухту на небольшом суденышке. Оставалось только надеяться, что эти кто-то знают, куда направляются, потому что видимость теперь ограничивалась двумя-тремя ярдами.

Несколько минут спустя шум двигателя сменился тишиной. Затем раздалось шипение разрезаемой носом воды и что-то мягко стукнулось о борт «Ишь, ты!».

— Эй, там, бросайте фалинь, и я вас пришвартую! — крикнул я во тьму.

Несколько мгновений длилось молчание — молчание, чуть нарушаемое тяжелыми свистящими вздохами, а затем дрожащий голос нерешительно осведомился:

— А вы кто?

— «Итшатшазале Алай» из Сен-Пьера.

— Господи Иисусе, приятно слышать! Мы-то думали, вы сторожевой катер и сцапаете нас. Думали, нам конец!

Кто-то бросил мне трос, я закрепил его, и на палубу «Ишь, ты!» вскарабкались две фигуры в клеенчатых плащах. Братья Мануэль, представились они.

Это вот Алмон, а это вот Хондас. Алмону, старшему, было под пятьдесят — плотный коренастый мужчина с красным лицом в тяжелых складках и с сумасшедшими голубыми глазами. Хондас, моложе его года на два, был даже еще более плотного сложения, но с темными волосами, темными глазами и кожей. Однако они были похожи в том, как улыбались не только тому, что говорили им, но и тому, что говорили сами. Жизнерадостная парочка!

И парочка, испытывавшая неимоверное облегчение, как я узнал, когда они спустились за мной в каюту согреться ромом и кофе. Они сообщили, что следуют из Солбис-Коува в бухте Хермитидж на ньюфаундлендском берегу в сорока милях от Микелона.

— Нам капелюшка-другая требуется, — объяснил Алмон. — И, мил человек, как мы к тебе приткнулись, то и подумали, не иначе нас полиция поджидает. И тут уж добра не жди! — Против обыкновения, его улыбка по-угасла.

— Ara! — подхватил Хондас. — Забери они нас, Солбис-Коуву туго пришлось бы: на той неделе свадьба, а выпить и глотка не найдется!

После того как братья согрелись, я отправился с ними в селение познакомиться с их поставщиком, местным рыбаком, который подрабатывал «экспортом» и который принял их с распростертыми объятиями. После общих заверений, что ветер не посвежеет, я уступил их настояниям, остался посидеть с ними на кухне, пока они толковали об «игре».

Сто сорок с лишним лет назад английское правительство по настоянию алчных торговцев Сент-Джонса решило положить конец свободной торговле между мелкими рыболовными портами южного берега Ньюфаундленда с Сен-Пьером и Микелоном. И началась борьба, продолжающаяся по сей день. Власти называют это войной с контрабандой, а участники — просто «игрой».

В течение жизни семи-восьми поколений в туманные ночи из маленьких ньюфаундлендских бухт выходили рыбачьи суденышки и пробирались в непроницаемом мраке по бурным волнам к Микелону или Сен-Пьеру. В старину они меняли наживку, лососей, дрова, мясо карибу и меха на сахар, муку, одежду, чай и ром.

В последнее время положение изменилось. На южном побережье Ньюфаундленда больше нет нехватки ни в чем, кроме как в алкогольных напитках, — тут ничего не изменилось. Ночные гости Микелона теперь платят наличными, но не за ром, а за чистый спирт. «Алки», как его называют, поставляется без налогового сбора в пятилитровых банках (по две банки в ящике) или в двадцатилитровых металлических канистрах примерно по пятьдесят центов за литр. Литр алки, разведенный водой в надлежащей пропорции, крепостью равен трем-четырем квартам нормального виски.

До объединения с Канадой ньюфаундлендские власти располагали для войны с контрабандой только старыми таможенными катерами, команды которых, все уроженцы Ньюфаундленда, сочувствовали рыбакам. Однако после объединения превентивные обязанности были возложены на Королевскую канадскую конную полицию — заведомо компетентную и черствую организацию.

КККП всерьез взялась за прекращение «игры», используя быстроходные суда вроде «Комиссара Вуда», настоящей канонерки в пол-эсминца величиной с командой из двадцати — тридцати полицейских, обеспеченной скорострельным орудием, радарами, специальными радиопередатчиками и еще множеством современнейших приспособлений для поддержания закона и порядка. По всем практическим расчетам, КККП должна была бы выиграть «игру» с завязанными глазами. И то, что она победы не одержала и все еще не одерживает, является неопровержимым доказательством всей силы духа независимости, сметки, сноровки, закаленности и жажды рыбаков Южного Ньюфаундленда.

Когда братья Мануэль вернулись на свое суденышко, я помог им его нагрузить. Груз состоял из шести ящиков спирта — итого двенадцать банок. Пока мы устанавливали ящики, я заметил в трюме какие-то мешки. Хондас обвязывал каждый ящик тросом, а к другому концу привязывал мешок. В мешках была соль. Солью ничего не подозревающее канадское правительство снабжало рыбаков бесплатно — восхитительная ирония! Братья объяснили мне, что соль — их «страховка».

— Если катер заметит нас, мы выкидываем ящики с мешками за борт. Соль тяжелая и утягивает ящики под воду, и они там остаются, пока соль не растворится в воде. А за сколько времени, это зависит от того, сколько соли и в каком она мешке. Пятьдесят фунтов в простом мешке растворятся за пятнадцать часов, а в мучном — так почти через сутки. Рассчитать можно точно. И как подойдет время ящикам всплыть, то поблизости парочка шхун будет треску ловить чин-чинарем. Ребята с них ящики в трюм опустят, треской укроют, и дело в шляпе, а полицейским и невдомек.

Братья нашли во мне благодарного слушателя, потому что я готов приветствовать все, что оставляет в дураках власть предержащих, когда власти эти покушаются на свободу личности. И еще я всегда готов приветствовать недорогую выпивку.

Когда погрузка закончилась, Алмон долго и задумчиво меня рассматривал. Видимо, он принимал какое-то решение. Наконец он нарушил молчание.

— Шкипер, — сказал он медленно, — шхуна у тебя что надо. Думаю, груз она возьмет большой. Что скажете насчет прогулки в бухту Хермитидж?

Я поколебался добрую десятую долю секунды.

— Скажу «да».

Мы все обменялись рукопожатиями и выпили еще по глоточку. Братья спустились в свою скорлупку, и она, заурчав, скрылась, перегруженная, в черноте тумана и ночи.

Сразу принять предложение братьев нам было не суждено. На следующий день на обратном пути в Сен-Пьер благонравию обалдуйки пришел конец и в ней проснулся ее гнусный характер. Она изволила работать, только если я садился на корточки над ее вертящимся маховиком, прижимая палец к запальной свече. Свеча была очень горячей. От выхлопных газов можно было задохнуться. А поза, которую я вынужден был сохранять, чтобы меня не кастрировало, была такой скрюченной, что по прибытии в Сен-Пьер я несколько часов не мог выпрямиться.

В этот вечер, когда наши гости удалились, я торжественно поклялся, что «Ишь, ты!» снова в море не выйдет до тех пор, пока обалдуйку не укротят и раз и навсегда не перевоспитают. Слишком много будет поставлено на карту во время ее следующего плавания, чтобы мы могли рисковать.