Шхуна «Колумб» (Рисунки В. Сычева)

Глава XV
ПАПИРОСА С ТРИФЕНИЛОМЕТРИНОМ

Анч застал профессора Ананьева дома. Ученый сидел в своей комнате, перелистывая книгу. Он радушно приветствовал гостя и спросил про фотографию.

— Несколько штук принес, — ответил Анч, — остальные — на этих днях. Я уже говорил Людмиле Андреевне, что хочу сделать для вас специальный фотоальбом, посвященный Лебединому острову.

— Давайте ваши снимки и садитесь, — пригласил профессор Анча. — Я сегодня отдыхаю. Утром закончил статью, в которой излагаю свой взгляд на проблему добывания гелия в этой местности. Проблема торио-гелия теоретически разрешена.

Анч положил перед профессором несколько фотографий. Пока профессор внимательно разглядывал их, гость осмотрел комнату и стол хозяина. Он заметил, что окна открываются легко, что на двери изнутри нет задвижки. Простой деревянный стол с одним ящиком заменял письменный. На столе лежали стопками книги и бумаги. В раскрытой папке Анч увидел рукопись — профессор, видимо, только что просмотрел ее. Справа на стопке газет лежал новый портфель с расстегнутыми ремешками и ключиком в замке.

Профессор Ананьев просмотрел фотографии, отложил их и закрыл папку.

— Признаться, я не надеялся, что снимки выйдут так удачно, — сказал он Анчу. — Техника их безукоризненна. Они свидетельствуют о хорошем вкусе.

— Вы говорите мне комплименты, — поблагодарил Анч, слегка наклонив голову.

— Нет, нет! — возразил Ананьев, раскрывая портфель и засовывая туда папку. Он не видел хищного выражения глаз своего гостя, следившего за каждым его движением. — Рассказывайте, как вы здесь устроились, как наши успехи. Чаю хотите?

— Нет благодарю, пить не хочется. А вот если разрешите закурить папиросу…

— Пожалуйста, прошу вас!

Анч вынул портсигар, взял из половинки, где лежали три папиросы, крайнюю, внимательно посмотрел, нет ли на мундштуке отметки карандашом, и закрыл портсигар. Но сейчас же, точно спохватившись, вновь открыл его и протянул профессору:

— Простите за невнимательность… Может быть, закурите?

Профессор заколебался. В нем боролись желание закурить и сознание, что надо сдержать данное врачу слово.

— Ох, искуситель! — сказал профессор и капитулировал: он взял из портсигара папиросу.

Анч спрятал портсигар, вынул коробку спичек, чиркнул и предложил профессору огонь.

Но тот встал, прошелся по комнате, и пока он вернулся, спичка догорела.

Анч чиркнул другой спичкой. И снова Ананьев не закурил папиросы. Он ходил по комнате и рассказывал гостю какую-то университетскую историю. Фотограф прикурил сам и выбросил догорающую спичку, а потом спокойно зажег третью, держа ее в вытянутой руке. На этот раз профессор взял у него спичку, разворошил кончик папиросы и закурил, сразу же глубоко затянувшись.

Если бы в комнате был посторонний наблюдатель, он заметил бы, что с лица фотографа исчезло выражение глубокого, хотя и едва заметного волнения. Только в глазах светилось напряженное любопытство. Он посмотрел на часы. Профессор Ананьев все еще ходил по комнате и рассказывал. Иногда он останавливался, набирал в рот дым и мастерски выпускал его большими серо-синими кольцами. Наконец он докурил папиросу, выбросил в открытое окно окурок и снова сел в просторное деревянное кресло. Это было единственное кресло в доме, собственноручно сделанное Стахом Очеретом. Оно понравилось профессору, и теперь он уверял гостя, что в этом кресле его посещает вдохновение.

Анч взглянул на часы. Прошло десять минут с тех пор, как окурок вылетел в окно. Глаза фотокорреспондента следили за лицом профессора. В глубине сознания он повторял заученное: «Неожиданная головная боль, синеют губы и ногти, отказываются работать руки и ноги». Пока никаких изменений он не замечал. Но вот профессор потёр рукою лоб и сказал:

— Засиделся, знаете, в комнате. А может, от папирос отвык. Что-то голова заболела.

— А вы станьте у окна, — предложил Анч.

— Верно. А какое сегодня роскошное море и горячее солнце! Люблю я наше южное море. Особенно летом.

Профессору хотелось поболтать. Он рассказывал Анчу свою биографию, вспоминал детские годы, проведенные на этом острове, когда здесь было всего семь или восемь домишек да одна или две исправные шаланды. Рыбаки отправлялись в море больше на каюках или ходили с острогой в руках по мели и выискивали в прозрачной воде камбалу. В домиках царила величайшая нищета, хотя в бухте было много рыбы, а на острове — птицы. Доставлять рыбу в город было нелегко, приходилось отдавать все за полцены скупщикам. Мальчику посчастливилось: когда ему было лет двенадцать, его забрал к себе дальний родственник, моряк, и отдал в школу. Учился он очень хорошо. Удалось получить высшее образование. Но таких, как он, были единицы. Совсем другое дело теперь.

Анч молча слушал и поглядывал на свои часы. Уже прошло двадцать пять минут, но никаких признаков действия трифенилометрина он не замечал. Неужели у этого человека такой могучий организм? У фотографа на лбу выступил пот. От нервного напряжения заболела голова.

Профессор продолжал рассказывать, как революция застала его в университете, как он принимал участие в гражданской войне, правда небольшое — командовал санитарным отрядом. В университете заинтересовался биологией и химией, а после войны его увлекла геология, и он стал геохимиком. Рассказывал о своих первых научных работах.

Анч почувствовал внутреннюю дрожь. «Это же невозможно!» — хотел он сказать громко самому себе, но приобретенная в течение многих лет выдержка помогла ему остаться внешне совершенно невозмутимым. «Неужели папироса с отметкой осталась в портсигаре?» Он вынул из кармана портсигар, взял из него последнюю папиросу и, притворяясь, что слушает профессора, внимательно осмотрел ее мундштук. На мундштуке последней папиросы не было никакой отметки карандашом. Это была папироса без трифенилометрина. Стало быть, с трифенилометрином выкурил он сам?

Профессору пришлось неожиданно остановиться. Его слушатель внезапно вскочил, бросился к двери, оставил ее открытой и вихрем помчался по выселку, направляясь к дому Ковальчука.

Андрей Гордеевич удивленно смотрел ему вслед. Потом подошел к столу, надел очки, сел в кресло и проговорил:

— Не ожидал, что он так экспансивен.