Шифр Шекспира

14

Мой карандаш скатился со стола на пол. Я нырнула следом: спиной к двери, откуда вошел инспектор Синклер в сопровождении двух людей в черном. У главной стойки один из них сверкнул удостоверением и тихо сказал библиотекарю: «Федеральное бюро расследований», — после чего так понизил голос, что я ничего больше не разобрала. Неужели они здесь по мою душу?

Кресло регистратора скрипнуло — он встал и вышел вперед. Я притихла, искоса разглядывая складки брюк Синклера.

— Сюда, будьте добры, — произнес библиотекарь, и небольшая толпа разом отвернулась и пошла в другой конец зала и дальше, к коридору с каталогами и компьютерами.

Я изогнулась, чтобы увидеть Бена.

— Лондонский коп, — сказала я ему одними губами.

— Беги, — шепотом отозвался он, не отрываясь от книги.

— Но я только половину пере…

— Оставляй, заберу.

— Но мне нужно доде…

— Давай!

Смахнув под стол желтый лист, я нацарапала «Магазин на другой стороне Массачусетс-авеню», вручила его Бену и быстро пошла к выходу, где дверь с писком выпустила меня наружу. За ней, в пятне желтого света, сидел охранник с газетой в руках. Увидев меня, он опустил ее и прищурился. Мне нужно было пройти мимо, а ноги подкашивались. Боясь, как бы голос не выдал испуга, я молча предъявила карандаш — все, что взяла с собой.

Он лениво махнул — проходи, мол. Я чуть не трусцой понеслась к шкафчику, схватила сумку — и на выход. Из-за дверей дохнуло жаром и влагой, как из парилки. Уже протискиваясь во двор, я снова услышала писк магнитного засова и, оборачиваясь, налетела сослепу на входящего с улицы.

Меня схватили за плечи, помогая удержаться на ногах.

— Кэт Стэнли! — выпалил кто-то знакомым тенорком. В следующий миг в поле зрения возникли русые волосы, голубые глаза под потертой бейсболкой «Ред сокс» и квадратный торс Мэттью Морриса — еще одного гарвардского шекспироведа. — А ты что здесь делаешь?

— Уже ухожу.

Черт, черт, черт! Не хватало мне сейчас разговоров. Особенно с ним.

Я попыталась вырваться, но Мэттью не отпускал.

— Мы три года не виделись, а теперь ты прощаешься, не успев поздороваться? Нехорошо!..

Я напряглась и постаралась ответить, не вкладывая в слова раздражения:

— Давно из Вашингтона? Мне казалось, ты работал в «Фолджере».

На нем были джинсы и красная футболка — дань верности любимой команде, «Бостонс Браминс», а может, и средство выделиться среди замшелой профессуры.

— Недавно. С сегодняшнего дня. Похоже, у нас тут общешекспировское ЧП. Меня разбудили вчера посреди ночи, вот и пришлось ехать — как местному эксперту.

Сзади повеяло холодом — дверь библиотеки открылась. Я вздрогнула и обернулась. По лестнице мелкими шажками спускалась пухлая женщина, нагруженная стопкой книг и сумкой с ноутбуком. Пройдя мимо нас, она слегка кивнула в знак приветствия.

— Что-то ты нервничаешь, — заключил Мэттью, когда толстушка отошла.

— Шекспировское ЧП? — выпалила я.

Он наклонился ко мне, понижая голос:

— Первое фолио. После вчерашнего пожара в ротонде «Уайденера» все было усыпано страницами и клочками из Гуттенберга, а от фолио не осталось следа. Стеклянный колпак, под которым они лежали, разбит вдребезги.

Воздух вокруг будто затвердел, как прозрачная смола.

— Что, прости?

— Похоже, фолио вынесли до взрыва.

Перед глазами у меня всплыл пугающий квадратик лунного света и чернильный рисунок руки рядом со строчкой «Входит Лавиния» — на странице, вырванной из первого фолио.

— Пока это, конечно, догадка, — добавил Мэттью, — но дело уже интересное: ведь и с «Глобусом», если не ошибаюсь, произошло нечто похожее. Тебе плохо? Ты совсем побледнела.

Я отстранилась.

— Мне нужно идти.

— Постой!

Я замерла на нижней ступеньке.

— Представляю, что тебе пришлось пережить. — Вокруг глаз у него появились участливые морщинки. — Слушай… Я не знаю, чем задел тебя, но хочу попытаться это исправить. Может, выпьем чего-нибудь попозже? Помянем Роз. — Он горько усмехнулся. — Она первой признала, что без тебя все стало не так… Отлично выглядишь, кстати. Должно быть, театр — это и впрямь твое.

— Мэттью…

— Можешь даже не менять график. Я сам зайду. Где ты остановилась?

— В «Ча……. — Я осеклась. — В Гарвардской гостинице.

— Отлично. Тогда сходим в Факультетский клуб — прямиком через улицу. В половине шестого. — Он открыл дверь, из которой снова дунуло холодом. Где-то в глубине пискнул замок читального зала.

— Годится, — соврала я и, резко развернувшись, быстрым шагом засеменила вниз по лестнице, а обогнув угол, припустила со всех ног — через арку, ведущую в обход Уигглсворт-холла на Массачусетс-авеню. Слова Мэттью все еще отдавались у меня в ушах: «Фолио вынесли до взрыва».

Перед самым моим носом с ревом промчался автобус, дохнув на меня, уже взмокшую, жаром и вонью сизого дизельного выхлопа. Перебежав через улицу, я пронеслась по брусчатому тротуару к знакомым зеркальным окнам в черных рамах, над которыми золотыми буквами вилась надпись: «Гарвардская книга».

Если не считать витрин, в магазине все было по-старому, как в день моего отъезда. Я протиснулась вглубь, к секции литературных памятников. Посередине стоял стеллаж, посвященный Шекспиру. Я остановилась перед ним, пробежала пальцем по корешкам, задумавшись о своем.

Еще пятнадцать минут назад мне казалось, что ниточка с Чемберсом каким-то образом объяснит, почему Роз упомянула magnum opus тысяча шестьсот двадцать третьего года, то есть первое фолио. Однако Чемберс указал на «Карденио», тогда как фолио уводило совсем в другом направлении. Точнее, увели фолио, если Мэттью не врал.

Я не знала — плакать мне или радоваться? По крайней мере книги не сгорели по листику. Стало быть, гад, который гонялся за мной по библиотеке, забрал их с собой. Значит, они ему нужны, притом очень. Интересно — зачем?

Верно, и письмо, и фолио в конце концов указывали на одно: рукопись Шекспира, которая, если повезет, все еще где- то таится под густыми наслоениями пыли.

Знает ли убийца, что ищет? Возможно, нет, раз так торопится заглянуть во все фолио — одно, второе и даже третье — у Роз в кабинете. Хотя вряд ли: какой-то план у него должен быть. Просто так воровать из кладезей «Глобуса» и «Уайденера», заметая следы поджогами, никто не станет.

Как ни мерзко было признать, убийца лучше меня знал, что делает. У меня не было ни единой подсказки, ведущей к пресловутому magnum opus.

С другой стороны, было письмо о «Карденио». Которое осталось в «Хьютоне».

Боже, я так драпала из библиотеки, что забыла даже злосчастный «Елизаветинский театр» Чемберса! Только бы Бен его забрал…

Я без конца оглядывалась по сторонам, смотрела в окна, выходящие на улицу. Где же он? Почему так долго не идет?

Ладно, Бен все-таки не ученый. Откуда ему знать, как копируют документы, что надо бережно сохранять все до единой ошибки и лишней запятой, перебарывая себя? Мне нужны были не только слова Гренуилла, но и его описки, и стилистика — те самые мелкие несуразности, которые неосознанно сглаживаются при чтении, бледные следы, ведущие нас к пониманию жизни и характера писателя.

Я вздохнула. Пока что в моем распоряжении были только три клочка информации с ярлычками «Джереми Гренуилл», «Фрэнсис Чайлд» и «переводное издание "Дон Кихота"». Не требовалось много ума, чтобы представить себе английскую пьесу, втиснутую между страниц переводной книги и потерянную «вскоре после создания», спрятанную и забытую где-нибудь в каминной трубе, на чердаке или под полом, а может, под камнем посреди вересковой пустоши. Если я запомнила правильно, речь Гренуилла была типично английской.

Однако тот факт, что писал он профессору Чайлду, оспаривал эти предположения с упорством Атласа, подпирающего небесный свод. Находись Гренуилл в Англии или даже в Европе, связаться с ученым было бы проще и быстрее; а писать о долгом морском путешествии вообще не было бы смысла.

Особенно если они оба были англичанами. Нет, он определенно сделал свое открытие в этом полушарии.

Я напрягла мозги. В письме должны были таиться и другие подсказки — более тонкие, непрямые. Я всего дважды прочла злосчастный листок, да еще наспех. Фактически по диагонали.

Мне нужно было рассмотреть его снова. Где же Бен?

В конце шекспировского стеллажа я остановилась. Пухлый томик в бумажной обложке сам лег мне в руку, качнувшись под собственным весом. Переиздание первого фолио. Точно такое было у Роз в кабинете — и после исчезло, как исчезли оригиналы из «Уайденера» и театра «Глобус».

Я взяла книгу и пролистала страницы. На полях не было ни точки.

— Снова яковианский magnum opus?

Я резко обернулась. Сзади стоял Бен, ухмыляясь, как чертов Чеширский кот. В руке у него были том Чемберса и мой блокнот с желтыми страницами.

Я успокоилась и в то же время вскипела.

— Письмо переписал?

Он вручил мне блокнот. Я раскрыла обложку.

Там ничего не было.

15

Я подняла глаза, чувствуя, как свирепею.

— Ты же сказал…

— Спокойствие. — Бен взял у меня блокнот и пошелестел страницами. Оттуда выпал какой-то листок. Бумага была белой, мелко исписанной выцветшими синими чернилами. Я моргнула, переваривая в голове увиденное.

— Да ведь это оригинал!

Бен ухмыльнулся:

— Взял почитать на дом.

— Ты что, спятил? — выпалила я бешеным шепотом. — Из «Хьютона» ничего нельзя выносить!

Гарвард был неумолим в отношении библиотечных правил. Как-то ночью, лет за десять до Войны за независимость, когда в колледже была только одна библиотека и держать книги дома строжайше запрещалось, не то от чадящей лампы, не то от каминной искры, упавшей на стопку бумаги или на ковер, — точно не выяснили, — начался пожар. Доподлинно установили лишь то, что ревущий норд-ост вскоре раздул из огонька могучее пламя, которое втихомолку поглотило всю библиотеку, а на прощание завалил ее мокрым снегом.

Холодным утром, на рассвете, президент колледжа, преподобный Эдвард Холиуок, заложив руки за спину, стоически, как Иов, обозревал пожарище: «Господь дал, Господь и взял; да будет благословенно имя Господне!» По преданию, к нему, шлепая по серой от пепла слякоти, подбежал студент, желая утешить старика — вернуть стянутую накануне книгу. По злой прихоти судьбы, этот том стал единственным напоминанием о всех тех, которые Джон Гарвард подарил колледжу веком раньше, вместе с именем.

Президент Холиуок, не чувствуя себя обязанным проявлять к студентам то же смирение, с каким он принял огнь небесный, взял книгу, поблагодарил юношу и тут же отчислил его за кражу.

— Прикажешь отнести обратно? — спросил Бен.

Я, насупившись, выхватила у него письмо и, разбирая старинные вензеля, перечла еще раз. По ходу чтения отдельные фразы вспыхивали, словно прочерченные огнем. «Родившееся в Новом Свете…» — то есть в Америке, как я и подозревала. Может быть, в Штатах. «В нашей далекой глуши»… «На Диком Западе», — подумала я и в сердцах прикусила губу. Толку-то с этого уточнения — Дикий Запад немаленький.

Итак, письмо Гренуилла на поверку ничего не проясняло, а даже, наоборот, запутывало. Хотя если Роз разгадала эту головоломку, сумею и я.

«Один из здешних ребят… игра стоит свеч… у нас в лагере…» Будь он ковбоем, разве не написал бы скорее «здесь, в стойбище» или «на перегоне»? Что угодно, только не лагерь.

Да и что это за лагеря такие? На ум сразу пришли военные лагеря, но в подписи Гренуилла не указывались ни род войск, ни звание. Не упоминал он и о начальстве, приказах, оружии или боях. Да и непохоже было, чтобы писал военный.

«Лагеря». Я зажмурилась и представила палаточный городок среди осин. Мотыги и лопаты. Ямы и рытвины. Рудники. Я открыла глаза.

— Он и впрямь был на Западе, — вырвалось у меня. — В лагерях старателей.

Да, но каких именно? Жертв «золотой лихорадки» или серебряного бума? Калифорнийских? Колорадских? Аляскинских? Аризонских? Я потянулась за письмом. Вот же, в самом начале: «Не всякое золото блестит», — читаем у Гренуилла.

— Искал золото, — сказала я, тыча в строчку.

— Думаешь, он был золотоискателем?

— Я думаю, что искал он золото, а нашел кое-что другое. Здесь каламбур — парафраз пословицы «Не все то злато, что блестит», которая встречается у Шекспира в «Венецианском купце». Скорее всего ненамеренный, может, даже непонятый им самим. В любом случае это мелочи. Главное, что Гренуилл был старателем и читал Шекспира.

— Ты уверена? — спросил Бен. — Очень уж помпезно написано для того, кто полжизни ползал в забое.

— Ну, не все они были безграмотными! — возмутилась я. — Его приятель и вовсе был выпускником Гарварда. По крайней мере учился у Чайлда. Да и Гренуилл, должно быть, от него недалеко отстал. А будь они хоть безграмотными — это мало что меняет. Шекспира на старом Западе знали и любили, как сейчас — кино. Его язык был понятен каждому. Больше того, одичавший горняк, сидя у костра, мог без запинки цитировать «Ромео и Джульетту» или «Юлия Цезаря». Ковбои учились читать по его сочинениям, а лучшие актеры то и дело пускались вокруг мыса Горн в Калифорнию, чтобы в тряских фургонах доехать до рудников и сыграть «Гамлета» перед старателями. Хороший актер мог за месяц заработать там вдесятеро больше, чем за остальные одиннадцать на подмостках Нью-Йорка и Лондона, — на сцену частенько кидали самородки и мешочки с золотым песком…

— Отлично, профессор, — усмехнулся Бен.

— Не называй меня…

— Не нравится прозвище — веди себя иначе. Уже и сказать нельзя, что знание Шекспира не дает способности писать его языком! — Он взял письмо, проглядел по диагонали. — «Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости…» По-твоему, старый горняк мог такое сочинить?

— А с чего ты взял, что он был старым? — возмутилась я. — Вспомнил чокнутого деда с кайлом из кино? — Чем больше я об этом думала, тем больше уверялась в своей правоте насчет рудников. — Сам-то можешь предложить что- то лучше?

— Нет, но мне не нравится, куда это может нас завести.

— Всего-навсего в Юту.

— В Юту? — Он прыснул. — Не первое, что приходит на ум в связи с Шекспиром. Да и с золотом — тоже.

— Сразу видно, ты не бывал на их Шекспировском фестивале. — Я провела рукой по полке. — Ты говорил, «Глобус» в Лондоне не к месту? Погоди, еще увидишь его в Седар-Сити, среди красных гор…

— Шутишь?

Я покачала головой.

— Думаешь, Гренуилл там играл?

— Его построили только в семидесятых. И я по-прежнему думаю, что Гренуилл искал золото. И об этом мы узнаем из Шекспировского архива Юты.

Назвать его архивом можно было с натяжкой. Он скорее походил на информационный центр, базу данных в ее старом понимании — сквозную картотеку всех имен, событий и мест, так или иначе связанных с Шекспиром к западу от Миссисипи. В коллекции архива были и скромные экспонаты, но, как известно, первопроходцы чаще выражали свою любовь к Шекспиру монументально — под стать грандиозным диким просторам, которые считали своим долгом покорить. В результате многое из названного в его честь — шахты, города, водохранилища, даже реки и горы — в запасник не попало. Что нельзя было собрать или скопировать, наносилось на карту.

— Там лучшая, по мнению Роз, научная коллекция во всей Северной Америке. — Я нагнулась, чтобы рассмотреть критические труды по Шекспиру на нижней полке, а найдя нужную книгу, выпрямилась и сунула ее Бену в руки. На обложке красовалась раскрашенная фотография актера в камзоле и ковбойской шляпе, стоящего в классической Гамлетовой позе с черепом в руке. Овальный снимок располагался поверх современной фотографии Долины Памятников. «Шекспир на Диком Западе» называлась она, а чуть ниже стояло имя автора: «Розалинда Говард».

— Ее новая… то есть последняя, книга. Она работала в этом архиве, а я ей ассистировала — по крайней мере сначала. До того как мы разминулись.

Тем незабываемым летом я ради нее колесила по прериям, взбиралась в горы, спускалась в ущелья, собирая любопытные байки и воспоминания о спектаклях древности. Эти три месяца изменили мою жизнь, хотя и не так, как надеялась Роз. Стоя на пыльной сцене театра Лидвилля, что в Колорадо, — поблекшей, обветшалой, как и сам город, я произнесла слова Джульетты: сначала шепотом, потом громче, до тех пор, пока они не отозвались эхом в темноте. Тогда-то меня и осенило понимание того, насколько отличается Шекспир сценический от Шекспира книжного.

Осенью студенты, у которых я вела занятия в рамках лекционного курса Роз, попросили помочь им в постановке «Ромео и Джульетты», и я согласилась. А весной мы уже репетировали «Двенадцатую ночь».

Я никогда не оглядывалась назад. И все же то лето осталось сиять в моей памяти, словно Эдем до грехопадения. «Мне нужна твоя помощь», — сказала Роз два дня назад, в «Глобусе». Ей нужны были мои знания. Четыре года назад она просила о том же, нуждаясь во мне самой. Ее манера общаться — напористая, без провинциальной неспешности — не подкупала ни фермеров, ни жителей здешних городков. Я, хотя и не была одной из них, знала основы деревенского этикета. Меня не смущало, что прежде, чем переходить к расспросам и уговорам, нужно посидеть за одним столом, выпить пивка или съесть пирог, дать к себе присмотреться. Вдобавок я не боялась испачкаться. На случай если кому-то нужно было перегнать скотину от одной поилки до другой, я хорошо сидела в седле и не стеснялась помочь. Так завоевывалось доверие тех, кто изначально принял Роз в штыки.

Я стала ее поводырем в этой области: разведывала поле во всех направлениях, проверяла каждую тропку. Тем временем Роз использовала архив как командный центр, зарываясь в его упорядоченные, структурированные списки, поглощая все сведения, которые я присылала. Нас обеих устраивало такое разделение труда. «Добытчик и повар», — частенько шутили мы.

— Если Роз думала, что Гренуилл имел отношение к Шекспиру на Диком Западе, — сказала я, — то в первую очередь отправилась бы в Юту. Мы можем поймать там ее — или его след.

— Можем, — повторил Бен с нажимом и раскрыл книгу. — Он тут значится?

— Не читала.

Бен мельком взглянул на меня, покачал головой и уткнулся в страницу.

— В указателе его нет.

— Она могла придержать сведения о нем для дальнейшей работы, — сказала я. — Или нашла письмо уже после того, как отдала рукопись.

Бен захлопнул книгу.

— А если ты ошибаешься?

— Ну, сделаем крюк в три тысячи миль и на два дня отстанем от графика. Хотя вряд ли.

Он кивнул.

— А если мы впрямь найдем, что искали, и все твои догадки подтвердятся, сколько, по-твоему, это будет стоить?

Как-то времени не было об этом задуматься. Может, «Кристи» определил бы, хотя, насколько я знаю, аукционные дома дают цену исходя из сравнения, а находка Гренуилла была уникальной в своем роде: никто до сих пор не встречал ни второго «Карденио», ни другой рукописи, современной Шекспиру, ни, тем паче, написанной им самим. Получится не меньше шестизначной суммы, а все подобные экспонаты оседают во владении правительственной бюрократии и никогда не попадают на аукционы. Если уж первое фолио — одна из двухсот тридцати с чем-то копий — ушло с молотка за шесть миллионов долларов, как рассказывал сэр Генри, то единственная рукопись потерянной пьесы будет стоить… сколько? Я тряхнула головой. Грандиозность суммы не укладывалась в уме.

— Не знаю, — сказала я. — И никто не знает. Одно наверняка: пока мы ее не нашли, она не стоит ничего.

— Зато кое-кто ее уже оценил, — отозвался Бен. — И недешево.

Я вздрогнула, как только поняла смысл его слов. Убийство. Цена жизни. На краткий миг мне вспомнились глаза Роз, смотрящие на меня из-под театральной скамейки. Однако убийца на этом не остановился. Перед глазами возникла страница из фолио с чернильной рукой на полях, тычущей в кровавую строку: «Входит обесчещенная Лавиния, у которой отрублены руки и отрезан язык».

— В мою жизнь, — тихо сказала я.

— Итак, мы оба это понимаем, — произнес Бен.

Снаружи завыли сирены. За окнами витрин промчались три патрульные машины. Они остановились по ту сторону улицы, перегородив выезд. Я машинально сунула страницу обратно в блокнот.

— Значит, Юта? — переспросил Бен. Не сомневаясь — просто подтверждая маршрут.

Я кивнула.

— Сиди где сидишь, — велел он. — Через пять минут подгоню машину. — И отправился за дверь, на ходу вынимая телефон.

16

У меня оставалось пять минут: хочешь — паникуй, а хочешь — употреби на пользу дела.

Взглянув еще раз на полицейский заслон, я присела между стеллажей, сложила все на пол и открыла «Елизаветинский театр». Согласно Чемберсу, «Карденио» был написан в соавторстве с Джоном Флетчером, которого Шекспир подготовил себе на замену, будущим драматургом Королевской труппы. Какой именно вклад внес Флетчер, над какими частями работал, история умалчивала, да и гадать, не имея пьесы под рукой, не было смысла. Зато факт сотрудничества давал кое-какую подсказку: пьеса скорее всего была из поздних, поскольку две другие, написанные с участием Флетчера — «Два знатных родича» и «Генрих VIII», — входят в число последних.

Я несмело перевернула страницу. Похоже, догадка с датой выпуска подтвердилась.

«Карденио», также предположительно «Карденьо» или «Кардонья», — пьеса, которая исполнялась при дворе Королевской труппой в 1612–1613 годах и 8 июня 1613-го. Ее сюжет, заимствованный из «Дон Кихота»…

Книга чуть не вывалилась у меня из рук. Все вокруг словно верещало о моем идиотизме. Так вот почему Роз набила полку Сервантесом! И вот почему название пьесы показалось знакомым. Я читала «Кихота». Правда, давно, если это хоть сколько-нибудь меня оправдывало.

Значит, пришла пора заглянуть в него снова. Перейдя к полкам с художественной литературой, я стала осматривать блок с указателем «С», пока не наткнулась на Сервантеса, а там и на «Дон Кихота» в знакомом издании, пухлый клееный томик с черным корешком обложки, на которой красовался долговязый рыцарь в исполнении Доре. Уложив книгу поверх «Шекспира на Диком Западе» и нового фолио, я побежала к кассе. Не успели мне вернуть кредитку, как к дверям магазина подъехало такси. Подмахнув чек, я сгребла вещи в охапку и выскочила на улицу.

На той стороне улицы возникла какая-то суета: у въезда в кампус показалась группка людей в темном, возглавляемая Синклером.

— Аэропорт Логана, — сказал Бен. Такси медленно тронулось, а затем встало.

Полицейские машины через улицу ожили, завыли сирены. На миг мне показалось, что нас вот-вот схватят, но — крутой разворот, и они уже мчались в другую сторону, к Массачусетс-авеню, куда, судя по звуку, съезжался патруль со всего города.

Я изо всех сил вжалась в кресло — больше спрятаться было некуда. Синклер сошел с тротуара, но не в нашем направлении. Выглянув в заднее стекло, я подсмотрела, куда он идет. В нескольких кварталах от нас черно-белые машины сновали, как полосатые муравьи, вокруг полукруглого кирпичного здания, которое словно тонуло в уличной зелени, — Гарвардской гостиницы.

Наше такси влилось в общий поток и через два небольших квартала повернуло к реке.

— Ты кому-то говорила о том, где остановилась? — спросил Бен пару минут спустя.

Я виновато кивнула:

— Столкнулась с одним знакомым на выходе из библиотеки. Буквально.

— Таким плотным типом в бейсболке?

— Пришлось пообещать ему совместную выпивку — иначе было не отделаться.

— А тот сразу растрезвонил все английскому копу.

— Он главный инспектор сыска. Коп, я имела в виду. Его зовут Синклер.

— А твой знакомый — он кто?

Я закусила губу.

— Еще один шекспировед-профессор.

— Боже, Кэт! — Упрек Бена впился в меня как жало, а понимание его заслуженности только усилило боль. — Тебе не думалось встать посреди мостовой и помахать красным флагом?

Я понизила голос до такой степени, чтобы водитель не слышал, хотя его и так отделял от нас заслон из пластика и гаитянской радио-попсы.

— Мэттью — профессор — сказал, что пропали оба фолио: и в «Глобусе», и в «Уайденере».

Я собиралась продолжить, но Бен тряхнул головой, показав глазами на таксиста. Сомневаюсь, чтобы тот разобрал что-нибудь сквозь свою музыку, даже если б не гудел себе под нос на четыре с половиной тона ниже, прихлопывая невпопад; но тут я вдруг вспомнила тень в своем окне и прикусила язык.

На подъезде к Солджерс-Филд-роуд у меня задребезжал сотовый. Я достала его и прочла на дисплее: «Мэттью Моррис».

— Тот же тип? — спросил Бен.

Я кивнула, собираясь открыть крышку, но он снова тряхнул головой, отобрал телефон и выключил — вот так, без объяснений, а потом с мобильным в руках повернулся к окну и стал смотреть на проплывающий мимо Бостон.

Через минуту я поймала себя на том, что разглядываю его руки. Этого еще не хватало!

Остаток пути мы провели в молчании.

В аэропорту Бен пробился сквозь давку возле носильщиков за терминалом. Я, чертыхаясь про себя и сжимая пакет с книгами, нырнула следом, но, не пройдя и трех футов, почувствовала, как мне в свободную ладонь легла какая-то рукоятка. Глянула вниз — а там черный чемодан на колесиках. Мой чемодан!

Я осмотрелась. Каждый был поглощен собой, на меня не обратили ни малейшего внимания. Бен, как оказалось, тоже толкал сумку. Он мельком улыбнулся мне, и мы прошли внутрь, где и получили билеты.

— Тут же написано «Лос-Анджелес»! — удивилась я, удаляясь от гудящей очереди.

— Да.

— Но в Седар-Сити есть свой аэропорт!

— Что ж, полетим в Седар-Сити, и через час-другой встретим твоего детектива.

— Поняла. Только Лос-Анджелес далековато от Юты. Шесть часов езды, если не все десять.

— А мы и не полетим в Лос-Анджелес.

Я опять сверилась с билетом.

— «Ю-Эс эйрлайнс» так не считают.

— Спокойствие.

«С тобой дождешься, как же», — подумала я, но взяла себя в руки и промолчала. Мы миновали пост безопасности, предъявили документы и поспешили к воротам. Почти дойдя до выхода, Бен вдруг остановился.

— Вон там — клозет, — сказал он, кивнув куда-то вбок. — Переоденься. Все, что нужно, лежит во внешнем отсеке твоего чемодана. Если нервничаешь — не спеши, можешь хоть весь его перерыть. Встретимся через десять минут на этом же месте. Да, и верни мне билет.

Я запротестовала, но Бен оборвал меня:

— Просто дай сюда.

Пришлось замолкнуть и послушно катить чемодан в уборную. Зайдя туда, я звучно хлопнула дверью. Его взгляд на командную работу становился каким-то однобоким. Хорошо хоть с переодеванием он рассчитал верно. Во внешнем отсеке я нашла узкие джинсы, замшевые полусапожки на шпильках и ядовито-розовую кофточку с глубоким V-образным вырезом. В недрах кармана обнаружилось нечто, напоминающее хорька-альбиноса в обмороке. На поверку «хорек» оказался длинным париком цвета «платиновый блондин».

Сама не зная почему, я скинула туфли и принялась залезать в джинсы. Чтобы их застегнуть, пришлось втянуть каждый мускул: они не просто облегали — утягивали. Потом, извиваясь, я освободилась от шелкового топа, выбранного сэром Генри, и нырнула в розовый, который наверняка довел бы его до приступа, неясно только какого: смеха или тошноты. Этот кошмар заканчивался, не доходя мне до пупка, не говоря уже о ремне — до него было, как до луны. Чудно, нечего сказать. Бикини смотрелось бы скромнее.

Следующим этапом я пристроила «хорька».

Наконец на дне переднего отсека нашлась крохотная косметичка и пачка жевательной резинки. Я бережно отцепила брошь Роз с пиджака, завернула в туалетную бумагу и сунула в портмоне, после чего сложила свою одежду в тот же чемодан и вышла из кабинки. Поравнявшись с зеркалом, я застыла как вкопанная. Вместо меня в нем отразилась какая-то Пэрис Хилтон, хотя, надо отдать мне должное, ей пришлось бы долго отъедаться, чтобы прийти в норму.

Проход-другой тушью, розовая помада, жевательная резинка — и я готова. Взяла сумку за ручку — и в коридор.

Бен был уже там: волосы зачесаны назад, чтобы казаться темнее, вместо водолазки — цветастая рубашка, под расстегнутым воротом — толстая золотая цепь, на губах играет кривая улыбочка, почти ухмылка. Он подпирал стену с развязностью клубного кутилы, источая аромат дорогого парфюма.

— Отлично выглядишь, — протянул он. Акцент — южнее некуда, словно только что из болот Миссисипи.

— Если тебе нравятся голопузые хорьки-альбиносы — пожалуй. А ты похож на Элвиса из комик-шоу. — И я гордо направилась к посадочному шлюзу на Лос-Анджелес.

Бен поймал меня за руку.

— Не туда, — сказал он, указывая на другие ворота по ту сторону зала. — Сегодня, Котик, мы едем в Вегас.

— Для тебя — «профессор Котик», — парировала я. — И на билете совершенно четко стояло: «Лос-Анджелес».

Он покачал головой:

— В Лос-Анджелес полетит Катарина Стэнли. Должно быть, уже села. А Кристал Шелби отправится в Вегас.

Я уставилась на билет, который он мне вручил. И верно, в именной графе значилось «Кристал Шелби».

— Думаешь, этот фокус пройдет?

— Мы же не собираемся проникать в ряды русской мафии. Просто сбиваем с толку любопытных.

Этот маленький спектакль заставил меня задуматься. Для импровизации он был слишком хорошо подготовлен: «костюм» точно по размеру, сложен вещичка к вещичке, багаж доставлен, билеты заказаны…

— И давно ты это спланировал?

Хорошо хоть, ответил Бен, а не Элвис.

— Для того я и приехал в Бостон — вывезти тебя отсюда. Если понадобится, инкогнито. Хотя, признаюсь, я рассчитывал попасть обратно, в Лондон. Ну да ладно. Слегка отклониться от плана не страшно.

Я встала у него на пути посреди зала, уперев руки в бока.

— Но голом плане далеко не уедешь. Такие дела требуют больших расходов. И связей. Много связей.

Он пожал плечами:

— У всякого Элвиса есть поклонники.

Я не двигалась с места.

— Опять шутки в сторону?

Я кивнула.

Бен взял меня за локоть, отвел в тихий угол у пустующих ворот.

— Я уже говорил: у меня своя фирма. Значит, и подчиненные имеются. И связи — в таких местах, какие не угадаешь.

— Тогда почему взялся сам, не послал кого-то еще?

Он вполголоса затараторил, то и дело оглядывая терминал:

— Так захотела Роз. Она наняла меня — лично — охранять тебя, пока ты идешь ее путем, и я намерен закончить работу. Можешь назвать меня старомодным, но я привык думать, что мое слово чего-нибудь да стоит. Было бы, впрочем, неплохо, если б ты мне помогала. Так вот, послушай: кроме того, чтобы охранять, я еще хорошо слежу и заметаю следы — а у тебя с этим, признайся, не все гладко. Вот только чудес творить я не умею. Поэтому чем реже мне придется устраивать такие представления, тем лучше. Да и деньги когда-нибудь тоже кончатся. Если дело затянется и полиция повиснет у нас на «хвосте», мне будет труднее — и дороже — сопровождать тебя на пути к сокровищу. Делай вывод: чем быстрее поработаешь — тем больше шансов на успех. — Бен скрестил на груди руки и посмотрел на меня сверху вниз. — Впрочем, ты всегда можешь все бросить и передать дело копам.

— Ну уж нет.

Он медленно расплылся в улыбке.

— Не самый умный ответ, но, признаться, я восхищен. С другой стороны, если ты готова непременно идти до конца, о себе я такого сказать не могу. Где-то есть черта, которой я не переступлю — ни ради тебя, ни ради Роз.

— И далеко она?

Он тряхнул головой:

— Скажу, когда будем рядом. А пока решим вопрос с безопасностью. Либо ты следуешь моим указаниям, либо нет. Тогда я сочту договор расторгнутым и ты меня больше не увидишь.

— Это угроза?

— Нет, порядок вещей.

Я кивнула:

— Согласна.

— Очень хорошо. — Он показал на череду телефонных автоматов у стены: — Если хочешь проверить свои сообщения, сейчас самое время.

— А где мой мобильный?

— Сломался.

— В машине почему-то работал.

— А теперь — нет.

— Что ты с ним сделал?

— Выкинул и забыл. Извини, но пока он включен, твое положение можно определить с разбросом в длину футбольного поля, где бы ты ни была — хоть на Северном полюсе.

Всучив Бену ручку от чемодана, я направилась к автомату, скормила ему два четвертака и набрала номер. На автоответчике висели три сообщения. Два — от сэра Генри, при мысли о котором у меня свело внутренности от стыда.

Третье было от Мэттью.

— Прости, Кэт, — зазвучал в трубке его встревоженный голос. — Не знаю, что ты затеяла, но я, похоже, испортил тебе игру. После нашей встречи я пошел в «Хьютон» — думал, меня там разнесут из-за фолио. А вместо этого нарвался на какого-то копа. Он все выспрашивал о Фрэнсисе Чайлде. Что совсем странно, бумаг Чайлда не оказалось на месте — кто- то их взял. В общем, покопавшись, выяснили, что взяла их ты. Когда коп это узнал, я думал, его разорвет от злости, а он, наоборот, словно обледенел. Я даже испугался. Он думает, что ты в опасности, Кэт, и нешуточной. Короче, я сказал ему, где ты остановилась. Надеюсь, что поступил правильно. Еще он проверил все, что Чайлд успел написать при жизни, до последней буквы. Понятия не имею, во что ты влезла, но если понадобится помощь — звони. Ане понадобится — звони все равно. Должен же я узнать, что было в этих коробках с письмами! Но прежде сообщи, все ли у тебя хорошо.

На этом сообщение обрывалось.

— Послушай, — помахала я Бену, вызывая сообщение снова.

Он поднес к уху трубку и стал слушать с непроницаемым видом.

— Он знает про Чайлда! — Я начинала паниковать. Синклер знает про Чайлда! Где-то в недрах пакета с эмблемой Гарварда, между желтых страниц блокнота, завернутое вместе с книгами, покоилось письмо, которое Бен вынес из библиотеки. Мне начинало казаться, что оно светится через толщу бумаги, как радиоактивное.

Бен повесил трубку.

— Это не значит, что он в курсе наших поисков. А если и так, самому ему не докопаться. — Взгляд Бена был спокоен и тверд. — Для нас теперь главное — не дать себя опередить.

— Объявляется посадка на рейс пятьсот двадцать восемь до Лас-Вегаса, — раздался голос диспетчера из хрипящего динамика. — Размещение по группам. Пассажиры первого класса принимаются на борт в любое время.

Мы устремились к своим воротам. Задержавшись для проверки билетов, я услышала за спиной топот нескольких пар ног. Люди в очереди на посадку оборачивались, тянули шеи. По коридору цепочкой неслись полицейские. В нашу сторону они даже не взглянули. Я так отчаянно вцепилась в сумку с книгами, что порез опять начало саднить. Бен отобрал ее.

— Как я уже говорил, — шепнул он мне на ухо, — чем дальше, тем круче.

Тремя воротами дальше полицейские рассыпались, оцепив дверь. Однако та была уже закрыта, а коридор опустел. Дама за стойкой качала головой в явном расстройстве.

— Лос-Анджелесский уже взлетел, — пояснил Бен. — Не повезло.

Контролер у двери взял мой билет, и я покатила чемодан к терминалу, семеня на нелепых шпильках.

17

Летели бизнес-классом, но в салоне все равно было слишком тесно и людно для откровенной беседы. Правда, до нее вряд ли дошло бы — как только мы отыскали свои места, Бен зевнул и объявил:

— Если не возражаешь, я буду спать. — Вроде бы вежливо, и против ничего не скажешь. Через две минуты он вырубился.

Спать! А ведь правда: всю прошлую ночь Бен провел на ногах, да и позапрошлую, судя по всему, тоже. Мне же спать хотелось не больше, чем бродить среди райских кущ с лирой под мышкой. Вдобавок голова под париком жутко чесалась.

Я стала смотреть, как самолет отрывается и взлетает над водой, устремляясь вслед солнцу за море, прежде чем приземлиться на западном берегу. До того медленно это происходило, что я диву давалась: как только он побеждает силу тяжести и не падает с неба? Тем временем мысли мои носились по кругу не хуже белки в колесе, стремящейся побить мировой рекорд. Если Синклер узнал о бумагах Чайлда, убийца тоже мог это сделать. До сих пор он все время нас опережал.

Я беспокойно заерзала. Блеск и грязь города под нами постепенно сошли на нет, оставляя деревья тянуться в бесконечность. Где-то внизу лежала пьеса, которую никто не ставил вот уже почти четыреста лет.

Интересно, видела ли ее Роз? Скорее всего нет, раз она пришла просить у меня помощи. Или, как предположил сэр Генри, ей оставалось только дойти до «Кристи»? Вообще каково это — взглянуть на рукопись, хотя бы украдкой? Судя по описанию Гренуилла, это рабочая копия, с кляксами и помарками, а вовсе не образец каллиграфии. Нет, ее прелесть в другом.

Двадцать лет назад были обнаружены два стихотворения. Нашедшие утверждали, будто они принадлежат перу Шекспира. Стихи были неважные — это признали даже те, кто преподносил их как сенсацию, однако известие о находке привлекло к себе внимание всего мира, попало в передовицы газет и ночные выпуски новостей Лондона, Нью-Йорка и Токио.

А тут — целая пьеса.

Меня передернуло. Бен был прав. Если где-то на улицах мальчишки убивают друг друга за скрученное колесо, если любой мафиози может пристрелить человека просто для проверки автомата, наверняка найдутся и те, кто не прочь заплатить такую цену за богатство и славу.

Интересно, хороша ли пьеса? Хотя кого это волнует?

Меня бы волновало. Многие сюжеты ветшают со временем, кроме истинно великих. Они остаются в умах, тянутся сквозь время нитями золота и серебра, пока вся сеть жизни не заиграет на солнце, словно пестрый шелк или россыпь огненных опалов. Так, я мечтала любить, как Джульетта, и быть любимой, как Клеопатра, брать от жизни все, как Фальстаф, и бороться, как Генрих V. Если я оказалась не более чем бледным подражанием, то не от недостатка усердия. Хотя усердие себя окупило: сделало мою жизнь богаче и разнообразнее той, которую я построила бы своим умом. Читая Шекспира, я поняла, что есть любовь и смех, ненависть, предательство и даже убийство — самые свет и мрак человеческой души.

Теперь я представила, что, возможно, — только возможно — это еще не конец.

Мы не видели новых пьес Шекспира с тех пор, как он отправил последнюю в «Глобус», прямо из-под пера. Но какую, когда? Вероятно, «Все это правда», о Генрихе VIII, в 1613 году. Значит, с первой постановки «Карденио» прошло меньше года.

Может, это и был яковианский magnum opus?

Еще грандиознее, чем «Лир», «Макбет», «Отелло» и «Буря»? Превзойти их было бы нелегко. Но если это случилось, почему пьеса исчезла из фолио? И почему Роз ссылалась на дату его выпуска?

Бен тихо сопел рядом. Я выглянула в иллюминатор. Самолет как будто завис на месте. Мне захотелось встать и прокричаться как следует для собственного успокоения. Собрав остатки здравого смысла, я решила, что это едва ли пойдет на пользу нашей затее, и потому предпочла пошарить в пакете — поискать Чемберса. Устроившись поглубже в кресле, я раскрыла книгу и прочитала всю статью о «Карденио» с начала до конца. И на этот раз меня никто не прерывал.

Создавалось впечатление, что Шекспир под влиянием «Дон Кихота» написал пьесу, которая вспыхнула, подобно падучей звезде, завоевав благосклонность двора, и упала в трясину забвения. Согласно Чемберсу, только раз ее попытались вернуть на небо — в восемнадцатом веке переложили под полуграмотным названием «Двойное притворство, или Беды влюбленных» (в оригинале стояло «претворство»). Эта пьеса по крайней мере уцелела, хотя, как намекал Чемберс, оказалась не гениальнее заголовка и не могла претендовать на место в истории. Вероятно, оригинал попросту переписали от начала до конца, как некогда «Ромео и Джульетту» — в новом варианте героиня вовремя проснулась, и все зажили долго и счастливо. В восемнадцатом веке любили розовые тона, напомаженные фразы и галантные манеры, отчего Шекспир часто подвергался правке. Ничего, в переделку тоже заглянуть не помешает. Может быть, удастся выудить один-два подлинных абзаца из этой каши. Правда, чтобы найти ее, понадобится обширная библиотека.

Жаль, не удалось прочесть Чемберса в «Уайденере» или «Хьютоне», думала я. У Роз наверняка где-то завалялся экземпляр «Двойного притворства». Придется ему подождать. А пока можно было начать с того же, с чего начинал сам Шекспир: с Сервантеса. Я достала своего свежекупленного «Дон Кихота» и стала читать.

Истратив несколько часов, пролистав две сотни страниц, исписав три салфетки, я наконец вывела историю Карденио, которая то выходила на передний план, то скрывалась в тени основного сюжета. В деле повествования Сервантес был мастером, сущим волшебником. В «Дон Кихоте» сюжетные линии возникают и прячутся, словно кролики в норах или ленты в прорезях.

В конце меня ждал треугольник, простая геометрия любви, опробованная веками: мужчина, его возлюбленная и друг, обернувшийся предателем. Такую конфигурацию Шекспир уже однажды использовал в «Двух веронцах», одной из своих ранних пьес.

Однако «Веронцы» были только завязкой. Читать историю Карденио было все равно что рассматривать собрание шекспировских пьес в калейдоскоп, который дробил их и складывал осколки в самых неожиданных сочетаниях. Каждый кусочек вызывал в памяти уже известный момент: вот отец принуждает дочь к ненавистному браку: «Моя ты — другу я отдам тебя. Нет — вешайся, на улице издохни иль нищенствуй. Клянусь, ты мне чужая, и уж мое добро твоим не будет»[18]. Свадьба рушится, и мы видим женщину, с которой обходятся хуже, чем с бродячей собакой, пусть верной, пусть любящей. Отец теряет ее: «О дочь моя! Мои дукаты!»[19] — и обретает вновь. Вот влюбленный воспевает имя любимой и развешивает по лесу стихи, вот герой, одержимый музыкой: «Порой как будто сотни инструментов звенят в моих ушах; порой проснусь я, а пенье вновь баюкает меня»[20].

Немудрено, что Шекспир взялся за историю Карденио — на закате его дней это, наверное, было сродни возвращению домой.

Мной стала овладевать ностальгическая дремота, как вдруг самолет встряхнуло на посадке, и он, свистя, подкатился к терминалу. Я затолкала исписанные салфетки в книгу и убрала ее подальше. Проглотить тревогу, застрявшую горечью в горле, оказалось сложнее. Рядом, зевая и потягиваясь, выпрямился в кресле Бен. Еще минута, и я с колотящимся сердцем шагала за ним к аэровокзалу.

За все это время на нас никто даже не глянул — ни охрана, ни пассажиры. В Лас-Вегасе бостонский шик едва сходил за камуфляж.

Уловка Бена сработала: мы, незамеченные, петляли в толчеях под сводчатыми, в дискотечных брызгах света, потолками, проносились мимо гигантских экранов с мерцающими красотками и мастерами покера. В гараже отыскали скромный «шевроле» такого же скромного кофейного оттенка — глазу не за что зацепиться (зарезервированный на имя, совершенно отличное от Бенджамина Перла, зато отмеченное на нескольких кредитках и водительских правах, которые он вытащил из бумажника), и направились на северо-восток в Мохавскую пустыню.

18

Небо на севере потемнело — над зазубренной скалистой грядой неслась полоса облаков. Солнце, которое должно было освещать горы, словно решило оставить их в покое и с удвоенной силой припечь равнину, по которой мы ехали. Пустыню до самого горизонта покрывали пятна кустарничков, хотя первым, что бросалось в глаза, была пыль. Голая, искрящаяся на солнце пыль. Если бы искрился какой-нибудь ценный минерал, скажем, щетки аметистов или гранатов, не говоря об алмазах и рубинах, здешние места были бы богатейшими на Земле. Атак этот блеск годился лишь как показатель уровня жары: зверский, лютый и адский. Автомобильный термометр заявлял, будто снаружи сорок семь, но, по-моему, он скромничал.

На мой взгляд, солнце жгло на полную катушку.

Бен отвлек меня от раздумий.

— Так почему Роз заставляла тебя колесить по пустыням и горам, собирая для нее материал? Ты отсюда родом?

У меня вырвался смешок.

— Нет. Я родом отовсюду и ниоткуда разом. Семья дипломатов, одним словом. Зато у меня была золотая тетя, она-то и держала в этих краях ранчо. В Аризоне, у мексиканской границы.

— А имя у твоей золотой тети было?

Я улыбнулась:

— Тетя Хелен. Правда, отец за глаза называл ее баронессой. — Я посмотрела вдаль. — Когда мне было пятнадцать, родители погибли — их самолет рухнул в Кашмире, у подножия Гималаев. Я тогда жила в интернате, а потом поехала на каникулы к тете Хелен. «Две девчонки и двадцать квадратных миль дикого неба», как она говорила. Я тосковала по родителям, а ранчо ненавидела — поначалу. Ничего, кроме неба, высоких, вечно шепчущих трав цвета выбеленных костей и причудливых гор на горизонте. Но в конце концов «Коронное С» стало единственным местом, где я чувствовала себя как дома.

Я любила родителей, но никогда не знала их по-настоящему. Они были поглощены друг другом и собственной карьерой большую часть моего детства, а тетя Хелен любила меня с младенчества — безоглядно, как тигрица. Я тут же подумала, что именно она дала мне силы выносить Роз. Хоть и не навсегда.

— А это ранчо уже кануло в прошлое?

— Вместе с тетей. Она умерла, когда я заканчивала колледж, а землю поделили и продали — слишком дорого для наследства. Тетя не хотела, чтобы мы — я или кузины — осели на ранчо или, чего хуже, поругались из-за него. Теперь на этом месте — лоскутное одеяло из участков всяческих важных шишек, которые любят по выходным поиграть в ковбоев. Я туда больше не возвращалась.

— Потерянный рай, — тихо вымолвил Бен.

Помолчав, я кивнула.

От горизонта до горизонта замерло все, кроме машин, бегущих по шоссе, ряби воздуха над раскаленным асфальтом и далекой, где-то почти вне поля зрения, птицы — как будто орла, кружащего в воздушном потоке.

— А ты не называешь Роз тетей, — сказала я.

— Ей это не нравилось, — ответил Бен, ведя одной рукой, а другой тем временем шаря в коробке с дисками. — Великим просторам — великую музыку. Бетховена?

— А как насчет великой книги? — поправила я.

Пять минут спустя Бен вникал в сюжетные хитросплетения «Дон Кихота» под «Героическую» симфонию.

Основная линия была довольно прозрачна. На глазах насмешливого мира старый чудак Дон Кихот становится странствующим рыцарем и объезжает Испанию в поисках приключений в компании верного толстяка слуги, Санчо Панса. Здесь все нормально.

Закавыка с Карденио крылась в том, что его линия побочная, а их в «Дон Кихоте» очень сложно вычленить целиком: то они возникают из ниоткуда, то обрываются на самом интересном месте. Насколько мне удалось разобраться, начинается история так: юный Карденио (у Сервантеса — Карденьо), оторванный от дома, состоит в свите некоего герцога. У него есть друг Фердинанд, младший сын герцога, которому он поручает заботу о Люсинде, своей возлюбленной. Однако, мельком увидев Люсинду у окна при свече, Фердинанд забывает о дружбе и решает посвататься к ней сам.

Вернувшись домой, Карденио застает любимую с другом перед алтарем, набрасывается на них с обнаженной шпагой, но, никого не убив, убегает в горы, обезумев от горя и ревности. Люсинда падает в обморок, роняя кинжал и предсмертную записку. Не в силах покончить с собой, она уходит в монастырь.

— Хорошенькое начало для комедии, — заметил Бен.

— Это только завязка, — ответила я. — Там, где большинство писателей выдыхается, Сервантес только начинает разогреваться.

Бен ненадолго задумался.

— Что же, по-твоему, сотворил с ним Шекспир?

— Вопрос на несгораемую сумму, верно?

Кондиционер пахал без передышки. В салоне хлопало и дребезжало все, что не было привязано. Один мой бок замерзал, второй потел от жары. Я отклеилась от сиденья и повернулась так, чтобы спину овевал холодок.

— Будем надеяться, он хотя бы оставил старика рыцаря с оруженосцем.

— Предпочитаешь плутовскую комедию романтической сказочке?

Он спросил просто так, но я все равно ответила:

— Почти всегда. Хотя бывают и исключения. — Я откинулась на сиденье и выглянула в окно, подыскивая слова, словно камни, лежащие где-то в пустынной пыли. — Кихот и Санчо… они как бы философский стержень всей книги, то, что не дает ей скатиться до мелодрамы.

— Тебе нравится думать, что Шекспир не растрачивался на мелодрамы?

Трудно было сказать: всерьез ли Бен спросил или просто меня поддевает. Скорее всего и то и другое. В конце концов, не зря Роз была его тетей.

— Мне нравится думать, что он отличал гения от бездарности. С «Дон Кихотом» все не так просто. Он многослоен. Его можно читать и как одну историю, и как сборник историй, если хочешь посмеяться. Это лежит на поверхности. А приглядевшись, можно увидеть второй слой — в нем действуют сами истории. Порой они даже спорят с автором, не желают оставаться там, куда их вписали. — Говоря, я наблюдала за Беном — зевнет ли от скуки или поднимет мою мысль на смех? Он, напротив, слушал на удивление внимательно, и это так не вязалось с его цветастым костюмчиком, что я чуть не прыскала в кулак.

— Ну-ну, — подбодрил Бен, слегка наморщив лоб.

Я объяснила, что в устах Сервантеса история Карденио начинается с находок: мертвого мула, все еще под седлом и при седельной суме, полной золота, стихов и любовных писем, на которые рыцарь и оруженосец натыкаются у горного перевала. Вскоре встречный козопас увязывает мула и суму с тревожными новостями о безумце в лесу. Когда Дон Кихот и Санчо Панса встречают его, слухи превращаются в воспоминания, которыми юный Карденио — разумеется, в момент прояснения ума — делится с путниками, рисуя картину своей первой любви и предательства любимой. Наконец его история восстает из слов к реальности (по крайней мере с точки зрения Дон-Кихота и Санчо Пансы): рыцарь с оруженосцем встречают ее главных действующих лиц в таверне, где те плачут, кричат, дерутся и прощают друг друга. К кульминации сюжета провал между слушателями и героями рассказов исчезает и действие охватывает всех.

— Здорово, — похвалил Бен. — Сама придумала?

Я рассмеялась:

— Если бы! Это придется записать на счет Сервантеса. Так вот, большая часть его сюжетов такая, слегка бессодержательная. — Я убрала прядь парика с шеи, изгибаясь в поисках ветерка. — Хотя если уж я разглядела этот маневр, то Шекспир наверняка заметил его сразу и продумал глубже. В конце концов, его самого посещали подобные идеи, задолго до «Карденио». Это с блеском выразилось в «Укрощении строптивой», а позже — в «Макбете». Помнишь, загадки…

— Про человека, не рожденного женщиной, и лес, который идет на замок? — подхватил мою мысль Бен. — Макбет решил, что это просто иносказательное «никто и никогда».

Я кивнула:

— А все вышло вполне буквально. В «Макбете» эта идея рассказа в рассказе — пророчества, которое потом сбывается, — страшно завораживает. — Я отпустила парик, пряди снова упали на шею. — Приятно думать, что к концу жизни Шекспир снова решил повеселить публику этим приемом. Только не вижу, как можно сделать это применительно к «Карденио», обойдясь без рыцаря с оруженосцем — свидетелей, которые становятся участниками событий.

Нас осенило разом. Я увидела, как у Бена побелели пальцы на руле, чувствуя, как у самой отливает кровь от лица. Точно так же по следу Карденио шла Роз. Разыскивая его, она появилась на сцене тенью отца Гамлета и погибла, как погиб тот, — от яда, навсегда оставшись в памяти с удивленно распахнутыми глазами.

Значит, ее убийца играл не только в Шекспира, но и в Сервантеса — изображал Дон-Кихота, который всех затягивал в свои безумные фантазии, а потом претворял их в жизнь.

Или смерть.

И это было совсем не весело.

— Думаешь, он знает о Сервантесовом следе? — тихо спросил Бен.

Я пожала плечами, отчаянно надеясь на обратное.

— Прибавь газу.

19

Пустыня неслась мимо в желтой дымке. Когда доиграл Бетховен, я поменяла его на «Ю-Ту», что, как ни странно, соответствовало обстановке, поскольку за окном уже несколько часов кряду маячили только шипастые канделябры агав — тех самых, в честь которых Боно назвал свой первый альбом[21].

— Долго еще до цивилизации? — спросила я, когда полилась музыка, такая же печально-тягучая, как окружавший ландшафт. — Мне надо позвонить сэру Генри.

— Хочешь выдать наше местонахождение?

— Нет. — Я насупилась. — Не хочу.

Бен бросил мне свой сотовый.

— А почему же ты его не выкинул, как мой? — вскинулась я. — Или у тебя смартфон, со всякими звоночками-примочками?

— Он самый. К тому же вряд ли кому-то понадобится искать того вымышленного типа, на чье имя он зарегистрирован.

Я набрала номер сэра Генри, мысленно подгоняя двойной английский гудок: «Отвечай же, черт тебя побери!»

Раздался щелчок.

— А-а, вот и наша блудная дочь, — произнес сэр Генри. — Правда, заблудшим свойственно возвращаться, а ты, как я вижу, этого делать не намерена. Могла бы и вовсе не объявляться, раз мои слова тебе как об стену горох.

— Простите…

— Да-да, очень трудно было набрать две строчки: «Жива, мол, здорова», — с укоризной продолжил сэр Генри.

— Я ведь звоню…

— Конечно, не просто так, — проворчал он.

Однако виниться не позволяло время.

— Вообще-то по поводу отчета токсикологов, — созналась я.

Сэр Генри терзал меня еще несколько минут и только потом нехотя посвятил в то, что узнал. Полиция определенно кое-что обнаружила. Синклеру, или «инспектору Туче» (точнее, уже «Тучиссимо» — сэр Генри его повысил), вдруг позарез понадобилось переговорить со мной о «Гамлете».

Когда Синклер довольно грубо справился о моем отсутствии, сэр Генри предложил свою помощь в качестве консультанта. Синклеру пришлось согласиться, но он также дал понять, что сэр Генри мне в заместители не годится, чем, несомненно, не прибавил тому настроения. Его тщеславие порой не уступало павлиньему.

Если сэр Генри мог только гадать, что нашла полиция, то об утрате, которую понес «Глобус», он знал наверняка. Рассказывая о пропавшем фолио, он так откровенно рассчитывал на ахи и охи, что мне стало даже неловко, когда пришлось сказать:

— Гарвардское тоже пропало. Вчера ночью.

Он выругался.

— А что с копией Чемберса? Ты нашла ее?

— Да.

— Ну и как, пригодилась?

— Да.

Я ждала, что он спросит как, но на этот раз сэр Генри решил меня удивить.

— Что бы ты ни нашла, лучше сдай в полицию. Пусть ищут фолио сами.

Когда я ничего не ответила, он вздохнул.

— Не хочешь им это доверить, Кэт?

— Роз не доверила бы.

— Она не знала, что скоро умрет и тебя подставит.

Почти извиняясь, я пробормотала:

— Мне осталось проверить еще одну ниточку.

Опять вздох.

— Старайся не забывать, что на том конце дорожки из желтого кирпича ждет убийца. Не нравится мне, что ты одна во все это ввязалась.

— А я и не одна.

В трубке повисла тишина.

— Мне ревновать или шампанское откупоривать? — спросил сэр Генри.

— И то и другое, если желаете.

— Стало быть, с мужчиной. Кто таков?

— Один нужный человек.

— Надеюсь, он хорошо стреляет, — мрачно произнес сэр Генри. — В общем, я дам тебе знать, если выясню что-нибудь еще, а ты сообщи, когда вернешься. Береги себя. — Тревога в его голосе мало обнадеживала. Не успела я попрощаться, как он отключился. Еще какое-то время я смотрела на телефон со смесью грусти и облегчения в душе. Сэр Генри столько для меня сделал и продолжал делать, а я даже не поблагодарила, не объяснилась. Интересно, не это ли называют предательством? Я решила пока заткнуть голос совести. В конце концов, никакого обмана не было, и найдется еще время рассказать сэру Генри всю правду.

Если я вообще ее когда-нибудь узнаю.

— Ты, случаем, не меня имела в виду под «нужным человеком»? — спросил Бен, когда я вручила ему телефон.

— Сэр Генри надеется, что ты хорошо стреляешь. Это так?

— Само собой.

— Откуда?

— Долгая практика.

— Я, между прочим, о себе рассказала. Теперь твоя очередь. — Он не ответил, и я продолжила сама, добавляя свежевыясненные подробности: — Ты владеешь серьезной охранной фирмой, умеешь выслеживать и заметать следы. Хороший стрелок с долгой практикой, но в армии не был, точнее, «был не совсем». На полицейского ты не похож — иначе не стал бы юлить. Значит, я должна выбрать между И РА и воз- душным десантом?

Этот укол попал в цель.

— Я что, похож на ирландца?

— Два часа назад ты был похож на Элвиса.

— Может, я и есть Элвис?

— Или отставник-разведчик, — сказала я, тряхнув головой. — Точно, кто-то из этой братии.

— «Я — всего-навсего ищейка», — заворковал он, что на фоне «Ю-Ту» звучало кошмарно.

Поняв, что откровений не будет, я передала ему слова сэра Генри насчет заключения токсикологов. Бен резко умолк.

— Теперь ясно, почему Синклер хочет взять тебя на поводок, — стал размышлять он вслух. — Сейчас, когда убийство доказано, меньше всего ему нужен второй труп, да еще всякие доморощенные сыщики, которые так любят крутиться под ногами.

У аризонской границы мы остановились заправиться в городке под названием Мескит. Я сходила умыться и сполоснуть порез на руке. Потом, на кассе, купила дешевую серебряную цепочку (настоящей индейской работы, по словам продавца). К топу брошь нельзя было приколоть: тонкая ткань слишком сильно провисала под ее весом, а пиджак я больше надевать не собиралась. Поэтому я застегнула булавку и пропустила цепочку в отверстие. Брошь повисла кривовато и определенно портила линию выреза, но мне нравилось чувствовать ее на груди.

Мы въехали в Аризону по узкой расселине, вырезанной в известняке какой-то речушкой. Белые скалы так сильно нависли над дорогой, что казалось, будто земля схватила нас своей пастью и вот-вот раздавит. Когда мы взобрались на пустынное плоскогорье Юты, солнце уже садилось, отбрасывая все более длинные тени и сбавляя накал.

Вскоре Бен свернул с автострады. Машину подбросило на бордюре и с грохотом прокатило по грунтовой. Мы протряслись до какого-то загона и встали среди тополей, заслоненных от трассы небольшим холмом.

— Элвис готов покинуть здание, — произнес Бен, выключив зажигание и выйдя из машины, чтобы пошарить в сумке на заднем сиденье. — Позвонят из Парижа — дай знать. — И с охапкой одежды в руках отправился за дерево.

Впервые я не стала ему возражать. На дне сумки отыскались сарафан и сандалии. Я просеменила к другому дереву, за которым начинался спуск к мелководной заводи, на ходу вылезая из отсыревших джинсов и лайкрового топа. Лифчик и трусики тоже отсырели, поэтому пришлось избавиться и от них. Какой-то миг я стояла совсем раздетой — в лучах заходящего солнца, приглаживая руками волосы и нежась под дуновением ветерка с можжевеловым ароматом. Потом захрустели ветки — Бен возвращался к машине, и я бросилась натягивать платье.

— Новорожденная Афродита, — произнес Бен, увидев, как я поднимаюсь по склону.

— Похоже, кроме того, что у нас здесь не океан, — съязвила я. — И, насколько я знаю, никого не оскопили, чтобы сбить для меня пену[22].

— В первый раз вижу девушку, которая так мастерски портит комплименты, — сказал он слегка удивленно. — Обижайся — не обижайся, а тебе все равно очень идет.

— Поехали, — ответила я.

Едва наступили сумерки, мы прибыли в Седар-Сити, угнездившийся в подножии красных утесов между национальными парками Брайс и Сион. Его главный проспект был типичной для Запада застройки — уродливым нагромождением мотелей, автозаправок и торговых рядов. Чуть поодаль, однако, в квартале от этого «Бродвея» расположился аккуратный мормонский городок, где ряды домов перемежались почти такой же ширины улицами — точь-в-точь как заповедовал Брайем Янг[23]: чтобы дать развернуться каравану фургонов. В Бостоне, устало подумала я, эти улицы живо превратились бы в четырехполосные скоростные шоссе, а здесь большей частью пустовали. Вдоль обочин со временем протянулись ровные газоны, разрослись кряжистые клены. В стороне от дороги стояли дома в тюдоровском или сельском стилях, опоясанные верандами и увитые плетистыми розами. У краев тротуаров по глубоким канавам бежали с гор ручьи, так что весь городок оглашался звонким журчанием.

Въехав на территорию университета южной Юты, мы сразу же очутились на гигантской парковке, разбитой на время Шекспировского фестиваля. Бен медленно выбрался из машины, протирая глаза, как будто они его подвели: за изгибом лектория шестидесятых годов проступали контуры елизаветинского театра. Его крыша была крыта дранкой, а не соломой, зато желтые фонари, точь-в-точь как факелы на ветру, бросали на нее колеблющиеся блики.

Афиши возвещали, что сегодня дают «Ромео и Джульетту». Я завистливо глянула на театр, не тронутый пожаром, и побежала вокруг лектория, направляясь в еловую рощицу. Среди колючих лап уже залегла черная ночь, и я как будто ослепла на миг, нырнув в темноту. Но вот впереди послышался чей-то смех. За деревьями нам открылась широкая лужайка позади театра. Многолюдная толпа высыпала на траву, расселась по скамейкам, кое-кто даже устроился в ветвях. Жуя пироги и пирожные, они зачарованно смотрели, как группа балагуров-актеров в зеленом пробирается к театру, попутно разыгрывая водевиль о Юлии Ап-Чхизаре, потерянном платке и сопливом Бруте. Между зрителями прохаживались торговки снедью в длинных юбках и кружевных корсажах и выкрикивали, не обращая внимания на лицедеев: «А вот кому горяченьких пышек?» или «Сладкое — сладким!».

Действо подобралось совсем близко. Свистя и прихлопывая, актеры пустились в пляс, но тут сзади прогудел рожок, и веселая компания, все так же танцуя, исчезла за воротами театра. Публика встала, отряхнулась и пошла за ними.

Через минуту мы остались одни в сгущающейся темноте. Бен глазел вслед толпе. Я одернула его, указав на домик по ту сторону зеленой лощины — самых что ни на есть тюдоровских времен: точную копию стратфордского «дома, где родился Шекспир», вплоть до рыжеватого цвета стен и соломы на крыше.

— Вот и архив, — сказала я.

Он был еще прекраснее, чем я помнила. Через лощину, мимо маленького пруда и плакучей ивы на берегу вилась лестница. Раньше ее не было, как и цветов, все еще белеющих в сумерках, высаженных куртинками, как в английских садиках, хотя сами растения принадлежали к местной флоре — водосбор, кастиллея и живокость. У кромки воды сверкнул золотым боком карп-кои, загадочный, как русалка.

К этому домику напротив я рвалась с тех пор, как вытащила его из памяти, стоя среди стеллажей «Гарвардской книги» в двадцати пяти сотнях миль отсюда. Но сейчас мне расхотелось идти вперед. Остаться у пруда значило бы всегда верить в то, что ответ скрывается по другую сторону лужайки, за толстой дубовой дверью. А что, если его там нет?

Пока я колебалась, над соломенной кровлей взошла луна. Театр выжидательно притих.

Я не знала, чего дожидаюсь — может, очередных фанфар. Как бы то ни было, все разрешилось просто: дверь дома отворилась и на порог вышла женщина. Ее длинные волосы отливали в лунном свете. Она встала к нам спиной, поворачивая ключ в замке, но даже издали было видно, что кожа у нее смуглая, с красноватым оттенком, как земля Юты.

— Ya' at' eeh, — тихо произнесла я. Единственное, что мне запомнилось из языка навахо: «Здравствуй».

Она на миг задержала дыхание, а потом обернулась. Ее чуть широкоскулое улыбчивое лицо поражало красотой. Максин Том, дочь навахо и пайюте, отлично смотрелась бы и среди завсегдатаев столичных клубов, как была — в широкой юбке, рубашке на молнии, смешных кедах, с крошечным «гвоздиком» в носу, но только здесь чувствовала себя как дома, в невероятном городке-гибриде, где смешались шекспировская Англия и американский Юг.

Казалось, невероятное сопровождало ее всю жизнь. Я познакомилась с ней, когда поступала в Гарвард, — она училась на выпускном курсе. Мне тогда казалось — одареннее человека нет, и я была не одинока в своем мнении. Предложения о работе валились на нее с почти неприличной частотой, а ведь шекспировед — профессия не самая востребованная. В результате из кипы вакансий она выбрала одну — место младшего преподавателя английского языка и директора маленького архива среди скал и можжевельников засушливого плоскогорья Юты.

Роз осталась не в восторге. Мне случилось работать рядом с ее кабинетом, когда Максин пришла с этой новостью. После напряженного молчания Роз сказала: «Могла бы выбрать Йель или Стэнфорд. Зачем хоронить себя в Юте?»

Однако Максин стояла на своем: Юта — ее родина, там она будет ближе всего к народу отца (к югу от городка находится резервация пайюте) и матери, навахо, сможет заниматься Шекспиром и преподаванием, в том числе индейцам. После этих слов громко хлопнула дверь, и больше я ничего не услышала. Наступившая пауза показалась мне зловещей: ни дать ни взять — затишье перед грозой. Уходя, Максин подбросила мне совет — как монетку на свадьбе, хотя улыбалась при этом горько, совсем не празднично: «Не дай им заговорить тебе душу».

Сейчас она повернула голову и удивленно застыла.

— Кэт Стэнли, — проговорила Максин.

В театре раздались крики и скрежет мечей недолгой схватки. Взгляд Максин метнулся туда.

— Заходи, — сказала она, повернулась, открыла только что запертую дверь и шагнула внутрь, исчезая в темноте — Я тебя ждала.

«Ждала»? Я застыла на пороге. Кто ей доложил, что мы приедем?

Бен уже клал в карман пистолет. Я набрала воздуха в грудь и прошла за Максин.

20

Переступив порог, я почувствовала, как насторожился Бен за моей спиной.

— Кто тебе сказал?

— Роз, конечно, — ответила Максин из темноты. — Кто же еще?

Она щелкнула выключателем, и комнату затопил теплый золотой свет.

— Если хочешь воспользоваться архивом, придется пройти внутрь.

Я сделала еще несколько шагов. Бен не двигался.

Максин, пройдя к окнам, распахнула одну задругой решетчатые рамы, и ночной воздух принес розовый аромат.

— Что происходит, Кэти?

— Мне нужно провести кое-какие исследования.

Напротив окна Максин повернулась, наблюдая за мной по-индейски, незаметно.

— Роз едет навестить тебя в «Глобусе» и погибает во время пожара. Театр сгорает вместе с первым фолио, и не когда-нибудь, а двадцать девятого июня. Во вторник. — Она откинулась назад, положив ногу на ногу. — Два дня спустя ты объявляешься здесь, точь-в-точь как предсказывала Роз. А тем временем горит Гарвардская библиотека со вторым экземпляром фолио. — Максин посмотрела мне в глаза. — Весь шекспировский мир встал на дыбы из-за этих пожаров. У меня, наверное, папка входящих писем забита доверху, а ты тут исследования проводишь?

Я поморщилась:

— Будет лучше, если ты перестанешь задавать мне вопросы, на которые я не могу дать ответ.

— Еще один, и все. — Она оттолкнулась от подоконника. — Ты это ради нее делаешь или для кого другого?

Брошь повисла тяжестью у меня на шее.

— Ради нее.

Максин кивнула:

— Тогда ладно. Как пользоваться архивом, ты знаешь. Понадобится помощь — зови.

Я огляделась. С моих прошлых визитов в зале стало гораздо уютнее. Широкие столы, расставленные по серому кафельному полу, остались прежними, зато теперь к ним добавились просторные мягкие кресла и серебряные вазы для цветов. Вдоль стен, как и раньше, стояли дубовые шкафы картотек.

Максин перевела взгляд на центральный стол, где стояла табличка с надписью «Атенаида Д. Престон, Западный Шекспировский архив, университет южной Юты».

— У нас новая покровительница, — пояснила она.

О миссис Престон я знала немногое: к ученым ее не отнесешь, скорее к коллекционерам с причудами. Говорили, богата она баснословно.

Я прошла к каталогу. Одна его часть отводилась персоналиям, вторая — местам, третья — событиям, а четвертая — всему остальному. Я направилась прямиком к секции персоналий, ящичку, помеченному «Гл — Гу».

«Годнайт, Чарльз, фермер (читал Шекспира рабочим).

Грант, Улисс С., генерал и президент (играл Дездемону в Техасе, будучи лейтенантом)».

У меня перехватило дыхание. Я сдвинула карточку, и…

«Гренуилл, Джереми, золотоискатель и карточный шулер (играл Гамлета в томбстонском театре «Птичья клетка», май 1881)».

Гамлет! Он играл Гамлета! Гренуилл вдруг стал так мне близок, что я почти ощущала его присутствие. Казалось, обернешься — а он стоит за спиной, мерцающий и нечеткий, как отражение луны, но все же зримый.

Я повернула голову, однако увидела только театр за открытым окном. Впереди, сидя за столом, Бен что-то говорил Максин низким полушепотом. Она рассмеялась — громко, во весь голос, взорвав библиотечную тишь. На вид — обычная дружеская болтовня, однако Бен все держал в поле зрения — и двери, и окна, и Максин.

Вытащив карточку с Гренуиллом, я вставила на ее место розовую закладку с надписью «Отсутствует».

Гамлет. Скорее всего именно этим Гренуилл и вызвал у Роз интерес. Но куда она двинулась потом? Я снова взглянула на карточку.

«Работал в Нью-Мексико и Аризоне в 1870–1881 гг. Заявленные участки — Аризона: "Корделия", "Офелия", "Марокканский принц", "Тимон Афинский"; Нью-Мексико: "Клеопатра", "Лукавый купидон"».

Гренуилл понимал в Шекспире, это факт: Корделию, Офелию и Клеопатру знают все, и прииски с такими названиями встречаются по всем Скалистым горам. Мне было невдомек, почему он выбрал Тимона. Насколько можно предположить, Шекспир явно был не в духе, когда писал эту пьесу, — и, как результат, никто не читал ее по собственной воле. Что до «Купидона», мне слышались какие-то смутные подсказки о его принадлежности Шекспиру, но их нужно было проверить. На самом деле больше всего меня порадовал «Марокканский принц» — не столько своей новизной, сколько уместностью.

В «Венецианском купце» принцу было предложено выбрать из трех ларцов: золотого, серебряного и свинцового. Если он угадает, в каком из них лежит портрет героини, то получит право жениться на ней. Принц выбрал золотой, и не нашел ничего, кроме черепа с насмешливой запиской: «Не все то злато, что блестит». Эту же строчку Гренуилл перефразировал в письме к профессору Чайлду. Пусть Аризона и Нью-Мексико были не самыми золотоносными штатами, зато я оказалась права: Гренуилл искал его, и не понарошку.

В карточке были указаны ссылки на статьи в «Томбстонской эпитафии». Последняя строчка гласила: «Некрол.: Томбстонская эпит., 20 авг. 1881 г.».

Значит, письмо Чайлду не могло быть написано раньше этой даты.

— Ну, нашла, что хотела? — спросила Максин. Я подскочила. Они с Беном стояли у меня за спиной. Как говорится, не зевай.

— Конечно, — ответила я и выписала дату статьи в требование для номера «Эпитафии». Максин исчезла в дальней комнате и вскоре вернулась с двумя коробками микропленок, помеченными «Янв. — Июнь» и «Июль — Дек. 1881». Первую я забрала сама, вторую вручила Бену.

— Ты когда-нибудь читал с микропленок?

— Как-то по роду службы не приходилось.

— Что ж, теперь придется.

У стены стояли два проектора. Я показала Бену, как заправлять кассету, и включила свет.

— Некролог Гренуилла должен быть в номере за двадцатое августа тысяча восемьсот восемьдесят первого.

Тем временем мне выпало искать статью о его дебюте в роли Гамлета. От мелькания страниц, пока я проматывала выпуски месяц за месяцем, голова пошла кругом. Вот и май, вот и нужная полоса.

«Недурная ставка. Сегодня утром до нас дошла весть, что некий гражданин сего города, личность широко известная в спортивных кругах, впервые появится на сцене театра «Птичья клетка» субботним вечером в роли Гамлета. Упомянутый джентльмен намерен таким образом выиграть пари в одну сотню долларов, которое заключил для доказательства того, что способен выучить роль (одну из длиннейших в пьесе) за три дня. Отсчет времени будет произведен сегодня пополудни в одном весьма респектабельном салоне. Не пропустите событие!»

Имени Гренуилла в статье не указывалось, зато она подтверждала его репутацию игрока, и притом не бедствующего. В девятнадцатом веке сто долларов, должно быть, составляли огромную кучу денег — по меньшей мере десятки тысяч, в пересчете на современные. Меня, впрочем, впечатли не столько размер ставки, сколько срок исполнения пари. Гамлет — самая длинная и трудная из всех шекспировских ролей. Даже опытнейшие актеры, на моей памяти, не смогли бы выучить ее в три дня. Такое под силу лишь тому, кто уже знаком с Шекспиром, кому его рифмы и модуляции кажутся естественными. Для этого надо быть неплохим рассказчиком, где-то даже фигляром… либо страдать аутизмом и все мерить словами.

Я стукнула по кнопке «скопировать», и аппарат зажужжал, ожил. В театре снова раздались выкрики актеров и звон шпаг. Должно быть, схватились Меркуцио и Тибальт — а значит, оба скоро погибнут. Я заставила себя сосредоточиться на проекторе, замедляя промотку пленки вперед. Три следующих дня газета в двух словах сообщала об успехах Гренуилла, которые представлялись на всеобщее обсуждение в салоне мисс Мари-Перл Дюмон, владелицы роскошного особняка, названного — ни много ни мало — «Версалем». Гренуилл, как оказалось, репетировал во французском борделе. Наконец я наткнулась на ревю, удивительно помпезное для вестника городишки, известного творимым в нем насилием и произволом на весь Дикий Запад.

«Птичья клетка. Мистер Дж. Гренуилл, которого мы имели честь лицезреть субботним вечером в театре, выступил в роли Гамлета более чем достойно. Скажу больше: мы вправе гордиться представлением подобного уровня. Душевные терзания и буря страстей Датского принца были переданы блестяще, без малейшей фальши. Притом в трактовке мистера Гренуилла персонаж отнюдь не походил на поникшую лилию — образ, привычный для подмостков Восточного побережья. Нет, его Гамлет был силен духом, чем тронул бы даже самую необузданную часть аризонской публики. Это сродни шампанскому и икре, приятным, однако, и простому вкусу. Мы уверены, при должной подготовке мистер Гренуилл способен стать актером с большой буквы, хотя, возможно, он предпочтет лицедействовать в жизни».

Эту страницу я тоже скопировала. Неужели Гренуилл еще и мошенничал, вдобавок к шулерству и поискам золота? Меня одолело сомнение. Может, он и Чайлда пытался надуть с рассказом о рукописи, а значит, и Роз, и… меня?

— Я нашел некролог, — сказал Бен.

— Сними копию, — ответила я, придвигаясь, чтобы заглянуть через его плечо в экран.

«Птичья клетка. В минувшую субботу друзья и поклонники покойного мистера Джереми Гренуилла, пользуясь случаем, пригласили замечательную труппу мистера Макриди помочь в организации памятного спектакля. Мистер Гренуилл, как известно, выехал из города два месяца назад, намереваясь вернуться через неделю, но с тех пор о нем не было никаких вестей. Слухи о якобы найденной им золотой жиле заставили многих его друзей, старых и новых, прочесывать пустыню. Однако Гренуилла так и не нашли.

Наиболее близкие ему люди поведали, что похорон мистер Гренуилл не любил, хотя и знал, к чему могут привести поездки в горы без сопровождения, особенно по территории воинственных апачей. Мы не можем воспроизвести содержание его последней воли; известно лишь, что хоронить он себя завещал не под молитвы, а под строки Шекспира, прочитанные хорошим актером. Товарищи сочли своим долгом исполнить его просьбу. По общему мнению, мистер Макриди показал себя весьма достойно, так что Джереми Гренуиллу если и пришлось бы о чем пожалеть, то лишь о том, что его не было на представлении».

— Посмотри на дату, — сказал Бен, качая головой. — Через два месяца разразилась перестрелка в корале «О'кей». Недаром все забыли и о поисках, и о золотых россыпях.

— Томбстон лежит в «серебряном» штате, а не в «золотом», и умные люди должны были бы понять, что к чему. Случись кому-то и впрямь напасть на золотую жилу, такая новость быстро бы не забылась, даже после перестрелки. Скорее всего Гренуилл имел в виду не металл.

Глаза Бена сверкнули.

— Ты о рукописи?

— Вспомни: ведь он поменял «Не все то золото, что блестит» на «Не всякое золото блестит». Могу поспорить, он точно знал, кому принадлежала рукопись и сколько она стоит. Если только не выдумал все от начала до конца. — Я показала статью с «лицедейством в жизни».

Бен замотал головой:

— Если он решил надуть Чайлда, то почему сбежал, не доведя затею до конца? Тем более ловушка уже была подготовлена. Нет, я думаю, рукопись существовала на самом деле. Вопрос в том, что с ней произошло.

Я пожала плечами:

— Если верить газете, тем летом апачи собрали большой отряд. Может, они его схватили. А может, еще кто — бандиты или мексиканские головорезы. Если Гренуилл имел хоть малейшую наводку на месторождение золота, за ним могла охотиться половина местных жителей. Хорошо бы, он погиб по пути туда — где бы оно ни было, а не по возвращении домой. Тогда у нас будет шанс найти рукопись.

— Думаешь, мы окажемся удачливее друзей и бандитов, сумеем его выследить?

— Роз считала, что сумеет.

— Далеко отсюда до Томбстона?

— Пять сотен миль. Может, шесть.

Бен нахмурился:

— Неплохо бы запастись провиантом, Кэт, прежде чем делать такой бросок.

— В двух кварталах отсюда — закусочная. Кондитерская. По части круглосуточного снабжения пирожками Юта всем штатам даст фору. Ты иди раздобудь еды, а я здесь закончу — осталась еще одна ссылка, которую надо проверить.

Он замер в нерешительности.

— Иди! — Я махнула на дверь. — Максин — свой человек, а больше про нас здесь никто не знает. Так что давай. Раньше соберемся — раньше выедем.

Бен поднялся.

— Ладно. Вернусь через десять минут. Жди здесь.

Когда он ушел, я взяла карточку Гренуилла и отнесла ее Максин.

— Гренуилл, значит? — спросила она, отрываясь от компьютера.

Я ткнула в нижнюю строчку: «Фото 23.1875; ЛВ: ЧС 437».

— Здесь как будто говорится о фотографии. Можно взглянуть?

— Запросто. — Она подошла к стойке с книгами, озаглавленной «Работы друзей», сняла с нее книгу и передала мне. Книгу Роз. — Вуаля: Джереми Гренуилл, — произнесла она, указывая на уже знакомый портрет человека в ковбойской шляпе с черепом в руке, а потом провела пальцем по надписи на обратной стороне пыльной суперобложки: «Джереми Гренуилл в роли Гамлета, Томбстон, штат Аризона, 1881 г. С разрешения Шекспировского архива при университете южной Юты». — Это было до того, как нам присвоили новое название, — пояснила она.

Впервые в жизни я присмотрелась к лицу под шляпой. На вид ковбою-Гамлету было лет сорок с небольшим. Художник немного его приукрасил, добавив румянца щекам и рыжего тона бакенбардам, но вдумчивый взгляд и чуть перекошенный рот были всецело Гренуилла.

Максин снова посмотрела на карточку.

— «ЛВ» означает личные вещи: одежду, часы, книги, документы. Он был актером — значит, могли сохраниться афиши с его выступлений. И кипа древних геологических карт.

В этот миг кто-то словно откачал из комнаты воздух.

— Карт?

— «ЧС» — сокращенно «в частном собрании». Если хочешь, завтра утром позвоню владельцу.

С моим горлом явно творились нелады.

— Сегодня. Очень прошу.

Забрав карточку, она ввела код в компьютер, вгляделась в экран и набрала номер. «Код пятьсот двадцать, — заметила я. — Южная Аризона. Томбстон, не иначе».

— Миссис Хименес? — произнесла Максин в трубку. — Это профессор Максин Том из Престонского архива. Простите, что так поздно звоню, но тут у нас еще один запрос на коллекцию Гренуилла. Довольно срочный. — Она смолкла. Какое-то время мне было слышно только потрескивание чужого голоса в трубке. — Понятно. Да. Да. Нет. Очень любопытно. Что ж, спасибо. Всего доброго вам и мистеру Хименесу.

Она положила трубку.

— Можно посмотреть?

— Нет. — Максин, нахмурившись, смотрела на телефон.

— Почему?

— Они ее продали.

У меня внутри все не просто оборвалось, а ухнуло в пропасть.

— Кому?

— Атенаиде Престон. Знаю, ты хочешь, чтобы я стала названивать ей.

— Максин, прошу тебя! — взмолилась я. — Ради Роз.

— Так и быть, — согласилась она. — Ради Роз соглашусь. Но причитаться будет с тебя.

Я услышала гудки в трубке, а затем щелчок соединения.

— Алло, миссис Престон? Это Максин Том из архива.

Голос на том конце оглушающе заверещал, но я ни слова не разбирала, тем более что Максин закрыла динамик рукой и состроила рожу. В конце концов она не выдержала:

— Да-да, мне очень неловко за поздний звонок, но кое-кому здесь срочно нужен доступ к коллекции Гренуилла.

Миссис Хименес говорит, что продала ее вам три дня назад… Я могу за нее поручиться. Мы вместе заканчивали аспирантуру. Ее зовут Катарина Стэнли… да, мадам. Она у меня. Сидит рядом. Нет, мадам. Разумеется. Я ей сообщу. Большое спасибо. Доброй ночи.

Максин швырнула трубку.

— Надеюсь, ты разглядела следы зубов у меня на ухе? — произнесла она, глядя испытующе. — Старуха рвала и метала, пока я не назвала твое имя. Сказала, что наслышана о тебе и готова встретиться. Правда, тебе придется поспеть туда к семи утра — в девять она уезжает.

— А где она живет?

— В своем собственном городе. Городок, правда, вымер, зато целиком принадлежит ей. С ума сойти, верно? Он находится в Нью-Мексико, недалеко от красавца Лордсберга. Называется Шекспир.

Я вскинула голову.

— Ты разве не знала? Я думала, ты тут все объездила, когда собирала для Роз материалы.

— Много ли разведаешь за месяц? Только и успели, что по верхам пройтись.

— Он значится в книге.

Я уныло подняла глаза.

— Ты что, не читала ее? — Максин схватила со стола книгу и снова сунула мне в руки, раскрыв на следующей после титульного листа странице. Там стояли всего две строки.

«Посвящается Кэт, — прочла я. И чуть ниже, курсивом: — Одной лишь ей — всем сыновьям и дочерям моим»[24].

Я в оцепенении уставилась на страницу.

Максин смотрела участливо.

— Злишься или жалеешь?

— И то и другое.

— Оставь, Кэт. Отпусти ее с миром.

Наши глаза встретились.

— Не могу.

Максин вздохнула и покачала головой:

— Если хочешь увидеться с миссис Престон, лучше поторопись. Шекспир в одиннадцати часах езды отсюда, если не превышать скорость, а осталось уже меньше десяти. Уверена, она об этом знает. Видимо, хочет проверить, так ли нужны тебе эти вещи.

Максин достала карту и показала мне маршрут: ни дать ни взять — рыболовный крюк, который пересекал всю Аризону и, изгибаясь у Тусона, впивался острием в Нью-Мексико.

— Теперь, если не возражаешь, я пойду. Мой сынишка любит слушать сказки на ночь.

Я встрепенулась:

— Конечно. Прости, не знала.

— Давно мы с тобой не виделись, — тихо сказала она.

Я посмотрела на часы. Бен должен был вот-вот вернуться. Наверное, встретимся по пути к машине. Я нехотя собрала копии документов. Платы Максин не приняла бы, поэтому пришлось ограничиться благодарностью.

— Спасибо, — сказала я, стесняясь.

— Береги себя, Кэти, — проговорила Максин.

Снаружи я снова скатилась в темную лощину по пути к театру и парковке, а на дорожке, огибающей его деревянные стены, замерла и прислушалась, но, кроме тихого говора, изнутри не долетало ни звука. Быть может, Ромео и Джульетта поняли, что им суждено расстаться, или Джульетта выпила зелье мнимой смерти.

Пройдя еще три шага, я внезапно услышала какой-то шорох в леске у лощины и оглянулась. Окна библиотеки погасли; перистые облака заслоняли в своем беге луну, и в ее неровном свете решетчатые рамы переливались, словно узор на змеиной коже. Пруд у корней ивы казался вместилищем черноты. Я замерла, силясь определить, откуда донесся звук.

Брр, мороз по коже. Мне снова померещился колкий чужой взгляд — словно кто-то зло сверлил меня глазами из лощины. Я возвращалась к дорожке, ведущей к машинам, надеясь увидеть Бена, идущего навстречу, как вдруг услышала тот самый звук, что так напугал меня на ступенях лондонской набережной: звон клинка, извлекаемого из ножен.

Я пустилась бежать, продираясь сквозь еловые заросли, пока не выскочила в пятно света у автостоянки. Бена нигде не было. Я рванулась к машине.

Закрыто.

Оборачиваюсь — кто-то вышел из тени и срывается мне вдогонку. Я обегаю машину, чтобы отгородиться от погони. В этот миг фары вспыхивают и слышится щелчок разблокировки дверей. Тут-то до меня доходит, что догонял меня Бен с сумкой и высокими бумажными стаканами в руках.

— В чем дело? — взвивается он.

— Я поведу! — выдыхаю я, дергая дверь. — Залезай!

21

— Я снова его слышала, — сказала я, выезжая из города на восток. — Звон шпаги.

Бен прекратил разворачивать сандвичи и поднял голову.

— Уверена? В театре сегодня много дрались на шпагах.

— Он там был. В архиве.

Бен протянул сандвич, но я отказалась. Может, он и привык есть и спать при всякой возможности, но мне сейчас кусок в рот не шел. Пока Бен жевал, ехали молча.

Дорога свернула в горы. Приземистый можжевельник и стланик из пиний сменились корявыми соснами, а сосны, в свою очередь, — темными пиками елей. Лес на глазах делался выше и гуще, подступая к самой дороге, а черная лента по-прежнему поднималась по склону. Луна посеребрила верхушки деревьев, но тени от этого стали только глубже, пока шоссе не начало казаться туннелем, проложенным сквозь темноту.

Мир вокруг нас как будто замер и впал в безмолвие, если не считать шелеста деревьев, а мне так и не удавалось стряхнуть с себя ощущение чужого присутствия.

Я проглотила горький ком и постаралась придать голосу твердость.

— За нами может быть «хвост».

Смяв обертку от сандвичей, Бен оглянулся сквозь заднее стекло.

— Ты что-нибудь заметила?

— Нет. — Я тряхнула головой. — Просто такое чувство.

Он окинул меня долгим взглядом, потом потянулся вперед и выключил фары.

— Господи! — воскликнула я, отняв ногу от педали.

— Не сбавляй скорость, — одернул Бен. — Следи за разделительной полосой.

Он опустил стекло со своей стороны и высунулся по пояс в окно, чуть не цепляясь макушкой за ветки деревьев, а через минуту втянулся обратно. Уютный кофейный аромат в салоне развеялся, вместо него резко пахнуло хвоей и непогодой.

— Ничего — одни деревья.

— Он там, — упиралась я.

— Может быть. — Бен взял в ладони горячий стакан, чтобы согреть руки. — Меня не раз спасало такое вот шестое чувство.

Я уже приготовилась к отмашке или очередному ехидству, поэтому серьезный тон застал меня врасплох. Взгляд в зеркало едва не стоил мне аварии: я не разглядела поворот и еле успела вписаться, взвизгнув шинами у обочины.

— Может, давай я буду смотреть, а ты — вести? — предложил Бен. Он осушил стакан и швырнул его в бумажный пакет. — Не проголодалась еще?

Я тряхнула головой. Тогда Бен достал Чемберса и включил фонарик-карандаш.

— Расскажи мне еще о «Карденио». Чемберс пишет, будто бы кто-то переложил его и адаптировал.

— Под названием «Двойное притворство», — кивнула я, радуясь поводу отвлечься. — В тысяча семисотом с хвостиком.

— Тысяча семьсот двадцать восьмом, — сверился с датой Бен. — Ну так что тебе известно?

— Немногое. — Я отхлебнула кофе. — Это было детище некоего Льюиса Теобальда, который прославился главным образом нападками на Александра Поупа. Теобальд заявил, что Поупово издание грешит ошибками (и не без оснований), а Поуп в ответ обозвал Теобальда бездарным блохоискателем, который не разглядел бы хорошего сюжета, даже если б жил в годы Троянской войны (что тоже было правдой). Поуп даже написал по этому поводу сатирическую поэму «Дунсиада», где изобразил Теобальда королем тупиц.

Бен рассмеялся:

— То самое «перо, которое разит сильней меча»?

— В случае Поупа — сильнее армии мечников. И парочки боевых кораблей в придачу.

— Да, как противник мистер Поуп оказался твердым орешком. Так ты не читала пьесу?

— Нет. Она редко публиковалась. Жаль, я не догадалась поискать ее, пока была в Гарварде. Хотя наверняка у кого-нибудь на сервере завалялась. Первыми, кто начал сливать в Интернет все что ни попадя, были как раз фанаты классицизма. Впрочем, шекспировцы тоже не отставали.

Бен влез на заднее сиденье и достал ноутбук.

Я хмыкнула:

— Думаешь, в этом мегаполисе есть станция?

Мы подъехали к перевалу, где дорога съежилась в узкую ленточку, обвивающую горный склон. Слева стеной вздымалась гора с лысой макушкой, покрытая в основании лесом; справа склон продолжался, почти вертикально уходя вниз. Мы по-прежнему ехали, не включая фар, и на всем косогоре, расстилающемся внизу, не виднелось ни огонька, ни фонаря. Не будь дороги, можно было подумать, что человеческая нога здесь не ступала.

— Да, спутниковой связи. — Бен нажал несколько кнопок, ноутбук зачирикал и ожил, наполнив машину голубым сиянием. Застучали по клавиатуре пальцы, и голубой свет сменился белым, а тот — желтоватым, когда на мониторе выскочила новая страница. — Смотри-ка! — воскликнул Бен. — «Двойное притворство, или Влюбленные в беде».

Он снова защелкал по клавишам.

— Что хочешь услышать сначала: пьесу или то, что идет перед ней, — посвящение, «От издателя», пролог?

— «От издателя», — ответила я, крепче стискивая руль, пока глаза неотступно следили за бледной полоской разметки в ночи.

— Похоже, король Теобальд готов был оправдываться с самого начала. Послушай… — Бен прочистил горло. — «Звучит невероятно, что такую любопытную историю целый век скрывали от мира».

— Теперь уже четыре века, — поправила я.

Бен забормотал себе под нос, просматривая статью по диагонали. Вдруг он выпалил: «Опа!» — да так резко, что я вздрогнула.

— Ты знала, что у Шекспира была незаконная дочь?

Я нахмурилась.

— Стало быть, нет, — сказал Бен.

— Она нигде не упоминается.

— Кроме этой записи.

Я затрясла головой. За все годы копаний в архивах мне не попадалось ничего подобного.

— «Бытует предание, — зачитал Бен, — услышанное мной от того же благородного джентльмена, что передал мне одну из копий рукописи».

— «Одной из»? — недоверчиво перебила я. — Их что, было много?

— Три, если верить книге.

Бен продолжил, а меня мало-помалу начал разбирать смех.

— «…будто автор подарил сию пьесу своей единокровной дочери, ради которой и написал ее перед уходом из театра». Интересно, почему внебрачных детей обзывают «единокровными»? Выходит, законные дети чужие по крови? И что, черт возьми, смешного ты в этом услышала?

Я пожала плечами:

— Просто, помимо того, что Шекспир родился и умер, о нем почти ничего доподлинно не известно. И ты сейчас мне сообщил большую часть этого «почти ничего». — Я начала отметать домыслы один за другим: — «Карденио» был утерян, ни одной рукописи Шекспира не сохранилось, и хотя он нечасто навещал супружеское ложе, законных детей у них было трое… а тут мы узнаем о трех экземплярах «Карденио» и дочери-бастардке.

Бен вглядывался в экран, словно ожидая подсказки.

— Думаешь, рукопись Гренуилла была одной из Теобальдовых? Может, он купил ее где-нибудь и вывез на Запад?

— Может, — неуверенно ответила я. — Хотя Гренуилл утверждает, что она пролежала там чуть ли не с самого написания.

— По-твоему, этому стоит верить?

— Нет, но если так рассуждать, ничему не стоит.

Бен перешел от предисловия к самой пьесе. У него оказался почти дикторский голос, легко передающий поэтический рисунок ритмами речи. Второе, что обращало на себя внимание, — пьеса. Она оказалась провальной. Сэр Генри в артистическом порыве мог бы назвать ее тенью былого величия, а Роз просто выбросила бы с отвращением.

Дон-Кихота и Санчо Пансы не было и в помине. Остальные персонажи, правда, узнавались, хотя Теобальд изменил все имена. Это настолько отвлекало, что в конце концов Бен вернулся к первоначальным, Сервантесовым. Правда, дыры в повествовании остались — словно его изрядно попортила моль. Причем размером с крокодила. Предательство — основа замысла — было целиком вымарано, как и большая часть всякого рода действия. Остались пустопорожние разговоры, по которым слушателю приходилось воссоздавать события: насилие, кровавую схватку в разгар свадьбы, похищение из монастыря… Случись Теобальду перелагать Книгу Бытия, хмуро думала я, он опустил бы все, кроме разговора Евы со Змием, — и съедание запретного плода, и прозрение, и изгнание. В угоду краткости он скорее всего свел бы оба диалога Евы — с искусителем и Творцом — в один. (И верно, зачем попусту терять время и переплачивать актерам?) В результате смысл пропал бы полностью, хотя Теобальду, по-видимому, до таких мелочей дела не было.

— Шекспира в этом дерьме уже не сыскать, — заключил Бен. По большей части он был прав. И все же попадались абзацы, ласкавшие слух, порой до чрезмерности:

Я почти видела алые с золотом всполохи в черном кружеве ветвей, ощущала запах жасмина и сандала, слышала тяжкий стон разбитого сердца. Должно быть, это чувство передалось и Бену — он надолго умолк.

— Штука в том, — произнес он чуть позже, — что это не просто кудрявые фразы. Если брать их в контексте, получается совсем странно. Я прочел их как монолог, но на самом деле Карденио говорит с пастухом. Бедняга, наверное, чудеснее пегой овцы ничего в жизни не видел, а тут ему плетут про фениксов и душистые гнезда… Вот, посуди сама: читай за пастуха, а я — за Карденио.

— А кто будет рулить?

— Тебе только и надо, что изображать недоумение, а когда я дам знак, сказать «Клянусь вам, господин, едва ли». Сможешь?

— Клянусь вам, господин, едва ли.

— Браво, честный пастух. А мне нравится режиссировать. Отлично поднимает самооценку. Что нужно говорить, чтобы запустить все сначала?

— Дамы и господа, приготовились! — машинально выпалила я и с внезапной тоской поняла, как соскучилась по театру.

— Отлично. Итак, дамы и господа, приготовились… — И, скомандовав самому себе, он принялся декламировать:

В моей памяти сломался невидимый клапан, и на меня хлынуло прозрение.

— Что ты сказал?

— Это не твоя реплика.

— К черту реплику! Повтори, что ты сейчас прочитал.

— «Вы, сударь, дивной мудрости образчик…»

Я так резко ударила по тормозам, что машину повело и остановились мы уже на обочине, уходящей под косогор.

— Письмо! — выпалила я не своим голосом. — Письмо Гренуилла. Где же оно? — Я обернулась и стала шарить в груде тряпья. Бен вытащил из-под сиденья мой пакет с книгами и вручил мне письмо. Я судорожно пробежала его глазами, пока не нашла искомое, и протянула листок Бену, указывая нужную строчку.

— «…Вы, сударь, слывете образчиком дивной мудрости…» — прочел он.

— Ты был прав — там, в «Гарвардской книге». Наш старичок золотокоп этого не писал.

Бен поднял глаза.

— Думаешь, Гренуилл знал эту пьесу?

Кровь стучала мне в виски.

— Вряд ли. — К тому времени, когда Гренуилл родился, переделка Теобальда была давно забыта, а Интернета, чтобы разыскать редкую книгу, у него не было.

— Но если Гренуилл не читал «Двойного притворства», — медленно проговорил Бен, — значит, он мог увидеть эту строчку только в своей рукописи. Выходит…

— Теобальд ее не писал.

Никто из нас не посмел озвучить то, что подумали оба: «Ее написал Шекспир».

Я вылезла из машины и прошлась к краю обрыва. Обочину, должно быть, здесь специально расширили, чтобы дать проезжающим полюбоваться панорамой. Мы стояли на скальном выступе — природном балконе, обозревая лежащую под нами долину и далекие горные пики по обе ее стороны, чернеющие на горизонте. Дно долины толстым зеленым ковром устилал лес. Далеко к югу белели под луной скалистые кряжи «Сиона», мерцая, как полог, скрывающий вход в некий таинственный мир.

— Может, это Флетчер, — буркнул Бен. — Ведь у Чемберса сказано, что пьеса написана в соавторстве.

— Может, — согласилась я. — Но ведь ты сам заметил, что отрывок с комедийным подтекстом, а это излюбленный шекспировский прием. Ни один его высокий стих не свободен от железной оправы из насмешки или дурачества — будто поэт не доверял красоте.

— У Теобальда была эта пьеса, — произнес Бен и покачал головой, глядя поверх сумрачного мира. — Подумать только: ему было дано золото, а он напрял из него соломы.

— И потерял то, что имел, — досадливо закончила я. — Все его рукописи пропали. Предполагают, сгорели вместе с театром.

— Многовато пожаров на старину Шекспира, — заметил Бен.

Однако я его уже не слышала — забыв о судьбе Теобальда, рассуждала о Гренуилле. Если уж он смог разобрать строки цитаты, написанные секретарским курсивом, то наверняка сумел прочесть и остальное, а значит, отлично понимал суть находки, когда писал профессору Чайлду. Так кем же он был — этот старатель-игрок, отыскавший дорожку в дебрях елизаветинской литературы? Почему изображал невежество?

Я повернулась к Бену, но его, казалось, заворожило что-то внизу. Через несколько секунд я разглядела, что именно привлекло его внимание: на дороге в полумиле от нас сверкнул лунный блик.

— Что это?

— Машина, — тихо ответил Бен, напрягшись всем телом.

Блик мелькнул снова, и я вдруг поняла, чего ему не хватало: света фар.

— Быстро внутрь! — скомандовал Бен, открывая правую дверцу.

Уговаривать меня не пришлось.

22

Даже впотьмах Бен гнал быстрее, чем я — при прожекторах. Через какое-то время склон выровнялся, и мы покатили по альпийскому лугу. Всю дорогу от поворота я просидела затылком вперед (хотя Бен не просил об этом), но так ничего и не увидела, кроме призрачных очертаний одиноких валунов и деревьев-постовых.

Дорога снова пошла под уклон. Лес поредел, а потом исчез вовсе. У подножия гор мы свернули на юг и выехали на автостраду. Каждые двадцать минут из тьмы возникала то легковушка, то пикап, с ревом устремляясь прямо на нас и в последний миг проносясь мимо, — поток негустой. Ехать между утесов чистого песчаника было сродни путешествию по дну пересохшего темного моря. Где-то к югу чернел Марианским желобом разлом Большого каньона. Следов машины, что гналась за нами в горах, видно не было.

Где-то севернее Флагстаффа я задремала. Очнулась под тряску: от съезда с ровной дороги на камни и щебень ёкнуло сердце. Бен свернул на фунтовую, и впереди замаячили низкие голые холмы с пятнами креозота и кустами опунции. Долину залил бледно-лимонный свет.

— Почти приехали, — сказал Бен.

Часы пропищали шесть.

— Рановато.

— Ну, не так уж.

Большая трасса осталась где-то далеко. Ни одной машины поблизости видно не было. Как, кстати, и зданий.

— За нами кто-нибудь ехал?

— Не заметил.

Бен затормозил и вышел. Я, дрожа и потягиваясь, вылезла следом. Мы очутились на пустой парковке перед старой оградой, какими фермеры обносят загоны для скота. На воротах висело объявление, сделанное красной краской: «Пожалуйста, дождитесь следующего тура». Бен протянул руку и отпер ворота.

Перед нами открылась широкая, уходящая вперед и направо улица. По обеим сторонам ее стояли пустые домишки, большей частью глинобитные, крытые жестью, хотя некоторые как будто были сложены из старых шпал. Под холмом улица обрывалась, упершись в кучку домиков, за которыми виднелся шпиль церквушки. Видно, кто-то взял на себя труд отгородить ее от порочных веяний главного тракта.

По ту сторону улицы и немного наискосок стояло самое высокое здание района. «Отель "Стратфорд"», — гласили вензеля на красной вывеске. Внутри горел свет. Мы переглянулись и пошли к дверям.

В вестибюле нас встретил узкий стол, дальний конец которого терялся в полумраке. Потолок был затянут миткалем. При нашем появлении наверху что-то зашуршало. Побелка, некогда оживлявшая стены гостиницы, облупилась и местами начала отваливаться вместе со штукатуркой. Повсюду стоял запах пыли и запустения.

— Сам Билли Кид когда-то драил здесь сковородки, — произнес хрипловатый голос с новоанглийским акцентом. — До того как пристрастился убивать.

Я обернулась и увидела невысокую, даже миниатюрную женщину. Ее седые волосы были аккуратно уложены, а сама она — одета в сливочного цвета костюм с бронзовыми пуговицами в форме листочков, под стать подтянутой фигуре. Даже непосвященному достаточно было бы одного взгляда на этот костюм, чтобы понять, что покупался он не в «Маркс и Спенсер». Его определенно подгоняли в каком-нибудь модном парижском, на худой конец нью-йоркском ателье под щебет модельера.

— Хотя, быть может, именно Шекспир научил его тому, что жизнь стоит мало, а смерть — и того меньше. Город, конечно. Не пьесы.

Она протянула ладонь — ладонь пожилой дамы, прожившей всю жизнь в достатке, исчерченную пухлыми синими венами, с безупречным маникюром нежно-розового цвета.

— Я — Атенаида Престон. Можете называть меня по имени. А вы — доктор Катарина Стэнли.

— Если я могу называть вас по имени, то вы можете звать меня просто Кэт.

— Сойдемся на Катарине. — Она повернулась к Бену и смерила его взглядом, с каким знаток породы осматривает выставочного призера. — А вашего друга зовут…

— Бен Перл, — сказала я.

— Добро пожаловать в Шекспир, Бенджамин Перл. Посмотрим, что я смогу припомнить из экскурсионных лекций. — Она прошла внутрь, указывая в дальний угол, где на стене виднелось темное пятно. — Некто по прозвищу Смит Бобовое Брюхо застрелил там хозяйского сына. Повздорили из-за яичницы. Мальчишка получил ее на завтрак, вдобавок к сухарю с солониной, а Бобовому Брюху и того не досталось. Несколько замечаний, отпущенных в адрес хозяйки, — и парень вскинул револьвер, но Бобовое Брюхо его опередил. Мальчишка умер с яичницей в желудке, приправленной свинцом. — Атенаида повернулась к нам, подняв ухоженную бровь, и усмехнулась: — Есть хотите?

— Нет, спасибо, — ответила я. — Нам бы только взглянуть на бумаги Гренуилла, чтобы мы вас не отвлекали.

— Я в курсе ваших достижений, Катарина. Можете считать меня своей поклонницей. Да и Максин отзывалась о вас хорошо, а это немаловажно. Однако мы практически не знакомы, а я не открываю закромов первому встречному.

Я попыталась было возразить, но Атенаида подняла руку.

— Договоримся так, Катарина Стэнли. Я задам вам три вопроса. Сумеете ответить — и я покажу все, что захотите увидеть.

«Кем она себя возомнила? Джинном из бутылки? Феей-крестной? Сфинксом? Господи, а я-то кто — приманка для психов?»

Как бы то ни было, пришлось согласиться.

— Что ж, тогда идемте. — Она вышла за дверь и направилась к шеренге развалюх в дальнем конце улицы.

Бен положил руку мне на плечо.

— Погоди, Кэт. Что, если там западня?

— Ты же сказал, что «хвоста» не было!

— Я сказал, что не заметил его.

— Если это значит «дальше я не пойду», не тяни время. Сам говорил: таков порядок вещей. А мне все-таки нужно увидеть бумаги Гренуилла. — Я отвернулась и поспешила за Атенаидой. Бен громко вздохнул и поплелся следом.

В конце улицы Атенаида обогнула какое-то длинное строение. Дома сменились зарослями мескита с проложенной в них тропинкой. Зелени становилось все больше, пейзаж — интереснее, а пыльная тропка вскоре превратилась в мощенную камнем дорожку. За одним из ее поворотов мы вдруг вышли на строгую террасу, уставленную глиняными кашпо с броскими бугенвиллеями. Два итальянских фонтана оглашали дворик тихим журчанием. Но больше всего меня поразил окружающий вид: край террасы нависал над оврагом — сухим руслом реки, на пологом берегу которой расстилалась на многие мили равнина, слегка бугристый ковер песочных, коричневых и розовых тонов, кое-где тронутый серо-зеленым. Вдали, у северного горизонта тянулась слева направо гряда невысоких холмов — один больше другого, словно какая-то исполинская тварь пыталась пробиться из-под земли в рывке за солнцем.

— Как по-вашему, где мы находимся? — спросила Атенаида, склонив голову. — Нью-Мексико — неправильный ответ.

Я обернулась и посмотрела на дом. С этой стороны он совершенно не походил на виденную нами уличную развалюху. Отсюда он казался барочным дворцом в миниатюре.

— Значит, фасад — фальшивка?

Атенаида рассмеялась:

— Да весь этот город — фальшивка. Уж вам ли не знать? Возник он под именем Ральстон — в честь президента Калифорнийского банка — и позже пришел в упадок из-за аферы с алмазными копями, которая не одного магната пустила по миру. Скандал был на всю страну, на целый свет. В тысяча восемьсот семьдесят девятом полковник Уильям Бойд купил наш городок и переименовал, чтобы точно так же выкачивать деньги из восточной публики и старателей — пусть менее масштабно, зато регулярно. Он хотел, чтобы от названия веяло классом и просвещенностью, поэтому остановился на Шекспире. Однако что-то я отвлеклась… Да, фасад поддельный. Впрочем, остальные здания Стратфорд-авеню вполне настоящие, если под этим понимать их изначальную принадлежность нашему фальшивому городишке.

— Зачем покупать то, что считаешь фальшивым? — спросил Бен.

— Мои родители были художниками по костюмам в золотой век Голливуда. Они одевали великих кинозвезд, а я смотрела. Бетт Дэвис однажды сказала мне, что все великое пропитано фальшью. — Она раскинула руки. — Обожаю фальшивки!

Я пустила их болтовню мимо ушей и сосредоточилась на доме. Его стены были сложены из гладко отесанных камней, а высокие окна, казалось, обозревали равнину. На крутом скате крыши выдавались три фронтона с фестончатыми краями. С каждого торца высились башни с медными, позеленевшими от патины куполами. Посередине торчал шпиль, показавшийся мне поначалу верхушкой часовни. Он был многоярусным, словно свадебный торт, с причудливым чередованием балюстрад, поясов и лепнины, а увенчивался иглой. У подножия башни виднелся арочный проход, ведущий во внутренний двор, по обе стороны которого стояли статуи Нептуна, потрясающего трезубцем, и Меркурия в крылатых сандалиях.

Я закрыла глаза.

— Знакомое место.

— Допускаю, — сказала Атенаида.

— Ты здесь бывала? — спросил Бен.

— Нет, — ответила за меня Атенаида. — Но ставлю полцарства, что она видела оригинал.

Я открыла глаза.

— Эльсинор.

Она улыбнулась:

— Вернее, замок Кронборг из Хельсингера, что у Эрезунда. — Она округляла и обжимала гласные, как урожденная скандинавка.

— Это в Дании, — объяснила я Бену.

— На родине Гамлета, — добавила Атенаида. Она прошла во двор, а я — следом за ней.

— Вы построили копию Эльсинора в пустыне Нью-Мексико? — От удивления мой голос «дал петуха».

Атенаида задержалась у резных дверей, распахнутых настежь, и хмыкнула:

— Копию? Куда там… Так, символ признательности.

— Но зачем?

— Оригинал датчане не продали бы. — Она поманила внутрь. — После вас.

Бен снова поймал меня за руку, но я выхватила ее и шагнула за порог.

Мы очутились в длинной галерее с мраморным полом в виде шахматной доски. С одной стороны на чисто-белой стене висели необъятные полотна как будто старых мастеров в расцвет творчества; со второй тянулось стеклянное кружево высоких решетчатых окон.

— Прямо вперед и направо, — распорядилась Атенаида. — Стоп.

Я обернулась. Она стояла перед тяжелыми дверями, скрестив на груди руки.

— Один вопрос прошли, осталось еще два. Зачем вам так срочно понадобились личные вещи Джереми Гренуилла из Томбстона? Ради них вы ехали семьсот миль по темноте, да с такой скоростью, которую не простил бы ни один патруль.

Что мне надо было ответить? Потому, что так хотела Роз, а мы продолжаем ее дело? Я откашлялась.

— Я интересуюсь Гамлетами, а он когда-то играл Гамлета на спор.

— Ответ приемлемый, хотя и не совсем искренний. Гамлет — и моя страсть. Это первая из причин, по которой приобреталась коллекция Гренуилла. Конечно, сейчас она интересует нас в другой связи, но для ответа сойдет и Гамлет. — Она широким жестом распахнула двери. — Добро пожаловать в большой зал.

Большой — было не то слово, даже для дворца. В основании его лежал гигантский квадрат, поделенный массивной аркой с зубчатым краем-галуном. Вверху, у самых стропил, по периметру шел ряд арок поменьше, ограждающих галерею.

Сверху лился золотой свет почти медовой густоты. На уровне пола в стенах были пробиты добавочные окна, узкие, как бойницы, из-за чего гобелены с дамами и единорогами в простенках купались в полутьме.

— Это уже не Эльсинор, — сказала я.

— Точно.

По полированному деревянному полу были рассыпаны веточки лаванды и розмарина, которые при каждом шаге испускали аромат.

Атенаида остановилась, глядя на стену справа от меня. Я присмотрелась — над огромным камином, куда поместилась бы и секвойя, висела картина, мерцающая в необыкновенном свете золотым и зеленым. Изображала она девушку в парчовом платье, плывущую вверх лицом по реке в окружении цветов, — Офелию перед смертью, какой представил ее себе сэр Джон Эверетт Миллес.

Копия была безупречна до последнего мазка (в отличие от простых репродукций ее писали маслом), включая золоченую раму причудливой формы. Так безупречна, что я на миг решила, будто Атенаиде удалось заполучить оригинал.

— Мне всегда нравилась эта картина.

Я озадаченно шагнула вперед. Мне тоже! Она — я всегда думала о полотне как о самой Офелии — одно из величайших творений прерафаэлитов, но место ей в галерее Тейт. Я знала это наверняка. С тех пор как меня приняли в «Глобус», я часто ходила туда ее навещать — брела по тенистой набережной, забегала в длинный зал цвета сумеречных роз, где она принимала поклонников по соседству с портретами дам в голубых платьях ослепительной красоты. Сама Офелия казалась на удивление бесцветной, почти полупрозрачной, но мир, по которому она плыла, сиял яркой, непокорной зеленью.

Где-то сбоку скрипнула дверь. Я озадаченно обернулась. Других дверей в зале как будто не было. Но вот гобелен качнулся, и из-за него вышла крупная черноволосая женщина с подносом в руках. На подносе стояли серебряный кофейники чашки.

— А-а, Грасиэла, — произнесла Атенаида. — С угощением.

Грасиэла протопала через зал и водрузила поднос на стол. Обернувшись, она вытянула правую руку в мою сторону. Из ее кулака детской игрушкой торчал маленький курносый пистолет.

Я захлопала глазами. Бен тоже достал оружие, но прицелился не в Грасиэлу: его ствол был направлен прямиком в грудь Атенаиды.

— Бросьте пистолет, мистер Перл, — сказала она.

Бен не шевельнулся.

— Тестостерон, — вздохнула Атенаида, — такой скучный гормон. Не то что эстроген — нипочем не угадаешь, чего от него ждать. Боюсь, мой «глок» может выстрелить Катарине в почку.

Бен, кривясь от отвращения, медленно нагнулся и поло жил пистолет на пол.

— Спасибо, — сказала Атенаида.

Грасиэла подобрала наше оружие. Тут-то хозяйка и задала нам последний вопрос:

— Это вы убили Максин Том?

23

На меня волнами накатывала дурнота.

Что мы сделали?

Нет, не может быть. Максин быстро ушла из библиотеки, чтобы почитать сыну книжку перед сном. К тому времени как я отошла от театра, окна уже погасли.

У меня перехватило дух. Ведь убийца все время был там! Я чувствовала его взгляд, слышала, как он вытаскивал нож! Выходит, я привела его к Максин, а сама просто ушла, а он тем временем захватил ее?

— Это вы убили Максин, Катарина?

— Нет. — Мой голос прозвучал глухо.

Я ни словом не предупредила ее. Даже не намекнула об опасности.

— Что произошло?

— «Так длиться не могло, — ответила Атенаида, — и одеянья, тяжело упившись, несчастную от звуков увлекли в трясину смерти…»[25] Какие-то театралы, возвращаясь, нашли ее в архивном пруду. Она была похожа на русалку — волосы колыхались, юбка вздулась колоколом. Ее утопили.

«Превратили в Офелию». Меня начинало трясти.

— Я разбила этот сад из уважения к Миллесу, — произнесла Атенаида, — а не убийцам на потребу.

Высокий берег речушки с картины, поросший камышом и мохом, белые звездочки водных цветов, даже старая ива в углу — все удивительно напоминало архивный пруд. «Максин. Блестящая, непокорная Максин». У меня вырвался долгий судорожный вздох. Я пыталась собраться для ответа.

— Убийца мог приехать туда вслед за мной. Я знала это, но не предупредила ее. Так что она погибла из-за меня. Но я не убивала.

Атенаида развернулась ко мне лицом. Затем она медленно кивнула и опустила пистолет.

— Я так и думала. Но мне нужно было удостовериться. Знаю, ты простишь мои методы.

— Вам тоже может угрожать опасность. По меньшей мере часть пути сюда мы проехали со слежкой.

Тут вклинился Бен:

— Откуда вы узнали об убийстве?

— От полицейского подразделения Седар-Сити. Я была последней, кому Максин звонила.

— Вы сказали им о нашем приезде?

Ее взгляд ненадолго задержался на Бене.

— Их интересы не всегда совпадают с моими. Хотя, подозреваю, в скором времени они нанесут мне визит. Этого тоже не следует упускать из виду. — Она сдержанно кивнула Грасиэле: — Спасибо, ты свободна.

Грасиэла, неодобрительно поджав губы, выложила пистолет Бена на поднос и унесла с собой.

— Ваше оружие будет возвращено, мистер Перл, когда вы соберетесь уходить, — сказала Атенаида и повернулась ко мне: — Бумаги Гренуилла как-то со всем этим связаны. Их искала Розалинда Говард — теперь ее нет. Потом за ними являетесь вы, и Максин умирает. Почему?

Мне нечего было предложить в ответ, кроме правды. Я с силой стиснула томик Чемберса.

— Вам слово «Карденио» о чем-нибудь говорит?

— Потерянная пьеса? — На ее переносице дрогнула жилка.

— Прошу, Атенаида, позвольте мне взглянуть на бумаги Гренуилла.

— Карденио, — повторила она, перекатывая слоги во рту, словно пробуя. Потом вдруг прошла к одной из боковых витрин и набрала код.

От стены отделился биометрический сканер. Атенаида приложила к нему палец. Раздался щелчок, и витрина, дохнув музейным холодком, откинулась на петлях. Атенаида вынула из тайника тонкую голубую папку и отнесла на широкий квадратный стол в центре зала.

— Полагаю, раз уж вы знаете о Гамлете, то прочли все архивные материалы о Гренуилле?

Я кивнула.

— Когда он выехал из Томбстона, то оставил у себя только смену одежды и несколько книг. Никаких бумаг среди них не было.

— Что, совсем?

— По крайней мере известных ему. После отъезда на имя Гренуилла пришло письмо, и хозяйка дома его сохранила. Ее называли Блонд-Мари, иначе — Золотой Доллар. Миссис Хименес она приходится прапрабабкой, хотя та старается не афишировать, каким ремеслом занималась ее прародительница. Блонд-Мари так и не открыла письма. — Атенаида вытащила старый конверт, надписанный поблекшими лиловыми чернилами, с британской печатью и маркой лондонского почтамта. Верх конверта был надорван.

— А говорите, его не открывали.

— Да, до прошлой недели, — ответила Атенаида. — Это сделала наша общая знакомая. — Она вытащила пару архивных перчаток.

Я подняла глаза.

— То есть Роз?

— Если этим мушиным жужжанием вы обозначаете профессора Розалинду Говард, тогда — да. — Атенаида извлекла лист кремовой бумаги и бережно его развернула. — Она обещала Хименесам уйму денег за это письмо, а потом исчезла, сказав, что Гарвард будет рад его приобрести. Хименесы не поверили. Когда три дня спустя я появилась у них с чековой книжкой в руке, они решили, что ждали достаточно.

Она отступила на шаг и поманила меня к столу.

— Прочтите его, будьте добры. Вслух.

Почерк был изящным и воздушным, словно паутина.

— Писала женщина, — сказала я, поднимая глаза.

Бен тоже придвинулся к столу. Атенаида кивнула, и я начала читать:

«20 мая 1881 г.

«Савой», Лондон

Дражайший Джем…»

Я осеклась. «Джем» — старое английское сокращение от «Джереми». Дамы викторианской эпохи могли называть детским прозвищем, да еще в таких теплых выражениях, только мужей, братьев или сыновей.

«Теперь, когда день нашей встречи уже недалек, меня все чаще объемлет волнение, словно изысканная лиана-душитель далекого Конго…»

Метафора была проникнута потаенной, вкрадчивой викторианской чувственностью. Стало быть, Джем не мог быть ни сыном, ни братом. Муж?

«Как ты велел, я отправилась в Лондон — разузнать о возможных сношениях между семействами Говардов и Сомерсетов. Полагаю, ты, подобно мне, сочтешь результаты поисков весьма интригующими. К несчастью, обнаружилось немало подробностей самого постыдного свойства. Я дерзну описать их с мужской откровенностью, только чтобы сообщить факты, и надеюсь, ты воспримешь мои строки именно в таком ключе.

Поначалу я предположила, что Сомерсет — графство, однако это привело меня лишь на плато Отчаяния, голое, как ледяные пустыни Арктики. Подсказка библиотекаря отослала меня к «Дебретту» и спискам пэров.

Итак, я узнала, что во времена короля Якова существовал граф Сомерсет, а его фамилия была Карр, — одно это совпадение разожгло мое любопытство».

— Карр, — пробормотала Атенаида. — Карденио. — Она посмотрела на меня круглыми глазами. — И в самом деле, прелюбопытно.

Я продолжила чтение. От многочисленных подчеркиваний текст выглядел неуместно фривольным.

«Более того — что бы ты думал? Графиня оказалась урожденной Говард! Бедняжку звали Франсес; она доводилась сестрой последнему, но не менее важному в этой цепи человеку — Теофилу, лорду Говарду де Вальдену, которому посвящен первый англоязычный перевод «Дон Кихота».

— Кихота, — эхом отозвался Бен. — Это правда?

Я кивнула, забегая вперед и подытоживая прочтенное. История Франсес Говард и графа Сомерсета оказалась действительно гадкой, и та, что писала «Джему», в целом с выводами не ошиблась.

Франсес Говард была светловолосой красавицей, взлелеянной одним из чванливейших и тщеславнейших семейств в истории Англии. Когда Роберт Карр начал за ней ухаживать, она уже прожила шесть лет в браке с графом Эссексом. Карр тоже был красив и светловолос, но, как обедневший шотландский помещик, ничего собой не представлял, пока не привлек внимание короля, упав с лошади и сломав ногу. Король тут же влюбился и стал осыпать Карра титулами и богатствами, пестуя его, как дама пестует любимую болонку.

— Так что случилось, когда король узнал о его увлечении графиней? — спросил Бен.

— К женщинам он не ревновал, — ответила я. — На самом деле король Яков даже поощрял женитьбу своих фаворитов. Поэтому когда он узнал, что Карр неравнодушен к Франсес, то решил во что бы то ни стало угодить любимцу. Угода обошлась в аннуляцию первого брака Франсес — на этом настояли она и ее семья. Король подмазал следственную комиссию; не обошлось и без шантажа. Как только брак был официально расторгнут, Яков возвысил Карра из простых виконтов в графа Сомерсета, чтобы Франсес не потеряла в статусе. Свадьбу сыграли с размахом, достойным монархов, а на следующее утро, — добавила я (о чем автор письма умолчала), — король, по слухам, присоединился к новобрачным в постели.

— Другие могли бы у него поучиться, — заметил Бен. — Только подумай, насколько было бы проще, если б Генрих Восьмой выдал Анну Болейн замуж и устраивал бы групповушку, когда вздумается.

— Генриху был нужен наследник, — урезонила Атенаида, — в отличие от Якова.

— Королю повезло, что Франсес не видела в нем соперника, — сказала я. — Как и Эссексу. Карр, к тому времени граф Сомерсет, завел еще одного любовника, который хотел или пытался «перетянуть одеяло на себя». Франсес добилась того, чтобы его заточили в Тауэр, и якобы из сострадания послала ему корзинку кренделей с корицей…

— «Королева Червей напекла кренделей», — поддразнил Бен.

— …подмешав в них яд. Бедняга в мучениях скончался. Франсес созналась в убийстве перед палатой лордов, а Сомерсет заявил, что невиновен, но ему не поверили. Обоих приговорили к смерти, однако король заменил казнь пожизненным заключением. По тем временам скандал вышел необычайный.

— Добрая старая Англия, — произнес Бен. — И об этих-то людях Гренуилл просил навести справки? Они тоже имеют какое-то отношение к Шекспиру?

— Мне об этом неизвестно. Зато они имеют отношение к «Дон Кихоту», а значит, и к истории Карденио. Поэтому…

— Дочитайте письмо, — сказала Атенаида.

— «В нашем случае — думаю, ты со мной согласишься, — наиболее многообещающе выглядит треугольник Франсес — Карр — Эссекс».

Атенаида тронула меня за руку:

— А «Карденио» тоже построен на треугольнике?

Я нехотя встретилась с ней глазами.

— Да.

— В таком случае разве не очевидно, что «Карденио», вероятно, бросал тень на Карра, графа Сомерсета, и его отношения с графиней и Эссексом?

— Нет! — Вышло грубее, чем хотелось. Я набрала воздуха в грудь и стала объясняться: — Если Карр ходил у короля в любимчиках и кто-то рискнул бы состряпать на него пасквиль в виде пьесы, имя Карденио он выбрал бы в последнюю очередь. Намек был бы очевиден, а это опасно.

— Думаете, Шекспир сторонился опасностей?

— Любой здравомыслящий человек побоялся бы злить короля, учитывая нравы эпохи, — возразила я. — Однако основной недочет этой версии в том, что не все треугольники одинаковы. В пьесе Карденио — первая, настоящая любовь героини, а его противник — подлец и предатель. История, наоборот, сделала первого мужа Франсес Говард «собакой на сене»: любить ее он не мог из-за импотенции, отпускать не хотел. Карр оказался тем самым спасителем, который избавил ее от брачных уз, больше похожих на кандалы.

— Эссекс был импотентом? — переспросил Бен.

— Кто его знает? Впрочем, граф, глава рода Говардов — не то дядя, не то двоюродный дед Франсес (вечно в них путаюсь) — называл Эссекса «господин мерин».

Атенаида прищурилась.

— Вы явились с расчетом выяснить что-нибудь о «Карденио» и получили готовую теорию. Зачем так поспешно ее отвергать?

— Не о «Карденио».

Атенаида перевела взгляд с меня на Бена и обратно.

— Не поняла.

Я чувствовала, как от Бена прямо-таки веет неодобрением, но сейчас поддержка Атенаиды была нужнее.

— Мы приехали не за информацией. — При этих словах у нее между бровей пролегла морщинка. — Мы приехали за самой пьесой. Гренуилл утверждал, что нашел экземпляр рукописи.

После нескольких секунд оторопи Атенаида подалась вперед, опершись ладонями о столешницу:

— И вы думаете, что сможете отыскать его?

Ее алчность была почти осязаемой.

— Роз думала, что сможет.

— Как?

— Не знаю. Но история Говардов ей в этом едва ли помогла бы. Я почти уверена, что она не имеет отношения к делу — недаром Гренуилл стал разбираться в ней уже после того, как нашел пьесу.

Атенаида задумалась, склонив голову, а затем отошла от стола.

— Дочитайте письмо.

— «Я отчасти горжусь, что мне удалось размотать первый клубок связей. По крайней мере это немного притупляет досаду от того, что со вторым я не справилась совершенно — так и не сумела выяснить, могли ли существовать узы родства между Графом и Бардом. Мне бы очень хотелось услышать, что заставило тебя это предположить».

«Аналогично», — подумала я.

— Значит, Гренуилл считал, что они были родственниками? — спросил Бен. — Шекспир и отравители Говарды?

— Это не все, — ответила я, пробегая глазами остаток письма. — Он, видимо, предполагал еще и участие некоего священника. Католического.

— Опасное дело, верно? — спросил Бен.

Я кивнула:

— За их укрывательство можно было лишиться головы, земель, всего, чем ты владел, даже наследства детей. А тех, кого подозревали в сговоре с иезуитами, вешали, потрошили, четвертовали как государственных изменников — считалось, что они злоумышляют против королевы. И все-таки здесь, в письме, сказано, что священник скорее имел место, нежели Говарды.

Бен заглянул мне через плечо:

— А откуда мы знаем, что этот Гренуилл не съехал с катушек?

— Ему удалось убедить профессора Чайлда. Вот послушай: «Наверное, профессор Чайлд поможет тебе во всем разобраться. Должна признать, его решимость посетить тебя меня удивила, хотя и порадовала. Верно, он не пошел бы на такие издержки, не будучи уверен, что твоя находка подлинна».

Итак, профессор — отнюдь не энтузиаст-путешественник — собрался лично отправиться в Томбстон. Из Массачусетса. Учитывая, в каком году это происходило, речь шла не о загородной прогулке.

Я наскоро проглядела последние строки, но ничего важного не нашла — одну незначительную болтовню. Заканчивал ось письмо цитатой из Шекспира, подчеркнутой двойной линией:

«Все пути приводят к встрече — это знает стар и млад[26].

Пиши; твои письма для меня — ценнейший из кладов, который я буду беречь до конца дней.

Офелия Фэйрер Гренуилл».

«Офелия», — подумала я с болью в сердце.

— Что-то нынче Офелии плодятся, как кролики, — заметил Бен.

— Только не эта, — сказала Атенаида. — Бедняжка. Так и не дождалась своего любимого.

— Мужа, — поправил Бен. — Она подписалась его фамилией.

— Главное, она хранила его письма, — сказала я. — А это кое-что значит. След к Джереми Гренуиллу ведет через Офелию.

— Значит, ее нужно найти, — сказала Атенаида.

— И письма, — добавила я.

— Думаешь, они еще целы? — спросил Бен.

— Наверняка так думала Роз.

Он пощупал конверт.

— Британия… и марки тут ни при чем, — сказал он. — Она — в грамматике, в самом тоне, с каким это написано. Каждая буква ею дышит.

— Да, но отправили его из «Савоя», — размышляла я вслух, — а значит, Офелия была провинциалкой. Деньги у нее были, а знакомые — нет, иначе она остановилась бы у кого-нибудь погостить. — Я покачала головой. Пока негусто.

— Там постскриптум на обороте, — сказала Атенаида.

Я перевернула письмо. Офелия наскоро добавила две строчки — видно, уже после того, как заклеила конверт перед отправкой:

«Я только что получила разрешение от семейства Бэконов из Коннектикута. Они позволят мне посмотреть бумаги мисс Бэкон, когда я буду там проездом! Напиши мне, что именно я должна буду искать».

Атенаида смотрела на своего Миллеса над камином и загадочно улыбалась.

— Полагаю, мы обе поняли, о какой мисс Бэкон идет речь.

Бен озадаченно переводил взгляд с нее на меня.

— Что это за мисс Бэкон?

— Делия Бэкон, — ответила я, роняя лицо в ладони. — Ученая-шекспировед девятнадцатого века, которую довела до безумия одна навязчивая идея.

— Какая идея?

Вместо меня ответила Атенаида. Она оторвала взгляд от картины и задержала на мне.

— Что Уильям Шекспир из Стратфорда не был автором пьес, подписанных его именем.

Все надолго умолкли.

— Это просто смешно, — хмыкнул Бен, но, увидев, что никто его не поддержал, спросил: — Разве нет?

— Нет, не смешно, — тихо ответила я. — Делия Бэкон была очень талантлива. В эпоху, когда незамужние женщины определенных слоев общества могли рассчитывать только на должность гувернантки, она выбилась в ученые. Зарабатывала выездными лекциями по истории и литературе в Нью-Йорке и Новой Англии, при полном аншлаге. При этом главной ее страстью был Шекспир, и ради него, ради изучения его пьес она не пожалела даже своей выстраданной карьеры.

Я не могла спокойно сидеть, рассказывая о ней, поэтому встала и пошла в обход комнаты, проводя рукой по гобеленам и оставляя их колыхаться за спиной.

— Делии якобы удалось выявить скрытую философию, связующую все шекспировские труды. Пытаясь ее ухватить, она все больше приходила к мысли, что человек из Стратфорда не мог создать что-либо столь совершенное. Она отправилась в Англию, где прожила десять лет в тесной сырой квартирке — писала книгу, которая доказала бы ее теорию.

Я остановилась, глядя, как по вышитым цветам пробегает рябь, а гончие и скакуны, лани и единороги несутся по затканному полю.

— Когда ее труд наконец вышел, она не услышала аплодисментов. Сначала было молчание, потом посыпались насмешки.

За арочным окном занялось нью-мексиканское утро, пролившись мне под ноги пятном яркого солнца.

— Напряжение сказалось на ее рассудке. Делию отправили в лечебницу, а через два года она скончалась — уже в сумасшедшем доме, лишенная права читать или слушать своего любимого Шекспира. Брат, который ее навещал, запретил произносить при ней это имя.

— Верно, совсем не смешно, — сказал Бен. — Беру свои слова назад. Тут трагедия.

— Речь не о том, что Делия сошла с ума, — досадливо вмешалась Атенаида. — Речь о ее бумагах. Если Офелия просила разрешения их посмотреть…

— …значит, мы должны отправиться по ее следам и заглянуть в них, — закончила я.

— А вы, я полагаю, знаете, где они сейчас? — спросил Бен.

— В шекспировской библиотеке Фолджера, — ответила я. — В Вашингтоне, сразу за Капитолием.

В этой беломраморной громаде хранится величайшая коллекция книг о Шекспире — одно из чудес света, созданное на доходы с «черного золота». Все, что так или иначе было связано с Шекспиром, «Фолджер» подгребал под себя. Бумаги Делии он приобрел годах в шестидесятых.

Кобальтово-синие глаза Атенаиды ярко сверкнули.

— Надо же! Я как раз собиралась туда на конференцию. Сегодня в обед.

Мыс Беном разом обернулись и уставились на нее.

— Это не совпадение, верно? — спросила я.

— Что вы звонили вчера насчет вещей Гренуилла? — Атенаида пожала плечами. — Совпадение. Что я пригласила вас перед отъездом? Нет. В смысле у меня было желание предложить совместную поездку, если все пойдет гладко. Я догадалась, что архив Бэконов может навести меня на след Офелии. Тем не менее я не ученый, а всего лишь коллекционер. Ваша помощь была бы мне полезна.

— А в «Фолджере» есть экземпляр первого фолио? — резко спросил Бен.

— Экземпляр? — фыркнула Атенаида. — Не совсем, мистер Перл. В «Фолджере» их семьдесят девять. Примерно треть от общего числа тех, что дожили до наших дней. Крупнейшая коллекция в мире. Следом с грандиозным отрывом плетется японский университет Мэйсэй, у которого их двенадцать, и более чем вдвое меньше — пять — хранится в Британской библиотеке. По части фолио Вашингтон — сущий Клондайк.

— Значит, именно там Синклер и ФБР будут нас дожидаться.

— Да, в эти деньки им придется попотеть, — сказала Атенаида. — Сегодня в «Фолджере» открывается большая конференция, во время которой несколько томов фолио будут выставлены на обозрение. Вам, Катарина, наверное, будет интересно узнать, что основным докладчиком должна была выступить профессор Говард. И рассказывать она собиралась о Делии Бэкон.

Я рухнула на сиденье.

Бен подошел и склонился надо мной.

— Ехать в «Фолджер» — безумие, — сказал он. Потом, понизив голос, добавил: — Что, если это ловушка, чтобы от нас избавиться?

— Пожелай я от вас избавиться, полиция уже была бы здесь. Вам предлагается свободный выезд, да еще с доставкой на место. К тому же я могу провести вас на конференцию.

Мы оба взволнованно обернулись к ней.

— Как?

— Сегодня намечается прием с шампанским и ужином в Большом зале. Поскольку я спонсирую конференцию, устроители воспользуются моими поставщиками. Уверена, мне будет нетрудно убедить Лоренцо, что лишняя обслуга не помешает. — Она поигрывала с пистолетом, который все еще лежал перед ней на столе. — Я часто наведываюсь в Вашингтон, и со мной очень выгодно иметь дело.

— Чтобы пробраться на прием, надо сначала туда долететь, — сказал Бен. — Охрана аэропорта…

— Вам повезло: в Лордсбергском муниципальном охраны нет. Да его и аэропортом не назовешь — так, полоса и несколько ангаров.

— А вам-то зачем это? — спросила я.

Атенаида убрала письмо в папку и поднялась.

— Мне тоже любопытно узнать, что нашел мистер Гренуилл.

— Идем отсюда, Кэт, — подталкивал Бен.

Где-то вдалеке послышалось тарахтение бензопилы. С каждой секундой оно становилось все громче, а его синкопированный ритм — все отчетливее. Внезапно я поняла, что слышу на самом деле: вертолет!

— Должно быть, законники. — Атенаида подошла к окну. — Боюсь, нашей экскурсии конец.

Так что выбираете, Катарина?

Любимая цитата Роз. Я встретилась глазами с Беном.

— «Фолджер».

24

— Нам понадобятся ваши туфли, — сказала Атенаида.

— Зачем?

— Устроим небольшой розыгрыш, — ответила она. — Судя пo вертолету, полиция прилетела сюда не чаи распивать.

Подозреваю, она решила проверить, не выбрал ли меня убийца из Юты следующей жертвой. Если ФБР о нем прослышало и связало смерть Максин с пожарами в «Глобусе» и Гарварде, ваши имена, возможно, уже всем известны. В любом случае ни для кого не секрет, что здесь побывали посторонние. Машина, к примеру, стоит на виду, хоть я и взяла на себя смелость освободить ее от ваших вещей.

«Книги!» — всполошилась я про себя.

— Вам все вернут, — сухо добавила Атенаида. — Мы заявим о неких подозрительных чужаках. Полиция найдет следы обуви, ведущие в пустыню, где, как известно, прячутся нелегалы. Если нам повезет, поиски переложат на местные власти. Это даст нам время.

— И что же, мы выйдем через парадные двери? — спросил Бен.

— В моем доме много дверей, мистер Перл, — отозвалась Атенаида, лукаво улыбаясь.

Послышался дробный лязг, и из массивного камина вразвалку, по-тролльи выступила Грасиэла. За ней, на месте задней стенки, зиял темный проем. Она указала нам на ноги.

— Los zapatos, — потребовала Грасиэла. — Damelos[27].

К моему удивлению, Бен скинул туфли, поднял и вручил великанше. Я сделала то же, после чего Грасиэла ушла обратно во тьму.

Бен направился к камину.

— Постойте, — сказала Атенаида. — Она мигом вернется.

Вертолетный рокот снаружи усилился.

Бен подался вперед и обследовал закопченный задник камина.

— Чертовски хитро придумано.

— Оригинал разрабатывался для укрывательства священников, — сказала Атенаида.

— Так это «нора»? Я как-то видела парочку в старых английских домах-музеях, за стеклом — тесные каморки под лестницами или между стропил, но в действии — ни разу.

В Англии времен Шекспира господствовал протестантизм. Переход в католичество считался государственной изменой. Вступив на трон, Елизавета попросила обе стороны о примирении, но ее министры боялись католического заговора. Когда нескольких католиков поймали при попытке убить королеву, подстрекателями сочли священников. Началась общегосударственная травля. Английские католики, в свою очередь, стали укрывать пастырей в нишах и стенных полостях, как Иохевед прятала Моисея в тростнике.

— Большую часть обычным простукиванием не найдешь, — сказала Атенаида. — Нужно знать, где они расположены и как открываются двери. Эта «нора» — копия одной из лучших в своем роде. В оригинале была такая хорошая изоляция, что можно было топить камин без риска навредить священнику.

— А здесь? — спросил Бен.

— Проверять не доводилось. Пока.

— Так это отработанный вариант, — полюбопытствовал Бен, — или экспромт?

— Тема с вариациями, — ответила Атенаида.

Грасиэла возникла из темноты в тот самый миг, когда

грохот снаружи сменился зловещей тишиной.

— Siganme! — скомандовала она. Не нужно было знать испанский, чтобы понять смысл сказанного: «За мной».

— Оревуар, — произнесла Атенаида.

Мы прошмыгнули внутрь, и дверь за нами закрылась. На мгновение нас окружила полная темнота. Потом где-то сбоку мелькнул желтый свет, и Грасиэла заспешила по коридору. Она оказалась на удивление проворной для своих габаритов. Мне пришлось побежать трусцой, чтобы за ней угнаться.

Я не знала, чего ждать от «норы», — может, и не пауков и летучих мышей, осклизлых стен и цепей, но уж никак не этого: мы оказались в чистом каменном туннеле с достаточно высоким потолком (Бен мог идти не пригибаясь). Освещение включалось отдатчиков движения и выключалось само, и если бы не двери в стенах, я бы решила, что мы бежим на месте.

По мере углубления туннель долго шел под уклон, а потом снова поднялся — нам пришлось миновать несколько пролетов ступенек. Спустя какое-то время коридор изогнулся вправо. Мы прошагали, наверное, милю или даже две, перед тем как пришли к выходу с единственной, ничем не примечательной дверью и небольшой клавиатурой у косяка.

Грасиэла набрала код, и дверь беззвучно откатилась наружу. Я зажмурилась, очутившись в слепящем потоке света.

— Adelante[28]! — сказала Грасиэла, подталкивая нас вперед, а когда мы гуськом просочились в щель между дверью и стеной, напутствовала: — Adios[29]!

Не успел никто пошевелиться, как дверь затворилась — валун вернулся на место.

Я, прищурившись, огляделась. Казалось, мы очутились на скальном уступе у самого дна оврага, спиной к каменной круче. Сверху берег порос мескитом. На краю уступа стояли две пары обуви — моя и Бена, рядом лежал пистолет.

В этот миг до нас долетел гул мотора.

Схватив туфли, мы вскарабкались по валунам и укрылись в меските, припав к земле. И вот в поле зрения показался золотистый внедорожник с тонированными стеклами. Мягко взрывая колесами пыль, он подкрался к обрыву, и я смогла разглядеть его целиком. Это был «кадиллак-эскалад».

Стекло с водительской стороны отъехало вниз.

— Пора — не пора, иду со двора, — пропела Атенаида.

Через несколько минут мы, подпрыгнув на бордюре, въехали на мостовую и покатили между пыльных щитовых домишек и облупившихся гипсовых часовенок Девы Марии и Святого Франциска.

— Добро пожаловать в Лордсбергский муниципальный аэропорт, — объявила Атенаида, сворачивая в ворота цепного ограждения. — Здесь садился сам Чарльз Линдберг. Местечко постарше аэропорта Кеннеди или О'Хары.

— Видно, прогресс его не затронул, — сказал Бен.

— В основном он обслуживал «сессны» фермеров и пилотов-частников, кочующих по всей стране, — пояснила Атенаида. — Во всяком случае, до этого года.

Остановились мы по соседству со взлетной полосой, уходящей в жаркое марево пустыни, и я увидела самолет Атенаиды — полноразмерный реактивник «Гольфстрим-V», как объяснил мне на ухо Бен сквозь рев двигателей.

— Пришлось удлинить полосу! — радостно прокричала Атенаида.

25

В главном отсеке самолета она выложила папку с письмом Офелии Гренуилл на столик для конференций. В корзине, притороченной к столу, я нашла свои книги. Первым делом полистала Чемберса. Карточка Роз, письмо Гренуилла Чайлду, ксерокопии газетных статей лежали на прежних местах.

Даже реактивному самолету требуется четыре часа на то, чтобы долететь из Нью-Мексико в столицу. Бен проследил историю Карденио в «Дон Кихоте» и завалился спать. Я показала Атенаиде, как выудить из Интернета «Двойное притворство». Когда Бен отключился, она тоже взялась за Сервантеса.

Я смотрела в окно, теребя страницы Чемберса, лежащего на коленях.

Делия Бэкон лишь мельком упоминалась в моей диссертации, но то, что я о ней узнала, меня увлекло. Когда я сказала Роз, что хочу написать биографию Делии, она припугнула меня разговором о превратностях карьеры. Одно дело — сведущий ученый, другое — безумец, сказала Роз, а безумцам многое прощается. Если я буду публиковаться на сомнительные темы, кто-то может задуматься над тем, стоит ли мне доверять.

Почему, интересно, Роз увела меня от этой темы — неужели затем, чтобы самой ее разработать? И давно ли? Нет, этот путь не вел никуда, кроме трясины вражды. Она уже маячила впереди — зеленая, бурлящая злостью топь. «Сосредоточься на Офелии», — сказала я себе.

Впрочем, сейчас, пока мы не приехали в «Фолджер», я никак не могла разыскать ни ее, ни драгоценную стопку писем Гренуилла (хоть бы они уцелели!), разве что наугад тыкать в карту.

А как же Говарды? Я сказала Атенаиде, что их история к делу не относится, — и это оставалось верным до обнаружения пьесы. Но когда мы найдем ее… если найдем, что дальше?

Если она хороша, никто не посмотрит, для кого или почему ее написали. Никто не воспримет ее — прекрасную ли, жестокую ли — в контексте случившегося. Пьесе поплоше — да что там, даже бездарности уровня «Двойного притворства» — историческая сенсация помогла бы компенсировать сюжетную немощь.

Я снова перечитала оба письма. Они в значительной степени дополняли друг друга. Картина становилась четче. Джереми Гренуилл нашел рукопись «Карденио», и что-то в ней дало ему понять, что пьеса имеет отношение к Говардам и графу Сомерсету. Еще он заподозрил связь между драматургом и графиней (Франсес Говард, женой Сомерсета, по предположению Офелии Фэйрер).

Меня вдруг бросило в жар, а затем будто обдало холодом.

Шекспир, один из величайших творцов, какие ступали по земле, почти не известен потомкам. Мы не знаем о нем ничего — по крайней мере как о творце и мечтателе. Четыре столетия поисков дали только крупицы сухих фактов: родился, в спешке женился, произвел троих детей от жены, которую редко видел, построил дом, избегал уплаты налогов, судился и сам привлекался к суду, умер. Где-то между этими вехами он опубликовал больше тридцати пьес, малая доля которых входит в созвездие лучших произведений драматургии всех времен, и сборник превосходных стихов.

Однако сам слог, как бы ни был он убедителен, оставался до странного безликим, словно автор намеренно отгородился от публики черной вуалью, то и дело позволяя заглянуть за краешек. Конечно, по лейтмотивам произведений можно было проследить, как развивались его интересы: для раннего творчества характерны лиризм и воспевание юной любви, ближе к зрелости звучит горькая тема измены, на закате лет — дочерей и отцов, утраты и искупления. А сколько книг и статей проводили параллели между созданием «Гамлета» и смертями младшего сына Шекспира, Гамнета, отца и королевы, вступившей на престол еще до его рождения! Еще больше авторов утверждали, что треугольник Поэта, Друга и Смуглой Дамы несет черты его собственных непростых отношений.

Однако все это не более чем домыслы. Если, как говорил Гамлет, лицедейство — зеркало перед природой, то труды Шекспира отражали его личность в лучшем случае смутно.

Но что, если рукопись Гренуилла сохранила для нас нечто большее, нежели пропавшую пьесу? Мое сердце бешено забилось. Что, если рукопись позволит нам взглянуть на автора?

В конце концов, мы ничего не знаем о том, кого он любил, как ухаживал, о чем смеялся с друзьями, чего или кого боялся, что злило его, вызывало слезы или наполняло сиянием радости.

В надменном, помпезном елизаветинском Лондоне Шекспир ухитрился достичь славы, оставаясь почти невидимым. Если бы нашлась пьеса, делающая его сопричастным самому громкому скандалу о постельных бесчинствах и отравителях, да еще в качестве действующего лица, — это было бы сродни фейерверку в безлунную ночь.

Хотя что зря мечтать…

Или не зря?

Должно быть, я задремала, потому что Атенаида легонько встряхнула меня за плечи.

— Пора переодеться, — объяснила она. Только тут я заметила, что она каким-то образом перенесла в самолет не только книги, но и всю нашу поклажу и что теперь у меня есть и чистая одежда, и уборная для переодеваний.

В верхней секции своего чемодана я нашла черную юбку и свеженький белый топ. На дне лежали туфли-лодочки на невысоком каблуке. Что ж, вполне терпимо.

Переодевшись, я собрала волосы в свободный узел, приколола к плечу брошь — подарок Роз — и направилась к выходу из салона.

— Лоренцо знает, — сказала Атенаида, — что в команду разносчиков прибудет пополнение. Дочь моих приятелей с другом — так я ему объяснила. Сьюзен Куинн и Джуд Холл.

Я прыснула в кулак.

— Что такого? — спросил Бен. На нем была белая рубашка и черные брюки.

— Дочери Шекспира, — ответила я. — Сюзанна и Джудит— Сьюзен и Джуд. Впоследствии Сюзанна вышла за доктора Холла, а Джудит — за мистера Куинна. Отсюда и фамилии — Холл и Куинн. По крайней мере Атенаида переставила имена.

— Тоже мне шутка, — буркнул Бен.

— Не будьте занудой, мистер Перл, — поддела Атенаида. — В глаза не бросается, и ладно.

— Кэт бросилось.

— Сверять имена там никто не будет, кроме охранника у черного хода.

— Который наверняка из ФБР, — парировал Бен.

— В таком случае он скорее узнает вас в лицо. Особенно Катарину.

— Мы тут не в игры играем, — проронил Бен.

— Возможно, — отозвалась Атенаида. — Но разве мужественный человек не смеется в лицо опасности?

— Нет, если это идет в ущерб его адекватности, — сказал Бен. — У зануд шансов выжить больше.

Через несколько минут мы ступили на землю аэропорта Даллеса, а рядом нас уж поджидал черный лимузин. После Нью-Мексико столица казалась сущим Изумрудным городом — столько в ней было зелени. Зато воздух неприятно удивлял густотой, а в небе пугающе низко нависли тучи, будто скатанные из грязной ваты. Остался последний лазоревый клочок — прямо над головой.

Сорок пять минут спустя нас забросили на кухню компании по доставке. Мне пришлось отдать книги Атенаиде.

— Ничего с ними не случится, — пообещала Атенаида. — Позаботьтесь лучше о том, как попасть внутрь.

Глава персонала доставки оказался коренастым седеющим человеком с аккуратными усиками. Забавно он смеялся — по-оперному раскатисто. Вручив нам белые халаты, начальник представил нас остальным членам команды, а затем мы все вместе погрузились в большой фургон. Чуть погодя этот фургон подкатил к библиотеке Фолджера — «обувной коробке» в стиле ар-деко с мраморными барельефами, иллюстрирующими пьесы Шекспира, на фасаде. Обогнув здание, мы припарковались позади, в проезде.

Разгружая фургон, я взялась за ручку тележки с подносами и, пятясь, покатила ее за собой через служебный вход, так что охранник успел разглядеть не столько меня, сколько спину в белом халате и рыжий затылок. Мое имя — Сьюзен Куинн — он отметил без малейшей запинки. Через миг я услышала, как он пропустил Джуда Холла. И вот мы очутились внутри.

26

Задняя дверь вела в цокольный этаж. На главный читальный зал Бен объявил строжайший запрет, аргументируя тем, что ФБР наверняка внедрило туда агентов под видом ученых. Чтобы не попасться им на глаза, мы договорились встретиться с Атенаидой в «кабинете основателя» — тихой комнатке в глубине первого этажа. Она заверила, что днем договорится, чтобы ей одолжили эту комнату для личного пользования.

Суета — неизбежная составляющая организации обеда на сто пятьдесят персон, среди которых присутствуют известнейшие литературоведы и меценаты, — позволила нам незаметно ускользнуть из кухни. Свернув за угол, мы сняли халаты и побросали их на дно тележки для прачечной. Потом, пробежав коридор, по небольшой лестнице поднялись в главное фойе. Сейчас, в конце рабочей недели, оно было пусто. В конце зала виднелась открытая дверь «кабинета основателя».

Чуть в стороне от лестницы находилась маленькая проходная, через которую попадали в читальный зал. Сразу за дверью сидел очередной охранник, а нам надо было проскочить мимо него. Бен придержал меня, пока не услышал, как кто-то выходит из зала и сдает пропуск. Не то чтобы идеальный вариант, но лучшего не представится. Бен кивнул, и я шагнула за порог лестничной площадки и прошла как ни в чем не бывало мимо двери охранника и дальше через фойе — прямиком к «кабинету».

Там не было ни души. Бен, войдя, запер за нами дверь.

Изнутри кабинет (по первоначальному замыслу — уголок отдыха основателей библиотеки, Генри и Эмили Фолджер) напоминал елизаветинскую гостиную или салон — прямоугольные дубовые панели стен, потолок с нависающими балками, паркетный пол и глухие окна матового стекла в свинцовом переплете. Посередине стоял длинный резной стол в окружении стульев, чуть более изящных в сравнении с прочей обстановкой, а на почетном месте красовался превосходный портрет Елизаветы I.

Атенаиды нигде не было.

Пока Бен проверял комнату, я смотрела на королеву. Платье из красного бархата и стеганого шелка цвета слоновой кости, расшитое золотом и жемчугами, оттеняло ее светлую кожу, темно-рыжие кудри и черные глаза. В одной руке у нее было сито — символ королевы-девственницы, как она себя именовала. Стараниями живописца ее лицо выглядело величественным и в то же время грозным.

Бен осматривал двойные филенчатые двери, ведущие в тесный каменный коридор, когда в левом углу что-то оглушительно хлопнуло. Мы разом обернулись.

Из закутка в углу, где, как оказалось, была еще одна дверь, вылетел доктор Николас Сандерсон, местный библиотекарь, с рыхлой папкой машинописных листов в руках.

— Это надо бы… — начал он и вдруг осекся, замер как вкопанный, глядя на нас через стол, а через миг проронил сдавленным шепотом: — Доктор Стэнли?

Сандерсон — невысокий проворный южанин, смуглый и гладкокожий, как обкатанный голыш, — славился любовью к галстукам-бабочкам (сейчас на нем была красная с «огурцами») и лаковым туфлям, которые цокают при ходьбе. На лице его выделялись острый нос и темные, как у лани, глаза, а лысую макушку почти по-шекспировски обрамляли курчавые седины.

— Они, то есть фэбээровцы, сказали, что вы можете прийти. Как вам удалось сюда проникнуть?

— Пешком.

— Что ж, вряд ли они будут рады это услышать, — сухо сказал библиотекарь.

— По мне, лучше бы и не слышали. Доктор Сандерсон, я пришла попросить у вас помощи.

Он заложил руки за спину, разглядывая меня.

— Полагаю, вы поймете мою нерешительность, доктор Стэнли. В последнее время повсюду, где вы ни появись, редчайшие книги сгорают прямо в хранилищах. Досадная тенденция.

Я старалась сохранять спокойный тон:

— Те фолио не сгорели. Их украли.

— Что?!

— Семьдесят девять, верно? — тихо вклинился Бен. — У вас ведь именно столько экземпляров?

Сандерсон повернулся к нему:

— А вас как называть?

— Холл, — мигом отозвался Бен, предваряя мой ответ. — Джуд Холл.

Я вся съежилась, но, судя по выражению лица, имя не вызвало у Сандерсона ни малейшей ассоциации. Впрочем, он не слышал парного псевдонима — Сьюзен Куинн.

— Совершенно верно, мистер Холл, — произнес библиотекарь, чей тягучий акцент только усилился от негодования. — И сохранение подобного фонда — задача весьма ответственная.

— А вы давно их пересчитывали? — спросила я.

Сандерсон вспылил:

— Если вы предполагаете, что книга могла исчезнуть без нашего ведома, смею вас разуверить: мы очень требовательны к своему персоналу, даже в спокойные времена!

— О «Глобусе» и Гарварде можно сказать то же самое, — возразила я.

— Тем более сейчас, после введения строжайшего охранного режима, — продолжил Сандерсон, — и в присутствии ФБР двое суток кряду.

— Но мы же пробрались, — заметил Бен.

— Возможно, выйти отсюда вам будет труднее, — парировал доктор Сандерсон. — Однако я возьму ваши слова на заметку — сейчас же пойду и пересчитаю все сам.

— Подождите, — спохватилась я, а Бен преградил библиотекарю путь к угловой двери.

— Почему же вы меня останавливаете, — удивился Сандерсон, переводя взгляд с Бена на меня, — раз так заботитесь о сохранности наших фолио?

Я оперлась ладонями на спинку одного из стульев.

— Мне нужно увидеть бумаги Делии Бэкон.

Библиотекарь едко усмехнулся:

— Стало быть, я старался вовсе не для миссис Престон? — И, шагнув вперед, он положил на стол принесенную каталожную папку.

«Делия Бэкон, — прочла я. — Документы».

— К сожалению, читальный зал вот-вот закроется на конференцию, и если вам нужен доступ к хранилищу, мой ответ отрицательный. Обратитесь к старшему персоналу.

— Но вы и есть старший персонал!

— Чтобы я собирал за вас материал? Еще чего! — Его голос сорвался от негодования. — Спасибо, вы и так предельно разъяснили мою нынешнюю задачу — пересчитывать книги.

— Есть кое-что поважнее!

«Слова Роз». Меня осенило прежде, чем я успела договорить.

Его брови взметнулись на лоб.

— Поважнее, чем сохранность семидесяти девяти фолио?!

— Да. Одна рукопись.

Сандерсон насторожился:

— Какая рукопись?

— Шекспировский подлинник.

Он охнул, как будто я ударила его в грудь.

— Не круто ли забираете, доктор Стэнли? — Сандерсон мельком глянул куда-то мне через плечо. — А вы похожи, знаете ли… — Он махнул рукой в сторону портрета Елизаветы. — Великая была королева. А еще она могла лгать в глаза, чтобы добиться желаемого.

Я вцепилась в злополучный стул.

— Мне пришлось загнать себя в ловушку, чтобы просить вас о помощи, доктор.

— Полагаю, это не совсем так, поскольку ваш мистер Холл явно при оружии. В любом случае, коль скоро вы утверждаете, что невиновны, то и ловушка не вам предназначена. Хотя, по-моему, эти поиски определенно связаны с уничтожением — или, если хотите, кражей — фолио.

— Я их не брала и не поджигала. Однако преступнику нужно то же, что и мне, только я хочу добраться до цели раньше. Я не прошу вас рисковать ради меня или нарушать правила. Все, что мне нужно, — напасть на след одной женщины.

Сандерсон выдвинул стул и уселся, сложив руки поверх папки.

— Что вы можете предложить взамен?

Я продолжала стоять.

— Часть доли, если поиски окончатся удачей.

— А рукопись? — Его голос прозвучал глухо. Охотник почуял добычу.

— Она отправится в библиотеку.

— Скажем, в «Фолджер»? — Сандерсон даже не шевельнулся, но воздух между нами чуть не трещал от напряжения.

Я нехотя кивнула.

Он толкнул через стол папку.

— Что вас интересует?

— В тысяча восемьсот восемьдесят первом некая дама писала в имение Бэконов и получила разрешение изучить архив Делии. Я хочу разыскать ее.

Доктор Сандерсон покачал головой:

— Боюсь, в наших записях хранятся лишь бумаги самого семейства Бэконов.

Бен взял каталог, полистал его.

— Ее здесь нет, — сказал он, возвращая папку на стол.

— Как ее звали? — спросил библиотекарь.

— Офелия, — ответила я.

— Подходящее имя для того, кто пишет о безумцах.

— Офелия Фэйрер Гренуилл.

Сандерсон с громким «ха!» откинулся на стуле.

— Так вы по поводу письма Гренуилл!

— Вы и о нем знаете?

— Я знаю только об одном письме Офелии Гренуилл из нашего собрания, но в каталоге «Бэкон» вы его не найдете.

Оно было адресовано Эмили Фолджер, основательнице библиотеки, и датируется началом тридцатых годов. Миссис Гренуилл была дочерью врача, у которого наблюдалась Делия Бэкон. Он держал частную клинику в Хенли-ин-Арден. Неподалеку от Стратфорда.

— На Эйвоне?

— Разумеется, на Эйвоне. Если бы я имел в виду американский Стратфорд, то так бы и сказал. Вы, полагаю, захотите посмотреть и брошь.

— Брошь?

— Ту, что прилагалась к письму. У вас на плече — ее точная копия. Репродукция музейного качества, эксклюзив нашего магазина сувениров. А вы разве не знали?

Я вдруг ощутила ее вес, словно она стала тяжелее. Брошь прилагалась к письму? И с нее сняли копию? Я попыталась не выдать испуга.

— Ее передала мне Роз.

— Ничего удивительного, — сказал Сандерсон. — Это она предложила идею насчет копии. — Он встал, убрал стул точно на прежнее место и взял каталог Делии. — А теперь, если вы извините, я должен пересчитать семьдесят девять томов и забрать кое-какое письмо. Вам придется подождать. Обещаю вернуться сразу же, как только управлюсь, и не рассказывать ФБР о том, что вы здесь. При условии, если вас не увидят вне этой комнаты. — Он повернулся к двери, через которую пришел.

— Подождите! — окликнула я.

Сандерсон устало уронил плечи.

— Сверх всего прочего, через двадцать минут открывается ежегодная конференция. Больше мне не осилить.

— Этот преступник… он не просто вор и поджигатель. Он еще и убийца.

— Профессор Говард, — понимающе произнес Сандерсон.

Я кивнула:

— Вчера ночью он убил еще одного человека. Максин Том из Престонского архива в Юте. И на меня покушался.

Библиотекарь наморщил нос.

— Спасибо. Быть может, и вы позволите дать вам совет. Мне сказали, что каталогом «Бэкон» интересовалась миссис Престон. Вы с ней заодно?

— Не уверена, что…

— Вам лучше как следует все обдумать, доктор Стэнли.

— Насчет нее?

Его брови слились в одну мрачную черту.

— Насчет своей репутации, дорогуша. Потерять ее — все равно что потерять бессмертную часть себя. В остальном мы немногим отличаемся от скотов. — И он метнулся за дверь, после чего она захлопнулась — раздался щелчок.

Через миг кто-то забарабанил по главной двери.

— Это Атенаида. Откройте.

Бен вытащил пистолет, жестом велев мне встать у него за спиной, а другой рукой повернул ручку замка.

— Не везет мне с Говардами, — произнесла Атенаида, заходя внутрь. В руках у нее была целая кипа книг. — А теперь и читальный зал закрылся…

Бен уже запирал за ней дверь, когда кто-то крикнул снаружи: «Атенаида, постой!» — и ввалился следом.

Мэттью Моррис!

— По-моему, я ясно выразилась, что занята, — сказала Атенаида ледяным тоном.

— Кто я, по-вашему, мальчик на побегушках? — взорвался Моррис. — Каждый норовит… Кэт! — Тут он заметил пистолет в руке у Бена и притих. — У тебя неприятности?

— Нет, все хорошо. Правда.

Бен закрыл дверь.

— Конечно, хорошо, — подхватила Атенаида.

— А это что за вольный стрелок?

— Наша охрана, — ответила Атенаида. — Так что ты так рвался мне рассказать?

Мэттью покосился на пистолет и перевел взгляд на Атенаиду.

— Я хотел сказать, что, похоже, остаюсь без оппонента на конференции. Ваш протеже не появился.

Атенаида уронила книги на стол и выхватила из сумочки мобильный.

— Подождите минуту, — только и сказала она, отходя в угол для разговора.

— Протеже? — спросила я Мэттью.

— Вестон Норд, — ответил он с ухмылкой.

Я опешила:

— Тот самый? Автор книги «Вернее правды»?

Так назывался первый серьезный труд, в котором выводилась гипотеза «граф Оксфорд под маской Шекспира», и выводилась умело, в добротном академическом стиле, как если бы ученый-литературовед отвечал на брюзгливые претензии любителя.

— Он, родимый, — ответил Мэттью. — Я собирался вести с ним научный спор — в качестве вступительного мероприятия на этой конференции, чтоб ее!.. Доктор Сандерсон велел мне выступить с позиции ортодоксов, и я согласился — во многом потому, что не хотел упустить шанс понаблюдать мистера Икса в действии.

— Так ты с ним не встречался?

— В глаза не видел. Как и все остальные. Готов поспорить, даже Атенаида. Он преподает дистанционно, через Интернет, и ни разу не являлся на конференции. Жалко, но, похоже, разоблачения не будет.

— А какова тема конференции?

— Так ты еще не слышала?

Он вытащил из чехла для ноутбука программку и сунул мне в руки. Бен навис над моим плечом — посмотреть.

В верхней части глянцевой брошюры было крупно выведено алым шрифтом: «Кем был Шекспир?»

Я тут же подняла глаза.

— Это что, шутка?

— Если бы!.. — ответил Мэттью. — Хотя обсуждение обещает быть довольно веселым. Намечены статьи по главным кандидатам в Шекспиры: графу Оксфорду, сэру Фрэнсису Бэкону, Кристоферу Марло, королеве Елизавете…

— Елизавете? — переспросил Бен в недоумении.

— Там есть персонажи поинтереснее этой старой клюшки. — Мэттью указал на портрет. — Генри Говард, например, который умер сорока годами раньше, чем Шекспир стал известен как драматург. Или Даниэль Дефо, который родился на сорок лет позже.

Я заметила фамилию Мэттью в расписании на субботнее утро.

— «Шекспир и пламя тайного католичества»?

— Сразу после архимага Уэйланда Смита — «Шекспир, братство розенкрейцеров и орден храмовников», — добавил Бен. — Конкуренция будет ого-го.

— У архимага явно богатое воображение, — усмехнулся Мэттью. — Могу доказать. В любом случае меня подвинули. — Он взглянул на меня участливо, как никогда. — Теперь я — главный докладчик.

— Разыщите его, — донеслось в эту же секунду из угла. Атенаида закончила разговор и подошла к нам. — Рано не радуйся, — сказала она Мэттью. — И передай паникерам у себя в кабинете, что мы его найдем. Пожалуйста, — добавила она, видя, что тот и не думает уходить.

Моррис замешкался.

— Так ты уверена, что помощь не требуется? — спросил он меня.

— Нет, если только полиция не узнает.

Он побледнел.

— Извини, ради Бога. Я думал…

— Ничего, обошлось.

Моррис выудил визитку, нацарапал номер своего мобильника и всучил мне.

— Просто пообещай, что позвонишь, если будет нужно помочь.

Я спрятала карточку в карман.

— За меня не волнуйся.

— Между прочим, — подхватила Атенаида, — я просила о помощи.

Бен предупредительно открыл дверь, и Мэттью ушел.

— Вестон Норд, — сказала я с укоризной, как только щелкнул замок.

Атенаида сделала вид, что не слышит.

— Как Николас? Удачно побеседовали?

«Николас»? Никто еще не называл при мне доктора Сандерсона по имени. Даже Роз. Я вкратце передала Атенаиде, что узнала об Офелии Гренуилл, ее связи с Делией и письме, которого не было в бумагах Бэкона. Брошь я оставила в тайне. В конце концов, это был подарок, и я пока не видела причины им делиться.

— Мы ждем, когда доктор Сандерсон придет с письмом, — сказала я. — А пока можно вернуться к моему вопросу. Вы — оксфордианка, Атенаида.

— Vero nihil verius, — пропела она, разводя руками.

Я знала эти слова. «Нет ничего вернее правды». Однако процитировала Атенаида их не случайно. Так звучал девиз графа Оксфорда, своего рода пароль полусветских почитателей Шекспира — мира маргиналов, не чуждого никаким безумствам.

Атенаида горько усмехнулась:

— Поясню для вас, мистер Перл: оксфордианка — это не комплимент выпускнице Оксфорда… Их называют оксонианами. Да и родом я не оттуда. — Взяв у меня брошюру, она развернула ее и показала портрет человека в белом камзоле с высоким, отороченным черным кружевом, воротником. Его овальное лицо с аристократическим носом обрамляли темные волосы и подстриженная бородка. Он поигрывал золотой статуэткой вепря на черной нагрудной ленте. — Назвав меня «оксфордианкой», она имела в виду тех, кто верит, что пьесы Шекспира были написаны человеком, чей портрет я только что показала, — Эдвардом де Вером, семнадцатым графом Оксфордским. — Она перевела взгляд на меня, и ее глаза сверкнули непокорством. — То есть я для нее еретичка.

27

— Я этого не говорила.

— Но подразумевала, судя по тону. — Атенаида прошла к окнам и остановилась напротив, устремив взгляд куда-то вдаль, словно матовое стекла его не задерживало. — Как скоро мы переходим от похвалы к анафеме, когда дело касается веры!

Я открыла рот для возражений, но Атенаида не дала мне говорить.

— Шекспир, мистер Перл, — не просто искусство. Это религия.

— И наука тоже, — возразила я. — Чьи теории строятся на фактах.

— А вы, значит, просеяли их все? Все до последнего? — Она обернулась к Бену. — Стратфордианцы распоряжаются университетами и институтами, включая этот. А университеты распоряжаются истиной. Они не учат сомневаться, оспаривать доказательства. Насаждают лишь то, что сами приняли за аксиому.

— Нечестно получается.

— Правда?

— Мне надо было давно догадаться, — простонала я. — Должно быть, это увлечение Гамлетом сбило меня с толку. И Эльсинор…

— Кстати, об Эльсиноре, — подхватила Атенаида, довольная собой. — Оксфорд и был истинным Гамлетом — внутри Эльсинора, внутри Шекспира.

Бен только и успевал переводить взгляд с меня на нее.

— Истинным Гамлетом?

— Оксфордианцы считают, что граф Оксфорд писал Гамлета с самого себя, — пояснила я.

— Вы меня разочаровываете! — заквохтала Атенаида. — А кто сказал: «Сюжет «Гамлета» столь во многом перекликается с историей жизни Оксфорда, что это обстоятельство заслуживает пристального изучения»?

Я уставилась на нее во все глаза. Она процитировала мою диссертацию! Я думала, слова «наслышана о ваших трудах» относились к моей театральной, а не научной работе. Никто не читает чужих диссертаций, даже родные матери.

— Перекликается, Атенаида, а не списана.

— Как бедный конюх, сын перчаточника из Стратфорда, посмел обличить одного из самых знатных людей страны? Откуда он мог знать подробности?

— Все их знали. Точно так же, как сейчас все наслышаны об извращенных пристрастиях Майкла Джексона. Богатые и знаменитые всегда были на виду, а кое-кто этим даже бравировал. Мне только одно непонятно: зачем? Зачем вам — или кому еще — мешать с Оксфордом того, чьим именем подписаны пьесы?

— Затем, что содержимое пьес для меня важнее обложек, — без прикрас ответила Атенаида. — Тот, кто их написал, имел всестороннее и глубокое классическое образование, имел доступ к хорошим книгам. У него были аристократичные взгляды и привычки вроде любви к псовой и соколиной охоте; он знал английскую провинцию с позиций землевладельца. Не доверял женщинам, обожал музыку и презирал стяжательство. Был сведущ в тонкостях английского законодательства и мореходства, знал итальянский и мог изъясняться на французском и латыни. А главное, он жил и дышал поэзией. Насколько можно доказать — только из фактов, не беря в расчет пьесы, — Уильям Шекспир из Стратфорда не обладал ни одной из этих черт. Следовательно, автор — не он. — Она торжествующе уселась в кресло перед окном. — Оксфорд, напротив, удовлетворяет всем перечисленным требованиям.

— Кроме одного, — возразила я. — Он умер на десять лет раньше. Мы охотимся за «Карденио», или вы не помните?

Пьесой, изданной в тысяча шестьсот двенадцатом. Как мог человек, умерший в каком — тысяча шестьсот пятом?

— Шестьсот четвертом.

— Тем более. Так вот: как мог он написать пьесу через восемь лет после собственной смерти? И речь идет не об одном «Карденио»: «Макбет», «Отелло», «Король Лир», «Буря», «Зимняя сказка», «Антоний и Клеопатра» — большая часть его яковианских пьес вылетает в трубу. Не многовато ли жертв ради знатной родословной?

— Подумаешь, даты, — пожала плечами Атенаида. — Настоящие теории перед датами не отступают. Особенно теми, которые родились в академических стенах. Да, «Карденио» впервые сыграли в тысяча шестьсот двенадцатом, но написать его могли значительно раньше. Вот еще вариант: в тысяча шестьсот четвертом Оксфорд заказал или выполнил сам перевод «Дон Кихота». Потом написал половину пьесы и умер. Несколько лет спустя перевод был опубликован, а еще позже друзья графа и сын попросили Джона Флетчера доделать пьесу и поставили ее в театре — выбрав самый удобный момент, чтобы унизить тем самым своих давних врагов, Говардов. — Тон Атенаиды стал вкрадчиво-провокаторским. — Уж вы-то помните, что они враждовали? — Она обратилась к Бену: — Отец семейства, старый граф Нортгемптон, был другом Оксфорда и двоюродным братом, но когда пришел миг спасать свою говардскую шкуру, обвинил Оксфорда в педерастии.

— Хватит, Атенаида! — взорвалась я. — Все это нелепость. Сплошные «если бы» да «кабы». Ваша нить рассуждений петляет, как пьяный заяц, там, где можно пройти по прямой.

Она фыркнула:

— А вам проще верить, что полуобразованный, а может, даже неграмотный провинциальный чурбан, сын перчаточника, писал гениальные пьесы, предвосхищая развитие теологии, права, дворцового этикета, истории, ботаники и охотничьего искусства?

Она встала и принялась ходить по комнате, разглядывая портреты придворных на стенах.

— «Вер» — это латинский корень, означающий «истинный». Отсюда и всяческие каламбуры — любимая забава средневековой аристократии, — связанные с фамилией графов Оксфордов. Поэтому они взяли себе фразу «Vero nihil verius» в качестве девиза. Так случилось, что это и мой девиз: моя девичья фамилия Девер — искаженное «де Вер». Не иначе за то, что одна из ветвей рода «наследила на стороне». А мое имя… Отец выбрал его не случайно. Оно — попытка приблизиться к началу. Атенаида — вариант прозвища грозной Афины, бряцающей медью, потрясающей копьем[30]. — Последние слова она произнесла с помпой, глядя Бену в глаза. — Оксфорда, первого среди себе подобных, называли баловнем Афины, часто сравнивали с ней. «Глаза его блещут, взгляд сотрясает копья…»

— Здесь ошибка перевода, и вы это знаете, — перебила я. — «Vultus tela vibrat»: «взгляд твой сверкает, глаза мечут дротики».

— Ага, вам знакома цитата! — восторженно отозвалась она. — Хотя перевод все равно неточен. «Мечут стрелы» — возможно. Но не дротики. Вас послушать, представляешь себе вечер в пабе, а не королевский турнир.

— Отлично, стрелы так стрелы. Но не копья.

Атенаида пожала плечами:

— «Телум» — общее название метательного оружия, без уточнений. Однако «вибрат» значит «трясти», отсюда — вибрация. Теперь позвольте обратить внимание: стрелами не трясут, как и дротиками. Потрясают копьем. В частности, Афина — с тех пор, когда мир услышал первые гимны Гомера три тысячи лет назад. В них сероглазая богиня вышла из головы Зевса в полном боевом облачении, потрясая копьем, и воинственный клич ее раскатился по небу, поколебав океан, землю и даже священный Олимп.

— Малютка получилась с характером, — вставил Бен, а я чуть не поперхнулась со смеху.

Атенаида сделала вид, будто не слышала.

— Главное, — продолжала она, — что в латино-английских словарях эпохи Возрождения «вультус» имеет значение «воля» — наряду со «взглядом» и «выражением лица». Что дает нам право перевести «Vultus tela vibrat» как «Уилл Шекспир». — Она победно повела глазами.

— Правда? — спросил Бен.

— Истина, — ответила Атенаида с язвительной полуулыбкой. — Небольшой каламбур в честь того, кто сделал игру слов фамильным девизом.

От завороженного взгляда Бена мне сделалось тошно.

— Одна темная фраза на латыни, которая появилась десятью годами раньше, чем Шекспир поставил первую пьесу, и пятнадцатью — чем его имя напечатали на обложке сценария, доказательством не считается. Совпадение — пожалуй.

— Я не верю в совпадения, — сказала Атенаида, устраиваясь перед портретом королевы. — Хотя, говоря о совпадениях, этот девиз, который вы упорно игнорируете, был оглашен в присутствии королевы, на Одли-Энд. В фамильном особняке Говардов, которые нас так живо интересовали.

В этот миг ее сотовый загудел.

— Только этого не хватало! — бросила она в трубку. — Сейчас буду.

— Что случилось? — спросили мы, когда она убрала телефон.

— Профессор Норд даже не садился в самолет. А сейчас извините меня — пойду закрывать амбразуры. Когда придет Николас, обещаю быть здесь.

Бен не спешил отходить от двери.

— Только в следующий раз без провожатых.

Атенаида сверкнула глазами.

— Я сознаю свою ошибку, мистер Перл. Больше этого не повторится. Катарина, ваши книги я оставила на столе. Поблагодарите позже.

Бен шагнул в сторону, и она выплыла наружу.

— Что тебе известно об этом Норде? — спросил Бен, запирая дверь.

— Он написал книгу о том, что Шекспиром был Оксфорд. Вот практически и все, помимо того, что ты слышал от Мэттью.

— И он — профессор-шекспировед?

— Да.

— Как думаешь, почему он пропал? Простая застенчивость годится в причины?

— Если верить Мэттью, это вполне на него похоже.

— А еще похоже на то, что творится с остальными шекспироведами.

Я рухнула на сиденье.

— Хочешь сказать, его тоже убили?

— Я хочу сказать, что кое-кому стоит над этим подумать. — Он потянулся. — Но не нам. Кэт, пора определяться со следующим пунктом. Хенли-ин-Арден? Родина Офелии?

— Возможно. Если не сам Хенли, то Британия — наверняка. Правда, окончательно я это узнаю, только когда придет доктор Сандерсон с документами.

— Ехать в Британию — значит опять менять паспорта, внешность. Водить за нос охрану в аэропортах. Дело нелегкое.

— Но мы ведь не откажемся?

— Нахрапом тут ничего не решишь, нужно время.

— Все равно я должна сначала увидеть письмо.

— Может, давай я оставлю тебя здесь, а сам пойду готовиться?

— Ну, не обязательно пасти меня двадцать четыре часа в сутки. Сможешь выбраться и вернуться обратно?

— Без тебя — запросто.

— Тогда иди.

Он встал передо мной.

— Никому не открывай, Кэт. Ни Атенаиде, ни Мэттью, ни доктору Сандерсону.

— Никому, — собезьянничала я.

— Мне можно, — улыбнулся Бен.

— А как я узнаю, что это ты?

— Я постучу: два раза с расстановкой, три подряд. Впрочем, если ты знаешь секретный шекспировский стук, могу воспользоваться им.

— Очень смешно.

— Скоро буду. — И, осторожно приоткрыв дверь, он выскользнул наружу.

Я потянулась за книгами, которые принесла Атенаида. Их оказалось всего две: фолио в мягкой обложке и Чемберс из библиотеки Уайденера. Письма лежали там, где я их оставила, кроме одного, которое она добавила сама: письмо Офелии Джему. Я задумчиво вытащила его.

Что, интересно, Офелия имела сообщить Эмили Фолджер? И куда запропастился Сандерсон? Долго ли сосчитать до семидесяти девяти? Чтобы как-то отвлечься, я стала перечитывать все письма заново.

Пытаясь разобраться в деталях истории с Говардами, я вдруг подскочила на месте от стука в дверь. Обычное «тук-тук», никакой морзянки.

— Кэт Стэнли, — раздался тихий голос, и в груди у меня все перевернулось. Говорил инспектор Синклер.

Я запихнула письма под обложку Чемберса, сгребла книги в охапку и попятилась от двери, судорожно озираясь.

— Откройте. Я знаю, что вы там.

Из каморки в углу выбраться было нельзя — Сандерсон, уходя, запер ее за собой. Оставались окна, у которых не было ни петель, ни ручек. «Придется выбивать стекло», — подумала я.

— Послушайте, мисс Стэнли, — сказал Синклер. — Я знаю, вы не убийца, но ФБР думает иначе. Они вас поймают и ни о чем не спросят, пока не посадят за решетку. А будете со мной сотрудничать, я дам вам возможность найти то, что вы ищете.

— Как? — Я в ужасе поняла, что произнесла это вслух.

— Если вы согласитесь, через полчаса мы уже будем лететь в Британию.

«В Британию». Туда-то мне скорее всего и предстоит отправиться. В Хенли-ин-Арден, близ Стратфорда. Но сначала нужно дождаться доктора Сандерсона с письмом. Куда же он запропастился?

— Я вас выведу, Кэт.

Здесь, в Штатах, у Синклера не было полномочий. Он не мог ни гарантировать помощь, ни исполнить угрозу. Если это вообще не уловка. С другой стороны, с какой стати ему нарушать ради меня закон и правила этики, вмешиваясь в расследование убийства на чужой территории? Ради чего он готов пойти на такое?

— А взамен? — спросила я.

— Взамен я получу того гада, который сжег национальный памятник в мою смену, — кровожадно ответил Синклер. — Я должен его достать. Поможем друг другу.

Я оглянулась на заднюю дверь. Где этот Сандерсон? И где Бен?

— Мне нужно время.

— У вас его нет. ФБР до сих пор ищет вас в Нью-Мексико. Но когда им надоест, они тоже догадаются, что вы каким-то образом попали на самолет миссис Престон.

— Сейчас я никуда не пойду.

Дверь затряслась, и я опять метнулась в глубь комнаты. Положила книги на подоконник, а сама взяла стул и размахнулась, готовясь выбить окно. Не сбегу, так хотя бы попробую.

— Самой вам отсюда не уйти, — продолжил Синклер. — Насколько я понимаю, вы ищете то же, что и убийца. Раз так, поверьте: в полиции было бы безопаснее.

— Спасибо, я в курсе. Он сказал мне почти то же самое.

— Вы с ним говорили? — В голосе зазвучало нетерпение.

— Только он со мной.

— Вы узнали его?

— Нет.

Молчание.

А попутчика своего вы хорошо знаете?

— Достаточно, чтобы сказать: он не убийца, если вы на это намекаете.

Нетерпение Синклера усилилось.

— А кто еще мог подставить вас в Юте?

— Тот, кто за нами следил.

— Вы кого-то видели?

В этот миг в углу скрипнула библиотекарская дверь. Я с надеждой и страхом смотрела, как она открывается. Кто там — Сандерсон или ФБР? Мои пальцы на спинке стула побелели от напряжения.

Оказалось — Атенаида. Приложив палец к губам, она поманила меня за собой.

Синклер за главной дверью продолжал расспрашивать:

— Подумайте: кто мог так близко вас выследить? Наверняка кто-то знакомый.

«Ну уж нет, — подумала я. — Не поверю». И прошмыгнула вслед за Атенаидой. Она заперла дверь. Мы очутились в крошечном пустом кабинете — голый стол, отключенный компьютер, Окна с мелкой сеткой, вплавленной в стекло, В противоположной стене — еще одна дверь. Атенаида бросилась туда.

За дверью находился кабинет доктора Сандерсона, щедро увешанный живописью. Три стены занимали портреты людей в старинной одежде. Четвертую украшало окно — высокое, как стеклянная дверь. Выходило оно в узкую оранжерею, заставленную растениями и посадочным материалом. Средняя фрамуга была настежь открыта.

В фойе было слышно, как кто-то барабанит в дверь «кабинета основателей».

— Пора идти, — поторопила Атенаида. Она пролезла в окно и пошла к маленькой дверце в противоположной стене оранжереи. Я — за ней.

Дверца открылась, и мы очутились в коридоре с батареями карточных каталогов вдоль стен. Слева толпились люди, оживленно болтая и звеня бокалами, и на мгновение я совершенно потеряла ориентацию. Только потом, заметив зеленый ковер на полу, поняла, куда попала.

Мы вышли в проход, соединяющий две части читального зала — старую и новую. Вместо того чтобы сбежать из библиотеки, я угодила в самую оживленную (и охраняемую) ее часть. Толпа заставила меня отшатнуться. Тут до меня дошло, что происходит: началась регистрация участников конференции.

— Вперед, — прошептала Атенаида. — Смешайтесь с людьми!

Меня охватило отчаяние.

— А как же доктор Сандерсон? — засопротивлялась я. — И письмо?

— Это он послал меня привести вас, — сказала Атенаида. — Встретитесь через полчаса в двух кварталах к западу. Там будто бы отличный вид на закат. Когда увидите — поймете.

— Отлично. Остается только пройти через строй фэбээровцев.

— Предлагаю парадную дверь, — подмигнула Атенаида. — Раз уж вы подняли такой переполох с черного хода. На лужайке официанты в костюмах эпохи Возрождения разносят шампанское. У главного входа, в фойе, есть витрина с костюмами. Можно позаимствовать оттуда.

— А как же Бен?

— Я передам ему, где вас искать. Теперь ступайте.

Она слегка подтолкнула меня, и я вошла в старый читальный зал. Там было не просто людно — там была давка. Я начала пробиваться сквозь плотную толчею, замечая детали обстановки — тяжелую дубовую мебель, стулья с гобеленовой обивкой, высокий камин резного камня и золотое тиснение на корешках бесчисленных книг. Сверху струился витражный свет, рассыпаясь драгоценными искрами — навстречу затейливым гармониям елизаветинских мадригалов. В общем гомоне слышалась английская речь во множестве ее диалектов, а еще немецкая, японская, французская, русская. Я протиснулась мимо кого-то в мантии друида — должно быть, того самого архимага — и стала пробираться дальше.

В этот миг в другом конце зала прозвучало мое имя.

Атенаида легко взбежала по лестнице над главным входом, свернула налево и помчалась по галерее, опоясывающей весь зал. На балконе она остановилась и позвонила в колокольчик с пронзительным серебристым тоном.

Люди притихли и подняли головы.

— Я рада поприветствовать всех вас… — начала Атенаида.

Дослушивать я не стала — бросилась к стеклянным дверям в глубине главного зала и протиснулась наружу. Там оказался еще один зал, обставленный наподобие «кабинета основателей», только в пять-шесть раз больше, да и потолок у него был высокий, сводчатый. Эта часть библиотеки была открыта для публики. Обыкновенно здесь устраивались выставки, а сегодня стояли столы для торжественного обеда. Петляя между ними, я бросилась к сувенирной лавке и очутилась у выхода на улицу. В дальнем углу, как и говорила Атенаида, находилась витрина с манекенами в костюмах шекспировской эпохи — не настоящие экспонаты шестнадцатого века, а шедевры голливудских костюмеров. «Из коллекции Атенаиды Девер Престон», — значилось на табличке. Центральная фигура изображала Лоренса Оливье в образе Гамлета. Одно движение руки — и черный плащ датского принца слетел с манекеновых плеч, другое — и он окутал мои плечи. Я высунулась за дверь. Слева, вдалеке по главному фойе, было видно, что в «кабинете основателей» кишит какой-то народ.

Прижав к себе книги, я свернула направо, протиснулась через матовые стеклянные двери и вышла на лужайку, где люди шестнадцатого века разносили на серебряных подносах шампанское людям двадцать первого. Завернувшись плотнее в плащ, я пошла сквозь толпу. По тротуару шла группка людей. Я пристроилась в хвост и со всех ног поспешила вверх по Кэпитол-стрит.

28

Днем было жарко и душно. На закате жара все еще донимала, зато подул свежий ветерок. Несмотря на это, под плащом я ухитрилась вымокнуть до нитки. Пригнув голову, вслушиваясь, не идет ли кто следом, я оставила по левую руку библиотеку конгресса, по правую — здание Верховного суда. Убедившись, что сзади никого нет, я сняла капюшон и огляделась. Передо мной расстилались лужайки, мраморные дорожки и заграждения, а над всем этим парил белый купол Капитолия.

«Два квартала к западу, — сказал доктор Сандерсон Атенаиде. — С чудным видом на закат». Я стремительно проникалась к нему благодарностью, обходя Капитолий с юга и устремляясь по бетонной дорожке под сень вязов и кленов. Здесь было прохладнее, или же я заставляла себя так думать, прислушиваясь к бумажному шелесту ветра в листве.

Как и было обещано, если встать спиной к капитолийскому фасаду и смотреть на закат, открывался один из лучших столичных видов. Обелиск Вашингтона белой стрелой вырастал поперек белой же полосы горизонта, а солнце висело над ним как огромный пылающий апельсин, отражаясь в бассейне. С эстрады по ту сторону водной полосы несся бравурный мотивчик Сузы. Мне, в общем, нравилось каждый день погружаться в сумбур Нью-Йорка и Лондона, где настоящее раз за разом, без всякого стеснения сталкивалось и мешалось с прошлым, а не замирало перед ним в благоговении; но мраморные колонны Молла в тиши летних сумерек были не менее прекрасны.

Доктор Сандерсон тоже любил этот парк и променад, восхищался его чистотой, строгостью линий. А сколько здесь было экспонатов, доступных глазу и притом бережно сохраненных, почти взлелеянных! Молл, если подумать, сущий рай для библиотекаря.

Я обвела взглядом широкую лестницу и мраморный тротуар перед Капитолием. Для первого после Дня независимости выходного здесь было на удивление безлюдно, если не считать влюбленных парочек, гуляющих или куда-то спешащих. Впрочем, чему удивляться: время экскурсий прошло — персонал закончил смену, а ночная жизнь начиналась позже, да и жара еще не утихла. Те немногие, кто был в парке, толпились у эстрады по другую сторону бассейна.

Доктора Сандерсона нигде не было видно. Хотя до встречи еще оставалось минут десять. Я стала подниматься по лестнице между рядами пальм в кадках, глядя на белый купол, венчающий верхушку холма. На первом пролете я устроила себе передышку и еще раз повернулась к панораме мраморно-зеленого города. Слева внизу, за перилами, темнела магнолиевая рощица на склоне холма. Кое-где все еще редели поздние цветы, похожие на отражения луны в темном глянце листвы. На полпути вниз мой взгляд привлекло какое-то шевеление в зарослях папоротника.

Я спустилась на одну ступеньку, потом еще на одну… Глубоко внизу, словно в темной яме, кто-то лежал ничком в густой траве.

— Эй!

Глухо. Я побежала по лестнице, обогнула край балюстрады и стала карабкаться по заросшему склону в сторону рощи. Там уже разлилась ночь, и мне пришлось остановиться, чтобы дать глазам приспособиться к темноте. Впереди, на земле, лежал человек. Я сделала еще шаг. Человек с седеющими волосами и красной «бабочкой».

Отшвырнув плащ, я бросилась к нему. Доктор Сандерсон лежал там, раскинув руки. Грудь была в глубоких колотых ранах, а поперек горла, над самым галстуком, зиял разрез, словно большой вялый рот. Меня окружили жужжание и приторный, с металлическим оттенком, запах крови. Над телом уже вились мухи. Меня скрутило в приступе тошноты, но тут я заметила какой-то клочок в руке мертвеца и нагнулась посмотреть. В следующую секунду мне набросили на голову капюшон и швырнули на землю. Книги попадали из рук, от удара под ребра я не могла даже хрипеть. Миг — и незнакомец подмял меня под себя, затолкал кляп в рот, вывернул руки за спину и быстро скрутил запястья. Потом его ладонь скользнула вниз, между бедер. Вложив все силы в толчок, я перекатилась на спину, отпихнув мерзавца ногами, и попыталась встать, подобрав колени, но он успел развернуться и опрокинул меня навзничь. Я так сильно ударилась головой, что в глазах засверкало и поплыло.

В голове крутилась мысль: «Нельзя сдаваться. Только не сейчас». Свет угасал, но я все же была в сознании — лежала без движения, прислушивалась. Неизвестный как будто навис надо мной сбоку. Зачем? Сквозь капюшон не было видно ни зги и, что еще хуже, не слышно ни звука, кроме слабого дыхания. Мне вспомнилось, что ножи можно вытаскивать и бесшумно.

Почувствовав, что убийца собрался меня оседлать, я с силой выбросила колено. Он охнул от боли и повалится на бок. Надеясь, что засадила ему в пах, я откатилась в сторону — видимо, под куст, так как надо мной зашуршали листья. Стало слышно, как нападавший поднялся на ноги и сделал несколько неровных шагов. А потом наступила тишина. Я лежала, боясь пошевелиться, едва дыша. Тишина все не кончалась. Вскоре послышались шаги — ближе, ближе…

— Кэт! — закричал кто-то. Голос Бена!

Ко мне бежали люди — одни издалека, другие — ближе.

— Кэт! — снова позвал Бен.

Я изо всей мочи закричала сквозь кляп. Шорох в листве — и вот уже меня ощупывают, стягивают капюшон, вынимают изо рта тряпку. Рядом стоял Бен, развязывая мне руки и поддерживая, пока я давилась и кашляла, пытаясь отдышаться.

— Как там у вас, все целы? — раздался сверху чей-то властный бас. На лестнице, склонившись, как я недавно над балюстрадой, стояла темная фигура.

Бен утащил меня в тень.

Луч света скользнул по земле, по телу доктора Сандерсона и быстро отдернулся прочь. В это мгновение мне в глаза бросился светлый блик на траве. Письмо до сих пор было там — в руке у убитого.

— Боже мой! — раздалось сверху. По ступенькам забухали тяжелые шаги.

Таща Бена за собой, я метнулась к телу, стараясь не смотреть на жуткий разрез поперек горла. Рука библиотекаря остыла и уже начала коченеть. Я освободила письмо из ее пальцев. К нему был прикреплен какой-то плотный сверток.

Я кинулась собирать книги. Бен нагнулся помочь. Все бумаги, которые я затолкала в том Чемберса, лежали на месте — записки Роз, послания Гренуилла и Офелии.

— Тихо, вполголоса Бен сказал:

— Есть шанс оправдаться перед полицией. Нужно только подождать.

— Сначала я должна прочесть письмо.

— Другого случая может так скоро не представиться.

— Письмо!

Бен кивнул и взял меня за локоть, уводя в самую темноту, в то время как копы сбежали к подножию лестницы и стали шарить под деревьями. Мы, срезав путь по склону холма, вынырнули из магнолиевой рощи на тропинку, огибающую южный фасад Капитолия, и припустили бегом по дорожке в сторону Индепенденс-авеню, прячась в полумраке тени парковых старожилов — вязов, ясеней и дубов… Позади затрещала рация. Полицейские вызывали подмогу.

Неподалеку завыла сирена.

Бен бросился через улицу к Рэйберн-Хаусу, подозвал такси, и вот мы уже съезжали с Капитолийского холма и углублялись в прилегающий район. Миновав несколько кварталов, мы вышли из машины. Взяв меня под руку, Бен быстро зашагал по улице. Я попыталась понять, куда мы идем, но перед глазами все время всплывало лицо доктора Сандерсона с дырой в горле, похожей на разинутый в немом крике рот. В конце концов меня нещадно скрутило и вытошнило в чей-то палисадник.

Когда я откашлялась, Бен накинул мне на плечи свою куртку и слегка обнял.

— Жуткая смерть, — сказал он.

— Убийство! — вырвалось у меня. — Его превратили в Цезаря на ступенях сената.

— Да.

Он не стал извиняться, утешать меня и вообще больше не заговаривал о случившемся, за что я была ему очень признательна. Еще я была рада руке у себя на плече. В полутьме сумерек ощущение его тепла внушало надежду. Я заморгала, гоня жгучие слезы. Долгое время мы шли в тишине.

— А может, — я проглотила ком в горле, — может, его сделали Бассианом.

— Кем?

— Возлюбленным Лавинии. Ему перерезали горло и бросили в яму, до того как… как над ней надругаться.

Бен стиснул мое плечо.

— Он что, тебя?..

— Нет!

Хотя то место, где побывала чужая рука, до сих пор саднило.

— Куда мы идем?

— Есть у меня один план, Кэт, и если ты точно не хочешь сдаться полиции, я намерен следовать ему.

Я кивнула, и мы, прошагав еще один квартал, свернули направо. Оставив позади последние десять футов, Бен задержался перед воротами углового дома — темно-синего, в стиле королевы Анны, с башенками и фронтонами, колоннами и качелями под навесом крыльца, увитого розами. Он провел меня за руку по садовой дорожке к парадной двери. Та стояла распахнутой. Мы вошли внутрь, и Бен ее запер — звонко щелкнул замок.

В доме было темно: горела одна только китайская лампа-ваза в прихожей, но Бен, не зажигая света, потащил меня по восточным коврам, по крутой лестнице и через гостиную вывел на кухню.

— Как я понимаю, ты знаком с хозяевами?

— Они в отъезде.

Бен положил Мои книги на стол и включил свет.

— Сядь, — сказал он, и я села. — Мне нужно отойти.

Впервые с тех пор, как Бен выволок меня из кустов, наш контакт прервался, и из образовавшейся пустоты навалился такой ужас, что нельзя было вздохнуть. Я попыталась отгородиться от него: стала наблюдать за Беном.

Он, пошарив по ящикам, вытащил чистое полотенце и начал вымачивать его под краном.

Мне удалось понемногу сладить с паникой.

— А люди всегда вот так бросают свое жилье, когда оно тебе нужно?

Бен повернулся с улыбкой на губах.

— Смотря какие у нас отношения. Обычно нет. За последний час, к примеру, мне пришлось нажать на все мыслимые рычаги, чтобы это устроить.

Согнувшись над кухонным столом, я разжала кулак. Листок выскользнул из ладони, а завернутая в него вещица выпала и со стуком улеглась на столе — черная брошь с изящным цветочным мотивом. Оригинал той, которую я приколола к блузке. Интересно, там ли она еще? Я ощупала ворот.

Брошь была на месте.

Мое внимание переметнулось к бумаге, запятнанной уже побуревшей кровью. Это было письмо, датированное 1932 годом, хотя изящный почерк принадлежал более старой эпохе. Как и подпись — Офелии Гренуилл.

Одна фраза, подчеркнутая двойной линией, выделялась из общего текста.

«Мисс Бэкон была права, — писала Офелия. — Права и еще раз права».

Пол ушел у меня из-под ног. Правота Дел и и Бэкон означала, что Уильям Шекспир не писал своих пьес.

— Боже правый, — произнес кто-то. Только через миг до меня дошло, что голос — мой.

Интерлюдия

3 мая 1606 года

У западной стены собора Святого Павла, под крошащимися статуями пророков, стояла женщина, рассматривая двух человек на деревянных скамьях по обе стороны эшафота. У них за спиной щерился в утреннее небо шпиль с пробитым во время грозы полувековой давности верхом.

Спрятав платье и черный глянец волос под простым серо-коричневым плащом с капюшоном, она, незамеченная, шла за этой парой от самого дома Шекспира до вершины холма с собором. На улицах царило такое столпотворение, что угнаться за ними, даже конными, не составило труда.

Пожелай она, ей бы тоже досталось место на этих наспех сколоченных мостках, устроенных, чтобы приподнять важных и состоятельных зрителей над чернью; но она предпочла стоять вместе с мастеровыми и подмастерьями, попрошайками и бродячими псами, горничными и нищими, которые, набившись в пространство перед эшафотом, пихали друг друга локтями, выбирая местечко «с обзором». Давка в церковном дворе дошла до того, что разглядеть эшафот стало почти невозможно, но женщина не жаловалась. Она пришла смотреть не на казнь, а на зрителей. В особенности на этих двоих.

Сзади обозначилось какое-то движение, раздалась сухая барабанная дробь. Вопли и улюлюканье переросли в гвалт. Где-то слева толпа разомкнулась, и на площадь вступили три лошади — нога к ноге, волоча телегу с решеткой.

К решетке был привязан пленник — отец Генри Гарнет, глава ордена иезуитов на английской земле. Священник — королевские министры объявили подстрекателем «Порохового заговора», целью которого было уничтожение нового короля, монаршей семьи и здания парламента, включая ни в чем не повинных зрителей. Если бы заговор удался, большая часть Вестминстерского аббатства погибла бы при взрыве. Достаточно, чтобы поставить Англию на колени.

Женщина вглядывалась в лица людей на скамьях: юные и старые, любопытные, встревоженные и нетерпеливые — над всеми их шелками и бархатом. Лица тех, кто погиб бы в кровавой давильне и пламени, если бы заговорщикам удалось вовремя зажечь фитиль от пороховых бочек, заложенных в погребах под парламентом. Она насчитала нескольких судей, советников, знатных господ, даже одного-двух епископов. Среди них расселись люди менее высокие чином, но достаточно состоятельные, чтобы купить себе почетные места: торговцы и стряпчие, землевладельцы и пасторы. Даже один поэт. Говарды, заметила женщина, явились во множестве, ведомые графом Нортгемптоном, графом Суффолком с сыном и юным лордом Говардом де Вальденом со свитой из слуг в желтых ливреях.

Священник, которого тем временем стащили с телеги, попросил позволить ему уединиться для молитвы. В ответ представители Короны в черных мантиях взялись поносить его, требуя покаяться в содеянном. Священник спокойно отвечал, что каяться ему не в чем.

Женщина как будто не слышала гневных тирад обвинителей — ее заворожили мягкий голос священника, благоговение и сочувствие, озаряющие лицо Уилла. Глядя на него, она даже не заметила, как стихали насмешки и вопли толпы, пока не умолкли вовсе.

В какой-то миг она поняла, что не может отвести взгляд. У основания виселицы священник помог палачу раздеть себя до нижней рубахи, полы которой были кое-как, из трогательной стыдливости, сшиты вместе. Послушно, словно дитя, он позволил надеть себе на шею петлю, но когда вперед вышел пастор для протестантской молитвы, решительно отогнал его. И вот, под барабанный бой в такт шагам, отец Генри стал взбираться по лестнице.

На помосте он прочел небольшую молитву на латыни. Барабаны перешли на дробь. Те, кто раньше требовал крови, теперь не скрывали слез. Узник сложил руки на груди. Представитель короля кивнул. Дробь оборвалась, палач выбил лестницу, и священник рухнул вниз.

Толпа во дворе разом рванулась вперед, увлекая женщину за собой. Одни теснили палача назад, крича «Держи, держи!», другие из сострадания тянули священника за ноги. Предполагалось, что веревку в нужный момент перерубят, но к тому времени, когда стража, хлеща и охаживая зевак по бокам, протолкалась к казнимому, тот был уже мертв.

В зловещей тишине толпа отшатнулась от помоста: палач пустил в ход тесаки. В нос ударил парной смрад скотобойни. Женщина пошатнулась и закрыла глаза, но потом вновь открыла усилием воли. Нужно было закончить то, зачем она пришла.

Граф Нортгемптон с живым интересом наблюдал за потрошением. Еще бы — он сам предоставил обвинения против отца Гарнета. Как только кровавое действо закончится, он перепишет их снова, чтобы впоследствии обнародовать.

Отец Гарнет признался, что слышал о готовящемся заговоре, но ничего не сделал для его предотвращения. Иезуит-де дал клятву хранить тайну исповеди и не мог ее нарушить.

Граф отмел довод без тени смущения. Отец Гарнет, настаивал он, вдохновлял заговорщиков.

Обвинение было заведомо ложным, и Нортгемптон об этом знал. Однако к нему пристала дурная слава человека с происпанскими и прокатолическими воззрениями, а выдача главного подозреваемого могла показать его честным верноподданным. Страна жаждала мести, так не лучше ль было найти ей козла отпущения, чем подставлять Говардов и их союзников из старых католических семейств?

Отца Гарнета принесли в жертву ради спасения других — уж кто-кто, а священник это бы понял.

Граф недовольно засопел. Он поработал на славу. Жаль, устроители казни не могли этим похвастать — ведь их предупредили не давать иезуиту слова.

Палач у плахи напрягся. Через миг его рука взметнулась вверх, размахивая вырванным из груди священника сердцем. Струйка крови дугой брызнула в толпу. На зрительских скамьях юноша с золотыми локонами закрыл ладонью лицо, но одна блестящая капля упала ему на манжету. Юноша побледнел.

— Сердце изменника! — прокричал палач. По этому знаку толпа должна была поднять одобрительный рев, но его не последовало. Глядя, как юный дворянин бледнеет от ужаса при виде крови на рукаве, народ угрюмо зашушукался.

Граф присмотрелся. Лицо соседа-юноши было ему знакомо, да и самого его он как будто узнал. Верно, кто-то из Шелтонов, а вот имя вылетело у него из головы. Что ж, если Шелтон — значит, почти свой. Граф наклонился перемолвиться словом с внучатым племянником Теофилом, когда второй Шелтон стал пробираться через скамьи к брату.

В этой зловещей тишине поднялся Нортгемптон.

— Узрите сердце изменника! — вскричал он. Его голос звенел, как струна, лицо прорезали суровые складки. Он смотрел точно на юношу.

Граф поклялся себе искупить жертву отца Гарнета — разумеется, за чужой счет. Если один священник погиб от его интриг, другой вполне сможет взять вину на себя. Поп за попа. Кто лучше подойдет для этой цели, чем юнец, отмеченный кровью плахи?

Темноволосая женщина тоже заметила снизу, как рукав Уилла запятнала кровь, как его лицо исказилось от ужаса. Потом ее взгляд уловил движение в рядах. Поверху замелькала такая же златокудрая голова. К Уиллу пробирался один из братьев, одетый в желтое — цвет Говардов.

Она стала протискиваться вперед, но брат ее опередил. Он нагнулся к самому уху Уилла и что-то сказал ему. В лице юноши произошла перемена: было видно, как осознание этих слов, словно искра, разгоралось в нем и переросло в огонь, поглотивший без остатка его недавний ужас. Подняв экстатический взгляд на Нортгемптона и вытянув руку с окровавленной манжетой, юноша хрипло выкрикнул, вторя палачу:

— Узрите сердце!

В этот миг она поняла, что окончательно потеряла его, и опустила руки.

Сидевший в заднем ряду Шекспир встретился с ней глазами.

Они оба его потеряли.

Ее затошнило. Согнувшись в рвотном позыве, она не заметила оглобли, потеряла равновесие и упала на колено. Первый удар пришелся ей по спине, а второй чуть не угодил в голову. Потом чьи-то сильные руки рванули ее кверху, помогли подняться.

— Не можешь смотреть, как вершат правосудие, — сиди дома, — произнес какой-то добряк шотландец.

«Правосудие»! Смерть и муку, настоящее и будущее — вот что она видела. Однако не смерть вызвала у нее тошноту, а новая жизнь.

Она носила дитя. Чье — не знала сама.

«Два друга, две любви владеют мной…»

И, накинув на голову капюшон, женщина побрела с площади.