Шифр Шекспира

39

В руках у меня была шкатулка викторианской эпохи — дерево узорчатой текстуры, инкрустация эбеном и перламутром. Я откинула крышку. Внутри лежала книжечка в кожаном переплете. Чей-то дневник.

Я протянула руку, но Атенаида накрыла ее своей.

— Сначала расскажи нам, чего мы еще не знаем. Мэттью уже ввел меня в курс дела — насколько мог. Теперь твоя очередь.

Я описала наши поездки в Вестминстерское аббатство, Уилтон-Хаус и Вальядолид. Только о броши с портретом язык не повернулся рассказать. Сама не знаю, почему я о ней утаила. По ходу рассказа Атенаида пристально смотрела на меня, явно чуя недомолвку; но как только я договорила, руку все-таки убрала.

Я вынула книжечку и развернула на первой странице. К листку форзаца был приклеен еще один: на нем среди серого фона проступал рисунок — копия рельефа, полученная притиранием. Изображал он все ту же химеру. Остальные страницы были исписаны изящным почерком, который я уже успела запомнить.

— Читай, — сказала Атенаида.

«Май 1881

Дорогая мама!

Едва ли тебе, пребывающей среди ангелов, захочется знать подробности той истории, которую я собираюсь запечатлеть.

Однако же, вступая на этот путь, неплохо, как мне кажется, записать то, что привело меня к нынешнему рубежу, переписать чернилами «книгу мозга моего», как сказал бы принц Датский. В глубине души я сознаю, что тружусь для себя, на собственную радость и печаль, но, верно же, было бы слишком нескромно начать этот дневник обращением "Дорогая Офелия"».

Я подняла глаза.

— Ее мемуары, — пояснила Атенаида.

— Так о чем они?

— По-моему, лучше узнать это от нее самой, — сказала Атенаида, отворачиваясь к залитому дождем стеклу.

Офелия очень рано лишилась матери. После этого, если верить дневнику, отец стал для нее всем — как и она для него, наряду с пациентками, которых он лечил. У него действительно была частная лечебница для душевнобольных женщин в городке Хенли-ин-Арден — об этом же говорил доктор Сандерсон.

«Наши гостьи — так папа называл своих подопечных — занимали одно крыло большого старого особняка, а мы — другое. Мне запрещалось открывать обитую сукном дверь, которая соединяла части дома, равно как и им, хотя их крики порой проникали сквозь эту перегородку, особенно по ночам, когда весь прочий мир погружался в тишину».

Должно быть, он понимал, что такая обстановка — не лучшая для воспитания ребенка, и потому, когда мог, возил ее в Стратфорд, поиграть с детьми приходского священника — преподобного Гренуилла.

— Отца Джема? — спросила я. — Джереми Гренуилл был сыном священника?

— С дочерьми ей было скучно, — ответил Мэттью, — а старший сын в их семье уже учился в Оксфорде. Джем был ее любимцем. Можешь пролистать до того момента, где ей исполнилось десять. Там есть глава о «Шекспировской даме».

— Так, значит, она действительно виделась с Делией?

«Горничная божилась, будто мисс Бэкон сгубило проклятие, повар считал ее русалкой или феей, что живут в полых холмах. Хотя, добавлял он, приехала она будто бы из Америки. Как бы то ни было, в одном слуги были согласны: Делия держалась с достоинством королевы».

Я стала читать по диагонали, выхватывая отдельные слова и фразы.

«Высокая… темные волосы с седыми прядями… синие глаза…»

«В нашей гостиной она стала царить безраздельно; не помню, чтобы даже преподобный Гренуилл был способен произнести больше десятка слов с самого ее появления. И все, что она говорила, так или иначе относилось к Шекспиру».

Делия увлекла новых знакомых рассказами о блестящей системе практической философии, сокрытой в его пьесах, — порождении величайших умов елизаветинской эпохи, призванном исподволь, под видом развлечения, формировать преемников высшего знания, способных дать отпор тирании и устремиться к свободе.

Стратфордский поэт, утверждала она, был всего-навсего манекеном, личиной, спасающей истинных авторов от гнева правителей-автократов. Настало время, объявила как-то Делия, снять эту личину и явить людям истину. Она собрала всех их вместе и под видом великой тайны прошептала несколько слов. «Людей переживают их грехи, — произнесла она, — заслуги часто мы хороним с ними».

Я прервалась. Эта же цитата стояла в вальядолидском фолио. Она же встретилась мне в письме, которое Офелия написала намного позже.

«Истина скрывается в документах, а те, в свою очередь, спрятаны в полости под надгробным камнем ее придуманного глашатая — Шекспира из Стратфорда. Доказательство этому нашлось в письмах Бэкона — поэтических письмах, — многозначительно уточнила она. — "Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш — имена, коими был я зван"».

Я нахмурилась. Цитата не принадлежала Бэкону — это была строчка из сонета Шекспира. Вдобавок в ней была ошибка — «имена» вместо «имени». Странно, что ее тоже привели в вальядолидском фолио.

— Она верила, что Бэкон и был Шекспиром, — сказала Атенаида.

Священник дал ей разрешение вскрыть могилу. Неделю спустя, холодной сентябрьской ночью, она одна пошла в церковь — исполнить свою миссию.

Как оказалось, не совсем одна, поняла я, читая дневник. Джем и Офелия сбежали из дома и спрятались в церкви перед ее приходом. Они следили за ней из-за скамей.

И вот она пришла, с порывом ветра и вихрем облетевшей листвы. Пробравшись к алтарю и высоко подняв фонарь, Делия прочла вслух проклятие на могильной плите. Потом открыла саквояж, постелила на камни перед плитой коврик и разложила на нем инструменты — молот, зубило, лом и маленький заступ. Взяв долото, она подняла его над головой, как кинжал. Офелия зажмурилась…

И ничего. Делия застыла: одна рука на сердце, прочла я, а в другой долото, которым она размахивала, точно ангел, привратник рая, — огненным мечом. В этой позе она стояла до тех пор, пока колокола не пробили десять, после чего рухнула в изнеможении. Наконец Делия хрипло, прерывисто вздохнула и поднялась на ноги, взяла саквояж и, не собрав инструменты, пошла к выходу. В дверях она задержалась.

«Через миг мы услышали дикий, истерический хохот, отзвуки которого долго не затихали, и восклицание. «"Что есть истина?" — спросил насмешливо Пилат и не стал дожидаться ответа». Затем Делия на нетвердых ногах выбралась из церкви и скрылась в ночи».

Как она и призналась потом своему другу Готорну, ей не удалось пересилить себя и открыть могилу. Но если не Делия, тогда кто? Я забежала вперед и остановилась. «Когда мы приподняли плиту, из-под нее вырвался спертый, застоявшийся воздух», — писала Офелия. Значит, это они вскрыли могилу — вдвоем с Джемом. «Мы согрешили против Бога и человека», — как говорилось в ее последнем письме. Речь шла о могиле Шекспира.

«Костей под плитой не было. Ни резного саркофага, ни сейфа с бумагами или золотом. Ни света истины. Ничего — даже трухи, даже шкурки трупной мухи. Только зияющая пустота — прямоугольный мешок с гладким каменным дном, если не считать линии — нет, тонкого рисунка, выбитого в камне».

— Химера, — произнесла Атенаида. — Она все еще там.

— Вы ее видели?! — Я заглянула ей в лицо, но они с Мэттью продолжали сидеть, как истуканы, как Делия. Наконец он нехотя кивнул.

Офелии было не под силу держать одной тяжелое надгробие, поэтому пока она лазала внутрь и копировала рисунок, ее сменял Джем. Они уже почти все закончили, но вдруг в темноте церкви что-то шарахнулось, и Джем от страха чуть не уронил плиту. Их обоих это порядком напугало. Они поспешили вернуть камень на место и разбежались по домам. Джем захватил инструменты, а Офелия — рисунок.

Расшифровать его никто из них не сумел. Учитель Джема определил чудовище как химеру, хотя такие разновидности ему прежде не попадались; а когда мальчик сказал, что изображение было найдено в церкви, заподозрил в нем сатанинский знак.

Через месяц Делию в тяжелом бреду привезли к доктору Фэйреру. Когда она успокоилась, Офелия стала просить у отца разрешения повидаться с ней и так его разжалобила, что он впервые проводил дочь в другое крыло, отведенное под лечебницу. Доктор отлучился всего на минуту, но Офелии хватило и этого: она успела показать мисс Бэкон рисунок химеры. Правда, это ничего не дало — Делия повторяла только: «Грехи людей… хороним с ними». Через несколько недель приехал племянник и забрал ее с собой в Америку.

Офелия пошла к Джему и призналась, что хочет положить рисунок обратно в могилу. «Уж проще сжечь», — ответил он.

«"Я боюсь проклятия", — сказала я. "Подумаешь, какая- то древняя писанина на камне. Чего ее бояться?" — фыркнул Джем. "Ты сам испугался — там, в церкви», — вырвалось у меня. Он вспылил, как если бы я плюнула ему в лицо. "А ты скоро спятишь, как мисс Бэкон", — процедил он и вышел из комнаты.

С тех пор мы не виделись десять лет».

— Вот скотина, — сказала Атенаида.

Стратфорд остался позади, дорога бежала через поля. Машин попадалось немного.

Мэттью взялся подытожить следующий отрывок:

— С помощью друзей Джем попал в учителя к юному графу Пембруку.

«Уилтон-Хаус!» — пронеслось у меня в голове.

— В свое время юный граф унаследовал титул и поместье от дяди, который жил за границей и умер, унеся семейные предания в могилу. Конечно, дом сохранил кое-какие указания на творчество Шекспира, но и только.

— Он нашел письма? — спросила я, вцепляясь в дневник.

Мэттью улыбнулся:

— Любопытно, что именно химера заставила его вернуться к Офелии. Как-то весной, в лесу с подснежниками, они вспомнили о геральдике «Сладостного лебедя» и рисунке, сделанном в могиле. Тогда-то Джем и догадался соотнести части химеры с людьми: шею лебедя — с леди Пембрук, борова — с Бэконом, копьеносного сокола — с Шекспиром, а орла — с Дерби. Упустили они только Оксфорда, вепря. Когда Офелия засомневалась, Джем использовал тот же довод, что и Делия: «Пусть похоронят плоть мою и с ней позор наш — имена, коими был я зван». И еще: «…заслуги часто мы хороним с ними». Мисс Бэкон была права, упирал он. Она верила, что имя Шекспира было маской для тайного общества, и оказалась права. А доказательство должно было остаться погребенным.

В могиле Шекспира нашли рисунок химеры. Джем считал, что он должен быть выбит у всех членов общества. Однако могила леди Пембрук давным-давно была замурована в основании Солсберийского собора, а что до Бэкона — памятник ему находится в Сент-Олбансе, но настоящее захоронение утеряно. Даже знай Джем об Оксфорде, это немногим бы помогло: церковь, в которой того погребли, была разрушена в восемнадцатом веке, и могила исчезла под обломками. Оставался только Дерби.

— Ланкашир! — выпалила я. — Нам на северо-запад, верно?

— Читай дальше, — сказала Атенаида.

Джем попросил Офелию отправиться с ним. Когда она ответила, что отец никогда не согласится, он прямо там, среди подснежников, сделал ей предложение. «Если мы поженимся, ему будет нечего возразить». Однако Офелии было двадцать, а разрешения на брак выдавались только по достижении совершеннолетия. «В Шотландии закон другой», — сказал Джем. Через три дня они вместе сбежали.

Она мечтала о венчании где-нибудь у озера или морского залива, а вышло совсем иначе. Приграничный городок, где они вышли, стоял на равнинном берегу моря, и только с тыла его прикрывали невысокие холмы. Ормскирк — так он звался. «"Церковь червя" — или "Драконья церковь" на старом викингском наречии», — объяснил Джем. От священника несло спиртным, и церковь, хоть и названная по-шотландски, мало чем отличалась от тех, к которым она привыкла — в плане церемонии. Зато Джем нарвал ей букет нарциссов во дворике, и они поженились, что, как она писала, все преобразило.

Потом он сказал ей о свадебном подарке и попросил закрыть глаза, после чего, взяв за руку, повел в дальний конец церкви.

«Я огляделась. Мы стояли в часовенке — совершенно пустой, если не считать двух полуразрушенных мраморных статуй — рыцаря и его дамы. У меня под ногами чернел потайной люк с круто уходящей вниз лестницей. «Склеп Дерби», — объявил Джем. «Так, значит, мы не в Шотландии?» — спросила я. «Мы на пути туда, — ответил он. — Это во имя Истины». И вот, с фонарем над головой и ломом под мышкой, он спустился в люк».

— Вот гаденыш! — не сдержалась я.

— Мягко сказано, — добавил Мэттью.

Офелия повела себя более сдержанно — просто отправилась следом.

«Внутри было душно, как в стратфордской могиле. Стоял запах костей и тлена, сырого камня, освященной земли и горькой зависти покойников к живым. На полках вдоль стен покоилось около тридцати гробов. Середина склепа была заставлена надгробными памятниками. Я пошла бродить между ними, рассматривая мраморные скульптуры. Были там дамы в длинных платьях, но мужчин оказалось намного больше — одних изобразили в доспехах, других — в париках, третьих — в чулках и камзолах. Одна из таких статуй держала в руках каменный ларчик. На крышке виднелась знакомая нам химера.

Джем проломил ее одним ударом».

— Прервись на минуту, — сказала Атенаида. Я подняла глаза и, поморгав, огляделась. Поля вокруг кончились. Теперь впереди потянулись громоздкие ангары со слепящими огнями прожекторов и огромными площадками, залитыми бетоном. В какой-то миг я поняла, что к шуму машины добавился низкий не то гул, не то рев. Потом мы свернули за угол и… очутились перед самолетом Атенаиды. Здесь, оказывается, был частный аэродром.

— Куда мы полетим? — спросила я.

— За сокровищем Джема, — ответила Атенаида.

Так, дневник отправился обратно в шкатулку, а мы — в самолет.

40

Не дожидаясь взлета, я открыла дневник и принялась читать дальше.

Среди осколков ларца Джем и Офелия нашли маленький шедевр. Миниатюрный портрет молодого человека с бородкой на фоне языков пламени. Хиллиард! Я чуть было не достала брошь, но вовремя удержалась: Атенаида все еще за мной следила.

Что же делал этот портрет в фамильном склепе Дерби?

— Бог с ним, — поторопил Мэттью. — Прочти лучше о письмах.

Я заглянула в дневник. Верно, вместе с портретом отыскались два письма — оба из Вальядолида, на латыни. Джем наскоро перевел их для Офелии. Автор первого благодарил адресата за книгу и рукопись. Книга, писал он, великолепная, даже более того. Далее автор письма сокрушался, что не может взять ее в путешествие. Что до рукописи, ее он обещал вечно хранить у себя. Она понравилась ему даже больше ожиданного. «Я смеялся от души, когда ее читал. Это послужит мне в утешение там, куда мы отправляемся».

— Речь о «Карденио», — проронила Атенаида.

— Похоже на то, — согласилась я.

— И о вальядолидском фолио, — добавил Мэттью.

— Возможно.

— Возможно?! — взвился он. — Ладно тебе, Кэт! Письмо нашли в склепе Дерби. Подписано Уиллом. Ты ведь сама сказала, что на обложке фолио вытиснен герб Дерби — и книга предназначалась Уильяму Шелтону! Чего тебе еще нужно?

— Все сходится, — согласилась я. — Хотя ни книгу, ни пьесу он в письме не называет.

Мэттью всплеснул руками.

Второе письмо тоже было отправлено из Вальядолида, но уже позже и другим человеком. Общий тон его был извиняющимся, оно походило на объяснительную записку. В нем значилось, что Уильям Шелтон отбыл из Санта-Фе с разведывательным отрядом, но назад не вернулся — пропал без вести во время перестрелки с дикарями и, возможно, погиб.

В письме, по словам Офелии, были кое-какие географические указания, но она их забыла. Ей было о чем волноваться: их выследили.

«Мой отец в ярости сбежал по лестнице, однако, увидев меня, сразу остыл и как будто постарел. А я, хоть обещала себе сотню раз сохранять твердость, все же оставила Джема и подошла к нему. Преподобный Гренуилл прошел мимо нас, постоял перед Джемом, а потом ударил его по лицу с такой силой, что бедняга отлетел к стене, ударился головой и потерял сознание».

— На следующий день их опять обвенчали, — тихо сказала Атенаида. — Только в этот раз отцы были свидетелями, а священник благоухал, как свежевыстиранное белье. Правда, Офелии запретили жить с Джемом до тех пор, пока тот не заведет достаточно средств, чтобы ее содержать.

— Непростая задача, если ты — младший сын викария, — заметил Мэттью.

Атенаида наклонилась вперед:

— Ему велели выбирать между Индией и Америкой.

— И он выбрал Америку?

Атенаида кивнула:

— Он отправился на поиски рукописи, которую обещал беречь Уильям Шелтон.

В этот раз расставание длилось пятнадцать лет, если не брать в расчет переписку. Офелия не сдалась. Она наняла репетитора, выучила латынь и испанский, а через год, получив право распоряжаться деньгами, поехала в Вальядолид. Колледж показал ей все, чем располагал, включая фолио, и направил в архив в Севилье. Там после долгих поисков она наконец откопала свидетельство очевидца тех событий, а с ним — примитивную карту и подробное описание местности. Копии Офелия отправила Джему.

— Плюс еще кое-что, — добавил Мэттью с азартным блеском в глазах.

— Дай ей самой прочитать, — осадила его Атенаида.

Вернувшись в Лондон, Офелия отправилась в книжный магазин и купила первое фолио — не первоиздание, а хорошее факсимиле, хотя и оно обошлось ей недешево — еще год или два она была вынуждена экономить на всем. Потом Офелия подписала своим именем страницу перед титульным листом, а снизу процитировала строки из сонета, как в вальядолидском фолио.

Я потерла виски.

— Значит, у нее было свое фолио… Яковианский magnum opus…

— У них был, — поправила Атенаида.

— Она отправила его Джему в качестве свадебного подарка, — сказал Мэттью.

Я уставилась на них, онемев от неожиданности.

— Так вы знали?

— Читай дальше, — ответила Атенаида.

От первой части мемуаров осталось немного: отец Офелии умер, а она зажила в старом доме посреди Арденского леса, только лечебницу к тому времени закрыли. Через пятнадцать лет после отъезда Джем написал, что нашел свое сокровище, но вместо того, чтобы везти его домой, попросил Офелию приехать к нему в Томбстон. Сначала она не поверила, а потом узнала, что Джем пригласил также гарвардского профессора и тот согласился.

— Входит профессор Чайлд, — ввернул Мэттью.

Офелия собрала вещи и отплыла в Америку. На ее прибытии в Нью-Йорк мемуары обрывались.

Следующие страницы, впрочем, тоже не пустовали. Эта часть была озаглавлена «Для Джема», хотя, скорее, записи предназначались ей самой — чтобы ничего не упустить. Другие чернила, другой почерк — более торопливый, да и содержание это предполагало. Здесь Офелия пыталась восстановить одну историю, фрагменты которой встречала в записях Делии Бэкон. Происшествие, связанное с Говардами.

Отношения Франсес Говард оказались сложнее простого любовного треугольника. «Там целый додекаэдр!» — восклицала Офелия. По сути, до встречи с Карром, но уже после замужества ей было указано очаровать еще одного человека.

Семья выбрала ей в любовники ближайшего друга Эссекса, принца Уэльского, и Франсес справилась с задачей: поползли слухи о свадьбе, хотя о расторжении брака с Эссексом еще даже не заявлялось.

Потом Франсес встретилась с Карром и, ничего не сказав семье, позволила себе поддаться чувству. Через некоторое время принц, узнав, что его дама непостоянна в пристрастиях, оскорбил ее на публике.

— История с перчаткой, — вырвалось у меня. — А я и не знала, что в ней говорится о Франсес Говард.

— Странно, что принц тогда не бросил свою, — сказал Мэттью.

Офелия вывела теорию о том, как именно эта интрига могла отразиться на «Карденио». По сюжету пьесы, сын правителя пытался соблазнить жену своего друга, женщину честную и добродетельную. Разыгранная как аллегория, она оправдала бы Франсес, а принца подвергла осуждению.

Но вот семья узнает то, что узнал принц: Франсес все это время развлекалась с Карром.

— Карр — Карденио, — повторила Атенаида.

Его появление обращало затею Говардов с пьесой против них самих. Вместо того чтобы показать Франсес верной женой, она выставляла ее на посмешище как кокетку, крутящую тремя мужчинами. Карра и принца на сцене угадал бы кто угодно, а Эссекс был все еще связан с Франсес именем и законом.

Представление не должно было состояться.

Однако оно состоялось. Его дали в Королевском театре зимой 1613 года. А потом еще раз, в начале июня. Тогда «Слуги короля» вывезли пьесу за реку и показали широкой публике. В театре «Глобус».

— А спустя две недели, — сказала я, — он сгорел дотла.

Мы молча воззрились друг на друга.

— Боже правый, — оробев, произнес Мэттью, — даты-то я и не сопоставил!

— Но зачем Шекспиру понадобилось дразнить Говардов? — размышляла Атенаида. — Почему так важно было сыграть «Карденио» в «Глобусе»?

— Затем же, зачем он вообще его написал, — сказала я. — Все, что я говорила, остается в силе. Аллегории его не волновали. И, насколько я знаю, у него были причины для нелюбви к Говардам.

— Может, он вовсе не собирался им угождать, — сказала Атенаида. — Может, было совсем иначе. Ты сама говорила, что кто-то из Говардов послал Уильяма Шелтона в Вальядолид, чтобы тот стал священником. — Она оперлась на расставленные ладони. — Если так, Шекспир имел все основания их уничтожить.

«Но лета твоего нетленны дни…» Я вспомнила, как эти строки читал сэр Генри, и вздрогнула.

— Мы обязаны отыскать эту пьесу, — с нажимом произнес Мэттью.

Я перевернула страницу. Цвет чернил снова переменился, под стать дате.

«Август 1881

Дорогой Фрэнсис…»

«Стоп, — сказала я себе. — Фрэнсис? Кто такой Фрэнсис»?

«Ты хотел, чтобы я закончила рассказ, и я выполню обещание — хотя бы одно из данных тебе».

Итак, Офелия тем летом приехала в Томбстон, но застала лишь пустой номер в пансионе — с исчезновения Джема прошел целый месяц. Хозяйка дома передала ей записку — все, что он оставил жене.

«Знай, я бы горы сдвинул, чтобы увидеть тебя снова. Если ты это читаешь, значит, горы оказались сильнее.

PS. Чтобы развеять твои сомнения, скажу: загляни в наш яковианский magnum opus. Координаты зашифрованы там — 1623, страница с подписью».

Меня окатило жаркой волной. Неудивительно, что первое фолио так ценно. Джем записал в нем, где находится сокровище!

Я наклонилась вперед, к Атенаиде.

— Фермеры, у которых вы купили письмо Офелии… у них, случайно, не осталось каких-нибудь книг?

Она посмотрела мне в глаза.

— Остались.

— Среди них было первое фолио?

— Не первоиздание. Раннее факсимиле.

«То самое, что послала ему Офелия, сомнений нет». Меня снова бросило в жар.

— Вы его видели?

— Не только видела, но и купила.

Я вскочила из кресла.

— Купили? И оно все это время было у вас? Почему же вы не сказали? — Я схватилась за голову. Мальчишеский «ежик» непривычно колол пальцы.

— Ты не спрашивала.

— Я…

— Тебя интересовали документы, — сухо сказала Атенаида, — и ты их увидела. Про книги разговора не было, хотя я и упоминала о них. — Она сложила руки на груди. — Я — коллекционер, Катарина. В таких делах не грех проявить осторожность. И я умею заглаживать вину. Мы на всех парах мчим к разгадке. А пока не прилетели, будь добра, дочитай этот несчастный дневник!

Я больше не могла сидеть. Сердито взяла дневник и стала читать, бродя взад-вперед по кабине. Офелия была на грани истерики. Она требовала, чтобы ее отвели к Джему в дом, но никто за это не брался. Ей даже не говорили адреса. В конце концов хозяйка пансиона отправила мужа принести его книги.

Офелия сидела у себя в комнате, держа фолио — свой свадебный подарок — над пламенем свечи, раскрыв на указанной странице, когда в дверь ворвалась женщина с обесцвеченными волосами и немыслимым декольте, требуя на ломаном английском вернуть ее собственность. Книги, лежавшие на столе, она схватила в охапку, а фолио Офелия не отдала, показав ей свою подпись на форзаце: О.Ф. Гренуилл. Незнакомка побледнела.

— Может, вам и досталась его фамилия, — произнесла она тоном, задевшим Офелию до глубины души, — но любовь свою он делил со мной.

Вот так, в одночасье, ее мир рухнул. Офелия в беспамятстве вышла из дома на задний двор с садом и побрела к забору, пока не остановилась перед беседкой, плотно увитой побегами розы — уже отцветшей, хотя кое-где в гуще листьев еще виднелись засохшие белые цветы.

— Позвольте предложить вам женское общество, — произнес кто-то невидимый.

«Поначалу Вы показались мне каким-то лесным духом, и только потом я разглядела, какое доброе у Вас под бородой лицо. «Уведите ее», — сказала я, а Вы поклонились и ушли. Потом вернулись. «Все, ее уже нет». Что еще было сказано Вами в тот вечер, я не помню, кроме одного: что роза «Леди Банкс» способна вынести холод, жару и засуху, от которой все прочие давно бы погибли, и при этом регулярно, обильно цвести, источая сладчайший из ароматов».

— Фрэнсис, — вдруг произнесла я. — Фрэнсис Чайлд — вот кто был ее лесным духом!

— Тот самый, в чью честь назвали библиотеку?

— У него в жизни были две страсти — розы и Шекспир, — сказала я.

— «Мой дорогой Фрэнсис», — проговорила Атенаида. — Так было в ее письме.

Офелия приняла его дружбу. Вдвоем они часами сидели над злополучным фолио, но так ничего и не нашли. В конце концов, отчаявшись узнать координаты из книги, они наняли лошадей и четырех стрелков в сопроводители, чтобы отправиться в пустыню для осмотра участков, заявленных Гренуиллом к разработке.

— Его участков! — подхватил Мэттью, барабаня пальцами по столу. — Все сходится! То, что он находил, помечалось его именем.

— Я побывала на каждом из них, — сказала Атенаида. — Там нечего искать. Ни шахт, ни могил, ни зданий. Я не знала, на что обращать внимание, но могу сказать точно: никаких «маяков», сигналящих, что священник семнадцатого века зарыл где-то рядом свое добро, там нет.

«Я кое-что нашел», — писал Джем профессору Чайлду. «Не всякое золото блестит», — добавил он. Значит, участки он помечал не просто так.

— Глядите-ка: Офелия напала на след, — ухмыльнулся Мэттью.

— Какой? — спросила я, но он только кивнул на дневник.

Я стала читать дальше.

«Знал бы ты, что я испытала в те дни — дни жаркого солнца и радости. Помнишь, как мы устроились в степной лощине на пикник: над головой кружит орел, люди смеются и плещутся в речке за излучиной… Так в один вечер я поняла, что значит любить и быть любимой.

Позволь же рассказать тебе, как это помню я. Знаю, звучит невероятно, но мне все виделось снегопадом из белых роз».

Возвращаясь обратно в город, они встретили другую поисковую партию, вооруженную до зубов. Как оказалось, предыдущей ночью вождь апачей сбежал из резервации, уведя с собой всех мужчин, женщин и детей. Еще один такой бунтарь в походе из Соноры на север опустошил на своем пути полштата Нью-Мексико.

Оставался последний непроверенный участок — «Клеопатра», но за ночь мир успел перемениться. Теперь никто не решался вывезти их за милю от города, не то что в горы. Им даже лошадей отказались давать — нечего зря скотину переводить.

На этом их поиски прекратились.

После тихого ужина Офелия всю ночь пролежала в кровати, не сомкнув глаз. Перед рассветом она встала, оделась и написала записку «Беловолосой женщине», которую вместе с книгой оставила на видном месте. Перед дверью профессора Чайлда Офелия положила одну засохшую розу. И ушла.

Здесь поток записей прерывался, оставляя свободными полстраницы. Только в самом низу была маленькая приписка. Последнее предложение.

«Будет ребенок».

Я оторопело уставилась на строку.

Атенаида встала и, подойдя ко мне, перевернула страницу. С изнанки обнаружилось короткое продолжение, датированное тысяча девятьсот двадцать девятым.

«Я бы не вынесла, если бы на меня смотрели так, как я — на ту женщину. Не пожелаю твоей жене испытать к тебе то же чувство, какое вызвал у меня Джем в первый томбстонский вечер».

Офелия вернулась в Англию, но только затем, чтобы подготовиться к уходу. Она взяла новое имя и начала ездить по стране с лекциями, как когда-то Делия. Точно так же добилась некоторого признания.

«Я, конечно же, могла вернуться к участкам Джема и продолжить поиски, но почему-то не сделала этого. Все, чего я хотела, в чем могла нуждаться, у меня было, а потом появились свои заботы и радости.

Моя девочка выросла замечательной женщиной. Когда она спрашивает об отце, я отвечаю ей: «Ты — дочь Шекспира».

Неудивительно, что она выбрала театр. Ее встречали овациями в Бостоне, Нью-Йорке и даже Лондоне. Я порой думала — если бы тебе случилось ее увидеть, ощутил бы ты тот сердечный трепет, который не объяснишь словами?

Я назвала ее в память о Шекспире и твоих любимых розах: Розалинда.

Розалинда Катарина Говард».

— Да ведь так звали Роз, — сказала я, ощутив пустоту в груди.

— Да, дорогая, — ответила Атенаида.

На странице оставалось еще одно, последнее предложение:

«Все пути приводят к встрече, это знает стар и млад»[46].

Мэттью обнял меня, и я разрыдалась ему в плечо.

41

Очнувшись, я поняла, что так и заснула, прижавшись к Мэттью, — он спал рядом. Атенаида сидела напротив, за столиком, читая книгу при тусклом свете лампы. Я осторожно села, стараясь не потревожить Мэттью.

— Вы ее знали? Роз…

Атенаида грустно улыбнулась. На миг она показалась мне старухой с дряблой кожей, но глаза у нее были ясные, молодые.

— Знала.

Я, соскользнув с дивана, подошла к столу.

— Розалинда из дневника — дочь Офелии. Она никак не могла быть моей Роз.

— Никак. — Атенаида улыбнулась и закрыла книгу, которая оказалась тем же дневником. — Если только у нее не было источника вечной молодости. Она приходилась Роз бабушкой. Точнее, нам обеим. — Атенаида отхлебнула воды и очень бережно поставила стакан, не издав ни звука. — Роз была моей двоюродной сестрой. А Офелия, позже известная под именем Офелия Говард, — нашей прабабкой.

Я упала в соседнее кресло, поставила локти на стол и уперлась подбородком в ладонь.

— Ваша фотография со шляпой. Я ее видела.

Она улыбнулась шире:

— Счастливые были денечки. Тогда она еще со мной считалась. — Атенаида сложила руки поверх дневника. — У нас было много общего. Правда, относительно пути к успеху наши мнения расходились. Она хотела, чтобы я пошла в театр — в детстве мы обе об этом мечтали. В конце концов, бабушка была великой актрисой. В начале века ее имя все еще гремело, а сейчас почти забылось. Я была на нее похожа. — Атенаида вздохнула. — А Роз — нет. Она отказывалась замечать то, чем обладала сама и чего недоставало мне, — талант. У меня нет ни живости, ни силы духа, чтобы следовать за чужой судьбой и делать это убедительно. Я не счастливый странник, не бродяга, как все великие актеры. Мне нужен дом, нужны корни. — Она покосилась на меня. — И деньги. К худу или добру, я — делец, если можно сказать так о женщине. «Стяжательница», — говорила Роз. Случалось, называла и похуже. Вместе из нас вышла бы одна великая актриса, а порознь получились профессор и бизнес-леди. Мы добились успеха, но не того, о котором мечтали детьми. Я встретила ее в «Фолджере» за несколько дней до смерти. Тогда же и подарила шляпу — в память о старых временах. Как мостик в прошлое, надеялась я. Думала, она положит ее на полку и будет смотреть изредка, сдувать пыль. Мода начала пятидесятых, страшно подумать… Впрочем, зная Роз, можно было догадаться, что она возьмет ее поносить. Явится в ней на собственный дебют, даже если он — только прослушивание.

«Дебют, — подумала я, — и последний выход».

— Так я узнала о тебе, — сказала Атенаида.

— По шляпе?

Она засмеялась.

— Нет. По конференции в «Фолджере». Услышала, что она будет делать доклад о Делии Бэкон, и решила выступить на туже тему. Мы годами с ней так соревновались. Так вот, доктор Сандерсон показал мне письмо Офелии Эмили Фолджер прямо перед тем, как пошел разыскивать тебя к Капитолию. Сцена с могилой Шекспира была еще свежа в моей памяти, а кроме слов Делии, других зацепок у меня не было. А потом Сандерсона нашли мертвым. Вы вместе с письмами пропали. На Мэттью лица не было от тревоги, поэтому я подхватила его — и в Стратфорд. Там мы и стали вас дожидаться. Здорово всполошились, когда ты позвонила. Подумали, что ты едешь куда-то еще.

— Тогда-то я и решила спуститься в могилу. Убедиться… в том, что вы видели.

Мы задумались, молча уставившись на дневник.

— Она тебя обожала, — произнесла Атенаида. — И чуть-чуть завидовала тебе. Что больше, не скажу, но даже ей было тяжело переварить эти чувства. Немногим это под силу. Ты могла заглянуть туда, куда она не отважилась бы. Должно быть, поэтому и выжила тебя из университетских стен.

— Думаете, она хотела, чтобы я завязла в театре? — У меня вырвался горький смешок. — Почему же не дала мне совет при распределении?

Атенаида склонила голову набок.

— А ты бы послушала?

Я открыла рот и, ничего не ответив, закрыла. Так бы и думала, что она саботировала мою карьеру.

Селектор ненавязчиво зажужжал. Атенаида взяла трубку. Через час мы должны были сесть в пустыне. Она отправила меня в уборную «освежиться». Одного взгляда в зеркало мне хватило, чтобы понять зачем. Атенаида была сама недосказанность: то, что мне сейчас требовалось, больше походило на реанимацию. Глаза покраснели и опухли, на щеке красовались ссадина и синяк. Я простонала. От дождя тоник для волос растекся полосами по шее и куртке, которая теперь выглядела так, словно три недели провалялась на дне бельевой корзины, скрученная узлом.

Зато со мной был чемодан, выданный сэром Генри как будто сто лет назад и с тех пор проехавший со мной полсвета — из Лондона в Бостон, потом в Юту, из Нью-Мексико — в Вашингтон и снова в Англию, а в конце кабины ждала полноценная душевая. Я зло покосилась на черный матерчатый ящик. И все же первый шажок на пути разрыва с сэром Генри принес облегчение.

Стоя в душе, я смотрела, как водоворот уносит в слив темную краску. Неужели Роз специально подстроила, чтобы я ушла из науки, как сказала Атенаида? Если да, она добилась желаемого. Значит, никакого сжигания мостов за моей спиной не было, а было совсем наоборот. Даже когда я сбежала от Роз и всего, что ее касалось, мосты будто сами вырастали у меня на пути. Полгода назад со мной рядом, как по волшебству, возник сэр Генри и я получила работу в Уэст-Энде, а потом в «Глобусе». Подобное случалось и прежде, в поворотные для моей карьеры моменты, когда я, по счастливой прихоти судьбы, оказывалась в нужном месте в нужное время и притом гордилась тем, чего добилась в жизни, хотя бы мой путь и усеивали, точно розовые лепестки, удачные совпадения… Значит, Роз тайно помогала мне все это время? Теперь никогда не узнать.

Я надела джинсы, черную футболку и какие-то кеды, снова заглянула в зеркало. Волосы длиннее не стали, но зато вернули прежний медно-рыжий цвет. Щека тоже не зажила, но стала хотя бы чище. На дне чемодана отыскалась цепочка, которую я купила на границе. Осталось только продеть ее сквозь застежку броши и повесить на шею. Проделав это, я вышла в салон.

Мэттью уже проснулся и прихлебывал кофе. Мы собрались за столом и стали перебирать известные нам факты.

— Итак, они все замешаны в этой истории, — сказал Мэттью. — Дерби и Оксфорд, леди Пембрук, сэр Фрэнсис Бэкон и Шекспир из Стратфорда.

— Да, — согласилась я, откидываясь на спинку дивана и потирая глаза. — Но каким образом?

«Джем Гренуилл знал», — вдруг пришло мне в голову. Если повезет, уже к утру мы найдем карту, ведущую к кладу, с пометкой-крестиком на ней. Выглянув в окно, я увидела вдалеке несколько светящихся полос. Посадочные огни!

Около трех ночи мы приземлились в Лордсберге. На горизонте мелькали зарницы — муссоны в этом году начинались раньше срока. Грасиэла ждала нас, и несколько минут спустя мы проехали по грубым улицам Шекспира, чтобы свернуть в гараж Атенаиды — старый пороховой склад, выдолбленный в склоне холма. А еще через две секунды резво шагали за ней по лабиринту Эльсинора.

Большой зал встретил и окружил нас теплым золотым светом.

— В прошлый раз ты угадала, что эта комната не принадлежит Эльсинору, — сказала Атенаида. — Узнаешь ли ее сейчас?

Я тряхнула головой;

— Это копия, и довольно точная, Банкетного зала главной башни Хедингемского замка — родового гнезда графов Оксфорд к северо-востоку от Лондона, одного из немногих сохранившихся образчиков норманнской архитектуры.

На минуту я задержалась на пороге, впитывая атмосферу места, на сей раз — дома графа Оксфорда. Его Хедингем внутри Эльсинора Гамлета, посреди призрачного городка Шекспира… Самое подходящее гнездышко для чудака-оксфордианца со средствами.

Не то чтобы зал был роскошен внешне — после барочных изысков Уилтон-Хауса средневековая простота еще больше бросалась в глаза. Вся мебель состояла из стола посередине, нескольких стульев и подушек, музейных витрин у дальней стены.

Вошла Грасиэла с подносом закусок — на ужин были ниццкий салат с копченым лососем, свежевыпеченные рулеты и холодная бутылка пряного «пино нуар». Бокалы синего и белого стекла выглядели самыми что ни на есть венецианскими, образца семнадцатого века.

Вручив мне дневник Офелии, Атенаида прошла к запертому шкафчику и прижала ладонь к сканеру. Замок, щелкнув, открылся, и Атенаида вынула книгу. Страницы ее покоробились от жара пустыни, а красная материя обложки обтрепалась и выцвела.

Грасиэла закончила наливать вино и ушла из комнаты.

Атенаида положила книгу на стол.

— «Vero nihil verius», — произнесла она. — Нет ничего вернее правды. Что ни возьми. — И подтолкнула книгу мне. — Открой ее.

42

Фолио Джема без усилий открылось на титульном листе. Точно напротив неодобрительного Шекспирова взгляда стояли две подписи: сверху было мелко и аккуратно выведено «Офелия Фэйрер Гренуилл», а чуть ниже — размашисто, крупно — «Джем Гренуилл». Далее шли строки сонета из вальядолидского фолио, написанные рукой Офелии.

— В этой книге должно быть что-то, чего нет в других, — сказал Мэттью. — «Мой яковианский magnum opus» — так говорилось у Джема.

Однако на титульной странице мы ничего не увидели, кроме двух подписей и четверостишия. Зато бумага была опалена по краям и покоробилась от воды. Видимо, кто-то (Офелия?) пытался выявить шифровку посредством воды или какого-то раствора и жара. Зная, что некоторые невидимые чернила, остынув, исчезают, Атенаида зажгла свечу и попробовала еще раз разогреть страницу.

Бесполезно.

Я полистала страницы, ища другие пометки. Они встретились только в «Гамлете» — Джем, по-видимому, сделал их во время подготовки к выступлению. Двойной смысл в них не угадывался, хоть тресни. Я взяла бокал и в задумчивости пошла с ним по комнате. Послание должно было быть рядом. Должно было…

Открыв дневник, я снова посмотрела на строчку, в которой Офелия точно цитировала письмо Джема: «PS. Чтобы развеять твои сомнения, скажу: загляни в наш яковианский magnum opus. Координаты зашифрованы там — 1623, страница с подписью». Я покусала губу. Что-то мы пропустили.

Так что же?

Я была готова отдать все на свете, лишь бы еще раз перечесть письмо Эмили Фолджер — оно, как и все мои книги, осталось у Барнса в Стратфорде. Черт бы побрал этого сэра Генри! Я закрыла глаза и постаралась зрительно представить нужную страницу. Там было написано «Яковианский magnum opus, с. 1623». Слово перед датой расплылось. Вроде бы так, но без письма наверняка не скажешь.

Тут я поставила бокал на стол и снова согнулась над дневником. Когда Роз оставила мне подсказку на обороте каталожной карточки, она написала «яковианский magnum opus, с. 1623», указывая на первое фолио, и я уцепилась за одно это толкование. В контексте творчества Шекспира, времени правления Якова Первого и 1623 года оно многое объясняло.

Однако, приняв одинокое «с» Офелии за сокращение слова «circa» («около»), Роз, безусловно, ошиблась. Стоило подставить слово «ciphered» — «зашифровано», — которое совершенно точно было у Джема, и фраза теряла свою однозначность.

Если верить Роз, цифры «1623» относились к magnum opus, величайшему творению. А из письма Джема выходило, что они могли указывать на шифр. В таком случае дата «1623» не обязательно соответствует выходу книги. Значит, речь может идти вовсе не о фолио!

— А нет ли особого шифра, датированного тысяча шестьсот двадцать третьим годом? — спросил Мэттью, заглядывая мне через плечо.

Я обернулась и посмотрела ему в глаза. Во рту у меня пересохло, голова слегка кружилась.

— В этом году Бэкон опубликовал «О достоинстве и приумножение наук» — латинский вариант своего же труда «О пользе и успехе знания».

Мэттью округлил глаза.

— Шифр Бэкона!

— Сэра Фрэнсиса Бэкона? — переспросила Атенаида.

Я кивнула. Того самого Бэкона, которого Делия и многие другие хотели видеть под маской Шекспира. Именно ему я предназначила вторую кабанью голову химеры. Его книга закладывала систему классификации, изучения и восприятия всего массива человеческих знаний. А в латинском ее издании, которое оказалось длиннее первоначального, английского, был целый раздел, посвященный шифрам, в том числе авторского сочинения.

— А у Гренуилла не было с собой тома «О достоинстве и приумножении наук»? — произнесла я севшим голосом.

— Нет. — Атенаида была тверда, как кремень.

— А еще чего-нибудь из Бэкона?

— Только «Опыты».

Она прошла к сейфу и вынула книгу потоньше. Я наскоро пролистала ее. Чтобы использовать шифр Бэкона, Джем должен был написать что-нибудь между строк либо выделить отдельные буквы, одним словом, сделать пометки.

Страницы «Опытов» содержали только текст и ничего больше.

Я обежала стол.

— А еще что-нибудь той эпохи?

— Посмотри сама. — Мы стали вытаскивать из шкафчика книги и составлять на столе, попутно пролистывая. Джем Гренуилл был, конечно, мошенником и первостатейным негодяем, но в начитанности ему не откажешь. Его коллекция вмещала тома Теннисона и Браунинга, Диккенса и Троллопа, Дарвина, Милля и Маколея. Но книг эпохи Возрождения среди них больше не было. Да и каких-либо других надписей, кроме его росчерков на фронтисписах, мы не находили. В отличие от Роз у него не было привычки исписывать все прочитанное.

Я приободрилась было, когда обнаружила «Ренессанс» Уолтера Питера, но и он оказался «пустым».

— Должно же быть что-то еще, — сокрушенно сказала я, дойдя до последней страницы. — Вы купили все его книги?

— Все, принадлежавшие ему — на памяти мистера Хименеса.

Что, если он не подписал какую-то из них? Что, если она завалилась куда-то, попала в чужие руки или была зачитана до дыр? Всякое могло случиться. Я уперлась ладонями в стол по обе стороны от дневника и подалась вперед:

— Позвоните и спросите.

— Сейчас четыре утра, Катарина. А в Аризоне и вовсе три.

— Они — фермеры. Встают рано. Может, почти встали.

Атенаида вытащила мобильный, сделала глоток вина и набрала номер. В трубке кто-то ответил.

— Да… Нет! — Ее глаза сверкнули. — Минутку… — Приложив руку к микрофону, она сказала: — Только одна книга. Семейная Библия.

У меня застучало в висках.

— В чьем переводе?

— Она не знает. Очень старое издание, говорит.

— Попросите посмотреть.

Где-то на аризонском ранчо миссис Хименес отправилась листать Библию. Я, едва дыша, повисла над столом, глядя поверх каминной полки прямо в невидящие глаза Офелии Миллеса.

— На титульном листе написано, — произнесла Атенаида, — «Издана в 1611 году и получила распространение как Библия короля Якова».

Я схватилась за край стола, чтобы не упасть.

— Яковианский magnum opus, — проговорил Мэттью. Глаза его блестели. Вот оно, наитие!

Так и было. Так должно было быть. Ведь «яковианский» говорит о принадлежности к Якову, или Иакову, королю Англии. Его Библия была единственным коллективным шедевром — это даже вошло в поговорку. Одним из первых указов, принятых им по восшествии на престол, король Яков повелевал своим епископам изменить прискорбное, как он выразился, состояние, в котором пребывала английская Библия. На его взгляд, ее переводили слишком многие, но никто не учитывал последние толкования в области греческого и древнееврейского. Полагая себя поэтом и интеллектуалом, король пожелал, чтобы новая Библия стала точнее и благозвучнее, пригодной для чтения с кафедры — одним словом, такой, которая угодила бы всем его подданным.

Епископы справились с задачей лучше, чем кто-либо мечтал. Целых три века Библия короля Якова главенствовала в англоговорящих церквях. Большей частью поэтому Шекспир был одинаково родными в самой Англии, и в ее колониях до середины двадцатого века, когда получили хождение и другие переводы, а прихожан в церквях поубавилось. До того времени верующие слышали яковианский язык каждую неделю, и эти чтения, интонации и лексикон оставляли неизгладимый след в языковых обычаях и мыслях. Выражения, подобные «даже если и пойду долиной тени смертной», «чти отца твоего и мать твою», «не убий», «благословенна ты в женах» и «не бойтесь: я возвещаю вам великую радость» звучали если не повседневно, то узнаваемо и немудрёно. Миллионам англоговорящих людей Шекспир казался так же естественен, как воскресная проповедь.

— Далеко отсюда до ранчо Хименесов? — спросила я.

— Два часа езды, — ответила Атенаида. — Если поспешим, через час будем в Аризоне.

— Тогда передайте, чтобы ждала нас к пяти.

— Библия не продается, — предупредила Атенаида.

— А нам и не нужно ее покупать. Хватит одного просмотра.

Атенаида отложила телефон и подняла бокал:

— Vero nihil verius!

Мы чокнулись и выпили. Я подхватила кипу книг со стола и отнесла к сейфу. Мэттью шел рядом с такой же кипой.

За спиной у меня раздался кашель и булькающий хрип. Я оглянулась. Атенаида судорожно шевелила губами, но мы не услышали ни звука. Ее лицо покраснело, бокал из руки выпал и разбился вдребезги, а через миг она осела на пол.

Мы подскочили к ней. Пульс еле прощупывался. Трудно было сказать, дышит она или нет.

— Звони девять-один-один! — крикнула я, падая на колени.

— Я знаю, как делать ис… — начал Мэттью.

— Бегом! — Меня уже трясло. — И разыщи Грасиэлу!

После секундного колебания он поднял телефон Атенаиды. И тут свет в доме погас.

Сердце как будто остановилось. В темноте не было видно ни зги, а я все давила Атенаиде на грудь, надеясь ее оживить.

— Ты где? — заикнулся Мэттью.

— Грасиэла! — рявкнула я.

Он ушел.

Я не переставала толкать, перенося весь свой вес на ладони, потом начала делать искусственное дыхание. Глаза понемногу привыкали к темноте. Два выдоха — пятнадцать толчков, снова выдох… «Дыши, черт тебя побери!»

Я остановилась послушать биение сердца и заодно проверить пульс. Пульса не было. Дыхания — тоже. «Нет жизни, нет», — как говорил сэр Генри, глядя на миссис Квигли.

Сейчас было иначе. Атенаида лежала среди осколков белого и синего хрусталя, рядом с лужей «Пино» и как будто не желала просыпаться. Стеклянное крошево тускло искрилось в темноте.

Где же Мэттью? Где Грасиэла? Кто-нибудь!

В памяти всплыл еще один голос. Кричала женщина: «Нет, неправда, Гамлет — питье, питье! Отравлена! Питье!»[47] Слова Гертруды, матери Гамлета, исторгнутые на сцене «Глобуса» под палящим июньским солнцем.

Я села, провалилась в ужас. Посреди Эльсинора, на застланном тростником полу лежала королева, а у ее ног растекалось пролитое вино.

Нет, не верю. Только не Атенаида. Только не теперь.

Я снова согнулась над ней. «Дыши!»

За спиной что-то вдруг тихо зазвенело и щелкнуло. Дверь! Мэттью вернулся! Я было открыла рот, чтобы рассказать ему о королеве, как меня снова окатило холодом. Уходя, Мэттью дверь не запирал. Значит, вошли откуда-то еще. Тут я вспомнила, где и когда слышала этот звук. Потайной ход в камине!

В комнате по-прежнему было темно. Сколько я ни таращила глаза, ничего, кроме смутных теней и неясных бликов то тут, то там, различить не смогла. Я встала и медленно, молясь про себя — только бы не хрустнуть стеклом, — начала красться вдоль стены. Где-то там был еще один выход — я видела, как Грасиэла им пользовалась.

В центр зала ударил луч фонаря. Я вжалась в стену. Атенаида лежала на спине, раскинув руки. Ее костюм измялся и запачкался вином. Что-то мягкое шлепнуло меня по руке. Я застыла. Оказалось — гобелен. Деваться больше было некуда, и я нырнула за него. Оставалось только положиться на темноту.

Шаги приближались к центру зала. Пятно света скользнуло по ткани перед моим лицом и исчезло. Я напрягла слух. Бесполезно. Потом шаги застучали снова, на этот раз — удаляясь. У меня вырвался вздох облегчения.

В ту же секунду гобелен пронзил нож. Я, охнув, увернулась. Кинжал раскромсал ткань, оцарапав мне плечо. Я попятилась и лягнула напавшего. Штанга карниза, на которой держался гобелен, рухнула вниз, закутав нас обоих в ткань. Убийца вцепился в меня сквозь нее. Я выкручивалась и отбивалась, как могла, но чужие руки уже схватили меня за шею, скрутили жгутом гобелен, стали давить. Я вслепую сопротивлялась, чувствуя, как в глазах все меркнет под наплывом тьмы, сквозь которую вспыхивают яркие, как плевки лавы, пятна. Я боролась с обмороком, твердя как заклинание: «Не дам себя задушить. Не дам превратить себя в Лавинию. Не дам!» Под руку попалось что-то твердое. Нож! Я нащупала рукоятку и ударила изо всех сил. Лезвие ушло целиком, но убийца не отпускал. Тогда я отвела руку и ткнула его еще раз. Раздался гортанный вскрик, и на меня навалилось что-то тяжелое. Тело.

Я сбросила его вниз и стала, извиваясь, выбираться из гобеленового кокона. На полу ледяной коркой застыло пятно лунного света. Нож у меня в руке стал липким от крови. Немного натекло мне на ноги, просочившись из-под рубашки убитого.

Еще шаги! Я обернулась, тыча ножом в темноту.

Оказалось — Мэттью, по-прежнему с телефоном в руке.

— Не могу найти… Боже мой!

Я попятилась, не убирая ножа.

— Кэт, это же я, свой!

Меня начало колотить.

Мэттью подошел, вытащил из моей руки нож и обнял со словами:

— Что случилось?

— Он пытался меня убить! — Я кивнула на тело.

Мэттью наклонился и отдернул край гобелена. Я увидела прядь седых волос.

Сэр Генри.

Я попятилась.

Мэттью присел на корточки, проверил пульс. Потом откинулся на пятках, качая головой.

— Ты спряталась за гобеленом?

Я кивнула.

— Полоний, — проговорил он. — Советник короля, которого Гамлет заколол, будто крысу.

Я почти не слышала, что он говорит. Сэр Генри погиб. Я его убила.

— А что с Атенаидой? — спросил Мэттью.

Я оторопело взглянула на него.

— Гертруда, — тихо вырвалось у меня.

Он поспешно встал и подошел к Атенаиде, но и ее было уже не спасти.

— Кэт! — загудели стены от чьего-то яростного рева.

Мы застыли на месте. Это был Бен!

— С какой он стороны? — глухим голосом спросил Мэттью.

Бен снова взревел, да так, что весь дом затрясся. Видимо, он проник в систему потайных ходов, проложенных внутри стен, а значит, его можно ждать откуда угодно — хоть из-за камина — в любой момент.

— Возьми телефон, — сказала я Мэттью, схватила дневник Офелии со стола и бросилась к двери. Мы неслись по коридору тем же путем, что и пришли, шарахаясь от каждой скользящей тени, каждого дверного проема. Наконец впереди показалась занавесь, за которой заканчивался Эльсинор и начинался бар в стиле провинциального салуна. Мэттью откинул качающийся полог. В баре было тихо.

Я прошла к двери. Снаружи стояла машина, пыхтя двигателем, но за рулем никто не сидел. Я обогнула капот и снова застыла на месте. На земле у водительской дверцы лежала Грасиэла. У нее было перерезано горло.

Мэттью мигом подскочил ко мне. Оттащив Грасиэлу в сторону, он уселся за руль. Я залезла через ту же дверцу, вытеснив его на пассажирское сиденье. Спеша сесть поудобнее, я так резко надавила на газ, что колеса, визжа, взрыли гравий и машина рванула вперед. Ворота на вершине холма стояли открытые, и мы, грохоча, пронеслись сквозь них.

Тут-то я и услышала вой сирен. Свернув с дороги, объехала подножие холма, свернула в заросли мескита, где выключила фары и мотор. Не самое лучшее укрытие, но для пустыни сгодится. Небо уже подсветила заря, так что если бы кто присмотрелся, нас можно было заметить.

— Ты вызвала полицию? — полушепотом спросил Мэттью.

— Как? Телефон все время был у тебя.

Он помрачнел.

— Может, Грасиэла — перед тем, как ее…

Через секунду-другую мимо промчалась машина «скорой помощи», а за ней — полиция и шериф. Никто не остановился.

Я выждала три минуты и, не включая фар, медленно въехала на дорогу. А через пять мы уже мчали по федеральной автостраде в сторону Аризоны.

43

— Куда теперь? — спросил Мэттью.

— К Хименесам.

— Ты знаешь, где их искать?

— У нас есть телефон Атенаиды.

Он позвонил по последнему набранному номеру. Я поговорила с миссис Хименес, объясняя как можно более спокойным тоном, что Атенаида задержалась дома и мы выехали без нее, — не то чтобы соврала, но и правды тоже не сказала.

Впрочем, миссис Хименес удовольствовалась и этим. В итоге мы получили указания, как до нее добраться.

— Не хочешь кое-что обсудить? — спросил Мэттью, когда я прервала связь.

— Пока не увидим Библию, смысла нет.

— Насчет сэра Генри.

У меня взмокли ладони, стук сердца отдавался в ушах, но говорить на эту тему было выше моих сил. Я убила человека. Сэр Генри убит. Они с Беном — вместе или поодиночке — отравили Атенаиду и зарезали Грасиэлу, а потом пытались убить и меня. Мы нашли яковианский magnum opus. Он был уже близок, почти у нас в руках…

Я убила сэра Генри.

Дорога уносилась под колеса. По обочинам пустыню пересекали небольшие шрамы гор, окружая огромные впадины, некогда занятые морем или невероятных размеров озерами.

Мы ехали к западу, в объезд северной оконечности гор Чирикахуа, а дальше — через перевал верхнего отрога гряды Дос-Кабесас. Там, где эти горы крошились и сравнивались с землей, шоссе сворачивало на юг. На востоке, над кромкой Драгунских гор занялся серебряный рассвет. Ночь бледнела, лиловея, как кровоподтек. Автострада устремлялась на восток, к Тусону, а мы повернули на юг, на восьмидесятое шоссе. Среди полей у Сент-Дэвида обогнали тягач и помчали дальше.

Ближе к Томбстону дорога опять пошла в гору. На подъезде к городку мы свернули в обратном направлении и, трясясь по грунтовой дороге, подобрались к южному подножию Драгун. Небо налилось кровавым багрянцем на фоне угольно-черных гор. Вершины, громоздкие и суровые, маячили на горизонте реликтами древнего мира. Я поежилась.

Мы перевалили через упавший проволочный забор и подпрыгнули на обочине сельской дороги, оставляя в стороне потемневший от времени сарай, загон, огороженный плетнем из мескита, ржавые комбайны с прицепами, старые грузовики и коновязь. Проехав под ветвями нескольких тополей, я затормозила перед розовым глинобитным домом с жестяной крышей и беленым крыльцом. Казалось, строитель приделал его в последнюю очередь, из запоздалой прихоти, — где-нибудь в Айове оно было бы больше к месту. Рядом с машиной бежали собаки, облаивая нас и норовя куснуть за колесо, куры тревожно кудахтали. На крыльцо вышла пухлая темноволосая женщина, вытирая руки полотенцем, а за ней — долговязый мужчина в шляпе-ковбойке и джинсах, с кружкой горячего кофе.

Приподняв шляпу, хозяин замахнулся на собак — отстаньте, мол, — и представил нам себя и жену. Так мы познакомились с Мемо и Нолой Хименес.

Миссис Хименес посмотрела на нас с тревогой.

— Библия не продается, — произнесла она с интонацией, свойственной скорее испанской речи.

Мистер Хименес кивнул:

— По наследству досталась, от Нолиной прабабки.

Я шагнула вперед.

— Мы только посмотрим.

Фермер, прищурившись, посмотрел на темные горы. Его седины примялись по кругу — под ободком шляпы, которую он носил большую часть жизни.

— Сто лет никому дела не было до мистера Гренуилла. А теперь — двух недель не прошло — уже третий человек про него спрашивает. Справедливости ради, неплохо бы рассказать почему.

— Он кое-что нашел.

— Золотую жилу! — прошептала миссис Хименес. — Моя прабабка всегда так говорила.

— Никакой жилы нет, — оборвал ее мистер Хименес, переводя взгляд на меня. — Уж точно не здесь. Золото есть, но так мало, что и возиться не стоит. Пара фирм наслушалась старых россказней и попыталась его добыть. Только деньги они нажили не на золоте, а на менее броских металлах.

У меня замерло сердце. Когда дело доходит до золотодобычи, люди не брезгуют ничем: взрывают, роют шахты, делают котлованы в земле. «Пожалуйста, — молилась я сама не зная кому, — только бы ее не тронули». Вслух же сказала:

— Нет, не жилу, хотя он и мог создать такое впечатление.

Я вытащила брошь на цепочке и открыла на портрете-

миниатюре, вкратце рассказывая историю отца Уильяма Шелтона: как его послали проповедовать в Новой Испании, как он вышел с отрядом солдат и сгинул где-то посреди дикой пустоши юго-западнее Санта-Фе.

Мистер Хименес потер подбородок.

— Санта-Фе далеко отсюда, даже если скакать верхом. А триста лет назад был еще дальше, если учесть, что большую часть этой земли тогда еще не разведали, а местные индейцы ненавидели испанцев лютой ненавистью.

— Джем Гренуилл нашел остатки той, испанской экспедиции, — сказала я. — И застолбил участок.

Миссис Хименес оглянулась на мужа и сказала мне:

— Четыре его заявки остались у нас на ранчо. Моя прабабка держала бор… — Она покраснела, вертя в руках полотенце. — Трактир в Томбстоне. Мистер Гренуилл был у нее в постояльцах. Старатель, но не такой, как прочие. Из Англии. Это всегда так благоговейно произносилось, будто он сиял. Я даже представляла его себе с нимбом, когда была маленькой. А потом поняла, что моя прабабушка-француженка нашла в нем родственную душу. Еще один европеец, да притом образованный, застрял в этой дикой глуши. — Она разгладила полотенце. — Бабушка всегда говорила, что ее англичанин нашел золотую жилу. Как-то раз ушел в холмы — вот эти самые — и не вернулся. Давно это было, еще в войну с апачами. Люди тогда пропадали, случалось. Когда он исчез, его вещи достались моей прабабушке по наследству. В основном книги и несколько заявок с участками. Потом, когда индейцы ушли, она вышла замуж и поселилась здесь, на ранчо. Так у нас и появилась эта Библия.

— Прошу вас, я только взгляну. — В темноте весь мир словно сгрудился вокруг. Я понизила голос: — Мне кажется, он зашифровал в ней место, где нашел останки экспедиции.

— Зашифровал? Зачем? — спросил мистер Хименес.

— Потому что у отца Шелтона было с собой кое-что ценное. Бумажное золото.

Мистер Хименес смотрел недоумевающе.

— Книга, — объяснила я. — Пропавшая пьеса Шекспира.

На несколько секунд воцарилась тишина. Потом заговорил Мэттью:

— Если мы правы, если она спрятана на вашей земле, у вас есть шанс разбогатеть. Не знаю, сколько она стоит. Наверняка не один миллион.

Мистер Хименес фыркнул:

— Миллион за книгу?

— Эта рукопись… — забормотала я и осеклась. — Да, за книгу. И такая цена влечет за собой опасность. Есть люди, готовые убить ради того, чтобы ее получить. Один из них вчера вечером убил Атенаиду.

Миссис Хименес перекрестилась. Ее муж положил руку на пояс. Я только сейчас заметила у него кобуру со старым шестизарядным револьвером.

— Утром вы говорили другое, — сказал он.

— Да. Извините, так вышло.

— Вы знаете, кто этот человек?

— Его зовут Бен Перл. Едва ли он знает, где мы сейчас, но поручиться не могу.

— Не нравится мне все это, Нола, — произнес мистер Хименес. — Может, эти двое сами убили сеньору Престон. И все из-за какой-то книжонки. — Он покачал головой. — Хотя наследство твое. Тебе и решать.

Миссис Хименес посмотрела на нас, а потом развернулась и ушла в дом. Меня бросило в пот. Неужели она решила оставить нас здесь на милость мужа? Однако через минуту хозяйка вернулась.

— Я не верю, что вы кого-то убили, — сказала она. — А с миллионом можно много чего сделать. Глядишь — привели бы ранчо в порядок.

С этими словами миссис Хименес передала мне Библию в потрескавшейся, выцветшей обложке.

Набрав воздуха в грудь, я открыла первую страницу.

«В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водами».

Мэттью протянул руку и пролистал книгу до форзаца. Наверху было аккуратно написано «Джереми Артур Гренуилл». Чуть ниже стояло другое имя, выведенное нетвердой рукой и крупноватыми буквами: «Мари Дюмон-Эспиноса». Под ними шел долгий список имен, дат рождения и смерти, заполнявшийся разными людьми, разными чернилами на протяжении ста лет.

Мэттью нахмурился:

— Если тут и был невидимый шифр, теперь его не отыскать.

Я, мотая головой, быстро листала книгу.

— Но ведь Офелия писала про страницу с подписью, — спорил Мэттью.

— Она цитировала Гренуилла: «PS. Чтобы развеять твои сомнения, скажу: загляни в наш яковианский magnum opus. Координаты зашифрованы там — 1623, страница с подписью». Мы всегда считали «PS» постскриптумом, но так еще сокращают Книгу Псалмов.

Где-то у середины я нашла это место и остановилась.

— Думаешь, он написал свое имя посреди страницы?

— Не Гренуилл. — Я пролистала чуть вперед и расправила книгу, чтобы не закрывалась.

— Нет тут никакой подписи, — проворчал Мэттью. Хименесы наклонились посмотреть.

Я ткнула в псалом на левой странице, внизу:

— Вот, прочти.

Мэттью, морща лоб, стал читать.

— Псалом сорок шестой, — начал он. — «Бог — наша сила и наш оплот, скорый помощник во дни беды. Не устрашимся, если дрогнет земля и горы сойдут в бездну зыбей»[48]… И что я должен понять?

На заднем фоне небо посветлело до розово-золотого, персикового оттенка.

— Псалом сорок шестой, — повторила я. — Отсчитай сорок шесть слов от начала.

Он насупился.

— Сосчитай, ради меня.

Мэттью повел пальцем по бумаге.

— Одно — «Бог», два — «наша», три — «сила»… — Его голос стих, и дальше он некоторое время считал беззвучно. — Сорок четыре — «и», сорок пять — «шумят», сорок шесть — «сотрясаются». — Он поднял глаза. — «Shake».

— А теперь найди сорок шестое с конца.

— Издеваешься?

— Считай!

— Одно — «Села»…

— Не отсюда. Это какое-то замечание для музыкантов или междометие на древнееврейском — его в псалом не включают. Короче говоря, пропускай его.

— Ладно. Одно — «оплот», два — «наш»… сорок четыре — «с», сорок пять — «колесницы», сорок шесть, «копье». — Мэттью вскинул голову. — «Spear». Шекспир, — прошептал он. — Страница с подписью!

— Вы хотите сказать, что Шекспир написал Библию? — Голос миссис Хименес сорвался от оторопи и недоумения.

— Нет, — ответил за меня Мэттью, глядя мне в глаза. — Она хочет сказать, что Шекспир ее перевел. Или помог перевести.

Я выдержала его взгляд.

— Вполне логично, верно? Библию короля Якова, по документам, закончили к 1610-му, за год до напечатания. Шекспир родился в 1564-м, значит, в то время ему было сорок шесть.

— Отсюда и сорок шестой псалом, — подытожил Мэттью. — Как ты это узнала? Ах да, исследования по оккультному Шекспиру.

Я мрачно усмехнулась:

— Роз считала их пустой тратой времени.

Мэттью было заспорил, но тут его прервала миссис Хименес:

— Глядите-ка, тут чьи-то каракули.

И верно: некоторые буквы были обведены черными чернилами, словно напечатанные жирным шрифтом. Выглядело все это как пометки рассеянного читателя. Однако мы уже знали, что Джем Гренуилл не делал пометок в книгах.

— Не каракули, — поправила я, — а шифр. Миссис Хименес, у вас есть выход в Интернет?

Она выпрямилась и поманила нас за собой. На письменном столе, заваленном всякой всячиной, стоял компьютер. Хозяйка подключилась к сети и пустила меня на свое место. Я набрала в поисковике слова «шифр» и «Бэкон». Открылась страница «Википедии», посвященная шифру, со вполне наглядной таблицей дешифрации.

Шифр Бэкона не требует невидимых чернил для составления сообщений — их можно маскировать под любой кусок текста. Все, что для этого нужно, — два разных шрифта или гарнитуры. Назовем их х и у. Для составления шифровки текст дробится на пятибуквенные сочетания, каждому из которых присваивается определенный код. В результате пять букв исходного текста превращаются в одну букву послания. Так, комбинация «ххххх» означает «а», «хххху» — «б», и так далее. При этом главное то, как напечатан текст, а не его содержание. Исходник может быть каким угодно, что позволяет избежать бессмыслиц вроде «тетя Мейбл ест красных петухов по вторникам, когда завтракает на природе у Оксфорда», которые сразу бросаются в глаза, особенно перехватчикам тайных донесений.

Взяв листок для заметок, я выписала первую строку псалма («Бог — наша сила и наш оплот»), группируя буквы по пять:

God is our refuge and strength Godis/ourre/fugea/ndstr/ength

Ниже я расписала получившиеся фрагменты в виде формул, обозначая обычные литеры буквой «х», а обведенные — буквой «у». Получилась бессмыслица. Решила сделать наоборот: принять за «х» обведенные, а необведенные — за «у». Дальше было просто: оставалось перевести кодировки в буквы, используя таблицу-ключ из Интернета.

Godis = yxxyx = T

ourre=xyxxx=I

fugea=xyxyy= M

ndstr = xyyxy = 0

Мы с Мэттью уже поняли, какой будет последняя буква, но все равно решили ее расшифровать.

ength = xyyxx = N

— «Тимон Афинский», — произнес Мэттью. — На странице псалмов с именем Шекспира. Под шифром Бэкона 1623 года.

«Тимон» — одна из тех пьес, которые мало кто читает в первую очередь — слишком много в ней горечи и черной желчи. Она рассказывает о человеке, раздавшем все свои деньги, чтобы осчастливить людей, а после возненавидевшем их за жадность. Так назывался один из участков Гренуилла.

— Теперь это наш участок, — тихо сказала миссис Хименес.

У меня вырвался саркастический смешок. Почти в конце пьесы Тимон, оставшись без крова и пищи, разрывает руками землю в поисках съедобных кореньев, а находит золото.

— Можете отвезти нас туда? — спросила я вслух.

Мистер Хименес с женой переглянулись, и что-то негласное пронеслось между ними. Он почесал подбородок, глядя на рассвет.

— Тут недалеко, a vuelo de pajaro — в одном полете ворона, но без крыльев нелегко будет добраться. Вы ездите верхом?

Мэттью кивнул. Он практически вырос при клубе поло.

— Более-менее, — ответила я.

— Мемо как-то возил туда сеньору Престон, — сказала миссис Хименес. — Она вам об этом рассказывала?

Я покачала головой.

— Хитрая была бестия, — добавил мистер Хименес. — Хотя по виду не скажешь. Нужно ей было позарез осмотреть все участки Гренуилла. Говорила — шахту ищет, а зачем — молчок. — Он пожал плечами. — Как я и предупреждал, никаких шахт она не нашла. Да и не скажешь, что там вообще что-то добывали. Так что, не передумали ехать?

Я помотала головой.

Мистер Хименес нахлобучил шляпу.

— Vamonos pues![49]

44

Мы помогли мистеру Хименесу оседлать трех мулов — от них, сказал он, в горах больше толку, чем от лошадей, да и жажду они лучше переносят. Потом их загрузили в фургон и поехали.

Прибыв к подножию гор, мы вывели мулов и подтянули подпруги — переход предстоял нелегкий. В тени скал еще лежал холодный предрассветный туман. Подгоняемые наступлением утра, мы затрусили по серебристой траве, которая сменилась темными зарослями мескита и кое-где — частоколами хилых кактусов. По обе стороны от тропы возвышались светло-серые скалы, и вскоре каменистый овраг, по дну которого мы ехали, превратился в ущелье с сухим песчаным дном, усеянным валунами. Уже через милю пути скалы стали отвесными, и только кое-где на них виднелись выступы, покрытые скудной растительностью.

Наконец мистер Хименес привел нас к обширной, поросшей травой чашеобразной впадине, верхний левый край которой был смят гигантским обвалом.

— Вот и «Тимон», — сказал он, спешиваясь.

И верно, ничто не указывало на то, что здесь велись разработки. На склонах впадины росли странные, почти мультяшные сорняки в виде пучков-конусов, воткнутых острием в землю. То тут, то там во множестве торчали маленькие темно-зеленые агавы с колючими, как дротики, листьями, фукьерии и юкки.

— Никого нет дома, — произнес мистер Хименес. — Никто здесь не живет, кроме орлов и пум, с тех пор как апачи ушли.

Из-за скал донесся резкий клекот. Высоко над головой кружила, поднимаясь на невидимых потоках, огромная птица — золотой орел. Небо было пронзительно-синим, хотя внизу, между скал, все еще спало, подернутое предрассветной дымкой. На наших глазах солнце выглянуло из-за края восточной гряды, и в ущелье жидким золотом влилось утро.

Раздался какой-то писк, и я увидела, как сверху к нам спорхнула стайка черных птиц в странном, дерганом полете. Писк повторился ближе. Прямо перед нами птицы свернули вправо и, мечась из стороны в сторону, скрылись у самой земли.

«Летучие мыши», — поняла я. И перед тем как исчезнуть, они не сбавили скорости: раз — и их нет.

Я повернулась к мистеру Хименесу:

— Где-то там есть пещеры.

— Шахт нет, — ответил он, — а пещеры есть, это точно. Когда едешь, заметить можно — копыта стучат гулко.

— А Атенаиде вы говорили?

Мистер Хименес пожал плечами:

— Она спрашивала только про шахты.

Я подошла к тому месту, где исчезли мыши. В земле обнаружилась вмятина, окаймленная молодой порослью мескита и пустынным кустарником. Раздвинув ветки, я увидела под ними дыру не шире моей головы. Из нее дохнуло влагой, плесенью и чем-то едким. Мэттью, заглянув мне через плечо, тут же скривил нос. Мистер Хименес рядом с ним приподнял шляпу и поскреб затылок.

— Ну что ж, вот вам и… То есть про пещеры я знал, только никогда входа не видел.

Я тоже. Правда, с этим как раз все было ясно.

— Теперь видите.

— Не очень-то через него влезешь, — заметил Мэттью. — Если только ты не мышь с крыльями.

— Это поправимо.

Мистер Хименес кивнул и, вернувшись к мулам, снял с седел лопату и пару ломов. Стоило только воткнуть лопату, как раздался сердитое шипение гремучника. Мистер Хименес едва успел меня оттащить — змея бросилась прямо мне на ноги. Пока мы приходили в себя, она выползла из норы и скрылась в кустах.

Я завороженно следила за гадиной. Еще чуть-чуть, и не миновать мне участи Клеопатры. Ночью сэр Генри пытался сделать из меня Полония, а в результате я убила его. Может, поделом было бы мне умереть случайной смертью, как египетской царице?

— Больше там их, часом, нет? — спросил Мэттью, содрогнувшись.

Мистер Хименес сплюнул.

— Сомневаюсь. Для зимовки поздновато. Мы ее потревожили, вот она и выползла. Если бы с ней сидел еще кто-то, уже бы заметили.

«Сама виновата», — подумала я. Раз собралась лезть неизвестно куда, придется быть чертовски осторожной, чтобы вернуться живой.

Почва вокруг дыры оказалась довольно рыхлой, однако работа все равно выдалась не из легких — разгребать камни и песок. Только через два часа нам удалось расширить дыру до такой степени, чтобы Мэттью мог пролезть внутрь. Ниже в скале виднелась не то расщелина, не то желоб. Мэттью покрутился на месте, осматриваясь, потом выбрался назад.

— Дальше — просторнее, — доложил он, — так что пролезть можно. Хотя понадобятся фонари.

Я склонилась над дырой. Света извне хватало ненадолго, в глубину он не проникал совсем, чего нельзя было сказать о звуке. Писк летучих мышей слышался даже на поверхности.

— Кто-нибудь из вас раньше спускался в пещеры? — спросил мистер Хименес.

— Я спускалась.

Он посмотрел на меня — пристально и сурово:

— Вы уверены, что без этого никак?

«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною». В первые годы, что я провела у тети Хелен, мы с соседскими мальчишками лазали в какие-то пещеры. Не потому, что хотелось, а на спор. Когда я доказала, что не хуже их и не струшу, если придется, мои пещерные вылазки закончились. Кое-чему я научилась, но даже до этого мне в голову не приходило спускаться первой, а те пещеры, между прочим, уже полвека служили площадкой для подростковых игрищ. Перспектива лезть неизвестно куда меня совсем не прельщала.

Однако медлить нельзя. Бен точно не станет.

Я, поразмыслив, кивнула.

— Если она идет, то я тоже, — сказал Мэттью.

— Тебе это не обязательно.

— Если ты думаешь, что я пущу тебя туда одну, — вызывай «неотложку».

Может, мне стоило поотговаривать его еще… Однако я слишком хорошо помнила первое правило спелеолога — никогда не спускаться одному. Мистер Хименес пошел к своему мулу и на этот раз принес две старые шахтерские каски, помятые и поцарапанные.

— Вот, остались после сыновей, — сказал он. — Нола подумала, могут сгодиться когда-нибудь. Старье, зато батарейки в них новые.

— А как же вы? — спросила я.

Мистер Хименес приторочил лопату к седлу.

— Я с вами не полезу. Не по душе мне такая потеха — хоронить себя заживо. А вот рацию дам. Как выберетесь — сообщите, я подъеду и вас найду.

Он показал мне, как пользоваться передатчиком, и мы подобрали для него хорошее место среди валунов. Затем мистер Хименес сел на мула, взял за уздечки наших и ускакал. Я постояла, всем телом впитывая солнечное тепло и дыхание ветерка, не зная, когда доведется почувствовать их снова. На горизонте никого не было, только пожелтевшая трава колыхалась да орел кружил в вышине.

— Он ведь там, — тихо сказала я. — Бен. Вот-вот явится.

«Роз изменила имя, — прошептал он тогда в библиотеке. — Может, мы и тебя переименуем?» Мне вспомнилась Лавиния. Несмотря на тепло, я поежилась.

— Эй! — Мэттью обнял меня за плечи и привлек к себе. — Сначала ему придется одолеть меня.

Отверстие пещеры позади него зияло, словно прореха на ткани утра. Возлюбленного Лавинии убили у нее на глазах, а после бросили в такой вот яме посреди чащобы. «Проклятой, черной, полной крови яме», как назвал ее Шекспир. А саму Лавинию… Я стряхнула с себя эту мысль и устало улыбнулась:

— Спасибо.

— За Шекспира, — сказал Мэттью, наклоняясь меня поцеловать.

«За правду, — подумала я, — какой бы она ни была».

Мы нахлобучили на головы каски и включили фонари. Я бережно заправила брошь на цепочке под рубашку и поползла в темноту.

45

И тьма над бездною.

Щебнистый туннель наискось спускался в самую утробу земли. Стены сомкнулись вокруг нас, и дальше пришлось ползти на животе. Местами было так тесно, что нужно было выдыхать, чтобы протиснуться между камней. Где-то в глубине попискивали летучие мыши. Свет фонаря проникал лишь на несколько футов, а дальше залегала тьма — осязаемая, зловредная тварь, вобравшая в себя дремучую ярость гор. Мы ползли час, а может, и два, однако преодолели не больше полумили. Здесь время ничего не значило.

Внезапно я вляпалась рукой в какую-то грязь и поняла, что туннель кончился — по крайней мере стены и свод отступили. Я задрала голову.

Зря. Весь потолок шевелился от летучих мышей, сбившихся в кучу, как пчелы в улье, — только глаза-бусинки блестели, разглядывая меня. Едва их коснулся свет, они сорвались темным вихрем и стали, вереща, носиться над головой. Я съежилась в грязи, зажмурившись и заткнув ладонями уши, пока мыши не успокоились и не начали возвращаться по местам.

Тут-то до меня и дошло, что грязь тоже шевелится.

Не грязь — гуано. И оно кишело жизнью: сверчками, сороконожками, пауками — белесыми и слепыми, как все обитатели пещер.

Мы со всех ног поползли дальше, стараясь не замечать копошения внизу и возни на потолке. Хорошо, ползти было недалеко, всего десять — пятнадцать ярдов. Вскоре начался другой туннель, уходящий в глубь холма. Чтобы добраться до входа в него, пришлось отвалить пару булыжников. Я прошмыгнула в отверстие и села отдышаться, привалившись к каменной стенке. Меня трясло.

— Хочешь, вернемся? — предложил Мэттью.

В темноте мне привиделись доктор Сандерсон и миссис Квигли, Атенаида. «Эту дорожку нужно пройти до конца», — прошептал голос Роз. Только лицо ее никак не вставало перед глазами. Я тряхнула головой и поднялась на ноги.

— Пошли.

Этот проход был довольно высоким — можно было идти, слегка пригнувшись. Я одной рукой упиралась в потолок, а голову наклонила, чтобы освещать путь. Гуано здесь лежало лишь редкими пятнами, а вскоре совсем исчезло. Видно, так глубоко мыши не залетали.

За поворотом проход обрывался. Моя рука внезапно провалилась в пустоту, и я встала как вкопанная. Мэттью проскочил мимо меня, пошатнулся на краю и чуть было не ухнул вниз. Я бросилась к нему, успела поймать за руку и подтянуть к себе. Мы завалились на спину и еще несколько секунд лежали, слушая бешеный стук сердца.

Первым сел Мэттью.

— Никогда больше так не делай, — отчитала я его, стиснув зубы. — Я стою — ты стоишь.

— Отлично.

— Думаешь, тут тебе шуточки? Не будешь считаться с пещерой, очень быстро умрешь. Или медленно — если совсем не повезет.

— Ладно, прости. Нет, ты это видела?

Я села и огляделась.

Перед нами была не бездонная пропасть, а всего лишь обрыв в три фута высотой, ведущий на дно необъятного зала, покрытое гладким, как мрамор, слоем грязи. То, что зал громадный, я не видела. Просто тьма стала разреженной, а не давящей, как раньше.

«Земля же была безвидна и пуста…»

Теперь это было не так. Пространство стены, насколько хватало глаз, заволакивала как будто присборенная занавесь из жидкого стекла, мерцающего алым, оранжевым, розовым и бордовым в свете моего фонаря — всеми оттенками солнца, которое никогда сюда не проникало.

— Э-ге-ге-гей! — крикнул Мэттью, и тысячекратное эхо повторило его крик, пометавшись в уголках пещеры и вернувшись назад гулким ревом.

В ответ раздалось только тихое «кап», тоже усиленное и многократно подхваченное, как перестук сотни молотов, — голос труженицы-воды, создававшей эту пещеру со времен, когда предки людей спустились с деревьев и заселили равнины Африки.

Мэттью вытянул руку. Чуть поодаль зал слева направо пересекала тропа. Кто-то уже побывал здесь до нас.

Я осторожно спустилась на дно и тут же провалилась по щиколотку в грязь. (На этот раз она, слава Богу, была неподвижной и ровной.) Сделала несколько шагов вперед, держась стены, и поняла, что мы проникли в пещеру как бы с тыла, из часовни, устроенной в стене соборного нефа. Перед нами и позади нас в темноту уходили колонны из гладкого скользкого камня.

Нашу тропу пересекала цепочка следов. Мы пришли ради посетителей, а не ради храма, поэтому я вышла из ниши и ступила под главный купол. Свод и раньше терялся где-то высоко, а теперь высота стала неизмеримой. Я нагнулась, чтобы рассмотреть следы.

Башмаки. Две пары башмаков. Двое вошли, но вышел только один. Стоп. Нет, следы были те же самые. Кто-то входил туда дважды, а вернулся только один раз. Несколько мгновений мы стояли, молча уставившись под ноги. Потом я набрала воздуха в грудь и отправилась дальше.

Мы старались идти рядом с «дорожкой». В основном она тяготела к главной стене, огибала каменные колонны. Позади одной из них, мощной, как гигантская секвойя, тропа разветвлялась — одинокая цепочка следов сворачивала в темноту. Я оглянулась на Мэттью и последовала за ней.

Долго идти не пришлось.

Мне первой бросился в глаза череп. Тело так и осталось сидеть, привалившись к колонне. Одежда истлевала, кое-где обнажив кости. Неподалеку валялся револьвер. Однако узнали мертвеца по его поясу. «Дж. Г.» было вытиснено на пряжке.

Джем Гренуилл.

Трудно было понять, от чего он умер — ни пулевых отверстий, ни торчащих стрел мы не заметили. Книг при нем тоже не было. Быстрый осмотр карманов ничего не дал.

— Черт! — выругался Мэттью. — Что теперь?

В темноте снова капнула вода. «Кап-кап-кап», — подхватило эхо.

— Вперед, — мрачно сказала я.

Мы поспешили к развилке и выбрали вторую дорожку следов — на этот раз двойную. В дальнем конце зала обнаружился склон из камней, ведущий наверх, к потолку. Грязные следы уходили туда же. Я ступила на осыпь, стала карабкаться. Вдруг один крупный валун выскользнул из-под ноги, и нам пришлось броситься навзничь, чтобы не съехать в грязь вместе с оползнем. Так мы и лежали, дожидаясь, пока стихнет грохот.

Надо же было так сглупить! Вот чего от себя не ожидала! Особенно после той лекции для Мэттью. Единственный вывороченный булыжник — и кто-то мог подвернуть лодыжку, вывихнуть колено, и тогда один из нас, а может, оба остались бы глубоко под землей без возможности транспортировки.

После этого наверх двигались чуть не ползком — медленно, проверяя каждый камень. Наконец, преодолев футов шестьдесят, мы добрались до потолка. То, что показалось нам тенью, на самом деле было отверстием: каменная плита раскололась, оставив V-образный проем с щебнистым дном.

Грязные следы вели туда, в темноту. Мы отправились за ними, сворачивая и виляя между камней. Воздух стал суше, а отпечатки — бледнее. Мы очутились между потолком и полом небольшой камеры — ризницы пещерного собора. Нам под ноги посыпались камни, задерживаясь на широком каменном карнизе в пяти-шести футах от пола. Стены камеры, колонны вдоль них были покрыты тем же искристым минералом, что и в большом зале, но здесь камень был высохшим, мертвым, словно бинт мумии или старые крылья бабочек. Справа от нас каменная осыпь расползлась дальше, до самого пола. Посередине, однако, сохранилось подобие порядка: мы увидели старое кострище, обложенное закопченными камнями. Позади него с груды костей на нас щерились два конских черепа. Откуда они здесь взялись? У задней стены виднелось какое-то нагромождение камней. Дальше прохода не было, каморка оказалась тупиком.

Я стала спускаться с левой стороны, пробираясь к каменному выступу. Мэттью шел за мной. В свете наших фонарей колонны отбрасывали долгие пляшущие тени. Дальше, у самой стены, лежали валуны, собранные в груды. Подойдя поближе, я насчитала пять таких груд. Они были продолговатыми и слишком правильными с виду для природных образований. Каждую увенчивал шлем с острым гребнем. Шлем испанского конкистадора.

— Это склеп, — прошептала я. Стены, казалось, подхватили эти слова и пустили метаться вокруг нас. У подножия каждой могилы лежали меч, кольчуга и истлевшая кожаная сума. Мэттью опустился перед первой и начал обыскивать содержимое. Я прошла дальше, разглядывая каменные гробницы и гадая, что за солдаты лежат под этими камнями.

В тени колонны в дальнем углу камеры оказалась еще одна, шестая могила.

Последнего человека было некому укрыть камнями. Как не было шлема, который отметил бы его гробницу. Он сам себя похоронил — лег на спину и скрестил на груди руки. На нем была серая ряса с капюшоном, надвинутым на голову, так что виднелось только полчерепа, глазеющего в темноту. Он выглядел бы точь-в-точь как Смерть, если бы его высохшие пальцы сжимали косу, а не крест.

Неужели это тот самый Друг, воспетый в сонетах светловолосый юноша?

В ногах у него лежали задник к заднику две седельных сумы.

Я присела на колени и расстегнула одну трясущимися руками. В ней лежала книга. Я медленно вытащила ее и открыла.

«Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский

Мигель де Сервантес Сааведра».

Между последней страницей и обложкой была втиснута пачка бумажных листов. Я их развернула. Они были заполнены от руки, беглым и сжатым почерком. Секретарским курсивом. Вверху первой страницы стояло одно-единственное слово: «Карденьо».

Ниже по-английски было написано: «Входят Санчо Панса и Дон Кихот».

Я ощупью добралась до ближайшего валуна, чтобы присесть. Сердце чуть не выскакивало из груди, во рту пересохло. Это она, потерянная пьеса. Ошибки быть не может.

Как и у Сервантеса, рассказ начинался с того, как старый идальго и его оруженосец находят потрепанную дорожную сумку, а в ней — платок с завернутыми в него монетами и книгу для записей в богатом переплете.

«Ты возьми золото, друг Санчо, — говорил дон. — А я оставлю книгу».

Все верно. Передо мной лежало именно то, о чем писал Джем Гренуилл: яковианская рукопись «Карденио». Потерянной пьесы Шекспира.

— Мэттью, — тихо окликнула я. — Погляди-ка.

Он не ответил.

Я оглянулась. У могилы, где я видела его в прошлый раз, никого не было. Тут до меня дошло, что мой фонарь стал единственным источником света на всю пещеру. Я встала и попятилась на шаг-другой назад.

— Мэттью?

Пещера была пуста. Внезапно я почувствовала на себе колючий чужой взгляд. Отовсюду, отражаясь от стен, колонн и камней, донесся эхом скрежет клинка, извлекаемого из ножен.

46

Я бросилась бежать. У конца уступа начинался склон каменной осыпи. Я стала на четвереньках карабкаться к выходу, но кто-то поймал меня за ногу и сдернул вниз. Моя каска упала и откатилась в сторону, где и легла фонарем почти к самой стене.

Я, отбиваясь, попыталась выдернуть ногу из хватки. Седельная сумка по инерции ударила во что-то мягкое — нападавший охнул и выругался. Мне удалось высвободиться. Он — снова бросился на меня и опрокинул на одно колено. Я начала лягаться и даже попала, но тут он прыгнул вперед и обхватил меня вокруг пояса, повернул и с такой силой швырнул оземь, что сумка улетела в темноту. Не успела я дернуться, как мерзавец навалился всей тушей сверху, вцепляясь мне в горло.

Это был Мэттью!

— «Входит обесчещенная Лавиния, — прошипел он, — у которой отрублены руки и отрезан язык».

На миг я опешила, не веря глазам. Потом выбросила вперед руку, целя ногтями в лицо, но он схватил ее за запястье и с силой придавил вниз. Блеснул металл, и я почувствовала щекой лезвие ножа — острие уткнулось мне под нижнее веко.

Пришлось замереть.

— Так-то лучше. — Отпустив мое запястье, он полез ниже, к застежке джинсов. — С «обесчещенной», пожалуй, и начнем. — Рука скользнула ниже, по бедру. — Не то чтобы я собирался сделать это в такой обстановке, но ничего, переживу.

Послышался глухой стук, и нож зазвенел по камням рядом со мной. В тот же миг Мэттью подняло и швырнуло куда-то вбок. Он вскочил, бросаясь на неведомого противника, и снова полетел назад. Я откатилась в сторону, глотая воздух.

Мэттью лежал в нескольких футах от меня, распластавшись у основания каменного кургана. Каска была все еще при нем, хотя фонарь отключился. Над ним стоял Бен, держа его под прицелом пистолета.

— Что ты здесь делаешь? — удивилась я. Мой голос звучал хрипло.

— Тебя выручаю, — ответил Бен, не сводя с Мэттью глаз.

— Но как…

— Я вас выследил, — перебил он. — Ты цела?

Я тронула щеку. Кровь текла, но слабо.

— Более-менее. Я думала, он — это ты, в смысле убийца.

— Уже понял.

— А вышло наоборот…

— Вот именно.

— Да, вы друг друга стоите! Диалог — заслушаешься, — произнес Мэттью.

Я покосилась на него. Меня переполняло отвращение. Все слова участия, все его нежности, обещания помочь были насквозь лживы.

— Так это ты… Ты и Атенаида!

— Vero nihil verius, — ответил он с ухмылкой. — Вернее правды.

Я нахмурилась:

— А как же сэр Генри?

Мэттью рассмеялся:

— Что, не ожидала? Он, наверное, подумал, что ты убила эту мымру. А может, представил тебя в моей роли. Кто его знает… В любом случае я твой должник: одной заботой меньше. С остальными я уже управился. Ведь это я проводил тебя тогда до пристани, в квартиру заглянул…

— Ты? Ты за мной охотился? В библиотеке, у Капитолия…

— Браво, милая! Наконец-то дошло. Хотя не без подсказки.

— Она тебя переплюнула по меньшей мере дважды, — Процедил Бен. — Давай пой дальше, если не боишься опозориться.

Мэттью покосился на него.

— Значит, Вестон Норд — тоже ты, верно? — спросила я.

Он засмеялся:

— Не гони лошадей, Кэти. Цезарь у Капитолия — моя работа, не спорю. Но расчудесный профессор Норд — это не я. Им была Роз.

Роз!

— Норд Вестон, — произнес Мэттью. — Как в цитате — «безумен только в норд-норд-вест».

У меня голова пошла кругом.

— Неужели Роз была оксфордианкой?

— Нет, черт возьми. Просто нуждалась в деньгах. А Атенаида предложила их заработать.

«Ну уж нет», — подумала я. Хотя частично он мог быть прав: Роз любила ставить себе препятствия, так же как устраивать маскарады.

— Я мечтал вывести старую притворщицу на чистую воду, — сказал Мэттью, — но потом вдруг узнал, что она в самом деле что-то нашла. Несколько раз предлагал поделиться, а она все артачилась. Боже, я ведь годами корчил из себя преданного ученика, надежного помощника, а когда ей понадобился ассистент, она меня выставила и кинулась искать тебя.

— Какой смысл ей тогда было под меня копать?

Его глаза злорадно сверкнули..

— Это я под тебя копал, Кэт. Роз всегда считала тебя звездой. «Недостаточно научно»… Тогда я сочинил этот отзыв и пустил слух, что это были ее слова. Дело нехитрое: в университетах еще не такое услышишь.

Я шагнула на него, стиснув кулаки.

— За что?

— Надоело быть при ней на третьих ролях. Последнее, чего мне хотелось, — спуститься еще ниже, чтобы освободить место тебе. Роз засиделась на троне. Пора было его уступить. Кому, как не мне? Я ведь уже преподавал в Гарварде. А она решила извернуться и короновать тебя.

— Репутацию, Мэттью, нельзя передать с рук на руки, равно как честь или порядочность. Ни мне, ни тебе — никому. Так что ее трон и корона остались при ней.

Он гадко усмехнулся:

— Ну и пусть. Зато место освободилось, правда? А лучше меня претендентов на него не найти.

— Минуточку: еще один спорный момент, — вмешался Бен. — Зачем надо было убивать Атенаиду, свою партнершу?

Мэттью прищурился.

— Роз не захотела делиться находкой. Вышло так, что и я тоже. — Он окинул меня взглядом — от головы до по-прежнему расстегнутых джинсов — и перевел его на Бена. — Да и ты, как я вижу, не хочешь.

Рука Бена с пистолетом напряглась. Он заговорил со мной, не сводя глаз с Мэттью:

— Кэт, забирай то, за чем пришла. И если раздобудешь веревку или ремень — связать этот кусок дерьма, — будет тоже неплохо.

Я съехала с выступа в темноту, на самое дно пещеры. Седельные сумки валялись у кострища. Том «Дон Кихота» лежал чуть в стороне. Одна из его обложек оторвалась, листы рукописи выпали наружу. Я поспешно сгребла их в стопку, осматриваясь — не осталось ли где еще.

Запихнув все в сумку, я обернулась, соображая, что можно использовать вместо веревки. Бен все еще стоял над побитым Мэттью, как вдруг у него за спиной шевельнулась какая-то тень. Из темноты тихо выступил сэр Генри.

Не может такого быть. Я же его убила!

Однако он стоял там, и в руке его на миг что-то сверкнуло. Игла! Игла от шприца.

Роз умерла от укола… укола калийной соли.

Он занес руку. Я взвизгнула.

Бен развернулся, ударив его по предплечью, и шприц полетел на пол. В тот же миг Мэттью бросился на Бена. Я услышала, как Бен принял удар, отчего пистолет упал на камни.

Сэр Генри метнулся его поднимать, но Бен успел выбросить ногу, и пистолет, кувыркаясь, улетел в темноту. И снова Мэттью, улучив момент, двинул ему в грудь кулаком.

На этот раз Бен нырнул ему под руку, а выпрямился уже с ножом. Сэр Генри и Мэттью отшатнулись, но через миг ринулись вперед.

Медленно, шаг за шагом, они неумолимо теснили Бена назад. Бен, защищаясь, размахивал ножом в обе стороны. Взмах — и Мэттью отскакивал, но сэр Генри в это же время успевал провести удар рукой или ногой. Бен медленно, но верно отступал.

Мне хотелось выбежать за пистолетом, но я не решалась. Было ясно, почему Бен позволяет себя оттеснять: таким образом он отвлекал внимание от входа в пещеру и от меня, а заодно приближался к пистолету, лежащему где-то на уступе за его спиной. Казалось, еще пара шагов, и оружие окажется под ногами. Поэтому мне никак нельзя было бросаться туда. Это значило бы помешать его плану и погубить нас обоих.

Я стала прокрадываться к осыпи, что вела к выходу из пещеры, стараясь держаться в тени уступа, а добравшись до подножия каменной горки, начала карабкаться вверх. Позади что-то свистнуло в воздухе, вынудив меня оглянуться. Оказалось, Мэттью нашел длинный обломок не то металла, не то дерева и размахивал им, как шестом. Бен со своим коротким ножом потерял последнее преимущество. Однако он все равно сделал выпад в сторону Мэттью, а тот с криком обрушил ему на плечо шест. Дерево с треском переломилось. Бен пошатнулся, но устоял.

Я стала подниматься дальше. Мне удалось проползти до середины склона, но следующим шагом я выворотила крупный камень, который со стуком покатился вниз, сбивая другие. Сэр Генри обернулся, прокричал что-то Мэттью, указывая на меня, и тот, прыгнув с уступа на осыпь, помчался мне наперерез.

Я со всей скоростью карабкалась к выходу и почти уже добралась, когда Мэттью сделал новый рывок в мою сторону. В этот миг что-то прожужжало в воздухе. Я инстинктивно пригнулась. Откуда-то справа донесся звук удара, и Мэттью споткнулся. Из его плеча торчала рукоятка ножа. Издав яростный вопль, он бросился к валунам у кромки входного проема.

— Стой! — крикнул Бен.

Мэттью не слушал его — он всем весом налег на валун, и в тот же миг камни начали рушиться. У нас на глазах целая груда подалась вперед, увлекая за собой соседние. Вдруг вся каменная плита пришла в движение. Бен кубарем скатился ко мне, оттесняя к противоположной стене. Кто-то закричал. Земля с грохотом содрогнулась, а потом в пещере все стихло.

В свете шахтерского фонаря вековая пыль казалась темной дымкой. Я подняла голову. На склоне, чуть выше, Бена наполовину засыпало камнями, огромная глыба придавила ему ногу. Наверху стонал Мэттью. За ними — там, где раньше зияла расселина, — виднелась сплошная груда камней.

Выхода больше не было.

Я поднялась и, шатаясь, побрела к Бену, но сэр Генри меня опередил.

— И на старуху, как говорится… — пробормотал он, разглядывая Бена с сочувственным видом.

У него на голове болталась моя каска — вот откуда шел свет. Потом я увидела в руке сэра Генри пистолет и побежала прочь. Сэр Генри поднял руку. Раздался выстрел.

Мэттью, скорчившийся в нескольких футах от Бена, обмяк и затих с простреленной грудью. Сэр Генри подошел к нему, наклонился и всадил еще одну пулю сквозь лампочку у него на шлеме.

У меня вырвался всхлип. Сэр Генри обернулся.

— Не троньте ее, — прохрипел Бен. Он дышал тяжело, судорожно.

— Назад! — приказал сэр Генри, махнув на меня пистолетом.

— Я же убила вас, — сказала я. — У Атенаиды.

— Назад, — повторил он.

Я отшатнулась на несколько шагов.

— Вы умерли!

На его лице отразилось участие.

— Я ведь актер, Кэти. А ты и забыла.

— Но ведь была кровь…

— В основном — Грасиэлы, — скривился он. — Хотя пару раз ты меня хорошо зацепила. Боюсь, убить тебе удалось только Атенаидину подушку. — Держа меня под прицелом, он стал пробираться через завал.

— Не понимаю.

— Убийца — он, Кэт, — произнес Бен в тишине. — Их было двое.

Голова у меня еле варила. Не Мэттью и Атенаида. Мэттью и сэр Генри.

— Так это вы с самого начала ему помогали?

— Не я ему помогал, а он — мне, — ответил сэр Генри. — Башковитый тип, но туго соображает. Пока сценарий был рядом, он все делал правильно, а стоило отобрать — как сделала ты у Капитолия, — он и растерялся. Хорошего актера отличает умение импровизировать. Например, Роз вспомнила при мне о годовщине пожара в «Глобусе», и я этим воспользовался. Заметь — не театр поджег, как некоторые говорят, — ворчливо добавил он. — А только выставочный зал и кабинеты. Потом ты подала мне мысль превратить Роз в отца Гамлета. Кстати, чудная была сцена с Джейсоном… Твой принц Датский вышел совсем неплохо.

— Роз убили вы?!

Его лицо прямо-таки излучало сожаление.

— Пришлось. По крайней мере она умерла красиво. По-шекспировски.

— О Мэттью этого не скажешь.

— Он не заслужил. Хотел меня подставить в последний момент.

— А остальные? Тоже ваша работа?

— Почему же? Надо уметь признавать и чужие заслуги. Офелия и Цезарь — дело рук Мэттью.

— И он так просто согласился за вас убивать? — спросил Бен. — Что вы ему наобещали?

Сэр Генри дошел до конца осыпи и остановился, утирая лоб.

— Деньги и славу — приманки на все времена. Хотя на самом деле им двигала зависть. Он завидовал Роз. — Сэр Генри оглянулся на меня. — И тебе. Труднее всего было держать его под контролем. Убийство — такая же наука. С крупными задачами наш профессор справлялся блестяще, а как доходило до мелочей — начинал портачить. Признак посредственного ума, я бы сказал. С другой стороны, на него можно было переложить самые гадкие эпизоды. — Сэр Генри брезгливо скривился. — Например, этот, с Лавинией. — Все еще держа меня на прицеле, он стал водить лучом фонаря по полу, словно прожектором. — Предполагалось, конечно, сначала убить тебя, а уже потом… Раз вас было двое, он мог изобразить «Лавинию и Бассиана в яме». Хотя к чему эти зверства, когда напрашивается более красивая, утонченная сцена?

Пятно света застыло.

— Вон, видишь мой шприц?

Я кивнула.

— И где нож, все мы тоже знаем. Так. По-моему, у Бена был фонарик. Поищи его.

— Зачем?

— Потому что иначе мне придется вас пристрелить, а никто из нас этого не хочет.

Я пробралась по камням к Бену. Он передал мне фонарик.

— Бросай сюда. — Сэр Генри поймал его и спрятал в карман. Оглянувшись на Бена, он покачал головой. — Жаль, что вы с Мэттью не поубивали друг друга к моему приходу. Тогда бы я свалил все на вас, а Кэт вытащил бы. — Он подвинулся, чтобы посмотреть на меня. — Мне очень жаль, девочка. Я не хотел тебя в это втягивать. Ты даже не представляешь, насколько жаль. Но ничего иного не остается. Ты наверняка догадываешься, какую сцену я вам приготовил. Яд и кинжал — разумеется, в склепе. Мало кому из смертных даруется такая красивая смерть. Уж этого у вас никто не отнимет.

Он выключил свет. Послышались шаги и шорох камней на осыпи. Через минуту мы с Беном остались одни в темноте.

47

Бен зашевелился между камней.

— Куда он пошел?

Я опустилась на корточки.

— Не видела.

— Когда случился обвал, вход завалило, но где-то мог открыться еще один. Попробуй его отыскать. — Было слышно, как Бен шевелится, тяжело дыша. Вдруг в темноту ударил тонкий луч света. Он исходил от крошечного фонарика из ладони Бена.

— Как тебе у…

— Запаска, — угрюмо ответил он.

Света хватало лишь на то, чтобы разогнать черноту всего в нескольких футах, где она превратилась в мир тусклых теней. Я со всех ног бросилась к тому месту, где в последний раз видела сэра Генри, и закружилась на месте, шаря вокруг себя фонарем, но не нашла ничего, кроме камней. Потом меня что-то насторожило — легкое движение воздуха.

— Здесь сквозняк, — сказала я. Должно быть, сэр Генри его сразу почувствовал.

— Иди за ним.

— «А меня брось»?

Я, затолкав страх поглубже, ощупью вернулась к Бену. Было слышно, как он пробует освободиться из-под плиты.

— Брошь еще у тебя? Подарок Роз?

— Да.

— Тогда тебе нужно только выбраться на поверхность. На ней радиопередатчик.

— Что?

— Как, думаешь, я тебя нашел? Прикрепил маячок к броши. Через такую толщу камней сигнал не пройдет, но близко к поверхности может.

— И кто его услышит?

Бен поморщился и завозился опять.

— Я передал код Синклеру. Полиция будет ловить сигнал. Искать тебя.

Я нащупала брошь, не обращая внимания на слезы, которые тихо текли по моим щекам.

— Ты справишься.

Я подползла к нему.

— Нет!

— Кэт, меня завалило. Мне минимум раздробило ногу, а может, даже таз. Я не то что дойти — доползти до конца пещеры не смогу, даже если меня вытащить. А нам и это не по силам. Если ты останешься, мы оба умрем. И Хименесы, и Атенаида.

— Она уже умерла.

— Нет — ее успели откачать. Кстати, виноват был опять калий. Только в этот раз проглоченный.

Мне представился кубок.

— Она была Гертрудой. Отравленной королевой.

— Будем считать, что спектакль сорвался: реаниматоры подоспели вовремя. Потому я и догнал тебя так поздно — вызывал помощь. — Он взял меня за руку. — Но если сэр Генри туда доберется, она долго не проживет. Тебе этого хочется?

Я прокашлялась.

— Нет. — Хотя, если признаться, блуждать по тоннелю тоже не хотелось. Что, если я забреду еще глубже и окажусь в таком же глухом тупике, наедине с сэром Генри?

— Ты справишься, Кэт. — Голос Бена отсек мою панику и заставил сосредоточиться. Фонаря надолго не хватит. Пока я буду ползти и карабкаться, придется расходовать его заряд с умом. Если случится догнать сэра Генри, свет вообще нельзя будет включать, чтобы не превратиться в мишень. Однако даже перед броском в темноту можно принять кое-какие меры.

Я прочесала пещеру, пока не нашла шприц, и подползла к Мэттью, чтобы забрать нож. Потом вернулась к Бену.

— Возьми себе, — сказал он.

Сунув нож за пояс, я положила шприц рядом с ним. Зачем — ни он, ни я уточнять не стали.

— Почему ты соврал, что Роз — твоя тетя? — спросила я.

— Хотел, чтобы ты мне поверила.

Удивительно: именно эта ложь разрушила мою веру в него.

Бен прерывисто вздохнул.

— Она сама так предложила. По поводу прочего, что сказала Атенаида…

Я покачала головой:

— Не надо ничего…

— Нет, надо. — У него выступил пот на лбу, лицо напряглось от боли. — Все ее слова — правда. Про рейд и убийства и про подозрения… Только меня тогда зря подозревали. Веришь, Кэт?

У меня в горле встал ком.

— Прости, — прошептала я.

Он моргнул.

— За что?

— За то, что считала тебя убийцей.

На его лице промелькнуло облегчение. Он улыбнулся, хотя это явно далось ему нелегко.

— На твой счет у меня тоже возникали сомнения — раз или два.

— На мой?

— После смерти Максин и доктора Сандерсона? Еще бы. Но миссис Квигли ты никак не могла убить.

— Я тебя подозревала, а ты все равно спас мне жизнь.

— Пока не спас, — сказал он, и я уловила в его тоне то же озорство, что когда-то в «Чарльзе». Казалось, с тех пор прошла целая жизнь. Бен прикоснулся к моей руке, а я в ответ сжала его ладонь. — Если и суждено кому-то сегодня быть спасателем, то только вам, профессор.

«Людей переживают их грехи, заслуги часто мы хороним с ними». Офелия долгие годы старалась изменить этот порядок, теперь придется и мне. Высушив слезы, Я еще раз напоследок стиснула руку Бена и вскочила, чтобы вернуться к поискам выхода, иначе не нашла бы в себе сил уйти. Прощаться я не стала — боялась, что голос подведет.

С той стороны свежей осыпи опять потянуло сквозняком, и я стала пробираться туда, откуда он дул. У верхушки склона зияло новое отверстие — трещина между двух пластов гранита.

— Жди здесь, — сказала я Бену и протиснулась в нее.

Проход очень круто, местами почти вертикально уходил вверх, сквозь скальную толщу, отчего напоминал скорее дымоход, чем туннель. Мне приходилось слепо шарить по камням в поисках опоры для рук и ног. Над головой то и дело раздавались шорох или ворчание. Один раз посыпалась галька, и я уже съежилась, готовясь к очередному камнепаду, но все обошлось — камнепад закончился не начавшись.

Раз надо мной сверкнул фонарь сэра Генри. Я замерла и переждала несколько минут. Попасться ему на глаза и получить пулю совсем не хотелось.

Скоро руки начали болеть от бесконечных подтягиваний, а ноги — соскальзывать на каменной круче. В темноте невозможно было понять, сколько пути пройдено и сколько осталось, но страх продолжал гнать меня вперед. Невыносимо было думать, что где-то в глубине пещеры Бена покидает жизнь.

Мои мысли вернулись к убийствам. Сэр Генри убил Роз в театре и устроил пожар, похитив первое фолио.

Зачем — вот чего я не могла понять.

Меня передернуло. Он все время казался таким добрым, таким заботливым.

«Я ведь актер, Кэти. А ты и забыла».

После многочасового, как мне показалось, подъема туннель выровнялся. Я рухнула на пол и некоторое время лежала там, радуясь опоре под ногами. Однако расслабляться было рано — оставалось еще найти выход. Я оттолкнулась и на четвереньках поползла вперед. Оказалось, далеко ползти не пришлось: после первого же крутого поворота мне в лицо ударил свет. Я зажмурилась, отпрянула и только потом выглянула из-за выступа.

От поверхности меня отделяло ярдов двадцать коридора, наполненного слепящим красновато-золотым сиянием. Я дала глазам привыкнуть к нему, вспомнить, что с ним делать. Потом на цыпочках стала красться к выходу. Расщелина коридора открывалась в неглубокий грот-выбоину у макушки красной скалы, откуда просматривался весь каньон.

У края грота сидел, привалившись спиной к скале и вытянув ноги, сэр Генри. Седельная сумка лежала открытой рядом с ним. В одной руке у него был зажат лист бумаги, в другой — пистолет. Казалось, он спал, прижавшись щекой к каменной стенке. Я стиснула рукоятку ножа, прислушиваясь к себе: смогу ли напасть, выхватить ствол? Мне нужно было как-то пробраться наружу, чтобы «маяк» заработал.

— Ты меня огорчаешь, — произнес вкрадчивый бас.

Я спрятала голову.

Если он решит пострелять в туннеле, укрыться будет уже негде. Придется напасть.

Я напрягла слух.

Сэр Генри, однако, не шевелился.

— В наше время так мало толковых смертей, — разглагольствовал он. — Тебе был предложен бесценный дар — умереть по Шекспиру, умереть, как Джульетта… а ты отшвырнула его прочь. Повернулась к Джульетте спиной.

Движения по-прежнему не слышалось. Я осторожно выглянула. Сэр Генри сидел в той же позе, только глаза открыл.

— Знаю, ты там, Кэти. Что ж, раз тебе по душе занудство, обратим его на пользу. — Он помахал листком, который держал в руке. — Тут у меня письмо. От Уилла к Уиллу… но этот елизаветинский почерк — черт знает что такое. Ни слова не разберешь.

Письмо! Я его не заметила, когда просматривала рукопись.

— Могу прочитать для вас.

Нужно было убедить его подпустить меня к краю пещеры, чтобы сигнал передатчика ушел наружу.

— Нож или шприц? — спросил сэр Генри. — Уверен, ты пришла не с пустыми руками. Скорее всего нож.

Черт!

— В общем, что бы ты ни взяла, оставляй там и выходи с пустыми руками, да так, чтобы я видел. — Он поднял бровь и протянул мне страницу.

Я, разрываясь между осторожностью и нетерпением, боком протиснулась в щель, а нож оставила у самого входа. Мне в лицо ударила жаркая волна, оттолкнув обратно к скале. В горячем воздухе ощущался запах дождя, вдалеке громыхало. Я подошла к кромке пропасти и привалилась к стене грота напротив сэра Генри. Дно каньона внизу, под двухсотфутовым обрывом, исчезло под белыми пенными бурунами. Теперь там металась река, выбрасывая на излучинах топляк и мусор. Я в душе сникла. Со стороны каньона помощи можно не ждать еще долго, до нескольких дней — пока не схлынет река.

Гряда напротив нас сияла в розовом предзакатном свете. Слева, над горами, висела серая завеса, сотканная из серебряных нитей дождя. Воздух наполнился влагой, в пещеру стал вдувать холодный сырой ветер. Летние муссоны в этом году пришли рано.

— Льет с середины утра не переставая. — Сэр Генри махнул рукой. — Как видишь, мы все равно не смогли бы вернуться прежним путем, даже если б Мэттью столь необдуманно его не завалил. Вход уже под водой, как и первые залы, скорее всего. — Он похлопал по камню рядом с собой: — Присаживайся, дорогуша. Я хочу, чтобы ты прочитала мне его слово за словом. А заподозрю, что пропускаешь, — начну стрелять.

Мне пришлось пересесть к сэру Генри, с внутренней стороны грота. Будет ли передатчик работать оттуда? Брошь оттянула цепочку, повиснув на шее.

Письмо было написано тем же убористым почерком, который я видела в фолио и листках из Уилтон-Хауса. Граф Дерби писал Уильяму Шелтону. Я, запинаясь, начала читать письмо, а сэр Генри попутно засыпал меня вопросами: «А что это за буква? А тут что написано?»

Автор просил простить его за долгое молчание и пытался объясниться.

«Единственное, чем я в силах вас отблагодарить, — историей, пересказанной или вымышленной Вами, а после переложенной для сцены. По странной прихоти судьбы из-за нее наш маленький мир однажды поглотило пламя, едва не лишив жизни юное дитя».

— «Дитя»? — буркнул сэр Генри.

— Девочку, которую спасли из горящего «Глобуса», — пояснила я. — Когда он горел в первый раз. Значит, она выжила.

«Несколько намеков, оброненных вскользь фраз — и Говарды не заметят, как окажутся в опале, а винить будет некого, кроме собственной дочери. Должен признаться, отрадная перемена ролей.

Теперь, когда все недосказанное предано забвению, а остальные пьесы вот-вот обретут бессмертие в печати, давняя история поднимает чешуйчатую голову и начинает дышать огнем, словно дракон, восставший от векового сна, который все считали беспробудным. Испанская пьеса угрожает ей, ибо она, как Лусинда, обрела счастье в бедном доме Карденио.

Быть может, сейчас Вы улыбнетесь, прочтя это.

«Чья? — спросили Вы как-то во гневе. — Чья она дочь?»

Думаю, время покажет. Пока она растет сама по себе, как роза красоты. Я называю ее дочерью Шекспира, и этого довольно».

Сэр Генри выхватил письмо у меня из рук.

— В самом деле, довольно.

Я потянулась за ним, чтобы дочитать, но он направил на меня пистолет.

У меня в висках стучала кровь, заглушая рев потока, бегущего по ущелью. «Дочь Шекспира»? Я облизала пересохшие губы.

Где же подмога, на которую Бен так рассчитывал? Может, передатчик отскочил от броши, пока я ползала по подземелью?

— Сэр Генри, пожалуйста, — просила я. — Ведь это письмо может рассказать нам правду о Шекспире!

— Если он не тот, кто писал пьесы, — грош цена такой правде. Я не хочу ее знать и не хочу, чтобы другие узнали.

Так вот для чего все эти убийства — защитить Шекспира из Стратфорда? Значит, так сэр Генри себе это объяснял? Крестовым походом в защиту шекспировской веры, где он был главным рыцарем?

Сэр Генри посмотрел на письмо в своей руке.

— Ирония ироний. Я все отдал за то, чтобы найти пьесу, а разыскал письмо, существование которого старался утаить любой ценой.

Мне нужно было остаться у края пещеры — вдруг передатчик все еще находился у меня, — поэтому я пошла на подкуп. А единственной валютой, которую ценил сэр Генри, был Шекспир.

— Пьесу вы тоже разыскали, — сказала я. — Она между форзацами «Дон-Кихота». Кажется, написана тем же курсивом. Могу вам ее почитать, если хотите.

Сэр Генри прищурился.

— Начало такое: «Входят Санчо и Дон-Кихот», — сказала я. — Дальше я прочесть не успела.

Он отступил к стене.

— Показывай.

Я вытащила книгу из сумки и вынула перевязанную стопку бумаги, осторожно расправляя листы.

— «Золото возьми себе, друг Санчо. А я оставлю книгу…»

Глаза сэра Генри загорелись жадным огнем.

— Пропавшая пьеса Шекспира, — пробормотал он. Потом улыбнулся. — Читай.

Никогда в жизни мне не выпадало труда тяжелее — читать вслух историю любви и предательства под взглядом сэра Генри, выжидая, когда он ослабит бдительность, надеясь, что сигнал не потеряется, а Бен не умрет один, в темноте, не дождавшись подмоги.

Я закончила первый акт и перешла ко второму.

И запнулась. До меня вдруг дошло, что помощи нет и не будет. Даже если сигнал и пытались услышать извне — возможности не было: стены грота его не пропускали.

Под обрывом тянулся узкий карниз, уходя чуть вбок, прежде чем сровняться со скалой. Не успел сэр Генри опомниться, как я перемахнула через его ноги и выскочила на этот выступ, одной рукой цепляясь за каменную стену, а другой сжимая пьесу и дергая за цепочку с брошью.

— Кэт! — воскликнул сэр Генри с неподдельной тревогой. — Вернись!

Я продолжала дергать.

— Нет причин так рисковать — ни жизнью, ни пьесой.

— Все равно вы меня в живых не оставите. А пьеса — так, для отсрочки приговора.

Его тон стал бархатным, увещевающим.

— Вернись, и мы все обсудим. Ты сможешь поставить пьесу, я буду твоим Кихотом.

— Думаете, Бен согласится?

Сэр Генри затих.

— Понятно. Значит, таково условие? Вы меня не убьете, а я брошу его там, чтобы пьеса досталась нам обоим?

— Он уже не жилец, Кэт.

Цепочка наконец-то лопнула, и брошь осталась у меня в ладони. Я затолкала ее в трещинку на скале. Одновременно часть карниза обрушилась, просыпав каменные осколки в реку. Я пошатнулась, но сохранила равновесие. Между скалой и уступом, где я стояла, поползла трещина.

— Кэт, не глупи.

— Бросьте пистолет.

Он заколебался. В следующую секунду отвалился новый кусок карниза. Пистолет, очертив дугу, полетел в бурлящую реку.

Скала у меня под ногами заскрипела. Я начала боком пробираться к пещере.

— Прыгай! — закричал сэр Генри.

И я прыгнула. В тот же миг каменный выступ откололся и с ревом обрушился вниз, взметнув к небу водяной столб и тучу брызг.

Я лежала на краю грота с пьесой в руке, пытаясь отдышаться. Сэр Генри шагнул в мою сторону.

— Назад.

Он остановился.

— Бросьте сумку и отпихните ее в глубь пещеры. — Мне не хотелось давать ему времени на раздумья о том, что делать с недочитанным письмом, сложенным внутри ее.

Сэр Генри уронил сумку, но толкать ее не стал, а вместо этого сам отошел к стене.

— Ты хотя бы представляешь, что творишь?

Я оставила сумку там, где он ее положил, подтянула к себе книгу и снова засунула в нее листы пьесы, собрав их, как раньше.

— Какая разница, кем он был? Почему вы так боитесь правды?

Он прислонился спиной к скале и сполз на пол, закрыв лицо ладонями.

— «"Что есть истина?" — спросил насмешливо Пилат и не стал дожидаться ответа». Слова Бэкона. — Он поднял голову. — Правды я не боюсь, Кэт. Я боюсь фактов. Тирании мелких фактов. Истина, Правда с большой буквы такова, какой и должна быть. Не та, что была или есть сейчас, — как рассказчик, постановщик, ты наверняка это знаешь. — Его голос зазвучал еще глубже, теперь он прямо-таки завораживал. — О чем бы ни говорилось в каком-то паршивом старом письме, правда в том, что Шекспир — выходец из народа, его душа. Не граф, не рыцарь, не королева и — Боже упаси! — не кучка придворных бюрократов. Почему многие не желают признать, что обычный мальчишка, по сути никто и ничто, способен не просто хорошо творить, а творить грандиозно? Я сам в некоторой степени прошел этот путь — от уличной рвани до рыцаря сцены. Так почему Шекспир из Стратфорда не мог заслужить бессмертие?

— Нам важны его пьесы, сэр Генри, а не родословная.

— Ошибаешься, Кэт. Как рассказ о твоем Аврааме Линкольне с бревенчатой хижиной, история парня из Стратфорда подчеркивает одно очень важное обстоятельство: гений может «выстрелить» где угодно. Великим способен оказаться любой. Шекспир как-то помог мне выбраться из клоаки, и я полжизни прославлял его в благодарность за это. Он дарит надежду и другим. Так по крайней мере я всегда думал. Это дало мне второе дыхание, снова привело в театр… Когда я отыграю отца Гамлета, Просперо, Лира и Леонта, я тем самым передам и сохраню шекспировское наследие для следующих поколений… Если ученые блохоискатели побудут все это время в стороне.

— Вы его наследие со своим не путаете?

Сэр Генри посмотрел с укором:

— Я думал, ты поймешь.

— Мне что, надо было согласиться с вами? — Я вскочила, держа в руках книгу с вложенной в нее пьесой. — А он, по-вашему, согласился бы? — Меня разобрала злость. — Думаете, Шекспир, кем бы он ни был, обрадовался бы тому, что вы убивали во имя него? — Моя ярость, мгновенно вскипев, так же быстро обратилась в лед. — Я все отлично поняла, сэр Генри. Поняла, что вы — убийца и трус, который боится взглянуть в глаза правде.

Он бросился на меня, стараясь выхватить книгу. Я увернулась. Новый бросок. В этот раз ему удалось придавить меня к стене.

— «То милая Кэт, а то строптивая Кэт».

Этот шепот, вырвавшийся у него, я ни с чем бы не спутала. Американский акцент. Темнота библиотеки.

«Я ведь актер», — сказал он.

Мэттью признался, что сам напал на меня в «Уайденере», но, как оказалось, солгал. Он определенно был готов к тому, чтобы сделать из меня Лавинию, однако угрозы придумал сэр Генри. Все было подготовлено им от начала до конца — весь сценарий. Я с воплем вывернулась, припечатав его к стене. Он упустил меня, но через секунду встряхнулся и напал снова. Я нырнула ему под руку. Не рассчитав броска, сэр Генри по инерции полетел на пол, ударился и соскользнул за край пропасти.

Я подбежала к обрыву и заглянула вниз.

Он висел там, уцепившись за бугор под карнизом грота, пристроив одну ногу на узкую выбоину, а другой нащупывая опору в крошащейся стенке. Я затолкала мысок туфли в трещину вместо стопора и перегнулась через край. Одной рукой его было не удержать, поэтому книгу и пьесу пришлось отбросить в сторону. Я схватила сэра Генри за запястье. На миг мне показалось, что он утянет нас обоих вниз. Судя по глазам, он был наполовину готов это сделать.

И тут мы услышали шум вертолета.

— Полиция, — выдавила я. — Что бы ни случилось, сэр Генри, они найдут пьесу, и письмо тоже.

В этот миг что-то в нем поддалось. Мало-помалу нам общими усилиями удалось вытянуть его за край пропасти.

— Прости, — прохрипел он, глотая воздух. — Прости, Кэт. Тебя бы я ни за что не тронул. Но ты не оставила мне выбора.

— Не трудитесь! — отрезала я. — В тюрьме у вас будет много времени об этом подумать.

— Вот он — современный лик мести, — произнес сэр Генри. — Ты стала Гамлетом, Кэт. Неужели не видишь?

В его тоне звучали горечь и восхищение, а я думала только о груде трупов, остающихся на сцене в конце пьесы.

— И что с того?

Вдалеке над каньоном небо прорезала голубая змеящаяся дуга — молния. Гром расколол тишину, а внизу, небу навстречу, вздулась бушующая река, волоча камни и стволы деревьев. Мерный рокот вертолетных лопастей участился.

Сэр Генри поднялся на ноги. Вздернув подбородок, он направил свой могучий голос ввысь, заглушая ветер:

У меня на глазах он стал Просперо — чародеем, который вызывал бури и запускал колеса правосудия. Медленным царственным жестом он простер руку в мою сторону.

— По вашему веленью они заполнялись, сэр Генри, — бросила я в ответ. — Ваша «магия» угробила шестерых. Семерых, если Бен не выживет.

Какая-то живая сила, которую он излучал, казалось, рассеялась и пропала. Он вдруг опять превратился в старика — немного печального и уставшего от жизни. Его рука поникла.

Вдалеке над каньоном показался вертолет. Шум от его винта отдавался эхом среди скал. Когда он подлетел ближе, со дна ущелья поднялись брызги воды и клубы пыли. В проеме двери стояли, указывая на нас, Синклер и мистер Хименес.

Потянувшись мне за спину, сэр Генри сгреб сумку с письмом. Книгу с пьесой я успела подхватить, но на нее он и не покушался. Повысив голос так, чтобы было слышно одной мне, он заговорил тоном отца-скитальца, нашедшего родную дочь. Без позерства, просто в оправдание.

Я только теперь догадалась, что он задумал, и бросилась вперед, но было поздно: сэр Генри уже подошел к краю обрыва.

— Помни обо мне, — произнес он, а в следующий миг откинулся навзничь и Икаром ринулся вниз, ликующе улыбаясь и раскинув руки, как опаленные крылья.

Далеко внизу поток беззвучным всплеском обозначил его падение. Река еще раз вынесла его на поверхность, а потом он исчез.

Интерлюдия

Июль 1626 года

Он думал погибнуть от огня и меча или по крайней мере на эшафоте под насмешки толпы, но уж никак не в темноте и одиночестве.

Смрад смерти достиг той густоты, когда приходилось давиться каждым вдохом, однако ужаснее была тишина. Поначалу священник ей радовался. Сержант, человек выдающейся отваги, бредил в последние два дня перед смертью, и его стоны и завывания были почти так же невыносимы, как скрежет ногтей по камням, завалившим выход из их убежища. Бедняга пытался разобрать каменную груду, пока его пальцы не стерлись до костей, но презирал всякие уговоры, пока совершенно не обессилел в темноте. А ведь сержант был крепким бойцом.

Может, и стоны, и тишина, думал священник, посланы ему в наказание за то, что он отравлял воздух ложью?

Хотя он ведь лгал из благих побуждений. В скором времени после начала похода они вышли к реке, разлившейся после трех дней дождя. Подожди они еще три дня, и вода спала бы — наводнения в этом странном и непредсказуемом краю проходили также внезапно, как и возникали, но капитан не отличался терпением. Подгоняемые его бранью, они переправились в тот же день, что стоило им трех мулов с поклажей. Капитан воспринял потерю своей винной фляги как величайшую трагедию, а погонщика велел высечь. Отряд снес это, как сносил прочие проявления капитанского самодурства — стиснув зубы. Однако известие о пропаже Библии зажгло в их глазах панический огонь. Солдаты в большинстве своем были невежественными крестьянами, а их набожность была скорее сродни предрассудкам, нежели разумной вере. Так или иначе, священник попытался их успокоить: вынул из седельной сумы том «Дон Кихота», увесистый, в богатом окладе, и выдал его за свою личную Библию, сказав, что будет рад поделиться ею с товарищами.

Паника улеглась. В дальнейшем он стал «читать» по псалму вместо каждой главы (например, о битве с мельницами) и декламировать по памяти притчу о блудном сыне. Было время, когда от подобной истории он мог бы живот надорвать со смеху, но теперь все это осталось в другой жизни.

Люди, конечно же, замечали стопку бумаги, которую он прятал за обложкой. Кто-то предположил, что это проповедь, что он работает над личной молитвой, стали поддразнивать его этим. «Великий труд, — посмеивались они, — шедевр». В каком-то смысле это было правдой. Хотя что за молитва могла содержать такое:

Сержант пару раз проницательно на него поглядывал, но если что и заподозрил, то удержал при себе. В отличие от капитана он умел командовать людьми.

Следуя за рекой, они спустились с гор на широкую бурую равнину, напомнившую кастильцам родные края. Несколько дней спустя солдаты, волочившиеся в хвосте колонны, обнаружили двух индианок с детьми. К тому времени, когда священник разведал, из-за чего сзади возникла заминка, дети были убиты, а женщины — еще хуже. Сначала он отвернулся: солдатский быт, что тут скажешь. Однако некоторые вояки предавались утехе так грубо и продолжительно, что ему пришлось погнать мула к голове колонны и пожаловаться капитану. Капитан поскакал назад, важно спешился и пробился сквозь кольцо солдат, хлеща их шпагой, пока те не расступились. Какое-то мгновение он просто глазел. Одна женщина уже умирала. Потом капитан вышел в круг и взял вторую прямо там, у всех на виду, а закончив, насадил на клинок. После этого он забрался в седло, пришпорил коня и поскакал вперед. Колонна зашагала дальше, даже не оставшись похоронить тела.

Той ночью священник, отойдя помолиться о заблудших душах, увидел в ветвях дерева чьи-то глаза, которые наблюдали за лагерем. Капитан наорал на него, обозвал трусом и дураком, а сержант втихомолку удвоил охрану.

Мера не помогла: следующим утром одного из солдат нашли стоящим на четвереньках в двадцати ярдах от лагеря — с выколотыми глазами и кровавой дырой в паху. После этого каждую ночь всех, кто касался индейских женщин, отлавливали поодиночке, как бизонов, и разделывали все более хитроумными и мучительными способами. Человек попросту исчезал, а несколько часов или дней спустя его находили — еле живого, у самой дороги, как указательный столб.

Многие перед смертью хотели приложиться к святой книге. Священник задумался, стоило ли продолжать этот обман с Библией и насколько велик его грех. После решил, что утешение, которое он приносил умирающим в ужасе и муках, его отчасти оправдывало.

Врага своего они так и не видели, только его деяния. Люди стали шептаться о демонах. Однако капитан не желал замечать крови и страха, витавшего в лагере, — ему туманили взгляд легенды о золотых городах. Не замечал он и того, что вскоре остался последним из участников гнусной оргии.

Три дня спустя капитан не вышел из палатки. Нашли его на земле, с распоротым животом. Кишки были растянуты по всей палатке, как ленты; глаза, язык и руки — отрезаны, горло — распорото, а его собственные гениталии — забиты в рот. При этом ночью никто ничего не слышал.

Похоронили капитана без особенного траура на рассвете. После этого отряд повернул домой (или на худой конец в Президио или Санта-Фе).

Оказалось — поздно. Ночью напали индейцы. Большинство солдат перерезали спящими, но сержанту удалось согнать уцелевших и, отбиваясь, отступить с ними в холмы, а оттуда — в каньон. Тем не менее их все так же отлавливали по ночам. К тому времени как они обнаружили отверстие пещеры, отряд поредел до восьми человек при двух лошадях. Они думали, что занимают выгодную позицию для обороны, не подозревая, что индейцы умеют карабкаться по скалам не хуже серн.

Так солдаты и священник укрылись в пещере, славя Бога и судьбу за найденную расселину, что привела их в прохладный обширный зал, словно высеченный в скале. Только потом они поняли, что находка была не случайной: их намеренно туда загоняли. Правда, им было уже не до сожалений: камни начали осыпаться. Двоих задавило в попытке прорваться сквозь град из булыжников. Другие забились вглубь и переждали, пока уляжется грохот. Тогда-то и началось это бесконечное бдение в темноте, а за ним — угасание, до тех пор, пока священник не остался наедине с сержантом, а вскоре — с самим собой.

Два дня назад он перестал мочиться. Губы потрескались, во рту до того пересохло, что каждый глоток отзывался мучительной болью. В какой-то миг одиночество ушло: в темноте то и дело стали появляться лица, слегка колеблясь в воздухе, точно русалочьи волосы. То ему мерещилась смуглая женщина в зеленом платье, то мужчина с лукавым взглядом — лукавым, насмешливо-циничным и в то же время печальным. Такой взгляд бывает у тех, кто на жизненном примере понял, что самый яркий свет и самая глубокая в мире тьма бывают переплетены невероятно причудливым образом. Но чаще всего перед ним всплывало лицо, которого он никогда не видел, точнее, личико девочки с каштановыми волосами, чей портрет он носил многие годы у сердца, спрятав внутри распятия.

Интересно, что бы сказал на это епископ? У священника вырвался смех, больше похожий на клекот. «Издержки духа и стыда растрата!» — прокричал он когда-то в гневе. Вполне епископские слова.

Хотя нет — растрата здесь ни при чем; священник давно это понял. Любовь не бывает растратой. «Любовь не знает убыли и тлена…»[51]

Она опять улыбнулась ему, отчего его сердце ёкнуло и пустилось вскачь.

— Но кто она? — услышал он собственный молодой голос.

— Та, кто есть, — ответили ему. — Роза красоты.

А дальше наступила тишина.