Школа мечтателей (СИ)

Глава 4. Соловей

Сияющий, наполненный радостью, Харм вышагивал по улицам Воллдрима. Сытый, наверное, первый раз в жизни, и полный впечатлений, он возвращался домой. Найти путь назад не составило труда. Дорога, украшавшая шествие вэйосов, все еще выделялась нарядом. Много вэйосов встретилось ему по пути. Все возвращались с пышного праздника. Их старшие братья и сестры пока оставались в школе, ведь с первого дня они усердно принимались за учебу.

Харм не мог поверить: жизнь бывает другой. Столько вокруг происходит, а он не видел ничего. Шесть лет только семья была его миром, однако жилось в нем так не уютно.

Старший Дриммерн, по имени Константин, никогда не ругал детей, но и приласкать не стремился. Даже малютку Сару. Пройдет мимо, будто он единственный человек не только в доме, да во всем мире. Не отец, а постоялец: поест, поспит, прогуляется по двору, а потом усядется у окна и будет смотреть неведомо куда. Уляжется на кулаки, станет вздыхать и мучиться тоской. Попытки изменить свою жизнь не входят в его планы. Все это не важно. Разломанная печка в бане или рухнувший сарай на дворе, починить? Нет! Зачем?

Его жена Ольга, рыжеволосая женщина с когда-то красивым лицом, сейчас, из-за прилипшей к ней угрюмости и бесконечных домашних дел, с глубокими, почти старушечьими морщинами, выглядела намного старше своих лет. Неаккуратно скрученные волосы, прищепленные старой пошарпанной заколкой, загрубевшие кисти рук и грязные кривые ногти, высохшее тело, уставший взгляд — вот, что стало с привлекательной женщиной за годы домашней каторги. Круглые сутки в напряжении, она как ястреб, летает по дому с глазами, рыщущими в поисках пыли или не протертого после ужина стола, с постоянными мыслями о недоделанных делах, о не помытой посуде или не прополотой на дворе гряде. Бывало, Ольга вскочит посреди ночи и пойдет драить печь, поливать огород, чистить кастрюли. Сначала ей хотелось переделать все домашние дела, но работы меньше не становилось. Постепенно бытовые проблемы заняли все ее существо, и теперь в том исчез всякий смысл, а жизнь превратилась в бесконечную хозяйскую рутину.

Стив, двенадцати лет, чем-то походил на Харма. Старший из сыновей, молчаливый и безучастный, избегал любого общения. Что творилось у Стива в голове, никто не мог сказать. Возможно, он страдал или его наполняло безразличие. Трудная, повседневная работа не выматывала его, бездействие не вгоняло в тоску. Он словно не существовал. Лишь выполненные поручения указывали на его присутствие.

Средний сын, Майкл, белокурый мальчуган с огромными голубыми глазами. Не такой суровый и замкнутый, он все же обладал некоторыми несвойственными старшим Дриммернам качествами. Добрый мальчик по своей сути не находил отклика в семье и лишь рождение младшей сестры наполнило его жизнь хоть каким-то смыслом. Выражать радость и любовь Майкл не посмел бы, да и вряд ли понимал значение этих слов. К счастью маленькой Сары, в душе его горела искорка, к сожалению, разгореться огню не позволяло тяжелое, гнетущее окружение.

Пожалуй, единственная не принимала положение вещей в доме, младшая, Сара. Она искала общения и внимания, однако приходилось довольствоваться малым: Майкл накормит, уложит спать и обнимет, если приснится страшный сон. Поговорить и успокоить он не умел.

Эти близкие, но такие далекие люди ждали Харма за воротами его родного дома. Душа малыша Дриммерна переполнялась чем-то светлым и хорошим, и он жаждал поделиться счастьем с ними. Харм смело вошел во двор.

— Харм? Ты где был? Мама искала, — встретила брата младшая сестра. — Ты не начистил картошки к обеду. Она злится.

— Сара! Я видел такое… Ой, я тут принес столько всякого… мама обрадуется… Там на площади такое здание, такое огромное, а внутри еще лучше и красивее. Столько проходов и комнат. Можно даже заблудиться. Вот бы мама позволила туда вернуться…

Сара замерла и слушала с удивлением. Она привыкла к молчаливому, угрюмому брату, а сейчас перед ней стоял другой человек: возбужденный, взбудораженный. Она смотрела на Харма и восхищалась. Впервые увидав нечто восхитительное во всегда безразличном брате, крохотное сердечко запрыгало от радости:

— А что? Что там такое? Какое здание? Что ты там делал? Как ты туда попал? — но тут в мыслях у Сары всплыло: «Мама!», и любопытство в один миг сменилось горьким предчувствием. — Ты ушел и никому не сказал. Мама в огороде. Сходи. Она очень разозлилась на тебя. Сейчас время обеда, но ничего не приготовлено.

— Я ж сказал: я кое-что принес. Ты такого еще не пробовала. Маме понравится. Я пойду к ней. А ты ставь посуду на стол: будем обедать!

— Хорошо. Как знаешь, — полная сомнений, Сара все же отправилась накрывать на стол.

Папа, как обычно, сидел у окна на старом табурете и отсутствующим взглядом блуждал по двору. Сара стала расставлять тарелки, раскладывать ложки. Она специально гремела посудой, пытаясь привлечь внимание отца, но ему было безразлично. Он повернулся, посмотрел на стол, потом встал и вышел во двор. Сара прикусила губу от досады: «Почему он такой?»

Харм парил в фантазиях, он начинал осознавать радости жизни. Слова Сары не произвели на него впечатления, и своей радостью он хотел одарить родную мать. Как только Харм выпрыгнул из-за угла и увидел знакомый силуэт, склоненный над рядами картофеля, весь его задор тут же иссяк. Когда-то цветной и пышный сарафан сейчас пыльный и выгоревший на солнце топорщился на сухощавом теле измученной женщины. Даже не успев заговорить, Харм ощутил чужой гнев, обволакивающий пространство вокруг него. Теперь придется отвечать за проступки — она заметила его.

— Мама, — тихо, почти шепотом, позвал провинившийся сын.

Реакции не последовало.

— Мама, я пришел. Я знаю: я не начистил картошки…

Согнутая спина наклонялась в такт ручной мотыге, не изменяя ритма. Она била длинным шестом комья земли у дальних кустов.

— Мама. Не злись. У нас есть обед. Вот посмотри, — Харм выставил вперед бумажный пакет.

Ольга хотела проучить сына, игнорируя любые его слова и доводы. Подобное наказание могло продолжаться неделями и даже месяцами. К несчастью Харма, в его короткой жизни происходило это довольно часто и со временем ему вовсе стало не нужно общение. Однако новость о возможном обеде сбила мать с толку, и она тут же развернулась:

— Что там у тебя? — она подошла и заглянула в пакет. — Ты откуда это принес?

— Мама… Я был… я был в школе…

— Какие глупости. Зачем ты туда пошел? Школа бесполезна, — выговорила она, разглядывая содержимое пакета.

— … меня угостили там, вот этим. И директор, мисс Брегантина, разрешила мне туда прийти опять… — он опустил глаза, ожидая шквала ругательств, но мама вдруг задумалась, словно пыталась что-то вспомнить.

Молча, они стояли какое-то время. Терзающее молчание сильно затягивалось, но Харм не решался заговорить первым. Сердце билось о грудину и спазм, то сжимал, то отпускал мышцы горла. Он стиснул зубы, а фантомные букашки, взбесившись, щекотали голову. Еще несколько минут и от напряжения Харм бы потерял сознание. Вдруг мама как будто очнулась ото сна:

— Брегантина… Мне кажется: я уже слышала о ней. Не могу вспомнить… — она кивала головой. — Старуха с огромными глазами? Злая и уродливая? Это она?

— Она… она — директор. — Харм не хотел перечить матери, ведь Брегантина вовсе не была такой, как та описывала, но и не стал противиться, — Мама, пожалуйста.

Внезапно мать переключилась и затараторила:

— Надо поесть… Пошли в дом… Неси пакет… Сначала поедим… Ничего, ничего… Потом. Потом. Но теперь покушаем… школа какая-то… Брегантина… проголодались все… без обеда нельзя… — так и не ответив на просьбу сына, неуклюже обходя кусты, она поковыляла к дому, волоча по земле мотыгу. У заднего входа мотыга выпала из рук и осталась лежать острием вверх.

— Пойдем, — Харм побрел следом.

Сара встретила брата и взяла из его рук пакет. В присутствии мамы дети вели себя тихо и почти не разговаривали. Сара пыталась не издавать лишних звуков, но бумага звонко шелестела, и малышка напряглась, ожидая замечания. Однако его не последовало, мать вела себя странно: что-то бормотала, ругалась с кем-то невидимым или сама с собой?

Сара шепнула Харму:

— Я позову Стива, и Майкла, и… папу, — брат кивнул ей, она вышла.

Харм боялся смотреть на мать, но в то же время все ждал от нее хоть какого-то ответа. Он был готов отказаться от школы, лишь бы этот устрашающий бред прекратился. Итак, всегда суровая и молчаливая, теперь та вела себя как сумасшедшая. Томимый неизвестностью и полный раскаяния, мальчишка вспомнил свой сон и испугался, ведь у женщины, которая сегодня ему приснилась, были такие же рыжие волосы как у его мамы. А вдруг сон про нее?

«Зачем мне школа? Опять я думаю всякую ерунду. Не надо было мне идти. Цветок этот. Откуда он взялся? Снова я все испорчу. Прости, прости мама. Я стану прежним. Как раньше. Не нужна мне школа. Прости. Прости…» — глаза налились слезами. Харм, не упуская из виду спину вдруг обезумевшей матери, подошел к двери. Он тихонько толкнул гнилые доски и исчез в своей комнате. Не стесняемые свидетелями, слезы хлынули неудержимым потоком. Харм рыдал и не мог остановиться. Всё было обычным и бессмысленным, но он привык к такой жизни. А что теперь? Как притворяться, ведь он увидел другой мир: веселая детвора, чьи-то чужие, но любящие родители, добрые люди как тот мужчина, который подарил ему цветы?..

— А где цветы? — произнес вслух Харм. — Забыл! Подарить бы их маме! Прости, мысли все портят, я попытаюсь не думать ни о чем. И о тебе опять попробую не думать. Зачем я подумал, что мама сумасшедшая? Ты — дурак, Харм! Дурак!

Харм не покинул комнату в этот день. За дверью семейство Дриммернов пробовало новые блюда. Вероятное многое понравилось Стиву и Майклу. Сара, наверное, просто счастлива и может папа улыбается? Из-за закрытой двери не доносилось ни слова, потому что за обедом, как обычно, сидели молча. Лязг ложек по глиняной посуде — вот все что различил Харм. Лишь изредка мать делала замечания неловким движениям своих детей.

Всю оставшуюся часть дня, почти неподвижно, Харм размышлял, лежа на старом матраце. Он укрылся пледом, превратившимся в неровную бахрому в тех местах, где шерсть потрепала моль. День был знойным, но раскаяние заставило его тело дрожать. Харм кутался в старое покрывало, и оно пропиталось слезами, тогда Харм перевернул его сухой стороной и опять погрузился в свои тягостные мысли. Он вспоминал прошедший день с восхищением, корил себя за радость, но потом вновь возвращался в мечту о школе. Плакал, улыбался, потом ужасался поведению матери. Однако больше всего терзал его недавний сон, приснившийся в столовой. Харм с содроганием вспоминал черты лица страшной женщины, и они все больше напоминали ему маму.

Вечер постепенно размывал очертания комнаты, пока убогая обстановка из кровати, нескольких открытых полок на соседней стене и низкого табурета не скрылась во мраке ночи. Так, в борьбе с самим собой и с мыслями о своих домашних обязательствах Харм ненадолго заснул. Правда спал беспокойно и еще до зари мальчишка проснулся.

Из-за опухших от вчерашних слез век, потолок предстал размытым, а глаза пощипывало. За окном пел соловей. Одинокая песня, среди тишины еще глубокого сна жителей Воллдрима, источала совершенство, убаюкивающее сомнения мальчишки. Харм слушал и ему нравилось.

— Как красиво! — прошептал он.

Харм вспомнил главный холл Купола Природы. Он вытащил из кармана штанов посеребренное кольцо с летучей мышью. На песочном фоне блистали расправленные крылья покорительницы ночей.

Еще на вчерашней экскурсии Харм заметил, что крохотная мышь пряталась в коридоре саванны средь скудной листвы неведомых ему деревьев, сидела на спинке изогнутых стульчиков в столовой, в пузырьке воздуха застыла в морских глубинах, — украшала своим присутствием почти каждый кабинет, каждую стену в корпусе. Гранатовый бисер глаз безмолвно кричал на любое сомнение Харма: «Не бойся! Вперед! Все получится!» Но Харму самому хотелось закричать, ведь вернуться в обычную жизнь теперь не удастся, да и разве он захотел бы?

Харм уселся на краю кровати и зажал кольцо в кулаке. Ночная песнь соловья уносила мысли далеко за пределы Воллдрима. Пред Хармом всплывали иллюстрации гор, взметнувшихся над зелеными долинами, рек разрывающихся в дельты, песок лазурных океанов. Он видел это и еще столько… на картинах, на стенах, повсюду в Куполе Природы. Госпожа Пенелопа Хайвон сказала, что эти красоты существуют на самом деле. Они реальны и когда-нибудь Харм сможет увидеть их собственными глазами, если только захочет.

— Я хочу! Хочу! Я буду дураком, если не вернусь туда! Мама… Эх, мама…

Харм принял решение. Он встал, прибрал кровать и через окно выбрался во двор, набрал целое ведро картофеля и коротким ножом стал срезать кожицу с клубней. На улице не было ни души, даже коровы с курами все еще спали в своих сараях. В такой тишине песня соловья и звук бульканья воды, когда Харм кидал в огромную кастрюлю почищенные картофелины, слышались издалека.

— Должно хватить на весь день, — успокоил себя Харм, дочистив все до конца.

Он вымыл и залил картофель чистой водой, чтобы корнеплоды не потемнели, взял в руки веник и подмел крыльцо. В бочку для полива огорода запустил руки и плеснул дождевой водой себе в лицо, затем одел кольцо с летучей мышью на указательный палец. В этот момент песня соловья вдруг оборвалась. Малыш-вэйос застыл, будто его застукали за недозволенным занятием, лишь его зрачки запрыгали в поисках угрозы. Пугающую тишину прервал подсвистывающий тончайшей мелодией ветерок, и Харм облегченно выдохнул. Он подошел к воротам и поднял засов, аккуратно пихнул от себя дверцы. Жуткий скрип от не смазанных петель, как удар грома в кромешной тишине, прокатился по округе и эхом вернулся назад. Харм вжал голову в плечи и обернулся на окна, за которыми спала его семья. В этот момент соседский петух решил, что самое время просыпаться и закукарекал во всю прыть. Под звонкую песню горлопана, Харм двумя руками толкнул створки и помчал прочь, оставив ворота распахнутыми.

Город только начинал просыпаться, а до занятий в школе оставалось еще много времени. Харм достиг фруктового сада, забежал за угол и остановился отдышаться. Он выглянул — никого. Воодушевление и одновременно тревога надрывали молодое сердце. Харм не знал, правильно ли он поступает, удрав из дома, но возвращаться уже не собирался. Решив отдаться обстоятельствам, но надеясь на снисхождение, немного отдохнув от стремительного побега, он отправился гулять вдоль забора по направлению к центральной площади Воллдрима.

Деревья в саду, высаженные строгими линиями, прогибались от обилия плодов. Этот год, как и все предыдущие, за редкими исключениями, порадовал воллдримцев обилием яблок, груш, апельсинов и черешни. Здесь выращивали особый сорт черешни, дававший плоды трижды в год. Такое дерево быстро вырастало и уже на третий, после посадки, сезон начинало плодоносить. Правда, проживало оно недолго. Через 7-10 лет прекращалось цветение, и вскоре древо погибало. Сейчас черешня была в самом соку. Крупные, диаметров в два-три сантиметра, плоды разукрасили кроны деревьев, а редкие листочки едва просматривались на провисших ветках. Харм стал срывать фрукты и пробовать их. Теперь он хотел испытывать всё на себе! Оказалось пища может быть такой разной!

Нагулявшись и наевшись вдоволь, Харм уселся на скамейку, раскинув руки на спинку. Он закрыл глаза и наслаждался. Порывистый ветерок раннего осеннего утра, еще по-летнему теплый и нежный, шевелил грязные сосульки волос. Они терлись о деревянные перекладины, тихо шепча убаюкивающий мотив.

И вот Харм стоит в своем дворе. Перед ним вырисовывается неприятная картина: дырявая ограда с выломанными в нескольких местах планками, железные детали забора, покрытые ржавчиной и зеленый мох на гниющих досках. Казалось, прошло еще несколько лет с момента, когда он был здесь в последний раз. Обернувшись, он обнаружил, что вместо убогой кривой хижины стоит аккуратный дом с бирюзовой черепичной крышей. Резные оконные рамы в форме небольших колонн, пропорциональные окна с горшочками разноцветных бегоний в кашпо и легкие занавески в цвет черепицы, создали идеальную картинку дома, в котором Харму захотелось жить. Лишь он рассмотрел отдельные детали, изображение качнулось, как отраженное в воде, и стало скручиваться к центру в водоворот: бирюза занавесок потекла по стенам, крыша закруглилась и сползла к земле.

— Нет! — крикнул Харм и прищурился от внезапной вспышки света. Он потер глаза, пытаясь рассмотреть, что же произошло, но увидел лишь квадрат полуразрушенной ограды и траву, ровную, неестественно застывшую, словно деревянную. Само здание исчезло.

Вдруг над головой пронеслась птица. Она щебетала привычную песню. Харм узнал мотив и помчался за ней. Он подпрыгнул и, оттолкнувшись руками от старых ворот, взмыл ввысь и… поплыл по воздуху. Харм перебирал руками, ногами, пытаясь нагнать летуна, однако тот быстро удалялся. Юркий соловей уже превратился в далекую точку и почти исчез, но неожиданно застыл в воздухе, а потом, стремительно теряя высоту, словно камень, пролетел сотню метров и в последний момент, сделав мертвую петлю, залетел в дом. Харм приметил строение, в котором скрылась птаха, и вскоре спустился рядом на землю. Распахнутые окна первого этажа создавали сквозняк и потому шторки с одной стороны строения колыхались готовые улететь вовсе. Харм заглянул в одно из окон — никого, подошел к другому — тоже никого, около третьего он услышал тихий голос:

— Прилетел мой маленький. Как слетал? Успешно? — соловей добродушно щебетал что-то в ответ свое хозяйке, а та продолжала: — Ты пел свою лучшую песню? Расскажи, что было потом? — Озорник бойко вычирикивал последние новости. — А дальше? Что ты видел? — тут певец умолк. — Ах ты, проказник. Не удержался и прилетел рассказать о кольце? Шустрый ты мой… Думаешь, Харм решился?

Харма передернуло, и он открыл глаза.

— Второй раз уже. Теперь сны будут все время? Опять? Как раньше? — он осмотрелся, но улица все еще пустовала, хотя теперь уже доносились далекие звуки оживающего города.