Школа на горке

* * *

Первого сентября Борис взял новый портфель, три гладиолуса и пошел вдоль бульвара туда, где на горке, поросшей зеленой травой, стояла серая четырехэтажная школа.

Солнце освещало бульвар, тени старых деревьев пересекали дорожку, и Борис старательно перепрыгивал эти тени. Чтобы случайно не наступить на тень, он внимательно смотрел под ноги. Если бы кто-нибудь спросил Бориса, почему он так делает, Борис не смог бы ответить. Он и сам не знает, почему хочет наступать на светлые полосы и не хочет наступать на темные. Может быть, в то теплое солнечное утро это помогало ему сохранить спокойствие. Вернее, ему так казалось, что он сохраняет спокойствие, а на самом деле Борис волновался и сам был этим недоволен.

Он шел в школу в первый раз. Точнее говоря, он был там однажды, когда вместе с мамой ходил относить документы и записываться в первый класс.

Тогда он вошел вслед за мамой в высокую дверь и не увидел ничего особенного. Пахло ремонтом, на высокой скамейке из неструганых досок стоял заляпанный маляр и брызгал на потолок из длинного шланга, известка летела во все стороны, как мелкий дождик.

— Нам сюда, — сказала мама и подошла к двери, на синей стеклянной табличке серебряными буквами было написано: «Директор».

Мама открыла дверь, они вошли. Большая женщина в синем халате подметала веником пол; она нагнулась и собирала в совок мусор. На подоконнике Борис увидел большой аквариум, там плавали черненькие существа, похожие на головастиков, но у них были маленькие руки с растопыренными пальцами.

— Тритоны, — догадался Борис.

— Аксолотли, — сказала женщина; лицо ее стало брезгливым. — Из биологического кабинета вынесли, пока ремонт. — Она выпрямилась и тут же схватилась за поясницу: — Радикулит замучил!

— Нам нужен директор, — сказала мама.

— Я директор, — отозвалась женщина; веник она держала в руке, а совок с мусором положила на пол. — Что вы удивились? Все нянечки в отпуске, вот и приходится самой.

Она просмотрела документы, убрала их в папку.

— Значит, тебя зовут Борис? Ну что ж, Борис, будем учиться.

Борису она понравилась, только он не понял, почему «будем учиться». Это он будет учиться, она-то давно уж выучилась.

Мама вечером сказала папе:

— Директор такая домашняя. Видно, добрая женщина. Я так надеюсь на это.

Папа ничего не ответил, он смотрел в окно.

— Хотя и строгость, разумеется, нужна, — добавила мама, заметив, что Борис слушает.

А сегодня утром Борис сказал маме:

— Только не надо меня провожать. Школа — не детский сад, я пойду один.

Теперь Борис об этом пожалел. Он видел на той стороне улицы девочку с букетом, ее вела мама. И двух мальчиков-близнецов вели за руки мама и папа. А Борис шагал один. Погорячился, думал он. Конечно, школа не детский сад, но первый класс — не пятый и не десятый. С мамой было бы как-то надежнее.

По радио и по телевидению вот уже несколько дней говорят о том, что первое сентября — большой праздник, что первоклассники радуются, и родители радуются, и бабушки, и дедушки, и вообще все радуются. Борис понимал, что должен радоваться, но было как-то тревожно. Всегда тревожно начинать новую жизнь.

Борис крепко сжимал в потном кулаке гладиолусы, так крепко, как будто они могли вырваться и улететь. Эти три ярких цветка на толстых стеблях — красный, оранжевый и белый — были последним, что связывало Бориса с прежней жизнью. Вчера, еще дошкольником, он пришел с мамой на рынок, они увидели человека с большими усами, около которого стояла корзина пестрых цветов. Человек стал вращать свои большие черные глаза, они блестели, Борис сразу загляделся на этого человека.

— В школу пойдет? Взрослый парень.

Борису усатый понравился, а маме, кажется, нет. Она сухо спросила:

— Сколько?

Потом добавила:

— Пользуются, что праздник.

— А как же не пользоваться? — весело удивился усатый.

Мама быстро достала деньги, взяла цветы.

— Пойдем, Борис, купим антоновку.

Когда они отошли, Борис обернулся и кивнул усатому. Усатый подмигнул, как будто хотел сказать: «Коммерция — коммерцией, а парень ты симпатичный. На женщину я не обижаюсь, тем более, она — твоя мама».

— Не вертись, — сказала мама, — что за привычка на все глазеть? Смотри под ноги.

Как будто самое интересное — смотреть под ноги. Так ничего и не увидишь, кроме ног. Нет, Борис как раз любит смотреть по сторонам или вверх.

— Сейчас купим антоновку, — сказала мама, — а завтра в честь праздника я испеку пирог. Меня научила одна женщина у нас на работе — замечательный рецепт, почти без муки, одни яблоки, яйца и сахар.

Мама еще что-то говорила про рецепт пирога, Борису стало неинтересно слушать, да и мама говорила уже скорее всего не с ним, а как бы сама с собой.

...Теперь Борис идет в школу и думает. «Интересно получается, — думает Борис, перескакивая через тень старой липы. — Еще вчера я был дошкольником, а сегодня, как только дойду вон до того угла и поднимусь на горку и войду в ворота, я перестану быть маленьким ребенком и стану учеником. Или учеником считается тот, кто уже сидит в классе? Или тот, кто получил первую отметку? Нет, все-таки, наверное, тот, кто первого сентября вошел в свою школу. У кого есть своя школа, тот и ученик. Вот от каких перемен случаются иногда большие события в жизни человека».

Борис сам считал, что это очень умная мысль.

Вдруг совершенно неожиданно откуда-то из-за угла выскочил парень в синей школьной форме. Он обогнал Бориса, резко обернулся и, протянув руку, цепко выхватил у Бориса цветы.

— Люблю цветочки! — крикнул он и побежал дальше.

До школы оставалось совсем немного.

Борис никак не мог опомниться, стоял и смотрел вслед, а тот был уже совсем близко от школьных ворот. Разве его догонишь? У него и ноги длиннее, он, наверное, в шестом классе учится. А если и догонишь — разве отнимешь? Борис напряг все силы, чтобы не заплакать, но это было очень трудно: слезы наполнили глаза до краев и собирались перелиться на щеки. Пришлось задрать голову, чтобы они не лились.

Другие шли с мамами. А он, как сирота, один и без цветов. Что же теперь делать?

И вдруг Борис увидел замечательную картину. Наперерез парню с его цветами бросился другой, тоже большой. Он схватил того за шиворот. Он дал тому несколько хороших плюх, вырвал букет из его руки, поддал коленкой с такой силой, что тот влетел в школьные ворота на хорошей скорости, и еще крикнул вслед:

— Хлямин! Запомни!

Потом он отдал цветы Борису, сказал:

— Не реви, не маленький. — И сразу же отошел.

Он оказался впереди, а Борис пошел за ним. Не догонял и не отставал, держался недалеко, но и совсем близко не подходил. Вдруг этот мальчишка остановился, положил портфель на асфальт и уставился в небо. Борис стал за его спиной и тоже посмотрел, чтобы узнать, на что смотрит этот замечательный человек. Но в небе ничего не было, совсем ничего — ни птиц, ни облаков, ни самолета. Пустое синее небо.

Тогда Борис сбоку посмотрел на лицо этого человека, который сумел вовремя прийти ему на помощь, не захотел даже услышать «спасибо», а теперь стоял и смотрел в небо так внимательно, как будто это было очень важное занятие. Взгляд был сосредоточенный. Борис надеялся, что мальчик что-нибудь скажет, но он ничего не сказал. Тогда Борис понял, что человек просто думает о чем-то своем и мешать ему не надо. Борис потоптался немного и пошел дальше. Помятые гладиолусы торчали вверх своими острыми верхушками.

* * *

На школьном дворе было много людей, и все они показались Борису очень большими. И где-то среди этой толпы находится тот тип, Хлямин, который притаился, притих, а сам вдруг возьмет да и бросится на Бориса. Такому, как он, ничего не стоит напасть на человека в любую минуту. И стало Борису как-то одиноко и неуютно, а что он мог поделать? И Борис поступил так, как всегда поступал, когда ему становилось грустно и неуютно: он выставил подбородок вперед, поджал губы так, что они стали в ниточку, сощурил глаза, а лоб нахмурил в складки. Пусть только полезут.

Красивая учительница сказала:

— Первый «А» строится вот здесь!

Она произнесла это так радостно, как будто нет на свете занятия приятнее, чем строиться вот здесь. Все засуетились, а Борис стоял и не двигался.

— Что же ты стоишь, как памятник? —сказала маленькая девочка с огромным белым бантом и фыркнула в букет георгинов.

Тут только Борис сообразил, что первый «А» — это теперь и он, Борис. Он подошел поближе к учительнице; там были мальчики и девочки, такие же, как он, некоторые даже меньше ростом, и это Борису понравилось. У всех были белые воротники, все крепко держали свои букеты и смотрели на красивую учительницу, но успевали смотреть и друг на друга. Борис тоже стал всех разглядывать, отвлекся, и сразу подбородок выдвинулся на свое место, нахмуренные брови расправились и поднялись до самой челки.

Девочка с огромным бантом оказалась рядом.

— Меня зовут Лена. Ты в какой детский сад ходил? Я — в улучшенный. Можешь проводить меня после школы до самого дома.

Борис хотел сказать: «Больно надо», но не успел. Красивая учительница захлопала в ладоши и громко сказала:

— Тише! Тише, первый «А»! Слушайте директора школы!

Борис увидел директора. Сначала ему показалось, что это другой директор. Высокая прическа башней и зеленый костюм. Вид строгий. Но это была та самая женщина. Она говорила долго, Борису очень понравилось. Особенно ему нравилось, что директор то приближала лицо к микрофону, то отдаляла его от микрофона. От этого речь звучала то громко, на весь большой двор, а то совсем тихо, ни одного слова не поймешь.

Директор говорила, что надо хорошо учиться, слушаться учителей и добросовестно относиться к выполнению домашних заданий. Потому что сегодня всенародный праздник — начало учебного года.

— Школа — ваш второй дом, — сказала она.

Это Борису тоже понравилось. Хорошо, когда есть второй дом. Был у него один дом, а теперь, значит, будет два.

Еще директор сказала:

— Учительница — это ваша вторая мама. Муравьев, как ты себя ведешь?

Во дворе стало совсем тихо. Вопрос был задан прямо в микрофон и разнесся по всему двору; может быть, его было слышно даже на проспекте, потому что Борис заметил, что прохожие стали оборачиваться, а родители, которые привели своих детей в первый класс и теперь стояли по ту сторону забора, перестали растроганно всхлипывать, а стали смотреть на учеников, переводя взгляд с одного на другого с большим интересом.

— Муравьев! Я тебе говорю!

Борис оглядывал всех, ему очень хотелось узнать, кто такой Муравьев и что он такого делает, этот Муравьев, если в самый первый день директор школы на него сердится. Но он не мог понять, кто Муравьев. Стояли ребята, вертели головами, хотели посмотреть на этого Муравьева.

— Ты, Муравьев, видно, так и не взялся за ум, — продолжала директор. — Не успел появиться и уже начинаешь!

Борис подумал, что у директора школы, наверное, глаза устроены как-то особенно, не так, как у других людей, не так, как у него, поэтому она видит Муравьева, а Борис не видит.

— Ты уже взрослый человек, Муравьев, ты учишься в пятом классе. И будь добр, веди себя соответственно возрасту. Ты понял меня, Муравьев?

— Понял, — произнес спокойный голос недалеко от Бориса, наверху, и с кирпичной стены спрыгнул высокий худой мальчик с серьезными глазами.

Борис сразу узнал его: это был тот самый мальчик, который спас гладиолусы, который не побоялся Хлямина, хотя Хлямин был выше и толще.

Кирпичная стена отделяла школу от старинной церкви с голубыми куполами. Муравьев по какой-то причине пришел сегодня в школу не через широко открытые ворота, а перелез через высокую, толстую стену и теперь стоял и смотрел на директора. «Интересно, а я смогу залезть на эту стену?» — подумал вдруг Борис. И решил, что если с разбегу, то, пожалуй, сможет. Если, конечно, обует кеды, а не новые ботинки на скользкой подошве.

У Муравьева выражение лица было такое, как будто ему, Муравьеву, очень жалко директора, которая намучилась с ним за все четыре прошедших года и теперь будет мучиться пятый год. А сколько еще времени до десятого класса!

Когда директор кончила говорить речь, все захлопали, а красивая учительница сказала:

— Директора зовут Регина Геннадьевна, постарайтесь запомнить. Хотя, если человек ведет себя в школе как положено, ему не приходится иметь дело с директором.

Борис подумал, что он ни за что не будет иметь дело с директором, потому что обязательно станет вести себя в школе как положено.

Все стали входить в школу, в дверях получилась толпа, и Борис немного отстал от своего первого «А». Это было очень удачно, потому что он оказался рядом с Муравьевым.

В вестибюле было прохладно, блестели чистые стены. Муравьев протянул Борису руку:

— Муравьев. Поздравляю с началом новой жизни! — Он крепко пожал Борису руку.

Бориса удивила такая торжественность, но тут Муравьев наклонился к нему и добавил тихо, чтобы не слышала красивая учительница:

— Вообще-то не такой уж она сахар, эта школьная жизнь.

Борис засмеялся, сразу стало легко. Удивительное дело — все вокруг твердили: праздник, счастье, великая радость — и отчего-то не становилось празднично. А этот замечательный Муравьев сказал слова, не сулившие никакого особенного счастья, и стало вдруг легко и весело.

Когда Борис засмеялся, Муравьев тоже засмеялся и хлопнул Бориса по плечу:

— У тебя есть чувство юмора. Это прекрасно — способность видеть смешное отличает человека от животного.

— Философ, — прошипел голос за спиной Бориса.

Борис обернулся, увидел Хлямина и быстро подвинулся поближе к Муравьеву.

— Иди, иди, Хлямин! — Муравьев сказал это таким тоном, что сразу было видно — он нисколько не боится, хотя Хлямин и выше ростом и сильнее.

Хлямин пошел, низенький лоб был напряжен, губа выпячена, — видно, Хлямин придумывал, что бы такое остроумное ответить этому Муравьеву. Но придумать не смог и сказал не остроумное:

— Много на себя берешь, Муравьев. Еще встретимся с тобой.

— Конечно, встретимся, Хлямин, — спокойно сказал Муравьев, — мы ж с тобой в одном классе учимся.

Хлямин ушел, но он не мог, чтобы последнее слово осталось не за ним:

— По-другому поговорим! У меня есть ребята, не такие, — он показал пальцем на Бориса, — а как следует, — он показал ладонью намного выше себя.

Муравьев не слушал его. Он повернул голову направо, и Борис посмотрел направо. Там было много ребят, больших и маленьких. Все шумели, здоровались и толкались. Но самой заметной была девочка с желтой сумкой через плечо. Почему она выделялась из всех, Борис не понимал. Обыкновенная девочка, тоненькая, высокая. Но высоких и тоненьких много. Такое же, как у всех девочек, коричневое платье, такой же белый воротник. Волосы подстрижены коротко, обычные темные волосы. У многих такие прически, такие сумки. И вдруг Борис догадался:

— Какая красивая!

— Это Катаюмова, — грустно усмехнулся Муравьев, — ничего особенного. Ну, красивая... — И вдруг совсем другим тоном, заметив, что Катаюмова слушает: — Первая зануда на всю школу.

Катаюмова пожала плечом и отвернулась.

Муравьев сказал:

— Пошли наверх.

Они стали подниматься по лестнице. Борис увидел на стене большую серую доску из мрамора, на ней золотыми буквами были написаны фамилии: Александров, Алешичев, Бычков, Березкин, — по алфавиту. Фамилий было много. Рядом с доской на полу лежали цветы и еще стояли букеты в банках с водой.

Борис остановился у доски; он читал еще не совсем бегло, но прочитал все до одной фамилии, до Янковского. Муравьев стоял рядом.

— Они учились в нашей школе, — сказал Муравьев, — они погибли на войне.

Борис наклонился и положил свои яркие гладиолусы рядом с чьими-то георгинами.

Это было совсем недавно.

* * *

Это было очень давно.

Юра выскочил из своего деревянного, серого от старости дома. Перед ним стоял клен с такими огромными листьями, что каждым листом можно было закрыть Юрино лицо со всеми веснушками, коротким носом, темными круглыми глазами и острым подбородком. Этот клен Юра видел перед собой всю свою жизнь, но сегодня был особенный день, и даже клен казался особенным. Юра с минуту полюбовался желтыми листьями, похожими на теплые золотые звезды. Под кленом стояла скамейка, Юра прыгнул на нее и закричал во все горло:

— Валентина! Я в школу иду! Мне вчера портфель купили!

Валентина наконец проснулась, высунула в форточку взлохмаченную голову:

— Подумаешь, в школу он идет! Теперь все учатся, чего орать на весь двор? Людям спать мешаешь!

Лохматая голова быстро втянулась в форточку.

Но никакое ворчание Валентины не могло сегодня испортить настроение Юрке, ученику первого класса, владельцу нового портфеля. Он попрыгал по скамейке, спугнул тощую серую кошку, которая где-то шаталась всю ночь, а теперь пыталась пристроиться на теплой скамейке. Но от Юриного топанья и крика, от его суматошного поведения кошке стало плохо на скамейке, и она метнулась через узкий двор, впрыгнула в форточку Валентины.

Солнце поднялось из-за церкви, засияли звезды на голубых куполах. Солнце пригрело крышу новой школы, которую построили на горке рядом с церковью, как будто специально к тому самому сентябрю, в который Юре надо было идти учиться. А до этого все ребята со двора — и Славик, и Рита-Маргарита, и Перс, — все ходили в маленькую старую школу, которая стояла тоже на горке с давних времен. Маленькую сломали, а на ее месте выстроили четырехэтажную.

Юра оглядел двор. Было очень рано и потому совсем пусто. Раньше Юра выбегал во двор, когда там были все или хотя бы кто-нибудь один — Славик, это, конечно, самое замечательное. Можно было со Славиком сыграть в фантики, в ножички на куче песка или просто потолковать. Ну, а если не было Славика, то можно было побороться с Персом, побегать в салки с Валентиной, Ритой-Маргаритой, Санчо и Светкой. Конечно, девчонки — это совсем не то, но в их дворе были неплохие девчонки — не плаксы, не сплетницы и не ябеды. А Валентина к тому же жила своим умом чуть не с шести лет, потому ее все уважают, даже взрослые.

Но сейчас во дворе никого не было — ни взрослых, ни ребят.

И Юра оглядел двор в последний раз и пошел домой умываться, потому что знал, что неумытые люди в школу не ходят.

— Это же надо додуматься — раскричаться в такую рань! — сказала своей внучке Валентине бабка Михална и закрыла форточку, чтобы кошка опять не убежала на улицу. — Еще и кошку пугает, помешала ему кошка. Сразу видно — хулиган.

— Нет, бабушка, он не хулиган, — сказала Валентина, заплетая косичку, — он просто разошелся. Это Юрка.

Юрка слышал этот разговор. Он как раз проходил мимо их окна и видел Валентину, которая заплетала косу и смотрелась в стекло вместо зеркала. Юра скорчил ей рожу — растянул рот пальцами так сильно, что даже уши зашевелились, а язык высунул, чтобы страшнее получилось. Валентина тоже показала ему язык и отвернулась от окна. Бабка Михална постучала сухим кулачком по раме и крикнула:

— Хулиган глупый!

Юра прошел мимо. Мало ли, что скажет бабка Михална, совершенно неавторитетная старуха, которая уже все забывает и путает. Потому ее внучка Валентина и живет своим умом. Валентина однажды так и сказала Юре:

«Я с шести лет живу своим умом. А для этого ума нужно очень даже много».

...Утро пришло в их двор яркое и прозрачное, клен светился всеми своими листьями. Этот желтый свет окрашивал в желтое стену сарая, облупившийся забор, окно бабки Михалны.

До войны было еще целых десять лет.

* * *

Борис еще не вошел в свой класс, а узнал так много, что еле помещалось в голове.

Они шли с Муравьевым по лестнице, впереди них красивая учительница Галина Николаевна вела первый «А».

— Муравьев, — сказала Галина Николаевна таким же голосом, каким говорила директор Регина Геннадьевна, — опять! Борис! Сейчас же иди с нами, нечего отрываться от своего класса.

— Я не отрываюсь.

— Прекрати пререкания. Дурные примеры заразительны.

Борис не хотел сердить Галину Николаевну и решил догнать свой первый «А», но в это время в коридоре появилась еще одна учительница. Издали она показалась Борису совсем старой — седина какого-то лунного цвета, медленная походка. А подошла ближе — совсем молодые светлые глаза, синие и веселые.

Муравьев вдруг стал робким и сказал тихо:

— Здравствуйте, Варвара Герасимовна.

— Мы уже виделись, — ответила она — разве ты забыл?

— Помню, — тихо сказал Муравьев.

Муравьев не боится даже Хлямина, а тут оробел.

— Злая? —спросил Борис.

— Кто? Варвара Герасимовна? Да ты что? Просто я утром сказал про пулеметную ленту, а она не верит. Но тут я сам виноват.

Борис ничего не понимал, а до этого все казалось таким понятным — школа, учительница, новый друг Муравьев.

— Какая пулеметная лента?

— Ну, это долго рассказывать.

У Бориса слегка зазвенело в голове. В его жизнь входила какая-то тайна.

— Расскажи, а?

Муравьев молча вздохнул.

— Если рассказывать, надо много рассказывать. А так нечего и рассказывать. Понял ?

— Понял, — выдохнул Борис, хотя, конечно, ничего не понял.

— Борис! Долго нам тебя ждать? — позвала Галина Николаевна.

— Беги, — подтолкнул его Муравьев, — увидимся. Пока.

* * *

В то самое утро, когда Юра выбежал из дому и помчался к школе на горке, девочка Валентина надела новое синее платье из блестящего материала под названием «сатин». Она положила в карман глаженый носовой платок, почистила желтым гуталином ботинки, стараясь закрасить побелевшие носы. Теперь все было в порядке. Валентина прокричала в ухо бабке Михалне:

— В школу пошла! Бабушка!

Бабка Михална была глуховата, но хотела все знать.

— Зачем так рано? Еще только шесть утра! — закричала бабка тоже громко; ей, как многим глухим, не было понятно, нормальным голосом она говорит или нет. Иногда ей казалось, что она говорит тихо, а ее было слышно даже во дворе. — Зачем в шесть утра в школу идти?

— А так! — ответила Валентина. — Мне спать давно не хочется. Я всегда буду рано в школу ходить и на одни «отлично» учиться буду.

Эти слова Валентина сказала негромко, не для бабки, а для себя она их говорила. Но бабка вдруг ответила:

— Хвастаешь.

Никак не поймешь эту бабку: то почти совсем не слышит, а вдруг ухватит то, что совсем тихо скажешь.

— Я хвастунов не уважаю, Валентина, — продолжает бабка Михална. — Твой отец хвастун, а ты в него не будь. Хотя он мне сын, человек он пустой, как сорный бурьян.

Валентина ничего не отвечает. А что она может сказать? Она отца плохо помнит, отец давно не живет дома, с тех пор, как мама умерла.

Маму Валентина совсем не помнит, маленькая была. Помнит только, как везли на черной повозке длинный ящик — гроб.

И черные лошади шли впереди, а глаза лошадям зачем-то прикрывали черные кружочки, а над головами лошадей развевались черные султаны из шелковых ниток.

А отца немного помнит. Помнит, как через несколько дней после смерти мамы он пришел домой и прямо с порога сказал:

— Уезжаю. Не обижайся, мать, я человек искусства, меня зовут дороги. Жена меня удерживала, а теперь что ж...

Отец не договорил, но Валентина, которой еще не исполнилось шести лет, поняла основное: отец уезжает от них, а она остается с бабкой Михалной. Бабка заплакала, а Валентина сказала:

— Не плачь, бабушка, проживем с тобой.

— Много ты понимаешь! — приговаривала бабка, а сама всхлипывала. — Как же нам жить без всех?

Отец достал из шкафа футляр с баяном, перекинул через плечо ремень. Раньше отец играл на баяне в кино перед сеансами.

Ребята во дворе гордились:

— У Валентины отец — артист.

Теперь отец устроился в разъездной цирк.

— Буду аккомпанировать танцующим собачкам, исполнять вальс канатоходцам. Вам буду помогать материально.

И шагнул к двери.

С тех пор бабка и Валентина живут вдвоем. У бабки плохая память, она все забывает и теряет. То ключи забудет, сидит перед запертой дверью на скамейке, ждет, когда Валентина из детского сада придет и отопрет дверь. То деньги у бабки вытащат из кармана, а она только руками разводит — надо же, какие люди нечестные, плохие. Однажды бабка шла по двору и несла бутылку с подсолнечным маслом. Вдруг споткнулась, выпустила бутылку из рук. Звон разбитого стекла, масло потекло по асфальту, бабка заплакала. Валентина выбежала из дома, взяла бабку за руку:

— Сама буду в магазин ходить. И не плачь. Я уже большая — скоро шесть лет.

Ребята бросили игру, уставились на Валентину. Юра спросил:

— Будешь с нами в пряталки?

— Некогда, за постным маслом идти надо.

Взяла дома другую бутылку и побежала в магазин.

С тех пор Валентина редко играла во дворе — то с сумкой идет из магазина, то в булочную несется, то за керосином.

Однажды Юра встретил Валентину возле керосинной лавки, она, склонившись вбок, несла большой бидон с керосином. Поставила бидон на землю, отдышалась и сказала:

— Я — не как ты. У тебя и мама есть и отец, а мы с бабкой живем на алименты.

Юра не знал, что такое алименты, а Валентина знала, хотя ему тоже было шесть лет, как и ей. Но, значит, дело было не только в возрасте.

Вечером Юра спросил за чаем:

— Мама, а что такое алименты?

Мама поперхнулась чаем, а потом уставилась на отца. Отец тоже закашлялся, хотя Юра видел, что он не поперхнулся. Он кашлял нарочно, чтобы успеть подумать. Юра понял, что задал трудный вопрос.

— Ну как бы тебе объяснить... — замямлил отец. — Это когда, например, отец не живет вместе со своими детьми. Понимаешь? Он жить с ними не хочет или не может, а содержать их он обязан, потому что он отец. И он посылает деньги по почте. Эти деньги называются алиментами. Понятно?

— Понятно. Значит, это деньги. А почему отец не живет дома? Отец должен жить там, где его семья.

— Это редко бывает, что отец отдельно. Вот у нас во дворе все отцы на месте, верно?

— Как — все? А у Валентины?

— Ах, забыл. Ну, это особый случай безответственности, этот гармонист.

— Пей чай, остынет, — напомнила Юре мама. — Вечно ты приносишь со двора бог знает что.

— Под стеклянным колпаком не вырастишь, — непонятно сказал отец.

Юре почему-то понравились эти слова. Он подошел к отцу, взобрался к нему на колени, потерся лбом о жесткий подбородок. Потом долго сидел молча. Отец мешал чайной ложкой в стакане, оранжевый абажур висел над столом, свет отражался в пианино, в никелированном чайнике. Мама намазывала масло на хлеб. Руки у мамы мягкие, пальцы длинные. Юрина мама преподает в музыкальной школе.

* * *

Наверное, алименты — это не так уж много денег: Валентина всегда бегала в одном и том же платье, хлеб покупала черный, а белый редко и баранки редко. А колбасу только на Первомай.

Теперь Валентине исполнилось восемь лет. На днях она вынесла во двор новый портфель, показала всем:

— Вот купила, и книги и тетрадки — все есть. Не люблю на последний момент откладывать, надо заранее позаботиться.

Рита-Маргарита прищурила глаза:

— Хвалишься.

Юра дернул Риту за косу:

— Молчи. Это тебе нельзя, а Валентина пусть похвалится.

— Почему? — Рита-Маргарита обиженно уставилась на Юру. — Несправедливо.

— Потому. Она своим умом живет, а ты чьим?

Маргарита больше не стала спорить. Она не вредная, Маргарита, — просто иногда не соображает, и приходится объяснять.

И вот Валентина, низенькая и крепкая, размахивая портфелем, идет в школу. Светлый лучик от блестящего замка отпрыгивает, перелетает на стену высокого дома, потом на зеленый забор, оттуда — на булыжную мостовую, под ноги лошади. А лошадь, ни на кого не обращая внимания, тяжело тащит телегу, нагруженную дровами. Дрова белые, березовые. «Запасливые люди, — думает Валентина. — Именно пока сухо и тепло, надо дрова готовить к зиме. До морозов дрова полежат в поленнице во дворе, просохнут хорошо, проветрятся на осеннем ветерке, станут легкими и звонкими, будут жарко гореть, и меньше их потратишь, сухих-то».

Вдруг Валентину толкнули в спину, она чуть не упала, но удержалась, пришлось только немного отскочить в сторону. Мимо несся запыхавшийся Юра. Он пролетел мимо и закричал:

— Человек в школу спешит, а она тут!

— Ненормальный какой-то! Зачем спешить, когда еще рано? Можно идти спокойно.

— Много ты в этом понимаешь! Славик сказал, кто раньше придет, сядет, с кем захочет. А кто позже придет, того учительница рассаживает! Вот и ползи еле-еле, сама потом наплачешься!

И он помчался дальше.

* * *

Учительница Галина Николаевна, как всякий учитель, не любит, когда на уроке задумываются о чем-нибудь постороннем. Сама она, наверное, никогда не задумывается о постороннем, не смотрит по сторонам, не прислушивается к голосам за окном, не пытается найти ответ на разные загадочные вопросы. А Бориса мучает один загадочный вопрос: почему Муравьев вот уже вторую неделю не появляется на втором этаже, где учатся первоклассники? Борис так и не видел его с самого первого сентября. Борис помнит, как твердо сказал Муравьев: «Увидимся». Но он не сказал, когда они увидятся, и теперь Борис ждет каждый день, старается быть терпеливым. А всего на один этаж выше учится Муравьев, которого Борис так хочет повидать. Казалось бы, Борису ничего не стоит подняться со своего второго этажа на третий, туда, где занимаются пятиклассники. Но Борис каждую перемену откладывает; для этого есть веская причина: там, на третьем этаже, не только Муравьев, там еще и Хлямин...

А может быть, Муравьев давно забыл про Бориса? Мало ли у него дел.

— Буква «о» должна быть не круглой, а овальной, вот такой, — Галина Николаевна выводит на доске букву «о», очень овальную, с замечательным наклоном. Борис вздыхает: он понимает, что ему никогда в жизни, как бы он ни старался, не написать такую замечательную букву «о».

— Борис! Опять ты отвлекаешься!

— Я не отвлекаюсь, Галина Николаевна.

На самом деле он все-таки отвлекается. Но как не отвлекаться, когда вот уже целый час Борис пытается решить новую загадку. Он же не виноват, что его школьная жизнь с первой минуты началась с неразгаданных тайн. Сначала — пулеметная лента, о которой невзначай упомянул Муравьев. Он сказал о ней как о чем-то обычном. Но Борис сразу почувствовал, что здесь скрыто что-то необыкновенное. А тут еще эта история, которая произошла на большой перемене, всего какой-нибудь час назад.

Борис стоял в коридоре у окна и грыз печенье. Подошел Димка Коваленко, спросил:

— Это у тебя печенье? Овсяное?

Борис протянул ему печенье и тут услышал, как за окном сиплый голос отчетливо сказал:

— Главное — чтобы никто не узнал о глобусе. Но я верю, ты умеешь хранить тайну.

Услышав про тайну, Борис вздрогнул и не стал терять ни минуты — сразу высунулся в окно. Но увидел пустой двор, мокрую траву, мутные пузыри на лужах. Только старая учительница Варвара Герасимовна шла под черным зонтиком к воротам; наверное, у нее уже кончились уроки.

Рядом его одноклассник Дима Коваленко доедал печенье.

— Дима, ты ничего не слышал? Вот только что.

— А что? —Дима проглотил последний кусочек. — Слышал. Девчонки песню поют про енотика, я ее тоже знаю. А ты?

— Да погоди ты с енотиком, Дима! Там, во дворе, кто-то сказал одну удивительную вещь. Неужели ты не слыхал?

— He-а. А какую вещь?

Борис молчал. Не мог же он всем подряд рассказывать про загадочные слова. Но кто-то же сказал их, в конце концов! Борис слышал каждое слово: «Главное — чтобы никто не узнал о глобусе. Но я верю, ты умеешь хранить тайну». Дима подождал немного, потом протянул:

— Молчишь? Ну тебя!—И ушел.

А Борис стоял у окна, смотрел на дождь и думал:

«Какой глобус? Почему нельзя, чтобы про него знали? Кто был там, под дождем? Почему так быстро спрятался? О какой тайне они говорили?»

Вопросов было много, а ответа — ни одного. И чем больше в голове у Бориса появлялось вопросов, тем он больше запутывался в них. Тайна не хотела раскрываться, и от этого ему еще сильнее хотелось ее раскрыть.

— Борис! Я сказала — открыть тетради. Разве тебе нужно особое приглашение?

Борис раскрывает тетрадь. Конечно, ему не нужно никакого особого приглашения.

Борис заметил, что, когда Галина Николаевна сердится, она становится не такой красивой. Значит, думает Борис, красивые люди не должны сердиться. Пусть некрасивые сердятся, они-то все равно некрасивые.

Когда учительница ругает Бориса, ее глаза становятся маленькими и острыми, как кнопки, а голос становится жестким. Вот и теперь она смотрит на Бориса глазами-кнопками, колючими и маленькими. И Борис всем своим видом показывает, что он осознал свою вину, он больше не будет отвлекаться на уроках, не будет действовать на нервы учительнице.

— Все пишем в своих тетрадях букву «о». Не забывайте о нажиме, о наклоне.

Борису кажется, что эти слова относятся к нему одному: Галина Николаевна подозревает, что именно он, этот Борис, забудет о таких важных вещах, как нажим, наклон.

Борис начинает писать; он очень старается, он наклоняет голову набок, даже слегка покряхтывает. Ему хочется, чтобы учительница увидела, как он старается, совсем не отвлекается. Но Галина Николаевна именно теперь не смотрит на него. Она прохаживается по классу. Почему она не замечает, когда Борис все делает хорошо? Наверное, учительница просто не любит его. Бывает такая неприязнь с первого взгляда. Мама однажды сказала про какую-то свою сотрудницу: «У нас с ней антипатия с первого взгляда, вполне взаимная». Взаимная — это значит, что и та женщина тоже не любит маму. Хотя Борис не может себе представить, как это может быть — кто-то не любит его маму. Мама-то уж точно лучше всех. И с Галиной Николаевной у Бориса нет взаимной антипатии — он-то к ней хорошо относится. А она к нему плохо. Ей, наверное, кажется, что Борис все делает нарочно, чтобы она сердилась. А он вовсе не хочет, чтобы она сердилась. Галина Николаевна всех мальчишек посадила с мальчишками и только Бориса посадила с Леной. Разве это справедливо? Конечно, это несправедливо.

Не успели первоклассники первого сентября войти в свой класс, Галина Николаевна стала всех рассаживать по местам. Диму посадила с Сергеем, который хотя и в очках, здорово борется. С ним каждый хотел бы сидеть. Двух высоких мальчиков на последнюю парту, потому что они высокие, чтобы не загораживали доску. А Борису Галина Николаевна сказала:

— Ты, мне кажется, не очень-то послушный. Пусть девочка оказывает на тебя влияние.

Лена сразу уселась рядом с Борисом, вид у нее был довольный: наверное, она любит оказывать влияние.

Как только учительница отошла, Борис тихо сказал Лене:

— Расселась! Этого только не хватало!

— Галина Николаевна, а он ворчит, — тут же на весь класс сказала Лена.

— Борис, не ворчи, — велела Галина Николаевна.

И теперь Борис сидит с этой Леной. Он старается не смотреть в ее сторону, но Лена не такой человек, чтобы дать забыть о себе.

— Борис, отодвинься, ты меня локтем задеваешь, — шепчет она.

— Больно ты мне нужна — тебя задевать! — шипит Борис и от злости начинает писать быстрее. Буквы съезжают с линейки, валятся набок.

Учительница подходит к их парте. Тут только Борис видит, что он написал плохо, и быстро закрывает тетрадь. Кажется, на этот раз Галина Николаевна не заметила. Она берет тетрадь Лены, любуется ровными, аккуратными строчками.

— Ты молодец, Леночка, умница.

От Галины Николаевны пахнет ландышем. У мамы тоже такие духи, Борису очень нравится этот горьковатый грустный запах, такой нежный, легкий.

— А ты, Борис, почему не пишешь? Все написал?

Она протягивает красивую руку, берет его тетрадку, раскрывает ее и долго-долго в нее смотрит. Борису кажется, что учительница смотрит в его тетрадь целый час. Потом она долго-долго смотрит на Бориса. И ее взгляд царапает Бориса. Он опускает голову. Весь класс перестает писать букву «о» и смотрит на Бориса, он это чувствует, не глядя ни на кого.

Наконец учительница говорит жестко:

— Перепишешь. Останешься после уроков.

Борис кивает.

Почему так получается? Он хочет, чтобы все было хорошо, чтобы никто на него не сердился, а выходит как-то криво, нескладно. Значит, он несуразный человек, какой-то нескладный. Все пойдут домой, будут играть в футбол или смотреть мультфильмы, а он будет сидеть один в пустом классе и выводить эту проклятую букву «о». Он успел возненавидеть ее, эту букву. Он заранее знает, что она получится опять криво, косо. Потому что так уж у него получается: стараешься — получается плохо, и не стараешься — получается плохо. Зачем же тогда стараться?

Зазвенел звонок, все задвигались, стали складывать тетради и ручки. Борис сидел на своем месте. На душе была тоска. Он не знал, что скоро, совсем уже скоро произойдут события, которые сыграют большую роль в его жизни. Что он станет не только свидетелем, но и участником этих событий. Ничего этого Борис не знал. Он сидел и злился на Лену, которая аккуратно складывала в свой чистенький ранец чистенькие тетрадки и краем глаза посматривала на Бориса.

Наконец она все собрала и сказала вежливо:

— До свидания, Боря.

— Иди отсюда! — прошипел Борис.

* * *

В тот год молодая учительница Варвара Герасимовна пришла на свой первый в жизни урок.

Когда директор школы сказал ей, что ее направляют в первый класс, она очень расстроилась, чуть не заплакала.

— Я окончила исторический факультет, я историк, понимаете? Я могу преподавать в старших классах историю.

Она мечтала, что ее ученики, взрослые, умные ребята, будут задавать ей сложные вопросы, а она, молодая, но прекрасно подготовленная, образованная учительница, сможет ответить на любой вопрос, сможет рассказать им о глубоких исторических процессах, о войнах, о том, как история помогает человеку лучше понимать сегодняшний день. Ее ученики сразу оценят ее и полюбят, будут уважать и слушаться, и она будет гордиться ими — умными, способными, взрослыми.

Но директор твердо сказал:

— В первый класс нужен учитель. Нужен, понимаете? И потом, это даже полезно — пройти вместе со своими учениками весь путь с самого начала, всю десятилетнюю историю их жизни. Договорились?

Спорить было бессмысленно. И вот они сидят перед ней, тридцать пять чисто умытых мальчиков и девочек. Смирные, послушные дети. Кто сказал, что от первоклассников можно сойти с ума? Мало ли, что скажут непонимающие люди.

Для первого знакомства она читает им свою любимую сказку про девочку Снегурочку. Они слушают, глаза внимательные, все лица повернуты к ней. Уже сегодня эти дети станут чуть богаче, чуть умнее — они слушают прекрасную сказку, их молодая учительница так прекрасно читает.

— «И вот Снегурочка пошла со своими подружками в лес. Они собирали ягоды, цветы. А потом разожгли костер и стали прыгать через огонь...»

— Все равно я с девчонкой сидеть не буду! — раздается громкий, звонкий голос.

Варвара Герасимовна вздрагивает от неожиданности. Все завозились, кто-то засмеялся.

— Кто это сказал?

— Я! — Коричневые круглые глаза смело смотрят на учительницу. Узкий подбородок, упрямо сжатые губы. — Я не хочу сидеть с девчонкой. Другие сидят с мальчишками, а я почему с Валентиной?

— Во-первых, не с девчонкой, а с девочкой. — Она старается выиграть время, она еще сама не знает, что же во-вторых. — Во-вторых, перебивать взрослого человека, да еще учителя, некрасиво. — Ее голос набирает уверенность. — Сидеть тебе придется там, где тебя посадила учительница. А сейчас мы будем дочитывать сказку, если вы согласны.

— Дочитывать! — сказали все. — Конечно, согласны.

Промолчали только Юра и Валентина.

Но лицо у Юры было такое, что на нем можно было без труда прочесть: все равно несправедливо.

«Еще, может быть, подружатся», — подумала учительница.

Тихо в классе. Учительница дочитала сказку. Вдруг на последней парте раздался плач.

— Что опять? Кто тебя обидел?

Маленькая девочка с голубой лентой вокруг головы глотала слезы.

— Мне Снегурку жалко, — проговорила она глухо сквозь ладони, прижатые к лицу, — зачем она растаяла?

— Не плачь, — растерянно ответила учительница. — Может быть, дед и бабка слепят новую Снегурочку.

— Все равно эту жалко, — не унималась девочка.

— Ревет, — произнес смуглый мальчик, Леня Кошельков. — Это же сказка, а не на самом деле.

Кто-то сказал:

— Ну и что — сказка? Все равно жалко.

Это произнес знакомый голос. Юра. И Варвара Герасимовна подумала: «Вот он какой, этот Юра».

Так закончился первый урок начинающей учительницы Варвары Герасимовны.

На доске мелом было написано число: первое сентября тысяча девятьсот тридцать первого года.

* * *

Быстро идет время, и Юра уже стал пятиклассником. Он уже и не помнит, как в яркий осенний день он несся по улице и кричал счастливым голосом: «Я иду в школу!»

Теперь он давно привык к тому, что он школьник. Ходит не с новым портфелем, а с обтрепанным. Новый портфель довольно быстро становится обтрепанным, если на нем несколько раз съехать с горы. А уж если портфелем нет-нет да и сыграть в футбол, то он станет как раз таким, какой носит теперь под мышкой Юра. Обычный мальчишечий портфель с потускневшим замком и отлетевшими металлическими уголками, а ручка тоже давно оторвалась и куда-то запропала.

Юре даже в голову не приходит просить у мамы: купи мне новый портфель. Есть куда положить тетради и учебники, значит, все в порядке. Да и в самом деле — разве не все равно, какой портфель.

Юра теперь много знает. Он выучил уже всю таблицу умножения. Может без единой ошибки написать слово «лестница». Знает, как по-немецки «Я иду гулять». А больше всего ему нравятся уроки истории. Может быть, потому, что ее преподает Варвара Герасимовна, его первая учительница.

Юра помнит, как впервые увидел удивительную карту. Варвара Герасимовна вошла в класс и прикрепила карту к доске. Юра смотрел и не мог понять: что-то не так. Знакомые названия — Киев, Новгород. А где еще города? Куда делись? Не может же быть, чтобы в России было всего два города. Сверху на карте нарисованы палочка и крест, а рядом наоборот — крест и палочка. Вот так: IX — XI. А внизу на этой карте нарисованы черные всадники на черных конях.

— Валентина, смотри-ка, всадники, черные на черных конях.

— Не разговаривай, Юра, — останавливает Варвара Герасимовна. — Посмотрите на эту карту. Это русские княжества — Киевское и Новгородское, а других городов еще не было. Потому что на этой карте изображена Русь, какой она была больше тысячи лет назад. Вдумайтесь: больше тысячи лет! Вот наверху написано римскими цифрами: девятый — одиннадцатый века. А сейчас у нас какой век?

— Двадцатый, — отвечают пятиклассники.

— А всадники? —спрашивает Юра.

— А всадники — это кочевники: половцы, печенеги. Они не строили домов, не сеяли хлеба. Гоняли по степям скот, ели мясо.

— Без хлеба? — ахнула Валентина.

— Да, без хлеба. А главное их занятие был грабеж. Налетят внезапно на село, вытопчут поля, сожгут избы, увезут детей на продажу в рабство. От этих всадников было много бед.

Вот что такое история: не урок, не учебник, не параграфы. Это жизнь людей, законы этой жизни, беды, войны, подвиги. Несутся черные кони, плачут женщины. Бьют врагов и погибают воины. Вот что такое история.

Варвара Герасимовна внимательно смотрит на ребят. Глаза у нее добрые, веселые, в такие глаза легко смотреть, ее взгляд не смущает.

— Жизнь каждого человека как бы вливается в историю его народа, всех людей. Когда-нибудь вы это поймете.

На другой день Юра вышел на кухню и сказал соседке тете Дусе:

— Здрасьте, тетя Дуся! А мы уже историю изучаем — про всякие древние битвы, подвиги и победы.

— Ты бы лучше на пол не наляпывал, — сказала тетя Дуся. — У других людей дети как дети — умыл лицо и пошел, а тебе обязательно до пояса. Серьезное мытье разводить — на это есть баня, а здесь кухня.

Юра сразу потерял всякий интерес к разговору.

Молча взял тряпку и вытер пол. Он не будет спорить с тетей Дусей по двум причинам. Во-первых, Юра уже месяц назад принял твердое решение воспитывать в себе выдержку и силу воли. Он хочет стать сдержанным и молчаливым, как капитан Немо. Разве капитан Немо стал бы ругаться с соседкой тетей Дусей? Есть еще одна причина: от тети Дуси можно очень даже просто получить подзатыльник. Характер у нее вспыльчивый, а рука тяжелая.

На кухню выходит Юрина мама. Она в коричневом халате до пола, этот халат папа подарил ей на день рождения. Мама всегда надевает его по утрам и завязывает длинным поясом.

Тетя Дуся оглядела халат и сказала:

— Как поп.

Мама ничего не ответила, но Юра видел, что у нее испортилось настроение.

Однажды Юра слышал такой разговор. Он сидел на кухне и тер наждачной бумагой крышку от старого бака. Мама разрешила взять эту крышку насовсем, а из нее выйдет прекрасный щит для Ледового побоища, которое начнется завтра на школьном дворе. К побоищу готовятся и Витек, и Колокольчик из пятого «Б», и Генка, конечно. Но такого щита ни у кого не будет. Не всякая мама отдаст крышку. Юрина мама все-таки самая лучшая.

Юра отчищает крышку, скоро она начнет блестеть, как серебряная.

— Скребет, скребет, на нервы действует! — говорит тетя Дуся, а сама мешает ложкой в кастрюле, в кухне пахнет кислыми щами, жареной картошкой.

Юра любит сидеть в кухне. Примусы шумят, вкусно пахнет. И разговоры интересные.

Тетя Дуся говорит Юриной маме:

— Варю я первое, второе. Но разве это основа? Основа в том, что я слесарь третьего разряда. А скоро получу четвертый. У нас на заводе слесаря только мужчины, и я — слесарь. Удивляются и уважают. Ни в чем им не уступаю, мужчинам. Он в парашютный кружок — и я в парашютный кружок.

Юрина мама переворачивает на сковородке котлеты и не соглашается с тетей Дусей.

— Ты чего, Мария, головой качаешь? Выскажись вслух, что думаешь. А я послушаю. Ты пограмотнее меня, ты учительница музыки. Скажи.

Мама смущенно покашляла, она робкая, Юрина мама. Тетя Дуся ее всегда побеждает, в любом споре.

— Видите ли, Евдокия Степановна, я думаю, что не надо женщине с мужчинами соревноваться. Женщина всегда будет женщиной, какую бы профессию ни выбрала. Хоть сталевара из нее сделайте, хоть трактористку. Все равно будет она нежной, мягкой. Это в ее природе женской.

Тут тетя Дуся бьет с размаху ложкой по столу.

— Лучше замолчи! Слушать не желаю! Если хочешь знать, это буржуазные выдумки — женская природа, мужская природа. Это классово-враждебный разговор. Барышни-кавалеры — это все теперь сметено, в прах развеяно!

— Евдокия Степановна, у вас каша пригорает.

— А наплевать. Пусть пригорает! У меня зато в цеху норма перевыполнена и на красной доске моя фамилия висит.

Тетя Дуся победно поглядела на маму, положила в тарелку каши, села на свою табуретку, стала есть.

— Евдокия Степановна, хотите котлету?

— А чего? Давай. По котлетам ты меня побеждаешь, что правда, то правда. Здесь я ничего не скажу. Но посмотрела бы я на тебя в цеху! У станка! Ой, не могу! Ох, и посмеялась бы я над тобой!

Юра старается не очень сильно тереть наждачной бумагой крышку, чтобы не заглушать разговор мамы и тети Дуси. В глубине души Юра согласен с тетей Дусей. А за маму ему стыдно: женственность, мягкость — все это старорежимные глупости.

Юра решил сказать об этом маме, когда они придут к себе в комнату. Но в этот вечер произошло событие, на первый взгляд не такое уж важное, но оно во многом изменило Юрину жизнь.

* * *

В тот самый вечер отец пришел с работы и сказал:

— У меня прекрасные новости — я получил премию за хорошую работу.

— Деньгами? — спросила мама.

— Часами? — спросил Юра. — Или фотоаппаратом?

Отец медленно, чтобы разжечь их любопытство, достал из кармана голубой листок бумаги.

— Путевкой в пионерский лагерь для моего сына Юрия.

— Ой! —Юра запрыгал от радости. — В лагерь! Вот это да! Мама! Папа!

Отец работает на том же заводе «Калибр», где тетя Дуся.

Тетя Дуся как-то сказала про него:

«Инженер, конечно, тоже нужный человек — это вон сколько учиться. Но основа всего — рабочий класс. Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей. Карл Маркс».

Это высказывание тогда сразило Юру. До чего прекрасные, смелые, какие-то даже отчаянные слова — «нечего терять, кроме своих цепей». Ведь тот, кому нечего терять, ничего не боится, он смелый и отважный. Терять-то нечего — а чего? Кого бояться-то? Нечего терять, и все тут.

Давно Юра мечтал поехать в лагерь. Представлял себе костер выше неба, печеную картошку, а однажды Генка, который ездил в прошлом году в лагерь, рассказал Юре, как они ходили в поход и ночевали прямо в лесу, на голой земле. Эта голая земля произвела на Юру самое большое впечатление. Трава, корни деревьев, роса, и, подложив мешок под голову, сладко спит веснушчатый Генка. Теперь и Юра, наверное, будет ходить в походы, и ему тоже доведется уснуть на голой земле, без всяких там подушек и пододеяльников.

— Папа! А когда ехать? Скоро? — спрашивает Юра.

А за окном летит тополиный пух, скамейка во дворе нагрета солнцем — пришло лето. И ребята разъезжаются. Рита-Маргарита — с бабушкой на дачу. Славка — к тетке в деревню. Перс — в пионерский лагерь. А Юра не хуже Перса, он тоже в лагерь. Эта замечательная синяя хрустящая бумажка означает, что он, Юра, в первый раз в своей жизни уедет из дому. И не с мамой, и не с папой, а сам по себе. Гладкая бумажка с таким славным названием «путевка» поведет его в путь. Мама почему-то смотрит с грустью. А папа весело говорит:

— Ничего, ничего особенного. Он взрослый парень, ему двенадцать лет.

Папа говорит очень бодро, приподнято, и Юра видит, что и папе немного грустно и беспокойно. Оба они у него странные. Он вырос — радоваться надо, а они грустят. Нет, родителей понять нельзя.

* * *

С чего все началось? Со временем Муравьев, конечно, расскажет Борису, с чего все началось. Хотя вообще-то это не всегда просто — понять, с чего началось.

Но, пожалуй, можно считать, что все началось с письма. А еще точнее — с музея. Конечно, это совсем разные вещи — письмо и музей. Но все-таки вернее будет считать, что именно с музея. Хотя сначала Муравьев и Костя, Катаюмова и Валерка не имели к этому музею никакого отношения. Вот и попробуйте разобраться, где начало.

О том, что в школе есть музей боевой славы, они знали уже давно, с прошлого года. Варвара Герасимовна водила их класс в этот музей. В небольшой комнате на столах лежали удивительные вещи. Котелок, выкрашенный в защитный цвет, помятый, с аккуратной круглой дыркой в боку. Лежало письмо, сложенное треугольником, полустертые строчки, написанные карандашом. Фотография на стене — человек в военной форме сидит на пеньке, а за его спиной орудие с длинным стволом и прозрачная березовая роща. А он не то задумался, не то прислушался. Что он слышит? Пение птиц или гул боя?

Варвара Герасимовна сказала:

— На будущий год, когда вы станете пятиклассниками, я расскажу вам подробно о нашем музее. Это очень дорогие вещи, каждая из них — подлинный исторический экспонат.

— Почему — на будущий год? — Муравьев и тогда был самым нетерпеливым. — Разве нельзя сейчас?

— На будущий год потому, что вы станете на год старше, — улыбнулась Варвара Герасимовна, — и тогда сможете сами принять участие в поисках экспонатов.

— А где искать? —спросил Муравьев; он был уже готов сорваться и лететь.

— Всему свое время, — ответила учительница, — учись терпению, Муравьев. Пригодится в жизни.

И вот теперь, когда они уже целую неделю учатся в пятом классе, Варвара Герасимовна сказала:

— Теперь пришло время. Наш музей будет пополняться, специальная группа пятиклассников будет разыскивать экспонаты для музея. Кто хочет принять участие в этой работе, прошу записаться. Мы назовем эту группу «Поиск».

Название всем сразу понравилось. Поиск — в этом есть что-то от разведчиков, что-то смелое, энергичное. Группа ушла в поиск. Красиво.

Первым записался Костя. Он человек серьезный, любит историю, читает умные книги о героических подвигах. Валерка записался потому, что ему в этот день было скучно. Вообще-то Валерка не очень интересовался историей, гораздо больше он любил собак. Но завести собаку дома мама не разрешала, она говорила, что по квартире будет летать шерсть, а она, то есть мама, этого не переживет. Валерка продолжал мечтать о собаке. Но в «Поиск» записался — мало ли, а вдруг будет интересно. К тому же Варвара Герасимовна сказала, что собирать музейные вещи — дело добровольное и никого заставлять работать она не будет. А Валерка любит, когда его не заставляют, от этого ему как раз и хочется работать.

Катаюмова записалась из любопытства — она больше всего боится, что где-нибудь произойдет что-то интересное, а она в эту минуту окажется в другом месте. Этого Катаюмова перенести не может. Ей все надо видеть своими глазами. От этого, наверное, у нее глаза такие огромные — в пол-лица.

Ну, а Муравьев записался в группу «Поиск» потому, что записалась Катаюмова. Именно в те дни с ним что-то произошло. Ему вдруг стало совершенно необходимо смотреть на Катаюмову, на ту самую Катаюмову, которая училась с ним вместе не первый год, которую он видел до этого тысячу раз, а может быть, и больше.

Теперь он стал появляться всюду, где была она: в том конце коридора, где она болтала с подругами; в том дворе, где она жила; на бульваре, по которому она ходила домой. А самое удивительное было то, что Муравьев мог бы и не говорить с ней, и не подходить близко. Ему было достаточно смотреть на нее. Когда она дразнила его и смеялась над ним, Муравьев очень обижался, и ему казалось, что он обиделся навсегда и никогда больше не станет смотреть на эту противную Катаюмову. Но проходило совсем мало времени, час или еще меньше, и он забывал обиду, как будто обиды и не было. И снова ноги несли его туда, где была она, чтобы он мог смотреть на нее и думать, что она этого не замечает.

Больше никто не записался. Варвара Герасимовна сказала, что и четверых достаточно, и остальных отпустила домой. А если группа «Поиск» будет работать интересно, то и другие ребята тоже придут и тоже будут работать.

— Хитренькие, — сказала Катаюмова, — на готовенькое.

— Об этом не надо беспокоиться, — ответила Варвара Герасимовна. — Вы же тоже приходите не на пустое место. Музей существует, пусть маленький. Значит, нашлись люди, которые собрали его, не побоялись, что кто-то придет на готовенькое.

— А какие люди? — спросил Муравьев.

— Где они сейчас? — спросила Катаюмова.

— Они закончили десятый класс, — ответила учительница, — и теперь уже не учатся в нашей школе. И на прощание мы решили, что теперь в «Поиске» будут работать пятиклассники. У вас впереди много времени, школу кончать вам еще не скоро. Хотя время бежит очень быстро. — Эти слова учительница произнесла с грустью.

Муравьев понял, что тех десятиклассников Варвара Герасимовна, наверное, любила и теперь без них скучает.

— Мы тоже что-нибудь разыщем, вот увидите, — сказал он.

— Конечно, — улыбнулась учительница, — в этом я не сомневаюсь.

— И кое-кто принесет пулеметную ленту, которую обещал, — добавила Катаюмова, и Муравьев сразу заскучал.

* * *

Муравьев пришел из школы и сразу заметил, что в почтовом ящике что-то лежит. Это было письмо. На конверте был напечатан на пишущей машинке его, Муравьева, адрес и его, Муравьева, фамилия. Там было написано: «Ученику пятого класса Муравьеву».

Муравьев сильно удивился. Никогда еще в своей жизни он не получал писем, все его родственники и знакомые жили в том же городе, что и Муравьев. Но на конверте была его фамилия. И она была подчеркнута толстой жирной чертой.

Он вбежал в квартиру и крикнул:

— Дед! Я письмо получил!

Он думал, что дед удивится, но дед нисколько не удивился и вообще не обратил на его слова никакого внимания. Дед стоял в коридоре и, нагнувшись, чистил ботинки, хотя Муравьеву казалось, что ботинки у деда совершенно чистые и блестящие.

— Ну и что? — спросил дед совершенно равнодушно.

— Ничего, — обиженно сказал Муравьев, но дед и на обиду не обратил внимания.

Муравьев тогда закрылся в кухне, разорвал конверт и прочитал:

«Фронтовой офицерский планшет готов подарить музею. Старый солдат. Г.З.В.».

Муравьев раз пять перечитал эти слова, напечатанные на пишущей машинке. Буквы шли неровно, некоторые прыгали вверх. В голове замелькали обрывочные мысли. Старый солдат — кто такой? Только вчера он, Муравьев, записался в группу «Поиск». Откуда тот, кто послал это письмо, узнал об этом? Их в классе было вчера только четверо: Катаюмова, Костя, Валерка, Муравьев. Пятая — Варвара Герасимовна. Откуда появился этот старый солдат? Как его найти? Хорошо бы разыскать его поскорее, получить планшет и принести в школу. Муравьев представил себе, как достанет из парты планшет, как сразу перестанет усмехаться Катаюмова, с уважением посмотрит на него Костя. И Валерка скажет: «Молодец, Муравьев».

А Варвара Герасимовна улыбнется, поставит планшет на стенд в музее, напишет табличку: «Планшет офицерский. Экспонат принес в музей Муравьев, 5-й класс «Б».

И все поколения учеников будут с уважением произносить его фамилию. И вечно будет родная школа помнить своего весьма среднего ученика Муравьева. Потому что не только в отметках, в конце концов, заслуга. А еще и в преданности делу, которым ты занимаешься. Он отыщет старого солдата.

Что-то есть в Муравьеве, если солдат решил написать именно ему. Почему-то он так сделал? Выбрал из всех его, Муравьева. А старый солдат прекрасно разбирается в людях. Вот так.

А может быть, никому не рассказывать? Самому найти старого солдата? Как частный детектив: все разведать, расследовать, сделать логические выводы, проявить смелость и отвагу — и пожалуйста, вот вам старый солдат, вот вам новый экспонат для музея. Так подумал Муравьев в первую минуту. Но уже в следующую минуту он знал, что это не получится. У частных детективов, может быть, стальная выдержка и железное терпение, а у Муравьева выдержка не стальная и терпение не железное. И если он сейчас же ни с кем не поделится, то просто лопнет. Муравьев взял письмо и понесся в школу. Хорошо бы застать там Варвару Герасимовну. А вдруг и Катаюмова еще там? Ведь она пошла после уроков на танцевальный кружок.

По дороге он твердил:

— Старый солдат Г.З.В., Г.З.В. — старый солдат.

Ничего не становилось понятнее от этого повторения, тайна была тайной.

Из-за двери исторического кабинета слышались голоса. Значит, Варвара Герасимовна еще в школе. Он открыл дверь. Как будто специально по заказу Муравьева, в кабинете истории сидела Катаюмова.

— Я письмо получил! — с порога сообщил Муравьев. — От старого солдата!

Катаюмова смотрела на него с самой ехидной из своих улыбок. Учительница тоже улыбалась, это уж совсем было непонятно. Варвара Герасимовна могла бы понять, что речь идет о настоящей тайне и ничего смешного здесь нет.

— Посмотри сюда, — сказала учительница.

И тут Муравьев увидел на столе у Варвары Герасимовны точно такой же листок, какой он держал в руке. Две неполные строчки, напечатанные лиловым шрифтом на пишущей машинке. Некоторые буквы как будто подпрыгивают над строкой.

— Он письмо получил! — Катаюмова пожала плечами. — Не ты один получил, Муравьев. Я прихожу из школы, смотрю — в ящике что-то белеет. Открываю...

В это время в кабинет истории входит Костя:

— А я письмо получил. Очень странное. Старый солдат.

— Г.З.В.? — спрашивает Муравьев упавшим голосом.

— Г.З.В. А ты откуда знаешь? — Костя удивленно уставился на Муравьева.

Катаюмова хохочет от души. Ей бы только повеселиться. И тут в кабинет врывается Валерка.

— Письмо от старого солдата? — спрашивает Варвара Герасимовна, пока Валерка отдышивается. — Г.З.В.?

— Да, а откуда вы узнали?

Варвара Герасимовна показывает на свой стол, там несколько таких писем, совершенно одинаковых, напечатанных на машинке.

— Всем четверым? — растерянно говорит Костя. — Всем, кто записался в группу «Поиск»...

— В этом и есть загадка. Откуда он узнал? — Валерка любит быть логичным. — Предлагает планшет, — значит, знает про музей.

— Или разыгрывает, — говорит недоверчивая Катаюмова.

— Вряд ли. — Варвара Герасимовна серьезна. — Есть вещи, которыми люди не шутят. Я думаю, надо искать этого человека. И тогда найдутся ответы на все наши вопросы: и откуда он нас знает, и почему решил сделать подарок именно нашему музею.

— Искать-то искать, — Муравьев человек нетерпеливый, ему хочется найти этого солдата сейчас же, — а где искать? Как искать?

— Ну, Муравьев, если знаешь — где, то искать уже не надо, — говорит Катаюмова. — Придется искать.

— А что такое, по-вашему, Г.З.В.? — Костя задумчиво вертит в руках листочек.

— Может, его так зовут, старого солдата? — Эта мысль пришла Муравьеву еще по дороге. — Г.З.В. — первые буквы, имя, отчество, фамилия.

— Гаврила Захарович Ватрушкин, — говорит Катаюмова.

— Ватрушкин. Сама ты Ватрушкина, — отвечает Костя. — Так можно гадать сто лет. А почему бы ему не обозначить фамилию сначала, а имя и отчество — потом? Разве так не может быть? Гусев или Градусников?

— Или Глупенький, — подает голос Катаюмова.

— Ребята, ребята. У Антона Павловича Чехова, моего любимого писателя, есть рассказ «Лошадиная фамилия». Читали? Обязательно прочтите, кто не читал.

— Читали, — говорит за всех Костя.

А Муравьев думает:

«Прочту, у нас Чехова — целая полка, зеленые книги, внизу стоят».

Валерка говорит:

— Надо идти за логикой, а не гадать.

— А как за ней идти? —Муравьев готов не только идти за логикой, но бежать за ней со всех ног. Только пусть ему укажут, в какую сторону бежать, да поскорее.

— Не суетись, Муравьев. Может быть, в военкомат пойти? — не очень уверенно предлагает Костя. — Там всех ветеранов знают, мне отец говорил.

— Знать-то знают, — отвечает Варвара Герасимовна, — но надо хоть фамилию назвать.

— А мы туда придем и скажем: «Г.З.В.», правда, Костя? — издевается Катаюмова, — а нам там скажут: «Ах, Г.З.В.? Ну тогда конечно». — Катаюмова махнула рукой. — Ну вас всех, мальчишки. Ни один из вас не может ничего как следует придумать.

Муравьев думает: «Вот бы сейчас взять да и предложить что-нибудь такое, от чего все ахнут. А у Катаюмовой сразу слетит с лица насмешка, и она тоже ахнет и скажет: «Муравьев единственный умный человек среди вас. Я всегда верила в Муравьева». Но что предложить? Как найти старого солдата, который, судя по всему, не хочет, чтобы его находили? А если бы хотел, написал бы хоть в одном письме свой адрес. Но он не написал адреса. Может быть, забыл?»

Вдруг Муравьева осенило. Он закричал:

— Штемпель! По штемпелю можно определить, в каком районе он опустил письмо. Я кино смотрел, там человека нашли по штемпелю!

Варвара Герасимовна берет конверт, внимательно рассматривает.

— Восемьдесят пятое почтовое отделение. Напротив нашей школы.

— Значит, он близко живет! — вскинулся Костя.

— Или мимо проходил, — скептическим тоном отвечает Валерка.

— Или специально в наш район приехал, опустил свои письма, чтобы мы не нашли его по штемпелю. И ни имени, ни фамилии, ни адреса. Ничего мы не знаем, — сказал Костя совсем уныло.

Муравьев опять сник. Идея со штемпелем увяла, не успев расцвести.

— Я думаю, — говорит Варвара Герасимовна, — мы не с того начинаем. Начинать надо с того, что нам известно. Есть человек, который называет себя старым солдатом. Так?

— Так, — отзываются голоса.

— Дальше. Он хочет нам помочь. Это ясно, иначе зачем бы он стал писать свои письма. Так?

— Так, — опять нестройно, но чуть веселее отвечают четыре голоса.

— Значит, мы сейчас решаем так. Разойдемся по домам, каждый спокойно подумает, прикинет, как и что. А через несколько дней соберемся и спокойно все обсудим. Спешить не будем. Только сегодня пришли эти письма, а вы хотите уже сегодня до всего докопаться. Не сразу, постепенно будем идти к цели. Договорились?

— Договорились, — отвечают все.

И Муравьев отвечает вместе со всеми, хотя ему, если говорить совсем откровенно, слова Варвары Герасимовны совсем не понравились. «Постепенно», «спешить некуда» — Муравьев этого не любит.

И дома он весь вечер думает, как бы ему поскорее, прямо сейчас, изобрести такую великую хитрость, чтобы старый солдат сразу же нашелся. И чтобы старый солдат развел руками и сказал: «Ну, брат Муравьев, от тебя не скроешься. Такой находчивый ты парень». Хорошо бы, он сказал эти слова при одном человеке, который ни в грош не ставил Муравьева.

А тут этому человеку станет стыдно. И, конечно, все ахнут.

Но хитрый план в этот вечер так и не придумался.

* * *

Юра приехал в лагерь, и сразу же жизнь оказалась ничем не похожей не ту, которой Юра прожил двенадцать лет. Все было другое. В маленьком доме с зеленой крышей рядом с другими кроватями стояла Юрина кровать, и, засыпая, он видел не коврик на стене — на нем был вышит мальчик с лейкой, — а стриженый затылок Лешки Музыкантова. В столовой рядом с другими стульями стоял его стул, и обед подавала не мама, а дежурные, такие же мальчишки и девочки. С утра длинно пел горн, и Юре нравилось подчиняться его сигналу. По траве босиком они бежали наперегонки умываться. Перед вечером над волейбольной сеткой летал звонкий мяч. Юра не умел играть в волейбол через сетку, у них во дворе играли в волейбол только в кружок. Старшие ребята не принимали Юру, но он не обижался. Зато можно было взобраться на высокую лесенку возле волейбольной площадки и судить игру: свистеть в железный свисток и кричать: «Два-три, подача справа!»

Были сырые тропинки в лесу. Малиновые закаты над полем. Серебряная рябь на речке Вертухе. От всего от этого вместе жизнь была прекрасной. Но скоро оказалось, что это не самое главное.

Как только Юра увидел эту девочку, он понял, что не может жить без нее. Он понял это в ту же минуту.

Юра сидел на сосне, смотрел на закат и знал, что никто во всем свете его не видит. Он даже не сидел, а лежал на толстом суку, иголки небольно покалывали щеку. Зачем он залез в тот день на это дерево, Юра и сам не знал. Вообще, зачем люди лазят по деревьям? Захотелось залезть — вот и залез. Хотел побыть там немного, а потом слезть. И тут он увидел ее.

Под сосной на поляне появились две девочки. Они пришли с корзинкой и стали собирать шишки. Девочки были красивые, одна была в косынке в синий горошек, а у другой легкие светлые волосы лежали на загорелых плечах. Это была Лиля, только Юра тогда еще не знал, что она Лиля. Он смотрел вниз на нее, а она не замечала его, собирала взъерошенные сосновые шишки.

У Лили длинные темные ресницы, очень нежные щеки, у Лили длинные тонкие ноги и длинные тонкие руки. Она берет тоненькими пальцами шишку и как-то несмело опускает ее в корзинку. А другая девочка бросает шишки с размаха.

— Лиля, — говорит девочка, — собирай быстрее, что же ты задумываешься над каждой шишкой? Надо спешить.

— Почему? — спрашивает Лиля и глядит на девочку из-за светлых тонких волос, упавших ей на лицо. — Почему надо спешить, Клава?

— Как — почему? Надо ставить самовар, скоро приедут наши. Тетя Полина разрешила нам поставить самим самовар, но она может передумать в любую минуту. Ты же знаешь тетю Полину.

Клава говорит, а сама быстро-быстро собирает шишки — одной рукой и одновременно другой рукой — и швыряет в корзинку. А корзинка стоит в траве, и Клава ни разу не промахнулась. Меткая. Может быть, она «Ворошиловский стрелок». А Лиля все равно собирает медленно: видно, не боится, что тетя Полина передумает и не позволит им ставить самовар. Наверное, они живут в дачном поселке, догадывается Юра. Там у всех стеклянные веранды, гамаки привязаны к соснам. Вечером, когда в лагере проходит вечерняя линейка, от дачного поселка тянет самоварным дымом, он запутывается в соснах и не спешит улетать, горький самоварный дым.

Лиля вдруг говорит:

— Мальчик, помоги нам, пожалуйста.

Юра чуть не свалился со своего дерева ей на голову. Значит, все это время она видела его и видела, как он лежал на пузе и разглядывал ее. Сейчас начнет насмехаться. Но она не насмехалась, а смотрела прямо и серьезно, щурилась от солнца, приставляла ладонь ко лбу, а ладонь у нее узкая, пальцы тоненькие.

Юрка быстро скатился вниз, царапая об ветки голые ноги. Он стал вычесывать из высокой травы шишки и быстро набросал полкорзинки. Но вдруг спохватился: если собирать так быстро, то корзина совсем скоро станет полной и тогда девочки уйдут. И, поняв, что они уйдут, а он останется, Юрка так загрустил, как не грустил еще ни разу в жизни. А потом он стал потихоньку вынимать шишки из корзины. Одну положит в корзину, а две выбросит. И снова ползает на коленях, а сам все поглядывает на Лилю — на ее светлые-светлые глаза, на тонкие брови, на мягкие светлые волосы.

— Смотри, Клава, как быстро он собирает. Ты молодец. Как тебя зовут?

— Юра, — говорит Юрка.

Он чувствует ее превосходство, и оно не задевает его. Ему даже не приходит в голову вопрос: почему девочка его лет разговаривает с ним так, как будто она старше и умнее, а он должен ей подчиняться? Она сказала: «Молодец», и он ликует, в его душе звучит музыка, такая громкая, что ему кажется, ее может услышать Лиля.

— Ты в пионерлагере живешь? —спросила Клава.

Но он не слышит Клаву. Здесь нет никакой Клавы. Он видит и слышит только Лилю. И больше всего на свете он боится, что Лиля уйдет и он ее никогда больше не увидит.

Со стороны дачного поселка доносится песня: «Ваша записка в несколько строчек, та, что я прочла в тиши».

— Шульженко завели, — говорит Клава. — Это, наверное, у Люськи. К ним когда Клячин приезжает, Люська всегда Шульженко заводит, у них патефон новый, на весь поселок слышно.

Лиля улыбается. Она уже не собирает шишки, полная корзина стоит у сосны, а Клава говорит:

— Здесь рядом есть опушка, там малины... Мы в прошлый раз по полной кружке набрали. А ты любишь собирать малину?

Юрка не отвечает. Он смотрит на Лилю. Вот она выпрямилась, выгнула спину, локтем отвела назад волосы, лоб у нее белый, а все лицо загорелое. И очень-очень светлые глаза.

— Тебе сколько лет? — спрашивает Лиля.

— Двенадцать, скоро тринадцать.

— И мне скоро тринадцать.

И снова громко заиграл оркестр — она сказала «и мне», она этим как бы соединила себя и Юрку — есть он и есть она, а теперь есть он и она, вместе.

— Нам пора, — говорит Клава, — нам пора, нас ждут. Тетя Полина. Самовар. Шишки. Гости. Пора. Пора.

Только это слово и слышит Юрка — пора. Мелькнул за деревьями синий сарафан, Лиля уходит, а он остается — вот и все.

Он сидит на теплых корнях сосны, обхватив руками голые ноги, рассматривает свои коленки, на которых отпечатались травинки, переплетенный рисунок. Он сидит долго. Птицы громко поют перед сном. В лагере горн на ужин.

Утром он просыпается в спальне своего третьего отряда, Вадька Куманьков кидает в него подушкой, а Юра, как всегда, в Вадьку. Как будто — как всегда. А на самом деле — не как всегда. Потому что Юра в это время думает: «Сегодня я увижу ее».

Под старыми березами висят рукомойники. За ночь вода стала холодной. Вадька Куманьков налил полную пригоршню воды и облил Юру. А Юра — Вадьку Куманькова. Нечаянно попал на Галку Полетаеву. Визг, Галка верещит, Вадька хохочет. Кто-то кричит:

— Где мое полотенце? Где мое полотенце?

Кутерьма, светлые брызги на бровях у Галки Полетаевой. Если набрать в рот воды, стать лицом к солнцу и брызнуть мелкими брызгами, получится радуга. Юрка брызнул, и Вадька Куманьков брызнул. А маленький Пенкин хотел сотворить радугу, но облил себе всю ковбойку. И опять все хохочут. Так развеселились, век бы не кончалось это умывание. Юра веселится вместе со всеми, а сам подгоняет — скорее бы прошла линейка, завтрак. Скорее, скорее. И вот он вышел за забор, стоит там, как будто никого не ждет. Кому какое дело, почему он там стоит? Может же человек стоять там, где ему нравится. Жарко, и, значит, Лиля пойдет на Вертуху купаться. А вдруг не пойдет? Пойдет, пойдет. Он знает наверняка. А откуда знает? Знает, и все. И она появляется. Он знает о ее приближении, когда Лили еще не видно. Откуда же он может знать, если ее не видно? Если она только через минуту покажется из-за угла? Неважно, откуда. Знает, и все. И она подходит, улыбается:

— Здравствуй, Юра.

Хорошо бы, она не заметила, как он покраснел. Он боится, что она все-таки заметила, и от этого краснеет еще сильнее.

— Жарко, — говорит она.

— Жарко, — отвечает он.

Теперь ему совсем легко. Она думает, что он красный от жары. Какая прекрасная девочка — Лиля.

— Дачница-собачница! — несется по лагерю пронзительный голос Вадьки Куманькова.

Лиля уже далеко, у самой реки. А вдруг она слышала? Юра бросается на Куманькова, лупит его, гнет к земле. Они катятся клубком по траве. Юра меньше ростом и слабее, но он не выпустит Куманькова, он покажет Куманькову.

— Это еще что за новости? Ну-ка, прекратить!

Над ними стоит вожатая Вера, стоят ребята. Вера тяжело дышит, видно, бежала с другого конца лагеря.

— Кто первый начал?

Все молчат. Молчит Куманьков, молчит Юра. А что отвечать? Стукнул первым Юра. Приставать начал первым Вадька Куманьков. А орать первой начала Галка Полетаева. Разве теперь разберешься, кто первый начал?

— Признавайтесь, бессовестные! Отойти на пять минут нельзя, сразу безобразничают! Ну, долго я буду ждать?

Все стоят и молчат. Кому охота признаваться?

— Вера, а зачем он меня дачницей обзывает? — вдруг говорит Галка. — Ну какая же я дачница? И собаку я просто так кормила.

Галку? Юра вскидывается. Значит, Куманьков кричал не Лиле? Конечно, не ей. Да и как можно было подумать такую глупость? Кто сможет крикнуть что-нибудь обидное Лиле? И при чем здесь собачница? Лиля — и какая-то собачница. Никакого отношения ни к Лиле, ни к Юрке крик Куманькова не имел! И Юра радостно говорит:

— Вера, это я первый начал! Я!

Вера с удивлением смотрит на Юру. Потом говорит:

— Молодец, имеешь мужество сознаться. Ну что ж, молодец.

Ребята тоже удивляются. Ну покричала бы немного Вера и отстала бы. Зачем Юрке это нужно?

— Значит, так, — говорит Вера. — Мы все пойдем купаться, а ты будешь убирать территорию. Грабли и метлу возьмешь у завхоза.

Прекрасно! Он возьмет грабли и возьмет метлу. Он будет подметать мусор! Прекрасно!

Ребята начинают расходиться. Вера ворчит:

— С ума с вами сойдешь! Завтра уезжать, а вы что вытворяете?

Юра остается ошеломленный. Как — завтра? Ну да, завтра. Так скоро? Когда же они успели промчаться, все дни этого прекрасного месяца? Завтра утром их увезут.

Он мел жесткой метлой дорожку, конфетные бумажки и первые желтые листья летели из-под метлы. Лагерь был пустой. Все ушли купаться, солнце припекало, но не было в нем такой силы, как месяц назад. Конец августа. С берега доносились голоса. Где-то далеко смеялась Лиля.

Пускай они все там, а он здесь. Юра крепче зашваркал метлой. Все равно он обязательно увидит ее сегодня. Потому что сегодня последний день. Вот что ужасно. Неужели последний день? Да, именно последний.

После полдника Юра пошел в дачный поселок. Поселок был совсем близко, но за территорию лагеря можно выходить, только если разрешит вожатая. А вожатая ушла с девчонками за малиной, потому что девчонкам вздумалось привезти мамам угощение. Юра ушел так, без разрешения. Ему было все равно — пусть вожатая Вера ругает его, пусть даже, если хочет, ведет его к начальнику лагеря. Сейчас он должен увидеть Лилю, потому что сегодня последний день.

Юра остановился у калитки. В гамаке сидел толстый человек в синей полосатой пижаме и читал журнал «Огонек». Из-за журнала на Юру посмотрели светлые серые глаза.

— Лилю? Она с сестрой Клавой в город уехала. Не совсем, дня на два всего. Да ты зайди, что же ты стоишь? Хочешь яблоко?

Но он не зашел. Зачем заходить? Стоял у калитки, смотрел перед собой, ничего не видел. Потом, правда, оказалось, что все видел. Вспоминалось долго: человек в гамаке, гамак провис почти до самой земли; солнце перед закатом отражается в мелких стеклах веранды; на вкопанном в землю дощатом столе стоит самовар, голубоватый дым идет из трубы прямо вверх. Говорят, это к хорошей погоде...

* * *

В классе Костя сказал:

— Завтра Варвара Герасимовна велела собраться. Слышишь, Муравьев?

— Слышу.

Значит, завтра будет обмен идеями. А у Муравьева нет никаких идей. У всех, наверное, есть, а у него нет. Но Муравьев не любит тосковать. До завтра далеко, может быть, как раз и прояснится что-нибудь в его голове. Сегодня же еще не завтра, верно?

Когда Муравьев пришел домой, дед сказал:

— Пришел? Я забыл хлеба купить, сходи, пожалуйста, в булочную.

В булочной, как всегда, пахло теплым хлебом. Муравьев уже купил хлеб, и белый и черный, теперь он стоял и раздумывал, что лучше — конфеты «Ласточка» или пряники «Дорожные». Пряники были похожи на мрамор, на них были белые разводы. А конфеты тоже выглядели очень нарядно — в золотистых бумажках, а на золотом фоне летела синяя ласточка с острыми длинными крыльями. Решить было не просто. Как только Муравьев решал: все, покупаю пряники, ему сразу начинало очень хотеться конфет, шоколадных, с шоколадной начинкой. Тогда он решал: все, покупаю конфеты. Но тут ему начинали еще больше, чем раньше, нравиться пряники: такие мраморные, такие тяжеленькие на вид; наверное, они имеют привкус меда или мяты.

Но тут произошло то, отчего из головы у Муравьева сразу вылетели все мысли о конфетах, о пряниках и обо всем вообще.

Кассирша сказала женщине, которая ничего не покупала, а просто зашла навестить кассиршу и стояла, облокотившись на загородочку у кассы.

— Посмотрите на того человека, — сказала кассирша негромко, но так, что Муравьев услышал. — Знаете, кто это такой?

— Нет, — ответила кассиршина знакомая, — а кто это такой?

Они обе смотрели на человека в кожаном пальто, и Муравьев тоже стал смотреть на него. Человек держал сетку, в ней лежали батон и пачка сахара. Седые волосы выглядывали из-под шляпы. Человек как человек.

— Это удивительный старик, я его давно знаю, он живет на той стороне, в деревянном доме недалеко от прачечной.

Старик заплатил деньги и вышел из булочной. А кассирша, увидев, что он отошел далеко, продолжала уже громче:

— Это старый солдат. Он живет в деревянном доме!

Муравьев сразу примерз к полу. Старый солдат! Он нашелся сам, и не нужны никакие розыски. Они-то все гадают, как его искать, а он живет совсем недалеко от школы, ходит преспокойно в булочную, покупает себе батон и пачку сахару...

— Ему новую квартиру предлагают, — продолжала рассказывать кассирша, — со всеми удобствами, лоджия и телефон, а он отказывается. Представляете? Упирается — хочу жить в своем доме. Дом! Печку топит дровами, зато редиска своя.

— Да, у стариков всегда свои странности. Потому с ними и трудно, — вздохнула женщина, которая стояла возле кассирши. — Вот у меня свекровь. Со всеми она хорошая, а со мной упрямая. Я ей свое, а она мне свое. Потому у меня и давление.

Конечно, если бы Муравьев не растерялся, он бы сразу кинулся за старым солдатом. Тогда он догнал бы его и поговорил бы с ним. И, наверное, ему бы многое удалось разузнать. Совершенно самостоятельно и в рекордный срок — сегодня. Тогда завтра в школе все бы рты раскрыли, даже те, кто склонен посмеиваться над Муравьевым. Какие могут быть насмешки? Наоборот, все бы восхитились — вот так Муравьев! Взял и, никого не тревожа, сам принес планшет для музея — бесценный экспонат. И это сделал Муравьев, такой необыкновенный человек. А солдат наверняка отдал бы ему планшет. Почему не отдать? Солдат же сам хочет подарить планшет ребятам, иначе он не стал бы писать им письма. Варвара Герасимовна не зря сказала: «Когда человек хочет помочь, надо помочь ему помочь». Вот Муравьев и поможет старому солдату.

Конечно, надо было Муравьеву, не теряя ни минуты, бежать за стариком в кожаном пальто, раз уж именно ему, Муравьеву, подвернулся такой замечательный случай.

Но Муравьев все стоял посреди булочной. Он растерялся и не сразу сообразил, что надо делать. Он потоптался в булочной еще некоторое время, всего несколько минут. Но бывают обстоятельства, когда и несколько минут могут оказаться решающими для успеха или поражения...

Только когда кассирша приятельнице стала говорить про упрямую свекровь и повышенное давление, Муравьев опомнился. Он выскочил из булочной, размахивая сумкой, и стал смотреть во все стороны. Но человека в старинном кожаном пальто нигде не было видно — ни впереди, ни справа, ни слева.

* * *

Юра часто видит один и тот же сон. Он стоит около пруда, в пруду отражается розовый дворец с белыми колоннами. Юра знает, что это дворец графа Шереметева, а теперь там музей. Они ходили сюда всем классом вместе с Варварой Герасимовной. Пришлось привязать к ногам смешные суконные тапки; шестиклассники шли по залам, как на лыжах. Полы были гладкие, сверкали, как лед. Солнце отражалось от этих полов, сияло в окнах. А за окнами пели птицы.

Во сне дворец был гораздо больше, колонн было много, розовый цвет был ярче, чем на самом деле, птицы пели громче и красивее. А круглый пруд, в котором отражался розовый дворец, во сне не зарос зеленой ряской, вода была чистая, глубокая и темная. А на берегах росла веселая зеленая трава, была она гораздо зеленее настоящей. И была эта трава влажной и мягкой. Юра бежал по ней босиком, и во сне не возникало вопросов, почему он здесь оказался, почему бегает босиком. Юра и во сне помнит, что он взрослый, шестиклассник, а не какой-нибудь малыш, который может гонять босиком по Останкину. Останкино, хотя и окраина, все же не деревня.

Юра в своем сне бежит босыми ногами по этой прекрасной траве, ступни чувствуют прохладу, шелковистую мягкость — и ноги бегут все быстрее. Юра несется прямо с горы, дух захватывает, вода все ближе, ближе, она темно-зеленая, холодная, прозрачная. Юре нисколько не страшно — он почему-то знает, что не упадет в воду. Такой стремительный, счастливый, безоглядный бег бывает только во сне — ты нисколько не весишь, ничего не боишься и ни о чем не печалишься.

А берег длинный, гораздо длиннее, чем на самом деле. Юра бежит долго, и долго длится эта радость, лихость и веселая безоглядность. И вот вода совсем рядом. Юра чувствует ее запах, она пахнет туманом, рыбой, мокрыми листьями.

И вдруг неожиданно — всякий раз совершенно неожиданно — мысль: сейчас взлечу! Откуда она является, эта дерзкая, невероятная мысль? Только что ее не было, он бежал, и это было вполне прекрасно. Но мысль о полете в сто раз прекраснее, и она не удивляет, и нет никаких сомнений — сейчас взлечу! Это не кажется трудным. Надо только оттолкнуться босыми пятками от пружинистой травы и раскинуть руки, как будто это крылья. И больше ничего не надо: оттолкнулся — и взлетел. И даже во сне Юра понимает, что главное — не оттолкнуться и не раскинуть руки, а то, что в душе. Способность летать — внутри, в той напряженной готовности к полету, которая живет в нем.

И вот он летит, плавно, медленно. Прохладный воздух обтекает его голову, плечи. Он смотрит вниз, на пруду — маленькие зеленые волны. А самое главное — на том берегу. Он теперь очень далеко, тот берег, как будто внизу не пруд, а какое-то огромное озеро или даже море. На том берегу стоит девочка в синем сарафане, опустила тонкую руку, а в руке несколько ромашек. Серединки ромашек горят желтым светом, белые лучи ромашек сияют. Девочка не узнает Юру, это он знает даже во сне. Она забыла его. Она с интересом, хотя без большого удивления смотрит на летящего мальчика, она не знает, что это он, Юра. Тот самый Юра, с которым она познакомилась в тихий летний вечер, когда закат был малиновым, а сосны красными, а над деревней Пеньки летали стрижи, свистя крыльями. А над лагерем горн звал на ужин: «Бери ложку, бери хлеб...»

Вот сейчас он долетит до нее, и она наконец узнает Юру, вспомнит, улыбнется. Он летит, летит, вот сейчас он будет около нее. Но тут голос говорит:

— Юра, проснись, пора в школу.

Настало утро. Как быстро оно настало!

Юра умывается, ест, идет в школу. А чувство счастливого полета не оставляет его — пружинистая легкость в спине, в ногах. Он идет в свою школу, вот она стоит на горке, и дорога знакомая до каждой трещинки в асфальте. Но праздничное чувство не покидает его, и кажется, если очень-очень захотеть, то можно оттолкнуться ботинками от асфальта — и взлетишь.

* * *

Муравьев чуть не заплакал, но решил, что это уж совсем ни к чему. Он сказал себе: «Спокойно». Потом он сказал себе: «Будем опираться не на то, чего мы не знаем, а на то, что мы знаем». Потом он еще раз сказал сам себе: «Спокойно».

Но спокойствию не было места в душе Муравьева. Надо было действовать, и немедленно.

«Он живет в деревянном доме на той стороне».

Муравьев пустился через дорогу, но тут, как назло, на светофоре зажегся красный свет, ринулись машины. Муравьев хотел проскочить между машинами, но милиционер свистнул в свисток, который у милиционеров всегда наготове, да еще и погрозил Муравьеву пальцем.

Когда Муравьев оказался на той стороне улицы, уже начало вечереть.

Где же этот деревянный дом? Все дома были белые, новые. Но должен же где-то быть дом, о котором только что говорила кассирша!

А вдруг его за эти дни снесли? Сейчас это быстро: раз бульдозером — и привет. А старик? А старик переехал. Не хотел, а потом захотел. Мало ли, какое настроение бывает.

Муравьев остановился посреди улицы в растерянности. От множества мыслей и предположений он совсем потерял нить своих стройных еще минуту назад рассуждений.

Перед ним стояла будка телефона-автомата. Может быть, позвонить Косте? Или Валерке? Ум хорошо, а два лучше, так говорит Варвара Герасимовна. Правда, Муравьев не всегда с этим согласен. Чаще всего и одного ума вполне достаточно, особенно такого хорошего ума, как у Муравьева. А может быть, все-таки позвонить и посоветоваться? Он нащупал в кармане две монетки, шагнул к автомату и тут увидел женщину с толстой сумкой на боку. Почтальон! Вот кто все знает! Все-таки Муравьев человек везучий.

— Скажите, пожалуйста, где здесь деревянный дом?

— Деревянный? Знаю, как же. Последний остался на весь наш микрорайон. Вон там, за четырнадцатиэтажным. — Она показала, куда идти, и ушла, унося на плече свою сумку с газетами и письмами.

Муравьев наконец увидел этот дом. Деревянный, двухэтажный, старый забор, кусты, скамеечка. Бродят по двору пестрые куры, клюют что-то невидимое. Тот самый дом.

Муравьев постоял у забора, подождал — вдруг хозяин выйдет из дома. Ведь, пока Муравьев пришел сюда, старик наверняка успел вернуться домой из булочной. Может быть, теперь он увидит в окно, что человек стоит у его забора, и хотя бы выглянет. Но никто не выходил и не выглядывал. Тогда Муравьев решился — он вошел в дворик, прошел мимо кур, поднялся по деревянным ступенькам и постучал в дверь. Он постучал очень вежливо, костяшками пальцев. Сейчас старый солдат услышит этот интеллигентный стук, откроет дверь, увидит Муравьева, Муравьев ему, конечно, понравится. Вежливый мальчик из пятого класса, все толково объясняет: зачем пришел, рассказывает про письмо, про музей, в котором теперь будет новый экспонат — фронтовой офицерский планшет, который был на фронте. Конечно, старый солдат обрадуется, что такой симпатичный человек пришел к нему. Сидит он один в своем доме, топит свою печку дровами. Скучно одному, наверное.

Он еще раз постучал, но почему-то никто не открыл. Тогда Муравьев постучал покрепче — кулаком. Он стучал долго, никто не отзывался. Муравьев никак не мог представить себе, что никого нет дома. Все началось так удачно,, так складно. Ведь могло не быть всех этих совпадений. Кассирша могла оказаться неразговорчивой. Могла, в конце концов, рассказать своей знакомой о чем-нибудь другом. Да и старый солдат мог пойти в булочную совсем в другое время. А он пошел именно тогда, когда и Муравьев. И кассирша сказала о нем именно сейчас, и Муравьев не отвлекся, услышал, сообразил — как настоящий разведчик. Он нашел след, отыскал дом. Неужели же после всего этого дом окажется пустым? Этого никак не может быть. Муравьев много раз замечал, что если уж начинает везти, то везет до конца. Наверное, он просто слишком тихо стучит в эту дверь, надо стучать погромче. И Муравьев повернулся к двери спиной и стал молотить по ней пяткой изо всех сил.

Домик молчал.

— Почему ты ломаешь дверь? — спросил прохожий.

Он шел по улице, Муравьев не обратил на него внимания. Седые усы концами вниз, синий пиджак висит, как на вешалке, на худых плечах. Мало ли людей в синих пиджаках ходит по улицам? Но этот человек остановился у забора, поставил на землю ведро с водой.

— Почему ты ломаешь дверь? Кто дал тебе право лупить по двери ногами?

Тогда Муравьев понял, что этот старик из тех въедливых стариков, которые всегда найдут причину сделать человеку замечание. Им не нравится, когда ребята шумят. Они недовольны, когда кто-нибудь гуляет с собакой. Они считают всех детей невоспитанными, грубыми. И про все говорят, что в их время это было не так, а гораздо лучше. Вот, значит, какой это старик. Муравьев сразу разгадал. И, конечно, ему захотелось, чтобы старик скорее прошел мимо со своим ведром. Отдохнул немного, придрался к первому попавшемуся на глаза человеку — Муравьеву, а теперь шел бы своей дорогой.

— Я спрашиваю, почему ты ломаешь дверь чужого дома?

— Ничего я не ломаю. И потом, это же не ваша дверь? Ведь не ваша же?

— А чья, ты знаешь? — Брови старика грозно сошлись вместе.

— Конечно, знаю. Здесь живет один мой знакомый, он ходит в кожаном пальто. Он глухой и всегда просит меня стучать погромче. Даже специально говорит: придешь ко мне в гости, стучи, пожалуйста, ногой, я тебя очень прошу. А вы не знаете, а говорите.

— Ага. Значит, глухой? И именно твой знакомый? Так, так.

Старик смотрел на Муравьева из-под седых бровей, усы шевелились, глаза были почти веселые, так показалось Муравьеву. Он даже подумал, что старик не такой уж приставучий, как сразу показалось. Может быть, он даже добродушный старик. Пойдет сейчас к себе со своим ведром. Но вдруг старик как закричит пронзительным и каким-то тонким голосом:

— А вот я сейчас позову милицию, и там разберутся, кто ты такой! И чей ты знакомый! И кто здесь глухой! Ишь, врать научился с каких лег!

С каких лет пора научиться врать, Муравьев не спросил, а старик не сказал. Муравьев бросился убегать, промчался мимо старика и полетел на предельной скорости по улице. Мелькали освещенные окна больших белых домов, какие-то деревья и люди. Муравьев бежал и слышал за собой топот старика, который, конечно, гнался за ним, чтобы разделаться с Муравьевым. Некогда было даже оглянуться. Муравьеву казалось, что он слышит за своей спиной тяжелое дыхание бегущего старика. Один раз ему даже показалось, что к его плечу протянулась длинная рука, которая хотела его схватить. Но он увернулся и помчался дальше.

Муравьев обернулся только возле своего дома. Никого сзади не было, шли мимо люди, высокий парень сказал:

— Быстро ты бегаешь, молодец. Несешься, как будто за тобой гонятся.

Муравьев ничего не ответил, он тяжело дышал. Парень прошел мимо. Муравьев положил на скамейку сумку, которую все это время держал в руке, сел рядом и стал думать.

Что-то здесь было не так, и Муравьев уже начал догадываться, в чем тут было дело. И, чем больше он догадывался, тем больше ругал себя. Когда он немного подумал, он сказал: «Балда». Когда он еще чуть-чуть подумал, он сказал: «Чучело». А когда он сказал: «Бестолочь», тихий голос спросил:

— Кто?

И Муравьев сначала вздрогнул, а потом радостно засмеялся: рядом с ним, в тени круглого куста, совсем недалеко от его подъезда стояла Катаюмова.

— Один человек, — уклончиво ответил Муравьев.

— Рассказывай, — тихо и властно сказала Катаюмова.

Муравьеву не хотелось рассказывать. Это совсем не входило в его планы. Он хотел до конца дойти сам и сам все узнать, понять и разведать. Так он хотел. Но против Катаюмовой Муравьев устоять не мог. Любому другому человеку он бы сказал: «Не хочу рассказывать и не буду». Любому другому — да, а Катаюмовой — нет. Это прекрасно понимал Муравьев и прекрасно понимала Катаюмова.

— Рассказывай, — повторила она и села рядом.

И он начал рассказывать.

Он рассказал ей все — и про то, как пришел в булочную, как встретил там старика, как сразу же, не откладывая, пошел к нему, не застал его дома.

— Я стучал, стучал. А тут вдруг этот. И давай ругаться. Ведро поставил и ругает. А я ему говорю: «У меня тут знакомый живет». А он ни с того ни с сего как заорет и за мной погнался. Еле убежал.

Муравьев смотрит на Катаюмову и удивляется: почему она смеется? Он рассказал ей такую историю, почти опасное приключение. И он, Муравьев, выглядит в этом рассказе смелым и умным, находчивым и быстрым. Почему же она, закинув голову, хохочет и приговаривает:

— Ой, не могу! А ты ему — «глухой»? А он: «Кто глухой?» Ой, Муравьев! Ну ты даешь!

— Чего смешного-то? Он меня чуть не изувечил. Я для всех старался. Попробуй удрать от разъяренного человека. Тебе хорошо смеяться.

Наконец она перестала хохотать, внимательно посмотрела на него своими огромными глазами, в которых отражались зажженные фонари.

— Знаешь, ты все-таки и правда балда. Неужели не догадался, кто этот старик в синем пиджаке? Это же старый солдат. И ты ломился в его дом. Он потому и разозлился, когда ты стал врать. Каждый бы на его месте разозлился.

Муравьев молчал. Катаюмова, конечно, права. И как он сам не догадался? Конечно, это был тот самый человек, просто он снял свое кожаное пальто и пошел на колонку за водой. И нес воду к себе домой и тут увидел Муравьева около своей двери. Все сходится. И зачем только Муравьев начал выдумывать историю про своего глухого знакомого! Ведь если бы он не начал сочинять эту историю, то мог бы вполне спокойно объяснить старику все. И про музей, и про планшет. И спросить у него, почему он решил всем написать письма. И кто такой Г.З.В. и все остальное. И попросить у старика планшет. Раз он все равно решил подарить его музею, не все ли ему равно, кто отнесет этот планшет в школу? Старику, конечно, безразлично. А Муравьеву было бы приятно принести планшет и сказать небрежно при Катаюмовой:

«Вот, я нашел вчера этого старого солдата. Ничего особенного, нашел, и все. Если умеешь логически мыслить, это не так трудно. Пришлось, конечно, постараться, не так уж оно само получилось». — Это он добавил бы, чтобы Катаюмова еще больше оценила его ум и находчивость. А теперь она смеется над ним, и получается, что она права.

— Дом-то хоть запомнил? —спрашивает Катаюмова. — Завтра пойдем туда с Валеркой, все объясним этому человеку.

— При чем здесь Валерка? Не Валерка же нашел старого солдата, а я. Валерка бы в жизни не нашел.

Она молчит, о чем-то думает. А потом отвечает:

— Но ты сам пойми, если ты пойдешь, он не станет разговаривать. Ты его разозлил. Или, может быть, ты его не разозлил? Тогда иди сам. Конечно, ты же его нашел...

Муравьев вспоминает маленькие глаза под седыми бровями, вспоминает тонкий голос, кричащий ему вслед: «Врать научился с таких лет!», вспоминает топот у себя за спиной.

— Разозлил, — вздыхает он. — Идите с Валеркой.

На другой день в «Поиске» все узнали, как Муравьев разозлил старика. А потом Катаюмова и Валерка ходили к нему. Муравьев издали показал им деревянный дом и стоял за углом, ждал их. Они пришли скоро. Никакого планшета ни у Катаюмовой, ни у Валерки не было.

— Что? — спросил Муравьев.

— Ничего, — отозвалась Катаюмова, — не надо было доводить его до кипения.

— Даже разговаривать не стал — выставил за дверь, и привет, — добавил Валерка.

Получался тупик. Дорога привела к старому солдату, но сразу же оборвалась. Старый солдат не желал иметь с ними ничего общего. А без него они не могли выяснить, какая тайна кроется за письмом, напечатанным на пишущей машинке. И не могли получить планшет, а им так хотелось получить планшет.

— Или пулеметную ленту, — невинным голосом напомнила Катаюмова.

Ну почему она так любит ставить людей в неловкое положение! Муравьев же ее не задевает ничем. Он сидел себе спокойно в кабинете истории, все они там сидели после уроков, и Варвара Герасимовна была с ними. И Муравьев рассказывал о своем не очень удачном визите к злому старику. Конечно, не так уж приятно рассказывать, как ты не сумел сделать простое дело. А тут Катаюмова взяла и напомнила про пулеметную ленту. Зачем? Муравьев даже вздрогнул. Он-то и без напоминаний прекрасно знал, как было дело. Эта картина стояла перед его глазами.

Солнечное утро первого сентября. Недалеко от школы, уже после истории с Хляминым, Муравьев встретил Варвару Герасимовну. Он увидел ее и обрадовался, Варвара Герасимовна шла не спеша; походка у нее легкая, совсем не так ходят старые люди. И несла георгины. И улыбалась.

— Здравствуйте, Варвара Герасимовна! — крикнул Муравьев.

— Ты стал совсем большой. Здравствуй.

И тут на другой стороне улицы показалась Катаюмова. Она шла, легко ступая белыми туфельками. Муравьев вдруг выпалил:

— А у меня есть пулеметная лента! Правда, без патронов.

Варвара Герасимовна удивленно подняла брови. Катаюмова очень широко раскрыла свои и без того огромные глаза и подбежала поближе.

— Настоящая пулеметная? — спросила Катаюмова.

— Откуда же ты ее взял? — поинтересовалась учительница.

Тут появились Костя и Валерка, остановились и уставились на Муравьева.

— У него есть знаете что? Пулеметная лента, — сообщила Катаюмова.

— Откуда? —спросил Костя.

— В походе нашел, когда был в лагере, — небрежно ответил Муравьев. — Там в лесу недалеко от оврага она лежала. Другие не заметили, а я увидел и подобрал.

— А где она сейчас? — спросила недоверчивая Катаюмова.

— Лента? У меня дома. Я принесу.

— Очень хорошо, — сказала Варвара Герасимовна. — Лента займет достойное место в музее боевой славы. Мы напишем табличку, что ее в таких-то местах нашел наш ученик Муравьев.

— Когда принесешь? — спросила Катаюмова.

— Хоть завтра, — пожал плечами Муравьев.

Но завтра он ленту не принес. Почему? Этого никто не знал, кроме самого Муравьева. А он отвечал неопределенно:

«Принесу. Сказал — принесу, значит, принесу».

И вот сегодня они собрались, и настроение у всех не очень веселое, так всегда бывает, когда дело не двигается с места. Человеку, что бы он ни делал, нужен результат. А тут дни идут за днями, и никакого результата. А тут еще Катаюмова пристала с этой лентой. И Варвара Герасимовна хотя и не напоминает, но ждет, конечно, когда он ее принесет.

— Все упирается в злого старика, — говорит Муравьев. — Только он может сказать и про письма, и про Г.З.В., и про планшет.

* * *

А Борис все еще сидит один в пустом классе.

Галина Николаевна сказала:

— Борис! Я ухожу на педсовет, ты самостоятельно напишешь три строчки. Только не торопись.

— Я не буду торопиться, куда мне торопиться?

Борис выводит буквы медленно-медленно, аккуратно-аккуратно. Он принял твердое и бесповоротное решение — написать эту несчастную букву красиво, все три строчки будут ровные, буковки все складненькие, одна к одной. Галина Николаевна посмотрит и скажет:

«Видишь? Можешь, когда хочешь».

И, может быть, завтра учительница скажет Лене:

«Учись у Бориса. Он такой усидчивый, такой старательный — самый большой молодец во всем нашем первом классе «А». Все смотрите, какая у него получилась буква «о»! Да, другие буквы выходили у него не так уж красиво. Но он тогда еще не взялся за дело в полную силу. А теперь зато он постарался — и пожалуйста, полюбуйтесь! Никто никогда во всех первых классах всего Советского Союза не мог написать такую восхитительную букву «о»!»

Тогда Лена умрет от зависти.

Сейчас Борис допишет строчку, и тогда останется всего две строчки. Две строчки — разве это много? Это совсем мало — две строчки. Надо только не торопиться и не думать о постороннем.

И тут дверь класса приоткрылась. Но Борис не стал поднимать голову и смотреть в ту сторону: он был полностью сосредоточен на своей работе. Мало ли, чьи там шаги простукали в коридоре — в большой школе много разных шагов. Мало ли чья голова просунулась в дверь — разве мало в школе разных голов? Но тут голова сказала таким знакомым голосом:

— Борис! А Борис!

Кто же стоял в дверях? Ну конечно, Муравьев! Муравьев наконец появился! Муравьев был здесь, рядом. Он улыбался, под мышкой он держал сверток. В одном месте газета порвалась, и блестело что-то металлическое. «Пулеметная лента», — вспомнил Борис.

— Муравьев! — засиял Борис.

— Привет.

Увидев, что учительницы в классе нет, Муравьев вошел, положил сверток на учительский стол, в свертке что-то звякнуло.

— Борис, а Борис! Бросай уроки делать, напишешься еще — во! — Муравьев провел ладонью по горлу. — Пошли скорее! Нас ждут важные дела.

Как после таких слов не встать и не пойти? Конечно, Борису хотелось спросить: «А как же Галина Николаевна?» — но он не стал спрашивать. Он быстро собрал вещи, а Муравьев стоял уже в дверях, держал под мышкой сверток, нетерпеливо переступал с ноги на ногу, и в свертке что-то звенело.

Они быстро пошли наверх.

— Куда мы, Муравьев?

— Сам увидишь.

На двери написано: «Кабинет истории». Муравьев вошел в этот кабинет, и Борис вошел за ним. Там сидело трое. Красивая Катаюмова, высокий парень и еще один, поменьше, но тоже большой. Они все дружно обернулись и стали смотреть на Муравьева и на Бориса. Они молчали. Потом Катаюмова кивнула на сверток:

— Принес?

Муравьев промолчал, быстро сунул свой сверток в парту и сел. Борис хотел сесть с ним рядом, но высокий сказал:

— Что еще за детский сад? Ступай домой.

У Бориса задрожал подбородок. Всегда обидно, когда тебя прогоняют. А самое обидное, что Муравьев молчит и не заступается.

— Я пришел, — сказал Борис, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Все засмеялись, только Муравьев не смеялся и молчал. Что же он молчит?

— Заметили, что ты пришел, — насмешливо протянул высокий. — Пришел, а теперь иди. Мы все в пятом классе, а ты в каком?

— Ну и что? — наконец сказал Муравьев. — Почему ты командуешь, с маленьким связался? Это Борис, он со мной пришел.

Борис громко вздохнул и сел рядом с Муравьевым. Все-таки Муравьев очень хороший.

— Я с Муравьевым, — осмелел Борис.

— Ну и что же, что с Муравьевым? — вдруг быстро заговорила Катаюмова. — Муравьев и сам-то здесь на птичьих правах. Муравьев лучше бы за себя самого научился отвечать.

— Почему это на птичьих? — возмутился Муравьев. — На птичьих...

— Ты думаешь, ты самый умный, Муравьев? А злого старика кто разозлил? А пулеметная лента? А? Сто раз обещал.

«Во ехидина! — подумал Борис. — Отдал бы уж он им эту ленту, все равно не отстанут».

— Придет время, будет и лента, — неохотно проговорил Муравьев. — Сказал — значит, все.

— Посмотрим, как ты будешь дальше выкручиваться, — пропела Катаюмова.

«Не такая уж она красивая», — подумал Борис.

— Хватит вам, — сказал не очень высокий мальчик, который до сих пор молчал и листал какую-то тетрадь в кожаном переплете. — Вам что, делать нечего?

Тогда высокий Костя совсем по-учительски постучал ключом по столу и сказал:

— Начинаем! У кого какие мысли появились за это время? Выкладывайте.

«Теперь не прогонят», — успокоился Борис и стал внимательно слушать. Разговор происходил удивительный и непонятный.

— Злой старик не сказал ни слова и захлопнул дверь перед нашим носом, — сказала Катаюмова. — Мы вчера ходили к нему с Валерой.

— И сказал: «Чтоб больше ноги вашей в моем доме не было», — добавил Валера. — Мы по делу пришли, а он дверь захлопывает.

— Так. — Костя перевел взгляд на Муравьева: — Ты, Муравьев, что скажешь? Есть какие-нибудь идеи?

Муравьев молчал. Ему так хотелось, чтобы были какие-нибудь идеи! Но никаких идей не было.

— А я слышал одну тайну, — вдруг сказал Борис. — Я как раз ел овсяное печенье, а там, под дождем, кто-то сказал тайну, и я слышал.

Борис и сам не ожидал, что осмелится произнести хоть слово на этом сборище таких взрослых и умных людей из пятого класса.

— Какую тайну? — закричали все и посмотрели на Бориса.

И он слово в слово громко повторил фразу, которую неизвестный человек произнес под дождем в школьном дворе:

— «Главное, чтобы никто не узнал о глобусе. Но я верю, ты умеешь хранить тайну».

Когда Борис произнес эти слова, все повскакали со своих мест и обступили его.

— Как? Как? Повтори еще раз! — Муравьев был не похож на себя, глаза горели, щеки пылали. — «Главное, чтобы никто не узнал о глобусе». Чувствуете? Тут целый клубок тайн. А вы говорите — маленький. Да он умнее некоторых больших!

Катаюмова трясла Бориса за плечи:

— Кто это сказал? Эти слова сказал же кто-то? Кто? Какой он?

— Я не знаю. — Борис пытался вытащить из ее цепких рук свои плечи. — Я выглянул, а там никого не было, дождь шел.

— Эх ты, не мог уж разглядеть! — Она наконец перестала его трясти и отпустила. Наверное, поняла, что ничего не вытрясешь.

Тут все заговорили наперебой. Борис ничего не понимал, хотя все слушал.

— Злой старик! Вот где главный ключ!

— Допустим.

— Значит, сначала к злому?

— Не подступишься.

— А я считаю так: Муравьев его разозлил, пусть теперь расхлебывает. — Это, конечно, сказала Катаюмова. — Пойдешь, Муравьев?

— Пойду. Сегодня уже поздно, а завтра пойду. И нечего упрекать, я же не знал, когда разозлил, что это тот самый старик.

В это время открылась дверь, и вошла Варвара Герасимовна.

— Ну вот, ребята, кончился педсовет. Я так и знала, что вы еще здесь. Но вообще-то пора по домам.

— Варвара Герасимовна, мы сейчас уйдем, — сказал Костя. — Вы только послушайте, что рассказывает этот первоклассник. Расскажи все сначала. — Костя подтолкнул Бориса к Варваре Герасимовне.

Борис снова, в который раз, повторил то, что случайно услышал, когда стоял у окна и ел овсяное печенье.

— «Главное, чтобы никто не узнал о глобусе. Но я верю, ты умеешь хранить тайну».

Варвара Герасимовна смотрит внимательно, глаза у нее добрые и веселые, в такие глаза легко смотреть и не стесняться. Борис кончил рассказывать, Варвара Герасимовна задумалась, потом спросила о том же, о чем спрашивали все в этой комнате. Учительница спросила:

— Кто же это мог сказать? Ты видел там хоть кого-нибудь?

— Я не видел.

— Он не видел, в том-то и дело!

— Кто сказал — не знает, и кому сказал — тоже не знает.

Варвара Герасимовна говорит серьезно:

— Ну что ж. Все равно это сведения, которые могут оказаться ценными для наших поисков. Верно? А теперь пора по домам.

Все стали собираться. Муравьев достает сверток, там опять что-то звенит.

— Что там у тебя? — спрашивает дотошная Катаюмова. — Может, пулеметная лента?

И что она все время доводит Муравьева этой лентой? Ну зажилил он эту ленту, каждому жалко отдавать такую вещь. Да и почему Муравьев должен отдать свою ленту Катаюмовой? Борис бы ни за что не отдал, какая бы красивая девчонка ни была.

— Лента? — поднимает брови Варвара Герасимовна. — Неужели принес?

И все остановились, не дойдя до двери, ждут, что скажет Муравьев. И Борис ждет. Лента?

Муравьев наконец отвечает:

— Мясорубка. В ремонт носил, дед велел.

Захихикала Катаюмова, улыбается с насмешкой Костя, отвернулся от Муравьева Валерка.

— Эх ты, «мясорубка»! А ленту-то что же не несешь? Обещал.

— Сказал — принесу, — вполне мирно отвечает Муравьев.

Хлямину он бы давно дал по шее, а от этой Катаюмовой терпит любые колкости и ехидности.

— По домам, по домам, — торопит Варвара Герасимовна. — Итак, до свидания.

— Варвара Герасимовна! Муравьев завтра идет к злому старику, — говорит Валерка.

— Вот молодец, Муравьев. Не боишься?

— А чего бояться? — отвечает Муравьев таким тоном, что видно: он все-таки боится.

И тут Борис решается:

— Можно я тоже пойду? С Муравьевым. Можно?

Захохотала Катаюмова, с сомнением посмотрел на Бориса, а потом на Варвару Герасимовну Костя. И Валерка покачал головой.

Но Муравьев сказал твердо:

— Борис пойдет со мной. До свидания.

И Варвара Герасимовна не сказала: «Не ходи, Борис».

...Борис несся домой, не замечая луж. Мама там, наверное, с ума сходит, а телефон молчит — Бориса нет. А ему еще надо написать две строчки буквы «о». Хоть всю ночь будет писать, а все равно напишет, такой уж он упорный человек, этот первоклассник Борис.

* * *

Борис и Муравьев встретились возле стеклянной парикмахерской ровно в семь.

Муравьев сказал:

— Я продумал все до тонкости. Надо найти психологический подход к этому старику, надо разбить лед недоверия.

Борис солидно кивнул. Конечно, надо его разбить, этот самый лед. Муравьев говорит, значит, Муравьев знает.

Они прошли мимо булочной, перешли через дорогу.

— Уже скоро, — сказал Муравьев, — вот за тем белым четырнадцатиэтажным домом.

Борис спрашивает:

— А почему вы его называете «злой старик»?

— Бывают разные старики, — туманно поясняет Муравьев, — бывают добрые, бывают злые. Не все же одинаковые.

Борис соглашается. Муравьев прав, но все-таки лучше было бы, если бы старик, к которому они идут, был не злым, а добрым.

Муравьев идет молча, он смотрит прямо перед собой. Недавно Борис видел такой взгляд — показывали по телевизору «В мире животных»: так смотрит гепард перед прыжком. Гепард — самый быстрый зверь в мире. А взгляд у него сосредоточенный и цепкий — только вперед.