Школа Стукачей

Глава 1 Алишер

Все мы — рецепторы, щупальца гигантского осьминога-мозга. Он раскидал нас во все стороны, а мы ползаем тут и собираем для него разные впечатления.

Осьминог холоден и бесстрастен. Ему всё равно, как и откуда приходят данные, ему всё равно, когда в ходе сбора информации мы обжигаемся, колемся, режемся, и разбиваем друг другу сердца.

Чем тюрьма похожа на кинотеатр? Тоже вечно не знаешь, с кем рядом придётся сидеть.

Я уже пятый месяц в Таштюрьме и готов подписаться под каждым словом этой невесёлой шутки.

Чудовищное неудобство тюрьмы заключается не в том, что туалет, кокетливо отгороженный застиранной простынею, которая не экранирует ни звуков, ни запахов расположен прямо в камере. Это смущало только храброго немецкого авиатора Матиаса Руста. Когда его освободили из русской каталажки, в первом интервью, он так и сказал: «Верьте иль нет, но два последних года я просидел в туалете.

И не в том неудобство, что в камере, рассчитанной на десять мест — нас «лежит» сорок шесть человек. Это особенно заметно в разгар ташкентского лета, в момент, когда в камеру влетает через кормушку сорок шесть металлических мисок кипящего борща, и тогда можно наблюдать, как на твоих глазах из кожи медленно материализуются бисеринки липкого мутного пота.

И вовсе не психологический дискомфорт от того, что не видно лиц собеседников — очки ведь мне так до сих пор и не вернули.

Даже не тот шокирующий момент, когда пойдя в туалет по малой нужде, ловишь у себя в трусах свою первую в жизни бельевую вшу и все никак не можешь её раздавить, пока не додумываешься, наконец, зажать её между ногтей. Скафандр у вши, крепок как у речного рака.

Нет. Самое непереносимое в тюрьме это то, что ты лишён возможности выбирать своё окружение. Если тебе глубоко отвратительны те, которые тебя сейчас окружают — ты не можешь просто развернуться и выйти в другую комнату. Камера сейчас — весь твой внешний мир. Каждый день ты видишь, как другие сорок пять спят, едят, испражняются и всяческими ухищрениями выманивают друг у друга табак.

Всех режиссёров театра абсурда необходимо сажать хотя бы на месяц. Творческая практика.

В хате нет ни кого, с кем бы я мог быть самим собой, говорить на своём языке и на свои темы, и это сильно угнетает. Чувствую себя как на предметном стекле микроскопа — круглые сутки под наблюдением. Именно этот психологический дискомфорт и отсутствие возможности побыть наедине с собой, я уверен, расшатывает нервы и накладывает на отсидевших пожизненную печать истерии.

Мизантропия — это второе распространённое профессиональное заболевание «отбывавших». Она естественный результат наблюдения за разными человеческими особями в стеснённых жизненных условиях. Увы, когда все опускается на уровень элементарного выживания, цари природы и венцы творения больше всего напоминают загнанных в банку пауков. От этого, наверное, происходит и зэковский культ паука. Их изображения колют на коже, а стоит членистоногому представителю заползти в камеру — его жизнь и благосостояние охраняется с неусыпностью, которой могли бы позавидовать священные коровы в Индии.

До тюрьмы, встречая нового человека, я сразу начинал искать его лучшие качества, чтобы он мне поскорей понравился. Теперь же всё с точностью до наоборот — любые недостатки человека принимают в моих глазах гигантские размеры, и я тут же выношу ему обвинительный приговор. Мизантропия — тяжёлая ноша. С каждым годом людей вокруг меня остаётся всё меньше и меньше. Скоро я останусь наедине с собой, и по логике развития болезни возненавижу от всей души самого себя.

Ещё одно качество, что я приобрёл, уже, думаю, в индивидуальном порядке, это лёгкая форма шизофрении. Та её часть, что вызывает социальную дисфункцию. Ни одному обществу в мире теперь не удаётся сделать из меня нормального «члена». Я не верю, никому и ничему, и представляю слабое звено и пятую колонну всего «прогрессивного человечества».

Спросите откуда у тебя, недоучки, эти глубокие познания практической психиатрии? Да всё — оттуда же, из моей тюремной камеры.

В силу переполненности тюрем, ремонт там сделать невозможно — куда деть на время ремонта «пассажиров»? Поэтому зэки убивают время, занимаясь благоустройством. Вместо обоев — стены обычно оклеиваются страницами, вырванными из книг. Это называется «образовать» хату.

В нашей хате стены образованы учебником практической психиатрии. У учебника нет начала и конца, фамилия автора мне не известна, но я до сих пор считаю его близким знакомцем, отсидевшем вместе со мной, в туалете, целых девять месяцев. Я прочёл его труд если не от корки — до корки, то точно уж от стенки до стенки, обнаружив у себя большинство описываемых симптомов представляющего угрозу для общества социопата.

Неизвестный автор учебника пока мой единственный, не считая Алишера, друг. Алишер сидит в другом крыле, и встречаюсь с ним я только по дороге в суд.

Поездка в суд, это настоящий праздник — как Новый год или день рождения.

Я уже девять раз ездил на суд.

Не потому, что меня никак не могут «окрестить» — в Узбекистане суды и выборы проходят как по маслу, нет, просто до меня всё не доходит очередь, а я и не спешу — все равно окрестят рано или поздно.

А срок считают со дня ареста, раньше сядешь — раньше выйдешь.

Поездка в суд это возможность на целый день улизнуть с хаты, нажраться «вольнячки», повезёт — напиться или обкуриться до полужидкого состояния. Анекдот о том, как наркоман приходят в себя в зале суда, и пугается собственного конвоя (Опаньки — менты!!) — это, я уверен, быль. Подсудимые на суде в нашей стране трезвы крайне редко. Присутствовать на этой процедуре без наркоза противопоказано. Обычно человек или уже передал через адвоката взятку, или понял что таких денег ему не собрать. в любом случае результат судилища уже известен с большой точностью. Зачем же просиживать штаны по-трезвяку?

Когда вас заметут, помните — следователи, прокуроры и судьи — ваши наипервейшие враги, не верьте ни одному их слову. Это андроиды запрограммированные на увеличение количества зэка. Держите ухо востро и ищите слабости в их программной прошивке, может удастся их ломануть, и перезагрузить. Иначе по полной программе загрузят вас. Считать, что этот милый человек в костюме, которого вы видите второй раз в жизни печётся о вас и ваших интересах, это простите, форма идиотизма.

Поэтому главное в вояже на судилище для меня, уже познавшего азы системы, это конечно встреча с Алишером.

Он на пару лет меня младше, но гораздо выше ростом. Несмотря на молодость, Алишер объездил половину земного шара с балетной труппой театра имени Навои. Если вы бывали в Ташкенте, то не могли не обратить внимание на это величественное, построенное японскими военнопленными здание в центре.

Общение с Алишером это чистый кислород после прогорклой тюремной махры.

Конечно же, я сноб — Алишь — солист академического театра все же, не тракторист какой-нибудь из Наибджанского района Кумушканской области, укравший у соседа полуживую корову.

С Алишером я могу говорить о чем угодно и быть собой, без страха перед людской подлостью. Этот урок быстро усваивается в тюрьме — не спеши выворачиваться наизнанку — могут плюнуть или легко вытереть о тебя ноги. Говорите меньше, слушайте больше.

Мы— «тяжеловесы» — нам грозят большие срока, и судит ташгорсуд.

Поэтому нас возит один и тот же воронок.

Первичный шок от тюрьмы уже позади, и мы ездим на воронке, будто это рейсовое маршрутное такси.

Алишера уже, который месяц судят за убийство. Женщину, с которой он жил и которая была старше его на восемь лет, нашли убитой.

Тюремный этикет не позволяет расспрашивать о деталях «делюги».

Кроме того я уже ветеран системы, целых девять месяцев по тюрьмам, да по пересылкам и я уже хорошо знаю, что практически любой скажет, что в тюрьму попал — «не за что» или, чаще, «ни за хуй собачий». Это неправда. Все мы здесь — падшие ангелы.

Мне светит с восьми до пятнадцати, Алишу — с десяти до высшей меры или как здесь говорят — зелёнка.

Сидим сейчас на вокзальчике и в ожидании воронка эстетствуем о том, как бы написал свой Pulp Fiction Квентин Тарантино, окажись он в одной камере со злостными дехканами — похитителями кур из Аккургана.

Любопытно нам знать, когда же начнут «катать» на суд звёзд узбекского хип-хопа — группу Аль-Вакиль. Тех, кто замочил не менее известную местную поп-певичку.

Они тоже где-то здесь — вроде отсиживаются в санчасти. Болеть в санчасти таштюрьмы могут только состоятельные люди. Алишер считает, что Аль Вакилям выделят отдельный воронок от Узбекконцерта.

«Элвис уже покинул здание «— добавляю я.

Жаль у Алишера другой судья и в суде нас расквартировывают по разным хатам. Когда вся жизнь обрушивается вокруг вас, родственные души это единственное спасение.

И на этот раз народный суд не выносит мне приговора. Проболтался, проходил кругами весь день в их подземном боксе. Думал, отчего же она не приедет на суд, что убудет от неё? Да какая там Сибирь, даже в суд прийти не нашла часок.

Вот всё. Ещё один день в горсуде. Уже сижу в воронке. Жду Алишера. Я знаю, его мама принесёт несколько пятидесятиграммовых бутылочек скотча, и он обязательно прибережёт одну, а то и две для меня. Надо выдохнуть воздух, как мастер тай-цзи цюань, запрокинуть вверх голову, и влить в себя бутылочку целиком.

Ага. Вот привели замначальника стройтреста. Воровали всё, но посадили его, потому что он — Александр Соломонович Левин, а более воровских данных и придумать трудно. Это вам любой следователь легко обоснует.

Привели и насильника-маньяка, сильно похожего на Фиделя Кастро.

Его погубила страсть к девушкам, которым за семьдесят пять.

Вот и солдатик, перестрелявший полказармы в ночь принятия присяги (долго, долго терпел издевательства, ждал, пока дадут автомат, копил злость).

Ташгорсуд не мелочная районная забегаловка. Кадры сюда привозят преживописные.

Нет только Алишера. Почему — то до сих пор нет. Воронок уже под завязку. Странно.

Ага, вот в дверях появилась, наконец, его макушка. Почему он только в браслетах?

Так набрался, что они бояться браслеты с него снять? А зачем они его пихают в «стаканчик»?

Скотч, по-видимому, сильно двинул ему в голову или просто переволновался. Часто из зала суда люди буквально выползают — дело в том, что когда вас только посадили — вы у мамы пирожков просите с картошкой. А ко дню суда вы уже законченный антиобщественный элемент и клянчите водку, опиум, деньги и план.

В передней части воронка есть вертикальный металлический ящик, размером с холодильник. Стаканчик. VIP класс для невменяемых, сумасшедших или «особо опасных».

Вообще в особо опасные попасть чрезвычайно легко. Я украл крупную сумму денег, это подразумевает часть статьи с максимальным наказанием. Инфляцию никто не учитывает. Только за этот факт я числился в розыске как особо опасный. Это мне очень льстит.

Быть особым всегда приятно.

Солдаты запихивают Алишера в стаканчик, и воронок трогается с места.

— Нима болди, Алишерджан? — спрашивает любопытный Фидель Кастро.

— Зелёнка болди — из стаканчика слышен только голос Алишера с извиняющейся такой интеллигентской ноткой: простите, мол, за плохие новости.

А ещё в его голосе удивление и растерянность. Кажется, он ещё не понял до конца, что произошло в этом огромном, так не похожем на театр Навои здании.

Все разговоры в воронке разом прекращаются.

Стаканчик теперь как гроб с телом покойника. С нами едет покойник. Три человека, «народный суд», которые видели Алишера только четыре раза в жизни, решили, что он достаточно пожил и теперь должен умереть.

Надо бы подойти к стаканчику. Сказать Алишу что-нибудь ободряющее.

Интересно, что ободряющее сможете вы сказать человеку, которому сказали, что скоро на законных основаниях, он получит пулю в затылок. Что тут сказать? Даже смертельно больного можно обнадёжить.

А что мне сказать сейчас Алишеру?

До самой тюрьмы в воронке никто не проронил ни слова…

Это был один из дней, которые вы помните и таскаете с собой всю жизнь.

Сейчас уже двадцать первый век, а люди до сих пор спорят о необходимости смертной казни. Часто после сытного обеда, за столом, лениво. Часто горячо — в ходе кампании предвыборных обещаний.

Простым решением вопроса было бы просто заставить сторонников казни самим приводить приговор в исполнение. Можно после сытного обеда. Можно перед чтением списка предвыборных обязательств. Пусть посмотрят Алишеру в глаза. Или сами пустят пулю ему в затылок…

В несправедливости законов виноваты все, кто считает себя человеком, а не какой-то мифический «парламент» или тандем.

Общество спорит о необходимости смертной казни, а я не могу согласиться с тем, что людей вообще сажают в тюрьму.

Не хочу оправдывать преступников. Я достаточно провёл времени в этой среде и знаю — наказывать надо было большинство из них. У меня нет предложений по этому поводу. Я просто против. Хотите готовых рецептов — тогда вам не сюда.

Знаете, после отсидки в тюрьме я уже никогда не смогу ходить в зоопарк.

Стыдно смотреть в глаза животным в клетках. Их посадили на пожизненный срок без суда и права апелляции.

Что — то унесло меня мыслями в дали неведомые. Уволокло. Это потому что чайку-крепачку с утра ещё не принял, а надо бы. Мысль собрать в кучу.

Вот Дильшод-библиотекарь, наверное, ща индийский купчик попивает с узбекскими народными конфетами «Парварда». И сам похож на эдакого купца — сытый, ленивый, довольный собой, и прилизанный. Да.

И я бы с ним сейчас чаю попил, сладкого, с сахарком. В зоне сахар под запретом, ну знаете же, чтобы брагу не мутили, но у Дильшода под деревянным полом библиотеки целый погребок — «начка». Там и сгущёнка, и тушёнка, и сахар, и даже настоящие рижские шпроты.

«Шпроты — на Новый год» — Дильшод иногда подолгу нежно любуется баночкой и прячет её обратно в «начку». На Новый год.

Я себе, похоже, Новый год уже обосрал. Буду наряжать нарядную, вместо ёлки.

А как все в библиотеке было в жилу! Вот ведь — что имеем, то не ценим… Слишком легко досталось — без больших напрягов.

Меня в библиотеку определил сам Хозяин. А вы думали?

Я сходу нахуй карьеру стал лепить. Как этап в зону вогнали, сразу ему на глаза попался. Я умный.

Помню, после двухнедельного карантина нас вывели в жилую зону. О карантине у меня сохранилось только одно воспоминание — мы лущили скамейку и, предварительно измельчив, курили её, с наслаждением выпуская огромные клубы дыма.

Содержание никотина в скамейке являлось величиной крайне спорной. Скорее курили, чтобы убить время, а не удовлетворить потребность в яде немилосердно убивающим лошадей.

Если вы провели в тюрьме хотя бы месяц, цвет вашего лица становится молочно-белым. Этого нежного эффекта не добиться никакими дорогими кремами. Вновь прибывших в зону всегда узнают в основном по этому туберкулёзному цвету лица и одежде, которую вам очень стараются выдать не по размеру.

Этапников выстраивают полукругом перед одноэтажным кирпичным зданием, похожим на обычное здание школьных мастерских.

Мы ждём распределения по баракам, в которых нам предстоит провести ближайшие несколько лет жизни.

Выбритые тупым лезвием, в одинаковой дешёвой х\б одежде, мы похожи на счастливых жителей северокорейской деревни, пришедших на встречу с дорогим товарищем Ким Ир Сеном.

Я много видел фильмов, как перед новосёлами в зоне выступает какой-нибудь чин со злым лицом, угрозами и злой собакой на поводке.

В нашем же случае появляется человек совершенно гражданской наружности — в свитере, какой носит и мой отец, и в роговых очках.

«Геолог, однако»: думаю я — «или завклубом».

Завклубом начинает говорить. У него мягкий голос, и манеры слабохарактерного человека с беспокойной душой.

— Вы прибыли в Папскую колонию усиленного режима № 64–32.

«Ого — папская! Да мы в Ватикане»- догадываюсь я. «Обязательно напишу об этом книгу. Название уже есть — «Папские нунции». Это будет бестселлер.

Правила внутреннего распорядка, этот зэковский устав мало изменился со времён Берии, хотя версию, которую зачитывает нам геолог, подписана министром Щёлоковым, самому впоследствии осуждённому и лишённому звания героя социалистического труда, поэту Щёлокову, который однажды скажет очень глубокую, хотя и противоречивую фразу: «Работа милиции, и как искусство, и литература, призвана внушить людям непоколебимый оптимизм, веру в лучшие проявления человеческих душ, стремлений, желаний, помыслов. И если говорить юридическим языком, произведения, прославляющие пошлость, порнографию, способствующие насилию, уже сами по себе представляют уголовные деяния».

Такой вот он был весь легкоранимый, главный мент великой страны. Ежовы, Берии, Щёлоковы — сколько министров внутренних дел закончили с пулей в голове? А значит не им меня судить.

Вообще, тот факт, что правила поведения для осуждённых преступников пишут другие преступники и есть по видимому то самое зло, из-за которого наша система так и не стала «исправительной».

Бегло прочтя правила на русском, завклуб переходит на узбекский и повторяет те же угрозы о невероятно страшных последствиях, которые ждут нарушителей щёлковских заветов.

Тут же я узнаю, что Пап по-узбекски звучит — Поп. Зона наша на самом деле попская. И хотя налёт религиозности остался, он более поповский, чем папский. У меня украли мою не рождённую книгу.

После этого завклубом интересуется, нет ли у кого высшего образования. Видимо для участия в художественной самодеятельности.

Вступать в сотрудничество с администрацией считается крайне дурным тоном, и если вы планируете стать вором в законе, это может навсегда испортить ваше резюме.

Я все же поднимаю руку — графа Монте-Кристо из меня все равно не выйдет, кроме того я недолюбливаю блатных. Они хотят, что бы я соблюдал воровской закон. А я нет.

Я преступил через закон гражданский, чтобы оказавшись вне закона — в зоне — начать вдруг соблюдать какой- то другой, опять же навязанный мне большинством закон?

Как говорил святой апостол Павел — «пока не было закона, не было и преступления». Старик, похоже, тоже был не подарок.

Хотя, признаться вам честно, это только официальная версия причины моей «ссучености». Основная же — этот тот самый случай, когда меня остановили во дворе поликлиники двое крепких парней, классе эдак в шестом. Мне кажется, нужна была справка, чтобы записаться в какую-то идиотскую секцию или кружок.

Парни заставили меня сидеть с ними на карточках минут двадцать, пока выясняли «кто я есть по-жизни». Как вскоре выяснялось — мой «пожизненный» статус абсолютно не соответствовал новеньким красно-белым румынским кроссовкам, купленным матерью за неделю до событий.

Ноги от непривычного тогда сидения на корточках, затекли намертво — поэтому чтобы снять коры и передать лучшему представителю идущих по жизни, мне пришлось сесть жопой на асфальт. После этой встречи, услышав от людей что вроде «правильных понятий» мне сразу хочется сделать им какую-нибудь гадость. Пацан я неправильный.

И так под недовольные взгляды соседей по строю, я поднимаю руку.

Предатель. Стукач. Сука.

Я заявляю, что с отличием окончил ташкентский институт иностранных языков, что значилось также в моем личном деле, с моих же, впрочем, личных слов. Какая им разница — какого курса меня выперли. Дипломов при поступлении в тюрьму, к счастью не спрашивают. Хотя в некотором роде, годы за решёткой это, безусловно, своего рода образование.

Геолог — завклуб, исходя из совершенно скрытой от меня логики, спросил – «Ты компьютер сможешь подключить?». Человек явно находился под впечатлением, что в «инязе» нас обучали управлять всеми видами автотранспорта, стрелять из всех видов стрелкового оружия, приёмам боевого джиу-джитсу и, разумеется, созданию локальных компьютерных сетей, куда же без этого.

Я уже сделал шаг из строя и чувствую не самые добрые взгляды у себя на спине. Поэтому шагать я могу только на одну клетку вперёд.

Я пешка на чужой доске.

— «Конечно» говорю я таким уверенным тоном как будто только и делал до этого, что подключал компьютеры.

Человек в очках делает отметку в блокноте и говорит: «Тебя вызовут».

Этим распределение по баракам заканчивается.

Дорогу в мой барак мне указывает парень лет двадцати. В отличие от моей лысины у него короткая стрижка.

— Я Нодыр-нарядчик — тянет руку он.

— А я — специалист по компьютерам.

Нодыр-нарядчик начал изучать русский, только попав в зону. Его речь полна довольно смелых, а порой даже поэтических оборотов.

— Ты сын Аскарова? — спросил он меня сразу после этого.

— Какого Аскарова?

— Хозяин Аскаров?

— Какой хозяин?

— Ты щас говориль — хозяин же! Возле штап!

Так значит человек в очках — не завклуб? ХОЗЯИН?! А я так развязано с ним держался?

Это был не геолог. О ужас!

Хозяин — это начальник колонии. Ещё из инструкций, полученных в Городском Управлении Милиции у Радика, я знаю, что власти у Хозяина в зоне больше чем у Кастро на Кубе.

— Аскаров, Хозяин. Аскаров. Да. Хозяин. А ты его сын? Ты сын Аскаров?

— Откуда ты взял, что я его сын?

— Э, он очках ходит, ты очках ходишь. Ты — Аскаров сын. Он тебя хороший барак куйди, да. Семнадцатый барак — хорошо.

Логика у Нодыра железобетонная. Раз я ношу очки, так же как начальник колонии майор Аскаров, значит я его сын. Грехи молодости.

Ладно, сын так сын. Иметь в зоне отца Хозяином не самый худший вариант. Люди эксплуатировали звание «сын лейтенанта Шмидта».

А я с первых дней стал сыном майора Аскарова.

К этому надо добавить, что тогда я знал о компьютерах гораздо меньше чем сейчас. Все, что я умел — это включить компьютер в розетку и, затаив дыхание, смотреть, как мистическим образом происходит загрузка Windows.

Через два дня меня вызвали в штаб. Теперь я увидел отца в форме со всеми регалиями и в пиночетской фуражке нового образца.

У майора Аскарова было два огромных как аллея для игры в боулинг кабинета. Один за зоной — для гражданских, другой в зоне — для решения царственных вопросов по управлению колонией.

Во втором офисе он бывал лишь два раза в неделю, чтобы вершить суд над нарушителями, и мягким голосом материть офицерский состав. Этот офис и поступил в моё полное распоряжение.

Каждый день, после утренней проверки я приходил туда с умным видом, и, закрыв дверь за собой, подолгу грелся у батареи. Сына Аскарова старались не беспокоить.

Чтобы распаковать коробки и соединить между собой провода у меня ушло восемь дней. Все шло превосходно. Портило мне жизнь только то, что компьютер никак не хотел включаться. Вернее лампочки загорались, но злосчастный Windows никак не появлялся из таинственных недр компьютера. Я начал считать дни до разоблачения.

Этот компьютер мне не подключить никогда. Помощи ждать не откуда.

Я стал думать каким же жестоким образом Аскаров расправиться со своим лже-сыном.

«Хозяин убивает своего сына» — так и запестрели заголовки отрядных стенгазет. У меня столько времени было на воле научиться распаковывать компьютеры, а я? На меня нахлынули волны глубокого раскаянья.

Ну, Бог не фраер, послал мне со следующим этапом начальника ВЦ какого-то завода в Чирчике.

Мужик Андрей Палыч оказался трубовой! Хотя и мудак, конечно.

«Макара» дома держал незарегистрированного. А это в Узбекистане, где тогда лепили пятнаху за простой авто угон, совсем было глупо.

Вхуярили кибернетику девять лет усилухи. Да ещё прострелили ногу на задержании. Задели кость. Он приковылял в Пап на костылях.

В зоне Палыча сразу командировали мне в подручные. (Ещё одын компьютер поймали, сообщил Нодыр).

Так что комп Андрей Палыч запускал, а в библиотеку, по своей великой милости, Хозяин меня определил.

Палыча же засунули в переполненный барак с трёхъярусными шконарями. Первое время я бегал к нему, таскал курево, чаёк, а потом забросил совсем, закрутившись и полностью сосредоточившись на собственном выживании.

Это была первая подлость в длинной череде больших и мелких подлостей совершенных мной в ходе отмотки. Это был успешный экзамен для вступления в школу стукачей.

А в библиотеке в то время уже ехал с комфортом один пассажир.

Господин Дильшод. Благородная кровь. Аристократ. Имомовский «братишка».

Имомов — это зам по РОР, вторая фигура после Отца. Чуть меньше власти, чуть больше тайных возможностей.

Ферзь. Красный Кардинал. Заместитель по режимно-оперативной работе. Страшный человек. Зам по РОР в зоне, это Лаврентий Берия при стареющем вожде. Может все. Абсолютно все.

Девяносто процентов зоновской блататы — его агентура. Хочет — душит зону «воровскими понятиями» разборками «как ана есть», хочет — превращает в рай, наводнив через блатных дешёвой наркотой. Одно слово — зампорор.

Воплощение власти. Силовик. Прокуратор на «ниссане».

Дильшод по слёзной просьбе мамы, горячо любимой, убил своего пахана. Такой вот бытовой фрейдизм.

Без особого, как я понял, сожаления убил.

Угостил добрым армянским коньяком, а потом запинал папу до смерти всякими нагасаками боевого каратэ. Фул контакт. (Папа платил за уроки с пяти лет, чтоб сынок гармонично развивался).

Последний путь папы Дильшода пролёг бесславно через мусорный мешок, багажник дильшодовской шахи, и окончился было в ташкентской речушке Анхор.

Ан — нет, папа тоже упрямец был ещё-тот, даром, что ли маму так заебал, возьми да и всплыви! Метрах в трёхстах от здания узбекского совета министров. Смогли бы такое замять? Даже за большое бабло?

Короче, грузанулся Дильшод по-полной.

Но мама-то добро помнит, наезжает каждый месяц, отстёгивает Имомову, как положено, и по-моему ещё что-то отстрачивает по ходу.

За эти её скорбные труды Дильшод едет на зоне, абсолютно ни с хуя.

Все ему в зоне похуй-не-ебись. Мужики по двести душ в бараке ютятся, а он один жжёт в кутупхане, эта так у узбеков библиотеку называют.

Ку-туп-хана. Сами представляете, какие шедевры в шараге с таким названием. В стиле любовной переписки Энгельса с Каутским.

Но Дильшод, как вы уже, наверное, поняли — совсем не книжный червь.

Он в библиотечке закроется с утреца, и давай ногами урра-мамаши хуярить по «Капиталу» — то Карла Маркса.

Потом в обед, поджарив себе на «машке» мясца, придаётся сиесте.

«Машка» — это электроплитка, запальная хуйня. Спалитесь с «машкой», такие же головняки, как и с машинкой героина. Запал есть запал! Машки — вне закона.

А у Дильшода «машка» — открыто стоит. Во как.

Он написал тушью красивую «Опись инвентаря», заполучил с поклонами августейший вензель Имомова, и теперь задняя часть библиотеки превратилась в кухню гурмана.

«Чтобы книги не совсем отсырели» — поясняет Дильшод молодым офицерам-практикантам, всюду сующим свой нос и не познавшим ещё суть вещей в зоне.

И тут в устоявшийся порядок вдруг врывается какое-то чмо с последнего этапа — я.

В робе на три размера больше, чем положено. С плохо выбритым тупой «мойкой» скальпом. Слегка перекошенных очках с толстыми стёклами.

И кто шутку-то сыграл, Хозяин! Тут даже Имомов не в силах помочь. Покряхтел Дильшод, разбил себе со злобы об стену кулаки, а хули делать, Хозяин повелел о своём сыне позаботится.

Разумеется, Дильшод по первой принял меня за козла. Думал, я за подвиги сучьи добился высокого назначения.

Когда узнал про компьютер, догнал что я ботаник беспонтовый, и долго от всего сердца смеялся. И надо мной и, думаю, над администрацией.

Он знал, что комп провалялся в штабе месяца три. В посёлке не нашлось своих биллгейтсов, а из Ташкента выписывать кудесника постеснялись.

И тут «посадили, наконец, компьютера» — меня — мистера «Yes».

Гарри Гудини папского района, наманганской области.

Ну, хрен с тобой, живи. Только вот что — занимайся со мной английским по часу в день, понял, да?

Как же, как же, с превеликим нашим удовольствием.

Я знаете, какой классный специалист по английскому, глухонемой через месяц заговорит как БиБиСи.

Заодно привёл в порядок читательские формуляры, переставил книги по каталогу, и даже написал статью в межзоновскую многотиражку «Время». Под фамилией Дильшода, разумеется.

Типа будни библиотекаря-просветителя, твёрдо ставшего на путь исправления.

Библиотека это прекрасное место чтобы отсидеться по приезду в зону.

Я провёл в тюрьме год, нормально там адаптировался, но приехав в зону, где совсем другой порядок вещей, несколько обосрался. Библиотека стала мне спасительной крепостью. Стартом в новую жизнь.

Приходил туда с подъёма и торчал в ней до самого отбоя. Вскоре Дильшод перестал обращать на меня внимание. Я полностью взял на себя ответственность за работу с читателями, которые тоже были рады перемене. Теперь их стали пускать внутрь.

Из всей марксистско — ленинской майнкампфии я выфильтровал с пару десятков вполне читабельных книг, в основном русских и зарубежных классиков и выставил их на видные места.

Представлял себя тогда русским хранителем музея из «Белого солнца пустыни», эдаким очкастым чудаком, застрявшим в Азии посреди гражданской войны.

А таких чудаков обычно не принимают всерьёз и вообще не обращают внимания. Что мне и было нужно. Не люблю избытка внимания к моей скромной персоне. Так спокойнее. В тюрьме люди обращают на вас внимание только в одном случае — когда им что-то от вас нужно. Боюсь, на свободе тоже…

Благодаря ежедневным урокам английского для Дильшода, он взял меня на полное довольствие, то есть накладывал мне в миску узбекской шурпы в обед и плова или жаркопа вечером.

После зоновского пердючего супа с репкой и синеватой рисовой каши, полной как млечный путь, камней, эта жратва таяла по капле у меня во рту.

Дильшод, как и большинство узбеков, прекрасно умел готовить. А долгими вечерами, побродив где-то между книг среди своих многочисленных начек, Дильшод возвращался к задней стене библиотеки с маленькой пяточкой ласковых шишек.

Выкурив её, мы начинали готовить жратву на завтра. А-ля Макаревич. Вернее готовил он, а я только резал все, чистил и внимал.

— Сперва прокалишь масло. Как следует, тут масло хуёвое, пусть дым пойдет, так, теперь колечко лука брось туда, оно всю дрянь в себя впитает.

И мясо это тоже подольше жарь. Они сюда из стратегических хранилищ списанное мясо возят, я один раз печать видел — звезда типа пентаграммы сатанистов, и надпись «1962 год». Хуеть килдымман.

Эти коровы помнят Хрущёва, им бы в музей, а мы их тут мурцуем.

По обкурке мне все кажется многозначительным, и я начинаю думать, что кулинария Дильшода, это тоже великое искусство, особенно когда хочется пожрать. Каждый элемент жаркого несёт в себе музыкальную ноту. Если вы правильно совместите эти ноты, то подняв с кастрюли крышку в конце, вы услышите настоящую симфонию.

Хор имени Пятницкого. На басах убиенные тридцать пять лет назад стратегические коровы.

Иногда у Дильшода развязывается язык, и он бахвалится, как хорошо устроился в зоне. Студент последнего курса ташкентского нархоза, Дильшод защищает свой диплом экономиста на практике, в зоне.

А зона это точная модель человеческого сообщества. Просто масштаб поменьше. Меньше лживых полутонов, чёрное черней, а белое — белей.

Как защищает диплом? Дело в том, что в зоне регулярно шмонают каждый барак. Вас могут обшмонать несколько раз в день. Остановить, как останавливают машины гаишники.

Это хорошая школа прятать запретные, запальные вещи — от спирали для машки, до денег и наркоты.

Когда приходят шмонать библиотеку, Дильшод встречает ментов у входа с баблом и распростёртыми объятиями. Ассаламу Алейкум!

Посидев для понта минут двадцать, и швырнув на пол пару книг, менты уходят довольные. Обыск произвели. Полезных ископаемых нет.

Таким образом, Дильшод «утрясает шмон».

Это снискало библиотеке славу стабильности швейцарского банка.

Почти все фаршированные осуждённые по хозяйственным статьям «маслокрады» хранят свои пухлые котлетки в Дильшод-банке. Он не только кулинар, он — папский банкир. Крутит чужим баблом, рвёт проценты по ссудам и за хранение. Храните деньги в библиотеке, семь процентов годовых!

Причём вся эта деятельность — ради искусства, хобби, мог бы ведь и так ехать на маминых гревах.

Я тоже начинаю расслабляться.

Ха — зона, хуйня какая! Прекрасно можно сидеть. Книги и их неповторимый запах. План. Питательная усиленная диета. Жизнь — чудесная штука. Ещё бы баб сюда пускали и всё.

Правда, сроку мне впаяли восемь лет. Беспредел. Но я уже раскусил, как узбекская система работает — денег кормить меня у каримовской казны в обрез, поэтому каждый год, по любому мало-мальски значимому поводу дают амнистию.

Хуяк — и сняли год-полгода. А это значит, годика через четыре я выйду на свободу с кристально чистой совестью. Хорошо! Кому тюрьма — кому дом родной!

Правильно говорят жизнь прожить — не поле перейти. То же самое и со сроком. Не расчувствуйтесь, друзья, не зажритесь. Сытое брюхо к работе мозга глухо, а это хуёво. Чревато. Свято место как говорится, надо беречь.

Как-то чищу я вечерком картошку на ужин, вдруг стук ментовский в дверь. Почему ментовский стук? Зэки стучат тихонько, вежливо, костяшками пальцев, трык-трык, а менты хуярят в дверь кулаком, бам-бам. Менты, одно слово.

Заходит надзор, мне видно его ноги через щель между книгами, и давай что-то тереть с Дильшодом на узбекском. Ну, я не все, конечно, понимаю, а понял только — надзор хочет купить жене сапожки (Лёня Голубков, сука), а бабла нет, просит Дильшода пихнуть что-то для него. Сваливает. А Дильшод приходит назад с огромной шпонкой шишек, грамм эдак двести, не меньше.

А шишмана! Золото наманганской области — «Ок пар», «белая семечка». Семян очень мало, а те которые есть огромные и белого цвета. Запаха почти нет. Ок пар, психоделическая термоядерная бомба.

Пока Дильшод гасит шпонку за Гаргантюа и Пантагрюэлем, я леплю косого.

Ок пар, да будут благословенны сапожки жены надзора!

Вот этот окпар и загоняет меня в нарядную.

Сначала я крысил по паре шишечек в день, чтобы время быстрее шло до вечера. Потом вошел во вкус, стал приторговывать белым паром за спиной у Дильшода. Жадность фраера погубит!

Знакомых-то было у меня тогда мало, и вся моя клиентура — завхоз барака Али и каптёрщик Джабор, похвалили Дильшода за качественный окпар.

Он просто охуел от такой неслыханной наглости.

Закрыл поплотнее дверь библиотеки. Отошёл подальше, чтоб не было соблазна сломать мне пару рёбер.

Сказал что сроку у него тринадцать, по его статье пятнашка потолок, поэтому если он меня ща ёбнет, ему только два года добавят, а это уж похуй тринадцать или пятнадцать, все равно выйдет на волю через семь. Хочешь досидеть живым — меняй прописку.

Вот и стою теперь как три тополя на Плющихе, на этом ёбаном разводе.

Я — нарядчик. Указчик. Счётчик. Лекальщик. Перекличку делаю.

— Итбоев Калбой!

— Итбоев Калбой!

— Здесь!

— Бабаханов Насрулло!

— Здесь!

— Мамашарипов Абдураззок!

— Шу ерда экан!

— Наебджонов Гаримирза!

— Здесь.

Ну блять и типажи в тридцать третьей бригаде, насажали, бля, контингент! Химучасток. Смертники ебучие. Рожи смуглые от лаковых испарений. Черти. Туранчоксы.

Когда готовые калоши покрывают лаком, их вулканизируют в печи.

Щоб блястели. Простые парни — Калбой, Насрулло, Абдураззок помогают обувать Узбекистан. Их труд вливается в труд дехкан республики.

Беру пачку карточек другой бригады. Четырнадцатая. Лаковарка.

Перекличка продолжается.

Я — нарядчик. Идиотское название. Нарядчик. Подрядчик. Приказчик. Образчик.

Нарядчик — довольно специфическая специальность. Попробую разжевать для тех, кто пока на свободе.

Зоны обычно делят на две части — жилая зона и «промка», промышленная зона. У нас промка это флагман узбекской резиновой промышленности. Гандоны, правда, тут не делают. Тут делают галоши.

Поэтому для тех, кто сидит в нашей зоне выражение «сел в галошу» имеет особый, зловещий смысл.

Каждый вечер в «нарядную», во, тоже походу названьеце — нарядная, какая она нахуй «нарядная», скорее убогая, куцым дизайном интерьера смахивающая на комнату студента Раскольникова.

Ну, так вот — в «нарядную» приносят «заяпка».

Заяпка — это заявка руководства калошной фабрики на определённое количество «творцов материальных благ», то есть зэка.

Тут в дело и включаюсь я. В соответствии со списком бригад, я с вечера отделяю их личные карточки, с пугающей хичкоковской фоткой, номером статьи, сроком и отрядом-бригадой. После этого я укладываю карточки «производственников» в фанерный чемодан.

Вот уже вторую неделю, я, проспав завтрак, с очумелыми глазами мчу с утра за чемоданом в нарядную.

Нужно произвести «развод на работу». То есть перекличку. Карточка того, кто «есть» — идёт в чемодан. Карточка того, кто проебал развод — остаётся в жилой зоне. После переклички бригады выстраиваются пятёрками, и с тройным просчётом маршируют на промку.

На промке я сверяю количество карточек с фактическим количеством зэка, и если количество не совпадает «военизированный контролёр надзора», или проще говоря — «дубак», взыскивает с меня своей резиновой дубинкой размером с меч Джедая. Пять ударов. В область седалища. Такова вековая традиция учреждения.

Три выдерживаю легко, последние два — уже так себе. Болеть начинает обычно на второй день. А синяки от дубинки это скорее фиолетовики или багровяки, но точно не синяки, я уже имел шанс их рассмотреть.

Бывший нарядчик, суетливый, юркий человечишка по имени Бектаз, такими красками разрисовывал мне эту волшебную должность, что получалось, будто лучше нарядчика в зоне живёт разве только Хозяин. Ну, может ещё директор промки Мамут, капитан с застенчивым взглядом потомственного заводского несуна. Капитан галошной мечты.

Это вам, вконец зажравшимся, может показаться должность директора галошной фабрики чем-то вроде клоуна. В Наманганской области Узбекистана — это Эльдорадо.

Поле чудес в стране с великим будущим.

Для сельского узбека основой материальных благ являются: «мошина, уй и калиш». «Мошина» — это понятно, «уй» — это не хуй, это дом, а «калиш» — это галоши. Любит галоши простой узбекский народ.

Калиш, новый, блестящий лаком калиш, это образ жизни. Символ процветания и независимости от ленинградской фабрики «Скороход». Или Ленвест. Не цепляйтесь, к словам, вы слушайте, что дальше будет!

А я вот — полный лох по жизни. Спешу вам сообщить. За одиннадцать дней работы по мне уже три раз прогулялись резиновым джедаем. И что я им бухгалтер? Счетовод? У меня сроду трояк был по математике!

Перед экзекуцией мне предоставляют право демократического выбора — пять дубиналов или водка на обед «надзорам».

То есть бабло, «за пузырём мы сами слетаем!»

А откуда ему взяться — баблу? Из дома никто пока ни разу не приехал, спиздить в «нарядной» нехуй… карточки разве?

Выбираю дубинал. Это злит надзоров, как будто это именно я настаиваю на «шпицрутеннах». Всю горечь похмелья они вымещают на моей спине.

Один только пожилой надзор Мерзаев, с седыми, обвислыми, как у моржа усами, проявил человечность, и перед тем как пиздить меня, со вздохом сожаления сказал: «Ии-эх, хуйня, а не нарядчик ты оказывается!»

Вот. Перекличку провёл. Теперь, пока менты будут несколько раз пересчитывать толпу, можно курнуть. Вот единственная привилегия нарядчика. Можно потихоньку покурить на разводе, другому кому за это менты башку снесут. Достаю из бушлата припасённый с вечера бычок «Полёта».

Первоклассно «Полет» двигает в череп с утра, по голодняку. И название, наверное, связано с этим неповторимым эффектом.

Полёт навигатора! Полёт на гнездом кукушки! Грустно шутить с самим собой. А больше не с кем. С мужиками из бригад не пошутишь — нарядчика презирают, ментовский шнырь. Ну и насрать мне на их компанию, велика ли потеря. Большинство их диалогов вращается вокруг слова «хуй». Хуй как некий символ эксклюзивности.

По их понятиям у блатных шнырить — это достойно, а у ментов нет.

Система. Хотя какие блатные и «отрицала» может быть в стране, где президент стер в порошок всю, даже кукольную оппозицию? Сами понимаете, какие. Верноподданные.

В отличии от блатных, я не скрываю своей «красной» сущности. Не играйте по чужим правилам и выигрывайте.

У блоти как — днём, при свете так «авторитет», а как ночь, так в кумотдел. Кумотдел это оперчасть.

Я вам не стукач подпольный. Я … просто бухгалтер. Крупье карточек судьбы. И не хуй меня судить!

А вообще погано, конечно, стоять одному перед целой толпой, которая тебя ненавидит, и выкрикивать им в морду их корявые фамилии.

«Бешбутаев Карабалта!» Этан — Метанов Пропан Бутанович.

Тьфу. Тоска. Никакой поэзии. Кто ни будь из вас в детстве мечтал стать нарядчиком?

И вот спрашивается нахуя начал права качать! Как хорошо было в библиотеке! Всё ебанутый мой характер. Вечно доведёт до головняков.

Курю бычок Полёта без фильтра. Ёжусь под злобными взглядами.

Думаю «за жизнь».

Ой-ой-ой бля, проебал, последняя колонна выходит, запизделся я тут с вами, ща ворота закроют, останусь с моими колодами краплёными на жилой, тут уж пятью дубарями не отделаешься! Бегом! Бегом!