Шлюз № 1

Глава 9

Наступил час, когда краски становятся глубже, насыщеннее, но еще не начинают расплываться и тускнеть, как в преддверии сумерек. Уже можно было безбоязненно смотреть на красное солнце, зависшее над лесистыми холмами, и блики на воде казались особенно большими и яркими, хотя от них уже тянуло холодком угасания.

На верху шлюза праздные гуляки смотрели, как молодой человек пытается завести моторку: сделав несколько оборотов, мотор засасывал воздух и начинал чихать, а хозяин снова принимался нетерпеливо крутить рукоятку.

Внезапно Дюкро, шедший, заложив руки за спину, остановился и уставился на ряды зданий, подходивших здесь к самой воде.

Мегрэ тоже кинул на них взгляд, но не заметил ничего необычного.

— Смотрите, комиссар.

Перед ними тянулись фешенебельные рестораны и отели, вдоль тротуара выстроилась длинная вереница машин. Однако в одном месте между двумя ресторанами затесалось маленькое бистро, в котором, по всей вероятности, обслуживали шоферов; по случаю воскресенья на импровизированную террасу выставили четыре столика.

Мегрэ поискал глазами, что же привлекло там внимание Дюкро. Тени прохожих вытягивались до невероятных размеров. Кое-где виднелись соломенные шляпы. Многие женщины были в легких платьях. Наконец взгляд комиссара приметил знакомую фигуру: за столом перед бистро сидел с кружкой пива инспектор Люкас. Он тоже увидел Мегрэ и ухмыльнулся ему через дорогу. Люкас казался счастливцем, которому волею случая довелось в прекрасный воскресный день посидеть в тени полосатого красно-желтого тента возле кадки с деревцем лавра.

А справа, в глубине террасы, сидел Гассен: навалившись локтями на маленький столик, старик писал письмо.

Толпа валила плотными рядами — должно быть, с какого-то гулянья, и никто не обращал внимания на двух остановившихся посреди дороги мужчин, один из которых, засунув руку в карман, спрашивал другого:

— Это подпадает под необходимую самооборону?

Дюкро не шутил. Он не мог оторвать взгляда от старика, который время от времени поднимал голову, раздумывая, что писать дальше, но, похоже, не видел ничего вокруг.

Мегрэ промолчал, только сделал знак Люкасу и пошел дальше к шлюзу; Дюкро с большой неохотой последовал за ним.

— Вы слышали, о чем я вас спрашивал?

Моторка наконец завелась и теперь скользила по воде, оставляя за собой узоры кильватерной струи.

— Я тут, шеф.

Люкас стоял, любуясь Сеной, как и все вокруг.

— У него есть оружие?

— Нет. Я уже осмотрел комнату, там тоже ничего нет. А по дороге он нигде не останавливался.

— Он тебя не засек?

— Вряд ли. Уж больно он занят своими мыслями.

— Перехвати письмо. Пока все.

— Вы так и не ответили на мой вопрос, — снова напомнил Дюкро, едва они тронулись дальше.

— Но вы ведь слышали: он безоружен.

И они пошли обратно к белому дому.

— Значит, — с ухмылкой продолжал Дюкро, — у каждого из нас свой ангел-хранитель. Давайте поужинайте с нами. А там, если захотите, для вас найдется и комната на ночь…

Он толкнул калитку. На террасе его жена, дочь и зять пили чай. Шофер возился с проколотой камерой, вызывающе красневшей на тусклом гравии двора.

Хозяин и гость не пошли на террасу к остальному семейству, а расположились в глубоких плетеных креслах прямо на дворе у входа в гостиную, уже окутанную сумерками. Возле них на столике стояли бутылки и рюмки.

Уличные фонари зажигались в Самуа слишком рано и сейчас, пока было еще светло, выглядели просто белыми пятнами. Гуляющих становилось все меньше — их заглатывал вокзал.

— Как вы думаете, — тихо спросил Мегрэ, — если человек совершил одно убийство, остановится он перед вторым, а то и третьим, лишь бы обеспечить себе спокойное существование?

Дюкро попыхивал огромной трубкой с длинным черенком вишневого дерева, которую приходилось поддерживать за чашечку.

— Что вы имеете в виду?

— Да ничего особенного. Так, раздумываю, что вот, мы сидим тут, наслаждаемся прекрасным воскресным вечером, пьем прекрасный коньяк, покуриваем. Старик Гассен тоже, наверно, тянет свой аперитив. А в среду вечером все, что нас сейчас так занимает, перестанет для нас существовать. Все узлы уже будут развязаны.

Он говорил как бы про себя; повыше, на террасе, Дешарм чиркнул спичкой, и трепетный ее огонек мелькнул на бледном небе.

— Вот я, понимаете, и задаюсь вопросом, кого еще к тому времени не будет.

Дюкро вздрогнул и, не сумев этого скрыть, предпочел признать:

— Ну, вы и скажете!

— Где вы были в прошлое воскресенье?

— Здесь. Мы всегда проводим здесь воскресенья.

— А ваш сын?

— Он тоже был здесь. Два часа возился с приемником, только у него ничего не получилось, — с каменным лицом ответил Дюкро.

— А теперь его нет. Он похоронен, Бебер тоже. Вот почему я думаю об этом кресле и о том, кто будет в нем сидеть в будущее воскресенье.

Им было плохо видно друг друга. По двору растекался аромат двух трубок. Вдруг Дюкро дернулся — у калитки остановился велосипедист — и, не вставая с места, крикнул:

— Что там еще?

— Это для господина Мегрэ.

Невысокий деревенский парнишка просовывал сквозь решетку письмо.

— Мне дали это у табачной лавки и велели отнести вам.

— Понятно. Спасибо.

Дюкро не шелохнулся. Дамы озябли и ушли в дом, а Дешарм стоял у балюстрады, сгорая от желания присоединиться к двум мужчинам внизу, но не решаясь это сделать.

Мегрэ надорвал первый конверт, на котором стояло его имя, и вынул письмо, чуть раньше написанное Гассеном. Оно было адресовано в Лазикур (Верхняя Марна), кафе «Огородники», г-же Эмме Шатро.

— В гостиной можно зажечь свет, — буркнул Дюкро, не осмеливаясь задать вопрос прямо.

— Здесь еще хорошо видно.

Письмо было написано фиолетовыми чернилами на листке бумаги того маленького бистро; в начале почерк был совсем мелкий, в конце чуть ли не вдвое крупнее.

Мегрэ встал, оторвал взгляд от листка и с ног до головы оглядел Дюкро, который продолжал курить, делая вид, что думает о чем-то другом.

— Плохие новости?

— Это письмо, которое писал там Гассен.

Дюкро скрестил ноги, снова расставил их, последил взглядом за зятем и наконец, стараясь скрыть нетерпение, неуверенно спросил:

— Могу я его прочесть?

— Нет.

Мегрэ сложил письмо и сунул в бумажник, невольно взглянув на ограду, за которой теперь была только черная пустота.

— Кому оно?

— Сестре.

— Эмме? Интересно, какой она теперь стала? Было время, когда она жила у него на барже, и я, по-моему, даже был в нее влюблен. Потом она вышла за одного учителя из Верхней Марны, только он скоро умер…

— У нее в деревне кафе.

— Что-то стало совсем свежо, вам не кажется? Не возражаете, если перейдем в гостиную?

Дюкро, улыбаясь, включил свет, закрыл дверь, хотел было прикрыть ставни, но передумал.

— Могу я узнать, что Гассен написал Эмме?

— Нет.

— Мне что-нибудь угрожает?

— Вам виднее.

Дюкро усмехнулся и заходил по комнате, не зная, куда приткнуться, а Мегрэ непринужденно, словно у себя дома, отправился в сад за коньяком и рюмками.

— Представьте себе, что живут два человека, — начал он, наливая себе из бутылки. — Один уже совершил убийство, и перед ним перспектива провести всю оставшуюся жизнь за решеткой, а может, и того хуже; второй никогда мухи не обидел. И вот они рвутся друг к другу, как два петуха. Как по-вашему, кто из них опаснее?

Вместо ответа, Дюкро еще больше растянул губы в ленивой усмешке.

— Теперь остается узнать, кто повесил Бебера. Что вы скажете на этот счет, Дюкро?

Мегрэ по-прежнему говорил вполне дружески, но каждое его слово падало тяжело, весомо, словно перенасыщенное смыслом.

Дюкро наконец нашел себе пристанище в кресле, вытянул короткие ноги и курил, опирая трубку на грудь. Из-за этой позы подбородок у него казался тройным, полуопущенные веки, как ставни, прикрыли глаза.

— Знаете, к какому простому вопросу мы таким образом подходим? Кто в один прекрасный день воспользовался наивностью Алины и сделал ей ребенка?

Напряжение отпустило Дюкро, он встал; щеки у него покраснели.

— Ну и что из того? — спросил он.

— Разумеется, это были не вы. Тем более не Гассен: она всегда считала его своим отцом. И не ваш сын Жан, хотя он питал к ней страстную привязанность и…

— Кто-кто? Что вы сказали?

— Ничего плохого. Я уже кое-что о нем знаю. Скажите, Дюкро, после того как у вас с женой родилась первая дочь, вам не случилось подхватить какую-нибудь болезнь?

В ответ послышалось нечто нечленораздельное, и Мегрэ увидел перед собой спину Дюкро.

— Возможно, этим все и объясняется. Смотрите, Алина слабоумна. А ваш сын Жан? Болезненный, нервный, чувствительный — ведь у него до истерик доходило. Однокашники считают, что он и мужчиной-то не был, и вечно подшучивали над ним. Отсюда трогательная, но совершенно чистая привязанность к Алине.

— К чему вы клоните?

— А вот к чему: раз Бебера убили, значит, это он был ее любовником. «Золотое руно» часто целыми неделями стоит в Шарантоне. Гассен все вечера торчит в бистро. Помощник шлюзовщика предоставлен самому себе и, слоняясь возле барж, как-то раз встречает Алину…

— Замолчите!

Шея у Дюкро покраснела, он отшвырнул трубку в угол гостиной.

— Это правда?

— Не знаю.

— Скорее всего, ему даже прибегать к силе не понадобилось: при ее потрясающем простодушии она, должно быть, не понимала, что делает. И уж конечно никто ни о чем не догадывался. До самых ее родов… Она общалась с тремя мужчинами. Как вы думаете, кого заподозрил Гассен?

— Меня, конечно!

В то же мгновение он вздрогнул, тяжело протопал к двери и рывком распахнул ее. За дверью стояла его дочь. Дюкро замахнулся. Она закричала. Однако он ее не ударил, а только с силой захлопнул дверь.

— Следовательно?

Он двинулся на Мегрэ, как зверь на арене. Но комиссара это не смутило. Он продолжал в прежнем тоне:

— Я сразу обратил внимание на то, что Алина вас боится, даже больше, чем просто боится. У Гассена должна была возникнуть та же мысль. Так вот, с тех пор, как вы стали появляться около нее…

— Ладно, ладно. Дальше?

— Почему бы кому-нибудь еще не могло прийти в голову то же самое, тем более когда всем известно, что вы ни одной юбки не пропускаете?

— Ладно, говорите!

— Ваш сын…

— А потом?

В комнате наверху послышались голоса, шаги. Это Берта, рыдая, рассказывала матери и мужу об инциденте у двери. Потом появилась перепуганная служанка.

— В чем дело?

— Мадам просит вас подняться наверх.

Дюкро не удостоил ее ответом. Налил себе в рюмку доверху коньяку и залпом выпил.

— Так на чем мы остановились?

— На том, что вы вызывали острую неприязнь по меньшей мере у трех человек. При вашем появлении Алина запирается в каюте; когда ей говорят о вас, пускается в слезы. Ее отец не спускает с вас глаз и ждет только случая, чтобы подтвердить свои догадки и отомстить вам. Ну, а ваш сын — он мучается, как мучаются только очень нервные натуры. Разве он не сказал вам однажды, что хочет стать монахом?

— Полгода назад. От кого вы узнали?

— Не важно. Вы не давали ему вздохнуть, стирали его в порошок. За всю жизнь у него только и было радости — те три месяца, что он после болезни провел на «Золотом руне».

— Ну, скорее, скорее!

Дюкро отер пот и плеснул себе еще коньяку.

— Это все. Я нашел объяснение, по крайней мере, его самоубийству.

— Что же это за объяснение?

— Когда ему сказали, что ночью вас ранили и сбросили с баржи в воду, он сразу решил, что это сделала Алина — то ли под горячую руку, от возмущения, то ли оттого, что вы на нее покусились…

— Мог бы у меня самого спросить.

— А он вообще когда-нибудь с вами заговаривал? А ваша дочь? Из-за того, что ему не позволили уйти в монастырь, он считал себя неудачником, обломком кораблекрушения и решил сделать хотя бы красивый жест. Юнцы в своих мансардах нередко мечтают о таких вещах. К счастью, им не всегда удается осуществлять эти мечты. А вашему сыну удалось. Он спас Алину! Он признал себя виновным! Вы этого, наверно, не понимаете, но поймут все молодые люди его возраста.

— А вы? Вы-то как поняли?

— Не только я. Ведь даже Гассен, кочуя из бара в бар, в пьяном беспамятстве, ни с кем не разговаривая, дошел до того же. Вчера вечером он не вернулся на баржу, оставил Алину одну, а сам снял комнату напротив.

Внезапно Дюкро отдернул штору, но из освещенной гостиной в темноте ничего не было видно.

— Вы ничего не слышали?

— Нет.

— Что вы собираетесь делать?

— Не знаю, — бесхитростно ответил Мегрэ. — Когда двое непременно хотят подраться, их обычно стараются разнять. Но закон не дает мне права вмешиваться там, где только пахнет убийством. Он позволяет мне лишь потом арестовать убийцу.

Дюкро вытянул шею.

— Но для этого нужны доказательства.

— Так что?..

— Ничего! В среду с полуночи я уже не буду иметь никакого отношения к полиции. Вы очень кстати мне напомнили. У вас, случаем, не найдется серого табака?

Дюкро указал на керамический сосуд; Мегрэ взял его, но сначала, еще не набив трубку, наполнил кисет. В дверь постучали. Это был Дешарм. Он вошел, не дожидаясь ответа.

— Прошу прощенья. Жена очень извиняется, она не сможет спуститься к обеду. Плохо себя чувствует. Это из-за ее деликатного положения…

Но сам он больше не ушел, поискал глазами, где бы устроиться, и в удивлении уставился на рюмки с коньяком.

— А вы не хотите лучше выпить аперитива?

Как ни странно, Дюкро не одернул его, кажется, даже не заметил его присутствия. Он подобрал с ковра отброшенную трубку — она почти не пострадала, только с одной стороны на пенке белела щербинка — и, послюнив палец, потер поврежденное место.

— Моя жена наверху?

— Только что пошла в кухню.

— Вы позволите, комиссар?

И хотя он больше ничего не сказал, вид у него был такой, словно он ожидал, что комиссар не разрешит ему выйти.

— Странный человек! — вздохнул Мегрэ, едва закрылась дверь.

А Дешарм, которому было неудобно сидеть в небольшом кресле, где его крупному телу пришлось изогнуться, но который не осмеливался встать, кашлянул и негромко отозвался:

— Да, иногда он ведет себя странно, вы это, конечно, и сами заметили. Но у него бывают и хорошие, и плохие минуты.

Мегрэ, словно у себя дома, задернул шторы, оставив небольшую щель, через которую по временам обозревал двор.

— Нужно много терпения…

— У вас-то его хватает!

— Вот, например, сейчас я попал в очень щекотливое положение. Вы ведь знаете, я офицер. А всякому ясно, армии не должны касаться известные дела, ну, что ли, драмы, которые…

— Драмы, которые что?.. — безжалостно повторил Мегрэ.

— Ну, не знаю. Я просто прошу у вас совета. Вы занимаете официальное положение. И ваше присутствие здесь, и все эти слухи…

— Какие слухи?

— Не знаю. Ну, допустим… Нет, даже язык не поворачивается. Но ведь это всего лишь предположение?.. Допустим, какой-то человек, определенного уровня, поставил себя в положение… в положение, когда…

— Рюмочку коньяку?

— Нет, благодарю. Спиртного ни капли.

Несмотря ни на что, Дешарм гнул свое. Он решился высказать все и не импровизировал. Речь его от начала до конца была подготовлена заранее.

— Когда офицер совершает… ошибку, принято — это старая традиция, — чтобы однополчане сами указывали ему, что он должен сделать, давали в руки револьвер и оставляли одного. Словом, никакой огласки, неизбежной при публичном разбирательстве и…

— О ком вы, собственно, говорите?

— Ни о ком. Но я не могу не беспокоиться. И намерен просить вас либо развеять мои подозрения, либо сказать, к чему мы должны быть готовы.

Дальше углубляться Дешарм не решился. Он с облегчением встал и улыбнулся в ожидании ответа.

— Итак, вас интересует, не убийца ли ваш тесть и не собираюсь ли я его арестовать?

Пока Дюкро не было, тревоги Дешарма, казалось, совсем было улеглись. Но тут тесть снова появился в дверях. Лицо его посвежело, волосы на висках были влажные, словно он только что умылся.

— Вот он сам. Его и спросим.

Мегрэ с рюмкой в руке курил, делая глубокие затяжки, и старался не смотреть на Дешарма; а тот побледнел и уже не осмеливался открыть рот.

— Послушайте, Дюкро, ваш зять спрашивает, не считаю ли я, что вы убийца, и не намерен ли вас арестовать.

Похоже, его слова услышали наверху: шаги над гостиной стихли. У Дюкро, несмотря на все его хладнокровие, перехватило дыхание.

— Значит, он интересуется, не я ли…

— Не забывайте: он — офицер. Он мне сейчас рассказывал, как это у них бывает в подобных случаях. Понимаете, если офицер совершает, как он изящно выразился, «ошибку», то лучшие друзья вручают ему револьвер и оставляют одного.

Взгляд Дюкро не отрывался от зятя, который, словно невзначай, отошел в глубь комнаты.

— Ага! Значит, он сказал…

Несколько секунд казалось, что дело принимает скверный оборот. Однако понемногу лицо Дюкро смягчилось — вероятно, ценой поистине героических усилий, — и губы растянулись в улыбке. Потом улыбка стала шире, и раздался смех. Дюкро смеялся, прямо заходился смехом и хлопал себя по ляжкам, не в силах остановиться.

— Подохнуть можно! — выкрикнул он наконец, утирая выступившие слезы. — Бедненький Дешарм! Какой прелестный мальчик! Однако же, дети мои, пора садиться за стол. Офицеры, которые, если один из них совершил ошибку… Чертов Дешарм! И после этого жрать за одним столом!..

Рубашка на Мегрэ взмокла и прилипала к телу, но, глядя на него, никто бы об этом не догадался: комиссар сидел, тщательно выбивая трубку, потом заботливо уложил ее в футляр и сунул в карман.