Шпага Суворова

В работе по отысканию суворовских реликвий нельзя себя чувствовать одиноким. И если удается найти что-нибудь, то только потому, что нас, музейных работников, окружают люди, любящие свою Родину и интересующиеся ее прошлым.

Среди них часто встречаются большие почитатели полководца Суворова. За любовь к нему, за готовность по его примеру отдать свои силы и жизнь на благо Родины их справедливо называют «внуками Суворова».

Вот почему хочется рассказать о встречах с такими людьми.

Первая встреча

Это было еще до Великой Отечественной войны.

Дирекция музея послала меня в село Каменку, Новгородской области, и поручила осмотреть там старинные постройки бывшего родового имения Суворовых.

От станции Любытино до села Каменки пришлось пройти километров восемнадцать пешком по лесной дороге.

Моими попутчиками были жители Каменки, быстрый на ногу старик-почтарь, пожилая колхозница и местная учительница.

Шли быстро, когда уставали — выбирали лужайку получше и отдыхали.

Старый почтарь оказался любознательным человеком и словоохотливым собеседником. Он знал наперечет почти всех жителей не только Каменки, но и окрестных сел. Я едва успевал записывать в свой блокнот имена каменских старожилов — знатоков старинных историй.

Мы приближались к Каменке. Не доходя до нее двух километров, дед Антон (так звали старого почтаря) показал мне место, где когда-то находилось село Александровка.

Среди густого кустарника я мог заметить лишь одну печную трубу, — вот все, что сохранилось от избы. А на бывшей широкой сельской улице плотной стеной стоял молодой, крепкий лес. Темно-зеленая полоса елей и сосен перемешивалась с буроватыми осинами и ольхами. Редкие березки поднимали кверху свои тонкие белые ветки.

Столетние дубы окружали молодой лесок, выросший на месте села. Одинокая осина, поднявшаяся на краю лесной чащи за линией дубов, подставляла серебряные листья порывам ветра.

Около села Александровки мы встретили русоголовую девочку лет двенадцати. Высокая, тонкая, она напоминала буйно тянущееся к солнечным лучам деревцо.

Девчушка обрадовалась встрече, но, увидев незнакомого человека, остановилась.

— Иди, иди сюда, егоза! — крикнула шедшая с нами колхозница.

Девочка подошла и поздоровалась.

— Ты что так поздно по лесу бродишь? — обратилась к ней женщина.

— Да ведь сейчас не поздно, тетя Дуся, — задорно ответила девчушка.

— Ты мне поговори! — шутливо ворча, прервала ее колхозница.

Она потрогала меня за рукав и, указывая на девочку, сказала:

— Это Клавдия, из нашей деревни. В отца пошла, во всем первая. Отец бригадиром у нас в колхозе. И до чего же храбрый человек — с германцем воевал, против белых ходил. Большие командиры к нему приезжают, дружки его старые.

— И никаких особых дел у отца не было, — вмешалась Клавдия. — За спасение командира ему награду дали.

— Да вы с отцом известные у нас спасатели. Такая невеличка, а ничего не боится. Вот прошлым летом…

— Тетя Дуся! Не надо… — прервала ее, покраснев до ушей, Клавдия.

— Проходи-ка, милая, вперед с Еленой Андреевной. Вы обе молодые — так шагайте быстрее, не мешайте.

Клавдия недовольно посмотрела на мою спутницу и, взяв под руку учительницу, быстрым шагом пошла вперед.

— Прошлым летом, — продолжала женщина, — парнишка малый тонул у нас в озере, в Каменном; ногу, что ли, у него свело. Так она первая бросилась. Чуть сама на дно не пошла, а парня вытащила. Такая деваха, ну вылитый отец!

Мы прошли через большую лужайку. На пригорке стояла Клавдия. Подле нее на сваленном старом дереве сидела учительница. Они любовались раскинувшимся по косогору селом. Это была Каменка.

— Ты все-таки скажи: что делала здесь? — спрашивала ее учительница.

— Я дуб искала, Елена Андреевна.

— Какой дуб?

— Тот, о котором вы рассказывали.

— Что-то ты выдумываешь, Клавдия!

— Нет, Елена Андреевна, правду говорю. Искала в Александровке заколдованный дуб.

— Какой там еще «заколдованный»?

— Да вы сами читали на уроке: «Златая цепь на дубе том. И днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом».

Учительница улыбнулась.

— Нашла? — спросила она.

— Нашла! В четыре обхвата будет. Только кота не видела, и цепей на дубе нет, — сказала, смеясь, Клавдия. — Елена Андреевна! Сводите ребят к этому дубу всем классом. Ведь вы обещали, только не знали, где он стоит. Я теперь знаю. Он большой, широкий — все под ним поместимся. Мы сядем под дубом, а вы нам расскажете, как люди раньше в Каменке жили, как они эти дубы сажали. Хорошо?

Мы подошли к Каменке.

Дома стояли в один ряд; и у каждого дома росло по вековому дереву.

Дед Антон рассказал, что Каменку возвели в давние годы и расселили в ней вышедших на покой семейных солдат Суворова.

— А вон там, у самого озера, на высоком берегу, стоит окруженный елями дом. Его построил внук Суворова Александр Аркадьевич спустя сорок лет после смерти своего знаменитого деда.

В нем в свое время доживали век престарелые солдаты, суворовские чудо-богатыри. Теперь там школа.

Переночевав у председателя сельсовета, я с утра пораньше поспешил на почту.

Председатель посоветовал мне, не теряя времени, повидаться с сельскими почтальонами.

— У них вся округа в руках! — смеялся он. — Обо всем первыми узнают почтари. Я по утрам, пока газету получу, с почтарями беседую. От них получаю полную сводку местных событий.

Сельские почтальоны, ходившие по деревням, конечно, многое знали об этих местах. Они могли оказать мне помощь.

На лавке у почтового отделения сидело несколько стариков. Среди них был наш вчерашний спутник. Подсев к ним, я угостил их папиросами. Мы разговорились.

Почтари уже знали о моем приезде в Каменку. Заговорили о Суворове.

Дед Антон обратился ко мне, как к старому знакомому. Он всю свою жизнь прожил в Кончанском и Каменке, хорошо знал эти места и говорил с гордостью:

— У нас в Кончанском Суворов два года кряду в ссылке жил. Царь Павел его сослал. Ох, и не любил он Суворова!

Последние слова дед Антон произнес так, точно сам жил в Кончанском в одно время с опальным полководцем и вместе с ним переживал глубокую обиду от сумасбродного царя.

— А за что не любил? — продолжал дед. — За прямоту, за смелость, за то, что правду ему в глаза говорил, а не лукавил, как другие. — Дед Антон сокрушенно покачал головой и пояснил: — Завел новые порядки. Царь-то русский, а мундир хотел надеть на всех прусский. Все наше, русское, стал палками выколачивать, солдат, служивых совсем забил. Чуть что не так палки, Сибирь! Всполошился Суворов. «Караул! — закричал. — Чудо-богатырей моих вконец забили! Они штурмом Измаил брали, турков сам-пять, сам-десять в сражениях побеждали, а их палками! За что русского человека бить?» Так царю и высказал. Рассердился царь на Суворова, в Кончанское его сослал, в леса дремучие. И с ним полсотни солдат старых, самых беспокойных, тех, что с ним в походах лет по тридцать отшагали. Солдаты бравые! Потомство их до наших дней дошло.

Старик закончил свой рассказ и стал раскуривать затухшую папиросу.

Почтари зашумели, одобрительно кивая головами, — вот, мол, какой у нас дед Антон.

— Да, живучи солдатушки оказались, — вступил в разговор другой. Григорьевы вот! А еще Пушкаревы — от пушкаря суворовского пошли. И еще наберутся… И вещички найдутся разные от суворовских дней.

Высоченного роста почтарь рассказал, что в Каменке, у старого колхозника Ивана Григорьевича Григорьева, хранится портрет Суворова.

— В большом почете он у хозяина. Это такая вещь, скажу я вам, говорил мне старик, — больших денег стоит. Художественная картина!

Этот почтарь и привел меня к Ивану Григорьевичу.

В чистой горнице на почетном месте висел в добротной раме портрет полководца, написанный масляными красками. Раму портрета украшали полотенца, расшитые по краям красными петухами.

Передо мной была хорошо выполненная копия портрета известного художника начала девятнадцатого века.

Он изобразил Суворова в мундире, при орденах, с маршальским жезлом в правой руке. На втором плане, в глубине, были видны, словно в тумане, русские войска.

Хозяин избы, старый колхозник, такой высокий и широкоплечий, что изба казалась ему тесной, рассказал:

— Я старый солдат, еще в четырнадцатом с германцем воевал. И отец мой солдат — против турок ходил, и дед солдатом был — тоже с турком воевал. А отец моего деда считался самым главным солдатом в нашей семье. Он у Суворова под началом состоял и в Кончанское с ним пришел. С тех пор мы и живем в здешних местах.

В избу вошла тетя Дуся. Это она вчера по дороге в Каменку говорила со мной о Клавдии.

— О, да мы уже встречались! Вот и снова повидались! — воскликнул я.

Тетя Дуся приветливо кивнула головой.

— Нежданно-негаданно! — рассмеялась она. — Что же, рады гостям!

— Ну, хозяйка, собирай на стол! — распоряжался старик, открывая дверцу шкафа с посудой.

На полотенце, украшавшем раму с портретом полководца, висела старинная медаль.

— За штурм Измаила! — сказал горделиво хозяин. — Дед говорил, что сам Суворов пожаловал эту медаль его отцу.

Любуясь портретом, я то отходил назад, то приближался вплотную и всматривался в знакомые черты лица полководца.

— От отца достался, — кивнул старик на портрет.

— Этому портрету место в хорошем музее, — сорвалось с моих губ. — Что за прелесть! Какая замечательная работа!

— Да он и у нас, как в музее. Моя старуха о нем заботится, все полотенцами украшает.

— А в музее на него будут смотреть тысячи людей.

— Это про какой музей вы говорите?

— Про Суворовский.

— В Ленинграде?

— Да, в Ленинграде. Туда приезжают люди со всех концов Советского Союза и из других стран.

Старик погладил бороду, подумал минутку, потом решительно подошел к стене, подставил стул, встал на него и, сняв с тяжелой рамы расшитые петухами полотенца, подал мне портрет:

— Возьмите! Ваша правда. В музее он будет на месте.

Поступок старика смутил меня:

— А как же вы? Что скажет жена?

— Что скажу! — поднялась с лавки тетя Дуся. — А скажу вот что: думки у нас с мужем одни, берите портрет.

Слова об оплате обидели стариков.

Вместе с портретом Суворова старик вручил мне книжку на французском языке, изданную в восемнадцатом веке.

Спустя полчаса подарки были снесены в сельсовет и упакованы для отправки в музей.

В сельсовете сидела русоголовая школьница — моя вчерашняя знакомая, Клавдия.

— Ищу вас по всей Каменке, — вскочила она с лавки, увидев меня. Директор просит вас прийти в школу. Ведь вы обещали.

— Скажи директору, что я сейчас приду.

— Так вы приходите, ребята ждут!

С этими словами Клавдия помчалась по улице.

У школы меня ждал директор. Мы условились с ним, как лучше провести с учениками беседу о поисках суворовских реликвий.

Окончились уроки. Ребята внимательно слушали меня, потом задавали вопросы, а под конец захотели узнать, как и когда я начал собирать вещи для музеев.

И мне пришлось рассказать историю о том, как один самый обыкновенный паренек стал почитателем великого русского полководца.

Свое детство парень — звали его Владимиром — провел в Закавказье, в небольшом городке, у самой границы с Турцией.

Неподалеку от дома, где он жил, в кривой, узкой уличке стояла мастерская. В ней не старый еще годами, но изможденный непосильной работой дагестанец делал новые и чинил старые шашки, кинжалы и ятаганы. «Мастер холодных оружий», — говорил дагестанец о себе.

Хозяин мастерской работал не один. Вместе с ним у горна копошились его трое сыновей: Вано четырнадцати лет, Джурба десяти и Ибрагим восьми лет.

Работали от зари до зари. Никто из ребят не учился: на это не было ни времени, ни средств. Отец ходил постоянно в рваной, засаленной, прожженной черкеске, но никогда не унывал. Он то прожигал клинки на горячем огне, то отковывал их или шлифовал, то наносил узоры и всегда напевал. Временами казалось, что оружейник наносил эту нескончаемую, прихотливую, щемящую сердце песню в форме узора на клинок шашки.

— Откуда эта песня? — спросил как-то Владимир дагестанца.

— Кубачи! — коротко ответил тот гортанным голосом. — О, кубачи! обнажил он, улыбаясь, испорченные кислотой зубы. А глаза его светились доброй детской улыбкой.

Владимир не совсем ясно представлял, что значило это слово «кубачи», но оно уносило его в затерявшиеся в облаках горные кручи. Он видел себя в отдаленном дагестанском ауле. Видимо, там жили отважные люди — «кубачи», лучшие дагестанские оружейники. Предположения были верными.

Тяжело приходилось детям хозяина мастерской. И тяжелее всех — его старшему сыну Вано, выполнявшему тяжелую работу. Он был сверстником Владимира и дружил с ним, а тот часто заходил в оружейную мастерскую мрачную, закопченную клетушку, наполненную запахом гари и кислот, разъедавших глаза.

Владимир любил наблюдать, как Вано ловко орудовал инструментами, как умело выделывал из белого металла или серебра замысловатые украшения для кинжалов и шашек и гравировал старинные надписи.

Работа кипела у него в руках — и какая работа! — тончайшая, как говорят, ажурная, требовавшая огромного терпения.

Наблюдая за тем, как Вано и его отец делали оружие, Владимир полюбил их искусство и проникся уважением к этим бедным людям.

Когда в 1914 году, в первую мировую войну, ему пришлось уйти на фронт, он не пропускал ни одной кавказской шашки или кинжала, чтобы не полюбоваться тонкой работой оружейников и не вспомнить старого «кубачи» и его сыновей.

Продвигаясь с полком по Малой Азии, Владимир собирал, где только мог, старое брошенное оружие. Его любознательность удовлетворялась полностью. Турецкие солдаты, особенно кавалерия из курдов, были вооружены подчас такими ружьями, пистолетами, кинжалами и саблями, что не во всяком музее отыщешь.

Найдя какой-нибудь кремневый пистолет столетней давности или изогнутый серпом кинжал, молодой собиратель возил их притороченными к седлу, пока не получал возможности отправить в музей Тифлиса или Екатеринодара.

Сколько раз попадало ему от командира за то, что в походе у него всегда находились две — три лишние шашки да столько же кинжалов!

— Опять у тебя целый арсенал. Ты бы еще пушку туда пристроил, ворчал командир.

— Да ведь это настоящая даргинская, — оправдывался Владимир. — Она не уступает дамасским клинкам.

— Горе ты мое! — обрывал его командир. — Ты воевать сюда пришел или музеи старым оружием снабжать?

И, скрывая в густых, черных усах усмешку, приказывал:

— Сдавай на ближней станции эти музейные экспонаты, и больше чтоб я никогда не видел у тебя ничего лишнего. Понял?

— Слушаю! — покорно отвечал Владимир. Но проходило время, и все оставалось по-прежнему.

Двор дома, в котором жил в детстве Владимир, соприкасался с воинскими казармами. Здесь квартировали казачьи части.

Все ребята с его улицы от десяти до пятнадцати-шестнадцатилетнего возраста целыми днями сновали подле казарм. Особенно их привлекали конюшни.

На какие только хитрости не пускались ребятишки, чтобы проникнуть в конюшни, поближе к лошадям!

Казаки делали вид, что совершают преступление, допуская их к казармам, но в душе были довольны этим. Они поручали ребятам уход за лошадьми и уборку конюшен, а сами гуляли.

Играючи, ребята выполняли большую работу. Владимир не отставал от других. В награду казаки разрешали своим молодым помощникам водить лошадей на водопой и купать их.

С гиком, криком и свистом неслись ребята на неоседланных конях по улицам к серебрившейся за околицей реке, когда наступал час водопоя и купанья.

Уход за лошадьми, работа в казармах, полковые учения, которые они не раз наблюдали и которым старательно подражали, когда мчались наперегонки к реке, не прошли бесследно. Владимир и шесть его сверстников научились отлично управляться с конем, рубить шашкой лозу и хватать на скаку с земли платки не хуже заправских казаков.

Это пригодилось им, когда они спустя несколько лет ушли на фронт.

Вспоминается и еще одно обстоятельство, почему Владимир с детства заинтересовался военной историей. Оно связано с полковой швальней пехотного полка.

Окна швальни выходили на пустырь. В свободное от уроков время мальчики постоянно толпились перед окнами, играя в «стеночку» незатейливую ребячью игру.

Здесь иногда проигрывались целые пуговичные состояния, но один миг, и счастливчики становились обладателями несметных пуговичных сокровищ. Пуговицы получали, как правило, за мелкие услуги от полкового каптенармуса, заведовавшего швальней.

Ничего, что пуговицы были обычно порчеными — без ушек, с надтреснутыми краями, с разными изъянами — «выбраковка», как говорил каптенармус. Все равно! Это были настоящие солдатские и офицерские пуговицы, посеребренные и позолоченные, с тиснеными и накладными гербами с орлом, большие и маленькие, дутые и штампованные. Да каких только пуговиц нельзя было найти в кладовой у полкового каптенармуса!

Они ценились дороже денег.

Помнится, однажды в школе на уроке преподаватель истории сказал:

— А вот мы, ребята, не выходя из класса, можем свой музей организовать. Хотите?

Ученики любили историка за веселый нрав и за то, что он постоянно придумывал интересные вещи. Вот и сейчас его предложение организовать свой музей захватило их.

— Конечно, хотим! — решительно откликнулись они, предвкушая, что их ожидает нечто необыкновенное.

— Экспонаты найдутся! Они здесь, у нас под руками! — не унимался учитель. — Выворачивайте карманы! Сдавайте свои личные коллекции, предложил он. — Всё, всё!

К столу, за которым сидел педагог, подходили ученики и послушно вытряхивали из карманов «личные коллекции».

Скоро на столе лежала груда вещей: разноцветные почтовые марки перемежались со старинными деньгами: пятаками, алтынами, копейками и полукопейками. Медные солдатские пуговицы, свинцовые пульки, гильзы от патронов, медальоны, жетоны, самодельные ножи, ракушки и коробочки.

Один длинноволосый, вихрастый паренек умудрился уместить в кармане целое сооружение из проволоки, деревянных планок и картона.

— Пароход! — с гордостью заявил он, сдавая в музейный фонд свое сокровище.

Учитель тут же разобрал «дары», отложил в сторону часть предметов и сказал:

— С этого мы и начнем создавать свой школьный музей.

— А остальное? — послышался робкий голос с передней скамьи.

— Остальное возьмите обратно.

И учитель продолжал:

— В воскресенье мы с вами пойдем на экскурсию за старую крепость, а сейчас послушайте. — И он рассказал историю родного города, в котором жил Владимир, историю героической борьбы его жителей с турками, не раз пытавшимися захватить его и разграбить.

— Об этом можно прочесть в книгах, — закончил учитель свой рассказ. А вот наш школьный сторож, Иваныч, сражался здесь, у самого города. Он хорошо знает здешние места. Попросим его пойти с нами да рассказать все, чему он являлся свидетелем.

Так начались практические занятия по изучению истории родного города и края.

Так началось увлечение Владимира историей родной страны.

В школе он больше всего любил уроки истории и мог часами слушать о том, какие государства существуют на земном шаре и какие народы их населяют.

Еще в школьные годы Владимир начал собирать почтовые марки и старинные монеты. Они привлекали его не яркими красками и рисунками. В каждой марке и монете он видел свидетеля жизни людей, читал по ним историю родной страны и знакомился с историей других стран.

Если на монете была выбита дата — 1812 год, в его воображении вставало Бородинское поле. Он слышал свист пуль и разрывы бомб и гранат.

Стоило ему взглянуть на медаль, на которой значилась дата — 1855 год, и перед ним вырисовывались севастопольские бастионы.

…Матрос Кошка пробирается во вражеский лагерь… Адмирал Нахимов смотрит в подзорную трубу с Малахова кургана и видит: черноморские матросы идут в атаку — одиннадцатую за день.

Желая получше ознакомиться с историей, Владимир обращался к книгам. Они стали его лучшими друзьями.

Ему не было еще и шестнадцати лет, когда в его руки попали три толстых книги историка Петрушевского: «Жизнеописание великого русского полководца, генералиссимуса А. В. Суворова».

Книги были не прочитаны, а, как говорят, проглочены, хотя и не все там было ему понятно.

Рассказы школьного учителя о походах Суворова помогли молодому парню понять многое из того, что оставалось неясным в книгах. Они увлекали его своею простотой и занимательностью.

В классе на стене висел цветной плакат с портретом Суворова, окруженный рисунками, изображавшими штурм Измаила, битву на Рымникском поле, переход через Чёртов мост.

Внизу плаката крупными буквами были напечатаны слова знаменитого донесения Суворова о победе над турецкими войсками:

Нельзя забыть и того влияния, которое оказал на подростка школьный сторож Иваныч — старик из отставных солдат.

Он знал множество историй о военных походах и рассказывал их школьникам в свободное от работы время.

Особенно нравились всем рассказы Иваныча о Суворове.

— Пуля — дура, штык — молодец, — учил своих солдат Суворов, — говорил Иваныч. — А почему? — спрашивал он ребят и продолжал: — Присягу помни, да на себя надейся. Понимай, что к чему. Подрастешь, солдатом станешь — за родину стой крепко! Война случится, в сражение пойдешь — не бойся. Беги в самый огонь. Кричи ура! Неприятелю страшно, тебе — веселей. Добежал до неприятельского знамени — хватай его, срывай с древка, неси командиру. Тут тебе Георгия дадут. Глядите, три награды у меня за войну с турками — и жив, — горделиво показывал Иваныч на свои медали.

Старый солдат Иваныч донес до юных школьников горячую любовь простых людей к Суворову.

Так закончил я свое выступление перед школьниками села Каменки.

— Можно спросить у вас? — задала вопрос Клавдия.

— Спрашивайте.

— Елена Андреевна говорит, что дубы в Александровке посажены Суворовым. Правда это?

— Ты бы сводила нас всех к этим дубам, и мы там вместе с Еленой Андреевной еще разок проверили бы и решили — так ли это.

— Так вы пойдете? Ой, как хорошо!

Вечером ко мне на квартиру прибежали школьники и принесли первые находки — несколько позеленевших от времени монет, три медали и солдатскую бляху.

На другой день с утра пораньше школьники вместе с Еленой Андреевной и я отправились к историческим дубам. Мы осмотрели дубы и сделали привал у самого старого дерева — в четыре обхвата руками.

Елена Андреевна рассказала ученикам народное предание о том, как Суворов приезжал в Каменку.

Потомки суворовских солдат хранили в своих семьях рассказы стариков о приездах знаменитого полководца и, показывая на огромные дубы, говорили: «Их сажал еще Суворов со своими солдатами».

Прогулка закончилась. Школьники, поблагодарив меня, разбежались, а Клавдия не уходила.

Она вертелась поблизости и, дождавшись, когда я простился с учительницей, подошла и попросила пойти с ней к ее дяде — колхозному садоводу, выводившему отличные сорта яблок.

— Таких яблок ни у кого нет. Это лучшие во всем свете, — уверяла меня Клавдия. — Вот придете, сами узнаете. А как дядя рад будет!

Мы шли с Клавдией. Она рассказывала о чудесном яблоневом саде.

— А вы в солдатах служили? — вдруг спросила она меня.

— Служил.

— А воевали?

— Воевал.

— А с кем?

— С германцами воевал.

— А еще с кем?

— С белыми. Против Колчака ходил.

— Мой дядя тоже против него воевал. А правда, вы в кавалерии служили? Мальчишки говорят, что кавалериста сразу можно узнать, а я не узнала.

— Нет, я теперь артиллерист.

— А я летчиком хочу, как Марина Раскова.

— Не боишься?

— Нет. Не боюсь!

Клавдия посмотрела на меня открытым, смелым взглядом и как бы невзначай спросила:

— А для чего вы ищете суворовские вещи?

— Чтобы в музей отдать. Люди будут приходить, смотреть на них и узнавать, как жил Суворов, что он сделал для нашей Родины.

— Знаете что? У меня тоже есть старинные вещи, в амбаре нашла, да только пока никому не говорю. А вам покажу. Они у дяди на дворе.

Слова школьницы заинтересовали меня.

Мы подошли к колхозному саду и увидели человека с лопатой в руках. Это был дядя Клавдии — колхозный садовод.

Он угостил меня вкусными яблоками и разрешил осмотреть стоявший в самом дальнем углу сада полуразрушенный амбар.

Садовод уже знал, что я ищу суворовские вещи. Просьба поискать их в старом, заброшенном строении не удивила его.

Амбар был сложен из цельнорубленных толстых бревен на больших гранитных валунах. Ветер продувал его со всех сторон, высушивая своим дыханием все, что находилось в нем. Им, видно, давно уже не пользовались.

Клавдия открыла дверь, и мы вошли.

В крыше была большая дыра. Через нее падал на пол луч света, освещая груды ломаных вещей.

— Садитесь, — предложила Клавдия и указала на большой срез бревна, лежавшего на дощатом полу амбара.

— Вы рассказали вчера, как начали собирать старинные вещи. Было очень интересно слушать вас и думать, что у меня тоже есть находка. Вот, глядите!

Клавдия быстрым движением отбросила в сторону разную рухлядь и сняла холстинку. Перед нами на чистой подстилке аккуратно сложенными рядами лежали книги. Клавдия улыбалась.

— Смотрите!

Спустя секунду сначала одна, потом другая книга очутилась у меня в руках. Трудно передать, как приятно было пробегать глазами названия книг, любоваться старинными изданиями, сохранившими на полях выцветшие следы чернильных пометок.

Глядя на книги, я старался понять, как попали сюда, в старый амбар, эти сокровища.

Вот в моих руках рукописный сборник на итальянском языке.

«Путешествие на остров Мальту Тебольда Бельтраме, 1753 года» значилось на корешке книги.

«Притчи» Александра Сумарокова, изданные в 1762 году. «Дорожный месяцеслов на 1773 год, с описанием почтовых станов в Российском государстве».

Название за названием чередовались перед моими удивленными глазами.

Роскошный кожаный переплет с золотым тиснением привлек мое внимание. Спустя мгновение я прочел: «Победоносно оконченная Римско-Имперская (Польский), Московская и Венецианская пятнадцатилетняя турецкая война. Гамбург 1699 года».

А рядом лежали томики писем Марка Туллия Цицерона, изданные в Лейпциге в 1772 году, и эклоги Публия Виргилия Марона — 1766 года.

Глаза разбегались… Читая названия книг, я не мог налюбоваться видом рассыпанных передо мной богатств. Ведь эти книги изучал Суворов. На их полях стояли пометки, сделанные, возможно, его рукой.

И всюду гравированные карты, изображения баталий, чертежи крепостей и городов.

Было от чего закружиться голове! Книги по географии, истории, фортификации, по военному искусству на французском, немецком и латинском языках, изданные в семнадцатом и восемнадцатом веках, лежат в старом заброшенном амбаре, выстроенном, судя по материалам, лет двести назад! Это хоть кого взволнует!

Не трудно было убедиться в том, что передо мною находятся книги личной библиотеки Суворова, перевезенной сюда из села Кончанского.

Клавдия притихла. Она поправляла стопки книг, разворошенные при осмотре. Меня поразило, что книги были подобраны по языкам. Французские отдельно от немецких, а чуть поодаль лежали небольшой стопкой исследования на латинском языке.

— Ты разве знаешь иностранные языки? — спросил я с удивлением девочку.

— Нет. Только учить начала, — смущенно ответила Клавдия, моргая глазами.

— Кто же подбирал книги?

— Сама!

— Как же ты это делала?

— По буквам подбирала, чтобы буквы походили одна на другую. Книги лежали пыльные, грязные. Мне захотелось перетереть их. Книги — и вдруг в пыли, разве можно так! Когда привела в порядок, захотелось разложить их по разным буквам.

— А как ты нашла эти книги?

— Тетя велела поискать в амбаре маленькую скамеечку. Скамеечки не нашла, а вот в темном углу амбара увидела большую книгу. Стала искать дальше и нашла еще; все в тяжелых переплетах, с застежками. Собиралась показать пионервожатой, да не успела, все пыль вытряхивала, готовила, а тут вы и приехали.

Книги были перевезены в музей. Там их осмотрели, проверили и признали, что они, действительно, из личной библиотеки Суворова. Музей выставил их для обозрения.

О находке личной библиотеки полководца школьницей села Каменки написали в газетах.

Прошло несколько недель. В воскресный день у школы собрались колхозники Каменки.

В этот день комсомольская организация и сельсовет вручали пионерке Клавдии грамоту и подарок от ленинградского музея за на ходку книг личной библиотеки Суворова.

Вторая встреча

Вторая интересная встреча произошла у меня по окончании Великой Отечественной войны на юге нашей Родины, на Украине, в городе Тульчине.

Здесь в 1796 и 1797 годах находился Суворов, командуя войсками. Полки его разместились по селам и деревням вокруг Тульчина.

Во многих местах создавались учебные поля. Солдаты сооружали редуты, копали рвы, насыпали высокие валы, строили засеки, вырывали волчьи ямы. Старые гренадеры обучали молодых солдат быстроте и сноровке в обращении с оружием.

Фельдмаршал, в холщовой рубашке, загоревший и запыленный, носился с утра до ночи на своем скакуне от одного учебного поля к другому.

Он готовил русских солдат и офицеров к походу в далекую Францию, против молодого тогда генерала Бонапарта.

— Только Суворову по силам разбить его, — говорили в народе.

— Далеко шагает мальчик, пора бы его и унять! — говорил и сам Суворов своим соратникам о французском генерале.

Здесь, в Тульчине, Суворов начал водить свои полки в атаку колоннами, не так, как всегда, а по-новому. Здесь он усиленно практиковал сквозные атаки.

Колонна шла на колонну. Пушки и ружья палили холостыми зарядами в наступавших. Пороховой дым окружал их.

Иногда сквозь густые его облака мчалась на пехоту кавалерия.

Перед самой встречей противники брали пол-оборота вправо и пробегали сквозь строй «неприятельской» колонны.

Старый воин, прослуживший много лет под началом Суворова, вспоминает об этих учениях:

«В первую субботу учились драться колоннами. Фельдмаршалу угодно было приказать мне стать с солдатским ружьем в первой шеренге пехотного полка; по окончании учения пожаловал меня в унтер-офицеры. Во вторую субботу приказал мне стать в первой шеренге кавалерийского полка и по окончании учения сказал: «Жалую тебя в офицеры и беру тебя в адъютанты».

В Тульчине Суворов вернулся к своему «Суздальскому учреждению» памятке об обучении и воспитании солдат и офицеров русской армии.

В 1766 году он написал ее в Новой Ладоге на берегах Волхова, будучи командиром Суздальского пехотного полка.

Прошли годы, Суворов провел не одну кампанию, одерживал победы в многочисленных сражениях, применяя новые, разработанные им приемы боя.

Свой многолетний боевой опыт он вложил спустя тридцать лет в законченное им в Тульчине наставление, как обучать войска. В нем он писал:

«Три воинские искусства. Первое — глазомер: как в лагере стать, как идти, как атаковать, гнать и бить.

Второе — быстрота. Неприятель нас не чает, считает нас за сто верст… Вдруг мы на него, как снег на голову. Закружится у него голова…

Третье — натиск. Нога ногу подкрепляет, рука руку усиляет…»

И Суворов обучал солдат: «Каждый воин должен понимать свой маневр».

Соратники Суворова, офицеры его полков, после смерти полководца назвали разработанное им наставление коротко, по-суворовски: «Наука побеждать».

Этой науке и обучал фельдмаршал русские полки в Тульчине.

В 1947 году летом по приглашению районного исполкома я приехал в Тульчин.

В селе Тимановке, расположенном неподалеку от Тульчина, колхозники создали комиссию по организации Суворовского музея.

Районный исполнительный комитет поддержал колхозников. Для начала решили установить на памятном месте подле «суворовских колодцев» гранитный обелиск.

Колхозники горячо взялись за это дело.

Приехав в Тульчин, я бродил по местам, где много лет назад Суворов учил своих богатырей науке побеждать.

Кругом виднелись холмы, поросшие лесом — могучими, в несколько обхватов, липами и дубами. Местность была живописная.

В пяти километрах от Тимановки, куда привели меня мои спутники секретарь партийной организации сельсовета, агроном и колхозный пасечник, я увидел три колодца-криницы.

По преданию, их вырыли суворовские солдаты.

В далекие от нас времена близ дорог часто копали глубокие колодцы, чтобы путники могли освежиться холодной водой и напоить после тяжелой дороги волов и коней.

Выкопать колодец тогда считалось добрым делом.

— Слыхал я в детстве старинный рассказ про Суворова, — сказал агроном, веселый мужчина средних лет. — Как-то на маневрах Суворов забрался на вершину холма и смотрел оттуда на маршировавших солдат.

Внизу за холмом Суворов увидел балочку и крикнул адъютанту: «Скажи, чтоб копали колодцы, вон там, правее той балки!». Прошло немного времени, и саперы с лопатами стояли в низинке, прилаживаясь копать колодцы. Не выдержал и Суворов. Махом сбежал с холма и крикнул молодому краснощекому саперу: «Давай, братец, лопату!».

Он поплевал на ладони и стал копать черную, жирную землю. Солдаты, посмеиваясь, тоже взялись за лопаты, стараясь обогнать в работе своего фельдмаршала.

Саперы копали. Гренадеры, составив ружья в козлы, наломали ивняка и плели корзины — крепить стены колодцев. Вскоре колодцы были выкопаны; на дне их показалась родниковая, холодная чистая вода.

Суворов взял у адъютанта полтину и бросил ее в колодец.

Старый гренадер зачерпнул баклажкой воду и подал фельдмаршалу со словами: «На доброе здоровье!».

Выпил Суворов и вернул баклажку обратно. «Хороша водица! Пейте и вы братцы, на здоровье!» — сказал он солдатам.

Было ли то правдой или придумал кто, — не знаю. Только старики рассказывают так.

Выслушали мы историю лагерных колодцев, осмотрели их и увидели, что средний находится в хорошем состоянии, а два крайних нуждаются в ремонте.

Вместе с нами осматривал колодцы колхозный пасечник, человек могучего сложения и необыкновенной силы.

Услышав мое замечание, что хорошо бы все колодцы привести в порядок, он поведал нам еще одну историю, связанную с ними.

— До войны в Тимановке жил казак — Иван Станчук. Что ни день, он ходил на криницы. Полюбилось ему это место. Да и было за что его полюбить. Кругом сады яблоневые, рядом пасека: пчелы жужжат, мед собирают. Так бы и жил здесь до скончания века.

«Добрые криницы сделал Суворов на потребу людям, — говорил Иван. — Да вот беда: стала осыпаться земля; совсем забила криницы. Еще год-другой уйдет вода».

Поговорил Станчук в исполкоме, нашел себе помощника, тоже казака доброго. Свалил с ним старый дуб и выдолбил хорошую колоду. Расчистил он среднюю криницу, опустил в нее дубовую колоду, накрепко заделал и сказал: «На здоровье доброму люду. Чтоб пили родниковую воду да помнили Суворова».

— Хороший казак был Станчук. Долго он воевал против фашистов, да под Познанью сложил голову, — закончил пасечник историю.

Колодцы находились поблизости от пасеки. Колхозный пасечник был тоже почитателем Суворова.

В его избе, стоявшей на большой колхозной пасеке, в почетном углу висел портрет Ленина, а по одну и другую сторону от него — два других, поменьше: справа — Буденного, слева — Суворова.

Рамки портретов скрывались под разлапистыми резными листьями дуба.

Во время нашествия гитлеровских захватчиков на украинские земли пасечник ушел в лес и партизанил в отряде знаменитого командира народных мстителей.

Много раз он попадал в опасные переделки, выполняя поручения командования.

Но всякий раз его спасали необычайное хладнокровие и могучая сила. Не один фашистский состав полетел под откос от рук лучшего подрывника партизанского отряда!

На параде войск в Киеве, после освобождения города от захватчиков, сам командующий фронтом вручил пасечнику орден и перед всеми войсками пожал старику руку.

Вернувшись после войны в родной колхоз, пасечник, как в былые годы Иван Станчук, часто приходил к криницам и любовался леском, окружавшим колодцы. Пасечник думал:

«Хорошо бы здесь памятник поставить в честь наших побед над захватчиками, а заодно и Суворова вспомянуть.

Хорошо бы здесь и скамейки под деревьями расставить. Придут колхозники после работы, сядут, отдохнут, на памятник поглядят».

Пасечник был не одинок в своем отношении к знаменитому полководцу. Суворов оставил и здесь глубокую память в народе.

Об этом можно было судить по тому, с каким желанием колхозники Тимановки взялись за установку памятника-обелиска на месте суворовского лагеря, где, по преданию, фельдмаршал копал колодец.

Правда, они не сразу могли приступить к работе. Пока хлопотали о памятнике, прошло два года. В 1949 году мне удалось снова побывать в Тимановке и увидеть, как колхозники устанавливали этот памятник.

Много дней я провел подле колодцев с группой колхозников и видел, с каким увлечением они работали. Особенно памятны мне каменщики и столяры прекрасные мастера.

Одного звали Микола Бибич. Это был крупный ростом мужчина, лет тридцати от роду, с шапкой каштановых волос на голове. Он владел своим ремеслом, как художник кистью. Товарищи понимали его с полуслова. Нельзя было не залюбоваться, когда он клал фундамент — ловко да быстро. Второго звали Петро Грецюк. Все горело в его руках, ему не успевали подносить материал.

— Давай, давай, Карпо! Поворачивайся! — то и дело говорил он своему помощнику, парню расторопному, молодому, но едва поспевавшему за бригадиром.

Микола Бибич и Петро Грецюк слыли старыми друзьями.

Дружба меж ними началась еще в молодости. В 1941 году, во время войны, они оба попали в одну и ту же минометную роту, да так и прошли с нею до самого Берлина.

И медали за доблесть и геройство дали им одинаковые, и орденами Красной Звезды наградили Петра и Миколу, и орден Славы висел на груди и у того и у другого.

Еще больше сблизила их фронтовая жизнь; навеки стали они друзьями. Вместе домой пришли, вместе колхоз стали поднимать.

Вскоре кладку фундамента закончили.

Оставалось последнее — установить конусообразный гранитный обелиск весом в тонну.

Дело оказалось нелегким. Все работы выполнялись вручную. Механизмов не было никаких.

Два раза втаскивали граненый обелиск на подставку, и оба раза он срывался.

Наконец его установили, но он покачнулся и стал клониться книзу.

Ахнули рабочие, обхватили его, держат, а он скользит, вот-вот свалится, придавит кого-нибудь.

Увидел это пасечник, быстро подошел к обелиску, подставил спину и крикнул каменщикам:

— Закрепляй! Живее!

Замерли мы. Глядим — остановился обелиск.

— Крепи быстрей! — снова крикнул пасечник.

Мигом укрепили канаты, заработал ворот. Обелиск качнулся и стал на место. А пасечник стоял, расправив плечи, словно ждал, что обелиск снова опустится на его спину. Капли пота выступили у него на лбу.

— Готово! Стал! — крикнули хором колхозники.

Пасечник шагнул в сторону от обелиска. Все смотрели на него с восхищением.

— И откуда у человека такая сила? — сказал кто-то.

А пасечник уже прилаживал к обелиску заготовленную ранее надпись: