Шрам

Часть II: Грешники. Глава 11

Меня разбудил вызов по сети, стрелою боли отозвавшийся в голове.

– Слушаю, – ответил я и сразу понял, что до конца еще не протрезвел.

– Клайд, – узнал я грубый бас Хирурга. – Джим пришел в себя.

– Как он? – тут же спросил я, разом вспомнив все ужасные события недавнего времени и морщась от нестерпимой боли в голове.

– Приемлемо. Можешь заглянуть к нему, если хочешь.

– Конечно, я приду.

– Хорошо. Я буду занят в ближайшие дни, могу пропасть на некоторое время, скажи об этом Джиму. И приглядывай за штабом, пока он не встанет на ноги.

– Понял.

– И еще кое-что, Клайд.

– Ммм?

– Ты устанавливал дополнительные системы слежения в нашу машину?

– Дополнительные? – переспросил я, не поняв, о чем он говорит.

– Да. В наш грузовик ты не устанавливал маяк?

– Нет, конечно. Зачем мне это?

– Я не знаю, но должен был спросить.

– Если бы в машину что-то устанавливали, я бы знал.

– Не думаю. Маяк находился в жилом отсеке, под полом, и был настроен так, чтобы не мешать работе остальным системам связи.

– Проще говоря, в нашей машине был жучок? – поразился я.

– Ни с кем не обсуждай случившееся, ты понял, Клайд?

– Понял. Но к чему…

– Не задавай вопросов. Просто поверь, что так надо. Ни с кем, ясно? Если будут спрашивать кто угодно, скажи, что это было нападение пары разрушителей. Не вдавайся в подробности, ни кому ничего не объясняй. А то, что я спрашивал про жучок, выкинь из головы вовсе. Тебя это не касается. И Джиму об этом тоже ничего не говори.

– Что происходит? – задал я вопрос Хирургу, который не мог не задать.

– Пока не знаю. Но я это выясню. Надеюсь, мы поняли друг друга Клайд. До связи.

После этих слов он отключился, не дожидаясь ответа. Что еще можно было ждать от диалога с Хирургом? Никаких объяснений, одни указания. Сложно было собрать все обрывки полученной от него информации воедино, мысли ворочались в голове с трудом, и все же, я попытался. Однако, ни к чему существенному это не привело.

Жучок в нашей машине – вот за что цеплялись мои мысли более всего. Кому понадобилось его устанавливать и зачем? Кто мог следить за нами? И имеет ли это какое-то отношение к случившемуся? Если да, то какое, черт возьми? Но спросить было некого, а мучить себя построением теорий и догадок бессмысленно – я это довольно быстро понял. Мне оставалось надеяться, что Хирург все объяснит нам с Джимом, когда придет время, а пока у меня было куда более важное и посильное дело – навестить раненого товарища.

Взглянув на часы, я поразился увиденному. Оказалось, что я провел в забытье больше суток. Последнее, что запомнил, как вернулся домой и тут же, не раздеваясь, сел на стул и открыл одну из трех бутылок травяной настойки, очень популярной в Филине из-за своей дешевизны и убойного градуса. Пил прямо из горла. Алкоголь очень скоро принес мне душевный покой, который я так искал, и за который теперь приходилось расплачиваться мучительной головной болью и тошнотой.

Еще час после звонка Хирурга я провел в постели, пытаясь привести мысли в порядок и справиться с похмельем. Ощущение нереальности всего происходящего только усилилось. Джим в больнице, Пастырь мертв. Мне не хотелось думать об этом, не хотелось вспоминать ужасные события вчерашнего утра.

В итоге, я все же нашел в себе силы подняться, кое-как привести себя в порядок и отправиться в больницу.

Меня радовала мысль, что Джим жив и что я смогу его скоро увидеть. Но я совершенно не знал, что сказать ему при встрече. Как он отреагировал на все случившееся? Ведь, Джим потерял больше всех остальных, он потерял брата. Я просто не мог представить себе, что именно он скажет. Джим, вечный шутник и весельчак, неужели и в этот раз он станет отшучиваться? Но если нет, то, как воспримет все произошедшее? Я почему-то чувствовал себя виноватым перед ним, хоть и понимал, что никак не мог спасти Пастыря. Я шел к нему в надежде увидеть друга, но всю дорогу размышлял о нашем предстоящем разговоре и понимал, что просто не знаю, как смогу общаться с Джимом. Как мне показать, что сочувствую и скорблю вместе с ним? Мне казалось, что все мои чувства, насколько искренними они бы ни были на самом деле, покажутся ему фарсом, лишь пародией на истинную боль утраты. И думая обо всем этом, я с каждым шагом был все менее уверен в том, что вообще должен навестить его и могу оказать хоть какую-то поддержку в сложившейся ситуации.

В Филине всего одна больница, но занимает она далеко не одно здание, а целый район, по размерам не сильно уступающий заводской зоне, где не только лечат, принимают роды и кремируют тела умерших, но и производят все научные изыскания, связанные с медициной, биологией и химией. Привычную серость Филина здесь сменяла белизна обитых пластиком стен. В нос бил запах антисептических препаратов, которыми неустанно обрабатывают помещения и улицы небольшие автоматизированные роботы-пауки, снующие под ногами и ползающие по стенам.

Проходя обязательную для всех посетителей антисептическую обработку в специальной камере два на два метра, где следовало стоять неподвижно в течение трех-пяти минут, я вспомнил, как приходил в медицинскую зону навещать отца. В этих стенах он пробыл недолго, около двух недель. Когда врачи установили, что опухоль у него в мозгу неоперабельная, он принял решение уйти из жизни. В подобных случаях законы Филина разрешали эвтаназию. Мне было нелегко примириться с этим его решением, но иного варианта не было и, зная, что финал все равно наступит скоро, мне не хотелось, чтобы он страдал остаток жизни. В тот день мы сидели с ним в палате целый день, вспоминали маму и мое детство, говорили о машинах и современном мире. И я на какой-то момент даже забыл, что это последний наш разговор. Вспомнил, лишь когда пришло время прощаться, и не смог сдержать слез. Он плакал тоже. А потом я ушел, держа в руках сверток с его вещами, и больше никогда не возвращался в медицинский блок. До этого дня.

Воспоминания о смерти отца еще более усугубили мое и без того тяжелое душевное состояние. Но подавить эти воспоминания я не смог. Шагая по узким аллейкам, где неторопливо прогуливались посетители, врачи и пациенты, я то и дело натыкался на знакомые места, лавочки, фонтанчики и клумбы. И я был рад (насколько это слово вообще применимо в данной ситуации) наконец добраться до нужного корпуса, в котором, как сообщил дежурный на входе, разместили Джима.

Миловидная медсестра проводила меня к нужной палате и попросила не мучить пациента долгими разговорами.

– Он все еще под действием лекарств, – сказала она, останавливаясь у двери в палату Джима. – И ему необходим сон и покой после операции.

– Операции? – переспросил я.

– Да. А вам не сообщили? – она удивленно захлопала ресницами.

Похмелье все еще напоминало о себе, и я никак не мог собрать мысли в некий единый, последовательный ряд.

– Что именно мне не сообщили?

– Ну-у-у, – она потупила взгляд, – у него было серьезное заражение, и ногу пришлось ампутировать.

На миг у меня закружилась голова, и я собрал всю волю в кулак, чтобы не опереться рукой о стену или не осесть на пол. «Ампутировали…» – это слово, подобно эху, вновь и вновь повторялось в моей голове. «Этого просто не может быть», – я зажмурился, прижав пальцы к глазам. – «Все это нереально. Нереально!!!».

– С вами все в порядке? – спросила медсестра, как мне показалось, без особой искренности в голосе.

Я лишь кивнул в ответ, открыл глаза и глубоко вдохнул, стараясь привести свое состояние в норму.

Явно не желая больше ни о чем со мной разговаривать, девушка лишь заключила:

– В общем, постарайтесь не волновать его.

Она спешно удалилась, оставив меня стоять у закрытой двери, глядя в ее чистейшую белизну и осознавая, что я просто не могу сделать этот шаг. Я не мог пересилить себя и войти внутрь. Я не хотел встречаться с тем, что увижу там. Мне было слишком больно и слишком тяжело. И я стоял перед дверью, дрожа и сжимая кулаки в приступе молчаливого гнева и тихой паники.

Затем я отвернулся и быстрым шагом прошел в туалет, где мой желудок вывернуло наизнанку сразу, как только склонился над надраенным до блеска белым унитазом. Все тело продолжало трясти. Рвотный позыв повторился снова и затем еще раз.

Когда желудок, наконец, опустел, я прошел к умывальнику и несколько минут повторял одно и то же движение, опуская ладони под струю холодной воды, а затем выплескивая их содержимое себе в лицо.

Дрожь постепенно улеглась, и мне стало немного лучше. Физически, конечно, а в душе я ощущал себя половой тряпкой. Однако, на большее в реалиях всего происходящего надеяться было глупо. Я выдохнул, вытер лицо и руки салфетками и решительно направился к палате Джима. Но больше я не собирался стоять в раздумьях, и просто выкинул все сомнения из головы, смыл их в унитаз вместе с содержимым своего желудка. Джим был и оставался моим другом, он потерял брата, он потерял ногу, и мне плевать, насколько тяжела будет эта встреча, я должен увидеть его и быть рядом, должен сделать все, что в моих силах, чтобы ему стало лучше.

С этими мыслями я подошел к его палате и без колебаний открыл перед собой дверь. Внутри царил полумрак. Одиночная палата в больнице представляла собой квадратное помещение, лишь с одним окном, выходящим в коридор за дверью. На противоположной от двери стене находился проектор, который должен был скрашивать больному время лечения, транслируя различные городские передачи или просто демонстрируя видеоряд умиротворяющих пейзажей. Кровать располагалась слева от входа.

Когда я зашел, освящение в палате было погашено, как и проектор, и свет проникал в комнату только сквозь плотное и мутное стекло единственного окна, пропускающее минимум света, но все же, не дающее воцариться в комнате кромешному мраку. Дверь за мной закрылась, и наступила тишина. Все больничные звуки стихли, и теперь я слышал только свое дыхание.

Когда глаза немного привыкли к полумраку, я начал потихоньку различать очертания комнаты. Возле кровати Джима стоял стул, и я медленно прошел к нему, думая, что он уснул и, не желая будить. Но я ошибся.

– Привет, Клайд, – услышал я тихий голос, наполненный болезненной усталостью.

Этот голос напугал меня, он совершенно не походил на голос моего друга. Возможно, не назови он меня по имени, я бы и не поверил, что на кровати передо мной лежит Джим, и пошел бы искать медсестру, которая перепутала палаты.

– Джим? – спросил я. – Я разбудил тебя?

Я сел на стул, вглядываясь в полумрак и пытаясь различить его лицо.

– Я не спал, – ответил он тихо. – Просто попросил врачей не включать мне свет.

Снова ком боли зашевелился у меня в груди.

– Как ты, дружище? – спросил я с надеждой и осознал, что мой голос звучит так же нездорово и болезненно.

– А ты как думаешь? – он шевельнулся на постели, но я так и не смог понять, куда направлен его взор: на меня или в стену.

– Мне отрезали ногу, Клайд. Эти ублюдки отрезали мне ногу, – в этих словах не было ни капли эмоций, лишь сухая констатация факта.

Я вновь ощутил дрожь в собственном теле. Этот голос, ЭТИ слова. Боль сдавила дыхание. Я не знал, что ответить.

– Джон погиб, – тихо сказал он.

– Мне жаль, – выдохнул я и, протянув руку, положил ее на плечо Джиму.

– Я... – я запнулся, не зная, что еще сказать и просто добавил. – Прости.

Джим зашевелился, и теперь я точно знал, что он повернулся на бок, лицом к стене, убрав плечо из-под моей руки.

– Зачем ты пришел, Клайд?

Этого вопроса я никак не ожидал, и он поставил меня в тупик.

– Я хотел увидеть тебя. Хотел знать, что ты в порядке.

– Но я не хрена не в порядке! Ты хотел увидеть меня таким?

– Разве это имеет значение? Мы же команда, помнишь? Как семья.

– Моя семья умерла, – выдохнул он. – И команды больше нет.

– Но, ведь, мы еще живы, верно?

– Живы, – подтвердил он сухо и даже с неким отвращением в голосе.

Теплая полоса обожгла мою левую щеку, и я ощутил соленый привкус на губах.

– Чем я могу помочь тебе, дружище?

В ответ Джим усмехнулся. Но это была не обычная его усмешка, не веселый и заразительный смех Джима. Нет. Это была усмешка полная иронии и боли.

– А ты можешь вернуть время назад, Клайд?

Вторая слеза обожгла мне правую щеку, за ней последовала еще одна. Я не мог остановить эти слезы. Через них наружу рвалась моя боль, мое отчаяние, мое осознание собственной беспомощности, все то, что накопилось во мне с того самого проклятого утра.

– Не могу, Джим. Прости. Хочу этого больше всего на свете, но не могу.

– Никто не может, – и снова никаких эмоций. Словно, он уже с этим смирился.

– Джим, – начал я неуверенно, не зная, что именно хочу сказать. – Все, что случилось...

– Этого просто не должно было произойти, – перебил он меня холодно. – Их было слишком много...

Я слышал, как задрожал его голос, как он напрягся

– Мы ничего не могли сделать. Я ничего не мог сделать. Как они там оказались? Почему их было так много?

– Я не знаю, – я опустил взгляд в темноту. – Но уверен, что когда ты встанешь на ноги, мы сможем в этом разобраться.

– А нужно ли в чем-то разбираться? Нужно ли вообще что-то делать теперь? Чтобы мы не делали, итог всегда один.

Я промолчал. Не было таких слов, которые могли бы сейчас вернуть Джиму бодрость духа и помочь пережить тяжелую утрату.

– Зачем ты пришел? – повторил он свой недавний вопрос, после затяжного молчания.

– Потому что все, что я могу сейчас для тебя сделать, это быть рядом.

– Но я хочу побыть один, Клайд. Оставь меня, ладно?

Я хотел что-то ответить ему, но так и не нашел нужных слов. И осознав, что совершенно ничем не могу быть ему сейчас полезен, я поднялся и пошел к двери.

– Я навещу тебя завтра, – сказал я, не оборачиваясь.

– Как хочешь, – ответил Джим тихо.

Я вытер ладонями щеки и спешно покинул палату.

Яркий свет больничного коридора ударил мне по глазам, и я зажмурился. Затем отошел в сторону, отворачиваясь от света, и прислонившись спиной к стене, закрыл лицо руками. Во всем теле чувствовалась слабость, и нахлынула невообразимая усталость. Этот недолгий и тяжелый разговор растоптал во мне все остатки надежды на то, что все это еще может кончиться хорошо. Конечно, Пастырь погиб, но я, все равно, не верил во все случившееся до конца. Не мог осознать весь масштаб трагедии. А теперь, после встречи с Джимом, этот масштаб навалился на меня всем своим весом и растоптал окончательно. Не хотелось больше ни кричать, ни плакать, ни злиться. Вообще ничего не хотелось. Я надеялся увидеть Джима таким, как прежде. Подавленным – да, скорбящим – да, но не сломленным. Я никогда не думал, что этот человек может сломаться. Тот самый бесстрашный Джим, играющий со смертью наперегонки, и всегда ускользающий от нее, смеясь и шутя ей в лицо. Но старушка с косой существует уже слишком давно в нашем мире, слишком давно она знакома с людьми, и знает подход к любой душе, может сломить любую волю. Вечных победителей нет и быть не может. И, если даже Джим был сломлен и подавлен всем случившимся, то, что же мог поделать я? Мне больше не хотелось за что-то бороться, искать возможности помочь. Прошлого не вернуть, а это, как оказалось, единственное, что могло бы быть действительно полезно. Оставалось только ждать. Время умеет залечивать раны. Не все и не всегда, но, может, оно поможет Джиму. Мне хотелось в это верить, но не верилось. Настолько пустым и мертвым был его голос, словно из него выкачали все то жизнелюбие, всю ту беззаботность, которая была присуща ему еще пару дней назад. И эта перемена ударила по мне сильней, чем боль утраты. Конечно, я не винил его за это, ведь, он потерял семью, в довесок он потерял ногу, любой, даже самый боевой дух будет сломлен этим. Но все же... все же…

И я просто отправился домой. Джим хотел в одиночестве скорбеть о случившемся. Я надеялся, что смогу поддержать его, потому что и сам нуждался в поддержке. Мы могли бы вместе справиться с горем, найти в себе силы пережить потерю. Но он выбрал одиночество, значит, и мне придется бороться со своей болью одному.