Штрафники Великой Отечественной. В жизни и на экране

«ШТРАФБАТ» КАК ЗЕРКАЛО НАШЕГО ВРЕМЕНИ ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Хотя оценка фильма «Штрафбат» не составляла главную цель книги, тем не менее она высказана, надеемся, отчетливо и состоит в неприятии художественной и гражданской позиции сценариста Эдуарда Володарского и режиссера Николая Досталя. Вместе с тем автор хотел бы особо подчеркнуть, что ни в коем случае не претендует на истину в последней инстанции. Больше того, он сознательно вступал в полемику только с авторами фильма и стремился минимально ссылаться на мнение критиков — и союзников, и противников, хотя недостатка в откликах на «Штрафбат» в СМИ не было.

Между тем эти отклики сами по себе вызывают большой интерес. В них фильм предстает как зеркало нашего времени. Сказать, что зеркало кривое, будет не совсем правильным, ибо оно, хотя и неполно, но верно отражает ту, мягко говоря, своеобразную общественную атмосферу, которая ныне утвердилась в России вокруг истории Великой Отечественной войны и ее итогов. С одной стороны, власть посылает обществу импульсы, которые должны свидетельствовать о ее приверженности патриотизму, уважительной памяти о подвиге старших поколений. И хотя позиция государства, увы, слишком часто декларируется в казенно-дежурной манере, она тем не менее встречает поддержку значительной части наших сограждан, для которых неприемлемо ощущение иванов, не помнящих родства. С другой стороны, многие СМИ, избавленные от политической цензуры, освободили себя и от цензуры нравственной, от цензуры правды и под предлогом «нового прочтения» истории вовсю унижают Россию, глумятся над Победой и победителями.

И оба эти начала странным образом сочетаются. Не станем высказывать догадки, кто от этого выигрывает. Однозначно — в проигрыше историческое сознание наших соотечественников, без опоры на которое Россию не поднять, какими бы высокими ни были цены на нефть на мировых биржах.

Так что зеркало — как зеркало, отразило то, что есть. И нечего на него пенять, коли... (вспомним с младых ногтей знакомый эпиграф к гоголевскому «Ревизору»). В любом случае есть смысл познакомить читателей со всей палитрой взглядов на фильм, представленных в отечественных СМИ после выхода картины на телеэкран. Пусть они сами составят собственное мнение.

***

Недавно я пересмотрел предвоенный «оборонный» фильм «Если завтра война», в свое время на ура встреченный советским зрителем. Как лихо там получалось — стоило садануть как следует кулаком врага, перешедшего нашу границу, как вся кучка неприятелей (их количество на экране исчислялось двумя десятками) сломя голову бежала назад. И гордо летели наши чудо-самолеты, рядами катились грозные броневики и лихо скакали отважные кавалеристы, наводя ужас на полчища ворогов. Зрителя убеждали, что противник будет смят одним махом. Что вышло на самом деле — мы знаем.

И вот прошло почти шестьдесят лет после Победы в тяжелейшей войне. Уже начали разрушаться памятники, поставленные в честь героев, их имена, увы, сегодня мало что говорят молодежи. Но мы-то знаем, что не должно забыться, а потому к 60-летию выделены средства на фильмы о войне и кинематографисты их осваивают. Три сериала, показанные недавно по ТВ, — «На безымянной высоте», «Диверсант» и «Штрафбат» — сделаны в русле традиции военно-патриотического фильма.

Военными фильмами нас в свое время перекормили. Особенно подпортили картину легковесные боевики про разведчиков, которые легко преодолевали все трудности. Те ленты не принято было критиковать. Как бы сама тема прикрывала их от выпадов рецензентов. Сейчас ситуация иная. После премьеры «Штрафбата» моя знакомая услышала разговор двух девушек в кафе. «Посмотрела тут "Штрафбат", — сказала одна девица другой. — Хорошее кино — про войну. Только я не поняла, про какую».

Вот она — реальность: дети воспитаны на компьютерных играх в «войнушку», где таких понятий, как любовь к Отечеству, гордость, жертвенность, попросту нет. Ни в одной компьютерной игре не роют окопы, не стирают портянки, не хлебают кашу из котелка, не вытаскивают раненых с поля боя.

Все это накладывает отпечаток и на творчество кинематографистов. К примеру, сериал «На безымянной высоте» оставляет ощущение облегченности манеры, глубокого проникновения в психологию участников той войны нет. Как в голливудском боевике «Врагу ворот» о сталинградском снайпере Василии Зайцеве. Все было круто замешано и вроде бы похоже на правду (снайпер такой был, история взята за основу реальная), но от фильма изначально несло фальшью. И дух был не тот, и цели у авторов не те: они пытались развлечь, а не рассказать правду, не пробиться к нашим душам. И когда на экране возникают летящие компьютерным образом пули и в девушке-снайпере (Виктория Толстоганова) нас заставляют видеть супербойца, советские командиры на фронте едят вымытые под краном овощи, а бойцы в старательно наглаженной амуниции залихватски обращаются со стрелковым оружием, мы понимаем, что все это кино шито белыми нитками. Эта, попытка начать новую кинематографическую традицию показа войны нам не близка. Хотя, может быть, вполне приемлема для ребят, которые не очень понимают, кто за что там воюет, — им главное, чтобы было круто, эффектно, чтобы грохотали выстрелы. <...>

А «Штрафбат» зрителя зацепил за живое. И не экзотичность темы штрафников тому причина. О штрафниках был, например, фильм «Гу-га», который ни событием не стал, ни нового о войне ничего не поведал. Герой там был нежен и обаятелен, в штрафбат попадал за пустяк, проводил под яблоней ночи с красоткой Верой Сотниковой, легко шел от боя к бою и так же легко ушел из памяти зрителей.

«Штрафбат» Николая Досталя по сценарию Эдуарда Володарского тоже подхрамывает и грешит облегченными сюжетными ходами, но высокая задумчивая музыка Рахманинова, звучащая на начальных титрах, заставляет особенно пристально вглядываться в лица героев. В них есть что рассматривать: перед нами не ангелы и невинные страдальцы, а воры, бандиты, презревшие свои убеждения, политзаключенные и даже поп, нарушающий заповедь «не убий». Нарезка из военной хроники, предваряющая каждую серию, завершается стоп-кадром смотрящего нам в глаза солдата, сдавшегося в плен и уже не ждущего от жизни ничего хорошего, — горький, трагический взгляд, взывающий к пониманию и состраданию.

Долгие годы нас заставляли считать, что РУССКИЕ НЕ СДАЮТСЯ! Да нет, и сдавались, и предавали своих, и воевали на стороне противника. А население кое-где даже цветами встречало оккупантов. Всякое было. Вот про это «всякое» и взялись поведать сценарист фильмов «Проверки на дорогах» и «Торпедоносцы» Эдуард Володарский и постановщик фильма «Облако-рай» и сериала «Гражданин начальник» Николай Достань.

Как известно, штрафбатами затыкали дыры в обороне, бросали их в самое пекло. Никто не скрывал, что эти провинившиеся перед властью мужики никому не нужны. Штрафники не доживали не то что до победы, но даже до второго боя. Почти каждую неделю их ряды обновлялись на сто процентов.

Авторы «Штрафбата» доводят своих героев до последней серии. В этой «поблажке» — одна из неправд картины, в целом жесткой и правдивой. Другая неправда — в сюжетной выстроенности каждой серии. Подчинение законам сериала увело из фильма спонтанность, которая присуща каждой войне, заставило смотреть «истории». Героическая сага о комбате Твердохлебове (Алексей Серебряков) и его товарищах по несчастью чуть не превратилась в сборник побасенок о штрафных батальонах — о захвате «языка», о рейдах за продуктами на фашистский склад, о покорении женских сердец, об уроке, который получил капитан-антисемит.

Одни из новелл убедительны, другие, как лирическая новелла о любви Абраши и медсестрички, явно служат дежурной, «на сладкое» добавкой к напряженному драматичному сюжету. Хотя матерная песня, спетая штрафниками-уголовниками на марше, — это своего рода скандальная сенсация (хотя никакого скандала, похоже, не разразилось) на нашем экране. И то что бойцы пристреливали своих, струсивших в бою, чтобы те числились героями и их семьи получали пособие (а пристрели их СМЕРШ, о пособии и речи не было бы), новое. И комбат, просящий у священника благословить его перед боем, — смело и небанально. И даже такая деталь, как открывание рта артиллеристами во время залпов, почему-то раньше не была замечена экраном. Главные герои колоритны и запоминаются: и упрямый, фанатичный Твердохлебов (Алексей Серебряков), и вор в законе Антип Глымов (Юрий Степанов), и веселый уголовник Лешка Стара (Александр Баширов), и героически воюющий, а в свободное время отпускающий грехи священник (Дмитрий Назаров), и колоритный энкавэдэшник (Роман Мадянов). Их характеры почти не приглажены, это воистину русские люди во всем многообразии их типажей.

Создатели «Штрафбата» тщательно восстанавливают фактуру времени. При этом «провисают», не имея весомого драматургического материала, некоторые хорошие актеры (Василий Мищенко, Алексей Жарков, Андрей Смоляков). Сцены воспоминаний Твердохлебова о жене, сыне и своих былых заблуждениях относительно правильности и гуманности советского строя — это повторение давно пройденного.

Не производит должного впечатления финальный бой с танками, когда погибает почти весь батальон Твердохлебова, — панорама по лицам убитых бойцов, к которым мы прониклись симпатией, не вызывает ни дрожи, ни слез (были в сцене боя моменты преувеличенного пафоса, который уже не вызывает доверия). Сострадание и трепет рождаются лишь тогда, когда отец Михаил, бродя среди погибших, начинает их отпевать. И когда звучит реквием по всем убиенным на войне, начинаешь ощущать великую силу веры и важность служения Отчизне.

По сути, «Штрафбат» — это сага обо всей нашей стране, бывшей в те годы огромным штрафным батальоном, и дань памяти жертвам войны (не забыть серию, в которой батальон Твердохлебова посылают в атаку по заминированному полю!), памяти людей, мостивших путь к победе и к будущему страны. Об этих людях и временах нужны и даже необходимы фильмы, которые обжигают, открывают новые грани войны, а не ведут игру в «войнушку».

***

Ложь долго не живет. А длительное молчание вправе нарушить только правда. Это плюс известный по прежним работам и, увы, редкий на сегодняшнем телеэкране профессионализм авторов и исполнителей неизбежно заставляют отнестись к работе Николая Досталя и Эдуарда Володарского с высокой степенью уважения, признательности и требовательности. И уже первые серии этого многосерийного фильма свидетельствовали о правомерности наших ожиданий, о гармонии художественных средств сценариста, режиссера, оператора в задаче возвращения привычному словосочетанию «личный состав» его изначального смысла. Даже мимолетные скупые строки автобиографий в сцене прибытия пополнения воссоздают штрихи поколения. Великого поколения, защитившего Родину. Перед нами люди, люди разновеликие, судьбы которых раздроблены знаменателем эпохи, но у каждого в числителе — Россия. И это делает их цельными.

Если выбор Алексея Серебрякова на стержневую роль комбата Твердохлебова или Александра Баширова в качестве картежного «каталы» можно рассматривать как «домашнюю заготовку», изначально обреченную на успех, то образ вора в законе Глымова в исполнении Юрия Степанова — пример совершенно иного режиссерского приема. Мы привыкли, что в предыдущих экранных воплощениях не он, а к нему обращались «гражданин начальник». Казалось бы, логичнее и «физиономистичнее» было бы махнуть их местами с Алексеем Жарковым — комдивом Лыковым. Однако здесь как раз тот случай, когда Ломброзо отдыхает.

С одной стороны, резкая смена амплуа для талантливого актера всегда плодотворна, даже на подсознательном уровне заставляет отбросить ранее наработанные, как бы сами по себе возникающие черты. Он не просто «выживает» в непривычном для себя образе, но создает уникальный, что называется, штучный творческий продукт. Исконное степановское добродушие под коростой рецидивиста дает ту самую глубину образа, объемность натуры. Крупные планы, которыми в течение всего фильма ярко и умело пользуется оператор, позволяют увидеть и блатную отчужденность взгляда, когда в рукопашной Глымов закалывает фрица финкой, и едва подавляемую боль в момент вынужденного расстрела бегущего с передовой своего бойца, и влажную оттепель души, неожиданно обретшей любимого человека, и неведомый доселе страх потери от признания «Вор я. Вор в законе». На что, кстати, следует блестящая реакция русской женщины, с милой непосредственностью сыгранной Полиной Кутеповой: «Миленький ты мой, как же тебя так угораздило?»

А с другой — просматривается и косвенная характеристика эпохи, в которой врожденные качества лидера приносят одному погоны золотые, а другому — кличку «погоняло». А как эпоха переменится?..

Тема штрафбата, конечно, рождает не только мотивы трудного единения людей, еще недавно на воле и в неволе числящих себя по разным статьям, обретения смысла жизни и смысла смерти. Сквозь весь фильм, сквозь страшные эпизоды войны, в которых некоторые могут узреть излишнюю натуралистичность, проходит тема ценности человека. Ее носителем является едва ли каждый красноармеец и командир. И в действительности были командиры, отказывавшиеся вести своих солдат на верную и бессмысленную гибель, не боявшиеся трибунала, штрафбата и расстрела. Многие аналоги эпизодов фильма теперь мы можем узнать из открывшихся архивов НКВД. Генерал Лыков, уважая жесткий рапорт комбата с просьбой отстранения от должности, в сердцах произносит: «У меня под Сталинградом почти полк полег. Так что, я теперь стреляться должен?!»

Совпадением мы называем то, чего не можем объяснить. В те же дни, в то же время по каналу REN TV шли серии документального фильма «Чеченский капкан». Если бы кто-то вдруг после хриплой фразы комбата Твердохлебова «Нет больше батальона, товарищ генерал» переключил кнопку, то страшным полувековым эхом услышал бы: «Нет больше бригады...» Любые художественные кадры меркнут перед реальными съемками боев в Грозном, пейзажи новейшей истории куда как жестче. Та же лампасная боязнь доложить правду Верховному. Но ни рапортов об отставке, ни высокопоставленных покаянных лиц. Штрафбат кровью искупал свою вину перед Родиной. Чью вину искупали недавние новобранцы? Придет время, и нам расскажут об этом в художественном сериале?

Но вернемся на канал «Россия». Набравший мощный разбег фильм вдруг с каждой серией начал заметно терять свой накал, выглядеть, как бегун, то ли не рассчитавший дистанцию, то ли на середине ее задумавший уйти в многоборцы. Все больше и больше стало появляться параллельных, почти вставных эпизодов, линий, по стилистике, а порой и жанру выпадающих из общего рисунка. Авторам показалось мало постоянных и порой удачных эпизодов довоенной биографии героев, настораживаю-

ще искусственной сцены политдискуссии на печке между боями двух штрафников, бывших партийцев. Появился власовец, который в гитлеровском плену участвовал в расстреле Твердохлебова, и теперь, попав уже к нашим, языком Валерии Новодворской излагает своей несостоявшейся жертве всю ненависть к «коммунякам». И Твердохлебов на прощание дает ему свое табельное оружие с одним патроном, прекрасно понимая, что этот последний патрон должен убить их обоих. Ибо образ особистов в фильме заслуженно однозначен. Только вот звания генерала госбезопасности не было — у них и звания были особые — старший майор, комиссар 3-го ранга...

А если взять еще один долгий вставной мотив — кровавых стычек бывшего студента Цукермана и антисемита капитана Бредунова, то последнему это едва ли сошло бы с рук — уж что-что, а факты антисемитизма занимали немалое место в рапортах всесильному заместителю начальника управления особых отделов НКВД Соломону Рафаиловичу Мильштейну. Впрочем, я не исключаю, что фамилией капитана сценарист сам сигнализировал об определенной несерьезности этой истории.

Есть в фильме и сюжет об изнасилованной одним из штрафников и затем повесившейся девушке. Его необязательность наводит на мысль о неких, я бы даже не сказал законах, скорее понятиях, укоренившихся в нашем телесериале. К ним, в частности, относится постоянная подпитка действия примелькавшимися зрителю лицами. История с девушкой явила нам в качестве ее деда Льва Борисова, как бы на перевоспитание попавшего из «Бандитского Петербурга» в «Штрафбат». Эту мысль укрепило последующее явление Дмитрия Назарова в качестве священника отца Михаила, взявшего в руки и винтовку, и гитару. Но и тут, в общем, нечего добавить к уже прозвучавшему в самом фильме вопросу: «Ты с неба, что ль, свалился, святой отец?» Отец Михаил — сын убитого красными священника, белогвардеец. Через него как бы показывается непримиримый конфликт сталинизма с церковью. Он становится одним из поводов нового ареста Твердохлебова. Но именно во время войны линия партии по этому вопросу была изменена.

И актеры-то все хорошие. И аргумент, что все подобное бывало, предвижу. Но все-таки авторам стоило задуматься, почему Лев Толстой не объединил «Войну и мир», «Анну Каренину» и «Отца Сергия» в один роман. Он счел это невозможным не только потому, что в 1812 году не было железной дороги. И кинокамера все же не кунсткамера.

Претензии к сериалу есть. Но надо отдать должное, эта работа по профессиональному уровню выше многих предшествующих и соседствующих. Она вселяет надежду, что этот фильм не только о прошлом, не только о войне, но и о нашем телевидении, вволю нагулявшемся по «малинам», «хазам» и «стрелкам» и в суровый час возвращающемся к нормальным людям. О необходимости прорыва. Видимо, и сегодня здесь не обойтись без «Штрафбата».

***

Одиннадцатисерийный фильм Николая Досталя собран из эпизодов, обкатанных на обоих флангах нашей перевоеванной в литературе и искусстве войны. С одной стороны — «Освобождение», оперативные и стратегические идеи Симонова, неунывающий на этом свете Теркин... С другой стороны — «Архипелаг Гулаг», особисты, зэки, «Смерш» и «Теркин на том свете».

Как примирить эти края? Там поют «Мурку» и вспоминают одесский кичман, здесь поют «Вставай, страна огромная» и вспоминают итога голосования на XVII партсъезде. И все сбиты в одну колонну. Штрафной батальон.

Интересно, что социальные роли высвечиваются и фиксируются не столько через анкеты и статьи (статьи Кодекса и сроки отсидки), сколько через мгновенный взгляд, по которому видно, кто есть кто. Вот шулер, а вот бывший парторг, а вот пахан, вор в законе, а вот бывший кадровый командир. Все бывшие, все должны возвратить себе характеристики. Потому что они — врожденные, эти характеристики, они вытекают из характеров. Фатально.

— Кто согласен идти на фронт? В Красную Армию!

Вариант: кто согласен идти в Русскую Освободительную армию — к Власову?

По лицам видно, кто шагнет вперед. И там, и тут. Тип один. Всякий, кто шагнет, — добровольно встанет в строй, то есть безропотно подчинится комиссарам-коммунистам. То есть окажется все тем же быдлом, как в зоне лагерной. По сталинской логике.

Уравновешивая эту тяжкую перспективу, авторы фильма «Штрафбат» выносят в пролог то же самое, но в зеркальном, гитлеровском варианте. За немецкую похлебку русские готовы пойти воевать против своих. Это — по гитлеровской логике. Вышагивают вперед самые крутые. Они будут убиты в боях. Остальных немцы немедленно косят из автоматов. «Свиньи».

Зеркально: у нас. Стадо зэков остается за колючей проволокой. «Бараны». Вышагивают вперед самые крутые. На неминуемую геройскую гибель.

Один пройдет сквозь все. Расстрелянный — воскреснет. Выйдет живым из рук смершевцев. Уцелеет в атаках, в разведках боем, в разборках кровью.

Яростное белое лицо — белое от праведного гнева, яростное от безысходной героики. Комбат — серединная точка между рядовым и маршалом. «Батяня-комбат», как поименовали его в эпоху «духов» и «чехов». В эпоху «гансов» и «фрицев» — проштрафившийся сын родины и отец штрафникам-солдатам.

Поколение назад этот тип был символизирован у нас лицом Олялина. Теперь — Серебряков.

Мне не мешает, что его герой, который должен быть убит в каждой из одиннадцати серий, выходит невредимым. Я принимаю это художественное условие. Не может Вергилий сгинуть в первом же круге «Ада» — он должен провести Данте по всем кругам.

Ад — мука души. Неразрешимость, тупик. Воевать против Гитлера — значит воевать за Сталина. За колхозы и голодомор, за пятилетки и репрессии, за чахоточных комиссаров и гладких особистов, за туманный коммунизм и реальные экспроприации.

Кто примирит? «Родина-мать». Но ведь опять придут и опять все выгребут! Да, так. Не выгребут комиссары — выгребут бургомистры. «Что туг объяснишь?»

Объяснение дает пахан (Юрий Степанов): «Кроме Советской власти есть еще родная земля». Кажется, предел ясности. Не красная звезда РККА, не триколор РОА, не хоругвь с Богоматерью. Земля. Та, в которую ляжем. За которую ляжем. А земля — чья?

Савелий Цукерман пошел на фронт добровольцем из десятого класса школы и попал в штрафбат за драку с лейтенантом, который назвал его жидом. Лейтенанту тоже досталось от начальства: за антисемитизм. Он признал, что с этим Савелием хватил лишку. Или дал маху.

Еврейская тема — завоевание эпохи гласности. Во времена фильма «Освобождение» и духу еврейского в такой теме не было бы.

Вот я и внюхиваюсь. Вроде бы лейтенант признал, что не прав. И Савелий, давший ему в морду, может успокоиться. Но что-то я, зритель, успокоиться не могу. Действует киногения — физиономическая магия. Не уймется антисемит и не успокоится еврей. Все равно всплывет фатальная несовместимость. Фатальный грех. Фатальная реальность на «родной земле». Кому она мать, кому — мачеха.

Пахан, главный практический умник сериала, так и говорит: мы-де туг, в штрафбате, грехи искупаем, а как искупим, снова грешить начнем. Святая правда. В России, как известно, честных нет, все святые.

У бывших партийцев своя шкала греховности. Зачем Сталин на XVII партсъезде украл голоса у Кирова? Форсаж этой темы в фильме кажется несколько натянутым. У Гроссмана лучше: эти ребята сажали друг друга, потом один за другим сели сами и теперь лежат смирненько на соседних нарах. А туг — зубатятся. Сталинец кировца троцкистом обзывает. Строго говоря, это неточно. Троцкисты были не за Кирова, троцкисты были за Троцкого. А Киров был сталинец. И не Сталин его убил — убил Николаев на бабецко-самецкой почве. А Сталин это убийство использовал как предлог, чтобы развернуть чистку. Использовал бы и любой другой предлог. Дела давно минувших дней, плюсквамперфект истории, оттенки окаменевшего дерьма.

В фильме это так и воспринимается. Может, так и задумано. А может, добавлено из «антикоммунистического» списка сюжетов для полноты, так что получается вроде подсветки сбоку. Спор на меже, давно перепаханной танками. А пашет все она же: Родина-мать.

А вот и отец появляется. «Святой отец» (Дмитрий Назаров). Завидел немцев на окраине родного городка, поднялся на колокольню, вдарил.

— Это что, заутреня? Вечерня? — интересуется братва — бывшие зэки, ныне штрафники, дети атеистической эпохи.

— Хрена! — объясняет всезнающий пахан. — Это набат. Вскочили и побежали бить немцев. Поп, не снимая скуфьи и рясы, тоже хватает автомат и бьет супостата без промаха.

Честно сказать, картинка для 1944 года несколько анахроничная. Цитата то ли из эпохи Минина-Пожарского, то ли из эпохи новейших чеченских войн, где нынешние войсковые священники пытаются заменить упраздненных парторгов. А что происходит такое в 1944 году, извините, не поверю. Хотя местоблюститель отец Сергий уже допущен в патриархи. А отец Михаил, то есть поп этот местный? Он об эту пору либо еще в ссылке, либо в «нетях» и уж наверняка в цивильном, не в рясе.

А они ему: «святой отец». Еще одна неувязочка: католический душок. Это там, у папежников, священники — «отцы святые». А у нас, в православии, они кто? Вот именно. Грешники. Православный штрафбат.

А вот правда без всяких неувязок: при появлении немцев население сбегает. При появлении наших — тоже. Ох и досталось бы Досталю за такое в прежние времена. Как полагается встречать освободителей? С цветами, выйдя на улицы. А тут — ни души. Пусто. Сидят по чердакам и подвалам. Боятся? Именно. Потому что наш освободитель изнасилует не хуже немца. Впрочем, может, и пожалеет.

А немец? Немец может расстрелять. Но тоже может пожалеть. Ходил тут один оккупант к нашей овдовевшей солдатке. Дочку ее малолетнюю подкармливал. «Дядя Курт». Интересно, что стало с дядей Куртом, когда немцев погнали с нашей родной земли? Наверняка утопили дядю Курта в Днепре. А не в Днепре, так в Висле. А не в Висле, так в Эльбе. Не ходи, дядя, по чужим землям. Но он ведь добрый!

А что пахан сказал, помните? Пахан сказал: вот от старых грехов отмоемся и начнем по новой. И я говорю: весь мир — штрафбат, все люди виноваты. Увы, в новом тысячелетии подтверждается тысячелетний русский опыт.

Однако и насильника родимого наказание не минует. Накажет его та самая «гнида», тот самый особист-гэбэшник, который фильтрует окруженцев, выводит на чистую воду врагов народа и внедряет в каждое подразделение своих сексотов. Накажет по-своему: заложив в досье чистосердечное признание (за которое насильнику светит трибунал) и держа этот залог, заставит доносить.

Казнь для души — страшнее египетской. Выходит, система карает не только честных, но и подлых?

И над особистом с двумя просветами на погонах, уверенным, что врага народа можно разглядеть в каждом, сидит где-то наверху другой особист — в погонах с золотым шитьем — и по типу человеческому другой: не Смердяков с заплывшей рожей, а бритый наголо, тощий... Великий Инквизитор. И, листая досье комбата, роняет сквозь зубы:

— Разберемся. Примем решение. А ты поперед батьки не лезь. Свободен.

Это уже чуть-чуть посложнее, чем святая ненависть к цепным псам режима. Режим — это вообще цепи, в том числе и на псах. Войны выигрываются режимами. Иначе все равно цепи. Иноземного производства. И на псах иноземных. Не знаю, какая овчарка злее: немецкая, кавказская...

Наш отечественный «пес господень», «гнида», особист-дознаватель подрывается на «продовольственном вопросе». Это характерно (я имею в виду позицию авторов фильма): не на идеологии подрывается, а на жратве. Услышал, что недалеко немецкий склад, пошел хапать, хавать. Шнапс, сосиски-колбаски. Подхарчился: схлопотал от немцев пулю в винном подвале. Прямо в пасть.

Тут самое время отсалютовать автору сценария Эдуарду Володарскому, который дал «псу» значимую фамилию: Харченко. Кажется, это единственный случай такой простодушной ономастики в сериале. Впрочем, не единственный. Комбат — Твердохлебов. На том стоим.

Тут-то, когда идеологическое поле очищено от присутствия «гниды» (а настоящие идейные бойцы — кировцы, троцкисты и прочие носители 58-й статьи, отброшенные на обочину действия, — ровным счетом ничего не решают, а только мешают спать людям своими прениями), на место, освободившееся после гибели бериевского опричника, выдвигается персонаж, загодя замеченный нами на колокольне: отец Михаил. Эдакий Ахилла Десницын, из «Соборян» лесковских, прямо пересаженный в 1944 год. Поверх скуфьи — каска. В одной руке автомат, другой рукой рясу придерживает. Очень фигура выигрышная в кинематографическом отношении.

И не только в кинематографическом. Когда поп втихую утешает заблудших сих, я еще могу в это поверить и даже радуюсь душой и духом. Но когда поп, собрав батальон, встает на снарядный ящик и громко читает бойцам Священное Писание, это уже, извините, перебор. В 1944 году такой проповедник не успел бы дочитать до конца начатый стих Евангелия: его бы враз укоротили. Конечно, раз Сталин разрешил патриаршество, то церкви перестали взрывать. И даже позволили благочинным провозглашать с амвонов здравицы в честь Красной Армии. Но чтобы в 1944 году в эту самую армию допустили эдакого православного оратора — это уж сказки. Год спустя кое-что немарксистское стало просачиваться в идеологический словарь. Но не «православное», а «славянское». Отец Михаил, однако, в 1944 году вовсю крестит грешников.

Видимо, все-таки авторы фильма чувствуют некоторый православный «перегиб» и смягчают ситуацию, отыгрывая ее не без юмора на мусульманской почве. Татары-штрафбатовцы кричат: «А нам муллу давай!» Глубже проблема не обсуждается: можно ведь и под обстрел попасть. Но бантик завязан.

К концу сериала бантики завязаны на всех остриях. Еврей отдан в объятия прелестнейшей русской медсестрички. Северокавказский горец совершает подвиг, требующий индивидуальной воинской виртуозности. По идее, вроде бы должен быть чеченец, но от греха подальше объявлено, что ингуш. Русское же воинство крестится.

Все-таки это срочное воцерковление слегка смущает авторов. Комбата, кладущего троеперстие, показывают так, что мы видим только начало жеста, остальное угадываем.

Честно сказать, это единственный момент в одиннадцати сериях, когда ощущение фальши у меня зашкаливает. Перекреститься для комбата, продолжающего считать себя в душе красным командиром, — это в 1944 году пахнет если не предательством, то перерождением. Алексей Серебряков играет именно это: потрясение неофита, переходящего в иную веру. Так и должно быть, если перед нами действительно советский офицер 1944 года, пусть и проштрафившийся, а не партдеятель 1994-го, бегущий в церковь с заседания райкома. Что же до 2004-го, то такой финал — абсолютно в духе времени.

Все принесены в жертву. Все полегли на том последнем плацдарме, оперативная ложность которого (то есть в пересчете на человеческие судьбы — подлость) есть, образно говоря, подлость самой стратегической ситуации, самой трагедии, когда приходится «спасать Россию ценой России».

Звуки православной литургии покрывают поле мертвых. Сердце мое бьется в унисон реквиему. Нет сейчас ничего другого, что утолило бы мою боль от увиденного. Боль по тем — то ли живым, то ли мертвым, то ли теням, то ли душам, — кто проходит в начале каждой серии хроникальным «нарезом». По тем героям, которые воевали без Бога и без славы, а просто потому, что пала на них плаха Истории со смертельной надписью: «Штрафбат».

***

В одной газете прочел письмо из Подмосковья: «В каждой из одиннадцати серий на зрителя обрушивается такой поток антисоветской чернухи, что многие из моих знакомых бросили смотреть фильм после первых серий». Из моих знакомых, из тех, кто без моей фронтовой закалки, многие — тоже. Впрочем, и фронтовики некоторые не смогли смотреть. Маршал Язов сказал мне, что выключил телевизор сразу после первых же кадров. Юрий Бондарев вообще не стал смотреть, заранее уверенный, что телевидение будет пичкать лживой дрянью.

А какие заголовки рецензий о фильме, какие эпитеты и характеристики ему и его создателям! «Пародийные типы», «подлог», «ложь», «пасквиль», «злостный поклеп», «липа», «вранье», «мутная вода официальной пропаганды», «кроваво-мыльная опера», «Штрафбред», «не одиннадцать серий, а одиннадцать выстрелов в спину солдату-победителю», «вся страна изображается огромным штрафбатом», «издевательство над фронтовиками в преддверии юбилея Победы»...

Конечно, ваш фильм, Алексей, тут не в одиночестве. Незадолго до него по Первому каналу прошел снятый по заказу этого канала и при участии его директора К. Эрнста тоже многосерийный фильм «Диверсант». О нем на страницах «Литгазеты» справедливо сказал мой старый товарищ Владимир Карпов, фронтовик, Герой Советского Союза: «Все в этом фильме настолько безграмотно, примитивно, что просто немеешь. Абсолютно ничего не соответствует действительности...»

А по каналу «Россия» долго-долго тянули фильм «Красная капелла», в котором нас уверяли, что победа над германским фашизмом — бессмертный подвиг Америки и Англии. Академик Борис Михайлович Ребрик сказал о фильме: «Еще один плевок в советское прошлое, плевок в душу нашему народу ко дню 60-летия Великой Победы».

Фильм «Штрафбат» делали сценарист Э. Володарский, режиссер Н. Досталь и продюсер Э. Вайсберг, разумеется, при участии большой группы других работников кино. Вы, Серебряков, играете главную роль. Поэтому, понимая полную бесполезность разговора с закоперщиками, Вам и пишу. Ваш прекрасный талант, как и работу других артистов, операторов, художников, осветителей, эти энтузиасты прогресса использовали для самой злобной и грязной клеветы на Россию и ее историю.

На головы многомиллионных зрителей после диверсионного западного фильма «Враг у ворот» и подобных ему отечественных фальшивок обрушили фильм о штрафниках. Его создатели из кожи лезут, чтобы незадолго до юбилея нашей Великой Победы внушить народу, в особенности молодежи: да, да, американский президент прав — Советский Союз был империей зла, гигантским штрафбатом. И всемирно-историческую победу над германским фашизмом завоевали если уж не американцы, то штрафники, у которых за спиной стояли заградчики, которые при попытке отступления беспощадно расстреливали их, как это лихо показано в помянутом заграничном фильме. А большинство народа к великим трудовым свершениям и к разгрому фашизма никакого отношения не имеет.

Опять-таки вернемся к прессе: «Если бы Эдуард Яковлевич не поленился проштудировать мемуары Жукова, Рокоссовского, Катукова... Что мешало Эдуарду Яковлевичу открыть справочники и прочитать?..» Или: «Авторы фильма отказались от военных консультантов. Результат не замедлил сказаться». Получилось, мол, «экранное недоразумение». Господи, как с неба свалились, где просидели на мягких облаках двадцать лет! Ну, открыли бы, прочитали, пригласили бы консультанта. И что, стали бы работать честно? Сам сценарист признался в интервью: «Фильм о том, что наши генералы воевали мясом». Ну, это мы уже слышали. Но уже не раз было доказано, что это фальшивые данные. А у вас где-то подхваченные, пятикратно завышенные данные о наших потерях при взятии Будапешта и Берлина. Подумайте: в пять раз! Даже первопроходцам не всегда удавалось взять с разбега такую высоту.

Еще 15 лет назад, опять же к юбилею Победы, к ее 45-летию Лев Данилов, сценарист и режиссер в одном лице, презентовал стране, в первую очередь ветеранам, фильм «Штрафники». Он вызвал тогда бурный протест фронтовиков. 31 января 1990 года В. Кондратьев писал в «Литгазете», что поскольку «нужна была армия бесплатной рабочей силы», то за пустяки давали «чудовищные сроки». И тут байка про «колосок ржи, сорванный в поле». Этот «колосок» замызгали уже как «детскую слезинку» Достоевского. Из колосков ржи соорудили эвересты лжи. Не было никакого «закона о колосках»...

Для начала: политических на фронте вообще не было. И не могло быть. Действительно, как можно доверить оружие тем, кто по закону признан врагом советской власти.

Командирами в штрафных батальонах, ротах и взводах, вопреки фильму, были не штрафники. И это естественная мера. В исправительно-трудовых лагерях для производства работ бригадирами и на другие важные должности назначали особенно шустрых из числа самих заключенных. Но на фронте осужденным доверялось оружие, а не мастерок для кладки кирпича, и «работа» у них была совсем иная. Генерал-майор П.Д. Бараболя вспоминал, что в конце 1942 года его как лейтенанта, уже понюхавшего пороха под Ленинградом, направили командиром пулеметного взвода в формировавшуюся отдельную штрафную роту Волжской военной флотилии. «В роте было 300 штрафников, во взводе — 60. Это военнослужащие, осужденные за различные преступления... Командиры пулеметных расчетов, отделений, помощники командиров взводов, старшины взводов, заместители командиров взводов по политической части и другие офицеры роты комплектовались из наиболее подготовленных и обстрелянных командиров, безусловно, не штрафников. Следует отметить, что на фронте месяц шел за три, а у командиров штрафных подразделений — месяц за шесть».

Из этого видно, что «прослойка» нештрафников была весьма существенной и состояла не из сотрудников НКВД, как уверяет фильм. А в состряпанном штрафбате Володарского и Досталя одни только штрафники, начиная с комбата. Может показаться, что это результат опять-таки невежества. Но весь строй, весь колорит фильма убеждают в другом: это было им нужно, чтобы намалевать картину поужасней. Им мало, что война, которой никто из них не нюхал, и без того страшна.

А головы у них устроены так, что они считают: начальник особого отдела дивизии майор Харченко, разрисованный, как и особист в «Диверсанте», хамом и подонком, может для колоритца постоянно оскорблять и унижать весь батальон, любого его бойца и командира именно потому, что все они — штрафники. Он то и дело орет на них, в том числе и на комбата: «Ты с кем разговариваешь, штрафная мразь!»... «Я тебя, штрафная тварь, шлепну!»... «Бандиты и моральные уроды!» и т.п. Разве он посмел бы так нагло себя вести хоть с комбатом, если бы тот был не разжалованный и не осужденный, да еще и с правами комдива, или если бы в батальоне был заместитель по политчасти, тоже нештрафник!

В своей книге «Особенности национального политика» (М., 2002) И. Хакамада уверяет, что советские солдаты и офицеры были на фронте «задавленными, нищими, полуголодными людьми». К тому же «плохо вооруженными и кое-как обученными».

Наши солдаты и офицеры — «нищие»! Конечно, ни у кого из нас не лежало в сберкассе 20 миллионов рублей, как у мадам, да еще, возможно, долларов, никто из нас не мог бросить коту под хвост 84 миллиона, как она швырнула на последних президентских выборах. А вот когда Валерий Чкалов, не доживший до Великой Отечественной войны, прилетел через Северный полюс в Америку, его спросили, богат ли он. Валерий Павлович ответил: «Да, я очень богат. На меня работают 170 миллионов соотечественников, как и я работаю на них». Вот чем жили мы и чем надо измерять наше благосостояние.

А кормили нас на фронте, конечно, не так, как вы, драгоценная, угощали три сотни своих гостей на очередном дне рождения в ресторане, но все же...

Суп — во-первых. Во-вторых, Кашу в норме прочной...

Вот, правда, не всегда давали на третье ананасы, не всегда, черт бы подрал генерала Хрулева.

А еще Красная армия была, оказывается, и «плохо вооружена». Да у нас было такое оружие, какое немцам и не снилось! И не только «катюши» или танк «Т-34». Мы их задавили своей техникой. Расскажите об этом на очередном съезде своего СПС.

Советские воины, видите ли, были еще и «кое-как обучены». Когда фельдмаршала Паулюса уже после войны спросили, правда ли, что в советском плену он обучал русских офицеров и генералов, он ответил: «Мне нечему было бы научить даже унтер-офицера Красной армии».

Задавленных и голодных солдат штрафбата Володарский вдобавок еще и лишил писем, газет. Их никто не получает и не читает даже в госпитале. Сценарист наверняка уверен: газеты на фронте — это лживый миф сталинской пропаганды. А вот что однажды писал Виктор Некрасов матери с фронта: «И в полку, и в госпитале, и в Сталинграде даже в самые трудные дни мы аккуратнейшим образом получали даже московские газеты». И в другой раз: «Письма для нас — это сейчас самая большая радость. Сначала каждый читает свои письма, а потом начинаем читать друг другу».

Все это, повторяю, Вы, Алексей, могли не знать. Могли не увидеть фальшивость и в таком, например, эпизоде. Врач оперирует солдата, получившего пулевое ранение, причем все с той же целью, чтобы пострашней — без наркоза, как в фильме Бондарчука «Война и мир» после Бородинского сражения оперируют Анатоля Курагина. Хирург извлекает пулю, рассматривает ее и вдруг заявляет, что это наша советская пуля, значит, солдат стрелял из своего личного оружия, значит — самострел. Врач говорит, что обязан сообщить об этом командованию, и солдата ждет суровая кара, не исключено, что расстрел. Он сразу признается в совершенном преступлении и умоляет врача пожалеть его.

Все здесь — малограмотная лажа. Во-первых, оружие, из которого произведен выстрел, можно определить по стреляной гильзе, она остается целехонькой, а пуля при выстреле и при попадании в цель непременно в той или иной степени деформируется. Допускаю, что специальная экспертиза может по извлеченной пуле определить оружие, но уж никак не врач с первого взгляда. Во-вторых, в результате столь длительного «контакта» и у нас и у немцев на передовой имелось и снаряжение, и оружие противника. Поэтому солдат мог быть ранен немцем из советской винтовки или автомата. Наконец, понятное дело, при самостреле человек стреляет себе не в голову и не в живот, а, как правило, в руку, притом, естественно, с очень близкого расстояния, по сути в упор, и хотя порой через кусок хлеба или через доску, чтобы не было ожога и следов пороха, но все равно при таких условиях пуля не может застрять в теле, она пройдет навылет. Так что врачу было просто нечего извлекать, и весь драматизм сцены опять же картонный, придуманный за письменным столом в Доме творчества Союза кинематографистов.

А вот пятерых штрафников творцы посылают в немецкий тыл взять языка. Сразу скажу, Алексей, лютая чушь: посылать штрафников в разведку было категорически запрещено. И то сказать, они же осужденные, и потому были дела, которые поручать им воздерживались. В фильме же Володарский лишил их всякой иной возможности искупить вину, кроме ранения или смерти. Такая безысходность могла кого-то толкнуть на дезертирство или даже на переход к противнику. А уж тем паче — политических, которых беспощадные новаторы напихали в свой штрафбат. И уж совсем непонятно, как мог Володарский послать осужденных в тыл к немцам, если уверяет, что в одной освобожденной деревне при отступлении немцев с ними ушли десяток даже вовсе не осужденных колхозников — так ненавистна им была поганая советская власть! В моей родной деревне Рыльское в Тульской области, сожженной и разграбленной немцами в декабре 41-го, ничего подобного и быть не могло...

Ну хорошо, пусть штрафники идут на захват языка. Имеет же право сценарист что-то приврать. Но как они идут! Не прячась, не маскируясь, шутят, балагурят, на привалах в карты играют, поют. Только что грибы да ягоды не собирают. Идут два дня с ночевкой в пути. Позвольте, но они же находились на передовой, немец рядом. Что за двухдневный турпоход? И вещмешки у них за плечами, как у туристов, набиты чем-то доверху. Да что ж могло быть в солдатском вещмешке в летнюю пору? Ну запасные портянки, банка тушенки на дорогу, пара пачек галет или десяток сухарей. Что еще?

Но главное вот в чем. Пришли наконец штрафники к немецким окопам, рассмотрели в бинокль их расположение, надо полагать, обдумали план действия. Дождались ночи — и бросок, рывок, отчаянный рукопашный бой. Так вот, они и в рукопашную идут, снимают часовых, а затем — в офицерский блиндаж врываются все с теми же чем-то под завязку набитыми сидорами за спиной. И это война? Кто придумал такую чушь в такой обстановке — не Сергей ли Воробьев, постановщик трюков в фильме? Уж тут-то, Алексей, Вы могли и должны были сказать сценаристу: «Эдуард Яковлевич, навьючьте на себя вот такой сидор и попробуйте хотя бы пробежать с ним до кассы за гонораром».

А дальше эпизод еще несуразней. Какой-то подполковник сообщает Вашему герою, Алексей, что ожидается немецкое наступление, в котором примут участие 500 немецких танков. Это без малого целая танковая армия. Значит, по воле Володарского немцы предпринимают широкомасштабную наступательную операцию. Но после разгрома на Курской дуге летом 1943 года они таких операций уже не предпринимали. Стратегическая инициатива перешла к нам и прочно удерживалась до конца войны. Допустим, Вы и этого могли не знать. Но нельзя же рисовать картину, как в байке Васи Теркина:

— Вот ты вышел спозаранку, Глянул — в пот тебя и в дрожь: Прут немецких тыща танков...

— Тыща танков? Ну, брат, врешь.

— А с чего мне врать, дружище? Рассуди — какой расчет?

— Но зачем же сразу — тыща?

— Хорошо. Пускай пятьсот.

— Ну, пятьсот. Скажи по чести, Не пугай, как старых баб.

— Ладно. Что там триста, двести, — Повстречай один хотя б...

Не повстречавшему в жизни «один хотя б» Володарскому очень легко и просто манипулировать сотнями танков. И в фильме все верят, что прут 500. Но обязан же Ваш герой соображать, что полученные им четыре «сорокопятки», 20 штук противотанковых ружей (ПТР) и гранаты — ничто против такой танковой лавины. Но нет, он говорит: «Как-нибудь выкрутимся!» И представьте себе, остановили, кажется, даже уничтожили танковую лавину, выкрутились. Правда, и сами немцы шибко помогли своему разгрому: они, болваны, шли в наступление не за танками, а между ними, давая отменную возможность расстреливать себя.

А какие потери понес батальон? Ранее Ваш герой сообщал, что «из 530 человек полегло 500». Раненых, как видно, не было, одни убитые. Это как же? После боя с танковой армадой — 529 убитых, но появились раненые — 92 человека.

Дорогой Алексей, неужели Вы не понимаете, что эти цифры могли родиться только в больном воображении? Раненых всегда раза в три бывает больше.

Но этих цифр мало. Авторы фильма еще живописуют, как заградотряд косит очередями отступающих штрафников. Так, в одном случае, по словам Вашего героя, Алексей, заградчики уложили 97 человек. Здесь самая грязная клевета. Эти отряды формировались опять-таки не из войск НКВД.

Герой Советского Союза генерал армии П.Н. Лащенко свидетельствует: «В отряды направлялись солдаты, младшие командиры и офицеры стрелковых частей, как наиболее стойкие и мужественные». И согласно приказу Сталина отряды выставлялись «в тылу неустойчивых дивизий», а ведь здесь-то — гвардейская! Летом 43-го гвардейских дивизий было не так уж и много. Правда, мы видим только ее командира генерала Лыкова, еще двух-трех невнятных офицеров да зверюгу особиста, который почему-то всегда при комдиве и даже принимает участие в обсуждении оперативных планов — его ли это дело? Все они только штрафбатом и занимаются, а кто реально командует дивизией — непонятно.

А что касается штрафников, то знакомый нам генерал Бараболя свидетельствовал: «Штрафники воевали мужественно, никто не гнал их в бой силой оружия... В нашей роте я не помню ни одного случая, чтобы штрафников заставляли идти в атаку силой оружия». Полковник Рощин, служивший в штрафной роте в тяжелейшую пору осени 42-го — зимы 43-го, свидетельствует: «Да, штрафные подразделения ставили на трудные участки, и потери были немалые, но никогда нас не расстреливали заградотряды. Это злостный вымысел авторов "Штрафбата"».

Я лично, прошедший со своей частью в составе Брянского, Западного и 2-го Белорусского фронтов от Калуги до Кенигсберга, ни тогда, ни после войны ни разу и не слышал и не встречал в мемуарах, даже в романах о войне, чтобы заградчики применяли оружие против своих. И вот только 15 лет назад — в фильме Льва Данилова.

Во время работы над этой статьей я обратился и к литературным источникам. Тот же генерал Лащенко писал в связи с фильмом Льва Данилова, что заградотряды главным образом занимались тем, что задерживали дезертиров, направляли отбившихся от своих частей солдат и офицеров в сборные пункты, наводили порядок на переправах, а также прикрывали войска с тыла от диверсантов и вражеского десанта. «А иногда эти отряды вели борьбу с прорвавшимися танками, пехотой и несли немалые потери. Но чтобы кто-нибудь из бойцов заградотрядов стрелял по своим, таких случаев на нашем, например, фронте не было». Лащенко воевал на 2-м Украинском.

«Ах, на его фронте?!» — конечно же, воскликнет Володарский. Предвидя это, я позвонил своему старому товарищу Юрию Бондареву. Он воевал и на Сталинградском фронте, и на 4-м Украинском. Юра сказал: «Когда мы драпали, заградчики нас останавливали, собирали, велели занять оборону, но ни единого выстрела никто из них не сделал. Это я тебе клянусь».

Позвонил еще маршалу Язову, моему давнему благодетелю в книжном деле. Он воевал на Волховском. Дмитрий Тимофеевич сказал примерно то же самое, что и Бондарев, но добавил, что на Карельском, Северном, Ленинградском, Волховском, Прибалтийском фронтах заградотрядов не было вообще.

А маршал Жуков однажды пояснил: «В начале войны мы плохо воевали не только наверху, но и внизу. У нас рядом воевали дивизии, из которых одна дралась хорошо, стойко, а соседняя с ней бежала, испытав на себе такой же удар противника. Были разные командиры, разные дивизии, разные меры стойкости. А победа зависит от всех, от каждого человека, от его стойкости в бою». И в самую критическую пору войны заградотряды потребовались. Как потребовались они и немцам после разгрома под Москвой.

И еще одно заявление: «У немцев не было даже такого понятия — штурм. Ни одного города не брали они штурмом». Ну, допустим, Копенгаген, Осло, Брюссель, Амстердам, Париж и множество других городов Западной Европы немцы действительно не штурмовали, ибо никакой необходимости не было. Одни из этих городов, как Париж, правительство объявляло открытыми и на 32-й день войны приказало «столицу мира» сдать без боя; другие столицы после того, как бежали оттуда в Англию короли с королевами, сдавались и без приказа правительства на третий, как Амстердам, или на пятый день войны, как Брюссель.

А как было у нас? Что, подходили немцы к Бресту, Смоленску, Одессе, Севастополю, к Ленинграду, Москве, Сталинграду, кричали в мегафон «Рус, сдавайся!» — и города сдавались? Разве знает этот олух царя небесного, что Харьков, Белгород, Ростов и другие советские города — всего более двадцати — переходили из рук в руки несколько раз. А на Западе этого не было — ни когда Гитлер захватывал города, ни когда их мы и союзники освобождали.

Различия между понятиями «штурм», «наступление», «атака» весьма относительны. Но уж если этот «баталист» завел речь именно о штурме, то вот несколько строк из книги о Севастопольской обороне: «26 декабря (1941 года), сосредоточив на Мекензиевых горах основные силы, противник начал яростный штурм города. Сражение шло днем и ночью. В 345-й и 25-й стрелковых дивизиях и в 79-й бригаде оставалось все меньше людей, но они не только отражали бесчисленные атаки, но и бросались в контратаки. 28 декабря противник предпринял еще одну попытку... Декабрьский штурм был отбит» (П. Гармаш. Севастополь — город-герой. М, 1983).

Ни Володарский, ни Досталь, ни Вайсберг в упомянутых выше частях не служили. Но могли бы хоть поинтересоваться, сколько штурмов, наступлений и атак пережили, скажем, Ленинград и Сталинград.

Хорошо, пусть немцы брали города не штурмом, а как-то иначе, мы же брали только штурмом. И что? Каков итог-то? Чем дело-то кончилось? Володарский не желает знать об этом. Для него Великая Отечественная с ее миллионами жертв — какая-то спортивная игра, в которой за город, взятый, допустим, измором, он начисляет 10 очков, а за взятый штурмом — 2 очка. И по его подсчету, может, получается, что фашисты набрали больше очков, т.е. выиграли войну, А тут недавно по телевидению один его собрат и такое брякнул во славу фашистской армии: «Немцы шли до Сталинграда год, а мы до Берлина — четыре года!» Ну, точно о войне двух мировых держав, как о соревновании по спортивной ходьбе! Да, Гитлер шел до Сталинграда год с небольшим. И к чему пришел? К разгрому. А к чему через три неполных года пришли мы в Берлине? К обгорелому трупу фюрера с крысиным ядом в желудке...

«Штрафбат» — это еще одна попытка оболгать Великую Отечественную войну, подвиг нашего народа. Вот, Алексей, во что Вас втравили. Понять этого Вы не смогли. Но жизнь не кончается, и перед Вами остается выбор.

***

Среди многочисленных ныне военно-патриотических сериалов одиннадцатисерийный «Штрафбат» выделяется не только размахом, бюджетом, качеством, но и обстоятельнейшим критическим реализмом, умело мимикрирующим под документалистику (в восприятии, по крайней мере, широкого зрителя, традиционно понимающего и сам критический реализм как тин исторической правды).

Автор сценария Эдуард Володарский и режиссер Николай Досталь рассказали то, что все хорошо знают, но о чем прежде было не принято распространяться, тем более в масштабах популярного масскульта: о знаменитой директиве Сталина «Ни шагу назад», о заградотрядах НКВД, о самоубийственном характере производимых штрафниками военных операций и о быте одного отдельно взятого штрафного батальона. В этом отношении «Штрафбат», как ни странно, фильм вполне новаторский, несмотря на свое официозное происхождение. Не было у нас еще снято фронтовой истории, столь прямо разоблачающей ложь советской пропаганды и вскрывающей подноготную пресловутого массового героизма.

Правдивость же фильма состоит в том, что фронтовую жизнь батальона авторы сумели показать в человеческом к ней приближении, то есть глазами не историка, но некоего безымянного очевидца, чья корысть рассказчика как будто сведена к минимуму.

Но что значит — показать «все-как-оно-было»? Как художник, ограниченный в выборе средств, добивается такого ощущения у зрителя? «Все-что-было» предъявить он не может в принципе; любая историческая реконструкция определяется спецификой отобранных и выстроенных фактов. Показать «все-как-оно-было» означает, следовательно, выбрать такие факты и так их меж собой сопрячь, чтобы они представили заданное историческое явление, во-первых, в его целостности, а во-вторых, в его феноменальности — то есть бессмысленности, предшествующей (как, впрочем, и открытой) истолкованиям. Чтобы избранные факты не заслоняли собой иные, не менее значимые, а общее развитие событий не подтверждало бы задним числом, специально или ненароком, никакой теории и не обнаруживало бы никакого божественного промысла, равно предательских и святотатственных по отношению к случившемуся.

Ясно, что полное устранение идеологии из исторической ретроспективы означает и устранение самой перспективы, однако до определенного момента «Шрафбату» такая мягкая реконструкция все-таки удается. События, которым фильм посвящен, ужасны, а постоянный антисталинизм в речах героев лишь отражает действительные темы разговоров в данной социальной среде. Происходящее в картине слишком исторично, апокалиптично и подвешенно, чтобы служить почвой для какого-либо мировоззрения — за исключением разве что патриотического пафоса, который никем из героев (кроме «неавторитетных» уголовников) не оспаривается. Ближе к концу сериала, однако, возникает корпулентная фигура православного отца Михаила, проповедям которого противопоставить нечего да и незачем. В этот условный момент окончательно складывается «позитивная» идеология картины, опирающаяся на три основных кита современного российского официоза — патриотизм, православие, народность — без таких ранее обязательных компонентов, как сталинизм, державность и ксенофобия, зато с новоприобретенными интернационализмом и очень условной толерантностью к чужим взглядам — если те не слишком радикальны. Последних, впрочем, здесь и нет — не перешагнули пятипроцентный барьер. По одномандатному округу в картину сумел прорваться разве что один дезертир-власовец, вскоре позорно пойманный. Что же до православия, то оно просто выставлено «по умолчанию» — создателям был явно важен сам религиозный фундаментализм с упором на национальную культуру и умеренную местную традицию.

Конечно же, о многом этот фильм умалчивает, потому что это не вписалось бы в его красивую картинку, в формат госзаказа, да и просто потому, что он не резиновый. Нет в нем натурализма, нет шокирующих или даже просто некрасивых кадров. Взгляд перенесен с телесного на более возвышенные, идеологические объекты. Звучит много политических споров. Тяжесть повседневности благоразумно скрашена ободряющим фольклором («отвлекающий» Сгира-Баширов; ультраразговорная, вся на пословицах и поговорках речь героев и т.д.). Люди и вещи мастерски отретушированы, на каждом предмете лежит правильный свет. Увечья и отвратительное как таковые полностью отсутствуют. Большинство персонажей очень тонко, по всем законам классического романа сбалансированы между собой, хотя и несколько однообразны, а главный герой — командир батальона Твердохлебов — вообще идеальный человек, без сучка и задоринки, даром что позавчерашний сталинист. <...>

Но главная претензия к сериалу формулируется, пожалуй, в области этической. Ведь о чем, в сущности, эта картина? О том, как люди, изнасилованные советской властью и ее проклявшие, все-таки берутся защищать родную землю, а заодно с ней и ненавистный режим. Но зададимся простым вопросом, очень понятным любому, кто прослушал хотя бы половину диалогов сериала: а зачем? Точнее, от кого? Неужели кто-то из присутствовавших — уголовников ли, политических — всерьез считал, что гитлеровцы страшнее извергов-большевиков? Едва ли. У кого еще в той среде, кроме — по понятным причинам — коммунистов и евреев, был интерес защищать Советы? В поезде, везущем добровольцев на фронт, мы видим людей, у которых власть отобрала все: землю, собственность, семью, а после еще и свободу—за то, что остались в живых. В такой обстановке, казалось бы, мысль о саботаже, о дезертирстве, о простом ожидании немцев, которые все одно лучше «красноперых» (часто употребляемое в фильме словечко), была бы более чем естественна. Поэтому если честность этого сериала в том, что он показал государство чудовищем, пожирающим своих граждан, то его же лицемерие состоит в культивировании патриотизма, жизненно необходимого — если верить этой ленте — не столько гражданам, сколько самому заказчику картины — государству, снимающему о себе такие вот «правдивые», «честные» и «разоблачающие» сериалы.

И все-таки воспетый «Штрафбатом» героизм — при всей его на первый взгляд недостаточной психологической мотивированности, конъюнктурности, фальши — имеет еще одно, исключительно важное экзистенциальное измерение, на котором хотелось бы остановиться подробнее. Ибо оно-то и служит настоящим оправданием и объяснением показанного сюжета.

Одна из ключевых и поворотных сцен фильма — та, когда комбат впервые убеждает только что назначенных им ротных Родянского, Баукина и Глымова повести солдат в атаку через минное пате (которое, к слову, не успели разминировать именно работники НКВД). Со смелостью человека, давно и часто прощавшегося с жизнью, комбат противопоставляет защите государства защиту родины. Его слова имеет смысл привести целиком, потому что они и определили модус вивенди всех присутствовавших на той сходке, вплоть до их последнего вздоха (за исключением молодого ординарца, о дальнейшей судьбе которого мы не узнаем): «Мою родину топчет враг. Я такой же, как вы. Да, на убой. Да, по минному полю. Да, как баранов. Но если хоть сколько-то из нас прорвется и займет немецкие позиции, мы сумеем обеспечить соседям наступление. А потом в прорыв пойдут танки! И пусть мы ляжем там, но хоть сколько-то отобьем у врага, хоть сколько-то отобьем! И власть тут ни при чем, какая бы она ни была, есть и будет. Земля наша должна быть нашей. Чтобы внуки наши ходили по нашей земле. И пусть мои кости сгниют к тому времени. Я на это согласен. И вы, если вы не дешевки, которым только шкура своя дорога, вы пойдете со мной. (Со слезами на глазах.) Я прошу вас, мужики. Я на колени перед вами встану».

Речь Твердохлебова (здесь надо отметить игру Алексея Серебрякова) производит впечатление и на ротных, и на ординарца, и на зрителей. Это речь убежденная и убеждающая. Как настоящий воин, русский офицер, человек чести, майор взывает не только к патриотизму своих подчиненных, но и к чувству их собственного достоинства. Фактически Твердохлебов, сам того не подозревая, проповедует учение Гегеля о господине и рабе, как раз в это самое время, в 40-е, переосмысленное философом и советским разведчиком Александром Кожевым (и введенное им с тех пор в философскую моду). Отличие господина от раба в том, что господин располагает ценностями, ради которых способен расстаться с собственной жизнью (господствовать в конечном итоге можно только над ней). Твердохлебов указывает, что в создавшемся положении (когда «родину топчет враг») обсуждать удобство момента для атаки, подготовленность поля боя и будущие потери — значит быть рабом, дешевкой. Как нет меры случившемуся надруганию, так даже и самая крошечная победа над надругавшимся есть победа абсолютная, пусть одержана она не выжившим, но павшим, и мощью не телесной, а единым духом.

Если некогда Эзоп предпочел казнь свободного человека жизни раба, то жизненная программа штрафника предусматривает две менее широкие опции: умереть как герой и умереть как дезертир. Другого в его быстротекущей жизни не предусмотрено, все об этом говорят и думают, и единственное право солдата — выбрать одну из смертей. Но внешнее однообразие финала совсем не отменяет индивидуальной свободы в самом акте выбора.

Здесь еще очень важно учесть, что все участники — осужденные. Риторика искупления своей вины кровью воспроизводится чуть ли не в каждой серии, и всерьез (офицерами), и саркастически (штрафниками), однако ее фальшь далеко не столь очевидна, как принято думать. Всякий осужденный хотя бы единожды осудил себя сам (объясняя себе свое заключение и/или понижение социального статуса), а постоянное унижение несвободой, на линии фронта только усилившееся, заставляет форсировать пути и социального, и юридического освобождения, пусть даже связанные с риском для жизни. Патриотизм как вскипающее чувство унижения не только себя, но и страны — это и есть возможность показать, кто здесь господин, а кто дешевка, спрятавшаяся за кустами с пулеметами.

И в этом выборе между двумя смертями — альфа и омега сталинизма. Перефразируя знаменитые ленинские слова об учении Маркса, можно сказать, что сталинизм верен, потому что он всесилен. Секрет построенной Сталиным машины в том, что она работала. Тысячи и тысячи людей, которым в спины смотрели пулеметы НКВД, выбирали смерть героическую, «на миру», самостоятельно отказываясь от надежды на спасение и унося в небытие свое позорящее уголовное прошлое. Из лагерных зон, из рабских казарм осужденный добровольно отправлялся на инфернальную коллективизацию, где окончательно раскулачивался, расставаясь с жизнью как с последней своей собственностью, убивая в себе Эдипа, торжественно сжигая последнюю свою тайну, становясь полностью прозрачным для политических оппонентов, а из государева раба превращаясь в служивого солдата, бегущего прямиком в вечную свободу, и обеспечивая своей семье льготы героя войны.

Так советская линия фронта оказывается фабрикой по производству массовой нирваны, а освобождение страны начинается с тотального самоосвобождения личности. В решительном уравнении между собой этих двух свобод — нешуточное творческое и культурное достижение «Штрафбата». Картина о людях, героически бегущих по минному полю навстречу превосходящим силам противника, — возможно, наиболее впечатляющая иллюстрация СССР периода Великой Отечественной войны. Теме родины сталинское искусство всегда уделяло огромное внимание, и можно сказать, что сам патриотизм осознается и переживается нами сегодня в значительной степени именно сквозь призму социалистического искусства и советской идеологии. После «Штрафбата» эту тему можно считать исчерпанной, доведенной до логического апофеоза. «С чего начинается родина?» — спрашивал шансонье Бернес и перечислял предметы таинственного прошлого, например, отцовскую буденовку, случайно найденную в шкафу, первое представление о дружбе и чести, осознание того, что память — это память о долге. Отныне мы знаем, чем родина заканчивается, знаем, что она — это место нашей добровольной смерти, место, куда мы возвращаемся, чтобы занять его навсегда. По характеру понимания и переживания патриотизма сериал Досталя — кино не столько антисталинистское, сколько абсолютно сталинистское. Более того — возможно, это лучшее кино, когда-либо снятое о сталинизме.

1. По поводу достоверности показанных «Штрабфатом» исторических реалий, впрочем, уже прозвучали разные точки зрения, в том числе и резкая критика. Некоторые упрекают картину в искажении тех или иных нюансов — особенностей военной формы, принципов офицерских назначений и т.д. Так, в передергивании фактов «Штрафбат» обвинил писатель Владимир Карпов, сам воевавший в 45-й отдельной штрафной роте на Калининском фронте, сформированной в ноябре 1942 года в Тавдинлаге из заключенных, которых освободили по добровольному желанию идти на фронт. Однако справедливости ради отметим, что претензии Карпова выглядят не вполне убедительно, поскольку из собственных слов писателя следует, что свидетельствовать он может только о своей собственной роте, в то время как их были многие тысячи.

2. Собственно, в этом и состоит «культурное» отношение к истории — разграничивать факты и объяснения, изучать факты, руководствоваться фактами, а к объяснениям прибегать лишь в самых неизбежных случаях, на своей личной экзистенциальной кушетке.

3. Антисемитизм и вообще национализм «Штрафбатом» освистывается, и уж кого совершенно невозможно представить в этом сериале, так это нацмена с дурным характером — равно, кстати, как и «политического» заключенного, который был бы плохим или хотя бы трусливым человеком. Максимум непредвзятости, на который решились политкорректные авторы — самострел Цукермана, храп отца Михаила, — не столько отталкивает от этих персонажей, сколько маркирует их человечность,

4. Здесь есть и жнец (Твердохлебов), и швец (Глымов), и на дуде игрец (Стара), и «принципиальный» (Баукин), и «бывалый» (Родянский), и т.д. и т.п. — в фильме встречаются все юнгианские и соционические типы, а уж их фамилиям (один Твердохлебов чего стоит) мог бы позавидовать любой соцреалист, да и сатирик бы тоже не побрезговал.

5. Немного забегая вперед, отметим, что функции комбата, разжалованного майора Твердохлебова, весьма разнообразны. Он сочетает роли не только командира, но и отца солдат, непреклонно ведущего их на убой и так же настойчиво добивающегося их реабилитации у начальства. Чуть позднее на роль пастыря заступит шумный священник, но комбат по-прежнему останется и акушером свободы, и сталкером всеобщего заклания, и главным авторитетом в батальоне.

6. Здесь следовало бы ставить всюду восклицательные знаки, если судить по громкости тона, с какой это произнесено, но на бумаге они выглядели бы насмешливо, поэтому поставим точки.

7. Любопытно, что когда один из штрафников (уголовник, а не политический, конечно) осознает, что батальон находится на минном поле (командир не счел нужным сообщить об этом своей роте, понимая, что эта информация деморализует бойцов), он использует ту же лексику: «Купили нас, как дешевок!» Еще в фильме есть эпизод с нападением оголодавших уголовников на продовольственный склад НКВД. Инициатором нападения является некий Витя — тоже в чистом виде гегелевский господин, только ценности его сугубо индивидуалистические и ему одному известные. В частности, Витя не намерен терпеть чувство голода и всегда готов пойти на вполне артистический риск (атаковать склад, переодевшись в немецкую форму). Пойманный энкавэдэшниками, он, недолго думая, ложится в траву и со словами «Амба, Битюга. Отбегался» стреляет себе в голову.

8. То что война оказывается еще пущей, чем лагерная зона, несвободой, новобранцы понимают очень быстро: «У меня одно право — умереть на поле боя» (бывший белогвардейский офицер Баукин). «Закончилась наша воля, когда мы в руки вот это (оружие. — Ред.) взяли» (уголовный авторитет Глымов). Слова Егора Летова «солдатами не рождаются — солдатами умирают» как нельзя кстати подходят к ситуации, в которой оказались вчерашние зэки, государевы пленники. Тем не менее где рабство, там и освобождение.

***

Сериал «Штрафбат» получил скандальную известность задолго до выхода на экран. Детище режиссера Николая Досталя и кинодраматурга Эдуарда Володарского на кассетах и DVD появилось в продаже около года назад, и немногочисленные посмотревшие его люди категорично предрекали: на центральных каналах фильму не быть. Такая пессимистичная оценка перспектив фильма вызвана была, конечно, его тематикой. На волне нового подъема военно-патриотических настроений сегодня, как десятилетия назад, стало дурным тоном обращаться к тем страницам истории Второй мировой, которые трудно назвать парадными. Но когда сериал все же появился в эфире, оказалось, что сопровождавшая ленту молва стала лучшей его рекламой.

Анатолий Иванович, водитель:

— Фильм тяжелый, но нужный. Нужно снимать как раз про то, что мало известно. Про такие батальоны смертников раньше только в книгах писали, да и то не всегда. Раньше любое упоминание было под запретом, а как разрешили, так нам такого понарассказывали... Многие и сейчас знать не хотят: мол, нас это не касается, зачем нам это? А я считаю, что история — она всякая нужна, раз она наша, то надо ее знать, и хорошую, и плохую. Правильно, что такой фильм сняли, ведь эти ребята из штрафбатов, что бы ни делали, оставались безымянными. За героев их не считали, медалей не давали... Таких обычно как на фронт провожали, то назад уже и не ждали: знали, что не вернутся. А как они воевали, что там делалось, держали в тайне.

Актеров для фильма подходящих нашли. Но в жизни все, наверное, тяжелее было. Это я не в упрек говорю, просто свидетелей-то мало осталось. Поэтому сняли, как могли.

Мария Константиновна:

— Мне кажется, что фильм удачен. Прежде всего потому, что, когда смотришь, этих мальчиков жалеть начинаешь, воспринимаешь все всерьез. Сейчас редко удается забыть, что смотришь кино. Здесь же полное ощущение трагедии, всей этой грязи, крови. Серебряков сильно смотрится, трогательно. Реально подходящий актер. Остальные, по сравнению с ним, можно сказать, меркнут.

Андрей Петрович:

— Про «Штрафбат» скажу: идея — супер, но намудрили в процессе. Война как таковая, батальные сцены сняты неумело, недостоверно. Там же пекло было, как в аду, а мы этого не ощущаем. Изображают вылазки, операции, но все так беспомощно... Не война, а войнушка. Наверное, чем больше времени после войны проходить будет, тем меньше мы будем об этом знать. Фильм приличный, но он не может передать всего этого напряга, страха. Героизм тихим должен быть, а нам подсовывают театральную надрывность.

Нина, молодая девушка:

— А действительно в этом сериале хотел Максим Галкин сниматься? А потом его вроде бы отстранили. Даже не знаю, кого бы он мог там сыграть. Мне вообще фильмы о войне не очень, я немного другие люблю. Этот сериал я начала смотреть, а когда поняла, о чем он, то стало неинтересно.

Ирина, консультант:

— Я не с самого начала включилась, но сейчас поняла, что смотреть буду до конца. У «Штрафбата» очень сильный посыл, сама идея хорошая. Все очень продуманно: и как сюжет развивается, и игра соответствующая. Профессиональный продукт, да и тема неизбитая. Вообще фильм выходит за рамки накатанной колеи.

Мужчина средних лет, не назвался:

— Фильм цепляет сразу, потому что люди настоящие, события настоящие, ничего сочинять не нужно. Сейчас не модно про героев снимать, поэтому спасибо, что не совсем забыли. Еще хочу сказать, что там небольшая неточность есть: в кино комбат и сам штрафник, а на войне такого не было. Командир всегда чистым должен был быть. А так все правильно. Актеры, не знаю их фамилий, работают на совесть. Вот бы фильм передвинули еще на более раннее время...

Роман Александрович:

— В связи с этим фильмом хотел бы спросить: с каких пор у нас любят военных ругать? Почему вдруг нехорошие стали? Куда ни глянь — раз генерал, так преступник, раз офицер — туда же. Они нас защищали, а ваши фильмы посмотришь — так это и не люди даже. Конечно, генералы паркетные были, но сейчас же просто мода какая-то людей в форме ругать.

Главный вывод, который делаешь, расспрашивая людей о сериале, таков: народ хочет знать правду, какой бы она ни была. Другой, неканонический взгляд на Великую Отечественную, перенесенный на экран со страниц книги Э. Володарского, воспринимается зрителями с неподдельным интересом. И, конечно, наибольшего количества теплых слов заслужил Алексей Серебряков. Несгибаемого комбата Твердохлебова любители кино признали в нем безоговорочно.

***

Великая Отечественная — понятие для России сакральное. По мере «раздевания» всех остальных сакральных понятий — социализм, капитализм, демократия, Церковь (а я считаю, что «физическая сила» Церкви и ее духовное влияние в России связаны обратно пропорциональной зависимостью) — значение и степень сакральности войны только увеличиваются. Не стоит село без праведника, а город без памятника. Так вот, всерьез воспринимаются только военные праведники и памятники. Ну что-то же у нас было бесспорное?! Да: 22.VI. 1941—9.V. 1945. Это единственное, с чем согласна вся нация, последнее, что нас всех объединяет.

И как всегда, как во всем святом, здесь лжи (недосказанности) больше, чем где-либо. Потому что самая большая ложь — святая ложь. В военной теме так много того, о чем не решаются говорить, не потому, что боятся начальства, а потому, что боятся общества... и собственной совести (ведь киношники — тоже люди, тоже члены общества). Но, одновременно, у многих режиссеров, наверное, руки чешутся — снять свое «Последнее искушение» на свято-военном материале. Правда, как говорил мудрый Черномырдин: «Если руки чешутся — почесывайтесь в другом месте».

Ведь здесь, в этой теме, только руку протяни — ткнешься в табу. То есть все знают, что это было, что про это никогда не снимали, но что снимать все равно нельзя.

Как известно, на стороне немцев воевало около миллиона (!) наших — военнопленные, казаки, крымские татары, чеченцы, калмыки, не говоря уж о прибалтийских эсэсовцах и украинских националистах. Среди этого миллиона были сотни тысяч этнических русских — армия Власова это только надводная часть айсберга. Кино касалось этой темы — но сверхосторожно, мягкой лапкой. Лучшим фильмом остается «Проверка на дорогах» Германа, где герой, хоть и власовец, но вернувшийся к нашим, «кровью искупающий». Дальнейшее — молчание... Герой-предатель, не «раскаявшийся в конце», а так и оставшийся со своей «правдой предателя», табуирован. Также, как табуирован показ вполне обычных русских крестьянок, встречающих хлебом-солью немцев-освободителей, священников, крестящих немецких солдат (или крестящих казачьи части, воюющие на стороне немцев). Такое, как известно, тоже часто было, особенно в начале войны, пока еще «освободители» не показали все прелести освобождения.

Не карикатурный показ предателей, а понимающий (то есть поневоле сочувственный) разговор о предателях «изнутри» табуирован в России, как и во всем мире. Никто не показывает подробно и с симпатией своих коллаборационистов — ни французы, ни поляки, ни чехи, больше того, как правило, вообще игнорируется их существование. Я даже не могу себе вообразить бешенство (и вполне, повторяю, справедливое бешенство) евреев, если бы кто-то рискнул показать — пусть не с симпатией, а с пониманием, да что там с пониманием, просто рискнул бы вообще показать — тех евреев, которые поневоле сотрудничали с немцами (членов так называемых «юдендратов»).

Военный фильм (в отличие от детектива) — это уж такой жанр, туг гордость за своих должна перевешивать самокритику, да и самопознание, в конце концов, «на войне как на войне»! Ведь военный фильм, по крайней мере в одном отношении, имитирует войну, имитирует военные чувства. Если этот фильм (сериал) претендует на серьезность, то он—военно-племенной. Война—штука древняя, биологическая, ее корень, архетип — война за существование. Наше племя — против вашего племени, война за пастбище, за самок, за богов. Когда же это племенное, животное, стадное чувство отомрет окончательно (а я верю, что оно умрет раньше, чем вымрет человечество), тогда и нации кончатся, и войны кончатся, и азарт военный кончится, и кино «про это» кончится. Настанет золотой вегетарианский век. А пока военное кино есть, оно всегда про то, как наши бьют ваших! Смердяков, эдакая злостная пародия на западников, «родства не помнящих», говорит: «И хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с». Логически — вполне разумно, но биологически неверно, противоречит инстинкту жизни нации. А национальное искусство делается не вопреки этому инстинкту, а согласно с ним, больше того — оно является частью этого инстинкта.

Не может положительный герой быть Швейком — симулянтом, дезертиром, сколь угодно милым. Чтобы честно, без стыда написать (или снять) Швейка, надо быть чехом в Австро-Венгрии — не австрийцем, даже не венгром. У Войновича Чонкин получился хуже — не потому, что менее талантливо, а потому, что позиция автора сложнее, она раздвоена. Ведь Иван Чонкин — не прибалт, не чеченец, не западный украинец, даже не монархист-эмигрант. Не может он, нормальный русский крестьянин, сохраняя национальное и человеческое достоинство, беспощадно противостоять России, российскому государству в войне, даже не может беспощадно осмеивать «до дна» это, пусть трижды античеловеческое, антинародное государство, во всех его немереных глупостях и мерзостях. Фальшивый получится смех — или подлый...

Вот таким смехом наши режиссеры смеяться не хотят и не могут — и правильно делают.

Есть и другие вещи, которые не показывают.

Главную правду войны все знают, но как ее снять, не знает никто. Правда эта в том, что немцы потеряли на Восточном фронте меньше трех миллионов человек, а мы — свыше 13 миллионов. Больше четырех русских за одного немца! Как это покажешь? В военном кино есть традиция — «и в схватке рукопашной один он стоил двух», каждая сторона показывает, как ее солдаты лихо рубят-колют-стреляют, враги валятся снопами, наступает катарсис. Если верить статистике, это ложь. Может быть, в рукопашных и не было потерь один к четырем, но ясно, что стиль соцреалистических вестернов, когда один ковбой убивает десяток индейцев, — очевидная чушь. (Кстати, индейцев действительно убивали именно так. Так же американцы убивали вьетнамцев, а наши — афганцев. Потери СССР в Афганистане — 15 тысяч, афганцев — полтора миллиона!)

Военнопленные. 5 миллионов 754 тысячи советских военнопленных! (Для сравнения — в армии 22 июня 1941 года было около 5 миллионов человек.) Ясно, что сдались не только раненые, без сознания («Судьба человека»). Но, если даже не возвращаться к теме перебежчиков и предателей, потрясает просто число, масштаб. Один раз на экране мелькнул крошечный край этого моря — когда в «Проверке на дорогах» показали бесконечные баржи, набитые нашими военнопленными. Эти кадры — едва ли не самые сильные во всем фильме...

Еще одна скрытая правда войны — война с мирным населением на территории Германии. За годы войны погибло 3 миллиона 800 тысяч немецкого гражданского населения. Примерно половина — жертвы англо-американских бомбардировок, когда уничтожались не столько военные заводы, сколько мирные города (см.: Курт Воннегут. «Бойня номер пять»). Но добрых 2 миллиона убил кто? Да, такова цена боев в Германии и изгнания немцев из Польши, Восточной Пруссии, Чехии... Получается, что погибло почти 15—20 процентов «переселяемых». Ясно, что в этом наши войска принимали самое горячее участие. Конечно, это меньше, чем немцы убили мирных жителей в России — около 8 миллионов, «не считая евреев» — около 6 миллионов, примерно 10 процентов населения оккупированных территорий. Но статистика статистикой, а каждое отдельное убийство так убийством и останется... Даже немцы не показывают, не рискуют будить лихо, пока спит тихо... А ведь кроме убийств были еще такие «пустячки», как массовые изнасилования, массовый грабеж — и не только картин Рембрандта и Дюрера. Сам великий Жуков не брезговал часами, отрезами, ложками-плошками — только список его трофеев опубликован, в отличие от других списков трофеев полководцев.

Ну вот как будто и все запретные плоды войны. Еще раз повторю: мне кажется, что эта запретность — справедливая. Во-первых, потому, что не только ради рейтинга, но и ради правды нельзя рубить топором последнюю икону, убивать и расчленять последний народный миф. Во всяком случае, нельзя этого делать, пока других национальных богов и мифов нет. Пишите научные книжки — бога ради. Рассказывайте (лучше малыми тиражами), но не показывайте.

А во-вторых, пока живы ветераны, наверное, и правда нельзя показывать настоящую картину той же войны в Германии. Нельзя — потому что эта правда оскорбит многих людей. Журналисты и киношники — народ очень обидчивый, как о ком-то скажешь, какие он взятки берет или какую зарплату получает, так все подпрыгивают — нападение на свободу слова (и часто — действительно, нападение на свободу слова). Но, наверное, ветераны имеют побольше прав обижаться: все-таки кто кому обязан жизнью — ветераны журналистам и режиссерам или наоборот? Так кто кому должен быть благодарен? И кому перед кем не грех нагнуть голову и придержать язык?. .

Леонид Радзиховский, «Искусство кино», 2004, ноябрь.

***

Совсем недавно мне пришлось написать рецензию на убогенький военный сериал «Диверсант», и вот на экранах телевизоров гремит и стреляет новое многосерийное действо «Штрафбат». Его авторы, режиссер Николай Досталь и сценарист Эдуард Володарский, взялись раскрывать одну из самых драматичных страниц войны — судьбу «штрафников», солдат и офицеров, прошедших через штрафные роты и батальоны.

Почти сразу захотелось засесть за подробную рецензию, но после просмотра двух картин о войне за две недели и перспективу в ближайшие полгода увидеть еще несколько подобных «премьер» желание откликаться на каждую «премьеру» несколько притупилось.

Тем более, что уже после просмотра первых двух остается странное ощущение их просто нездорового сходства. Словно скопированные друг у друга характеры целой плеяды героев, одинаковые сюжетные ходы и почти зеркальная внутренняя логика.

Из фильма в фильм кочуют мерзавцы «особисты», трусы и тупицы генералы, раскулаченные штрафники-разведчики, репрессированные политические, бессмысленные атаки и надрывные диалоги «за жисгь»... И это сходство трудно назвать случайным. Такая вот теперь «правда» о войне!

Поэтому вместо обычной рецензии на фильм сама собой возникла тема современной трактовки нашим «Голливудом» Великой Отечественной войны. Этакого «нового взгляда» на Великую Войну.

Определить его можно как «окопно-штрафной угар», когда бесстрашные храбрые солдаты — сплошь дети раскулаченных «кулаков», расстрелянных злобными огэпэушниками родителей, «блатари» и сплошь анархисты, не признающие над собой ничьей власти, в бесконечных атаках по колено в крови, заваливая горами трупов противника, назло идиотам командирам и кровожадным «особистам» добывают победу и спасают злую Родину-мачеху.

Интересно, что наши сценаристы и режиссеры не одиноки в этой своеобразной «концепции» войны. В мемуарах большинства немецких военачальников эта же тема проходит просто лейтмотивом, красной нитью: храбрый немецкий солдат и плохой фюрер, бездарные фельдмаршалы и стойкие, верные присяге окопные офицеры.

Но дело-то в том, что немцы пытаются этими противопоставлениями оправдать свой разгром в войне, а наши «литераторы» и «сценаристы» не то оправдать, не то обвинить нашу Победу.

Если бы Эдуард Володарский не поленился проштудировать мемуары того же Жукова, Рокоссовского, Катукова, прочитал Манштейна и Гудериана, то, может быть, он наконец понял, что сама его «лейб-идея» о том, что войну выиграли честные солдаты ВОПРЕКИ идиотизму и тупости командования, глубоко порочна. И первые два страшных года войны это очень наглядно всем показали.

Именно Володарский, проталкивая эту идею, выступает тем самым злобным «смершевцем», который кидает людей под немецкие танки, не считаясь ни с обстановкой, ни с реальностью. Они же герои! Они все смогут! — убеждают нас сценарист и режиссер. Так же когда-то железный комиссар Лев Мехлис требовал всех до единого солдата загнать в передовой окоп и «единым порывом» громить фашистов.

Да не смогут!

В том-то все и дело, что только когда, на всех уровнях управления войсками офицеры, генералы, маршалы и сам главковерх, наконец, осознали, что побеждать лучшую в мире немецкую армию можно только ПОЛКОВОДЧЕСКИМ МАСТЕРСТВОМ И ВЫСОЧАЙШЕЙ ОРГАНИЗАЦИЕЙ, а не людскими волнами и большевистским порывом, только тогда положение начало изменяться. А без этого сотни тысяч самых преданных и верных солдат гибли в «котлах», бездарных наступлениях и бессмысленных атаках. После изобретения пулемета количество атакующих перестало играть определяющую роль.

Да, русский солдат — это великий солдат. Это герой, пахарь войны, подвижник и мученик. Но как бы мы ни восторгались им, надо четко понимать, что великую войну выиграл не он. Точнее — не он один. Ее выиграла Советская Армия, советская военная школа, советское стратегическое искусство, советский Генеральный штаб.

За четыре страшных года мы смогли преодолеть кризис начала войны, смогли в горниле боев приобрести драгоценный опыт, обучить и подготовить офицерский корпус, выдвинуть и обучить высший командный состав, и с осени 1943 года мы стали уверенно громить немцев, теснить их, превосходить их в тактике и оперативном искусстве. Страшной ценой, но мы это сделали!

И не грех будет привести один очень наглядный пример: В 1941 году 107-я стрелковая дивизия осенью в боях за Ельню уничтожила 750 солдат и офицеров противника, взяла трофеи, но сама потеряла 4200 человек убитыми и ранеными. В наступлении под Москвой эта же дивизия захватила 50 танков и более 200 пушек, уничтожила больше 1000 немцев, но сама потеряла 2260 человек убитыми и ранеными. Под Юхновым в 1942 г. дивизия наступала. Задачу выполнила, но потеряла 2700 человек. В 1943-м при наступлении на Гомель взяла большие трофеи, уничтожила больше 1500 гитлеровцев, но сама потеряла 5150 человек убитыми и ранеными. Но уже летом 1944-го, наступая в Белоруссии, дивизия с боями прошла 525 км. Освободила 600 населенных пунктов, уничтожила более 3000 гитлеровцев и 9320 взяла в плен, потеряв при этом около 1500 человек убитыми и ранеными. А при штурме Кенигсберга, заняв 55 кварталов(!!!), уничтожила больше 5000 фашистов, взяла в плен 15 100 солдат и офицеров, потеряв всего 186 человек! Затем штурмовала другую крепость — Пилау. Уничтожив больше 7000 солдат и офицеров противника, захватила в плен 8350 человек и огромные трофеи. Потери дивизии 122 убитых, 726 раненых. Закончила войну как 5-я гвардейская. По-моему, для тех, кто умеет думать, — все вполне понятно.

Беда, мне кажется, сегодня в том, что очень многие сегодняшние маститые российские сценаристы и режиссеры до глубокой тоски неграмотны, но амбиции имеют как у академиков.

Сценарии лучших фильмов предыдущего сорокалетия о войне писались если не самими фронтовиками, то хотя бы по романам и повестям фронтовиков, которые войну знали не понаслышке, а прошли ее пехотинцами, артиллеристами, разведчиками, танкистами. Поэтому и Правда войны в этих фильмах пробивалась сквозь все цензурные шлюзы. «Они сражались за Родину», «На войне как на войне», «Горячий снег», «Звезда»...

Теперь же за сценарии военных фильмов берутся все чаще люди, не то что пороху не нюхавшие, но даже в большинстве своем и в армии-то не служившие и представляющие ее в лучшем случае по книгам. Причем очень часто по «модным» — скандальным, типа откровений Суворова-Резуна или опусов Волкогонова. На основе этих прочтений и рождаются такие «кинооткровения» о войне, как «Диверсант» или «Штрафбат».

Ну, лень нашим «маститым» сценаристам, садясь за очередной сценарий о войне, потратить несколько недель на чтение мемуаров, на опросы ветеранов и разговоры с экспертами.

Вот Эдуард Володарский безапелляционно заявляет в интервью Владимиру Нузову: «Пишу сценарий многосерийного телевизионного фильма "Штрафбат". События происходят во время Великой Отечественной войны... Фильм о том, что наши генералы воевали мясом. Жуков, конечно, великий полководец, но большего мясника, чем он, я в истории не знаю. У немцев не было далее такого понятия: штурм. Ни одного города они не брали штурмом! А мы клали тысячи людей за село, за какую-нибудь поганую высоту, которая, как потом оказывалось, никому не нужна. Вот об этих бессмысленных жертвах я и пишу сценарий». И тут же раскрывает свою мысль: «Миллионы людей легли в землю, защищая свою родину. Ведь только 600 тысяч наших солдат погибли при взятии Берлина. 600 тысяч! Можете себе представить? 200 тысяч погибло при взятии Будапешта. Американцы же за время Второй мировой войны потеряли всего 250 тысяч».

Азарт Володарского, конечно, понятен. Он в работе, он горит сюжетом. Мясо, трупы, сволочи командиры...

Правда, совершенно не понятно, откуда он взял, что у упомянутых им немцев отсутствовало понятие «штурм»? Если он о терминологии, то как Володарский объяснит наличие в немецкой армии таких подразделений и понятий, как: Sturm-Pionier-Bataillone, Sturmgeshutze, Sturmpanzer или тот же Volkssturm? И это только навскидку, не копаясь сильно в книжках.

Если же речь идет о штурмовых действиях как таковых, то как по-другому можно назвать действия немцев под Смоленском, Одессой, Севастополем, Сталинградом? Только при штурме Севастополя (кстати, Манштейн, командовавший штурмом города, называл операцию по взятию Севастополя «штурмом») немцы потеряли почти 80 000 человек убитыми и около 200 000 ранеными. Про Сталинград лучше вообще не вспоминать...

И уж если речь зашла о цифрах, то что мешало Эдуарду Яковлевичу открыть вполне доступные теперь справочники и прочитать, что при штурме Берлина погибло не 600 000 наших солдат, а 78 291, а при боях под Будапештом пало не 200 000, а 80 026 человек. То есть всего погибло в двух самых тяжелых операциях заключительного периода войны 158316 наших солдат и офицеров. Но не 800 000, как подсчитал сценарист, преувеличив наши потери в ПЯТЬ РАЗ!

Если писать сценарии о войне на основе ТАКИХ военно-исторических познаний, то удивительно, как у нас вообще народу хватило, чтобы до Берлина дойти. Есть один «гений», подсчитавший, что за войну Советская Армия потеряла аж 35 миллионов солдат — все взрослое мужское население...

В недавнем прошлом было модно ругать советские псевдовоенные «боевики» 80-х годов, в которых герои пачками уничтожали немцев, едва ли не в одиночку громили целые полки и дивизии. Ничего, кроме недоумения, такие картины не вызывали и вполне законно канули без следа в Лету.

Самое интересное в том, что сегодняшние попытки делать фильмы о войне почти ничем не отличаются от тех киновыдумок. Тогда сценаристы и режиссеры, не слишком мучая себя правдивостью и достоверностью, гнали ширпотребовские ленты на потребу дня — героизации Великой Отечественной войны. Так рождались «В двух шагах от Рая», «Дачная поездка сержанта Цыбули» и прочая «трава». Сегодня, так же, как и двадцать лет назад, режиссеры и сценаристы стремительно осваивают средства продюсеров, создавая модную антисоветскую ширпотребовскую «чернуху», даже не пытаясь снять ПРАВДУ. Главное — выполнить все тот же «соцзаказ»... <...>

Нужна ли нам сегодня правда о войне?

Не просто нужна, а необходима как воздух! После десятилетия чернухи и лжи сегодня особенно важно возвращать нашему народу правду о Великой Войне. Не приукрашенную, не отлакированную, не препарированную, не выхолощенную на потребу дня и очередного «изгиба» официальной пропаганды, а ту правду, которая через великие испытания и трагедии, через подвиги и неимоверный труд привела наш народ к Великой Победе. И солгавший против этой правды отвечает собственной честью пред лицом миллионов, павших за эту победу на поле боя...

***

Фильм Николая Досталя по сценарию Эдуарда Володарского «Штрафбат», недавно вышедший на экраны телевидения, резко выделяется из огромной галереи кинолент, снятых за все послевоенное время. Не будем останавливаться на художественных достоинствах и недостатках фильма. На мой взгляд, и режиссер, и автор сценария, и артисты блестяще справились со своей задачей. Хотелось бы заострить внимание на большой правде о войне, показанной в фильме.

1. Наконец-то рельефно выписан истинный образ работников НКВД, главным олицетворением которых в картине является майор Харченко (Роман Мадянов). Наглость, цинизм, презрение к людям, отношение к ним как к скоту и материалу для достижения цели, самодовольная уверенность в том, что именно он, а даже не генерал, командир дивизии, — главное действующее лицо, отвечающее за все и определяющее чуть ли не исход войны, — вот его основные качества, полностью соответствующие истине. Для него, его подручных и начальников естественными являются избиение подследственных, доносы, предательство. Разлагающее влияние оказывают подобные личности на молодежь, призванную в войска НКВД, которой ничего не стоит по их приказу расстрелять 97 отступивших бойцов, среди которых половина — раненые. Очень хорошо показана тупость и военная бездарность этих «хозяев жизни». Операция по захвату продовольственного склада немцев с бессмысленной гибелью людей и самого Харченко как нельзя лучше подтверждает эту тезу.

2. Очень правдиво изображен быт войны. Фильм не изобилует масштабными батальными сценами. Да они и не нужны. Оборванные и голодные штрафники — кто в немецком мундире, кто босой, все в основном с трехлинейками и с немецкими автоматами, резко ко1гграстируют с сытыми «хлеборезками» солдат с продовольственного склада, отмеченных медалями «За отвагу», проявленную в пожирании продуктов питания, предназначенных для штрафников, и с мундирами «с иголочки» у штабных работников и кадровых офицеров.

3. Образ командира дивизии Лыкова (Алексей Жарков) тоже очень колоритен и характерен. Показан военный чиновник, в общем неплохой человек, который есть просто звено в четко функционирующей машине. У него нет творческой инициативы, он ни разу не появился на передовой и даже если и возражает всевластному Харченко, то эти возражения чисто теоретического свойства, не ведущие ни к каким конкретным последствиям. Таков же его начальник штаба. И это — тоже правда. Все старшие командиры, за редким исключением, были такими. Будь они другими — соотношение потерь было бы не 8:1 в пользу наших противников, а несколько иным.

4. Четко выписан и состав штрафников. Их — три основные группы: уголовники, политические заключенные и проштрафившиеся военные. Вражда между политическими и уголовниками, идущая со времени лагерей, выливается в кровавую драку по дороге на фронт, но медленно ослабевает и сводится на нет в боевой жизни, равняющей и сближающей всех перед лицом смерти. Прекрасны образы вора в законе Антипа Глымова (Юрий Степанов), картежника Лехи Стиры (Александр Баширов), гармониста Шлыкова (Виктор Супрун) и многих других. Живучесть, дерзость, народный юмор даже в смертельной опасности, умение мгновенно ориентироваться в обстановке, смешанные со склонностью к грабежу и мародерству, с которыми беспощадно борется комбат, правдиво отражают суть этих людей, являющихся во многом жертвами коммунистической системы. Чего стоит рассказ Глымова об ужасах коллективизации, когда он ел своего младшего брата, убитого матерью, дабы спасти остальных детей! Эти люди искренне ненавидят советскую власть, с которой избрали свой путь борьбы, но любят родную землю, которую и защищают в бою. И это тоже правда, ибо, наверное, 70% советских солдат воевали с теми же чувствами. Споры политических о судьбах революции также отражают действительность и далеко не единство во взглядах даже приверженцев советской власти. В одном ряду с уголовниками стоят и бывший парторг шарикоподшипникового завода Муранов (Александр Никифоров), и бывший член ЦК Светличный (Василий Мищенко), бывший убежденный большевик Родянский (Михаил Еремеев) и бывшие красные командиры Дронский (Сергей Перелыгин) и Баукин (Андрей Смоляков). Запоздалое прозрение и раскаяние в содеянном приходят ко многим из них.

5. Очень правдиво показаны потери после каждого боя. Из строя выбывает от 70 и выше процентов первоначального состава батальона. После прихода пополнений командир спрашивает у многих причины попадания в штрафники. Видно, что за малейшую провинность отправляли в штрафбат, тем самым стремясь снять с себя ответственность за потери. Жизни штрафников никто не считает — эта мысль красной нитью проходит через весь фильм.

6. Наконец-то впервые, пусть и на втором плане, показан идейный борец против коммунизма — капитан Сазонов (Алексей Пушкин), пошедший сражаться против Сталина в ряды германской армии. Их идейное противостояние с Твердохлебовым производит сильное впечатление и глубоко реалистично. Ведь таких, как Сазонов, было более миллиона человек.

7. В отличие от советских фильмов показана и теневая сторона войны, выражающаяся в насилии над мирными жителями, мародерстве и ограблениях. Причем видно, что к этому подвигает высшее командование. По отдании приказа о вступлении в город Мльшов штрафников не кормят, а говорят, что в городе они найдут и еду, и баб, и все что душе угодно. Каждый воспринимает это по-своему. Очерчен и национальный вопрос, абсолютно не решенный советской властью. Конфликт между Савелием Цукерманом (Илья Коврижных) и капитаном Бредуновым (Андрей Мерзликин) разрешается лишь в смертном бою, где рядом сражаются два бывших врага, прощая друг другу все перед смертью капитана. Но если антисемитизм Бредунова носит бытовой, беззлобный характер, то Харченко своими репликами показывает, что мало чем отличается в данном вопросе от фашистов. Кстати, наверное, впервые показано нормальное отношение друг к другу немецких и советских солдат, спокойно находящих общий язык при «тягании» продуктов со склада, находящегося на нейтральной территории, а слова Глымова после бездарного боя с немцами, спровоцированного Харченко, о том, что такие «бесы», как начальник особого отдела, хуже фашистов, — выражают истинное отношение народа к советской власти.

8. В Млынове во время боя в ряды батальона вливается священник местной церкви — отец Михаил (Дмитрий Назаров). Его образ — один из центральных в фильме. Бывший боец Белой армии в годы Гражданской войны идет защищать Отечество, духовно просвещая своих боевых товарищей. Он идет в штрафной батальон, не думая об опасности, о том, куда он попал, творя везде Божье дело. Перед смертным боем в конце фильма, ставшим последним для большинства его главных героев, безбожники-штрафники, вне зависимости от национальности и вероисповедания, обретают Веру и колонной идут к отцу Михаилу, благословляющему их на битву.

9. Центральной фигурой фильма является комбат Василий Степанович Твердохлебов (Алексей Серебряков). До войны — типичный советский патриот, слепо верящий в коммунизм и Сталина, в годы массовых репрессий говорящий, что «НКВД не ошибается» и что «со мной такого быть не может», медленно прозревает и понимает волчью суть коммунизма. Деля все невзгоды со своими бойцами, защищая их во всех ситуациях от произвола НКВД, он заслуживает искреннюю любовь боевых товарищей, уважение командования и ненависть Харченко. Образ истинного воина, на «котором земля держится», удался здорово. Именно такие люди и выковали Победу, вопреки всему.

Начало картины показом документальных кадров со сдающимися в плен советскими солдатами, со взглядом молодого парня, пронзающим сердце сквозь толщу лет, и завершение фильма списком штрафных батальонов и рот следует считать несомненной находкой авторов и памятником безымянным героям и жертвам войны.

Необходимо, кроме достоинств фильма, отметить и некоторые незначительные его недостатки.

1. Начало развития событий относится к сентябрю 1942 года и отступлению Красной армии к Сталинграду. Основное же действие в картине разворачивается уже весной—осенью 1943 года, и не совсем ясно, где были герои фильма в пропущенный период времени, когда разыгралась грандиознейшая по своим масштабам Сталинградская битва.

2. В начале фильма немецкий офицер говорит о генерале Власове. Но этого не может быть, т.к. Власов попал в плен в июле 1942 года, а 10 сентября только написал первую опытную листовку в Берлине, призывающую к борьбе со Сталиным. Смоленское воззвание, придавшее ему известность борца с коммунизмом, появилось лишь в конце декабря 1942 года, а широко популярным его имя стало лишь в 1943 году. Даже в списках Красной армии как пропавший без вести он стал числиться только с 5 октября 1942 года.

3. Когда по фильму во время атаки Савелий Цукерман делает «самострел», стреляя себе в ногу из винтовки Мосина, надо помнить, что убойная сила пули из этого оружия сохраняется на расстоянии более 1500 м, и застрять в ноге она могла лишь в случае раздробления кости. Но это в то время — ампутация в чистом виде. В случае попадания в мякоть, как и стреляли все «самострельщики», пуля проходила навылет, а определяли «самострел» по ожогу ноги пороховыми газами.

Однако отмеченные недостатки не снижают ни огромной нравственной важности фильма, ни его блестящего качества. Хочется от имени зрителей сказать спасибо всем, кто принимал участие в работе над ним, и пожелать дальнейших творческих успехов. Необходимо как можно больше снимать таких глубоких и серьезных фильмов на разные темы, в том числе о революции и Гражданской войне в России, о Русском освободительном движении в годы Второй мировой войны. Это еще раз приблизит наш народ к осознанию глубины катастрофы, произошедшей с нашей Родиной в XX веке, поможет наметить пути преодоления затянувшегося кризиса и приблизит отечественный кинематограф к созданию действительно великой киноэпопеи о Второй мировой войне, объективно отражающей все ее стороны. Пока же фильм «Штрафбат» стал одной из вех на этом трудном пути и, бесспорно, сразу же по выходу на экран — классикой российского кинематографа.

***

Многосерийный «Штрафбат», активно разрекламированный на государственном канале «Россия», размещен в вещательной сетке лучше некуда — в удобное вечернее время, повтор на следующий день. Чувствуется, что канал дорожит этой работой.

И в самом деле масштабные съемки, большое количество действующих лиц, привлечение вчера еще секретных архивных материалов предвещали нерядовое зрелище. Слов «штрафбат» и «штрафник» нет в Большой советской энциклопедии. Деятельность этих специфических воинских подразделений в годы Отечественной войны до сих пор во многом закрыта для обывателя.

Тема штрафбата сложна для художника опасностью либо отступить от суровой правды тех дней, либо чрезмерно романтизировать этот исторический феномен. Многие зрители наверняка с напряженным интересом всматривались в начальные кадры фильма. В титрах имена известного сценариста Эдуарда Володарского и режиссера Николая Досталя. Первый написал несколько интересных пьес и киносценариев, ставших основой изрядно нашумевших фильмов — «Свой среди чужих, чужой среди своих» (совместно с Никитой Михалковым), «Прощай, шпана замоскворецкая», «Мой друг Иван Лапшин». Удивило, однако, что в титрах не оказалось фамилий консультантов — это при таком-то взрывоопасном материале!

Как выяснилось, консультанты предполагались, они прочитали сценарий еще до запуска фильма в производство, и сразу возникла конфликтная ситуация. Специалисты, участники былых сражений, сочли, что в сценарии искажается правда о штрафбатах. Создатели же ленты с их мнением не посчитались. В итоге картина получилась весьма противоречивой.

С первого же появления в кадре главного героя — майора Василия Твердохлебова (артист А. Серебряков) — он завоевывает симпатии зрителя. Артист создал объемный образ немногословного, мужественного, сурового офицера и в то же время справедливого, душевного человека. А вот личность главного особиста, начальника особого отдела дивизии Харченко замешана на густо-черной краске. Ах, энкавэдэшник, значит, и формалист, и изощренный дознаватель, и садист, и прочее. Надо отдать должное актеру, его герой вызывает у зрителя ненависть и к себе, и к коллегам. Но не становится ли подобное отношение к чекистам своего рода штампом «нового времени»? В годы демократического свободомыслия в фильмах, спектаклях, литературных произведениях мы увидели множество карикатурных образов гэбистов. Каких зверств им только не приписывали! Мне припомнился рассказ в одном из толстых журналов, где героиня, ведущая повествование от первого лица, подробно описывает, как при аресте по дороге в тюрьму сопровождающий изнасиловал ее прямо в машине. За такое преступление сотрудник НКВД, скорей всего, пошел бы под суд! Было бы нелепо и смешно сейчас выгораживать НКВД-КГБ, во многих грехах повинных. Давно уже все рассудила история. Но меру-то знать нужно.

Герои спецслужб в нынешних фильмах только тем и занимаются, что арестовывают невинных людей, избивают заключенных, добывая нужные показания и творят много других «чудес». Но ведь известно и другое: фашистская разведка имела тысячи своих агентов в нашем тылу и в армейских частях. Кто же обезвреживал реальных диверсантов и шпионов?

Надо сказать, что образы штрафников в фильме получились яркими. Что ни герой, то личность. Например, Антип Глымов — бывший пахан. Правдивы батальные сцены, когда в бою погибает большая часть штрафного батальона. Да, их бросали на минные поля, посылали в атаки на неприступные позиции фашистских войск, с тем чтобы отвлечь внимание противника от направления главного удара. С трагической красивостью снята сцена расстрела заградительным отрядом бежавших с поля боя штрафников.

К сожалению, осталось не раскрытым в фильме одно существенное обстоятельство — вынужденная необходимость многих крутых мер командования в условиях первых месяцев войны, когда наши войска зачастую не могли сдержать натиск до зубов вооруженного врага. Фронтовики старших возрастов хранят в памяти те суровые дни и грозный сталинский приказ № 227, который за отступление без приказа предписывал расстреливать солдат и офицеров, для чего и создавались заградительные отряды. И тот кто попробовал бы нарушить сталинский приказ, сам приговаривался к расстрелу.

Вызывает сомнение кадр, посвященный солдату-самострелу, который ранил себя в ногу. Таких трусов, которые, спасая собственную шкуру, оставляли позиции, бросая своих боевых товарищей, командиры расстреливали на месте. А в «Штрафбате» к такому предателю пытаются вызвать сочувствие, его даже врач «прощает». Яркими стали эпизоды общения солдат батальона с местными жителями. В частности, любовная сцена снята весьма целомудренно — в отличие от многих других сериалов, где всякого рода «клубничке» открыта зеленая улица. Колоритны эпизоды карточной игры.

Таковы первые впечатления о незаурядном фильме, вышедшем на телеэкран в преддверии 60-летия нашей Победы в Великой Отечественной войне. Более обстоятельно его, наверное, оценят кинокритики.

***

Всякий пятый и десятый год масса военного кино на телевидении резко возрастает. Я очень боялся, что, учитывая нынешний дрейф к державности и имперскости, кино это будет в основном «генеральским»: появятся «Освобождение-2, -3... n+1», сиквелы «Блокад» и «Солдат свободы». Субтитрированные маршалы будут вышагивать перед картами с синими и красными стрелками, а товарищ Сталин, попыхивая изогнутым «Данхиллом» № 4, станет говорить, что солдата на фельдмаршала менять не собирается.

А это ведь так легко сейчас, когда то и дело выходят «исторические» и «документальные» телеисследования о том, например, как директор ЦРУ лично развалил Советский Союз, или о том, как Гитлер сделался на время неуязвимым, овладев «Копьем Судьбы»...

К счастью, пока, в канун очередного юбилея, кино о войне — сплошь «солдатское». И пока главный успех — «Штрафбат» Николая Досталя и Эдуарда Володарского.

Восторг и пренебрежение — вот полюса критики. Не могла не задеть картина войны с самой низкой точки съемки: не просто из окопа, а из окопа штрафника — обреченного куска пушечного мяса. Неожиданная откровенность разговоров, отчаянность людей, которых цинично бросают в прорывы на минные поля, добывание оружия и провианта у врага, пулеметы заградотряда за спиной — все это просто завораживало, не позволяло пропустить сцену, диалог, выражение лица, обрывок серого пейзажа. Сдавленные слова Серебрякова — комбата Твердохлебова, жутковатый говорок Степанова — бывшего «вора в законе» Глымова, рокот Назарова — отца Михаила, частушки, романсы и мат — все это единая, непрерывная песня тех, кого нет, песня на пятьсот двадцать пять минут. Это что касается восторга.

Пренебрежение — в том, что история изначально неправдоподобна. Не могли быть в одном подразделении уголовники и политические, не командовали штрафники штрафниками, не мог священник ходить, ползать и стрелять в облачении своем и т.д. и т.п. Понятно: пренебрегли и ушли. Если в достоверности промашка, ждать ли правды от характеров, ситуаций, мотивировок?!

Ну, ушли и ушли. К документам за правдой. Можно, конечно, страстно ответить, что на войне все могло быть, что война — такая штука, где гораздо больше случайностей, чем закономерностей. Можно вспомнить, что не только литературный Пьер Безухое разгуливал по Бородинскому полю в цилиндре и сюртуке, но и вполне исторический генерал сэр Томас Пиктон вообще почти всю свою жизнь провоевал в цивильном платье, пока не погиб при Ватерлоо. Можно, но не нужно.

Потому что дело совершенно в другом.

Одна из самых страшных вещей для человека — безвестность. Никто никогда не узнает, как ты туг страдал, как выдерживал все, как умер. Никто никогда не прочтет надпись на твоей могиле, не постоит и не задумается над твоей судьбой. Безвестность. Пропажа без вести. Когда-то самым страшным было увидеть в «Летят журавли» глазами Бориса закрутившиеся голые деревья, упасть вместе с ним и его голосом прохрипеть: «Я не ранен, я убит». Пропавшие без вести — это живые мертвецы нашей памяти, которые пострашнее любых «Восставших из Ада». Штрафники из фильма — пропавшие без вести задолго до первого их «штрафного боя». Потому они сведены воедино: убийцы, воры, дезертиры настоящие и мнимые, окруженцы, «враги народа», «террористы», «троцкисты», антисоветские «агитаторы». Десять лет без права переписки. Этих людей не существует. Хотя есть приказ № 227, штатное расписание штрафных подразделений и участки фронта, на которых их бросают в бой. Хотя существует земля, которую они отбивают у немцев. Хотя есть деревни и города, их жители, которые видят этих странных солдат. Хотя есть пули, которые их убивают окончательно.

Вот в этой логике потусторонней жизни, безвестного пространства и выстроен фильм. Все люди поставлены перед необходимостью последнего решения, последнего шанса быть или не быть человеком. Это не то искупление, которое предлагает система — «искупление кровью вины перед Родиной». Это невероятная, пограничная возможность свободы воли. Кто от тебя ждет, что ты не перебежишь через линию фронта с немецкой листовкой за голенищем? Кто ждет от тебя, что ты не отлежишься за горой трупов или в воронке? Никто от тебя ничего не ждет. Никто из «живых»: особистов, заградотрядовцев, командования. А родные, если они где-то и есть, ничего никогда о тебе не узнают. И вот тут, перед смертью, в черной социальной пустоте, начинает формироваться что-то абсолютно для этих людей новое, зыбкое и непонятное — то, что приводит к внутреннему перелому, к преображению. В этой логике, например, становится понятно, что пахан Глымов тихо и хладнокровно перерезал горло ни в чем не повинному молоденькому милиционеру для того, чтобы никто ничего не узнал, а теперь таскает паек ребенку, бережет солдат и бьется до последнего — несмотря на то, что никто не узнает...

Фильм получился религиозным. Не из-за присутствия священника и не из-за сильно затянутого в своем пафосе финального песнопения. По своему глубинному посылу. По концепции. И потому опять же героями стали «штрафники», то есть не реально-исторические бойцы штрафных батальонов и рот, а отторгнутые системой люди. Потому и принципиально, что объединены настоящие преступники и мнимые в одно страшное и величественное целое. И именно так начинает вырисовываться та правда, что оказывается более реальной и важной, чем сама правда жизни и истории.

Странно упрекать «Штрафбат» в искажении фактов. Ведь он — художественный сериал со своими приемами и своей технологией, он эпос. Эпос, а не эпопея. Не «Освобождение» с его претензией на документальность и всеохватность — «Песнь о Роланде». И посыл у нее — светлый, щемящий: страшную войну выиграли люди. Даже те, кто был выброшен, измордован, растоптан системой. Выиграли не благодаря и не вопреки «мудрому руководству» и «направляющей роли», а абстрагируясь от этой гремящей дребедени, по своим, человеческим, глубочайшим и совершенно не понятным для системы мотивам. Выиграли на огромном пространстве безвестности.

***

...Так есть ли правда в «Штрафбате»? Если и есть, то это правда глянцевой страницы журнала. Знаете, есть такая раздражающая форма полиграфии, когда поверх красивой фотографии идет текст, да еще не очень контрастного цвета. И фотографией не полюбуешься — буковки мешают, и текст не прочтешь. Но — красиво! И вот эта красивость глянцевого журнала «про войнушку» свойственна, на мой взгляд, «Штрафбату».

Почему я так завелся, ведь сегодня такого псевдо, квази — полным-полно везде? Может быть, именно потому, что этот глянец в сериале не на поверхности, он только иногда отблескивает, и может создаться ощущение, что это именно так, как и было — благородные робин гуды из лагерей, добрые немцы, с которыми хочется не воевать, а распить бутылочку ничейного рома, глупые, как фашисты в фильмах 40-х годов, НКВД-шники, чуткие генералы, которые за штрафбатовцев переживают больше, чем за «нормальных» солдат. Какая-то не очень страшная это вещь — война, войнушка, несмотря на картинно разбросанные трупы по полю...

И есть в фильме момент, который все-таки «продает» неорганичность, фальшь всего сериала. Это хроникальные кадры в заставке: мокрых, грязных наших солдат берут в плен сытые, механизированные фашисты, бредущие колонны пленных, наших, и взгляд солдата в камеру... Вот там — Правда, тяжелая, горькая, страшная. И не надо ее подкрашивать.

***

Иногда думается, может, хватит всей страной каждый год праздновать этот праздник Победы? Какой тут праздник при 30 миллионах погибших и разоренной на долгие годы стране! Но нет, каждый год празднует народ, не может остановиться, — впрямь был день бурлящей радости, освобождения!..

Но мало нам своей памяти, своей боли: постоянно, как дети в лесу находят стреляные гильзы и ржавое оружие — то советское, то немецкое, — так взрослые дяди и тети раскапывают старые документы, тайные утерянные факты и истории, и мы постоянно подпитываемся то разведчиками, то гитлеровскими маршалами, то бесконечным Борманом, то ужасами ужасной войны. Вместе с тем нет у нас своей «Войны и мира», книжек правдивых вообще всего пять-шесть, глубоких, памятных фильмов о войне тоже — все «Два бойца» да «Два бойца»...

И вдруг среди сточных вод бесконечных пошлых сериалов, сливающихся с экранов ТВ, — является столь неожиданный и яркий «Штрафбат»! И как будто всем все уже известно: и про плен, про «ни шагу назад!», и про пулеметы НКВД позади идущих в атаку, и про штурмы, про переправы. Но искусство затем и искусство, что выбирает, сочиняет немногих героев, рассказывает о них, заражает нас сочувствием к их судьбам.

Все мы знаем и, однако ж, не все, и не можем знать, не побывав в той шкуре, в том ужасе, сквозь который проходят наши деды, отцы, братья. «Проклятая, несчастная страна, несчастный народ!» — то и дело хочется выкрикнуть, глядя фильм. Не потому, что авторы каждый эпизод наполняют напряжением и страхом, но потому, что по всему фильму разливается такое горе, такое сострадание этим несчастным—то пленным под расстрелом, то зэкам, то пушечному мясу, униженным, обиженным, ни за что, кажется, страдающим людям. Человека, и прежде всего человека, а не людскую массу видел в каждом персонаже режиссер картины Николай Досталь. Можно сказать, режиссеру повезло с актерами — сколько здесь актерских удач! Хотя мы знаем, что это «везение» тоже часть кропотливой режиссерской работы. Выбором на роль комбата Твердохлебова Алексея Серебрякова решен оказался образ главного героя. Да и всего фильма.

Каждый персонаж выделился подобной судьбой и подобным же обаянием. Вспоминался мне, например, все время Иван Денисович Солженицына: то же унижение, то же угнетение рабское человека и та же человеческая несокрушимая воля быть, оставаться собою, человеком, чувствующим, живым, хранящим душу в целости. И не зря ввели авторы в фильм батюшку (Дмитрий Назаров), разделяющего тяготы народа, читающего своей грешной пастве Евангелие, в напоминание и солдатам и зрителям о том главном, зачем сделан фильм: да оставайтесь же вы все ж самими собой, ребята, не теряйте души. Каждому легко найти в своей повседневной жизни и такого майора-гэбиста (Роман Мадянов), и такого же генерала, какого создает в фильме Алексей Жарков, — все обстоятельства, весь строй нашей долгой жизни похожи на штрафбат: неволя, страх, сама смерть каждый миг ходит рядом, но люди живы, смеются, делают свое дело, озорничают, попадают в тиски, вырываются, опять живут.

Кто проходил тюрьму или армию, знает, что там все то же, что на гражданке. Порядки те же, и отношения складываются у людей с людьми, а у сволочей по-иному. Мы видим с сочувствием и радостью, как созревает, растет симпатия между комбатом и тем же Глымовым (Юрий Степанов). Пахан Глымов, прямо скажем, не ангел, тертый калач, но в нем виден человек и ведет он себя, как человек. Так же складываются отношения у комбата с генералом: оба профессиональные военные, генерала научили не жалеть людей и бросать в бой при каких угодно обстоятельствах, тем более штрафников. Но Жаркову удается сделать генерала при всей служебной свирепости (и майор-сволочь все время рядом и за генералом наблюдает так же, как за последним зэком) сколь возможно человечным, и с комбатом они понимают друг друга. Здесь нет явных злодеев или херувимов — все вровень, но отношения, мы видим, определяются между тем и этим, тем и другим. Сволочь раскрывается сволочью, а человеки проявляют себя все более человеками.

Оказывается, цвет пропревшей солдатской амуниции и цвет окопной земли тоже могут быть художественными, присутствовать почти действующим лицом. Режиссер мог бы соблазниться позволить актерам сочно раскрасить своих персонажей блатнягами, отбоями, лихими уркаганами, что всегда ярко и смотрится. Но Бог спас: ничего подобного нет, а есть нормальные, обычные труженики войны. Даже самый шакалистый из уголовников, Сгыра (А. Баширов), порой обращается к нам человеческим лицом.

Они воюют еще на своей земле. Это позже, когда перевалят границу, пойдут по Европе (и особенно Германии), штрафбат особо (и это им навешают!) будет отличаться грабежом, насилием над женщинами и тому подобным. Теперь у них еще свое рядом, чуть не вплоть с окопами, и мы видим, как трогательно развивается эпизод Глымова с пойманной коровой, с его короткой любовью с одинокой крестьянкой-солдаткой. Прекрасная и уже знаменитая Полина Кутепова, кажется, одними глазами сыграла свою небольшую роль, горестную и вместе нежданно счастливую. Вот вам подлинно человеческие отношения!

Другой эпизод с изнасилованной девчонкой полон драматизма и кончится тем, что сволочь-майор завербует виновного парня в стукачи, как оно водилось средь этой публики.

Одна из самых сильных сцен в фильме — встреча с врагом лицом к лицу, ночью, на складе. Есть обстоятельства, когда даже к врагам можно относиться по-человечески. Убивать их. На поле битвы. Ненавидеть и истреблять. Но остаться человеком, взглянув в глаза другому человеку. И это будет не малодушием, не предательством, а элементарной порядочностью.

Мы получили серьезную картину. Подлинно народную. В небольшом своем объеме она затрагивает весь наш жестокий, без удержу военизированный мир, но при этом показывает, что жив народ, жива в нем душа, и как ни гни его, как ни гноби, а он не потеряет себя.

***

«Штрафбат» поражает такой пронзительной достоверностью, будто это и не художественное телекино, а хроника, невесть как сохранившаяся и пробившаяся к сегодняшнему зрителю сквозь многолетние цензурные препоны. Даже тонированная «картинка» — словно выцветшая старая пленка, а лица штрафников будто сошли с потерявших цвет военных фотографий.

А когда в конце последней серии на экране в течение нескольких минут медленно плывет «боевое расписание» (список) штрафных батальонов и рот, воевавших на всех фронтах, — числом в 1049 (!), понимаешь, что это и есть фильм-документ, многократно усиленный художественностью исполнения.

И вполне очевидны не аллюзии даже — прямые сопоставления той далекой войны и нашей близкой. Как тогда людей никто ни в грош не ставил, так и теперь. В художественном фильме штрафников, «провинившихся» перед страной, бросают на минное поле, чтобы потом по разминированной их телами земле могли спокойно пройти наши же войска. В документальном «Чеченском капкане» необученных желторотых солдат (ничем, кстати, перед страной не провинившихся) бросают на штурм Грозного, не обеспечив ни каргами города, ни нормальной связью, ни даже внятным приказом.

В художественном фильме штрафники готовы на все, чтобы добыть жратвы. В документальном — элитные спецназовцы вспоминают, как штурмовали село Первомайское — без еды и воды, которую им почему-то забыли подвезти.

В художественном фильме штрафбат для отвлечения внимания противника от основного наступления советских войск кидают на штурм никому не нужного плацдарма и бросают там погибать — без помощи и поддержки. В «Чеченском капкане» десантники много суток подряд по приказу командования штурмуют высоту, где укрепились боевики, несут немыслимые потери и едва уносят ноги, так и не взяв эту высоту и не получив подкрепления от своих.

«Потери есть?» — спрашивает генерал у подчиненного после провалившегося бессмысленного штурма немецкого продовольственного склада. «20 особистов», — рапортует тот. «А среди штрафников?» — «Кто ж их считает? Человек 100, может, больше». А в «Чеченском капкане» свои неподсчитанные: пленные, пропавшие без вести, мирные жители, наконец.

«Прошлое не мертво, — писал Фолкнер. — Оно даже не прошлое».