Штурм Бахмута, позывной «Констебль»

Первый бой за Micme Бахмут (Артемовск)

Мы около недели продолжали ждать, пока РВшники и «Пятерка» выровняют с нами фланги, и изучали наш «валенок» и каждый из его кварталов. Я смотрел с коптера на квартал, который составлял подошву «валенка», состоящую из пяти отдельных блоков домов, зажатых между Вторым Гоголевским и Большим Троицким переулками. В длину он составлял примерно метров восемьсот и был разделен перпендикулярными улицами и переулками на пять блоков.

В каждом из этих блоков находилось от десяти до двадцати домов с огромным количеством хозяйственных пристроек. Дома в основном были двухэтажными, с типичными огородами в задней части. Как только «Пегас» со своего коптера замечал движение людей, одетых в военную форму, в одном из этих домов, мы били по нему из пулеметов, РПГ и АГС. Перед штурмом мы дополнительно два дня обстреливали позиции украинцев из гранатометов и крупнокалиберного пулемета. Пулемет «Корд» мы установили на автобазе, которая была ближе всего к «частнику». Отсюда же работали наши гранатометчики.

— Смотри, «Констебль», — стал мне показывать «Пегас» на экране. — Видишь дед этот, лет шестидесяти?

— Крепкий какой дедок. И не боится.

— Он то воду в дома носит, то дрова. Я думаю, это ВСУшник, переодетый под гражданского.

Мы стали наблюдать за активностью этого дедушки и бить в те дома, куда он заносил свои передачи. Он перестал показываться днем и, видимо, стал работать по ночам.

— «Констебль» — «Крапиве». Поступил приказ от «Хозяина», и нам пора пробовать заходить в «частник», не дожидаясь соседей. Сегодня к вам приедет «Птица» и расскажет вам про мои мысли по этому поводу.

После того, как командир положил трубку, волна тревоги окатила меня с головы до ног, и приятные адреналиновые колючки сделали тело легким и свободным.

— «День Победы, как он был от нас далек…» — запел в голове с детства знакомый голос. Но до победы было еще далеко, и нужно было готовить взвод к новому этапу.

Как и говорил «Крапива», к нам приехал «Птица» и сказал, что командир предлагает работать с автобазы и заходить от нее в первые дома по дороге, которая шла к «частнику». Командир предлагал незаметно рано утром подобраться как можно ближе к первым домам и резко заскочить и забрать всю первую линию.

— Командир сказал, чтобы вы делали, как они в Триполи, в Ливии: один дом возьмете, а дальше через проломы будете двигаться, не выходя на «открытку».

— Я думаю, что мы так не сможем сделать без опыта и подготовки. Не зная, что там и как, понесем большие потери, — стал отстаивать свою точку зрения «Горбунок». — Нам нужно действовать медленнее.

— Ладно, давайте начнем, и попробуете забрать то, что сможете. В общем, приказ сверху поступил, и вам нужно пробовать, — ответил «Птица». — Вот такой приказ.

— Что будем делать? — спросил Володя и сам же предложил план: — Давай попробуем зайти и забрать вот эти два дома, — показал он на два дома на перекрестке Большого Троицкого и Третьего Гоголевского переулков, в которые упиралась дорога. — А закрепившись, подтянем туда БК и возьмем под контроль все окружающие дороги, чтобы не допустить контратаки и начать расширять этот плацдарм.

— Договорились. Тут сложно придумать что-то другое. Людей положим.

Мы собрали всех командиров групп со всех направлений, чтобы провести общее собрание и морально поддержать бойцов перед этим важным этапом в жизни нашего подразделения.

— Ребята. Пацаны. Мы собрали вас сегодня тут для того, чтобы сообщить, что завтра мы начинаем работать в городе. Мы с вами прошли длинный и героический путь, пока эти три месяца выбивали ВСУшников из их укрепов. Мы, совсем зеленые и необученные, пришли сюда и буквально за три месяца отбросили хорошо вооруженную и обученную по натовским стандартам украинскую армию. Когда мы пришли сюда, у нас не было ни ночников, ни нормальной поддержки артиллерии, ни красивой формы. Все, что у нас было, мы принесли с собой в своих руках. И почти все, что мы имеем на данный момент, мы добыли в боях своими руками! Мы смогли не просто зайти сюда, но и продвинуться под непрерывными обстрелами из всей херни, какую себе можно представить. Многие наши товарищи погибли и получили ранения. У нашего третьего взвода, седьмого штурмового отряда ЧВК «Вагнер», есть своя история! И ее написали мы с вами. Написали ее своими потом и кровью. Среди вас я вижу тех, кто зашел сюда с первыми группами, и тех, кто присоединился к нам позже. Тех, кто уже побывал в госпитале и успел вернуться.

Я сделал паузу.

— И вот мы стоим у самого города! Все эти месяцы были нужны, чтобы подобраться к нему. А теперь наша задача — выбить из него противника и забрать его. Бахмут должен стать Артемовском. Война в городе — это другая война, и поэтому для этой операции нам необходимо сформировать группы, которые состоят из более опытных и обстрелянных бойцов.

Я говорил просто, и каждое слово само рождалось и шло из сердца. Глядя в глаза ребятам, я понимал, что они гордятся собой, гордятся нашим подразделением, которое было сформировано прямо перед штурмом Бахмута. Они здесь вместе со мной творили историю и понимали, что чем быстрее мы войдем в город, тем ближе будет наша победа.

Мы сформировали пять групп. Три группы из бывалых воинов, которые имели боевой опыт, и две группы для подпитки и пополнения штурмовых подразделений. Полтора часа я и Володя объясняли им их цели и задачи. Мы наметили пути входа и цели для закрепления. Напомнили, что основное, что им там понадобиться, это боекомплект, чтобы держать позиции как можно дольше. Собрали всех командиров групп и полтора часа, метр за метром показывали задачи каждой из групп.

Большой Троицкий переулок

В пять часов утра, не дожидаясь рассвета, пока еще работали тепловизоры и «ночники», в дело вступили три гранатометных расчета, задачей которых было подавить сопротивление первой линии обороны и прикрыть группы от стрельбы с северо-запада, откуда нависал «частник» за рекой Бахмуткой. Работали мы без артиллерии, чтобы не возбуждать противника и не показывать место прорыва. Гранатометчики подавили две фишки, которые мы вычислили заранее с помощью «Пегаса». Первая группа под командованием «Лэнда», пользуясь лесополосой, которая росла вдоль дороги, без сопротивления со стороны украинцев быстро ворвалась в два дома, которые были на перекрестке по обе стороны от дороги. Они сообщили, что закрепились, и я дал команду заходить группе номер два, под командованием бойца с позывным «Бой» — крепкого и отважного молодого паренька, будто выросшего в деревне на здоровой пище. Третья группа под командованием «Самолета» пришла на занятые позиции и влилась в работу.

— Молодцы, мужики! — радовался я.

— Закрепились! — как и я, обрадовался «Горбунок».

Мы с Володей пожали друг другу руки, поздравляя с первым успехом в городе. Группы зашли и заняли позиции как по учебнику, но дальше началось что-то необъяснимое. Часть людей сбилась в кучу под козырьком во дворе дома и закурила. Ребята, не имевшие опыта боевых действий в городских условиях, растерялись и расслабились. Легкость, с которой они зашли сюда, создала ложную уверенность в слабости противника.

— «Лэнд» — «Констеблю»! Что вы там встали? Закрепляйтесь и держите дорогу.

— Хорошо. Сейчас осмотримся и выдвигаемся.

Наш «Мавик» висел над группами, и я увидел, как гражданский пожилой мужчина, которого мы видели неоднократно раньше, спалил наших пацанов и быстро побежал в направлении следующей улицы на север.

— Смотри, как испугался! Улепетывает.

— Кто?

— Да этот тип, который украинцам дрова рубил постоянно и воду таскал. Я тебе его показывал раньше.

— Засек, видимо, наших.

Тем временем группа «Боя» стала медленно продвигаться на запад через дорогу, зачищая хозяйственные постройки и следующий дом по этой улице. А группа «Лэнда» пошла в противоположную сторону, на восток, и с боем захватила два дома. В обеих группах все бойцы заранее были снабжены тротиловыми шашками и шнурами для пробивания проломов в стенах зданий. В городе опасно передвигаться по открытой улице. Для передвижения между отдельными смежными зданиями бойцы пробивали в стенах дыры, через которые дальше осуществлялось перемещение личного состава внутри дома.

— Смотри, «Констебль»! — стал показывать мне «Пегас».

На съемке было видно, как десять украинских пехотинцев в шахматном порядке, соблюдая дистанцию и придерживаясь краев улицы, стали продвигаться по улице к захваченным нашими домам.

— Смотри, и тут западнее в огороде, и по параллельной улице тоже идут.

— «Лэнд», «Бой»… У вас гости. Кто у вас держит дорогу?

— Там мы оставили фишкарей, — услышал я ответ, потонувший в шуме близкого стрелкового боя.

Несколько украинских бойцов заняли позиции в домах напротив и в огороде и стали стрелять по окнам, не давая высунуться нашим. С запада из-за реки Бахмутка, из «частника», который еще не был взят «Пятеркой» по группе «Боя» и «Самолета» стали работать снайпера. Перед этим домом был огромный огород, а дальше шли поля до самой Бахмутки. Буквально через минуту в дом к группе «Боя» прилетела заряд от гранатомета «Шмель», убив одного бойца и ранив всех остальных. Очень быстро в результате хорошо организованной контратаки «немцы» разделили и зажали обе группы в клещи и поливали из стрелкового оружия. Разделив их между собой, они не давали им откатиться, простреливая пути отхода перекрестным фланговым огнем. Ситуация из победной быстро превратилась в критическую. Поддержать огнем арты мы их не могли, так как была большая вероятность попасть по своим. Два часа они отстреливались и как могли держали позиции, а украинцы вливали все новые и новые группы, усиливая накат.

В отличие от полей, где мы нечасто встречались с противником нос к носу, в городской застройке война шла на расстоянии двадцати метров.

— «Крапива» — «Констеблю». Наши группы зажали и не дают поднять головы. Там набежало упырей. Нужно выводить их, — стал я докладывать командиру положение дел.

— Нужно держать позицию, — услышал я его железный тон.

Изнутри меня разъедала смесь разочарования, вины и злости. Через час ситуация ухудшилась. Я снова вышел на командира, и мы с Володей уговорили его разрешить нам отступление. Он нехотя согласился. Володя вышел на наших помощников-артиллеристов и попросил их прикрыть наших дымовой завесой при помощи специальных мин.

— «Констебль» — «Бою»? У нас тут жарко и один боец тяжелый триста.

— Сейчас будем пробовать откатываться. Пока стреляйте и кидайте гранаты, чтобы не подпустить их к окнам. Как увидите дымы, пробуйте выходить по одному через окна, которые выходят на дорогу.

Артиллеристы по наводке Володи повесили дымовую завесу, и ребята по одному стали выпрыгивать через фасадные окна. Одного паренька убило, когда он перебегал дорогу. Отступающие бойцы не смогли забрать его самого, но успели забрать его оружие. Последним отходил «Лэнд». При отходе двух бойцов и «Самолета» прижали шквальным огнем за разбитым автобусом, который стоял на дороге перед домами. Они спрятались за его колесами и не понимали, что делать дальше. Сильный фланговый огонь с северо-запада не давал им пробежать последние пятьдесят метров открытого пространства до укрытия. «Горбунок» навел артиллеристов и сюда, и они перекрыли минами западное направление. Пользуясь дымами, пацаны смогли выбраться и скрыться за бугорком, за которым находилась лесопосадка. Итогом этой попытки были три погибших, которые остались на поле боя, и шестеро раненных.

Раненных эвакуировали, выжившим дали поесть и отдохнуть, но на душе было кисло. После трех успешных операций на «Острове», «Лабиринте» и «Циклопе» провал штурма был большим разочарованием. Командир поддержал нас, сказав: «Что это был первый блин, и они все понимают, что мы были стрелой, которая пыталась вклиниться в оборону противника без флангового прикрытия нам».

Нам оставалось только ждать, когда соседи немного подравняют фланги. Я встретил «Лэнда» и сразу выплеснул на него свою злость.

— Почему не взяли дорогу под контроль? Почему упустили деда?

— Черт его знает, командир?! Растерялся…

— Нельзя было его отпускать! Он был в десяти метрах от твоей группы, когда вы устроили перекур под навесом.

— Ну он мирный вроде?

— Он мирный, когда ему выгодно. Нужно было брать его в плен, — продолжал злиться я. — Но ваш главный косяк — это дорога, которую вы оставили без прикрытия!

— Ну… — с виноватым видом замялся «Лэнд».

Я понял, что меня несет и остановился.

— Ладно. Прости. Накипело.

Я пожал ему руки и стал заниматься идентификацией погибших ребят и отмечать на карте, где их искать после того, как мы возьмем эту часть города.

Начальник штаба

Несмотря на поддержку от «Крапивы», я приехал в штаб с опущенной гривой. Мы стали анализировать, и командир сказал, что нам нужно было заходить сразу по всем направлениям и забирать целиком первую линию домов, чтобы избежать охвата с флангов и равномерно продвигаться со всех сторон.

Но я понимал, что для бойцов городские условия — это нечто новое и непривычное, и нам придется перестраивать мышление, тактику и стратегию. По сути, нам придется снова пойти в первый класс и учиться воевать совершенно в других условиях. Вновь появились сомнения в себе, как в командире, как это у меня бывало при провале штурмов. Я задавался вопросом, насколько я хороший командир и есть ли у меня контакт с бойцами, которые меня не услышали.

Командир отправил меня отдохнуть на трое суток, и мы вместе с «Айболитом» поехали к «Сезаму». Тут было, как и прежде, весело и уютно, но я никак не мог перестать думать о том, что было не так с этим штурмом. Я то обвинял себя, то бойцов, которые растерялись и не делали того, что мы им объясняли. После бани мы сидели в офисе у «Сезама», и он с задором рассказывал истории из прошлого и настоящего.

Он любил поговорить и в карман за словом не лез. Это был человек-рефлексия, выдающий в эфир «все, что было, что будет и чем сердце успокоится».

— Был замкомандира в Попаске — «Скат». Его еще потом в штаб забрали.

— Его в семнадцатый штурмовой отряд забрали, когда его создавали, — поправил я на автомате «Сезама», который придавался ностальгии и рассказывал сидящим с нами пацанам, как мы готовились.

— Не важно. Короче «Скат» че делает? Какой-то рамс был? Не помню.

— Ко мне он подошел и попросил собрать десять головорезов, чтобы снять фишкарей разведчиков.

— Точно! Там разведка была в Попасной, которые на месяц больше нас уже готовилась. Типа крутые.

А «Констебль» нам ставит задачу: «Достать взрывчатки».

Ну, мы у этих разведчиков чисто пятьдесят кило пластида «отработали». Грамотно на складе их «отработали».

«Сезам» задумался на долю секунды и на автомате выдал голосом судьи:

— Сто пятьдесят восьмая. Часть вторая. Тайное хищение чужого имущества, совершенное группой лиц по предварительному сговору с незаконным проникновением в помещение или иное хранилище. Наказывается сроком до пяти лет.

— Да?! — с удивлением уставился на него «Айболит».

— Но мы-то для страны старались! — хитро прищурившись ответил он. — Для пользы дела. Потом нужно было засечь инструкторов, которые нас палят.

— «Скана» мы два раза спалили. Он говорит: «Справились», — он стал вспоминать и загибать пальцы: — Был «Айболит», «Абакан» был, «Лентул», я, «Моряк» и «Ростов» был.

— «Бобо» еще с вами был, — добавил я.

— Точно! «Бобо» был. Короче вдесятером. И самое интересное, в чем прикол? Первая разведка тренируется. «Конкистадор» стоит спиной к зданию, а мы оттуда кустами пробираемся. Здание окружили и, получается, я высовываюсь и вижу, «Марат» в мою сторону пошел. Я специально рисанулся, чтобы его сюда заманить, а нас трое уже в кустах засели. Он в мою сторону идет с этой стороны, а они из кустов с той стороны вылетают и только щелк-щелк — на глазах у всех его кладут. А «Конкистадор» занятие ведет, голову поворачивает и говорит: «О! Фишку, сука, сложили». И «Скан» выходит. Я «Скану» говорю: «Вот. Все сделали». А время еще двенадцать. И он нас отпустил. Отдохнуть день дал за расторопность. Мы пошли, постирались, покушали и поспали, пока все занимались, — радостно сообщил всем «Сезам».

— Мастак ты байки травить Адик, — с улыбкой заметил я. — Слушал бы тебя и слушал, но пора звонить идти.

Мы с Женей встали и пошли к связистам. В этот раз связь была хорошей, и отец практически сразу взял трубку. Разница с домом была семь часов, и дома уже был вечер. Услышал голос отца я обрадовался, а услышав голос мамы на заднем фоне чуть не заплакал от нахлынувших чувств. Мы поговорили с ними на нейтральные темы, и как только подошел момент сказать:

«Я вас люблю» — я опять не смог… Просто не смог включиться эмоционально. Вернее, побоялся выпустить джина сентиментальности из его консервной банки. В этот момент я понял, как срабатывают психологические защиты. Я очень боялся почувствовать любовь и надежду, и тревога парализовала меня.

Я боялся вылезти из своей скорлупы бесчувственности и безразличия, потому что не знал, как я буду залезать обратно.

А жить тут, в этом аду, и еще и чувствовать всю гамму эмоциональных переживаний было бы слишком. Я рационально отметил, что еще больше покрылся корой и окончательно превратился в деревянного солдата Урфина Джуса.

— Ну что… Побеждаешь ты? — спросил мой гражданский военного, высматривая его в темноте.

— Не побеждаю, а стараюсь нас спасти! — ответил он, выйдя он на свет. — Тебя одного оставь, ты же раскиснешь, и станет тебе всех жалко. Сам в бой побежишь или испугаешься послать другого туда, где его могут с большой вероятностью убить. Ты же как только чувствуешь что-то к человеку, залазишь в его шкуру со своим сопереживанием и эмпатией тут же его беречь начинаешь.

— А что плохого в том, чтобы оставаться человеком?

— Да ничего плохого в этом нет. Но умирать-то кто будет? Кто в штурм ходить будет, если ты их всех будешь жалеть?!

Солдат в упор посмотрел на меня.

— Ты это давай… Слушай меня, и все будет хорошо. Я тоже жить хочу.

— Вот сейчас трое суток проведем на ротации. Ты тут поменьше вылазь. Ты тут не нужен. Тут мирная жизнь.

— Так ты же и тут бронежилет не снимаешь с каской, — заржал вояка. — Вспомни последний раз… Ну отоспался ты, и что?! А что дальше делать не знал. Ходил, думал да маялся, пока я все не взял в свои руки. Клиновое, передок. Это уже не важно. Важно постоянно действовать, а не херней страдать — кино смотреть да чаи гонять. Жизнь проходит! Жизнь — это война! Война с собой! С окружающей несправедливостью! С соседями! Враги кругом! Воевать и воевать еще!

— А зачем?!

— Чтобы смысл в жизни был. Война — это и есть смысл!

«У верблюда два горба, потому что жизнь — борьба!». Украинцы вот выбрали нас, чтобы смысл был. Америкосы — так те вообще со всем миром воюют! Арабы с евреями! Евреи с мусульманами. Христиане одной деноминации с другой! Все против всех! Война — это единственно возможное состояние мыслящей материи.

— Так есть же другие методы?

— Уже нет. Другие методы закончились, когда ты решил сюда поехать. Они оказались несостоятельными. «Лига Наций» не сработала. ООН не работает! Война — это единственный возможный выход! Так было. Есть и будет! И не спорь, а то въебу.

— Ну… Возможно.

Мы с «Айболитом» вернулись в дом к Адику, и я стал рассматривать его жилище. Он жил в доме с очень низкой крышей. Судя по простому интерьеру, который, вероятно, сохранился еще с семидесятых годов прошлого века, тут жили советские люди, которые с развалом большой страны перекочевали в Украину. Дом был практически целый, потому что в Клиновое прилетало намного реже, чем в Зайцево. На стенке висела фотография симпатичной девушки, которую пацаны не трогали. Эта фотография совершенно незнакомого нам человека была окном в другую мирную жизнь.

«Наверное, бабушка с дедушкой жили. С такой низкой крышей никто другой бы тут жить не смог», — думал я.

Глядя на эту фотографию, я пытался представить, как тут происходила жизнь. «Скорее всего, из года в год мужчина и женщина строили совместный быт, ходили на работу и жили от выходных до выходных. Праздновали праздники, которые были в семье и в большой стране СССР: 1 Мая! 9 Мая! 8 Марта и 23 Февраля! Новый год и Старый новый год. У них появились дети и они растили их. После дети выросли и разъехались, и постаревшие мужчина и женщина опять остались одни и приспособились к этому. Возможно, они продолжали помогать своим детям, а те стали привозить им внуков на лето. Иногда они собирались тут все вместе, вынырнув из рутинной повседневности. А потом был «Майдан», две тысячи четырнадцатый и теперь СВО. Где эти люди? Что с ними? За кого воюют их дети?».

— Ты опять за свое? — удивился вояка.

— Заткнись. Просто дай мне подумать про другую жизнь…

К счастью, три дня отдохнуть не получилось. Вечером этого же дня, на меня вышел по рации командир.

— Радуйся, «Констебль», — бодро сказал он. — Ты же просил себе помощника? И начальство услышало твои молитвы. Концепция руководства нашего взвода меняется. Теперь вы будете официально командовать вдвоем. «Горбунок» будет командовать боем, а ты будешь начальником штаба и заниматься всей административной и логистической деятельностью.

— Расстрельная должность? — напрягся я.

— Не так все драматично. Тебе просто нужно следить за личным составом, за подвозом и вывозом. Ты же сам говорил, что ты военный менеджер. А «Горбунок» — офицер. Пусть каждый занимается своим делом.

Должность начштаба подразумевала ежедневный доклад в пять утра в штаб об итогах дня. Примерно к пяти все возвращались на свои позиции, и, собрав всю информацию у командиров групп, мне становилась полностью понятна ситуация во взводе: с наличием или отсутствием БК, с убитыми и ранеными, с продуктами и водой и с кучей других непредвиденных вопросов.

— У нас там несколько пропавших без вести на данный момент. Займись этим. Пацанов дома ждут. Жены, дети, мамы и папы. Каждый боец должен быть найден и похоронен, — сразу напомнил мне командир.

— Принял, — ответил я и понял, что нужно будет время, чтобы адаптироваться к ситуации.

— Давайте, быстро грузитесь на такси, потому что утром уже нужно будет работать дальше. Там РВшники продвинулись, и у вас один фланг прикрыт.

— Мы лучше пешком, чтобы по дороге подумать.

— Как хочешь. Тебе еще с «Горбунком» нужно обязанности разделить. Он уже в курсе, что мы приняли такое решение.

С одной стороны, свершилось то, о чем я так долго мечтал и просил командира, а с другой стороны, военная часть меня восприняла это как понижение в должности и провал меня как командира.

— Я же не плохой командир? — замельтешил мой вояка.

— Не дергайся боец! Пора приступать к обязанностям. Тем более, теперь у меня полностью развязаны руки, и ты можешь воевать и резвиться!

— Вот это по-мужски! — одобрил вояка и пожал мне руку. — Вот это настоящий разговор. Жизнь — это движение!

Три месяца в полях привели меня к пику усталости и, скорее всего, командир это видел и чувствовал по моим разговорам, по выражению моего лица, по тому, как я нервничал и ругался, когда что-то не получалось. Агрессия — это один из главных признаков выгорания человека и превращение его в машину. Агрессия — это стратегия экономии душевных сил, и она проявляется, как это ни парадоксально звучит, от бессилия. Ты не хочешь понимать, что мир и люди не устроены по шаблону «правильно — неправильно» и что его практически невозможно загнать в какие-либо рамки. Но наступает такой момент, когда у тебя не хватает сил жить в условиях частичной неопределенности. Тебе хочется предсказуемости и шаблонов. Тебе хочется разумного порядка и правил.

И у тебя больше нет сил или возможностей объяснять, уделять время, разжевывать, сопереживать и понимать. Ты просто хочешь, чтобы было так, как ты придумал в своей голове!

Сначала агрессия начинает казаться наиболее эффективным способом влияния на окружающих, а после — единственно возможным. На этом круг замыкается. И чтобы опять вернуться к переговорам, необходимо увидеть, что агрессия нефункциональна. Это дает краткосрочный результат и долгосрочные разрушительные последствия. Личности требуется длительный курс реабилитации и восстановления. Это происходит на всех уровнях. На уровне отдельно взятого человека, группы лиц и на уровне стран, которые перестают договариваться и решают силой установить порядок и покой.

Сначала я воспринял приказ командира как разжалование, но постепенно понял, что командир по моей же просьбе просто спасал меня, понимая мое физическое и эмоциональное состояние. «Горбунок» был человеком, профессионально более подготовленным к должности командира боя. У него был свой, свежий взгляд. Командир, возможно, больше прислушивался к тому, что он говорит, так как воспринимал его как равного — офицера с большим военным боевым опытом, имеющим за плечами несколько компаний. С его назначением нам действительно стало проще воевать по многим причинам. Больше всего меня радовало, что мы смотрели на войну и поставленные перед нами задачи практически одинаково. Пока я шел от Зайцево и болтал с «Айболитом», плюсы этой ситуации становились для меня все яснее и выпуклее.

Мы стали работать, как и прежде дополняя друг друга и на условиях взаимозаменяемости, где это было необходимо и возможно. Мы знали личный состав и знали, в какой из групп у нас есть узкие специалисты — минеры, снайпера, талантливые командиры групп — и могли совместить наши знания и умения. Но самым важным было то, что с меня сбросили груз невероятной ответственности за результаты. Теперь этот груз делился поровну, и это было счастьем.

Мы с Володей договорились, что всей хозяйственной деятельностью я буду заниматься ночью — за исключением экстраординарных случаев. А ночные дежурства мы можем разделить поровну. Он работает до двух ночи, а я работаю с двух до семи. Но в реальности спали мы с ним по два-три часа. На сон разделение обязанностей никак не повлияло. Со сменой должностей в нашей фронтовой жизни ничего не изменилось. Его официальное назначение помогло нам работать более эффективно и даже сблизило нас как людей.

Вторая попытка захода в Бахмут (Артемовск)

Не успели мы обговорить детали по совместному управлению подразделением, как поступила команда от командира пробовать заходить еще раз. Если первый раз мы тревожились от неизвестности, то теперь тревога была обоснована знаниями, что противника много, и он мотивирован и готов к встрече с нами. Альтернатив особых не было, и мы решили заходить так же, как и в первый раз, но с учетом предыдущих ошибок. Украинцы тоже, видимо, учли свои ошибки. Мы не знали, какие подразделения нам противостоят, но по данным разведки было ясно, что тут винегрет из подразделений, залитый сверху борщом. Противник, при этом, был не менее достойный чем 24-я ОМБр.

Второй штурм мы начали с активного обстрела первой линии домов, чтобы дать подползти двум штурмовым группам как можно ближе к улице. В группе, которая пыталась зайти в Бахмут, впереди шла тройка бойцов, которых сзади прикрывала двойка. Украинцы дали им подойти вплотную к дороге, а, когда они попытались заскочить в дом, срезали всех троих из пулемета. Их безжизненные тела, как мешки, повалились на асфальт дороги и остались лежать там, где их застигла смерть. Два бойца прикрытия так и остались в посадке, оправданно не рискуя бросаться на пулемет. За несколько дней укропы накопали траншей и устроили скрытные пулеметные гнезда, которые хорошо обороняли подход по дороге от базы.

Второй группе, которая заходила через огород, повезло больше, и первые четыре бойца, у которых был пулемет Дегтярева, успели ворваться в дом, а последнего убил пулеметчик. Его тело успело упасть в дом, а ноги остались торчать наружу. Тут же в этот дом прилетел заряд из гранатомета, убив еще двоих. Дом загорелся, и в нем нельзя было оставаться долго. Атака захлебнулась, не успев начаться.

— Командир, дом горит, что нам делать? — вышел на связь «Лэнд».

— Попробуйте перескочить в соседний дом через боковое окно. Двигайтесь, не сидите!

— Блядь, — услышал я в рацию, и «Лэнд» отключился.

Им удалось сделать этот маневр и закрепиться в соседнем доме. Но у них было недостаточно боеприпасов, так как рюкзак с гранатами был у парня, которого убило на дороге.

— Командир, нам бы БК. Нас тут зажали, а гранат штук восемь осталось. — шептал «Лэнд». — Слышу украинскую речь прямо в соседнем огороде.

— Сейчас попробуем вам доставить их как-то.

Я связался с командиром группы прикрытия и объяснил ему ситуацию. Он все понял и попросил минуту, чтобы найти добровольца. На прорыв отправили «Нежелю». После того случая, когда он с гранатами спускался в подвал, я выяснил, что он был «пятисотым»: по прибытии в расположение он струсил и отказался выносить раненых. Командир группы и пацаны объяснили ему, что тут так не принято и это «западло». И вообще опция с кнопкой «Не хочу! Отменить контракт» на передке не существует. Отказываться вытаскивать из боя своих боевых товарищей — это хуже смерти. Это преступление, которому тут нет оправдания, потому что завтра ты сам можешь быть на месте «трехсотого», и ты должен быть уверен, что твое тело, живое или мертвое, будет найдено и доставлено домой. Он принял это к сведению и обещал исправиться и искупить свою вину героическими поступками «за людей».

«Нежеля» был пятидесятилетним «пересидком», который сидел по сто пятой статье с малолетки. В общей сложности он отбыл в зоне больше тридцати лет. Присев за убийство, он «раскрутился» в зоне еще за одну мокруху. Когда он освободился через двадцать лет, он начал пить и в пьяной драке вновь убил человека. На момент подписания контракта с ЧВК у него за душой числилось три покойника. Пацаны загрузили ему в рюкзак сорок гранат, и командир показал ему самый короткий маршрут, которым он мог пробраться в дом.

— «Констебль», «Нежели» решил окончательно искупить вину перед товарищами и согласился отнести БК.

— Добровольно?

— Так он же с «понятиями» человек, не первоход. Сказал: «Пацан сказал. Пацан сделал!». И выдвинулся.

— Мужик.

Я с «Пегасом» и Володей наблюдали с коптера, как он выбрался из лесопосадки и, пригибаясь от свистящих над ним пуль, подобрался на минимальное расстояние к дороге. Перекрестился и побежал вперед, пригибая свою фигуру к земле. Он выскочил на дорогу, где лежали трое убитых пацанов, забрал у одного из них рацию с автоматом и побежал к дому. В течение минуты он преодолел семьдесят метров открытого простреливаемого пространства и невредимым забежал во двор дома. Я в очередной раз не верил своим глазам, следя за его передвижениями.

— Как думаете, это чудо Господне или он просто везучий? — спросил я вслух.

— Это война, и тут логика не всегда работает, — просто сказал Володя.

— Алло! Алло! Я «Нежеля», я в доме, — послышалось в рации.

— «Нежеля», ты красавчик!

Дом с пацанами с трех сторон окружало около двадцати человек противника. Мы видели с коптера, как пятеро из них пытались зайти во фланг и отрезать их и от дороги.

— «Лэнд», держите сектора и бросайте гранаты из окон, как только услышите их переговоры или шепот. Просто по-сомалийски гасите с автоматов, — командовал им «Горбунок». — Главное, чтобы они к дому не подползли.

Они отстреливались примерно в течение получаса и стало понятно, что им там не удержаться. Нельзя было обеспечить им поддержку артиллерией без риска попасть в них. Мы приняли решение выводить бойцов. Накидав, как и первый раз, дымов для прикрытия, мы дали им возможность по одному выбираться из дома сквозь шквальный огонь противника. «Лэнду» в процессе отступления пуля прострелила руку, а второму бойцу одна пуля пробила ногу, а вторая попала по касательной в шлем, застряв в нем и содрав кожу со лба. Они успели добежать до посадки и упасть в воронку, откуда выползли к своим. «Нежеля» не успел выскочить, получив контузию от прилетевшего в дом РПГ.

— Меня окружили. Что мне делать? — шепотом стал докладывать он. — Слышу голоса противника.

— Гранаты кидай! И выпрыгивай за пацанами! — стал командовать я.

— Меня окружили. Что мне делать? — две минуты, как мантру, повторял контуженный «Нежеля».

— Слушай сюда. Сейчас мы придавим их АГСами. Как только услышишь залп, готовься. Как только начнутся разрывы, тебе нужно выпрыгнуть в окно и бежать, а мы дадим еще залп. Ты понял? — стал объяснять ему задачу «Горбунок». — Станцию не просри там.

— Понял, — очнулся он. — Пацан сказал. Пацан сделал!

«Нежеля» после нашего залпа из АГС рванул в свой побег от смерти и, выпрыгнув через окно, петляя побежал назад тем же путем, что и забрался в дом. Когда он перебегал дорогу, по нему прилетела очередь, которая пробила ему руку, ногу и легкое. Но он продолжал бежать и повалился в заснеженную траву, только когда перебежал бугорок, за которым его уже не могли достать из автоматов.

— Я «Нежеля». Я умираю, — услышали мы его слабый голос в рации.

— Пацаны, найдите его и вытащите! — послышался голос «Крапивы» в рации. — Не дайте ему умереть!

— «Пегас», смотри, куда он упал? «Айболит», отправь бойцов в посадку, его нужно вытаскивать.

На его поиски были отправлены все свободные бойцы, которые искали его по координации с «Мавика». «Нежеля» за час превратился из «пятисотого» в главного героя фильма «Спасти рядового Райана».

— Я «Нежеля». Я умираю, — каждый пять минут выходил в эфир «Нежеля» и повторял эту фразу, как корабль, терпящий бедствие и подающий сигнал «СОС».

Глубокое и искреннее чувство уважения к этому бойцу возникло в моей душе и толкало спасать героя любой ценой.

— Ищите его! — переживал командир по рации.

— Ищем. Вернее, уже нашли. Пацаны там бродят вокруг него, а он в траве лежит возле сваленных в кучу строительных плит, и они его не видят. Мы их координируем с коптера. Да и сильно стреляют там по ним. Мы его обязательно вытащим, — докладывал я командиру.

О чем думал этот человек, который забрал жизни у троих людей, лежа в лесопосадке под Бахмутом с простреленными конечностями и легким. Вспоминал ли он свою жизнь? Молился ли Богу? Сожалел ли об ошибках прожитой жизни? Или просто думал о том, что он умирает, и хотел жить дальше? Жалел ли он о том, что не захотел вытаскивать раненых? Когда его нашли ребята, он был без сознания.

Командир всегда переживал за бойцов, которые проявляли героизм и попадали в трудные ситуации. В этом проявлялись его человечность и сопереживание. Несмотря на всю свою жесткость, в нем иногда вспыхивало очень сильное сопереживание, и он хотел, чтобы человек, проявивший ценные для командира качества в бою, остался жив. На войне, как нигде, проявлялась диалектика жизни и смерти, и у каждого она проявлялась по-своему. Каждому из нас, попавшему в ситуацию полной неопределенности и зависимости от неконтролируемой удачи, хотелось обмануть смерть и помочь выжить тем, кого мы считали более достойными исходя из своих ценностных ориентиров. Больше всего это проявлялось по отношению к тем бойцам, чей срок контракта подходил к концу. Все наше естество восставало, когда погибал кто-то, у кого контракт заканчивался в ближайшее время. Раньше я часто размышлял о тех, кто погиб в Берлине, или после Германии поехал на войну с японцами… Война — это не про справедливость, но мы могли попробовать дать больше шансов тем, кто этого заслужил. «Нежелю» с пневмотораксом и двумя пулевыми ранениями конечностей эвакуировали в Зайцево.

Мы как этот «Нежели» тут. Поставлены сами собой и обстоятельствами в такие рамки, в которых нет других вариантов, кроме как быть хорошими солдатами. Кто-то из нас поставлен в эти условия своими собственными рамками внутренних убеждений и представлений о добре и зле. А кто-то поставлен в эти рамки обстоятельствами жизни. Мы — «Нежеля»! Люди, которые в силу сложившихся обстоятельств превратились в тех, кто мужественно сражается с противником, проявляя чудеса героизма, граничащего с безумием. Беда в том, что с той стороны воюют такие же люди, поставленные в свои, не менее жесткие, обстоятельства. И поэтому битва будет не легкой и долгой.

Пропавших без вести прибавилось. Мы знали, где они лежат и некоторых видели с коптера, но, пока тело было на территории противника, боец числился пропавшим. Чтобы вернуть их тела, нам предстояло взять эти дома. Командир вызвал меня в штаб и напряг. Как и в прошлый раз, когда он отправил меня на штурм блиндажа, я почувствовал, что у меня больше нет шанса ошибиться. В результате, он дал нам с Володей еще немного времени, пока РВшники не вклиняться в свой участок «частника» за Большим Троицким переулком, чтобы мы смогли зайти с их позиций на пятку «валенка».

Володя собрал командиров групп и объяснил, какой тактики нам нужно придерживаться в городских боях, чтобы постоянно держать противника в напряжении.

— Итак, в чем была наша ошибка? Мы устраивали артподготовку только перед штурмами. Но там-то тоже не дебилы сидят, — стал спокойно объяснять им Володя, — Они понимают, что полетели мины и началась интенсивная стрелкотня и, значит, мы пойдем в штурм. То есть мы их сами предупреждаем, что сейчас начнем. И это неправильно.

— Совсем не стрелять перед штурмом?! — удивился командир одной из групп.

— Нет. Стрелять нужно постоянно. Вот дома, — «Горбунок» ткнул пальцем в «валенок». — Все эти дома заняты противником. Поэтому вы стреляете по ним всегда. Вышел поссать, взял РПГ и стрельнул. Идешь куда-то, взял РПГ и стрельнул. Заскучал, вылез и рожок по домам расстрелял. Или два. Нужно вести постоянный, беспокоящий огонь! А будем ближе, и гранаты нужно кидать с утра до вечера.

— Ясно, — ответили и заулыбались бойцы, представляя, как они это будут делать.

— Понимаете? Чем больше вы их кошмарите, тем больше они в напряжении. Они не знают, это штурм или нет. Они всегда вынуждены быть на стреме, а это изматывает.

— А что с БК?

— Не спорю, БК будет уходить больше, но это восполним. Группа подвоза поможет.

Володя сделал паузу.

— И еще одна просьба. Если видите в каком-то доме противника, сразу сообщайте мне. Мин у нас много. Миномет свой мы наладили. Увидел движение, сообщи мне и сам стреляй туда из РПГ.

Володя в шахматном порядке обстреливал позиции противника и по старой схеме соглашения с разведчиками, которые слушали ВСУшников, собирал сведения об украинских «трехсотых» и «двухсотыми». Он накидывал мин, получал подтверждение, что украинцы докладывают об обстреле, и понимал, в каком доме они сидят, и туда тут же летела целая стая мин. Украинцы палили своими докладами позиции, чем Володя и пользовался. За эти пару недель он обучил много бойцов хорошо пользоваться РПГ, и они вошли во вкус. Все кому не лень стали стрелять по первой линии домов, причиняя беспокойство противнику и днем, и ночью. Особенно полюбил стрелять «Арвик».

Он ходил вместе с Володей, и они на пару стреляли по пять-шесть «морковок» за раз.

Ребята «Баса» из группы эвакуации помогли нам выстроить новые логистические пути по подносу БК, расположив несколько промежуточных складов между передком и нашим штабом, где хранился основной запас БК в Опытном, с правой стороны от улицы Независимости, которая переходила у завода «Рехау» в Артемовское шоссе. Мы сделали большой склад в подвале трехэтажки в трехстах метрах от ЛБС — линии боевого соприкосновения — и в других местах, чтобы сократить потери группы доставки и эвакуации. Группа эвакуации насчитывала на тот момент уже пятнадцать человек, и «Бас» фактически был командиром отдельного самостоятельного подразделения. Естественным путем мы пришли к минифельдъегерской службе доставки донесения от одной точки до другой. На основной точке в подвале мы посадили группу под командованием «Гривы», которая осуществляла прямую связь с группами штурмовиков. Там же мы расположили пост фишкарей, которых вооружили новым российским прибором ночного видения с тепляком. Когда «Манфред» отдавал его мне, я, в силу своей любознательности, спросил его об устройстве.

— Тепловизор, если вкратце, снимает тепловое излучение германиевой матрицей.

Он посмотрел на меня, как бы сверяясь, понимаю ли я то, что он произнес. Я кивнул, и он продолжил.

— Он не видит через стекло, при контрастной температуре. Например, летом в жару. В дождь и снег, в туман тоже не видит.

— Это интересно. То есть дождь, снег, туман… не работает?

— Нет. Потому что…

Он на секунду замолчал, подбирая слова и, видимо, не смог этого сделать.

— Современные тепловизоры, как правило, строятся на основе специальных матричных датчиков температуры — болометров. Они представляют собой матрицу миниатюрных тонкопленочных терморезисторов. Инфракрасное излучение, собранное и сфокусированное на матрице объективом тепловизора, нагревает элементы матрицы в соответствии с распределением температуры наблюдаемого объекта. Если говорить коротко и не вдаваясь в детали.

— Я все понял. Этой информации мне достаточно.

Я улыбнулся и пожал ему руку в знак благодарности за лекцию.

Третья попытка входа в Бахмут (Артемовск)

Перед третьим штурмом артподготовка была еще мощнее. «Корд», разбирал первую линию домов совместно с РПГшниками. Вместе с «Выдрой» и ребятами «Горбунок» установил два ПТУРа и обрабатывал первую линию «частника» с утра и до вечера. Между делом, чтобы не выдавать точку выхода, мы перенесли огонь на главный перекресток центральной улицы Независимости и Большого Третьяковского переулка. «Тяжи» пристреляли всю имеющуюся артиллерию, и Володя вместе с «Арвиком» подготовил позиции для стрельбы из гранатометов поближе к точке входа.

По его команде «Я хочу увидеть Багдад!» в нужные нам дома, откуда мы заходили в этот раз, полетело все, что могло убивать. Ребята заходили двумя группами в секундные промежутки между обстрелами через позиции соседей, как мы и запланировали. Как только они перемахнули перекресток, у них завязался кратковременный бой за угловой дом. Выбив из него противника, группы разделились: одна пошла в глубь Бахмута, на север, через проломы в стенах, которые они делали при помощи взрывчатки, вторая группа пошла на запад и, вместо того чтобы идти через проломы в домах, вышла на улицу и заняла позицию за забором из тонкого профнастила.

— Вы думаете профнастил спасет вас от пуль? — возмутился я по рации. — Быстрее в дом! Пока вас там не перестреляли! — стал орать я.

Они вернулись и закрепились в доме посередине квартала, взяв под контроль огороды в его середине. В остальных домах и огородах сидел противник. В этот раз мы решили не распылять силы и не дергаться сразу. Мы сконцентрировались на задаче минимум: закрепиться в занятых домах, создать в них плацдарм для дальнейшего штурма и подтянуть туда подкрепление. Наши группы вели непрерывный бой с противником, который сидел в соседних домах, контролировали сектора и делали все то, что не сделали группы в первые два дня. Володя согласовал этот план с командиром и мы, пополнив группы еще одной пятеркой, окончательно закрепились. По докладам командиров групп у нас был один погибший и два раненых.

Штурм дома технически отличался от штурма окопа, но тактика входа в него была примерно такой же. При помощи коптера мы изучали каждый сантиметр территории, которую предстояло брать. Под плотным минометным и стрелковым огнем групп прикрытия, которые не дают высунутся врагу, на позицию выбегает хороший гранатометчик с задачей попасть в окно или в крышу. Один-два выстрела из РПГ глушат противника или зажигают дом. После подавления группа начинает сближение и зачистку. Перед тем, как запрыгнуть внутрь, туда летят гранаты. Группы прикрытия, отвечающие за свои сектора обстрела, начинают прицельную и хаотичную стрельбу по всем отверстиям и проемам.

И только после этого начинался штурм, похожий на атаку в футболе, где у каждого игрока свои цели и задачи.

В каждом доме обязательно есть несколько комнат и каких-то дальних закутков. В домах на Донбассе обязательно есть внутренние и внешние подвалы, где могут прятаться военные. Поэтому задача бойца — быть осторожным и внимательным и, если это возможно, стараться проконтролировать все места и помещения. Это усложняется тем, что в доме могут быть и мирные люди, которые к войне не имеют никакого отношения. Нужно дополнительно беспокоиться и об этом. Перед тем как зачищать подвал или дальний закуток, необходимо несколько раз спросить, есть ли там гражданские. И если ответа не последует, то в темноту летела граната и контрольная очередь. Только после этого можно было заходить в дом для окончательной зачистки. Когда помещение занято, необходимо устраивать оборону так, чтобы не было слепых зон, откуда может пролезть противник. В слепых зонах, которые трудно простреливать из укрепления, расставлялись растяжки. Дополнительно, ты должен быть всегда на рации с другими группами, которые работают вместе с тобой, и «тяжами», чтобы они могли поддержать тебя и отрезать подкрепление, если оно будет пробовать идти на выручку врагу.

Одной из групп, которая зашла в эти первые дома, руководил молодой детдомовский парень лет двадцати.

Когда мы брали блиндаж у леса, он пролежал целые сутки раненным, спрятавшись среди мертвых. Группа его состояла из пяти человек, включая его. Они сидели в доме, который был окружен с двух сторон украинцами. Прямо на север, через дорогу, были дома, занятые противником; и дома с запада и юго-запада тоже были за украинцами. Дом, в котором оборонялась наша группа, был в двадцати метрах от них. Это было еще одной особенностью работы в городе: наши бойцы и «немцы» могли перекрикиваться, не особо повышая голос, и были в полукольце.

— Братан, главное, не спать! Ваша жизнь в ваших руках. Если заметите передвижение противника, я смогу вам помочь только АГС, — с заботой увещевал я их.

— Хорошо, командир. Мы все понимаем. Мы там отправили списки личного состава тебе.

Ночью дежурил я, чтобы Володя мог отдохнуть и поспать после очень напряженного дня. «Грива» принес мне обрывки картона и обоев, на которых были накарябаны позывные ребят, в данный момент находившихся в захваченных домах. На отдельной картонке было два позывных тех, кто выбыл из-за ранения. Я смотрел на эти обрывки с накарябанными на них карандашом каракулями, на его черное лицо и руки в саже, которые невозможно было оттереть даже спиртовыми салфетками, и понимал, что там в домах они такие все: грязные, заросшие уставшие и, одновременно, злые как черти. Я забрал у него эту наскальную живопись, чтобы, подобно археологу, попытаться вычислить, что на них написано, и написать к пяти утра список личного состава. Я отметил про себя, что пошли огнестрельные пулевые ранения, и это было лучше, чем осколочные, которые мы получали в полях. Осколок — это кусок металла неправильной формы, который оставляет рваные, труднозаживающие раны и дробит кости и суставы, если он достаточно крупный. Мелкие осколки, в миллиметр и более величиной, могут нашпиговать твое тело и вызвать обильную кровопотерю. А пуля оставляла небольшие отверстия и не давала сильной кровопотери, если попадала в мягкие ткани.

— Что тут написано? — не мог разобрать я.

— По-моему… — он называл позывной бойца, и я лез сверяться со вчерашним списком.

— Точно. Отгадал! — отвечал я записывал я его позывной в новый список.

— «Констебель»? — выходил на меня «Киото». — Как там у вас? Есть цели пострелять?

— Как говна в колхозе! У тебя столько гранат нет, сколько у нас целей! — подкалывал я его. — Давай по одному залпу сюда и сюда.

— Молодой, сможешь по звуку корректировать?

— Легко! Юг — двадцать. Запад — сорок, — затараторил он и, когда прилетел пристрелочный, тут же закричал: — Есть! Хорошее попадание! Насыпайте туда всем, что есть!

— Слушай разрывы! — сказал я «Киото» и передал новые координаты. — Чтобы они там не дремали, будем каждые полчаса накидывать для бодрости.

— Легко. В эфире передача «Доброго ранку хлопцы»!

И через пару минут по домам, в которых был противник, начинались прилеты. Украинские минометчики тоже не оставались в долгу. Это было похоже на противостояние пацанов из соседних районов, которые вели войну за асфальт. Только в отличие от подростковых разборок тут все было по-взрослому. Игры в войнушку переросли в полномасштабную войну.

Наша группы за ночь сконектились с РВшниками, которые сидели на востоке, через дорогу от них, и стали работать одновременно. Разведчики и наши пацаны делились информацией и предупреждали друг друга о передвижении противника и своих передвижениях.

— Разведка — третьему? Выходим работать. Смотрите не прибараньте нас.

— Не ссы! Мы вас наблюдаем.

Я с радостью слушал по рации, как они взаимодействуют и работают сообща. Это тоже была особенность людей из проекта. Ребята привыкли к постоянной связи друг с другом в тюрьме через сложную систему «кабур» и «коней». Информация в тюрьме и зоне и по всей системе исправительных учреждений передавалась посредством «маляв» и «прогонов». Она работала намного надежнее, чем почта России. А с появлением телефонов эта связь стала практически молниеносной. Рации ничем не отличались от телефонов, за исключением того, что эфир был открыт для командиров, но это не мешало бойцам решать необходимые военные задачи напрямую. Инициатива не наказывалась, а поощрялась.

Я видел, как прижилось обучение «Горбунка», и ребята пользовались гранатометами все чаще и больше. Когда ты видишь, как от твоих выстрелов отступают и погибают враги, твои тестикулы растут и становятся железными. А вместе с тестостероном появляются уверенность в себе и смелость в мыслях и поступках. В каждой группе, которая шла вперед, был гранатометчик и, как минимум, тридцать зарядов, которые они расходовали за полдня. Я бы сказал, начиная с «Острова» среди бойцов началась повальная эпидемия увлечения РПГ и эксперименты с разными его зарядами.

От противопехотных осколочных «карандашей» до взрывоопасных вакуумных термобаров.

Утром группы стали работать дальше. Одна держала огороды в квартале, который мы захватили ровно наполовину, и пять домов вдоль улицы Независимости. А группа «Ньютона» пошла штурмовать дом на западе. «Ньютон» совсем недавно вернулся из госпиталя, где лечил свою спину после ранения возле заправки «Параллель». После взрыва мины врачи насчитали в его спине больше ста мелких осколков. Часть из них из него вытащили, а часть подлечили и замазали зеленкой, поэтому он приехал назад как зеленый гепард и сразу попал в новую переделку. Как бывалый воин, он возглавил штурмовую группу и повел ее брать дом на западе. При штурме дома погиб один из бойцов, которого снял пулеметчик. Украинские пулеметчики грамотно держали сектора и работали крест на крест. Но остальная группа штурманула этот дом и выбила оттуда украинцев.

Журналисты

Вечером я поехал в штаб по вызову командира, не совсем понимая, в чем необходимость этого. Войдя в помещение, я стоял и не знал, куда присесть, так тут было чисто.

— Ты чего встал? Садись на диван, — сказал мне командир.

— Да я весь в грязи. В кузове ехал. Я лучше на пол присяду.

— Не гони. Пошли поговорим в комнату.

Командир выделил помещение, которое про себя я называл «комнатой психологической разгрузки». Здесь, в частности, стоял телевизор, по которому шло два русских канала.

— Знакомься. Это журналисты с телевидения.

Про «Вагнер» снимают сюжеты, — указал мне командир на двух человек, которые сидели на диване. — На нас сейчас мода. Единственное подразделение, которое наступает и берет города.

При нашем появлении журналисты встали и с интересом стали рассматривать меня и мою экипировку. Ни один из них не был похож на журналиста. Это были крепко скроенные парни в хорошем обмундировании, больше похожие на спецназ ВВ. Только вместо автоматов они вертели в руках аппаратуру для съемки.

— «Констебль». Командир… Начальник штаба третьего взвода, — поздоровался я с парнями и протянул руку.

— Александр, — представился один из них. — Журналист новостного канала. Хотел бы взять у тебя интервью и поехать с тобой на передовую, чтобы осветить вход в Артемовск.

— Пока там жарковато. Только вчера вклинились. Нужно подождать немного, чтобы поспокойнее было. Можно там у стелы с надписью Бахмут поснимать. Только быстро и вечером, или рано утром. Когда «птицы» не летают и снайпера слепые.

— Да нам не привыкать.

— Как командир скажет, — ответил я и умоляюще посмотрел на командира.

— Ладно… Решим. «Констебля» нужно отпустить. У него там все в разгаре, — поддержал меня «Крапива». — Мы все обязательно снимем. Пока тут и подумаем, как вас туда отправить. А пока можете с ним записать короткое интервью. Он у нас тут с первого дня воюет: коммерсант и психолог по совместительству, — съязвил командор.

После короткого интервью я попрощался с ребятами и засобирался назад.

— Будешь ехать, яблок возьми, — сказал мне «Крапива» и кивнул на пакет с пятью яблоками. — Телевизионный подгон.

— Ничего себе какая роскошь! Возьму пару. Для себя и Володи.

— И вот еще что. Вот тут и тут, — командир показал мне точки, где лежали наши «двухсотые», — тут укропы по данным разведки вдоль дороги установили ОЗМ-72. Встречал такие мины?

— Конечно. Самая страшная противопехотная мина. Срываешь растяжку, и она, выпрыгнув из стакана на полметра верх, разрывается и выбрасывает пять тысяч осколков в радиусе пятидесяти метров.

— Предупреди своих, когда брать эту улицу будете.

Мирные

Попрощавшись с командиром, я пошел к «Птице», чтобы отдать ему новые списки личного состава. В тот же момент на доклад по рации вышел командир группы, которая держала крайний дом.

— «Констебль» — «Ньютону»?

— Как дела «Ньютон»?

— Да как… Нет ума — штурмуй дома! Нормально дела. Дом за нами. В подвале шестнадцать гражданских. Несколько мужчин. Женщины и дети. Куда их девать-то? Тут пулемет лупит, хер голову поднимешь.

— Откуда они там?! — опешил я. — Забери у них телефоны. Ночью попробуем вывести их. Только перед выходом мужчинам руки свяжи… Объясни, что такие правила и, как только их выведут, мы их развяжем. Что такая предосторожность.

— Принято.

— А чего они не ушли-то?! Там же убить могут. Как они там оказались?! — стал нервничать я.

— Говорят, идти некуда.

В Чечне я никогда не встречался с гражданскими, которых выводили из-под обстрела или из подвалов. Мы воевали в горах и окопах. Эта встреча для меня должна была стать первой. Я не понимал, что это за люди, как они к нам относятся, и нервничал по этому поводу. Я не знал, как себя с ними вести. О чем говорить, а о чем нет. И поэтому решил действовать по обстоятельствам.

— «Констебль», — вышел на меня по рации «Ньютон», когда я уже подъезжал к «Аиду». — Мы их вывели, но в процессе… снайпер застрелил нашего парня.

— Сука. А мирные?

— Все живы. На базе сидят. Ждут, что дальше.

— Мужчин досматривали?

— Да. Следов от броников и автомата на теле нет. Они тут все родственники, так что шпионов среди них нет.

Первой, кого я увидел, была женщина лет шестидесяти с короткой стрижкой. Она была небольшого роста, с простым славянским лицом и голубыми, почти прозрачными, глазами.

— Здравствуйте, — просто сказала она. — Это вас мы ждем, чтобы нас отправили дальше?

— Доброй ночи, — сказал я и запнулся от нахлынувших чувств. — Видимо, меня. Я командир «Вагнера».

К нам стали подходить все оставшиеся мирные. Тут были девушки, взрослые мужчины с женщинами и маленькие дети, закутанные, как луковицы, в одежду, одетую одна на другую. Они все смотрели на меня и ждали, что я решу. Я на автомате залез в карман, достал оттуда яблоко и протянул девочки лет шести, которая стояла впереди своей мамы — молодой и красивой женщины с волосами, собранными в узел.

— Держи, — сказал я и протянул ей свое яблоко.

Она оглянулась на мать. Та кивнула ей, и она взяла яблоко.

— Спасибо.

Володино я отдал пареньку примерно такого же возраста, который смотрел на яблоко девочки. Хотелось выть от тоски, злости и других эмоций, которые раздирали меня изнутри.

Эти люди потеряли все. Всю свою прошлую жизнь со всем своим имуществом. Я не представлял, что ждало их впереди. Как они выжили в этом аду, когда вокруг все летит, взрывается и стреляет. Почему ВСУшники не эвакуировали их в глубь страны. У них было полно времени сделать это. Чтобы не чувствовать этого, я выпустил на волю вояку.

— Для вас все плохое закончилось! — сказал я и встретился глазами со взглядом женщины, которую я увидел первой. — Мы сделаем все, чтобы этой ночью вы оказались в безопасности. Первыми мы отправим мам с детьми. Вас накормили?

— Да. Ребята поделились пайками. И тут уже угостили нас кофе.

— Почему вы не ушли? — задал я, не выдержав, вопрос женщине.

— А куда мы пойдем?! У нас тут все. И дома, и хозяйство. Это наша Родина, сынок. — сказала она и посмотрела на меня. — Ой, простите. Вы же командир, а я к вам «сынок».

— Да ничего. Это нормально, — чтобы не включаться эмоционально, я продолжал выдерживать тон делового общения. — Не знаете, в каких домах солдаты противника?

— Украинские солдаты? — спросила она и улыбнулась. — Нет. Мы же в подвале сидели. Мы мирные.

— А наемников встречали? Кто не по-русски говорит?

— Грузины были, — включился в наш разговор мужчина. — Но это я их в центре видел, давно уже.

Разбив их по четыре человека, мы вывезли их в Зайцево и передали в штаб. Оттуда их отправили на эвакуацию в один из российских городов, где мирных расселяли по гостиницам и пансионатам, предоставляя медицинскую помощь, проживание и питание.

Идем дальше

С утра, чтобы деть куда-то чувства и справиться с потрясением, я вышел на связь со всеми группами и напомнил еще раз ребятам, что мы должны уважительно относиться к мирным гражданам.

— Пацаны, вчера одна из наших групп обнаружила в подвале мирное население: женщин, мужчин и детей.

Я остановился, чтобы успокоиться и говорить ровным голосом.

— Хочу вам еще раз напомнить о том, что мы уважительно и очень бережно относимся к мирным гражданам. Они — это наши будущие соотечественники, у которых не должно быть сомнений в наших добрых намерениях. Они и так потеряли все: свои дома, имущество и хозяйство. Возможно, кто-то из них потерял близких. Поэтому мы должны поддерживать их и физически, и морально. Хочу вам напомнить часть вашего контракта о неприемлемости мародерства и насилия. Эти факты будут пресекаться жестко и без права на апелляцию! Вчера при выводе мирных погиб наш боевой товарищ. Поэтому будьте бдительны. Для врага, как мы видим по обстрелам мирного населения в освобожденных городах Донбасса, не имеет значения, что это граждане Украины. Как только они попадают на нашу территорию, они становятся предателями. Я верю, что никто из вас не будет вести себя как животное, но, если среди нас найдется такой урод, он должен быть остановлен. Когда-нибудь Артемовск будет восстановлен, как это было уже не раз за его многовековую историю, и эти люди вернутся в свои дома.

«Горбунок» предложил тактику штурма «крест-накрест».

В квартал заходило сразу две группы и штурмовало, прикрывая друг друга, обе стороны квартала. Группа, которая зашла справа, разбирала дома слева, а группа, которая зашла слева, обстреливала и разбирала дома справа. Там, где РВшники целый день брали дом, мы брали квартал. Эта тактика дала отличный выхлоп, и мы стали продвигаться быстрее и за первые два дня забрали и зачистили всю первую линию и бились за оставшиеся дома ступни «валенка», стараясь выйти ко Второму Гоголевскому переулку.

Ночью мы подтянули резервные группы, которые сформировали из пацанов, которых подтянули с тыловых позиций. За улицей Независимости почти параллельно с нами двигались разведчики, с которыми мы тоже работали крест-накрест. Мы помогали гасить огневые точки на их стороне, а они на нашей. Все группы работали в парах, помогая и поддерживая друг друга перекрестным огнем из гранатометов и автоматов. Пацаны учились штурмам домов на ходу и с невероятной скоростью. Умение быстро приспосабливаться к меняющимся условиям, передача опыта тех, кто тут был уже несколько дней и беспрекословное подчинение приказам давали нам огромное преимущество в продвижении. Еще два дня ушло, чтобы полностью зачистить всю ступню «валенка» и выбить украинцев за дорогу.

В детстве я читал книги и смотрел фильмы про бои в Сталинграде, когда противника можно было рассмотреть невооруженным глазом. Но это были немцы. Чужой нам, неславянский, народ, с которым у нас были многовековые терки. Тут нам противостояли родственники по генам и крови, с которыми еще десять лет назад не было границы, и можно было ездить в Украину по российскому паспорту. Мы как будто вернулись в древние времена княжеских междоусобиц эпохи «Повести временных лет», когда одно славянское племя воевало с другим. Ментальная война идеологий между народами, связанными экономическими, кровными и историческими узами. Я был уверен, что переосмысление того, что происходило сейчас и в чем я принимал непосредственное участие, будет происходить еще много десятилетий после этих событий.

На следующий день мы должны были перевалить через дорогу и войти в два квартала голенища «валенка». По углам этих кварталов у украинцев были расположены пулеметные гнезда, которые держали всю площадь под обстрелом. Кроме того, с севера постоянно выезжала БМП с тридцатимиллиметровой пушкой и разносила дома, занятые нашими бойцами, в щепки. Для ее снарядов не существовало преград. От ее очередей разлетались кирпичи, железные ворота, крыши и бетонные плиты. Очередь прошивала дома насквозь, снося все, что попадалось на ее пути.

— «Македон» — «Горбунку»? Действуете по обычной схеме. Выскакиваете и глушите их пулеметчиков. Видел, откуда они долбят?

— Да.

— Как только они заткнутся, заскакиваете в дом напротив и закрепляетесь там. Главное, не торопитесь. По паре гранат из РПГ по пулеметам и в дом, и погнали.

— Сделаем, командир.

Наши группы выстрелами из гранатомета подавили два пулемета и пошли на штурм. Но один пулемет, который бил не ясно откуда, внезапно ожил и сбрил очередью «Македона» — командира одной из групп. Он пришел на пополнение из группы «Айболита», и именно его гибель спровоцировала у меня приступ отчаяния и эмоциональный срыв, который знаком всем, кто воевал на передке. Я увидел, как он упал и опрокинулся на спину, завалившись на бок, и волна тошноты из горя, грусти и отчаяния подкатила и сдавила горло. Я не знал «Македона» лично, но я часто общался с ним по рации, и мне по манере его общения было ясно, что он вменяемый и нормальный человек, который не задавал тупых вопросов и схватывал информацию на лету. С такими бойцами у меня образовывалась эмоциональная связь, как с людьми, которых я понимал с полуслова. И, когда они погибали, этот нерв лопался с звуком рвущейся гитарной струны. И пока это было можно, пока позволяли разные психологические защиты в виде бравады и рационализации, мне удавалось гасить эту боль и не давать ей вырваться наружу. Но переживания, которые я испытал за два неудачных штурма, чувства, которые затопили меня, когда я общался с мирными и это горе по поводу смерти «Македона» сработали как переполненный давлением паровой котел. Боль накатывала блоками и волнами, и я боролся с ней, чтобы не показать виду, что готов заплакать от переполнивших меня эмоций.

— Я сейчас вернусь, — сказал я и вышел.

— Ты командир! Тебе нельзя ныть! — тут же вылез из засады вояка.

— Пошел на хер. Мне все равно, кто я. Мне больно. Я устал видеть, как они умирают. Как их калечит. У меня больше нет сил переживать эти чувства потери и отчаяния.

— Так это же война. А ты на лучшей в мире работе. Тебе же командир говорил, что это просто такая работа.

— Я человек и не могу убить в себе все живое! Я чувствую нормальные человеческие чувства! — орал мой психолог.

— Ладно, ладно… Ты покури, успокойся. Такое же уже было. Это просто посттравматический стрессовый синдром. Подыши глубоко. Вот. Правильно. Видишь, уже легче, — поддерживал меня мой вояка.

— Нужно возвращаться. Там бой идет. Подумают, что «Констебль» посрать захотел посреди боя, — попробовал пошутить я.

— Или сам обосрался, — поддержал шутку солдафон. — Ты, главное, не думай про то, сколько их тут погибло и сколько еще погибнет. Не думай…

Когда мы взяли эту позицию, то весь этот «валенок» целиком — от Большого Троицкого до Кирпичного переулка — назвали в честь героически погибшего русского солдата и бойца ЧВК «Вагнер» с позывным «Македон».

Западнее голенища был большой пустырь с огородами шириной метров триста пятьдесят. За ним были частные дома другого района Бахмута, которые относились к зоне ответственности пятого штурмового отряда. Пацаны из «Пятерки» уткнулась в первую линию домов и со скрежетом толкалась с украинцами на этой позиции. На севере, за Кирпичным переулком, мы выходили на городской оперативный простор. Восточнее за разведчиками находился огромный искусственный водоем, образованный благодаря дамбе, которая перекрывала реку Бахмутку.

Последним на этом участке мы брали свою часть того самого перекрестка, где у украинцев была перевалочная база и где мы с дрона видели «гхарну украинску дывчину». ВСУшники рубились смертным боем за этот перекресток, и именно здесь мы понесли наибольшие потери.

— «Констебль», мы тут мужика нашли в одном из домов, он говорит, местный. Вечером приведем.

— Сколько лет ему и как выглядит? — стал узнавать я, все еще надеясь поймать того мужчину, который сдал украинцам нашу первую группу.

— Лет сорок. Говорит, у него еще отец тут.

— Не тот…

— Что?

— Действуйте как договаривались. Дождитесь ночи и выводите их.

Как только стемнело, ко мне привели мужчину лет сорока и его отца примерно восьмидесяти лет с растрепанной седой бородой и пачкой гривень, перемотанных синим украинским скотчем. У его сына в руках были документы на дом и сумка с небольшим количеством вещей.

— Привет, дедушка. Это у тебя что?

— Как что?! Накопления. На старость копил. А оно, видишь, как.

— Поменяешь, я думаю, на рубли теперь. Добро пожаловать назад в Россию.

— Посмотрим, — не теряя присутствия духа ответил дед.

Сын тоже был совершенно не похож на того, кого я искал. От него я узнал, что в их доме, который находился на перекрестке уже девять месяцев, жили ВСУшники, подвинув их в дальнюю комнату. Я расспросил его, где у противника вырыты окопы и траншеи, и он мне указал места их расположения на карте. Накормив их кашей и напоив кофе, мы отправили их в Зайцево.

— Что, не поймал ты своего врага? — спросил психолог моего вояку, когда я утром лег поспать и закрыл глаза.

— Видимо, свалил вместе с украинцами.

«Что же произошло с этими людьми, которые выросли в СССР? Мы же родились в одной стране, и он даже старше меня и, наверное, сто процентов служил в советской армии. Как эти люди превратились в упырей, которые ненавидят свое прошлое?».

Вся моя злость сконцентрировалась на образе этого пенсионера, которого я представлял не иначе, как зигующим на параде в честь Степана Бандеры и выкрикивающего националистические лозунги.

«Ты мне еще попадешься, тварь! Столько пацанов из-за тебя погибло…» — проваливаясь в сон думал я.

Живые и мертвые

Всю ночь ребята из группы эвакуации собирали и выносили тела наших погибших товарищей. Их приносили и складывали друг возле друга, застывших, как поломанные куклы, в нелепых позах. Самое страшное было то, что глаза большинства погибших были открыты. Они не хотели закрывать их и покидать этот мир, они хотели видеть, что же здесь произойдет после того, как их не стало. Куда бы я не передвигался, они как будто следили за мной в полутьме подвала и молчаливо спрашивали: «Зачем ты нас туда послал, командир? Что нам теперь со всем этим делать?».

Их безжизненные тела, как гора черепов с картины русского художника Верещагина «Апофеоз войны», немым укором напоминали живым, что мы теперь в неоплатном долгу перед ними. Мне хотелось убежать и не соприкасаться с их телами и глазами даже взглядом.

— Что, неприятно тебе, «комерс»? — встал рядом с психологом, мой вояка. — Смотри, этому пуля попала в голову. Это значит, что смерть была быстрой и легкой. Завидую ему.

— Перестань!

— «Все люди смертны. Сократ — человек. Следовательно, Сократ смертен» — процитировал он самый известный силлогизм из логики. — Странно, что ты еще к этому не привык! Люди ко всему привыкают.

— К этому не хочется привыкать.

— Тогда думай о живых. И о том, как сделать так, чтобы они не лежали рядом с мертвыми.

После подсчета «двухсотых» и сверок со списками, оказалось, что еще четыре бойца числятся в «без вести пропавших». «Птица», отвечающий за личный состав перед кем-то из главного штаба отряда, стал торопить меня с поисками.

— Нашли еще две семьи мирных, — вышли в эфир бойцы с передовой.

— Как стемнеет, нужно их в штаб эвакуировать.

— Сделаем.

Через два часа после заката в подвал привели первую семью. Их было трое. Муж и жена лет пятидесяти, одетые в теплые и относительно чистые вещи, и их сын — парнишка семнадцати лет с коробкой от армейского пайка. Они тревожно озирались по сторонам и не знали, как себя вести.

— Присаживайтесь, — предложил я. — Что у тебя в коробке?

— Крыса домашняя, — ответил парень и, приоткрыв коробку, показал мне своего питомца.

— Не бросил друга, — с большим уважением в голосе сказал я.

Мы стали общаться, и парень рассказал, что учился в музыкальном училище до военных действий и очень сожалеет, что пришлось прекратить учебу. Его отец молчал, а мать плакала, когда слушала своего сына. Вдруг отец очнулся и обращаясь ко всем нам заговорил.

— У меня там в сейфе ружье хорошее. Я охотник. Пользуйтесь.

Я смотрел на эту семью и мне становилось все больнее.

Я сопереживал им, потерявшим свой мир и всю свою прошлую жизнь, и даже боялся думать, что их ждет впереди. Хотелось быстрее их отправить дальше в штаб, чтобы они оказались как можно дальше от войны и смерти. Эти люди были мирными, и они были неуместны в ситуации, где одни люди неистово убивали других. Где все перевернулось с ног на голову, и то, что еще вчера казалось невозможным, стало нормой.

— Все самое страшное позади. Теперь вы в безопасности, — заученно стал бубнить я, сам не веря в то, что говорю.

Они слушали меня и кивали головами. Я вышел на связиста в штабе и заказал машину, чтобы их эвакуировать. После того, как я получил подтверждение, что машина выехала, я вышел на ребят и дал команду выводить вторую семью.

— Они отказываются уходить, «Констебль». Что нам делать?

— Скажи, у нас приказ! И точка! — повысил я тон.

— У них две собаки где-то по огородам бегают. Овчарка немецкая и хаски. Без них не хотят уходить.

— Пообещайте им, что мы будем их искать. А пока пусть выходят. Скажите им, что командир приказал их выводить, и точка!

Как только их завели в подвал, на меня напала женщина лет шестидесяти с аккуратно подстриженными крашенными волосами, одетая в дубленку.

— Кто здесь главный?

Она обвела нас глазами и, увидев, как я кивнул, быстро подошла ко мне.

— Мы никуда не пойдем! Тут наш дом. Вы сейчас займете наш квартал, и мы вернемся домой. Нас даже украинские солдаты не выгоняли!

— Я вас очень хорошо понимаю, — включился мой психолог. — Но, скорее всего, как только мы займем ваш квартал, сюда начнут стрелять «Градами» и минометами. У вас просто нет шанса выжить в вашем доме.

— А вдруг нет? Давайте подождем!

— Давайте. Но не здесь, а в Зайцево, где более безопасно.

Мужчины, которые пришли с ней, молча слушали и не перебивали ее, видимо зная ее крутой нрав и умение настаивать на своем.

— Ладно. Но я уйду только со своей собакой! — не сдавалась она.

— Как вас зовут?

— Наталья.

— Наталья, я даю вам слово офицера «Вагнера», что мы найдем вашу собаку и привезем ее вам в Зайцево.

— Сигарету можно?

— Конечно, — ответил я и протянул блок сигарет.

Она резко и торопливо вытащила три пачки и замерла, глядя на меня. Я кивнул. Она выдохнула и взяла одну пачку себе, а две других раздала мужчинам. Распечатав свою пачку, она дала им по сигарете и закурила сама.

— Трудности с сигаретами были?

— Еще какие! — с наслаждением затягиваясь прошептала Наталья. — Добывали правдами и неправдами.

Она напоминала мне мою мать, которая вела себя очень уверенно и жестко, когда дело касалось вопросов выживания семьи. С этого момента, когда я дал ей свое слово, у меня в голове включился режим операции «Спасти собак!».

— «Япошка» — «Констеблю»? Найдите собак. Особенно хаски. И приведите их в штаб, — демонстративно, при ней, отдал я приказ бойцам.

— Сделаем, командир. Она где-то тут бегала, — быстро отреагировал «Япошка».

Через час после того, как их увезли, бойцы привели раненную овчарку, которой осколком повредило ногу. Нога была пробита, и кобель еле наступал на нее. Найти хаски бойцам так и не удалось. Журналисты, узнав про историю с животными, попросили привезти их в штаб, чтобы снять сюжет про эту ситуацию. Я привязал к ошейнику овчарки бельевую веревку и повел ее к точки эвакуации. По дороге кобель постоянно останавливался, чтобы поесть снега.

— Намучался ты, видно, дружище? — стал я разговаривать с ним, как с ребенком. — Ничего. Теперь и у тебя все позади, и сейчас мы с тобой поедем к хозяевам. Там тебя и полечат, и покормят как следует.

Дождавшись пикапа, я взял пса на руки и уселся с ним в кузов. При каждом звуке взрыва он скулил и пытался вырваться. Ему было очень страшно. Я сильнее прижимал его к себе и шептал ему на ухо успокаивающие слова, чтобы он не боялся. Мне было больно от того, что этот пес страдает по вине людей. По прибытии в штаб я передал пса «Пустырнику» и попросил накормить, напоить и полечить его. Он пообещал, что сделает все, что необходимо, и передаст его хозяевам.

Зайдя в штаб, я увидел своих знакомых журналистов Сашу и Сергея, которые ждали моего приезда.

— Хаски еще не поймали. Бегает от бойцов и никого к себе не подпускает.

— Жаль. Хотели репортаж снять про воссоединение семьи. Женщина эта так и сказала, что «собака — это мой ребенок и моя семья!», — с сожалением сказал Саня. — А ты чего такой грустный?

— День тяжелый. Погибшие. Потом мирные эти. Еще и собаки. Я собак с детства люблю. Тяжело смотреть, как они страдают.

— Держи, «Констебль» — сказал, зайдя в комнату, командир и протянул мне банку энергетика. — Я тебя что позвал? Приказ пришел. Завтра обязательно нужно всех погибших с поля боя вытащить. Обязательно!

— Понял. Будем искать и вытаскивать.

Пока я брел назад в свой дом, на передовую, голова гудела от нахлынувших воспоминаний и чувств. Как будто эти мирные, этот пацан с крысой, Наталья с ее собаками позволили мне открыть дверь в давно замурованную комнату, в которой пряталась мирная жизнь и мои переживания, связанные с ней. Мысли, картинки и целые фильмы проносились в голове непрерывным потоком, и я даже не сопротивлялся им. Я вспоминал отца и маму, брата и друзей, девчонок и свою кошку, которая жила в Саратове, и это не разрушало, а наоборот, наполняло и придавало сил.

— «Япошка» — «Констеблю»? Что с собакой?

— Ловим командир. Вокруг дома бегает, а подходить боится.

— Парни, сделайте это пожалуйста для меня, — попросил я их как друзей.

Они, видимо, почувствовали, что я прошу их не как командир, а как человек, которому необходимо, чтобы эта собака выжила и была передана хозяевам.

Бахмут

Я приехал в новый подвал и передал приказ командира «Басу». Мы стояли на улице возле входа в наш новый штаб, курили и разговаривали. Внезапно к нам из-за угла осторожно стала подбираться небольшая черно-белая собака породы каштан-ка — из одноименного рассказа Антона Павловича Чехова. Ее глаза настороженно и по-доброму смотрели на нас снизу вверх. В этом взгляде одновременно были надежда и опасение. В пасти она держала закрытую банку тушенки, по которой текла слюна. Она подошла к нам с «Басом» на три метра и остановилась, ожидая наших действий.

— Привет, «Девочка», — с улыбкой сказал «Бас».

Собака, виляя хвостом стала подходить к нему.

— Тебя боится.

— Кто это? — удивился я.

— Да прибилась вот. Что удивительно, совсем не лает и на прилеты не реагирует. Боец, а не собака.

— Ты же не хотел приручать, — удивился я.

— Так не хотел… А она приходит и приходит. Банки эти закрытые таскает. Вроде как о помощи просит. Ну а я что зверь? — стал объяснять мне Серега природу их взаимодействия. — Ну вот так и подружились.

— А банки откуда? Она склад нашла?

— Да наши банки. Пацаны зажрались: едят только импортное. Ништяки заберут из пайка, а это оставляют. Вот она и носит.

Серега наклонился и поднял банку, которую «Девочка» аккуратно положила на землю. Достав трофейный армейский нож, он ловкими движениями вскрыл банку и поставил ее перед собакой. Она благодарно взглянула на него, взяла банку за крышку и не спеша потрусила за угол.

— Куда это она?

— Не знаю. Может, у нее там семья или братва какая-то. Все время убегает есть куда-то.

— А имя откуда узнал?

— Придумал. Не может боец быть без имени или позывного.

«Не выдержал Серега, — подумал я. — Приручил собаку. Что он будет делать, когда уезжать нужно будет?».

Утром группы эвакуации пошли искать пропавших без вести по всем домам, в которых были бои. Я понимал, что они вымотаны, и, скорее всего, мы не выполним приказ командования к вечеру. «Крапива» вышел еще раз на меня и сказал, чтобы приказ был выполнен, и мне не оставалось ничего, как пойти самому.

— Ты куда собрался?! Один пойдешь? — удивился «Бас». — Я иду с тобой!

— Так командир тебя не отпустит.

— Договорись. Один ты точно туда не пойдешь, — в голосе Сереги прозвучала уверенность, от которой бойцы порой приседали.

Если было нужно, он умел сказать с таким выражением, после которого становилось понятно, что возражать бессмысленно. Я пошел договариваться с командиром, а «Бас» пошел переодеваться для выхода на передок, не дожидаясь разрешения командира.

— Ну что? — спросил он меня, когда я вернулся.

— Командир дал добро.

— Ну вот и отлично, — ответил Серега, осматривая автомат. — Тем более, я там уже был и все разведал со своими.

А ты нет. Готов?

Я кивнул.

— Тогда вперед и с песней.

— Хорошо, — с улыбкой ответил я.

Уверенность «Баса» передалась мне, и стало радостно, что он вызвался.

— Пойдем через автобазу и посадку. Я примерно представляю, где трое лежат, а четвертого поищем.

— Если от него хоть что-то осталось.

С утра к нам уже сюда приехали Сергей и Саня — журналисты с РИА «Новости». Они сняли стелу и еще какие-то локации, сняли бойцов и взяли у них интервью. Узнав, что мы с Серегой выдвигаемся в город, Саня нашел меня.

— Можешь нас с собой взять в Бахмут?

— Не могу. Там опасно. Тебя там завалят, а с меня три шкуры спустят.

— Ну, может, по-быстрому? — не унимался он.

Но я отрицательно помотал головой, скорчив очень жесткое лицо.

— Тогда, давай я тебе камеру «GoPro» на шлем дам?

У тебя вот и крепление под нее есть.

— Камеру давай. Но чур потом мне подаришь видосик.

На этом мы и порешили. Камера села на американский шлем как влитая, и я даже не ощущал ее веса.

Поиск погибших товарищей

До этого я видел Бахмут только в камеру с коптера, и это был мой первый заход в город. Когда мы выдвинулись и шли через все наши позиции, через «Циклоп» и «Минотавр», в груди появилось мерзкое чувство тревоги. Интуиция подсказывала, что место, в которое мы выдвигаемся, все еще остается небезопасным. Буквально в трехстах метрах от этих домов, с той стороны огородов от ступни «валенка», шли бои между украинцами и «Пятеркой». Серега как опытный пионер приграничья хорошо знал все тайные тропы и незаметно провел меня до самой автобазы. Мы пробирались по разбитым дорогам с воронками от мин и разбитыми пикапами. Проходили мимо сложенных и разрушенных пятиэтажек в узкий «частник» у дороги. Перепрыгнули через шоссе и оказались в привычных для нас полях. Каждый сантиметр этого города и земли был поврежден пулями и осколками.

Я почувствовал диверсионный кураж и прилив адреналина, который привычно наполнил упругостью конечности и просветлил разум. Легкая колючка пробежала по всему телу, и тревога отступила, освободив место азарту и непринужденности. Я, старясь двигаться бесшумно, следовал за «Басом» и видел, как он превратился в такого же боевого кота на мягких лапах. Было ясно, что бои в городе для него не в новинку. Если бы мы были с ним диверсионно-разведывательной группой противника, то могли бы легко убить «Пегаса», который запускал дрон и даже не заметил нас, когда мы к нему подкрадывались.

— Луганск? — крикнул я ему, и он испуганно оглянулся.

— Это я, — вместо отзыва на пароль крикнул он. — Запускаюсь. РЭБами глушат все. Только тут хоть немного можно взлететь метров на тридцать-сорок.

За три месяца нахождения на передке украинцы угнали и посадили десяток наших дронов. Но именно благодаря умелым действиям «Пегаса» мы получили много сведений о противнике и смогли уничтожить множество целей с его солдатами. Финансовые потери были оправданы сэкономленными жизнями наших пацанов.

Когда мы крались по посадке в сторону первых домов Бахмута, с северо-востока прозвучал сильный взрыв, и в небо повалил черный дым.

— О! Что-то серьезное там взорвали!

БМП ВСУ

Не успел я закончить эту фразу, как мы услышали по рации, что наши взорвали украинскую БМП, которая несколько дней не давала нам покоя.

— «Хозяин» — «Крапиве»? Мне нужно видеоподтверждение подрыва, — вышел на связь командир отряда.

Уничтожение бронетехники было редким событием, и поэтому на него обратил внимание даже он.

— Принято, — ответил «Крапива» и отправил «Пегаса» снимать подтверждение.

Наше путешествие продолжалось под эти переговоры. Рация на передке заменяет и средство общения, и радио, в котором ты слышишь все, что происходит вокруг. Слушая информацию, мозг дорисовывал визуальные картинки и создавал свою программу новостей в голове. Передовые группы работали в голенище «валенка» и уже практически заканчивали его зачистку.

— Вижу горящую БМП, — подтвердил Пегас. — Ту самую, что нас гасила.

— Молодцы! Поздравляю с удачной охотой. Видео в штаб привезите, — радостно поздравил нас «Хозяин».

Слушая его голос, я представил, как он ухмыльнулся, говоря эти слова. Командир всегда воспринимает успехи своих бойцов немного на свой счет. Представляя его, я тоже порадовался, что отряд уничтожил технику. Если бы мы умели то, что умеем сейчас, тот танк, который немного подпалили АГСами, не ушел, а был бы сожжен из РПГ. Наука «Горбунка» давала все больше бонусов.

Мы с Серегой подобрались поближе к дороге и по одному, прикрывая друг друга, запрыгнули в «частник». Сначала пошли осматривать те дома, в которых пацаны работали в первый день. Нам нужно было найти тела или то, что от них осталось, и вооружение бойцов.

— Срисуют нас тут днем, конечно, — предположил «Бас».

— Да вроде «птичек» нет, — ответил я, прислушиваясь и глядя в безоблачное небо. — И одеты мы как украинцы. Ты вон полностью в их пиксельке и экипировке. Да и повязок никаких у нас нет.

— Ну-ну…

Повязки мы не использовали, потому что по данным нашей разведки ВСУ используют белые и красные повязки, когда заходят диверсионными группами на нашу территорию. Чтобы отличаться и от них, и от всех остальных, мы работали без опознавательных знаков.

Первым мы нашли тело бойца, который был убит пулеметчиком и упал в проходе дома. Его ноги, которые остались снаружи, были целыми, а все, что находилось внутри дома, сгорело. Тело было покрыто черной коркой и не поддавалось идентификации. Я просто знал, что это он. Мы вышли на «Горбунка» и доложили координаты, где лежит боец, чтобы он сам сформировал группу эвакуации в отсутствии «Баса».

Мы стали продвигаться вперед, обследуя дома первой линии. Дом за домом, подвал за подвалом мы осматривали полуразрушенные и выгоревшие строения, всматриваясь в мусор из стекол, битого кирпича и искореженного железа. Когда мы пролезли в третий по счету дом, я услышал шорохи и дал знак «Басу» остановиться. Шум и пыхтение приближались, и я уже был готов к бою, когда из-за угла появилась наша группа эвакуации, которая тащила носилки с телом.

— Ребята? — окликнул я их.

Они замерли от неожиданности и остановились.

— Это мы. Не пугайтесь, — помахал им «Бас».

Группа подошла, и мы, спрятавшись в доме, показали им, откуда нужно забрать нашего сгоревшего бойца. Пока я объяснял командиру группы место, «Бас» разговаривал с оставшимися и расспрашивал, как там на передке, откуда они пришли. Мы попрощались с группой, и я увидел, что Серега чем-то очень доволен. В глазах, которые не закрывала балаклава, искрилась улыбка.

— Повезло, что «Тюрлема» после госпиталя вернулся. Мог бы отморозиться, а он вернулся.

— Нормальный мужик, — согласился и кивнул я.

— В перспективе легко может стать командиром эвакуации. Лазит туда, куда даже разведка не лазит. Тем более он Вэшник.

— А «Прапор» куда делся? — вспомнил я про героического мужика.

— Да его в другой отряд забрали. К «Кинетику». Мне один человек, который его видел, рассказывал. Командиром группы.

— Жаль.

— Да и эти молодцы. Говорят, пока ходили за «двухсотым», включились в штурм, и два дома забрали, — с гордостью за своих бойцов сказал Серега.

Он, как и «Хозяин», был рад храбрости бойцов, из которых состояла его команда. Он смотрел вслед удаляющейся группе эвакуации и всем своим существом показывал, что переживает за каждого из них. Несмотря на всю свою жесткость, Серега был очень добрым и сопереживающим человеком, душой болея за тех, кто был достоин его уважения.

— Работа, конечно, адская. Но они видят, что и я здесь, на передке, и поэтому лучше меня не выводить из себя трусостью.

Он посмотрел на меня.

— И тогда все будет хорошо у нас. Так что такие дела.

— Согласен, — ответил я и улыбнулся. — Пошли дальше.

Мы шли между разбитых и сгоревших домов, и я удивлялся тому, что нас не заметили ни «Пегас», ни группа эвакуации. Эта часть домов была абсолютно пустынна, и если бы украинцы ночью незаметно заползли сюда с фланга, на котором они рубились с «Пятеркой», то легко могли бы вернуть себе этот участок. Из-за быстрого продвижения и потерь нам приходилось подтягивать тыловые группы и быстро бросать их в бой, не создавая сзади укрепов, насыщенных личным составом.

— Мы бы с тобой легко могли снять тут незаметно всех наших фишкарей, а остальных закидать гранатами. И все.

Зайти ночью оттуда, — я показал на запад, где были украинцы, — и опять занять позиции. Нужно «Горбунку» сказать, что тут нужно усиление, чтобы нам фланг не подрубили.

— Согласен, — не оборачиваясь сказал «Бас». — Не пользуется противник прорехами в нашей обороне.

Зайдя в дом, я по мелким деталям почувствовал гнетущую боевую атмосферу. Валялись две каски наших бойцов, украинский бронежилет в крови, много гильз и оберток от пачек с патронами. Внимательно осмотрев помещение и проверив подвал, мы двинулись в следующий дом. Спуска в подвал не было, и я на всякий случай крикнул вниз: «Есть кто в подвале?». И, не получив ответа, закинул туда гранату.

В доме валялось штук двадцать коробок от «Мавиков» и были разбросаны ящики от БК.

— Вот откуда они запускались.

— Да. Точка тут была. Столы к окнам придвинуты и диваны. Может, и пулемет отсюда работал. Судя по гильзам.

В следующем доме я нашел разорванный украинский бронежилет и услышал по рации, что наша группа нашла «Кабзика» — одного из пропавших без вести бойцов. Оставалось найти еще двух, один из которых при первом штурме упал в подвал. Он должен был быть в следующем доме, который я видел из окна. Подойдя к окну ближе, я увидел фрагменты тела — ногу с торчащей костью — и автомат.

— Я что-то нашел, — сказал я Сереге, который осматривал дом внутри. — Нога торчит с костью. Ее, видимо, оторвало ему.

И автомат.

Я стал мысленно строить маршрут, как можно было бы подобраться ближе к останкам, и увидел мину ОЗМ-72, привязанную к электрическому столбу.

— Нужно бы ее тротилом подорвать, чтобы другой кто-то не подорвался.

— Здорово. А я только хотел обойти вокруг, — заговорил «Бас», подходя ко мне.

— Да, я сам сейчас гляну.

Не успел я выйти из дома и вдоль стенки продвинуться ближе к этому месту, как раздался взрыв польской бесшумной мины, и я почувствовал сильный удар в левую сторону головы. Ощущение было такое, что мне кто-то сильно зарядил ногой по лицу. Один раз на срочке меня били трое дембелей за дерзость в их адрес, и ощущения были примерно такими же. Это был нокдаун, и я поплыл от этого удара. Лицо моментально перекосило и речь стала смазанной.

— Ой, блядь! — заорал я и стал сдерживаться, чтобы не орать сильнее. — Серега! Серега! — стал я звать «Баса» чтобы он посмотрел, что со мной.

Шатаясь, я вернулся в дом, и он стал меня осматривать.

— Осколок торчит прямо над бровью. Давай достану и перемотаю голову.

Он стал искать мою аптечку.

— Нельзя вытаскивать! — вспомнил я курсы медицинской помощи.

— Я же тебе говорил, что он в нас кидает, а ты говоришь не в нас. Пристрелялся, сука. Сейчас перемотаю, и в подвал пойдем, пока не прилетело что-то тяжелее.

Пока «Бас» перематывал мне голову, рядом прилетело еще несколько мин. Мы вышли на связь с «Горбунком» и доложили, что нашли «двухсотого» и что я ранен. В момент доклада одна из мин разорвалась прямо возле входа, ранив Серегу в ногу ниже колена, в икру. Мы поменялись местами, и я из раненного, которому он оказывает помощь, превратился в того, кто должен оказать помощь товарищу. Мы быстро переместились в глубь помещения, и он стал осматривать себя и перематываться. Кровь толчками выливалась из раны. Достав свою аптечку, он прижал рану гемостатиком и наложил на нее жгут. Мы приняли решение перебежать в соседний дом, где подвалы были надежнее, и, переждав обстрел, выдвигаться назад. Группа эвакуации, видимо переживая за нас, хотела выдвинуться сюда, но мы запретили им это делать и решили выползать сами, чтобы не рисковать группой. Как только мы заскочили в подвал, у его входа разорвалась одиночная мина, не причинив нам вреда.

— Из подствольника херачат, наверное. Был бы АГС, они бы нас очередью накрыли.

— Меткий, сука, хохол! Нормально навесиком бьет.

«Повезут меня в Россию или будут лечить тут?» — вертелась мысль в моей голове. С одной стороны, было привлекательно оказаться в госпитале, а с другой — было обидно, что мы попались в эту ловушку и оба получили ранения.

Быстрыми, насколько можно при ранении Сереги, перебежками мы доковыляли до дома, который был прямо напротив дороги, ведущей к базе. Притаившись у стенки дома, мы стали прислушиваться к звукам в небе и осматривать кратчайший путь к посадке. Буквально пару дней назад тут отступали «Лэнд» и «Нежеля». Только тогда по ним мочили пулеметы и автоматы. Перекресток, который нам нужно было пересечь, был больше похож на поверхность луны. Воронки разного диаметра и глубины покрывали его насколько хватало взгляда. Украинские минометы перепахали его с удивительной методичностью и точностью.

— Смотри, — сказал «Бас» и показал мне рукой на две раздутые туши. — Собак поубивало.

— Не, это не собаки. Свиней задвухсотило. Больше даже на диких кабанов похожи.

— На их месте могли быть мы, — заметил и улыбнулся Серега, не потеряв способности шутить.

— Нам больше повезло, чем поросятам, — поддержал его шутку я. — Давай. Ты первый!

Мы по очереди перебежали «открытку» и углубились в посадку, не менее прореженную минометами. Природа страдала от войны, еще больше, чем люди. Искореженные и разбитые в щепки стволы деревьев, торчащие в разные стороны, перепаханная земля, полностью изменившая свой ландшафт, напичканная боеприпасами и обильно политая кровью.

— Интересно, через сколько лет тут деревья вырастут?

— Так еще ничего не закончилось, — скептически заметил «Бас».

И как будто в подтверждение его слов по позициям соседней «Пятерки», которым доставалось еще больше, чем нам, стали работать «сто двадцатые» минометы. Пронзительные, режущие уши свист и разрывы заглушили последние слова Сереги. Под эти звуки и мысли о том, что сейчас там ребятам несладко, мы пробирались вдоль посадки. Отдохнув в подвале, в котором подкоптили львовских правосеков, и пообщавшись с пацанами, которые находились там в резерве, мы выдвинулись дальше.

— Видишь, пацанам меньше месяца осталось до конца контракта. Сегодня двадцать второе февраля, а им семнадцатого марта домой. И у каждого уже по два-три ранения. А у меня только второе.

— И у меня первое, — заметил «Бас».

— Мы с тобой, можно сказать, везунчики. Лечиться теперь поедем.

— Да и ранение вроде легкое, раз бегаю как сайгак.

Вернувшись на «Аид», мы встретили там расстроенного нашим ранением «Горбунка». Ранение двух командиров — это серьезная потеря для взвода, которая создает множество неудобств.

— Вот, видишь, тебя ругал, что ты по передку лазишь, а попал сам.

— Бывает. Это же война. Идите к медикам, и так, много времени уже ползаете раненными.

— «Абакана» или «Айболита» можно вместо меня подтянуть, пока меня не будет. Я думаю, что недолго лечиться буду.

— Хорошо, — коротко ответил «Горбунок» и стал отвечать кому-то по рации.

— Давайте скорее назад, — обратился он вновь к нам.

— А что там за история с БМП? — вдруг вспомнил я, что хотел узнать подробности.

— Да, мы с утра здорово продвинулись, на целый квартал. Эта тактика на удивление отлично работает, когда беспрерывно долбишь по ним из РПГ и всего остального. Они как-то нервничать сильно начинают. И отступают резвее, — поделился он своими наблюдениями. — И вот эти на БМП выкатились прямо к нам на территорию, не понимая, что мы ее уже заняли и в наглую, прикинь, стоят у наших домов и стреляют. Ну и ребята там выскочили и прямо в борт ей залепили два снаряда с семидесяти метров и разнесли эту мотолыгу в хлам. Командир сказал бойцу, лично шеврон вручит.

— Шеврон от командира получить — это большая честь.

В Бахмуте несколько наших групп продолжали штурмовать Кирпичный переулок, в который упиралось голенище «валенка», и Володя, попрощавшись с нами, вернулся к своей работе. Теперь ему какое-то время придется координировать и штурмовиков, и группы эвакуации, и своих «тяжей» с артиллерией. Вся власть и все ниточки управления боем сосредоточились в одних умелых руках. С одной стороны, это давало определенную оперативность и полное видение картины, но, с другой стороны, спать ему теперь придется еще меньше.

— Ты меня поэтому не хотел брать с собой? — подошел ко мне журналист, которого звали Саня.

— Конечно! Зачем тебе эти риски? Это не твоя работа.

— Я журналист! А хороший журналист в войну — это тот, кто двигается вместе со штурмовиками. Так в любую войну было. Самые известные журналисты — это те, кто в окопах на передке.

— Я тебя понимаю и уважаю за это, но мне такую ответственность тяжело тащить, — ответил я и улыбнулся с перекошенным замотанным лицом. — Грубо говоря, четыреста метров до передовой. Там мины, стрелкотня — у вас ни оружия, ничего, и вы привлекательные мишени. Взял бы я тебя сегодня, и мы бы сейчас в лучшем случае вместе ехали в госпиталь. В худшем — нас бы там всех положили. А это что?

— Что?

— Вызывай группу эвакуации, подвергай опасности людей. Вам работать можно, когда есть возможность. Ты уж прости, Санек.

— Ладно. Давай только я с тобой интервью запишу небольшое. Вот вчера разговаривал с тобой, и ты был целым, а сегодня ты уже раненный. Классно получится. И камеру, кстати, мою отдай, — напомнил он мне.

Госпиталь

По дороге в госпиталь мы заехали в штаб, и я показал «Птице» и командиру, где нами были обнаружены останки бойца и его автомат.

— Ладно, «Констебль», после госпиталя возвращайся во взвод. В другие подразделения не иди, — сказал мне командир.

— Обижаешь. Я часть взвода. Можете даже не сомневаться, не подведу.

— «Нежеля», к сожалению, умер. Мужественно ушел, — с грустью добавил «Крапива».

Мы оставили всю свою экипировку в штабе, попросили, чтобы пацаны сберегли ее до нашего возвращения, и выдвинулись в госпиталь, который находился в Луганске. Стала болеть голова, и появилось головокружение. Я периодически трогал край осколка, который торчал из височной кости, и думал о том, что мог легко остаться одноглазым, или в висок и все «двести».

«Сколько еще будет везти?» — задался я вопросом, на который не было ответа.

Пришлось оставить в Зайцево и свою обувь. Я сильно распорол себе один ботинок, пока бегал по руинам. Я пытался найти другие ботинки, но у меня ничего не вышло.

Так как машина уже ждала, да и наши раны давали о себе знать, пришлось ехать в четырех парах носок и тапочках. Ноги мерзли чудовищно. Пока ехали, я рассматривал унылые окрестности и старался справляться с болью, которая распространялась все сильнее. Глаз заплыл, и в голове слышался привычный шум, который у меня обычно начинался после очередной контузии. Мне становилось все хуже и дискомфортнее. Всякий раз, когда у меня болела голова, я ощущал раздражение и бессилие из-за невозможности хорошо соображать.

Госпиталь находился в старом советском здании, как и все, что здесь было. Создавалось такое ощущение, что за время нахождения в составе Украины в городе не смогли построить ничего нового. А уж когда вспыхнула гражданская война между восточной и остальной Украиной, было не до стройки. Тут было так же холодно, как и в кузове машины. Ноги окоченели, и я постоянно разминал их. Нас посадили ждать осмотра на деревянные неудобные стулья из актового зала и предложили подождать. Примерно через час за мной пришли, и оказалось, что тут у них свои правила.

— Кто из вас, «Констебль»? — спросила медсестра.

— Я.

— Пойдемте за мной, — пригласила она меня.

— А Серега? Мы же вместе.

— Ему придется подождать. Так как бывшие заключенные из ЧВК у нас лечатся в другом отделении, — с невозмутимым лицом ответила она.

Мы попрощались с «Басом» с надеждой в скором времени увидеться, но мне было грустно от бюрократичности этой системы, в которую мы вернулись, не отъехав и пятидесяти километров от линии боевого соприкосновения. Мы вновь окунулись в мир деления на хороших и плохих, на полноценных и нет. Чем от меня отличался мой боевой товарищ, что его нужно было лечить отдельно? Ничем. Буквально еще с утра мы вместе с ним бегали по Бахмуту, а тут меня невольно поставили в привилегированное положение по отношению к нему. В голове всплыли кадры разговора Левченко и Шарапова из фильма «Место встречи изменить нельзя», где штрафник рассказывал своему бывшему командиру, как из-за черствости и ханжества сотрудника НКВД он попал в банду. Стало и без того еще более тоскливо и грустно от двойственного отношения к бойцам, которые отдают свои жизни за страну.

Мне сделали снимок и достали осколок, который я попросил себе на память. Добрый доктор, который меня осматривал и обрабатывал рану, с улыбкой вручил мне этот кусочек железа с рваными краями, который мог легко стать причиной моей смерти, если бы не встретил на своем пути черепную коробку. Прилети он в глаз или в висок, возможно, он с легкостью бы пробил мне мозг, вызвав в нем кровотечение. Жизнь в современной войне зависит от случая и, конечно, от знаний военной науки выживания.

Меня перевезли в хирургическое отделение более отдаленного госпиталя, который находился где-то в Луганской области. Это было небольшое здание в несколько этажей с множеством палат, выкрашенных в зеленый цвет. Фасад его был обшарпан и не ремонтировался вечность. В каждой палате находилось несколько железных кроватей с панцирной сеткой, покрытых продавленными матрасами, на которых умерло не одно поколение больных. Было такое ощущение, что я оказался на съемках фильма по рассказу Антона Павловича Чехова «Палата № 6».

Старенькая низкорослая нянечка повела меня в мою палату, где мне нужно было лежать и лечиться. Я на секунду остановился на пороге и оглядел комнату. В тускло освещенном помещении находилось три человека, которые сидели за столом и, специфически сутулясь, предавали друг другу «чифирбак».

— Привет, — поздоровался я. — «Констебль», из седьмого ШО.

Присутствующие по очереди представились, и я понял, что тут все «проектанты», как я и предполагал изначально.

— Ты Кашник? — спросил меня один из них.

— Нет. Но я делю людей не по таким понятиям. Для меня важно, мудак человек или боец, — спокойно ответил я.

Я увидел, что они немного напряглись, и мои догадки подтвердились. Чем дальше мы оказывались от линии боевого соприкосновения, тем больше в людях начинали говорить их старые представления, с которыми они жили раньше. Я не был зеком и идентификации со мной у этих ребят было не много. Я был для них Вэшником, а это было чем-то отдаленно напоминавшим совершенно другую «масть», которая не билась с их понятиями. И если в окопах это чуть-чуть сглаживалось близостью смерти и жесткой необходимостью воевать бок о бок, то тут эти представления о своих и чужих, вновь вылезали наружу, как со стороны государства, так и со стороны самих заключенных. В тех кругах, где я вращался раньше, у этого было четкое название — самостигматизация. Ярлык, который вешал на себя человек, из-за регулярного отвержения его среднестатистическим обществом.

— Чифир будешь? — предложил мне другой парень с перевязанной рукой и ногой.

— Нет, спасибо. Голова болит.

После того, как я отказался разделить совместное распитие чая, я скорее всего попал в категорию людей, к которым стоит присмотреться внимательнее. Они на время замолчали и заговорили между собой более тихо, чем разговаривали до этого. В палате повисло тягостное напряжение. Я разложил свои вещи на кровати и пошел на разведку: осмотреть окрестности и перекурить. Здесь все напоминало ту первую пересылку, на которую я попал после Молькино.

Лица этих людей ужасно напоминали тех, кого я встречал там. Те же поцарапанные осколками люди, рассказывающие свои байки про ужасы войны. Но по сравнению с прошлым разом, который был всего три месяца назад, я мог и сам рассказать им много интересного и правдивого. Мы все находились в более-менее одинаковой жопе, но эта склонность к преувеличению и излишней драматизации в их рассказах раздувала эту жопу до размеров черной дыры, пожиравшей вселенные. Хотя, если говорить, по справедливости, я сильно обобщал, и те, кто меня окружал сейчас в госпитале, были разными. Мой мозг, истощенный страхом и агрессией, замечал все самое плохое и старался игнорировать приятное и человечное.

— Они же тебе чифира предложили. Что ты на них взъелся? — стал рассказывать раненный в сердце психолог раненному в голову вояке.

— А чего они тут ноют? Не могу я это слушать больше.

На передке, эти зоновские рассказы надоели.

— Дай тебе волю и разрешение, и ты бы завыл. Но ты не можешь. Ты законсервировал себя и меня вместе с собой. Замуровал в клетку маскулинности и пацанской бравады, которую ты немного путаешь с героизмом.

— Опять ты свою психологию тут разводишь? Пришел воевать — воюй! Нехер тут жалость распускать свою и заражать ей других.

— Да что тут страшного послушать этих людей и посочувствовать им. Мы же это умеем.

— Нет. Раскиснешь тут опять, а через неделю обратно по руинам бегать. Наша война еще не окончена!

Первые два дня я провел в одиночестве. Общаться и слушать героические истории про то, как тяжело им было, не хотелось. А свои рассказывать не хотелось тем более.

«Эрик»

На второй день в курилке ко мне подошел паренек небольшого роста с голубыми глазами.

— Привет, «Констебль», — улыбаясь сказал он. — Ты меня помнишь?

— «Эрик»? — вспомнил я его позывной. — Живой?

— Я тут уже три месяца по госпиталям катаюсь. С того самого дня как мы зашли. Я всего три дня и повоевал.

— А как тебя ранило? — попытался вспомнить я. — Там такая куча-мала была… Я помню, что ты первый тепловизор приволок.

— Так помнишь, когда из Зайцево выдвигались, ты мне сказал: «Андрей, будешь замыкающим, подгонять, кто отстает, ну и смотреть что там вообще»?

— Уже не помню. За три месяца столько прошло.

— Я и шел. Машины расхераченные гражданские в кюветах валялись, — стал рассказывать «Эрик», вспоминая подробно события тех дней. — Слева поле было, и черный бык лежал мертвый. А когда на трассу вышли, я там первый раз труп увидел.

В футболке и в трусах солдат украинский.

— Мы его убрали через месяц, чтобы «пополнях» не пугать.

— Ты же мне сказал следить, а я смотрю, «Сабля» смоленский отстает. В учебке понтовался, а тут заныл. Я стал его подгонять, а он давай заднюю включать: «Не могу больше нести. Кину это БК тут». Я говорю: «Я тебе кину! Это пацанам и нам!». В итоге донес все-таки.

— Мы потом собирали БК за такими.

— Потом ты пацанов послал группу «Серебрухи» выносить. Потом «птички» эти первые ВОГи по нам кидали, и «Банур» сбил одну. Страшно было. Все деревья и кусты посечены!

Просто я такого никогда не видел и не хочу даже видеть больше — это просто пиздец. Повсюду воронки.

— Я тогда тоже растерялся немного, — уже с умилением, как о воспоминании детства, вспомнил я ту ночь.

— И ты меня отправил помогать «Айболиту» раненых выносить. Мы их с «Зефом» таскали. Конец ноября, а с меня пот тек ручьем. Очень тяжело, конечно, было. Потом из палатки и двух палок сообразили носилки сделать. Полегче стало. Дотащили его до промки этой, где подвал был, и в здание забежали. А пацаненок, которого несли, он на позитиве такой, подшучивает. Мы с ним разговаривали, чтоб он в сознании был. Нормально донесли и передали его медикам.

— Это первый наш «Аид».

Увидев его удивленное лицо, я пояснил:

— Короче, первый госпиталь и база на заводе «Рехау».

— Ааа. И мы, чтобы не идти по улице, пошли сквозь здание. Смотрю, лежит «двухсотый», пакетами накрытый. Рука торчит. Я мимо иду и думаю: «Лишь бы не дернулся». Но он не дернулся. Там уже взяли носилки нормальные и назад.

«Эрик» глубоко затянулся сигаретой, видимо погрузившись в воспоминания.

— Назад идем, смотрю «Айболит» на плече пакет несет.

Я спросил: «Кто это?». Он говорит: «Серебруха». И полдня не воевал.

— Да. Полгруппы его сразу убило.

— Вернулись мы в блиндаж. Жрать хотелось сильно. Нашли там меда полбанки и давай палками его есть. Джип украинский еще проскочил по дороге. Мы пока связывались, чтобы узнать, чей он, он уже назад уехал. Повезло им тогда. Я первым на фишку встал. Холодно было очень. Вернулся и присел там в блиндаже и какой-то тряпкой накрылся в темноте. Не согрелся, конечно, но ощущение, что теплее, было. — «Эрик» улыбнулся, глядя на меня. — Жить захочешь, и в говне плавать будешь.

— Согласен.

— Потом танчик этот. Который на перекресток выезжал и по нам работал. «Айболиту» еще задачу нарезали блиндаж взять укропский. Они пошли работать. Группа «Банура» раненых выносила, а «Абакановская», в которой я был, блиндаж охраняет. А я так замерз, что вызвался тоже раненых таскать. Ты тогда еще послал нас раненого вытаскивать. Добежали с «Маконом», зацепили его и назад. И они по нам давай из миномета. Рядом клали, аж ноги подкашивались. Дотянули.

Минут пять посидели. Передают: «Цистит» «триста». Пошли за ним. У него пуля в лопатку вошла. Еле его доволокли. А после с «Айболитом» напросился в накат пойти.

— Натерпелся ты, значит, в первый день.

Я смотрел на Андрея и не мог представить, как этот на вид не сильно мускулистый парень, целый день носил раненых.

— Запрыгнули в окоп. Тут мы, а метрах в ста пятидесяти за углом уже укропы. Жрать охота. Тут «Хваня» нашел кружки какие-то и примус нульцевый! Вода и кофе у нас свои были. Смешно было. По нам танк херачит, миномет херачит, «птички» кидают ВОГи, а мы сидим кофе варим, как аристократы. Выглянешь: «Танк стоит? Стоит. Ну и хер с ним!». Смотрю, загорелся танк этот. Пацаны там добили одного, и по рации «Крапива» говорит: «Тушите его телефон и с документами тащите в штаб».

— А «ночник», где ты тогда взял?

— Да на веточке висел. И плащ-палатка в чехольчике нуль-цевая. Одел я эту плащ-палатку, а «Айболит» мне говорит:

«Ты шуршишь теперь. Спалишь нас. Оставайся тут, “Калфа” прикрывай. Он нас прикрывать будет отсюда».

«Эрик» закурил новую сигарету и продолжил.

— В восемь вечера они пошли брать этот блиндаж. «Калф» пару выстрелов сделал, и пулемет клина словил. Сел он его перебирать, а тут метрах в десяти от нас первый прилет мины. Херак! Мы в окоп залезли. Пока он там возился со своей пукалкой, я по посадке стрелял, чтобы не обошли нас с фланга. Тут «Сверкай», снайпер наш, прибегает. Только залез в окоп, и тут мина в окоп наш в двух метрах от меня.

Андрюха развел в стороны руки и посмотрел на меня, как бы показывая, что не виноват.

— И вот. Я, значит, лежу и все слышу, а сказать ничего не могу. Глаза открыты и пошевелиться не могу. Хриплю, значит. Они ко мне: «Ты типа как?». Я им пытаюсь головой помахать, знак подать. А «Калф» «Сверкану» говорит: «Нихера его раскорячило!». И раз, свалили оба. И меня бросили. Остался я там один.

— Суки, — вспомнил я, как они приползли ко мне в блиндаж.

— Лежу и думаю: «Вот и все. Отвоевался ты, Андрюха. Теперь и дочка сиротой останется. И в Брянск не вернешься. Ну хоть будет отцом гордится, что за Родину погиб, а не просто зек какой-то». Через пять минут дыхание восстановилось» Начинаю ногами шевелить. Работают. Руками пробую. Одна работает. Вторая нет. «Оторвало, может», — думаю. Голову повернул. «На месте. Уже не плохо. Дочке обещал вернутся. Нужно ползти». И давай как гусеница ерзать туда-сюда. На бок перевалился. По стенке вверх поднялся и пошел в вашу сторону.

— Упорный ты! — поддержал я его.

Я вспомнил тот день, и моя злость на «Калфа» со «Сверканом» становилась все сильнее.

— Где на четвереньках, где ползком. Метрах в тридцати от блиндажа начал пароль орать, чтобы не убили свои. Пацаны выбежали, в блиндаж меня притащили, а там эти суки сидят. «Калф» со «Сверканом». Посмотрел я на них. «Ну что, герои? Бросили меня подыхать одного?». Они в рот хер засунули и молчат. Пидоры.

— Убило их обоих. «Калф» все спрятаться хотел. Все равно убило.

— Царствие небесное. Я уже простил их.

На лице «Эрика» за долю секунды отразились и злость, и жалость, и умиротворение.

— В общем «Ленсум» перемотал меня и отправил с группой эвакуации. Они меня на носилки хотели, а я не стал. Боялся, что парализует. Больно было сильно. Ни сесть, ни встать. Я там катался от боли, пока обезбол не вкололи.

— Пешком? Там идти здоровому час.

— Так и они мне так сказали, но я настоял. До подвала дошли. Там меня еще раз обезболили, а боль не проходит. Слышу, «Досвидоса» спрашивают: «Какой он?». Он говорит:

«Средний». Меня отпустило немного. Не тяжелый, и то хорошо. Пошли мы дальше. Мороз. Я полуголый. Пер чисто на адреналине. Там за «Шкерой» мост такой расхерачен-ный. Я остановился и говорю им: «Пацаны, больше не могу». Они: «Что такое? На носилки?». Я говорю: «Не, пока не посру дальше не пойду!». Они говорят: «Нуты тип!». Я отвечаю:

«Я с Брянска!». И мы давай там ржать. В Зайцево уже все обработали и в Первомайку отвезли. В общем, контузия спинного мозга и куча осколков в шее. Поэтому и руку отстегнуло. Теперь уже легче. Работает потихоньку. Но я каждый день занимаюсь. Пару миллиметров до артерии не дошел один.

— А как получилось, что мина перед тобой взорвалась, а осколки сбоку у тебя?

— Мину увидел, и голову отвернул. Вот они мне сюда и зашли все двадцать пять.

— Ничего себе реакция у тебя! Реально видел мину?

— Как тебя.

— Я тоже всем говорю, что видел снаряд, который меня контузил, а они не верят.

— Убило, значит, «Калфа» со «Сверканом»?

Я кивнул.

— А я все думал, что им при встрече скажу. Ну ладно.

В курилку пришло еще два человека. Один из них был БСником, который до зоны служил во Внутренних Войсках.

А второй совсем не был похож на заключенного и выглядел очень интеллигентно.

— Знакомься, — сказал Эрик. — Это «Юрген», а это «Колдун». Он тут — смотрящий… Старший, короче, от «Конторы».

Я пожал им руки.

— А это мой командир — «Констебль».

— У тебя ранение в голову? — «Колдун» сразу стал со мной общаться на ты, как со старым приятелем. — На Россию поедешь. Вэшников всех туда оправляют.

— Посмотрим, — не стал я с ним спорить.

Мы покурили вместе и пошли по своим палатам, но мысль, что я могу поехать лечиться в нормальное место в Россию, не давала мне покоя. Я представлял, как врач мне говорит: «Собирайтесь. Вы едете в Россию!». Или того хуже предложит мне самому выбрать, ехать или нет: «Вы хотите поехать в Россию?».

— Что ты будешь отвечать им? — спросил меня вояка, вглядываясь в мои глаза. — Давай! Ответь себе честно!

— Ну, с одной стороны, хочется поехать…

— А с другой — ты обещал командиру вернуться! Дело не доделал и домой?

— Конечно вернусь!

Я знал, что если я дам заднюю, то всю оставшуюся жизнь буду есть себя и чувствовать трусом.

От моих раздумий и споров с самим собой в этот раз меня спасла медсестра, которая позвала меня на капельницы. Мне ставили магнезию, чтобы привести голову в порядок после контузии, как это делали и наши медики в первый раз. Это давало положительный эффект, но главное было не в этом — за шесть дней жизни в санатории я отмылся, выспался и пришел в себя. Но обстановка всеобщей жалости давила на меня все больше.

«Чем она обусловлена?» — пытался я понять причины происходящего.

Люди сидели в зоне. Попали они туда не просто так, и большинство из них, как и большинство инфантильного населения в стране, не особо понимает, что в этой жизни никто никому ничего не должен, даже если им кто-то что-то обещает. И вот им дается шанс рискнуть и, поставив на кон жизнь, пройти через чистилище и выйти на свободу. Реально то, что такое современная война, понимают единицы — такие, как Володя. Остальные, встретившись с реальностью, просто травмируются, но деваться им некуда, и они быстро пытаются хоть как-то адаптироваться к происходящему и выжить. В обычной жизни большинство из них утопило бы свое горе в стакане, а так как возможность «раскумариться» тут ограничена, и чифир с сигаретами вряд ли им помогает справится со своими внутренними демонами, инстинктивно они начинают жаловаться на свою нелегкую долю друг другу. Это хоть как-то помогает слить напряжение и переработать весь тот пиздец, с которым нам пришлось столкнуться. Если бы в этом госпитале, как и полагается, лечили бы не только тело, но и психику, то атмосфера была бы получше. Если бы здесь была группа взаимопомощи, которая бы помогала им выговориться, получить поддержку друг от друга и опыт преодоления и проживания своих страхов, атмосфера тут была бы совершенно иной.

— Но мы имеем, что имеем. Помогать им никто не будет, — вклинился в размышления вояка, нарушив гармонию. — А поэтому пользуемся тем, что есть. Огромная часть бойцов, такие как я, «Бас», «Крапива» и «Горбунок» и другие ребята, воюют и требуют от себя и других мужественно проживать все тяготы воинской службы. А вторая часть бойцов ноет и старается задержаться здесь хоть на какое-то время, чтобы не попасть опять на передок.

Через шесть дней, попрощавшись с «Эриком», меня перевезли в другое место, где был устроен госпиталь для тех, кто проходил этап стабилизации перед отправкой обратно. Это место было заставлено одноэтажными шкон-ками и вмещало в себя несколько сотен человек. Едва приехав сюда, я встретил Серегу, который находился здесь уже какое-то время.

— Ну что? Как нога?

— Уже лучше. Рану почистили, но осколок удалять не стали. Говорят, нет смысла, — раздраженно сказал Серега. — Тебя увезли тогда, а я почти сутки еще на этом стуле просидел. Хоть бы одна тварь подошла! Пока я там их напрягать не начал, хер шевелились, — стал обоснованно возмущаться «Бас». — Вот тебе и благодарность.

— А тут-то как?

— Да нормально. Пацаны все свои. Чай, кофе, конфетки с печеньем. Жить можно. На втором этаже можно поспать, правда, там условия так себе.

Меня очень хорошо встретил коллектив пацанов из нашего взвода, большинство из которых я знал только по позывным, а не в лицо. Серега первое время пытался мне их представлять, но я не мог сразу запомнить всех. Было приятно, что они меня знают и хорошо относятся ко мне, несмотря на то что я командир. Иногда я думал, что кто-то из бойцов, которых я посылал в штурмы, мог ненавидеть меня, но с этими ребятами такого ощущения не возникало. Было приятно чувствовать себя одним из них. Я не мог себя упрекнуть, что прячусь от боя и не делаю того, на что посылал их.

Вечером мы с «Басом» поднялись на второй этаж и оказались в необорудованной комнате с деревянными поддонами на полу. В комнате уже было четыре человека, которые застелили свои поддоны картонками от ящиков. Из-под потолка свисала лампочка, тускло освещая эту нехитрую конуру, которая в госпитале называлась гордым словом «палата».

— Это у вас вместо матраса и простыни с одеялом? — спросил их Серега.

— Ага. А вы откуда?

— Я из Владивостока, ну и из Москвы.

— Мы оттуда, откуда нужно, — оборвал лишние вопросы «Бас», который порой с зеками разговаривал просто и доходчиво. — Переночуем и дальше поедем.

— Ясно, понятно, — слегка напрягся спрашивающий.

— На ИВС или в тюрьме бывал, «Констебль»? — улыбаясь спросил он меня.

— Не приходилось.

— Поздравляю. Это что-то похожее. И люди, и шконари. Все как там. Располагайся.

Мы выбрали себе два не застеленных картоном поддона и улеглись спать. Через какое-то время я услышал сопение и храп, привыкших к таким кроватям людей, и, полежав еще немного, провалился в тревожный сон.

На фото боец «Досвидосс»

Весь следующий день мы решали, как бы быстрее отсюда выбраться. Вечером мы опять пошли на местное построение в ожидании услышать свои позывные на отправку. Когда шла эта процедура и называли позывные тех, кто должен был ехать дальше, в воздухе повисала гробовая тишина. В воздухе звучал позывной, и тот, кого вызывали, вздрагивал и начинал справляться с внутренним несогласием. Медленно он начинал собирать свои вещи и под тяжелые взгляды товарищей, которые обнимали его и жали ему руки, он уходил к двери. Один парень, видимо не выдержав напряжения или вспомнив свой опыт освобождения из мест лишения свободы, повернулся у двери и, сложив руки над головой, потряс ими в знак солидарности со всеми нами.

Госпиталь № 3

Послушав еще три дня старые песни о главном, я совсем заскучал. Вокруг говорили о том, что их неправильно лечат или лечат недостаточно хорошо. Что за две недели нереально восстановиться после ранения и контузии. Но война требовала бойцов, а потери были большими. Бахмут как доисторическое мифическое существо требовал новых жертв с нашей и украинской стороны. А так как с декабря месяца «Вагнеру» запретили набирать заключенных, переключив их на Министерство обороны, госпиталь работал в ускоренном режиме. Серегу хотели оставить, но путем жестких переговоров удалось убедить местного начальника, что лучше нас отправить дальше. Механизм со скрипом провернулся несколько раз, и через три дня меня, Серегу и несколько других бойцов перевезли в другое место.

По приезде в госпиталь номер три я встретил пацана, с которым был в Молькино. Он после обучения попал к нашим соседям в «Десятку» — десятый штурмовой отряд — которая заходила в Бахмут восточнее нас, за поселком Опытное. «Десятка» была первым подразделением, которая вгрызалась в «частник» Бахмута с нашей стороны. Им достались огромные промки и пятиэтажки, за которыми шел «частник». Я рассказал ему о тех, кто погиб из нашего призыва, а он рассказал мне о тех, кто попал с ним в «Десятку».

— А ты как сам? — поинтересовался я.

— ПТУРщиком последнее время. Вот, осколками посекло.

В основном вторичкой.

— А «КТМ» как? Байкер такой с наколкой на шее из Химок?

— Который на пулеметчика учился?

Я кивнул.

— Так погиб он. Он был командиром минометного расчета. Контрбатарейка была. Накрыло их.

— Ясно… А «Метис»? Мужик такой лет сорока. Крепкий.

— Проявил себя. Он командир направления. Боем руководит. Жив.

— Здорово. Увидишь — привет от меня.

В этом месте нас разбили по своим отрядам и стали капать дальше. В первый же день я там встретил пацаненка, который был из группы «Серебрухи». Он находился тут четвертый месяц. Ему сильно повредило руку, когда по нам работал танк, и его оставили дослуживать в роте обеспечения порядка. Вместе с ним был «Галилей», которого я рад был видеть.

Маленький осколок застрял у него в суставе и больше не позволял ему вернуться на передок. Он был тут за старшего и вел себя вызывающе по отношению ко многим. Они встретили меня как дорогого гостя и сразу стали угощать бутербродами, кофе и сигаретами. Выбежал и «Артек» — молодой герой, в одиночку взявший огромный укреп — и стал жать мне руку.

Я был рад пацанам и даже подобрел в их компании. Нас разместили в четырехместные домики, без особых удобств. Но, в отличие от предыдущего места, тут поверх поддонов клали тонкие продавленные матрасики.

Потусовавшись здесь несколько дней, я все больше задавался вопросом: «Когда меня окончательно отпустят и отвезут в отряд?». Я решил взять свою судьбу в собственные руки и пошел к главному по госпиталю. Главный оказался худощавым и желчным Кашником лет тридцати, уставшим от претензий местной публики.

— Сколько вы меня еще будете тут держать?

— Тебе необходимо долечиться.

— Так вы меня не лечите толком. Я просто тут сижу и ничего не делаю. Отправьте меня уже обратно, — стал я конфликтовать с ним. — Ставьте капельницы тогда.

— Ты мне будешь рассказывать, как тебя лечить? Ты тут кто? Врач? Или больной?

— Я просто не хочу тут сидеть без дела. Я хочу назад в свой взвод. Я там больше пользы принесу, чем тут сидеть и часы считать.

— Вон к старшему подойди и в караулы ходи. Раз не умеешь отдыхать как нормальные люди, — ответил он и посмотрел на меня как на придурка.

— Ладно, — я понимал, что он просто делал то, что ему было поручено. — Но, если что, сразу отправляй.

Я напросился в караулы, чтобы хоть как-то убивать время. Караул несли по восемь часов, за которые я успевал много раз обойти госпиталь по периметру. Я ходил и рассматривал реку, промерзшую землю, деревья, которые тут были совершенно целы и невредимы. Мне было тревожно несмотря на то, что я был в глубоком и относительно безопасном тылу.

— Что, отвык от мирной жизни? — с ухмылкой спрашивал вояка.

— Думаешь деформация?

— Или посттравматическое стрессовое расстройство. Тревожность повышенная? По ночам кровавые мальчики снятся? Или картинки в голове постоянные о боях?

— Да, просто не по себе.

— А чего тебе не по себе? Солдат отдыхает — служба идет. От кого ты убежать на передок хочешь? От себя? Так не убежишь.

— Я что-то не пойму?! То ты меня воевать зовешь, то в госпитале сидеть. Ты за кого?

— Так это ты не понимаешь военной службы. Тебя ранило? Ранило! Вот и отдыхай!

— Таку тебя все просто! Обзавидуешься…

Я услышал, как стали звать на вечернее построение, и прекратил внутренние споры. Военный бы назвал это построение неорганизованной толпой кучи людей, но тут это называли иначе. От нас требовалось только одно: в момент, когда выкрикивали твой позывной, просто обозначить, что ты никуда не делся и жив. Встав в подобие строя с остальными бойцами, я оглянулся по сторонам и увидел людей, которые были моими сослуживцами. Все мы, не взирая на разницу в возрасте, национальности, уровень образования и достатка, составляли подразделение ЧВК «Вагнер» и служили в его составе Родине. Как и в Молькино, вокруг меня были люди, которых судьба привела именно в это место и в это время. Каждый из нас сделал свой выбор, который уже нельзя было отменить. Я стоял, думал об этом и фоном слушал нашего бородатого коменданта, который с утра до вечера благим матом орал о нашей бестолковости и непригодности. О том, что нам лучше сдохнуть, чем позорить имя ЧВК. После этого ритуала объявляли позывные тех, кто должен был ехать на следующее утро в отряд. В тот вечер под воздействием этих криков я почему-то понял то, чего не понимал до этого. Эти ребята, которые стояли вокруг меня, уже знали, что их ждет на передке, в отличие от первой отправки, когда все было покрыто наивностью и «туманом войны». Они прошли свой индивидуальный ад и выжили, оказавшись здесь. И теперь им опять предстояло вернуться туда, где отрывает конечности, где в голову и тело прилетают осколки, где тебя могут убить в любую секунду.

— Ну наконец-то ты стал понимать азы солдатской лямки, — шепнул мне на ухо вояка.

Госпиталь был единственным местом, где они могли легально отдохнуть и тянуть резину до окончания контракта.

У каждого из них было право выжить. Я был не в праве винить их за это. Осознав эту простую истину, я перестал злиться.

— «Констебель», — услышал я свой позывной.

И огромный груз размышлений и сомнений свалился с моих плеч.

Я ехал туда, где все было понятно и просто.

— Слава Богу! — сказал я шепотом «Басу», который стоял рядом.

— «Бас».

— Слава Богу! — произнес и он.

Возвращение

Рано утром нас погрузили в автобус и повезли в Попаску. Настроение было приподнятое и, одновременно, тревожное. Мысли шли нескончаемым потоком: «Как там сейчас? Насколько мы продвинулись? И куда я попаду?». Морозное мартовское утро уже обещало близкую весну. Природа оживала, и земля на полях, которые простирались в этих местах до горизонта, чернела жирным черноземом. Места здесь были плодородные и богатые. Сельское хозяйство, шахты и заводы могут давать достаточно рабочих мест и продукции, которая отсюда может идти и в Россию, Европу и по всему миру, как это было всегда.

По водонапорной вышке с надписью «Владивосток» я понял, что мы на месте. Я увидел знакомую пятиэтажку, откуда мы выдвигались в сторону «ленточки» в составе нашего отряда. Не успев поностальгировать и отдохнуть от автобуса, я увидел «Урал» без опознавательных знаков, который подъезжал к нам. Мы быстро погрузились и поехали в Клиновое. Там нас встретил «Сезам», как обычно распахнувший широту своей души для дорогих гостей.

— Привет, командир!

Он, улыбаясь с хитрым природным прищуром, пожал мне руку.

— Как ты? Как голова?

— Подлечили.

— А «Айболит» тяжелый «триста», — сразу выпалил он и, опережая мои вопросы, стал рассказывать подробности: — На жигулях повезли бабушку неходячую на эвакуацию и на мину противотанковую наехали водительским колесом. Пацан за рулем насмерть, а Женю посекло серьезно.

— А бабуля?

— Живая. А Женька в госпиталь сразу увезли.

— Ясность полная, — вспоминая Женю прошептал я. — Тебе, кстати, «Эрик» привет просил передать, если увижу.

— Где ты его видел? Как он?

— Катают по больничкам все это время. Привезли в Луганск, а врач ему говорит, что в шее полно осколков, и они тут ему ничего сделать не могут. Бояться, мол, что останется лежачим, если нервы повредят.

— Короче, ответственности боятся. Или просто неграмотные.

— Наверное. Говорил, что возили его еще в какую-то богадельню. Там тоже отфутболили. Один врач, говорит, упырь: без обезбола людей резал. Азамат какой-то. А второй врач, говорит, хороший был. Он там собрал документы таких же, как «Эрик» — вагнеровцев — и нашу службу безопасности вызвал, чтобы они разобрались, почему людей с тяжелыми ранениями в Россию не отправляют. Сидят там, ждут, когда СБшники приедут.

— Че совсем плохо с ним?

— Рука еле поднимается, но он молодчик. Разрабатывает ее. В общем, должны там разобраться с ними. И «Мошпу», говорит, видел. Тому вообще на год вперед операции расписали по всей России, чтобы восстановить кишечник.

— Зато живые, — подвел итог «Сезам» за неимением других веских аргументов.

«Сезам» предложил сходить и позвонить домой, но я отказался. С каждым прожитым тут месяцем у родителей укреплялась надежда, что я приеду живой. Я понимал, что это ложная уверенность. Тут можно погибнуть в любой момент. Время, которое я провел тут, не имеет никакого значения. Мне было трудно эмоционально восстанавливаться после звонков.

А силы были сейчас нужны, чтобы быть бдительным и выжить.

Мне не терпелось попасть на передок, и я не стал засиживаться в Клиновом. При первой возможности я попрощался со всеми и стартанул вместе со старшиной «Мамаем» в Зайцево. «Бас» задержался по своим делам, и я поехал один. Чем ближе мы приближались к Бахмуту, тем сильнее становился шум контрбатарейной борьбы. Канонада и ее интенсивность нарастали по мере приближения, как и стук сердца в груди, вместе с концентрацией адреналина. Сотрудники компании часто не возвращались после ранения, и я точно знал, что народ делал ставки, вернусь я или нет. Это придавало спортивной злости, и мне хотелось сказать им: «Не ждали, а я вернулся!». Первым я встретил заместителя командира взвода, «Птицу», и, конечно, не стал ему ничего говорить.

— А ты чего в Россию не поехал лечиться?

— Дела еще остались, — коротко ответил я, чтобы не объяснять, что трудно было бы жить, если бы я дал заднюю.

Назад в Бахмут

— Привет, бездельник! — радостно встретил меня командир.

— Здравия желаю, — поздоровался я и пожал его крепкую руку. — Какие будут приказания?

— Рад, что ты вернулся «Констебль». «Горбунку» там помощь нужна. Они сильно продвинулись, и фронт растянулся.

Он развернул передо мной карту, и я с огромным удивлением увидел, что наш взвод за двенадцать дней продвинулся на километр в глубь города — почти до Мариупольской улицы. Это был огромный кусок, в четыре раза больше того «валенка», который мы взяли в первые недели.

— Как так? — удивился я.

— Так, — улыбаясь ответил «Крапива». — Давили. Давили.

И додавили. Тут вот «Пятерка» зашла со стороны кладбища Мариупольского. Тут «Четверка». Мы им часть позиций передали, чтобы они страховали нас с запада. А тут мы. «Горбунок» тебе все расскажет. Экипируйся и вперед. Такси будут ждать.

— Да вы тут как ледокол просто, — не мог я успокоиться.

— Володя, видишь, молодец.

«Крапива» посмотрел на меня.

— Ты по полям вел, а он, со свежими силами, включился и по городу прет. Даже командир отряда доволен.

Все мое обмундирование — АКСу, шлем, броник и разгрузка — было на месте. Коптерщик нашел мне новую форму и обувь. «Пустырник» выдал двенадцать новеньких магазинов, патроны и гранаты. А остальные вещи я забрал у «тяжей», где хранился мой рюкзак с перчатками, термобельем, носками и балаклавой.

Противник редко бил по тыловым позициям, в основном акцентируя свои удары по позициям в городе. Можно было не ломиться, как раньше, по непролазным кустам, а спокойно дойти до штаба по Артемовскому шоссе. До трехэтажки мы долетели минут за десять. Я испытывал сильное волнение перед встречей с пацанами.

«Интересно, нашли ли они хаски? — мысль о слове, данном Наталье, не покидала меня все эти дни. — Если не нашли, то, получается, я балабол».

— О! «Констебль»! — встретил меня удивленный паренек, стоявший на «фишке» у подвала. — Рад, твоему возвращению!

— Спасибо, — с серьезным лицом ответил я и спустился в подвал.

Прошло всего двенадцать дней, а у меня было такое ощущение, что я не был тут год. Володя встретил меня радостно и сразу стал показывать мне места дислокации противника и наших групп и помогать заносить в планшет новые точки.

— Фронт тут как решето: то наши к ним забредут случайно, то они к нам. В общем, война в городе — это сплошная неразбериха, — стал меня вводить в курс дела «Горбунок».

— Понятно, — растерянно поддакивал я.

— Ты не торопись сразу выдвигаться. Освойся. А под утро пойдешь.

— Что ты тут такое придумал, что вы так продвинулись? — спросил я Володю, когда чуть-чуть пришел в себя.

— Да ничего особенного. Просто продумываем все атаки. Устаю, конечно. Спать приходится по три часа, но результат хороший. Во-первых, РПГ играет свою роль. АГС и минометы. Мы закидываем их постоянно. Они сейчас даже понять не могут, это штурм или нет. Начался он, или мы только собираемся. Долбим их двадцать четыре на семь. Я думаю, они там в шоке.

— И все?

— Нет, конечно. У нас тут работает одновременно семь штурмовых групп по пять человек. Плюс две группы прикрытия и группа эвакуации. Постоянное пополнение боеприпасов и всего, что нужно. Каждая группа имеет свои цели и задачи. Плюс у меня вся координация в руках. И артиллерия, и «тяжи», и штурмовики. Напряжение сильное — все в голове держать — но по-другому никак.

— Круто.

— Не все сразу вышло. Некоторые тут считали, что докладывать о каждом взятом доме — это дебилизм. Пока одна из групп не потеряла бойца по своей глупости.

— Это как?

— Взяли вместо одного дома два. Не доложили. Вторая группа стала штурмовать дом, который уже был занят, и боец попал под наш огонь. И из «трехсотого» стал «двести». Теперь докладывают о каждом шаге.

— Кровь учит.

— Да, — согласился «Горбунок» и добродушно улыбнулся. — РВшники докладывают: «Мы взяли два дома», а я докладываю: «Мы взяли улицу». А то и квартал. Даже «Хозяин» в курсе наших успехов. Командир доволен. Так что давай, вливайся, «Констебль».

— Да я про это все эти дни только и мечтал.

— Выдвигайся вот сюда, — сказал «Горбунок» и показал мне дом. — Тут группа прикрытия. Посмотри, что там, и будем двигаться дальше. Работа, конечно, проделана колоссальная. Главное, темп не потерять. Хоть потери у нас и стали меньше в два раза — важно, чтобы народ не расслабился.

— Я, как осмотрюсь там, расскажу тебе, что и как.

Перед выходом я старался меньше думать и помолился, чтобы Бог дал сил и спокойствия.

— Как будет, так будет, — повторял я.

Хаски пацаны упустили. Ее ловили пару раз и притаскивали на эвакуацию, но всякий раз она благополучно убегала от всех и растворялась в «частнике». Я решил, что, выжив, я найду Наталью и подарю ей щенка.

«Передок»

Под утро меня разбудил проводник, и мы выдвинулись в город, чтобы найти располагу Артема Вындина, который командовал боями на одном из направлений передка. Начался процесс адаптации человека, который возвращается из тыла в самую гущу боевых событий. Пока я шел, я еще раз вспомнил о том, чем мы отличаемся от украинцев, которые ездили на ротацию каждую неделю. По всей видимости, им приходилось адаптироваться каждый раз, когда они возвращались с отдыха на передовую, и каждый раз все сильнее переживать эту тревогу, связанную со смертельной опасностью для жизни.

Пока шли на передок, сделали несколько коротких остановок на позициях второй линии, где я встретил много старых бойцов, которые меня знали как командира. «Горбунок» к тому времени вышел в эфир и всех поставил в известность, что я вернулся, и командование от Артема перейдет ко мне.

— «Констебль» — «Абакану»? Привет, Костя! Переходи на запасной канал, чтобы не засорять эфир, — вышел на меня Рома.

Я перешел на канал «Плюс один», который мы держали для секретных переговоров, и оттуда посыпались вопросы о делах и здоровье не только от Ромки, но и от других пацанов, которые воевали со мной. Я был рад, что ребята так живо откликнулись на мое возвращение, и вновь почувствовал себя частью третьего взвода седьмого штурмового отряда ЧВК «Вагнер». Компании, которая своим опытом и умениями смогла пройти по полям и углубиться в город, технически отставая по многим параметрам от противника. Володя и наладил работу чего-то потяжелее, чем гранаты и автомат. Под эти разговоры я добрался до первой городской позиции, которая находилась в огромном подвале. Прямо у входа в подвал лежали два убитых солдата ВСГУ.

— Привет, «Констебль»! — радостно поздоровался и протянул мне руку «Вьюга», когда мы спустились вниз, под дом.

— Здорово, самарский душегуб! Рад тебя видеть, — ответил я и крепок пожал его руку. — Командиром стал?

— Угу. Доверили. Да и домой скоро. Нужно опытом делиться. «Горбунок» меня сюда поставил.

— Скоро будет тепло — надо что-то с убитыми сделать. Начнут разлагаться и пахнуть, — врубил я командира.

— Да не вопрос. В огороде прикопаем.

— Палку с табличкой поставьте. Похороните по-человечески.

Ребята напоили меня кофе и угостили вкусной едой. Двигаясь по частному сектору в пустующих домах, они находили много съестных припасов: картошки, солений и варенья. За едой они расспрашивали меня о моем здоровье и рассказывали свежие новости о том, что изменилось с момента моего ранения. Погибших было мало, и это радовало. Посидев с ними полчаса, мы выдвинулись дальше. Скатившись с горки в овраг, мы по грязи и жердочкам перешли реку Бахмутку. Когда я попытался помыть ботинки в речке, проводник показал на видневшуюся пятиэтажку на севере.

— Оттуда снайпер работает по этому месту.

— Ясность полная, — ответил я и понял, что госпиталь меня расслабил.

Петляя и маскируясь вблизи заборов, поглядывая в небо, по сторонам и под ноги, мы преодолели еще несколько кварталов и оказались у импровизированного штаба Артема.

Он находился в небольшом одноэтажном доме, который располагался на т-образном перекрестке двух дорог. Дом состоял из двух комнат. В одной комнате было две односпальные кровати, а в другой устроили кухню. За домом предсказуемо находился большой огород и хозяйственные постройки с высокой голубятней, в которой ворковали птицы. Я как завороженный остановился перед ней и не понимал, как это может быть. Настолько эта мирная картина не увязывалась в моей голове с канонадой и автоматными очередями, которые раздавались совсем близко отсюда. Голубей было много. Они сидели внутри голубятни и на ней. Всякий раз, когда разрывалось что-то тяжелое, они на несколько секунд взлетали в воздух, чтобы тут же присесть обратно.

В доме располагалось пять бойцов. Один стоял на фишке, а остальные сидели в подвале. Трое из них были на полном расслабоне. Двое спали, а один, пятидесятитрехлетний мужик, жарил картошку на плитке, запитанной от газового баллона с надписью «Огнеопасно». Я не хотел сразу нарушать субординацию и поэтому решил пока сильно не вмешиваться, хотя эта ситуация напрягала меня все больше и больше.

— Ребята, а не рано вы тут расслабились? — закинул я первую мину в их окоп.

— Так, а что? Тут же тыловая позиция. Мы же группа прикрытия. Бои дальше идут, — невозмутимо ответил мне любитель картошечки.

— Бой в трехстах метрах на север судя по моему планшету. Это город. В любой момент противник может прорваться.

Да мало ли что тут может быть?

В шестистах метрах на запад от этого дома стояло общежитие, которое стало сильной опорной точкой сопротивления украинцев. Это общежитие ВСУшники использовали как точку подвоза боеприпасов и ротации личного состава. Держались они за нее и близлежащие кварталы неистово. Рядом с ней, по словам Володи, третий день шел непрерывный бой. И чем ближе наши группы подбирались к этой общаге, тем упорнее сопротивлялись украинцы.

— Да у нас же фишкарь всегда стоит, — не понимая, что я от него хочу, ответил он.

— Ясно. А баллон тут с газом зачем?

— Так я тебе и ребятам готовлю.

— А прикинь сюда мина прилетит? И что будет с нами? Вынеси его отсюда нахер.

Этот повар начинал бесить меня все сильнее.

— Мы не столько от мины пострадаем, сколько от баллона.

Понаблюдав и пообщавшись с личным составом два часа, я понял, что Артем развел панибратство, и дисциплиной здесь не пахнет. Я прилег и попытался уснуть, но не смог. Мысли об опасности, то ли о распиздяйстве не давали мне даже на миллиметр приблизиться к царству Морфея. Проворочавшись с полчаса, я поднялся и стал заниматься автоматом. Ко мне подсел Артем и стал рассказывать, что происходило пока меня не было. Сожалел, что его забрали из подразделения «Айболита» и грустил, что Женю ранило. Рассказывал, как он со своей группой шел с боями через «частник» после выхода из «Эдема». Я расспрашивал его про позиции и, одновременно, слушал эфир, чтобы быстрее вникнуть в оперативную обстановку. Артем был мне дорог и близок тем, что из восьми человек, которые жили со мной в палатке в Молькино — я, он, «Топор» и Леха «Магазин» — остался в живых. Мне не нравилось его настроение, и я постарался как мог подбодрить его.

Через нас на запад стали бегать группы снабжения с БК. Там шел бой за прилегающие частные дома в районе общежития. Два раза за этот день оттуда выносили раненых. Я потихоньку стал адаптировался и уже не так сильно тревожился по незначительным поводам. Наступило привычное эмоциональное отупение, которое помогает не так сильно подвергаться стрессу на передке. День близился к концу. Я понял, что завтра придется наводить порядок, потому что бардак присутствует на каждой позиции. Я вышел на «Горбунка» на запасном канале и предупредил, что в районе десяти вечера прибуду в штаб. Я хотел обсудить с ним ситуацию с дисциплиной и соблюсти военную субординацию, прежде чем вносить коррективы.

— «Констебль» — «Тюмени»? — вышла на меня группа как на нового командира, которая находилась в двухстах метрах от нас. — Тут опять мирные нашлись. Возрастные все и с ними дед неходячий. Мы его до подвала дотащили, а что дальше неясно.

— Сейчас что-то придумаем.

— Спроси, аккумуляторы у них есть? Моя рация садится, — попросил Артем.

Мы выяснили, что у них есть запасные батареи и решили сходить туда вдвоем с Артемом. Было в районе семи вечера, и на улице быстро темнело. Я шел и думал поговорить с ним насчет дисциплины в подразделении на обратном пути, но, пока я размышлял, мы добрались до места.

— Привет, «Констебль», — поприветствовал меня «Каркас», с которым мы были в Молькино, но в разных палатках.

— Привет! Ты какими судьбами тут?

«Каркас» был армейским старшиной с богатым опытом службы и все эти месяцы находился при командире, руководя автобатом.

— Командир отправил для усиления. Закончилась штабная жизнь.

— Значит, повоюем.

Мне не хотелось сидеть на месте, и я решил помочь ребятам с эвакуацией деда. Мы решили подождать до полной темноты и вытащить его на руках по буеракам до мостика, откуда его должна была забрать другая группа. Там же был его пятидесятилетний сын и еще несколько человек примерно такого же возраста. Дед был добрым и все время причитал: «Спасибо вам, сынки, что не бросили». Артем забрал батарейку и пошел назад на позицию, а я остался в доме ждать темноты. Мы договорились, что я с рассветом приду и будем наводить у него порядок.

Война

Не прошло и получаса с тех пор, как ушел Артем, как к нам прибежал один из бойцов его группы. Он был без бронежилета и истекал кровью, которая лилась из нескольких огнестрельных ран в руке и ногах.

— Там конец! Там все! — стал тараторить он.

— Успокойся! — крикнул на него я, чтобы вывести его из шока. — Что случилось?

— Вындин «двести»! Там украинцы зашли к нам!

— Пацаны, перетяните его.

Перед лицом встало лицо улыбающегося Артема.

— Вындин «двести»… — повторял боец.

— «Каркас», пошли со мной. Мне нужна твоя помощь, — на автомате сказал я.

«Каркас» молча поднялся и взял свой автомат. Я выбрал его, потому что из тех, кто там сидел, я не знал никого.

Я не знал, на что они способны. А там нужно было знать наверняка, что человек не подведет. Мы проверили боекомплект и выдвинулись в сторону дома с голубятней. Я шел впереди, а он прикрывал тыл. На город опустилась ночь, и мы, держась вдоль забора, быстро преодолели расстояние до позиции. За десять метров до калитки я снизил силуэт и, чуть пригибаясь и прячась за трубами забора, стал подкрадываться ближе.

Не доходя до позиции, я уловил движение и, присев на корточки, прислушался.

— Артем? — крикнул я в темноту и, не получив ответа, вставил глушитель в щель между воротами и калиткой и выпустил две коротких очереди на звук. В темноте что-то упало.

— Артем?

— Это я! Я живой, «Констебль»! — услышал я из темноты крики любителя пожарить картошечку.

Мы рывком заскочили во двор и я, наткнувшись на лежащее во дворе тело, законтролил его очередью в голову. Голос раненного доносился из дома. Осторожно подобравшись к двери, мы заскочили в дом и в дальней комнате обнаружили мужика, который лежал на полу и пытался залепить себе дыры в теле. Между подвалом и входом лежал мертвый Артем. Прямо был выход в огород к голубятне, где предположительно засел противник. Я стал стрелять в эту пустоту и кинул туда две гранаты, одну за одной. По нам из этой кромешной темноты стали вести ответный огонь. По звукам я насчитал примерно четыре или пять стволов.

— «Каркас», посмотри, где рация. Батарея должна быть у Артема в кармане.

— Слушай, там у ВСУшника станция есть. Можем их послушать.

— Слушать сейчас некогда. Нам связь нужна.

— А мне что делать? — застонал «трехсотый».

— Стараться выжить, — со злостью ответил я. — Рация ваша где?

— В подвале.

— «Каркас», я крою, а ты пулей в подвал. Нам нужна станция. Батарею с украинской поставим.

«Каркас» спустился в заваленный от взрывов подвал и нашел там еще двух наших «двухсотых», которых убило гранатами. Рация была там. «Каркас» выбрался оттуда, мы заняли позиции у обоих входов в дом и продолжили стрелять на звук. Один из украинцев засел в районе голубятни, и я закинул туда еще две гранаты. Выстрелы с той стороны прекратились. Мы дополнительно насыпали туда по магазину для закрепления успеха.

— Где они? — спросил «Каркас».

— В соседних домах по периметру. Темно, сука.

— Видимо, они зашли, а эти отдыхают. Фишкаря завалили, а этих тупо закидали гранатами.

— Тут, похоже, прибежал Артем и его убили, — стали мы восстанавливать картину боя с «Каркасом». — Эй, повар? Как вы пропустили сюда ВСУшников?

— Да как? Хохол один в дом зашел и спросил: «Что здесь за позиция?». Я говорю: «Классная позиция. Чай будешь?»

Он в меня стрельнул, я заполз в угол и затаился. А они там гранатами подвал закидали. А потом Артем пришел, и они его убили. Но это я уже не видел.

— Я же вас предупреждал целый день. — злился я. — А вы как эти алкаши-рыбаки: приехали, столик поставили, водочку достали и сидите тут закусываете, — ругал я этого пятидесятилетнего туриста.

Артем все время был в подчинении у «Айболита». Тот был жестким и обладал авторитетом еще с лагеря. А после того, как Женю ранили, пацаны поняли, что Артем мягче, и сели ему на шею. За что и поплатились.

Стрельба с той стороны не прекращалась. За украинцами была голубятня с пристройкой и дома вокруг, а за нами только наш дом. Огород был серой зоной, который разделял нас. Я держал оборону в дверном проеме в метре от мертвого Артема и глядя на него думал: «Тема, как же так?!». Он лежал на спине в неуклюжей позе с подвернутой под себя ногой. Пуля пробили ему каску и голову. Вокруг головы натекла кровь, в темноте казавшаяся лужей нефти.

— Слава Богу, что БК тут много, — разрядил тишину «Каркас».

— Думаю, продержимся.

Я вышел на «Горбунка» и доложил, что мы в полукольце и нам нужно подкрепление. Тут же на меня вышли ребята из соседней группы, которая занимала позиции в сотне метров отсюда на запад.

— «Констебль» — «Мажору»? Что там у тебя?

— Бой веду. ВСУшники просочились. Даже не знаю откуда они тут взялись.

— «Констебль», я сейчас приду к тебе с пацанами. Пароль будет… Помнишь, как мы в Попаске себя называли?

Я сначала затупил, а после вспомнил, что мы по-мальчишески назвали свой взвод «Апачи».

— Вспомнил! — ухмыляясь ответил я. — Будешь идти к нам, будь осторожнее.

Пока мы сидели и постреливали, со мной из комнаты стал разговаривать повар, как я назвал про себя этого раненого мужика. Видимо, ему было страшно одному, и он снимал свой страх разговорами. Было не ясно, насколько тяжело он ранен и выживет ли вообще.

— Как ты так чувствовал, что они придут?

— Да потому что тут война! — зашел я к нему в комнату и дал автомат. — Если меня завалят, хоть отстреливаться будешь. Диванный воин. Если увидишь, что я упал, и кто-то идет, стреляй.

— Как ты так знал? — не унимался он.

— Блядь! Это же как два пальца обоссать. Идет бой. Приехало неслаженное подразделение. Их нахлобучили.

Они разбежались, кто куда. Тут вероятность, что ты нарвешься на них, выше ста процентов. Заблудились. ДРГ. Да мало ли ситуаций? Ты на войну приехал, а не пожрать картошки!

Я вернулся на свое место, аккуратно перешагнув через тело Артема. Трогать я его не стал, потому что было понятно, что он мертв. Всякий раз, когда я невольно смотрел на него, в голове всплывали картинки из прошлого.

Как мы жили в одной палатке в Молькино, как он худел от нагрузок на тренировках, как мы тогда сидели в окопе, ожидая атаки украинцев. Как встречались и общались все эти месяцы, пока продирались к этому Бахмуту…. И вот он лежит тут с пробитой головой и его больше нет в этом большом теле.

— «Констебль» — «Крапиве»? — вышел на меня командир.

— Что случилось?

— Ведем бой с «Каркасом» примерно пять или шесть стволов против нас. «Вындин» «двести»!

— А я тут не мог тебя найти, чтобы с днем рождения поздравить!

— Спасибо. Отработаем — доложу. Конец связи!

Мы продолжили стрелять на звук выстрелов с украинской стороны. Говорить с командиром было некогда.

— Я пустой, — прошептал «Каркас».

— Иди заряжайся!.

Я занял его позицию в сторону голубятни. Кинул еще четыре гранаты в разные стороны и стал стрелять по постройке левее голубятни, мысленно представляя, где бы я сам спрятался на месте противника.

Когда пришла группа «Мажора», мы на радостях обнялись и более плотно распределили позиции. Ребята притащили РПГ и много зарядов к ним. Я взял «трубу» и крикнул в сторону огорода:

— Апачи?

С той стороны тут же отозвались:

— Апачи!

— Как думаешь, в каком они доме?

— По-моему в этом.

— Ростов? — еще раз крикнул я в темноту.

— Ростов, — тут же отозвался украинский боец.

Я выстрелил на звук голоса из РПГ, и его голос потонул в звуке разрыва.

— «Констебль», с юга движение. Семь человек, — доложил мне боец, который с тепляком занял позицию. — За забором, прям у входа на территорию дома. Шли и теперь вот за той насыпью кучкуются. Это точно не наши. Наши наученные и кучами не сидят.

Я попытался выйти на «Четверку», чтобы понять, что это они, но они не откликались. Я стал нервничать и предложил им обозначить себя. После того, как они промолчали, я пообещал закинуть им туда термобар. Они назвали правильный пароль и подтянулись к нам. Это действительно оказалась «Четверка». Подтвердив для себя, что мы контролируем ситуацию, они ушли назад на свои позиции.

— Совсем необученные, — сказал боец. — Непуганые лохи, которые пока не понимают, что группа — это предпочтительная цель.

— «Крапива» — «Констеблю»? Бой окончен, — вышел я на командира. — У нас трое «двести», два «триста». У противника два «двести». Утром обследуем местность и дам полную картину.

— Документы противника отправь и сделай видео. Буду разбираться с командиром «Четверки», что за херня. Почему к нам враг от них ходит?

Я достал телефон у лежащего при входе украинского солдата. На экране было СМС от абонента «Любимая» на чистом русском языке: «Как у тебя дела?».

— Плохо у него дела! — со злостью ответил я и выключил телефон.

По документам это был кадровый военный украинский пограничник из Ивано-Франковска. Казалось, что прошло всего минут тридцать, но на часах было десять. Два часа пролетели как одно мгновенье. «Мажор» оставил нам двух своих бойцов, а сам вернулся на позицию.

— Завтра пополнение придет, я твоих парней верну, — сказал я ему на прощание.

Мы обнялись, и он вернулся на свои позиции. «Мажор» был бойцом из первого состава моего взвода. После теплой встречи в первые дни, когда все взвода перемешались, он примкнул к группе «Айболита» и проявил себя хорошим бойцом и мужчиной.

После него на свою позицию ушел и «Каркас». Мы крепко пожали друг другу руки и обнялись. Именно так рождается здесь то, что называют боевым братством. Внутренне чувство уверенности в человеке, который однажды не побоялся пойти с тобой в бой и прикрыл тебе спину.

Утро следующего дня

Как только рассвело, пришло пополнение с «Острова», который мы передали четвертому взводу. Командовал ими «Нейтрон», который из-за своих очков и аккуратной бородки был похож на профессора. С ним был его друг — «Шустрый», который ушел в «Вагнер» за два месяца до своего освобождения из зоны, и уже тут получил конторский жетон как свободный человек. Я собрал их в доме и сделал мини-собрание музыкального творческого коллектива.

— Вчера из-за нескольких распиздяев погиб мой боевой товарищ. Погиб, потому что он забыл, что тут война, а не курорт. Поэтому мы не сидим в подвале, который могут закидать гранатами. У нас два входа в дом, и поэтому у нас должно быть две фишки. А тот, кто будет ковырять пальцем в попе, будет наказан. Спим в доме, не снимая вооружения. У вас будет всего пару секунд, чтобы собраться после пробуждения и вступить в бой, и поэтому нам тут нельзя раздеваться.

Они молча слушали меня и кивали с серьезными лицами.

Объяснив им политику партии, я лег в доме и проспал три часа. Когда я проснулся, убитый мной пограничник лежал во дворе в одной форме. Все остальное с него было снято и по-братски разделено между участниками группы. Рядом с ним лежал еще один пограничник, которого они притащили из голубятни. Он был сильно посечен осколками от гранат, которые я вчера прокидывал туда и, видимо, вытек за ночь. Бойцы успели раздеть и его. Тот, в которого попал я, был убит в живот. Мне повезло, что я попал в него в кромешной темноте, стреляя на звук.

ТРОФЕИ 3-го ВЗВОДА 7ШО

В бою мы стреляли больше на подавление, чтобы испугать противника и подобраться к нему на расстояние броска гранаты. Прицельно стрелять получалось, только когда находишься в засаде. Когда всем все понятно, и вся местность поделена на сектора обстрела. Когда в твоем секторе появляется противник, ты прицельно бьешь по нему. В условиях боя приходится стрелять навскидку — целиться нет времени. И тут уже куда попадет. Обычно, когда мне удавалось стрелять прицельно, я стрелял в район паха. Моя задача была нанести врагу максимальный урон. Попадая в грудь, ты можешь убить или только травмировать противника. Пах — это стопроцентное поражение и выведение противника из строя.

— Держи, «Констебль».

«Мажор» протянул мне документы, телефон и реплику финки войск «СС», только с украинским трезубцем вместо свастики.

— Еще там есть что-то?

— Кровь. Две дорожки. Одна темная, а вторая алая.

— Венозная и артериальная. Тот, у которого алая кровь текла, возможно, тоже «двести».

Я подошел к голубятне и увидел мертвых птиц. Семь белых голубей лежали вокруг голубятни в разных позах. Кровь уже запеклась на их распотрошенных перьях. Я собрал их одного за другим и похоронил в воронке, которая была во дворе. Где-то рядом шли артиллерийские дуэли, раздавались взрывы и били минометы, но я не обращал на это большого внимание. Птиц, в отличие от врагов, было жалко, как и всех невинно погибших людей и животных на этой войне.

Храни дисциплину, и дисциплина сохранит тебя

Дом, в котором мы оборонялись с «Каркасом» всю ночь, был ухоженным и практически целым, за исключением пробитой крыши в одной из трех комнат. В доме совершенно не было женских вещей, и я предположил, что здесь жил одинокий самостоятельный мужчина преклонного возраста, судя по старым советским комнатам и отделке еще времен Советского Союза. По тщательно убранному огороду было видно, что хозяин готовился к зиме. В каждом метре этого участка отражались его личность и его характер. Это и была его Родина. В доме было много книг, которые были напечатаны в СССР. Серия книг «ЖЗЛ», десяток томов Герберта Уэллса в синем переплете и книги по уходу за голубями.

Я смотрел на то, как тут все чисто и просто устроено, и мне было грустно, как было грустно в Попасной, когда я ходил по квартирам в пятиэтажке, в которой мы жили. Здесь жил человек, и теперь от этой жизни не осталось ничего. Дом по улице Садовая 264 навсегда останется местом гибели трех наших бойцов, включая моего друга Артема, и двух украинских пограничников, приехавших сюда из Ивано-Франковска. Я попросил пацанов прикрыть их тела, и они накрыли их старыми советскими коврами, которые висели на стенах в каждом советском доме. Их документы с телефонами я передал с группой эвакуации в штаб.

Утром ко мне со своей позиции пришел в гости «Каркас», и мы сели разговаривать и пить кофе с сигаретами. Ничего так не сближает людей на войне, как совместно пережитый бой, в котором твоя жизнь зависит от того, кто рядом. Я рассказал ему что-то про себя, он мне рассказал, что он из закрытого города в Нижегородской области.

— Как он так погиб? — еще раз как бы самому себе задал вопрос «Каркас».

— Да очень просто: расслабились. Фишкари на расслабоне, остальные гасятся по подвалам. Заходи да закидывай их гранатами. Иллюзия тыловой позиции.

Мы помолчали, попивая кофе, почтив этим молчанием память Темы. Вроде бы ничего необычного, за исключением того, что мы были в Бахмуте и в трехстах метрах отсюда по-прежнему шли жесткие кинжальные бои. Командир прислал в штаб «Птицу», и мы с «Каркасом» выдвинулись в его сторону, чтобы отчитаться о ночном инциденте.

— С каждым погибшим из тех, кто приехал с тобой из Молькино, твои шансы тоже уменьшаются? — суеверно зашептал в голове вояка. — Остался ты да Леха.

— Тебе просто горько, что погиб твой хороший приятель, — сказал, сев в свое кресло, психолог. — Ты же знаешь, что процесс проживания утраты занимает какое-то время. Тебе нужно позлиться, чтобы продвинуться дальше к принятию.

— От судьбы не уйдешь.

— Ты просто не хочешь принять, что в мире есть неопределенность и нет никакого заранее известного плана.

Спор этот был давним и обычно ничем не заканчивался.

В этот раз он оборвался в голове так же внезапно, как и начался. Я стал считать тех, кто погиб, и тех, кто выжил на сегодняшний день, и, к своей радости, понял, что вторых больше в два раза. Но с каждым, кто уходил, рвалась невидимая ниточка, которая держала меня на связи с прошлой мирной жизнью.

Эти люди и наши совместные воспоминания не позволяли мне окончательно погрузиться в войну и стать тем, кем я не собирался становится.

— В городе все-таки воевать удобнее, — видимо, устав идти молча, сказал «Каркас».

— Согласен. Тут проще определять и сектора, и направление. И ориентиров миллион, — поддержал я беседу. — Вчера вот попали мы в полуокружение, и я точно передал, где мы.

А в полях поди найди ориентиры. Все елки одинаковые!

Я вспомнил случай с «Цылей» и улыбнулся и стал рассказывать его «Каркасу».

— Он как-то выходит на связь и говорит: «Там хохлы. Вот видите, там елка? Елка там! Вы что не видите елку?». Ему командир говорит по рации: «Это абрикос. Ты болван что ли? Ты только посмотри, сколько тут елок!».

— Так и спросил командира: «Ну вы чо не видите елку?», — заржал «Каркас». — Я представляю его лицо.

Когда мы подошли к переправе через реку Бахмутку, «Каркас» вспомнил, как они брали этот участок «частника».

— Вот в этом доме нас пулеметчик тогда зажал, головы не поднять.

Он показал на хорошо сохранившийся дом.

— Пришлось вон там, между стенками, протиснуться и в тыл ему зайти. И оттуда уже я его гранатами достал.

— Смотри-ка, он тут так и лежит, — сказал я и показал ему его старого друга, заглянув в окно дома.

— Почему, интересно, собаки первыми лицо начинают объедать? — философски спросил «Каркас», разглядывая мертвого.

— Черт его знает. Может, из-за того, что лицо открыто.

В штабе мы передали «Птице» видеозаписи об убитых пограничниках, дали пояснения о ситуации и ночном бое и сели отдыхать. Во второй раз за время пребывания тут я ловил на себе взгляды других бойцов, которые смотрели на меня как на приведение. В их глазах читалось удивление: «Ну надо же, выжили?». Мы сидели и пили кофе, когда я увидел, что ко мне идет уже попрощавшийся с нами «Птица».

— А трофейка где?

— Бойцы разобрали.

— Не хорошо это. Нужно все сдавать.

— Им «Контора» обещала, что все, что они добудут в бою, будет считаться законной военной добычей, — сказал я и посмотрел на него. — Мне приказ отменять?

«Птица» хотел что-то сказать, но сдержался. Я видел, что он недоволен, но он благоразумно не стал со мной качать за вещи пограничников.

В штабе я встретил Ромку. После того, как я уехал в госпиталь, «Абакан» вел учет личного состава и работал на моей должности. Мы обнялись. Я был рад, что он находится здесь, где у него будет больше шансов вернуться домой к сыну. Ромка сильно переживал смерть Артема, с которым он сблизился во время поездок на ротацию. Артема любили, и всем было грустно от того, что он погиб. Мы не обсуждали это открыто. Тут было не принято обсуждать свои переживания по поводу гибели товарищей. Всем и так было понятно, что смерть — это плохо, и она может случиться с каждым. Подтверждений этому было сотни.

«Горбунок» спросил, что от меня хотел «Птица», и, узнав подробности, улыбнулся.

— Пока тебя не было, сидим мы с «Басом» в пятиэтажке, и тут на нас «Птица» выходит по рации. Говорит: «Мне нужно представить несколько человек на медаль “За храбрость” второй степени. Пиши позывные». Я в голове сразу прикинул человек пять пацанов, кто отличился реально. Говорю: «Не вопрос». А он мне: «Есть небольшое дополнение. Медали дают только Ашникам и Вэшникам. Кашникам медали не положены».

— И что ты? — улыбаясь спросил я Володю, зная его принципиальность.

— Сказал, что нет у меня таких и выключил рацию.

Я поделился с «Горбунком» своими мыслями по поводу того, что увидел на позициях, и выразил свое мнение насчет подвалов и фишек. Володя вышел в эфир и приказал всем группам выставлять по два поста и быть постоянно на связи. Мы понимали, что пацаны устали и начали пренебрегать правилами безопасности. Жалеть их было нельзя. Жалость в этом случае была равносильна смертному приговору. Нам нужно было подтянуть дисциплину. Это нужно было сделать, чтобы пацаны не расслаблялись от ощущения легкости побед.

На западе у нас была задача зачистить город до улицы Тургенева, которая, плавно поворачивая, переходила в Мариупольскую улицу. Внутри этого района оставалось двадцать пять кварталов, в каждом из которых было от десяти до тридцати домов. В среднем, пятьсот домов частной застройки и две промки с большими зданиями.

У нас было северное и западное направление, на которых мы расширяли плацдарм. Группы, которые работали на западном направлении, проходили через мою позицию. Для штурма мы выработали экономически выгодную тактику по захвату больших территорий в частном секторе. Кварталы тут состояли из квадратов и прямоугольников размером двести на триста и более метров. Мы делили длинную улицу на три части и вбивали клинья в позиции ВСУ с двух сторон и посередине. Развивая наступление и продавливая их оборону, мы расширяли эти клинья и начинали давить им на фланги. Украинцы, боясь, что их окружат, отходили назад на следующую линию домов, а нам оставалось зачистить оставшиеся между нашими клиньями дома. Тактика, придуманная ребятами, значительно снижала наши потери и позволяла двигаться быстрее, забирая частный сектор квартал за кварталом.

На следующий день мы без потерь взяли целый квартал. Не было даже раненных. Продвинувшись еще на квартал на запад, мы уперлись в общежитие, которое мы не смогли штурма-нуть с хода. Эта операция требовала координации с соседями и тщательной подготовки. Чтобы не сидеть на месте и не прокиснуть, я взял с собой «Кротона», и мы пошли на север, зачищать дома захваченного квартала, чтобы не оставлять у себя в тылу никакой опасности. Дома были относительно целыми благодаря тому, что их брали практически без помощи тяжелой артиллерии. Несмотря на все потуги, украинцы отступали. Да, они сопротивлялись и, порой, сопротивлялись отчаянно, но мы давили, и их дух ломался. Судя по шевронам, генерал Сырский, командовавший операцией по обороне Бахмута, напихал сюда сборную солянку высокомотивированных подразделений. Разных идейных бойцов, которые должны были умирать, но не сдаваться. Тем не менее этого не происходило. Наша гремучая смесь из добровольцев и заключенных была на порядок сильнее духом, и, несмотря на все их преимущество в западном вооружении, мы дом за домом, улица за улицей, квартал за кварталом выдавливали украинцев все дальше на север и на запад.

Мы осмотрели все дома и строения, и я отметил, что здесь жили достаточно обеспеченные люди. Дома были с хорошим ремонтом и обставлены современной техникой. В гаражах хранились хорошие велосипеды. По внутреннему обустройству и наличию имущества я на автомате составлял портрет жильцов. Где-то жили достаточно молодые семьи с детьми, где-то люди преклонного возраста. Для себя я отмечал, что примерно половину составляли люди до пятидесяти лет, а остальная половина — взрослые. Было жаль людей, которым пришлось уйти и бросить свои имущество и дома. Большинство книг в домах были на русском языке. Как бы ни называли эту войну, но она выглядела гражданской.

«Вертухай»

На следующее утро на рассвете я решил разведать направление, откуда зашла та группа украинских пограничников, и пошел вдоль забора влево. Я шел, чуть нагнувшись и опустив автомат стволом вниз. Повернув за угол, я увидел военные ботинки и, как в комедийном фильме, стал поднимать взгляд вверх все выше и выше.

«Рост у меня сто восемьдесят три сантиметра, — успел подумать я. — Если я вижу его подбородок, то в нем метра два, не меньше. Оружия нет. Одет чисто».

Я поднял на него глаза, махнул рукой и спокойно сказал: — Пошли за мной.

С момента, как я увидел его ботинки и встретился с ним взглядом, прошла доля секунды.

Он кивнул и послушно пошел следом. Каска, наушники и вся экипировка, надетая на мне, была украинской. Бронежилет «УкрТак» с желто-голубым флагом и разгрузка. Только штаны были мультикам, но я надеялся, что он не так сообразителен и не будет играть в разведчика. Так мы и шли к нашему дому. Я шел впереди, делая вид, что я абсолютно расслаблен, и слышал его шаги сзади. Он послушно шел за мной на расстоянии трех метров.

«Если нападет на меня, я даже не смогу ничего сделать, подумал я. — Главное, до дома дойти».

Фишкарь увидел меня и пропустил нас в дом. Я завел его внутрь и предложил присесть. Дома напряжение спало, и я аккуратно взял автомат на изготовку. Этот украинский Голиаф был напуган, и, судя по тому, что он был без оружия, я подозревал, что он дезертир, который хотел пробраться домой и затаиться там.

— «Каркас» — «Констеблю». Зайди, дело есть, — вышел я в эфир.

Повернувшись к мужику, я направил в него ствол:

— До пояса раздевайся.

— Совсем? — от страха задал он нелепый вопрос и стал снимать с себя одежду.

Он выделялся своей опрятностью и чистотой на фоне других мирных жителей, которых мы встречали.

— Документы есть?

— Нет. Только ксерокопия паспорта. Я местный.

В это время в комнату зашел «Каркас» и, не понимая, что происходит, уставился на меня и украинца.

— Следы от бронежилета видишь? — спросил я «Каркаса».

— Мужики, да я не военный. Я на зоне работал.

Охранником.

— Вот в плен взял, — сказал я и кивнул на украинца. — В штаб сейчас поедем. Подъем.

Мы отвели его на точку «У-10». Это был дом, откуда наши группы эвакуации забирали погибших и раненых и куда группа подпитки приносила БК и продукты с водой. Красивый дом с расписными ставнями, как в передаче моего детства «В гостях у сказки». Когда я смотрел на эти ставни, я интуитивно ждал, что сейчас они распахнутся, под знакомую мелодию оттуда появится добрая бабушка и скажет: «В некотором царстве! В некотором государстве! Жил да был добрый молодец! А звали его “Констебль”».

«Как же все-таки это вышло, что люди, которые жили в одной стране и смотрели одни и те же сказки, теперь стреляют друг в друга?» — думал я, глядя на дом и вспоминая детство.

Это война идей и, как любая война идей, это гражданская война, в которой одна часть страны, совершив переворот, постаралась ущемить в правах другую, восточную, часть, не желавшую принять результаты этого переворота и не желающую менять идеологию большинства русскоязычного населения.

Вот как это вышло.

Я смотрел на этого амбала, который жил на территории Донецкой области и говорил на чистейшем русском языке, и пытался найти хоть одно внешнее различие между нами.

Их не было. Различие между ним и мной было скрыто внутри самого великого произведения природы, или Господа Бога, — в его и моем мозге. Мы верили в разные идеи и ценности у нас были разные. У нас был разный взгляд на историю нашей общей Родины, и мы были не готовы принять чужую точку зрения.

Пока мы ждали наших пацанов, которые поведут его дальше, я решил скрасить ожидание светской беседой.

— Ты вообще знаешь, кто мы такие?

— Наши.

— «Наши» — это кто?

— ЗСУ, — бодро ответил он.

— Нет, друг, мы русские солдаты.

— Мы не просто русские солдаты, а «Вагнер», — подлил масла в огонь «Каркас».

— Пацаны, я там это… — обмяк и бессвязно защебетал он. — Я «вертухай». Я вообще никакого отношения не имею…

— В штабе разберутся.

Когда обороняющаяся сторона использует много разных подразделений в обороне города, ломается логистика и получается много неразберихи и несогласованности в действиях. Кто-то может не передать информацию, что противник уже занял позиции, у кого-то села батарейка и он не смог понять, где свои, а где чужие. Бойцы, которых только что привезли на позиции, не смогли сориентироваться и забрели не туда. Им нужно думать, как выбраться из этой ситуации. Самый простой вариант — переодеться в штатское и косить под гражданского. В домах много оставленной одежды, и вероятность проскочить таким образом сильно повышается.

Я знал, что таких случаев было много в Мариуполе, и поэтому был уверен, что этот боец не «вертухай», как он пытался нам рассказать, а обычный ВСУшник, который заблудился. Когда я повернулся к нему задом при встрече и пошел впереди него — я психологически переиграл его. Я дал ему уверенность, что я свой. Я не планировал это. Это было интуитивно принятое решение, которое я даже не успел осознать, и мне просто повезло, что это сработало.

— Привет, пацаны, — поприветствовал я ребят, которые пришли за этим чуваком.

— Кого забирать?

— Вон, ваш объект, — сказал я кивнул на мужика. — Говорит, что он «вертухай» с зоны, но это вряд ли.

— «Вертухай»! — обрадовались зеки. — Ах ты…

— Его нужно довести живым.

Только сейчас я понял, что этот вояка сглупил, назвав себя «вертухаем» при бойцах «Вагнера».

— Я прослежу, — на всякий случай предупредил я их.

— Ясно, — нехотя согласились они, как будто я отобрал у них игрушку. — Пошли, «мусор».

— Передадите, чтобы его тщательно допросили, потому что он сто процентов не «вертухай», а боец. И, судя по комплекции, может, даже не простой боец.

Первая мысль была, что он офицер не ниже майора. Пока мы шли обратно, я размышлял о том, как много еще таких «потеряшек» бродит по нашим тылам, и мои убеждения по поводу усиления нашей бдительности только выросли. Это городская война, и тут вероятность зайдя за угол натолкнуться на противника практически стопроцентная. Если бы он был вооружен и был не один, я бы уже лежал на том перекрестке у забора.

Изменение «струн»

Наши группы продвинулись по частнику и подобрались еще ближе к украинскому укрепу «Общежитие» по улице Южной 2а. Это было длинное пятиэтажное здание, по которому отрабатывал наш танк откуда-то из глубины нашей обороны. Когда мы вошли в город, нам в помощь ввели в дело «Четверку» — четвертый взвод нашего отряда — которая вклинилась между нами и «Пятеркой». Мы передали им позицию «Остров» и всю западную часть, чтобы не растягивать наши силы. Наши три подразделения двигались синхронно. «Четверка» двигалась на север, как и мы, но западнее. Еще западнее двигалась «Пятерка». Мы втроем зажали «Общежитие» в оперативное окружение и были готовы штурмовать его с трех сторон. ВСУ для отступления оставалось только северное направление.

Вечером этого же дня у нас пропало два бойца, которые несли БК на передовые позиции. Они несли «морковки» для гранатомета, но вовремя не прибыли к месту назначения. Радиостанция, которая была у них, перестала отвечать.

Я вышел на командира и доложил о происшествии. Командир связался с нашими разведчиками, которые занимались перехватами, и они подтвердили, что эти два бойца заблудились и попали в плен.

— «Констебль» — «Горбунку»?

— На приеме.

— Костя, попробуй выйти по рации и, как психолог, поговори с украинцами. Они все равно теперь нас слушают, пока мы не перепрошили станции. Может, убедишь их отойти из «Общежития».

— Давай попробую, — особо не веря в успех операции ответил я. — Но попытка не пытка, как говорил товарищ Сталин.

Я не стал ничего придумывать и играть в переговорщика из американских фильмов. О чем нам было договариваться? Единственное, на что я мог рассчитывать, что в общаге засели такие же военные, как и тот, который попался мне в плен, а не идейные националисты.

— Солдаты и офицеры ВСУ, — начал я, — если получилась такая возможность, что мы можем поговорить напрямую, у меня есть к вам предложение. Я командир штурмовых групп ЧВК «Вагнер» и предлагаю вам рассмотреть вариант сдачи в плен. Мы окружили вас в вашем укрепе по улице Южной 2а с трех сторон. Ни нациков, ни поляков, ни грузин, ни нацбатальонов я давно не видел на переднем крае. Я знаю, что они есть в городе. Может быть, они руководят боем и кошмарят вас.

Мы не испытываем никакой ненависти к простым солдатам ВСУ. Вы сражаетесь достойно. Но вас бросают на убой, и ваша жизнь ничего не стоит для тех, кто вами руководит. Я предлагаю вам жизнь и гарантирую неприкосновенность тем, кто добровольно сложит оружие и сдастся. У вас есть час, чтобы принять правильное решение. Те, кто продолжит сопротивляться, будут уничтожены. Через час, если надумаете, выходите на меня на этом канале.

Украинцы ничего не ответили и нам пришлось экстренно менять «струны» — перенастраивать все станции, которые у нас были. И, так как станций было много, рации пришлось перепрошивать по очереди. Связист приехал из штаба в наш подвал, и я, собирав станции по группам, стал носить их к нему. Можно было отправить опытных бойцов, но, чтобы не нервничать, я решил сделать это сам.

— Может, мопед возьмешь? — предложили мне в штабе, когда я принес первые шесть станций.

— Нет. Ночью с горящей фарой я буду живой мишенью и интересной целью и для снайперов, и для сбросов.

Я лучше пешком. Тем более, там речка Бахмутка, а там даже мостика нет.

Я дождался, пока связист перепрошьет станции, успев поспать пятьдесят минут, и отправился обратно. Второй раз я позвал с собой «Каркаса», чтобы не ходить одному, и он согласился составить мне компанию. Мы шли с ним по местам боевой славы, где еще недавно шли ожесточенные бои за дома и улицы. Особенно опасно было пробираться по большой улице, которая хорошо простреливалась снайперами из полуразрушенных многоэтажек на украинской стороне. Мы крались вдоль домов и заборов и слышали свист пуль в темноте.

— Это по нам? — спросил я, когда услышал, как пуля ударилась в стену.

— Хер его знает, но лучше поискать другую дорогу.

По дороге на позиции «Циклоп» мы встретили наших ребят из РЭБ, которые настраивали свое оборудование.

Пройдя дальше, мы обогнали группу эвакуации, которая несла «двухсотого». Еще дальше натолкнулись в темноте на двух бойцов, несущих на передок боеприпасы. Ночная жизнь вошла в свои права, и обе стороны активно пользовались темнотой для подпитки групп и произведения бытовых мероприятий, без которых воевать было невозможно. На западе был слышен скрежет гусеничной техники противника, как будто это было в ста метрах от нас.

— Ночная жизнь как в любом мирном городе, — подумал психолог.

— Только там ночью тусуются по кафе и клубам, а тут мы тусуемся по местности, напичканной минами и другими средствами убийства людей, — возразил ему вояка.

— Ничего, наступит еще праздник.

— Уверен?

— Ладно. Пошли лучше дальше молча.

После второй ходки с «Каркасом» я увидел, что он устал, и отправил его отдыхать. Я взял с собой молодого бойца с позывным «Лев». Ему оставалось десять дней до конца контракта. Двадцатипятилетний высокий пацан из нашей разведки, которой командовал «Серебруха». Мы вышли с ним с позиций и понесли очередные шесть раций.

— «Констебль», а ты откуда? Правду говорят, ты из Москвы?

— Угу.

— А еще говорят, что ты психолог? Не врут?

— Нет.

— А зачем ты сюда поехал? Тебе что жить скучно? — не успев получить ответ на один вопрос он тут же задавал мне другой.

— Знаешь, «Лев», я так устал. Давай просто помолчим. Просто будем идти и молчать, — ответил я и умоляюще посмотрел на него.

— А что, командир? Я же это… Не надо отвечать. Можно я просто буду говорить, а ты можешь даже не отвечать?

— Нет. Ты когда говоришь, ты так задаешь вопрос, что мне тебе надо отвечать. А сил у меня нет. Я прошел за эту ночь тридцать километров. У меня гудят ноги. Это пятая ходка с тобой.

— Понял, — сказал он расстроенно.

Всю оставшуюся дорогу я слышал сзади себя, как «Лев» шепотом разговаривал с собой, пытаясь так справляться с напряжением. Он был из тех людей, которым жизненно необходимо говорить, когда им становилось тревожно или когда, их переполняли чувства. Через полчаса я привык к его бормотанию, и он перестал мне мешать думать о своем. Я погрузился в медитативное состояние без времени и пространства. Переставляя ноги, слушая на автомате небо и просматривая землю, чтобы не споткнуться, мы добрались до позиции. По прибытии я отдавал станцию, перепроверял номер и шел дальше. Сходив семь раз туда и обратно, я пришел в свой домик и упал, чтобы поспать хоть пару часов до утра.

Дела военные

На следующий день группы пошли штурмовать дальше.

Я сидел и смотрел, как они штурмуют, и корректировал их по рации. Володя руководил всеми операциями, а я был командиром на передке. Один из неопытных бойцов подкрался под самое окно дома и замешкался с усиками гранаты и не смог сразу забросить ее в окно. Пока он возился, из окна высунулся ствол и сверху выпустил очередь. Одна пуля попала в него, и он упал. Командир его группы, молодой бурят с позывным «Брейлик», попытался помочь и прикрыть, чтобы он мог выскочить, и был убит.

— Блядь! — вырвалось у меня. — Да как же так?

— Убили, — констатировал факт смерти «Пегас».

«Брейлика» было очень жаль. Он был классным парнем и был богом гранатомета. Научившись стрелять из него у «Горбунка», он стал использовать его с огромным мастерством и удовольствием. Он мог выскочить на «открытку» и навскидку закинуть термобар в окно со значительного расстояния. Откуда у него брались силы было неясно. Роста в нем было максимум сто шестьдесят сантиметров и никакой особой мускулатуры. Даже став командиром группы, он не перестал самостоятельно выполнять роль гранатометчика. Он, как и все буряты, воевал отлично.

Я грустил и злился одновременно на то, как глупо погиб хороший человек и боец. Он рисковал своей жизнью сотни раз, всякий раз выходя из боя живым и невредимым. И вдруг, как будто исчерпав лимит своего везения, вот так просто упал мертвым. В этом была величайшая несправедливость войны. Всякий раз, когда на моих глазах происходила такая смерть, во мне нарушалось доверие к миру и становилось понятно, что здесь нет никаких любимчиков судьбы. Нет никакой справедливости и исключений не будет. Ты можешь погибнуть в любой момент, не взирая на везение и все свои заслуги. Все происходило как в сериале «Игра престолов», где любой герой мог умереть без объяснения причин.

В этот момент пришел Леха «Магазин». Он по-прежнему руководил группами подноса всего необходимого. В его задачи входило прокладывать новые логистические пути к отодвигающимся позициям на передке.

— Здорово, «Констебль»! Как думаешь, где лучше проложить дорогу? — с улыбкой обратился он ко мне.

— Я не знаю! — сорвался я на него. — Я всего второй день тут, и за это время постоянно что-то происходит. Погиб Артем, погиб «Брейлик». Я не знаю, где тебе лучше прокладывать дороги! — сливал я на него свое напряжение.

Я понимал, что Леха мой друг. Что я сейчас не прав.

Но ничего не мог с собой поделать. Крик стал какой-то естественной и, казалось, единственной возможностью коммуникации. Чувств было так много, и они так часто менялись от отчаяния до безразличия и от злости до апатии, что их некуда было девать. Леха разозлился, но не стал ругаться со мной и просто ушел.

«Ну и хрен с тобой, “Магазин”!» — подумал я, понимая, что просто не потянул напряжение после госпиталя.

— Извиниться бы нужно… — подал слабый голос мой психолог.

— Не могу! Может, после.

В это время группу, которой командовал «Шот», зажали в одном из домов, занятых ими, и он начал паниковать, как это часто бывает с необстрелянными бойцами.

— Нас зажали! По нам лупят со всех сторон!

— «Сексшоп» — «Констеблю»?

— «Констебль», он «Шот», — вышел на меня «Горбунок».

— Пока он моросит, он «Сексшоп», — ответил я, пытаясь разрядить атмосферу. — «Сексшоп», доложи обстановку? Кратко и без истерики. Кто палит? Где?

«Шот» успокоился и обозначил дом, в который они заскочили, обнаружив слева от него мощный украинский укреп, из которого их и поливали из пулемета и автоматов. Я вышел на «Горбунка», и он навел туда наши АГС, чтобы поддержать эту группу. Минометы в такой ситуации из-за сильной погрешности мы использовать не могли, чтобы не зацепить своих. Ребята «Горбунка» подавили укреп, и группа «Шота» продолжила движение.

Пробившись практически вплотную к «Общежитию», мы стали поливать его из всего, что было в арсенале. Наши бойцы по обыкновению расстреливали его из гранатометов, по нему отрабатывал танк, который складывал верхние этажи, выкуривая оттуда снайперов и пулеметчиков. Володя скоординировался с «Пятеркой», и благодаря совместным усилиям они заскочили на позицию с тыла и выбили оттуда оставшихся украинцев.

На мою позицию вышел «Пруток», который ходил в подвал по своим делам. Это был бывалый боец, который воевал во взводе с самых первых дней и уже имел три ранения. Позапрошлой ночью я слушал его переговоры с «Горбунком». Тогда он со своей группой попал в крутую переделку, и я уже думал, что больше не увижу его. Но, как иногда это бывает на войне, мои предчувствия не сбылись. «Пруток» стоял передо мной живой и невредимый.

— Привет, «Пруток»! Как ты?

— Привет. Да вроде хорошо все. Бой только тяжелый был.

Я же после ранения в голову.

Он потрогал рукой висок.

— Когда брали тогда угол этот, где норы были у украинцев на западе, мне там в голову осколок прилетел.

— Да, я помню, Мы же с тобой виделись.

— Точно. Тогда мне повезло. Каска остановила осколок. Врач в госпитале, который голову резал, сказал: «Если бы не шлем, был бы “двести”». А так я даже сам вышел оттуда, на своих ногах.

— Слышал ночью, как воевали. Наверное, думал, что все, не выберешься?

— Да особо некогда думать было.

— Согласен. Мы с «Каркасом» в такой же жопе были.

Он слушал меня и спокойно покачивал в знак согласия головой.

— А у вас что там случилось? — заинтересовался я их ночным штурмом, в котором им удалось не просто выжить, но и обыграть украинцев.

— Да я после ранения был три дня в группе поддержки.

А после меня в группу на передок перевели, — обстоятельно и спокойно стал рассказывать он. — Командир группы неопытный был. Они там штурмовать пошли и погибли.

Он развел руками.

— Рацию вынесли и отдали мне. Вот я и стал командиром. Ну вот такие моменты.

— Да, я тоже командиром быть не собирался, — вспомнил я, как с подачи «Птицы» стал «комодом». — А с губой что?

— Пуля рикошетом. Там такое место неудобное. Нужно было проскочить перед калиткой и вот зацепило.

Он пошевелил губой и сморщился от боли.

— Но штурм этот надо было завершить. По ту сторону дома у нас тоже были остатки другой группы, которая, получается, начинала штурм этот. А мы уже шли на подмогу. Но это меня ранило еще до того, как я стал командиром.

— Я уже запутался, — потерялся я. — А ночью-то, что у вас вышло?

Задумавшись на секунду, он стал рассказывать:

— Мы шли штурмом на запад с моей группой. На конце квартала, как правило, занимаем дом и базируемся, чтобы ночь пересидеть и дальше. Слева, получается, по кварталу не было никого. Моя пятерка крайняя.

Я видел по мимике, что в его памяти прокручивается целое кино с участием его группы.

— Налево, получается, противник. Но мы не знали, на каком они расстоянии и где они. Мы забазировались. «Горбунок» мне дает команду занять круговую оборону и держать ее до утра.

У меня, получается, спереди, через дорогу, в квартале противник. И слева от меня противник.

— Как и мы тогда в полукольце. Надо же какое совпадение.

— Ночью на усиление присылают еще одну группу молодых. И мне командир дает указание: «Так как они молодые, провести эту группу на два дома влево в сторону противника. Показать, как забазироваться, и держать круговую оборону.

И все остальное».

«Пруток» остановился и, удивляясь самому себе, продолжил:

— И я в тот момент… Не знаю, я не дал приказ бойцам, чтоб вели. Я принял решение, с согласия «Горбунка», что отведу их лично.

— Самому делать надежнее. Я тебя понимаю.

— В общем, ночью я беру эту группу и начинаю вести их через зады — через огород. Возле нас стоял двухэтажный дом.

Я изначально командованию говорил, что, по-моему, там противник. Потому что он стоял спина к спине. Я слышал там шорохи вроде какие-то и разговоры. И когда я повел, получается, мимо этого дома, мы попали под жесткий обстрел. Все из-за сетки этой, рабицы, которая огораживала огород. Я, увидев издалека, где она была чуть приспущена и, соответственно, наступив на нее, переходил. Я шел первым, хотя было такое указание, что командиры идут последними. А за мной командир этой группы. Темно было, и я решил сам первым идти. И вот только перелезли через сетку и, видимо, они заметили и из пулемета с двадцати метров по нам стали стрелять.

«Пруток» посмотрел на меня, как бы не понимая, как это тут так все получается на этой войне и продолжил:

— То есть два человека у нас сразу было «двести». Вот представь, мы проходим мимо дома… По ровной дороге прямой.

По «открытке». И по нам начинается огонь со всех сторон.

С пулемета, с автоматов. Кое-как мы успеваем… Я всем кричу команду: «В дом все!». Так забегаем в следующий дом, в котором я и должен был их закрепить. То есть группа эта молодая.

И у нас с собой не было ни гранатомета, ни пулемета. В основном, легкое оружие.

— А гранаты?

— Были. И вот мы, получается, полночи перекидывались с ними гранатами. А та группа остается у меня без связи — радиостанция-то со мной.

— Я, кстати, к вам вчера приходил, когда ты отдыхал.

— И вот мы всю ночь вели с ними перестрелку. Всю ночь мы держали, получается, с трех сторон оборону. Получается, сбоку дом был с противником, следующий был дом с противником, и через дорогу был тоже противник у нас. То есть в окружении были практически.

— Прижали вас, в общем.

— Потом командир мне дал приказ, чтобы я вылез с другой стороны и задами прошел к своей команде. Чтобы мы с двух сторон их задавили. Вот я до утра пытался, делал вылазки, но были они все неудачными.

— Храбрый ты мужик, «Пруток».

— Я через командира попросил сзади стоящую группу, чтобы кто на рации подошел и сказали моим. И вот мы с двух сторон по рассвету с согласования командира начали атаку еще раз плотную. То есть моя группа вышла в огород, и прям с «открытки» на свой страх и риск с гранатомета сделали пять выстрелов, чтоб хотя бы пулеметчиков подавить. Мы в это время с соседнего дома, получается, пошли в атаку.

Он посмотрел перед собой.

— Изначально были переживания и мысли тяжелые. Во — первых, я на свой страх и риск встал впереди, получается.

То есть пошел первым. Так как всегда по тактике, когда группа попадала под обстрел и, допустим, уничтожали кого-то, то первым уничтожали командира. И, чтобы рация не попала в руки противника, дали указание, чтобы командиры шли в конце. В итоге, знаешь, я был тогда командиром группы над молодыми — ну в голове это как-то все сработало на автомате. То есть при начавшейся стрельбе сразу и команды резко отдавал, и затягивал кого-то за шиворот во второй дом.

И дальше команда, чтоб затащить «трехсотого», который был у нас. Волнения было очень много, и было понимание. Во-первых, было переживание, чтобы не начали они штурм на ту группу, потому что та группа моя без командира и без радиостанции осталась. Вот, это одно. Второе: я понимал, что у нас боеприпасов, по-хорошему, было, что несли мы с собой — могло не хватить на хорошую атаку. И помощи от тех тоже я думал, что не будет. В общем, в голове у меня уже были мысли, что мы, возможно, не сможем даже продержаться до прихода подмоги, потому что я тогда был впереди всех и вокруг меня никого наших не было. Все были далеко, и через «открытку» их просто бы не пустили. Атаковать вчетвером дом, который знает, что мы здесь, против пулемета — без вариантов. Вылазить куда-то влево тоже. В общем, со всех трех сторон тоже были укропы. Не было возможности. И идти к ним в открытую, в лоб на пулемет… Сам понимаешь. Без тяжелого, без гранатомета, без пулемета, без таких вот оружий с собой. В принципе, были переживания очень большие уже.

«Пруток», заново переживая этот ночной бой, стал говорить эмоционально и сбивчиво:

— Когда «Горбунок» давал мне приказ ночью как-то эвакуироваться от этих ребят, которые здесь, как-то закрепить их, брать «трехсотого» и через «открытку» почти двести метров как-то зайти к своим, к группе. Соответственно, взять их и вместе начать корректировку и атаковать. И когда я начал вылазку, я понял, что и с третьей стороны по нам тоже стреляют. И, причем, немалое количество укропов. То есть без вариантов. Ну и я понимал, что, скорей всего, это будет крайний бой. Были переживания. Ну и старался это не показывать, потому что, сам понимаешь, молодую группу, которую дали — они были все обескуражены, в панике. Они были в ужасе, скажу честно. Как и командир их, они не понимали, что делать и как. Мне приходилось ими руководить и даже заставлять их выходить на «открытку» и закидывать гранаты туда, чтобы они, не дай бог, не начали атаку по нам с трех сторон.

А я понимал, что они могут, зная и видя, сколько нас человек всего прошло группой. И понимая, что мы зажаты в кольцо. Нет-нет и заставлял их выходить и закидывать рывком, прикрывая с окон автоматными очередями, закидывать в сторону укропов. Приходилось постоянные делать попытки, вылазки, по которым получал огонь со всех сторон и возвращался опять к этой группе.

«Пруток» сделал паузу, вспоминая события.

— И вот командир принял правильное решение с утра уже. Вот дали подмогу, срисовали тактику…

Он выдохнул с облегчением.

— А до этого было страшно и, видя в глазах отчаяние у бойцов, когда четырьмя человеками против такого количества хохлов, против ихнего оружия, соответственно, укомплектованности и дронов… Нужно было поднимать дух и им и всему остальному. Когда дал «Горбунок» разрешение, он направил одного человека к моим с радиостанцией, и мы уже друг другу по радиостанции состыковались. Ребята тоже не побоялись — молодцы — выйти на «открытку» и начать стрельбу из гранатомета, чтобы чуть подразобрать этот дом со снайпером, с пулеметчиком, соответственно. А мы с этой стороны, по нашему договору, после четвертого выстрела… они отбегают, а мы с этой стороны просто начинаем атаку с открытой местности. Это было очень тяжело и страшно. Все там сначала отказывались. Потому что это безумие было на самом деле. Ну в итоге мы все сделали. Снайпера разбили. Все было в крови там. Мы заняли эту двухэтажку в этот день. Получил я, правда, благодарность от «Горбунка» как командира. Вот, это было так примерно.

— Да уж. Попадаем мы в замес тут, — попытался я разрядить обстановку.

Пока я слушал «Прутка», ко мне подошел такой же ветеран с позывным «Нейтрон» и терпеливо ждал, пока «Пруток» закончит свой рассказ. Только он ушел, он тут же обратился ко мне.

— Слушай, «Констебль», у нас пятнадцатого дембель.

Ничего не слышно?

— Нет. «Птица» за это отвечает. Думаю, на днях вам скажут.

Ребята, у которых вот-вот должен был закончиться контракт, становились нервными и переживали, что о них забудут.

— Ну, если услышишь, дай знать.

Не успел «Нейтрон» отойти от меня, как ко мне пришел еще один боец, который должен был уходить вместе с ним и еще парой десятков самарских, которые с достоинством отвоевали свое время.

— Братан, вот у тебя станция висит, как у командира группы?

Он посмотрел на свою рацию и кивнул.

— Ты слышишь все мои переговоры. Ты слышал, чтобы мне командир говорил что-то насчет тебя или других?

— Я все понял… — быстро сообразил он и хотел что-то добавить, но, увидев выражение моего лица, передумал и отошел.

Обычно, за пять дней до дембеля, в наш подвал приезжал «Птица» со списком убывающих, и их по рации подтягивали в штаб. Вместо них заводили свежих бойцов, а пацанов вывозили в Клиновое. В этом месте находилась перевалочная база, где боец превращался в гражданского. А вчерашний зек — в человека с чистой совестью. Там их осматривали и переодевали в гражданку. Выдавали кнопочный телефон, банковскую карту и отправляли на границу с Россией. Там ребята прощались и разъезжались по нашей необъятной Родине. Забирать с собой ничего не полагалось. «Бас» очень переживал из-за своей собаки «Девочки», которую он тут нашел и выкормил.

«Горбунок», когда это было возможно, оттягивал тех, кто зарекомендовал себя смелым и храбрым бойцом, на вторую линию, чтобы меньше подвергать их риску. На передке имели значение каждая секунда, каждый час и день. Ребята рисковали многие месяцы без перерыва, и было бы обидно потерять жизнь в последние недели. Раньше я со страхом размышлял о тех наших бойцах, кто после падения фашистской Германии был отправлен товарищем Сталиным на восток добивать Квантунскую армию. Я уверен, им было обидно, выжив в тяжелейших боях с немцами, ехать сражаться с Японией. Жаль, что об этом снято так мало фильмов.

На фото боец «Бас» и собака «Девочка»

Новый дом — новые задачи

На этой позиции у меня было меньше нагрузки, но это не позволяло мне спать полноценно. За несколько дней мы продвинулись еще дальше на север и запад. От «Горбунка» поступила задача переместиться еще севернее. Понимая, в каком квадрате нам необходима дислокация, я взял с собой «Нейтрона» и пошел обследовать нужный квадрат.

Дом за домом мы зачищали территорию и находили в некоторых украинскую и нашу амуницию и боекомплекты. Находя что-то, я связывался с группами подпитки и указывал, в какой точке лежит подарок. Мы отдавали все, кроме выстрелов для РПГ, которые были нужны постоянно.

— Смотри, «Констебль»! — воскликнул «Ньютон» и показал мне на икону.

— Старинная, судя по подгнившей деревяшке и трещинам краски на лике. Дофига, наверное, стоит. Но брать мы ее не будем.

Чтобы не оскотиниться, каждому человеку нужны принципы. Убеждения, которые и делают нас людьми. В ситуации, когда жизнь человека перестает быть ценностью и ты ежедневно видишь смерть, обостряются убеждения, которые позволяют сохранять себя от распада. Вера в справедливость и в Бога как спасательный круг поддерживала меня в этом. Я мысленно помолился, и мы пошли дальше. Судя по обстановке, в этом доме жила бабушка, или пожилая пара.

Обойдя около тридцати домов, я наконец-то обнаружил дом, в котором у украинцев была ротация. Дом был выгодно расположен по отношению к передку. Он стоял на пересечении двух дорог, по которым было удобно передвигаться и штурмовикам, и группам эвакуации. С заднего двора открывался прекрасный вид на центр Бахмута. Благодаря деревьям, которыми был усажен двор, сам дом был скрыт от посторонних глаз. При желании грамотный снайпер мог снять тех, кто пренебрегал маскировкой, но в остальном это было идеальное место для ротации. Здесь были удобный подъезд и большой просторный подвал, заваленный украинским БК для БМП. Огромные патроны для крупнокалиберного пулемета были аккуратно собраны в ленты и разложены прямо на полу.

— Тут, кстати, мы чуть их БМП не взяли, — вспомнил «Нейтрон».

— В смысле?

— Да украинцы еще не поняли, что наши тут, и жопой прямо заехали. Видимо, за БК. А наши растерялись. Им орали: «Мочите их!». А они затупили.

— Жаль.

— Не все быстро соображают. А, когда страшно, может вообще парализовать.

Мы переехали в этот дом, и я впервые за долгое время почувствовал себя белым человеком. У меня была своя командирская комната с огромной кроватью. Я мог спать, вытянувшись в полный рост хоть вдоль, хоть поперек кровати. Мы заложили и заставили окна, оставив только узкие бойницы, и грамотно заминировали подходы к дому. Он стал удобным пунктом для подпитки и ротации. Долго, конечно, это продолжаться не могло, но, пока нас не вычислили, нужно было наслаждаться моментом. На передке начинаешь получать удовольствие от обычных вещей на гражданке. Война — это реабилитация для зажравшихся людей, которые впадают в депрессию от того, что автобус приехал на пять минут позже или в кофе-машине закончился сироп. Послевоенное поколение было более позитивное, чем последующие. Они знали цену мирной жизни, и у них не было таких претензий к реальности. Они понимали всю хрупкость мира и боялись его потерять. Прошло всего пару поколений, и выросшие дети, не знавшие войн, перестали ценить то, что было завоевано такой ценой.

Группы пошли штурмовать дальше и уперлись на севере в улицу Мариупольскую. За ней начиналась многоэтажная застройка, которая нависала над «частником». В первый же день, при попытке перескочить улицу, убило одного парня, и он упал прямо посередине перекрестка. Когда бойца убивали на дороге, нам было сложно вытащить его оттуда. Вражеский снайпер мог легко убивать тех, кто поползет вытаскивать «двухсотого». «Горбунок» попросил отработать по трехэтажкам, в которых засели украинцы, наш танк, который стрелял из «Железного леса». И танкисты достаточно метко с расстояния восьми километров стали разбирать нависающие над нами дома. Володя подключил минометы и АГС, и, пока украинцы прятались по подвалам, наши пацаны смогли зацепить погибшего бойца за карабин и вытащить его на нашу сторону. Несмотря на опасность, мы по-прежнему забирали всех своих солдат.

Привыкнув работать в «частнике», мы немного затормозили при перестройке тактики штурма многоэтажек. Первым объектом на нашем пути стала квадратная школа, которая была превращена в крепость. Для снижения потерь было решено запустить туда «Змея Горыныча».

— «Констебль» — «Горбунку»? Бери свои вещи и «Каркаса» с собой прихвати. Вас командир вызывает в штаб.

— И это все, что известно?

— Пока да.

Мы быстро собрались с «Каркасом» и выдвинулись в штаб. По дороге фантазировали, куда это нас позвал «Крапива».

— Косяков за нами вроде никаких нет. Только подвиги, — пошутил я.

— Может, в баню? Такое иногда с командиром бывало.

По приезде в штаб туман войны быстро рассеялся. Нас встретил «Птица» и ввел в курс дела.

— Пацаны, формируется новый взвод. Ты, «Констебль», будешь командиром, а ты, — он обратился к «Каркасу», — заместителем командира.

— А какие задачи? Какое направление?

— Никто не знает. Вам дадут бойцов для слаживания, и ваша задача его провести в максимально сжатые сроки. Сейчас отбываете в Клиновое и там занимаетесь этим.

— Зарплату повысят? — несмешно пошутил я. — Может, кого-то другого?

— Нужен толковый Вэшник, — добавил «Крапива», войдя в помещение штаба. — Лучше тебя не придумаешь. Если будете в Бахмуте, выйдете на связь, расскажете, куда вас закинули.

— Хорошо.

— Будет карьерный рост. Радуйся, «Констебль».

Новый взвод

Нам дали сорок человек в новое подразделение, четверо из которых были «конторскими», а остальные «проектантами». Часть из них я знал, а часть была для меня незнакомыми.

Всем им оставалось служить еще два месяца до конца мая.

Мы все поселились в одном большом доме. Одну комнату мы с «Каркасом» заняли под командирскую, а в остальных разместились наши бойцы. Не успели мы разложить свои вещи, как началась беготня с попытками выведать у меня тайну: «Куда мы поедем?». Пришлось собрать всех вечером перед входом и провести стихийный митинг.

— Друзья, если еще кто-то подойдет ко мне с вопросами о нашей тайной миссии, он тут же будет вынужден принять упор лежа и отжаться пятьдесят раз. Я реально не знаю, куда нас пошлют. Слушай мою команду! Все хором повторяем за мной: «“Констебль” реально не знает, куда нас пошлют!».

Бойцы невпопад повторили заклинание, и я распустил их отдыхать.

Версии было две: перекрывать дорогу на Часов Яр, которая была на тот момент самой горячей точкой с севера, или командировка в Запорожскую область. Мне, в силу моего тревожного мышления, казалось, что меня пошлют в самый лютый замес, какой можно себе представить. Ни одна из этих версий не была достоверной, и напряжение оставалось. Мы оказались в неведении, и избавиться от напряжения было просто невозможно. Мозг требовал ясности, чтобы подготовить подразделение к выполнению боевой задачи.

«Окопы это будут или застройка?» — гадал я.

После построения ко мне подошел боец с позывным «Ржавый» и шепотом стал делиться со мной информацией.

— Слушай, «Констебль». Я в УФСИН служил. Этапы с зеками сопровождал.

— И что? Тут эти понятия не имеют значения, — немного раздраженно ответил я ему. — Что ты можешь с этим сделать? Сработать на опережение. Совершить самораскрытие.

— Как?

— Просто говоришь им, кто ты и чем занимался. Пока ты молчишь, это твоя проблема, а когда расскажешь, это станет их проблемой. Тем более, я вижу, ты человек дисциплинированный, и я тебя сделаю командиром группы.

Первоочередной задачей для нас с «Каркасом» было разделить их на пятерки и выявить способных командиров штурмовых групп. В первый же день мы построили их и быстро объяснили, чем мы будем заниматься. Командирами назначали тех, кого мы хоть немного знали. Каждому из них выдали по станции и назначили на следующий день слаживание.

На следующее утро мы выдвинулись на окраину Клинового, где было много полуразрушенных зданий, и приступили к тренировкам и слаживанию. Это хоть как-то помогало справиться с тревогой от «тумана войны» и полной неопределенности.

Несмотря на то, что все они уже проходили подготовку, мы начали с азов. В мою задачу входило сделать так, чтобы они не боялись оружия и боеприпасов. Благо, гранат было много, и первое, чему я стал их учить, это броску гранаты с отстрелом. Смерть «Брейлика» из-за замешкавшегося с гранатой бойца под окнами дома с противником внесла коррективы в подготовку ребят.

— Смотри. Берешь гранату, выдергиваешь чеку, отпускаешь пальцы. Видишь, что спусковой рычаг отлетел. Считаешь до двух и только после этого кидаешь ее. Понял?

— Да.

— Противник, если он там находится, ничего уже сделать с твоей гранатой не сможет.

— Раз, два! — быстро считал боец и швырял гранату в темноту подвала.

— Отлично! Чувствуешь, как яйца становятся железными?

— Угу, — отвечал он и улыбался.

Мы, как и когда-то на полигоне, стали слаживать двойки и пятерки. Штурмовать дома и стрелять из гранатометов. Двадцать человек каждое утро уходило на тренировки и слаживание, а двадцать оставалось в лагере и занималось бытом. После обеда группы менялись местами. Мы чередовали занятия: штурм и оборона окопов, штурм и оборона зданий. Учились брать здания через проломы и обычным путем, если была возможность запрыгивать в окна и двери.

— Смотрите, — показывал я им и комментировал, — сначала туда летят гранаты, которые вы подготовили заранее. После вдвоем простреливаете периметр по-сомалийски и запрыгиваете. У вас не всегда будет возможность пройти через пролом, поэтому мы учимся работать по старинке.

Я учил бойцов грамотно распределять роли в пятерке и действовать по ситуации. В обороне я как командир делю весь периметр фронта на сектора и распределяю их между бойцами. Я должен знать сильные и слабые места своего фронта и подразделения. Самое слабое место — это человек.

— Если вы видите противника, нет необходимости сразу вступать с ним в бой, если он не ломиться в ваш дом. Ваша задача — доложить командиру, и дальше мы примем решение.

На каждый участок необходимо завести «карточку огня»: вся местность должна быть пристреляна артой и «тяжами», чтобы при наступлении противника вы могли быстро подать команду «Командир, ориентир один. Огонь».

Я смотрел на бойцов и видел у половины вполне осмысленные взгляды.

— Второй важный момент в городском бою — это психологическое давление на противника. То есть шквал огня. Вы просто начинаете долбить по противнику из всего, что имеется в вашем распоряжении. Это изматывает психологически и психически. Люди не роботы.

За две недели непрерывных тренировок у нас получилось подтянуть практическую часть. Днем мы тренировались, а вечерами я отдыхал, отсыпался и смотрел сериалы. В последнюю неделю стали ходить слухи, что нас ждет марш-бросок примерно на тысячу километров. Я смотрел на карту и не понимал, куда же нас могут послать?

— Львов? Польша? — недоумевал я. — Может, на Одессу?

— Куда-то пошлют, — спокойно реагировал на это, привыкший к армейскому повиновению, «Каркас».

— Грустно немного. Привык я к своему третьему взводу. Какой бы он там ни был, а стал мне семьей.

Тут я смог пересилить свое нежелание включаться эмоционально и позвонил несколько раз родителям. Но не стал им рассказывать, что происходит. Чтобы они не переживали, говорил им, что нахожусь на оттяжке — на ротации. Рядом находились такие же резервные подразделения из других отрядов. Ближе всех к нам жили бойцы первого ШО.

— Как говорил Попандопуло: «По-моему, мы накануне какого-то грандиозного шухера!», — шутил я, одновременно понимая, что затевается широкомасштабная операция.

— Главное, что сейчас есть возможность отдохнуть и заправиться, — оптимистично замечал «Каркас».

Он был спокойным и по-армейски дисциплинированным человеком. Армия была его домом, и он чувствовал себя хорошо. Нахождение здесь он воспринимал как обычное дело, и я не очень понимал, переживает ли он о будущем. По виду он был просто доволен сегодняшним днем. В принципе, он был прав. Служба была не пыльная, за исключением пары инцидентов, которые нужно было решать со спецконтингентом, который вне рамок передовой тихо начинал сходить с ума.

— «Констебль», у нас тут инцидент один есть, — обратились ко мне бойцы моего подразделения.

— Какой?

— Да «Борода» тут предлагает гранату взорвать и затрехсотиться.

— Так ему же до конца контракта дней десять осталось.

Я вызвал этого идиота на допрос и выяснил, что он так хотел проверить бойцов на верность Родине.

— Ты дебил? Тебя кто уполномочил проводить эти исследования?

— Да я без злого умысла, «Констебль».

— Ну СБ разберется теперь. Что у тебя в голове? — недоумевал я.

Мне пришлось написать рапорт, в связи с которым ему сделали внушение в Службе безопасности в связи с подозрением в дезертирстве и продлили контракт на три месяца без оплаты. На следующий день ко мне приехал «Крапива», чтобы посмотреть на слаживание.

— Здорово, бездельник! Как дела?

— Нормально. Работаем с личным составом. Что слышно?

— Не знаю. Слышал про «Бороду», — усмехнулся он. — Он ножом тебя не подрежет?

— Пусть попробует.

— А так что еще?

— Да… С «Джуисоном» тут заплет был один, но мы ему дали возможность перевоспитаться.

У нас был дом, где складировали рюкзаки бойцов. «Джуисона» поймали на крысятничестве. Он втихаря вытаскивал сигареты из этих рюкзаков. И сигареты-то были обычные, которые были у него. Пацаны, чтобы не чинить самосуд, привели его к командиру. «Джуисону» было пятьдесят семь лет, из которых он больше двадцати отсидел в зоне. Он просидел весь свой контракт на «Пивбаре», выполняя задачи с группами подпитки. Обычно, когда «Магазин» с «Дедом» уезжали на ротацию, он был за них.

— Ты для чего это сделал? — искренне недоумевал «Крапива». — Не хватает тебе курева, так подойди ко мне, кто бы тебе отказал?

— Пацаны… Убейте меня. Бес попутал.

— Убейте? «Джунсон», ты хочешь пойти опять легким путем. Ты должен осознать свою вину перед коллективом, прожить свой позор и вынести урок.

— Зуд просто был, командир. Мне нужно было что-то спиздить. Я же не могу не воровать.

— Так пошел бы у украинцев спиздил бы что-то. У своих-то зачем? Тебе пятьдесят семь лет. У тебя дочь есть, ты рассказывал. А ты из-за пачки сигарет такую херню творишь.

«Крапива» заметил, что впервые тогда столкнулся с зависимостью от краж и криминального образа мышления, хотя слышал про это. Передо ним стоял больной человек, неспособный контролировать свои позывы к кражам. Его зависимость от присвоения чужого была выше его принципов и напоминала наркоманию или алкоголизм. Понимая, что из-за крысятниче-ства он потеряет какой-либо авторитет и превратиться в изгоя, он не мог остановиться.

— Командир, дай мне шанс. Пацаны…

«Джуисону» дали возможность исправиться. Мы договорились, что он будет как «Нежеля» искупать свою вину подвигами.

— Спасибо пацаны. Спасибо, — благодарил нас он.

Рассказывая мне эту историю, «Крапива», хоть и отпускал шуточки, но было видно, что тоже устал.

Опять и снова

В марте у нас должно было уйти на дембель сорок человек, которые честно отвоевали свое. В основном это были самарские головорезы, которых нам прислали в декабре. Сроки у всех были от пятнадцати и выше. Это были достойные бойцы, которые и составляли костяк взвода. «Вьюга», «Тоска» и еще четырнадцать человек самарских. Помимо них уходило еще двадцать пять человек, и мы очень сильно проседали по людям. Пополнения брать было неоткуда, и командир принял решение, в обход руководства, вернуть меня и моих сорок бойцов на передок.

— «Констебль», я вас возвращаю на позиции, — вышел на меня командир. — Бери своих бойцов и езжайте назад в Бахмут. Никуда не лезь. Личный состав нужно сохранить. Вы на случай, если противник пойдет на прорыв.

— Принято.

Я был рад, что нас возвращают обратно в связи с окончанием контракта у большого числа бойцов. Я подозревал, что командир сделал это в обход командира отряда, чтобы закрыть нами образовавшуюся дыру в личном составе, но спрашивать ничего не стал. Главное, что мы остаемся в знакомой мясорубке, а не лезем в незнакомую.

Собрав вещи, мы погрузились на мотолыгу и выдвинулись на передок. По дороге я заехал к своему другу «Сезаму», чтобы узнать новости и перекинуться парой слов. Он так и продолжал нести свою важную службу в своем царстве продовольствия и боеприпасов.

— Какие люди! Тебя что обратно?

— Угу. Говорят, Бахмут без меня никак не взять. А у тебя тут что нового?

— Да все, как обычно. «Малолетка» тут чуть нас не подвел под дружеский огонь, прикинь?

Я приготовился слушать, потому что рассказы «Сезама» не бывали короткими и неинтересными.

— Посадил его за руль, и погнали мы в Зайцево бойцов забирать. Наших забрали и РВшников. Всех с одного места. Все в кузове — и «двухсотые» и «трехсотые» — и погнали назад. Пару человек в салоне, а остальные в кузове. А там не видно ничего. Воронки эти. И тут нам навстречу машина, и мы чуть в нее не встряли. А он, знаешь, что делает?

— Ну?

— Вылазит и на своем донецком языке говорит им:

«Ну шо вы, хлопцы? Не видите чи шо?»

«Сезам» округляет свои восточные глаза, пытаясь произвести на меня впечатление.

— Прикинь? А этот в машине, смотрю, уже автомат передернули. Быстро вылажу и начинаю орать им:

«Мы из “Тройки”! “Тройка” мы!»

— Повезло.

— Я к этом балбесу поворачиваюсь и меня, конечно, понесло: «Ты че, — говорю, — дебил? Какое “шо”? Какие “хлопцы”?». А он глазами хлопает. «А шо?», — говорит. Дебил, блядь. Такая вот история.

— Значит, был в миллиметре от смерти ты? Чудом спасся?

Мы попили кофе с печеньем, я попрощался со своим старым приятелем и выдвинулся дальше.

По приезде на базу я доложил «Горбунку» о прибытии, и они с Ромкой отправили меня к «Горохову», во второй эшелон обороны, прикрывать оголенные фланги. Я со своими бойцами занял позиции в «частнике» в сорока метрах от украинских позиций на стыке с нашим четвертым взводом седьмого отряда. За две недели, которые меня не было, наши взяли улицу Мариупольскую и методично продвигались дальше к центру города.

«Горохов» был худощавым и жилистым мужчиной тридцати пяти лет. Он был не очень заметен, но всегда выполнял поставленные перед ним задачи. Особо не светясь, он просто хорошо делал свою работу. Я сменил его группу, и мы пошли с ним осматривать заминированные позиции и растяжки, которые они поставили. Передок был близко, поэтому нужно было сохранять бдительность. Несмотря на приказ командира никуда особо не лезть, случиться могло всякое.

— А что это за руины? — спросил я «Горохова».

— Так сюда «Змеем Горынычем» попали. Хотели правее, но что-то пошло не так. Мы тут корячились, всю ночь таскали им эту взрывчатку, а они промазали.

— А это что за дворец бракосочетания? — спросил я, заметив грандиозный почти целый дом.

— Да хрен его знает. Можешь сходить посмотреть. Там внутри фотки с их президентом.

— С нынешним? — удивился я. — Богач жил какой-то?

— Нет. С другим каким-то. Я не разбираюсь. Пацаны сказали, что президент на фото. Ну давай, Констебль! Я дальше выдвигаюсь, — попрощался он и пожал мне руку.

Все передислокации происходили ночью, поэтому ориентировался я пока только по планшету. Нужно было дождаться утра и оглядеться на местности. Дом оказался частным нелепо разукрашенным владением. Принадлежал он какому-то олимпийскому чемпиону 2004-го года, который лично дружил, судя по фотографиям, с Ющенко. Мраморная отделка, лепнина и позолоченная роспись встречались в этом доме на каждом шагу. Цыганский стиль украинского дизайна «дорогхо-богхато» бросался в глаза своей вульгарностью. Гномики, фонтанчики и олени из гипса, декоративные растения и хай-тек отделка внутри должны были удивлять местных жителей своим великолепием, сразу показывая им, кто хозяин жизни в Бахмуте. На территории стояли огромные ели, каждый сантиметр которых был сильно посечен осколками.

Мы расположились в подвале, где находился спортзал, заложив окна и устроив из них бойницы. Дополнительно поставив несколько мин и растяжек, я расставил бойцов на фишки и сел слушать эфир. Недалеко работали наши группы, уже привычно используя тактику «вбивания клиньев» в оборону украинцев, которая заставляла их теряться. Ребята давили на них непрерывным перекрестным огнем и выдавливали, как пасту из тюбика, с занимаемых позиций. Украинцы сопротивлялись, но не долго проявляли особую стойкость. Ребята дали мне послушать анекдотическую запись перехвата переговоров украинских бойцов с их командованием во время нашего штурма. ВСУшники из территориальной обороны просили разрешить им отступление к «Олимпу» — их точке ротации — в связи с окружением пятьюдесятью вагнеровцами. На самом деле дом, в котором они сидели, перекрестно атаковали две пятерки. В результате они отошли, и наши заняли улицу, которую штурмовали.

Мое подразделение в основном занималось обороной и подносом боеприпасов. Я отправил одну группу к огромному мрачному зданию Артемовской швейной фабрики в помощь группе эвакуации и решил отдохнуть. Не успел я прилечь, как на улице раздалась короткая очередь, и все стихло.

— Я убил «немца», — вышел на меня фишкарь. — Заблудился, наверное. Выбежал из их дома и побежал в нашу сторону.

— Досмотрите его. И ксивы с телефоном принеси, — попросил я.

На передке по-прежнему была каша из ваших и наших. Мы штурмовали их рано утром и днем. Они пытались контратаковать нас ночами. Иногда наши группы и группы противника начинали штурм одновременно и сталкивались в жестоких перестрелках. Гранатомет по-прежнему оставался самым важным и грозным оружием, наряду с пулеметом. Бойцы уже перестроились и привыкли к городским боям, позабыв о боях в окопах. Жизнь шла своим чередом, и люди адаптировались к тому, что было актуально на данном этапе.

Мы долго не могли взять один дом царской постройки, который не удавалось сложить ни из минометов, ни танком, ни артиллерией. Дом был монолитом из красного дореволюционного кирпича и выглядел как Брестская крепость. Украинцы ловко простреливали из окон дорогу и перекресток и не давали нам продвинуться. «Горбунок» затащил крупнокалиберный пулемет на пятый этаж здания в километре от этого дома и стал подавлять огнем окна, не позволяя высунуться оттуда укропам. Пользуясь этим, бойцы штурмовой группы смогли закинуть в окна пару выстрелов термобара и взяли дом. Штурм каждой постройки приходилось продумывать, используя смекалку, фантазию и интуицию и вырабатывая, и сочиняя на ходу новые приемы. Свобода в достижении поставленных целей была коньком «Вагнера». Нашему командиру было безразлично, как мы выполним поставленную задачу.

— «Констебль», «Джунсон» «двести», — вышли на меня ребята из группы, в которой он был.

— Как погиб?

— Геройски. Ранили парня, он его полез вытаскивать и попал под огонь пулемета.

— Жаль старого, — сказал я.

И подумал: «Вина искуплена. Царствие небесное тебе, Джунсон. Человек без имени, сидевший по сто пятой статье УК РФ».

Целый день мы не могли добраться до его тела. Он лежал на простреливаемом участке дороги, и вытаскивать его сейчас означало рисковать жизнью бойцов. Из окна моей позиции было видно его тело, лежащее на дороге лицом вниз. Я смотрел на него и размышлял о его судьбе: о том, как он прожил и на что потратил свою жизнь, чтобы умереть в пятьдесят семь лет на улице Бахмута. Единственная утешительная, хоть и циничная, мысль, которая ко мне пришла, была мысль о его дочери, которая росла с осознанием, что ее отец постоянно сидит. Теперь ей выплатят пять миллионов, причитающихся за его смерть. Наверное, в его случае это было самое лучшее, что он мог для нее сделать, как бы цинично бы это ни звучало.

Ранним утром, когда еще не совсем рассвело, один из бойцов подполз к нему и застегнул карабин на бронике. Через полчаса мы подтянули его к забору и забрали на «Аид» к другим душам, которые ждали эвакуации домой и на общее кладбище ЧВК «Вагнер».

Швейная фабрика

Утром, под песню Вики Цыганковой, группы пошли штурмовать дальше. «Горбунок» при штурме одного из домов нашел огромную колонку и усилитель. Он приспособил ее для оказания психологического давления на противника: записал речь с обращением к украинским военным и пускал ее на всей громкости в эфир, а после нее ставил песню про музыкантов.

— Украинские солдаты! — зазвучал его голос. — Ваши жизни нужны вашим семьям. Родителям, женам и вашим детям. Сдавайтесь и вам сохранят жизнь! Вам незачем умирать за интересы американцев и наркомана «Зелю»! Вы не рабы Европы и США! Вы не пушечное мясо! Тем, кто сложит оружие, мы даем свое слово и гарантируем жизнь. Тем, кто его не сложит, мы гарантируем быструю и неминуемую смерть. У вас есть выбор.

На следующее утро я пошел в гости к Володе и по дороге зашел к «Мегатрону» в особняк, который занимала его группа. При виде меня он обрадовался, усадил в мягкое кресло и налил кофе.

— Как думаешь, мы тут до конца будем, или нас перекинут из Бахмута на другой участок?

— Я не знаю. И если ты думаешь, что у меня есть секретные сведения, о которых я не говорю, то это не так. Даже «Крапива» ничего не знает.

«Мегатрон» как военный и офицер имел представления о субординации и не стал расспрашивать меня о нашей дальнейшей судьбе. Хотя всех волновал этот вопрос: «Что с нами будет дальше?».

— Ты на «Аид» идешь? Там твои знакомые журналисты приехали. Все ждут падения Бахмута. Хохлы, пока их из последнего дома не выбьют, будут твердить, что они тут держаться.

— Думаю, что мы быстро их отсюда вытесним. В городе они с нами тягаться не могут. Центр давно за нами.

Отступают они и сдаются быстро. Да и журналисты просто так не ездят сюда.

— Это точно.

Я попрощался с ним и выдвинулся в сторону Опытного. Через двадцать минут я был в новой пятиэтажке, в которую переехал Володя. Я видел, что он так же устает, как уставал я на должности командира взвода. «Горбунок» был офицером и гиперответствнным человеком. Он тщательно планировал штурмы и выверял зоны поражения из АГС и минометов. Спал он по два-три часа, как и я до этого, и от этого был злой и бодрый. При этом он требовал с других как с себя. Однажды один из командиров расчета АГС забил и не перепроверил наводку перед стрельбой и ранил командира нашей штурмовой группы. «Горбунок» вызвал его к себе, прочел ему лекцию и, несмотря на все уговоры других командиров и даже сомнения «Крапивы», отправил провинившегося на сутки командовать той группой, которую он обстрелял. В другой раз нашу группу в шутку обстреляли из гранатомета бойцы «Пятерки» и чуть не ранили наших. Володя объяснил на пальцах командиру «Пятерки», который наехал на него, и принципиально добился, чтобы их прислали к нам. Они несколько недель бегали в группе эвакуации, искупая свой косяк. Он был строг, как говорится, но справедлив. И по-другому тут было не выжить с тем континентом, который был нам предоставлен. Все, что мешало выполнению задач, удалялось, как раковая опухоль. Лагерные понятия, расслабон, попытки кайфануть и проехать на шее других бойцов. Все это искоренялось личной ответственностью и адекватными мерами. Кстати, эти бойцы по окончанию срока наказания хотели остаться под его командованием, потому что у нас была дисциплина. Но их забрали домой и больше мы их не встречали.

— Хенде хох! — сказал я, подкравшись к нашим знакомым журналистам, которые приехали снимать сюжет про работу нашего подразделения.

— О! «Констебль»! Привет.

— А вы тут какими судьбами?

— Снимать будем, как вы швейную фабрику штурмовать будете. Пойдешь с нами? И «Бас» идет.

— Куда без него. Он же тут серый кардинал. Тайно управляет невидимыми нитями судьбы при помощи силы мысли и бокса.

— Мы тут недавно из-за его тайных нитей чуть не погибли, — усмехнулся подошедший «Горбунок». — Притащил он сюда СВД и говорит мне: «Можно постреляю?». Я говорю: «Делай, не вопрос». Там как раз была такая позиция, на которой украинцы бросали гранаты из дырки одной и не давали нам подтянуться ближе.

— Так и попасть там трудно было в них, — подключился к разговору «Бас». — Я там с той разбитой винтовки и не попал бы. Какой-то умник убил ствол патронами пулеметными. Но я думаю: дай попробую рикошетом взять их.

И давай в эту дырку стрелять в стены.

— И тут как полетело по нам. Сидели мирно, все было хорошо. И началось. Я ему, в общем, говорю: «Иди в другом месте стреляй, короче».

— Но раз полетело, видимо, хорошо пострелял.

— С этим не поспоришь. Похоже, кто-то отлетел к Бандере.

Когда мы выдвинулись из подвала пятиэтажки к швейной фабрике, я увидел настоящую скрипку, которую «Горбунок» прикрепил сзади к бронежилету. «Володя сошел с ума», — подумал я. Но, чтобы не обидеть друга, я не стал говорить это вслух. На войне с психикой у всех приключаются свои истории, и каждый с ужасами передка справляется по-своему. Часть бойцов, например, прикрепляли к бронежилетам детские игрушки, как напоминание о мирной жизни и своих детях.

— А это что за аксессуар?

— Бойцы подарили. Мы же музыканты, — ответил, улыбаясь Володя. — Подходят недавно и говорят: «У нас сюрприз для тебя!». И достают ее.

— Классный символ.

— Да, но не очень с ней удобно скакать по развалинам. Цепляется. Но раз подарили в знак уважения, то буду носить. Это же как шеврон получить от командира.

«Горбунок» несколько дней, несмотря на то что «Крапива» торопил нас, готовил штурм этой фабрики, которая представляла собой огромное треугольное здание с грамотно простроенной обороной. Он вместе с группой бойцов уже произвел разведку подступов к этому зданию, и всем стало понятно, что с наскоку взять бы ее не получилось. Перед тем, как начать штурм, нам необходимо было сделать разведку боем и выявить огневые точки, которые располагались в этом укрепе. Для этого мы и еще несколько групп выдвинулись в сторону фабрики и стали прощупывать их оборону.

Мы заняли позиции в многоэтажке и стреляли по ней из автоматов, «Утеса», РПГ и «Шмеля». Шквал огня из всех видов оружия создал эффект начала штурма, и украинцы стали отстреливаться. Наблюдатель, который сидел на верхнем этаже, засекал точки и вносил их в планшет. Помимо этого, в небе летал наш БПЛАшник и фиксировал, откуда украинцы отвечают и чем они это делают. Отстреляв три минуты, мы стали отходить, чтобы не попасть под ответный украинский огонь. Наши друзья-журналисты сняли отличный репортаж о динамичном штурме фабрике.

Мы спустились на первый этаж пятиэтажки и немного поболтали о прошедшей съемке. Журналисты обещали после нашего возвращения дать нам эти ролики, или прислать ссылку на репортаж, который должен был выйти в России в ближайшее время.

— Как думаете, когда Бахмут падет? — спросил нас один из них.

— Две недели, — уверенно сказал «Горбунок».

— Ну, максимум, три, — добавил «Бас».

Я вежливо промолчал, докуривая сигарету, и не стал делать прогнозов. Дождавшись, когда противник прекратит ответный огонь, мы разделились и я пошел в сторону своих позиций, а парни с журналистами пошли назад.

— Пока! И до встречи! — попрощался я и помахал им рукой.

— До встречи, Костя!

Мы планировали зайти на фабрику через частный сектор и проломив боковую стенку втянуться внутрь, и уже оттуда вести зачистку. Здание было огромных размеров и требовало большого количества бойцов для работы. Изначально нам было даже неясно, какие истинные размеры у этого здания. Несмотря на то, что мы примерно понимали их огневые точки, «Горбунок» принял решение в течение нескольких дней продолжать обстрел и давить им на психику. Огонь не прекращался еще двое суток. В итоге украинцы решили оставить это здание и отступили, перед этим сложив его до основания и превратив в груду развалин. Тактика огневого вала сработала в очередной раз.

«Мне нужны мои друзья-американцы!»

Мы взяли фабрику и остановились. С утра светило яркое апрельское солнце. Землю стала покрывать вездесущая трава, зализывая и маскируя ее раны, а на израненных деревьях из почек проклюнулись первые листочки. Наступила весна, и воевать не хотелось совсем. Я возвращался в нашу располагу после очередного обхода и осмотра наших позиций. На нашем перекрестке так и лежал заблудившийся украинский солдата с дыркой в голове. Становилось теплее и от него исходил сладковатый трупный запах. Стаи мух облепили его лицо и при моем приближении даже не удосужились взлететь.

«Вот так и выглядит настоящая война, а не все эти героические репортажи, — подумал я. — Дурак ты, братец, конечно. Говорили тебе, сдавайся. Мог бы жить еще и жить».

На душе было беспокойно от множества мыслей, которые приходили в голову. Я предчувствовал, что скоро наступит конец этому эпизоду моей жизни, и нас перекинут куда-то еще из этого разрушенного города. Мой знакомый, который рос в послевоенном Сталинграде, рассказывал, что на восстановление города ушло больше десяти лет.

На улице быстро темнело, как это бывает на Донбассе.

Вот только вроде еще было светло и буквально через полчаса, если нет луны, уже хоть глаза выколи, ничего не видно.

Мы с «Малым» сидели внутри, по бокам от входа в наш прекрасный кирпичный дворец, на фишке. Я после обхода позиций, которые занимала моя группа из сорока человек, вернулся в нашу располагу и сел перекурить рядом с фишкарем. Двери дома, несмотря на их основательность, видимо, вынесло взрывом при штурме, и нам хорошо было видно весь сектор: двор и часть улицы, за которой начиналась территория четвертого отряда ЧВК «Вагнер». Мой напарник был из зеков. Молодой двадцатипятилетний паренек из Иркутска. Сидел за наркотики и завербовался в компанию полгода назад. Пришел к нам в группу откуда-то уже с оттяжки, куда попал с ранением.

После сегодняшней встречи с журналистами, мыслей был вагон и маленькая тележка. «Скорее всего «Фортеця Бахмут», через две-три недели падет! Интересно, куда нас кинут дальше? Часов-Яр, Славянск или под Запорожье?».

Я был одновременно и тут, и в будущем. Чтобы хоть как-то вернуться в момент я стал разговаривать с фишкарем.

— Ты смотри только тут не вздумай экспериментировать, если найдешь что-то у этих в трофеях. Понял?

— Да не, командир, не переживай. Я до дома потерплю. Там оторвусь уже по полной.

— И опять сядешь. Тебе жизнь шанс дала, а ты ее опять просрать хочешь.

— Согласен…

Он замолчал, видимо не особо зная, что мне ответить.

Да и мне читать ему лекции, как я это делал на гражданке, когда работал психологом, не особо хотелось.

Дом по улице Садовой, в котором мы находились, был на самой границе с соседями. Остальные бойцы были мной расставлены по всему дому и периметру. Несмотря на то, что я заранее подминировал возможные направления, откуда могли пойти враги, было тревожно. Половина из моих бойцов были молодые «пополняхи», и доверия им пока не было.

Вдруг я как будто проснулся или, скорее, очнулся от своих мыслей о будущем. Сначала я услышал шум бегущих людей со стороны «Четверки» и тут же раздался какой-то дикий, нечеловеческий крик: «Мне нужны американцы! У меня есть важная информация для американцев!». И следом несколько человек стали кричать: «Стой, сука! Стой, сука, кому говорю! Стрелять буду!».

Я осторожно выглянул из двери и увидел солдата без броника и каски в одной майке цвета мультикам, который перебегал дорогу держа руки за головой. У дома через дорогу в кустах сидели два бойца из «Четверки» и старались остановить его криками. Он совсем не реагировал на них и продолжал орать и звать американцев. Было видно, что он какой-то невменяемый.

«Наш, решивший сдаться в плен, или заблудившийся ВСУшник?! — промелькнула мысль в моей голове. — Сейчас узнаем, что же такого важного у тебя для американцев. Надо брать живым! Командир оценит!».

По привычке снизив силуэт я выдвинулся ему навстречу и, выйдя из-за угла, направил ему в живот ствол. До него было метров пять, не больше.

— Иди сюда, — сказал я и поманил его пальцем.

— Мне нужны американцы, — сказал он, уставившись в меня пустыми глазами.

— Ты «убитый» что ли, дебил?

«Нужно стрелять по ногам, — промелькнула автоматическая мысль. — Стреляй по ногам!».

— Сюда иди, — еще раз сказал я и поманил его рукой.

Расчет был простой: как и в прошлый раз я хотел заставить его подумать, что я украинец. На мне были тактический безухий шлем, Укртаковский украинский броник и их же поясная разгрузка. Форма была пиксельная — ВСУшного образца. Обычный для украинцев автомат Калашникова укороченного образца с пламегасителем. Я ничем не отличался от бойца ВСУ. А белые повязки я не носил с роду. Чувак смотрел сквозь меня и все повторял свою мантру: «Мне нужны американцы…».

«Стреляй по ногам!».

За ним, на линии огня, постоянно мелькали два тела из «Четверки».

«Могу попасть в них случайно».

Мысли мелькали в голове со скоростью «Града». Луч фонаря высвечивал у него ровный белый кружочек в районе солнечного сплетения. Одно нажатие пальца на курок, и он трупп.

«Зачем ему американцы?! Какая у него важная информация? Нужно брать живым!».

Широкое славянское лицо. Светлые бесцветные глаза с расширенными зрачками и русые волосы. Он перестал орать и смотрел на меня взглядом измученной коровы, которую привели на бойню. Бледные потрескавшиеся губы беззвучно шевелились. Он, как зомби, пошел прямо на меня.

— Молодец. Иди ко мне. Я американец, — прошептал я и сделал два шага назад за забор.

«Он нужен живой!».

Его руки метнули что-то из-за головы в мою сторону.

«Граната!».

Боль я почувствовал одновременно со звуком взрыва. Резкий режущий удар в спину, задницу и ляжки обжег и толкнула меня вперед. Меня выгнуло дугой и немного подбросила вверх. Кружок света с его груди переместился вниз. Палец нажал на курок, и пули выбили пыль из битых кирпичей под его ногами.

— Вали, суку! — услышал я свой голос.

Прозвучала короткая автоматная очередь, бросившая его тело на меня. Он упал лицом вниз, и на его спине стала набухать от крови военная куртка. Было невыносимо больно и в то же время мир приобрел какую-то неестественную четкость. Я видел, как бойцы из «Четверки» подбежали к «двухсотому».

«Как же, сука, больно! Нужно срочно в дом. К своим…».

На адреналине я доковылял до входа в дом и тут меня под руку подхватил «Малой» с «Рыжим» УФСИновцем.

— Парни, «Констебль» «триста»! — крикнул «Рыжий» в глубину дома.

«Жгут наложить нужно на обе ноги», — подумал я, чувствуя, как по ним обильно течет кровь.

Штанины тут же намокли и потемнели от крови.

В ботинках было так мокро, будто я набрал в них воды.

Я на автомате сбросил с себя разгрузку, оперся рукой на «Малого» и поковылял в дом по заваленным мусором и битым кирпичом ступенькам. Из дома выбежало еще пару человек. Они, подхватив меня, затащили в дом и посадили табуретку. Сознание постепенно начало отключаться, и я поплыл. Кто-то уже перетягивал мне ноги жгутами, резал штанины и осматривал раны от десятка осколков, которые иглами впились мне в ноги, спину и ягодицы. Как во сне я слышал встревоженные переговоры своих бойцов, которые пытались залепить мне раны, из которых продолжала течь кровь.

— Пацаны, там в рюкзаке гемостатик… Нужно раны им заткнуть, чтобы я не вытек. Там еще в рюкзаке «Нифопам» трофейный. Нужно уколоть срочно, чтобы я в себя пришел.

Как в слегка замедленной съемке я увидел, как в дом забежало два человека: «Каркас» и пацаненок, который был со мной на позиции, когда мы убили украинских по-гранцов. И «Каркаса», и его я узнал по голосу. Глаза уже отяжелели и открывать их не хотелось.

«Он с него ботинки снял себе… — подумал я — Как же твой позывной?! Я же помнил… Точно помнил…».

— Костян, держись! Держись, Костян!» — кричал «Каркас» и бил меня по щекам. — Не вздумай заснуть! Не вздумай заснуть!

В тот момент я понял, что умирать не больно. Когда из тебя вместе с кровью вытекает жизнь, ты просто засыпаешь и все.

Они хотели меня примотать к крыше жигули, который прилетел за мной, и уже подняли носилки, на которых я лежал.

— Не нужно! Я оттуда упаду. Кладите в салон.

Они стали стаскивать меня, и один из них схватил меня за ногу в том месте, где она была посечена осколками.

— Больно! — только и успел пошипеть я и чуть не отключился.

— Не сердись, «Констебль», пацаны — новички.

— Я не сержусь.

Через двадцать минут я был в подвале у наших медиков. Все, что было на мне, осталось на позиции. Я настоял, чтобы они погрузили со мной рюкзак, в котором было обезболивающее и кровоостанавливающее. Медики осмотрели рюкзак, вытащили оттуда шесть гранат, пламегаситель и обвес на «Калаш».

Меня стабилизировали, замазали и залатали дырки.

Из икры сильно сочилась кровь, и я попросил их, чтобы они взяли в рюкзаке гемостатик и запихнули дополнительно в рану. Когда прошел первый шок, я начал сожалеть о том, что так по тупому попался. Было грустно и обидно, что моя командировка закончилась.

«Бахмут возьмут без меня. Это надолго».

— В Россию поедешь, «Констебль», — сказал «Талса».

«Пленного хотел взять… Как глупо…».

Эвакуации в Зайцево и дальше я прождал два часа. Меня замотали в термосохраняющую фольгу, чтобы я не мерз от сильной потери крови, и уложили ждать машину, но я все равно продолжал труситься от холода. Пришел «Горбунок» и с армейским юмором поддержал меня.

— Что, опять в жопу?

— Как вышло, — ответил я и постарался улыбнуться.

— Вечно ты на свою жопу приключения находишь. Меня тоже к командиру вызывают, чтобы понять, что это за тип такой и каких он искал американцев. У него на шее жетон был наш «А».

— Вагнеровец?

— Может. Украинцы же тоже с наших жетоны срезали и носили. Как трофей типа.

«Горбунок» уехал первым, а меня повезли в Энергодар, где находился госпиталь по оказанию экстренной помощи. Мне сделали снимки, на которых было выявлено двадцать семь осколков разной величины. Из них два осколка сидели под лопаткой, а остальные в ягодицах и ногах. Кости были целы, а что с нервами было пока не ясно. Нога не работала.

— Нужна операция по удалению крупных осколков и еще одно обследование по поводу нервной системы.

— Ходить буду?

— Несомненно. Сначала в Луганск тебя отправим, потом в Россию. Отвоевался…

— Понял, — грустно пробормотал я.

«Ну почему ты не послушал свою интуицию и не завалил этого упыря? Хотел отличиться? Захватить ценного пленного? А получил килограмм осколков в жопу! — как черные вороны, кружили в голове мысли. — Хотел же до конца дойти! Расписаться на Рейхстаге. А теперь госпиталь и домой…».

Луганск

Меня привезли в Светлодар и передали сотрудникам компании из РОН — роты охраны нефтепродуктов, — которые охраняли госпиталь. Прибежали пару Кашников с передвижными носилками на колесах и, погрузив меня на них, повезли на перевязку и осмотр ранений. В приемном отделении с меня срезали последнюю одежду, в том числе и трусы. Обильно засыпав раны стрептоцидом, заклеили дырки в спине, икрах и заднице и туго забинтовали. Обезболивающие препараты еще держали, и я даже немного засыпал.

— Куда его? — услышал я сквозь дремоту.

— В Луганск. В госпиталь.

В Луганск я попал в тот же госпиталь, в котором был в прошлый раз. Тут мне сделали МРТ и рассмотрели все осколки, которые застряли в моем теле. Особенно крупные осколки остались в икрах ног. Меня предупредили, чтобы я ничего не ел до следующего утра и ночью повезли на операцию. Из-за холода и потери крови у меня пропали вены, и сестра долго мучилась, не в силах усыпить меня. Не сумев этого сделать, они собрали консилиум и решили поставить катетер в шею. Влили туда снотворное, и я отрубился…

— О! Кажись очнулся. Привет, боец — сказал мне медбрат, когда я стал приходить в себя после операции.

— Всё? — еле справившись с языком спросил я.

— Да уж давно всё. Ногу тебе разрезали и почистили. Осколки поудаляли. Скоро плясать будешь как новенький.

— А осколки где?

— Так где? Выкинули железо твоё.

— Жаль… — сказал я, закрывая глаза. — Я их собираю.

У меня уже коллекция.

— Марки лучше собирай. Осколки он собирает.

Меня перевезли в палату, в которой находилось много народу. Я туго соображал и никак не мог сконцентрировать внимание и рассмотреть лица. Вместо лиц я видел светлые пятна с открывающимися ртами, которые мне что-то пытались рассказать. Не в силах бороться с сонливостью, я впал в состояние полузабытья, в котором стал переживать о том, как меня встретят друзья и семья после отправки в Россию.

То, что с таким ранением я точно поеду в Россию, я не сомневался. Я представлял, что они будут наседать на меня и расспрашивать о войне, о боях, о том, приходилось ли мне лично убивать врагов? А я не буду знать, как им ответить и словами объяснить, что такое война на самом деле. Что такое война и что происходит с тобой, когда ты там, я понимал отчетливо, но не понимал, как это объяснить человеку, который не испытывал ужаса от разрыва мины и визжащих вокруг осколков. Да это и не было самым страшным. Самым страшным было смалодушничать и потерять способность день за днем преодолевать свой страх и запятисотиться. Но под воздействием наркоза я терял грань с реальностью и оказывался в Москве.

— Ну как там война? Как это вообще убивать людей? Расскажешь? — расспрашивали любопытные лица друзей и знакомых, которые обступали меня со всех сторон.

— Я не хочу про это говорить, — твердо отвечал я.

И думал: «Как я вам расскажу про изуродованные труппы? Смерть людей, которых я послал в бой? Бомбежки, несчастные лица пленных укропов, животных, которых хозяева оставили умирать среди минометных обстрелов и стрелкотни? Что я вам могу рассказать про мирных жителей, которые потеряли все?».

Я смотрел в лица своей семьи и продолжал хаотично соображать, как выпутываться из этой ситуации.

«Нужно говорить дозированно. Не все сразу, чтобы они не травмировались. А там постепенно и до ужасного дойдем».

Лица растворились в воздухе, и я почему-то оказался на облаке рядом с «Циститом», Вындиным, «Бануром» и «Керамзитом», которые выглядели молодыми и счастливыми.

— Здорово, командир! — услышал я в своей голове их голоса, хотя мы не говорили друг с другом. — Красиво тут.

— Странно…

Я видел нас со стороны и каждого из них в отдельности и не удивлялся этому.

Под нашими босыми ногами, которыми мы болтали в воздухе, сидя на облаке, находился дымящийся Бахмут. Мы сидели и смотрели, как внизу взрываются здания, разлетаясь в щепки и оставляя после себя клубы дыма и пыли. Будто через камеру «птицы» я видел, как передвигались пятерки, штурмующие здания. Как навстречу им двигались украинские бойцы, пытаясь отбить накат. Один из наших бойцов упал и от него отделилась душа и стала в полной экипировке, как воздушный шар, подниматься вверх, пока не уселась рядом с нами.

— Привет, пацаны.

— Здорово, «Умет». Отмучался? — поприветствовали мы нашего товарища. — Теперь все будет кайфово. Тут оттяжка, что надо.

— Хорошо, — легко согласился он и стал снимать бронежилет с разгрузкой.

«Умет» погиб в самом начале входа в Бахмут, когда мы пытались закрепиться в первых домах. Он, как и многие до него, ничем не выделялся, пока обстоятельства не сложились таким образом, что ему пришлось прикрывать отход своей группы и, практически жертвуя собой, спасать своих товарищей. Он отстреливался, пока у него была такая возможность, и, когда закончились патроны, попытался выбраться из-под огня украинцев, наседавших со всех сторон. Скорее всего, он умер совершенно безболезненно и даже не почувствовал боли, как это бывает, когда в тебя попадает очередь пулеметчика.

На следующий день я пришел в себя и стал вспоминать, как я девятнадцатилетним пацаном возвращался из командировки в Чечню и мечтал запрыгнуть на мотоцикл, набухаться, переспать с красивой девочкой и съесть килограмм мороженного. А теперь мне сорок один год, и я не хочу всего этого. Я хочу съездить за своей кошкой в Саратов и не спеша пройтись по Москве. Зайти в кафе и выпить чашечку кофе. Сходить в кино и поговорить со своими друзьями. Мне не нужно никакого праздника. Мне нужны тишина, покой и минимальное количество разговоров о войне. Потом я вспоминал этого упыря с выпученными глазами и его «Мне нужны американцы!», и меня накрывала волна жалости к себе и сожаления.

— Почему я его не убил? Нужно было мочить его! И проблем бы не было.

— Все, что ни делается, все к лучшему, — просыпался мой гражданский. — Ты честно отвоевал свое и остался жив. А мог бы остаться там. Ведь мог?

— Мог…

— Расслабься тогда и занимайся выздоровлением.

На следующее утро нас разбудил бодрый женский голос. Нас стали вывозить и грузить в транспорт, чтобы везти в аэропорт для транспортировки в Ростовский госпиталь.

— Чего ты встал? Рот раззявил. Вези его быстрее и возвращайся! Мухи сонные. Ты и на бабе такой же, как тут? — орала на медбратьев статная очень красивая женщина в военной форме, которая командовала эвакуацией.

На вид ей было лет тридцать пять, но, возможно, я был настолько ей очарован, что неверно определял ее возраст.

— Во, баба! У меня аж привстал, — шепнул мне с похотливой усмешкой боец, лежащий на соседних носилках.

— Ага. Огонь, а не женщина.

— У кого тут привстал? У тебя что ли, плюгавый? Яйца-то на месте? Привстал у него, — напала она на нас.

И я увидел, как боец вжался в носилки, завороженно глядя на женщину-самца.

На аэродроме нас погрузили в восемь вертушек, и мы полетели в сторону России, на Родину. Передо мной в вертолет погрузили человек двадцать, и мне удалось пристроиться прямо у рампы. Летели мы на очень низкой высоте, практически задевая днищем верхушки деревьев. Я лежал и вспоминал, как нас забрасывали на выход в Чечне. После приземления вертолета, я всегда первым выпрыгивал с пулеметом и занимал позицию для прикрытия остальной группы. Это придавало значимости и нагружало ответственностью. Пулемётчик приходит первым и уходит последним.

Под брюхом вертолета мелькали поля и посадки, и даже один раз мы пролетели над местностью, изрытой траншеями, блиндажами и оспинами разрывов. В голове мелькал калейдоскоп из воспоминаний о чеченской компании, обрывков нынешних переживаний и надежд на будущее. Все так быстро изменилось, что психика не успела перестроиться, и я мысленно все еще был в Бахмуте. Временами я смотрел на тех, кто находился со мной в вертолете, и от нечего делать старался угадать, насколько серьезны их ранения по сравнению с моим. Дают ли они им право улететь в Россию или нет. «Мой дозор, по-видимому, окончен. Пока меня залатают, контракт подойдет к концу и будет мирная жизнь. Я выжил?! Удивительная история».

Ростов-на-Дону

Через несколько часов наши вертолеты приземлились на взлетку аэродрома, и к нам подошли военные.

— Здорово, мужики, — по-панибратски начали они. — Боеприпасы, сувениры, что-то запрещенное к вывозу из зоны боевых действий есть? Лучше сдать сейчас, так как в госпитале вас все равно будут шмонать.

— Осколки сдавать? — попытался пошутить я.

— Осколки сдашь в камеру хранения врачам.

Досматривать нас не стали и, погрузив в комфортабельные газели, повезли в лазарет города Ростова-на-Дону.

По приезде нас рассортировали по подразделениям: ополченцы, Министерство обороны, росгвардейцы, «Ахмат» и «Вагнер». Меня направили к военному, который помогал оформлять своих из «конторы». Это был мужик лет сорока с короткой стрижкой, больше похожий на спортсмена, чем на медика.

— Звонить можно? — аккуратно спросил я.

— Я не говорю ни да, ни нет, — посмотрев на меня в упор ответил он.

— Понял. Не дурак. Правила есть правила, — решил я придерживаться внутреннего устава не общаться ни с кем по телефону до опроса службой внутренней безопасности.

Несмотря на то, что нас разделили при поступлении, в палате была сборная солянка. Один парень был из «Шторм Z», пару человек были донецкие, и мой земляк — морской пехотинец из Приморского края. Я удивился, когда увидел, что у них с собой были документы и телефоны.

— Вы что реально на боевые с документами и телефонами ходите?

— Да. А что такого?

— Ну попадет твой телефон или твои документы украинцам, и начнут они слать твоим родным твою голову отрезанную или выкуп просить. Это же элементарная забота о родных, не говоря уже про воинскую дисциплину.

— Да ладно… У вас в вашем «Вагнере» просто все строго через чур.

— Возможно, но я бы не хотел, чтобы моей матери или отцу названивали.

— Ой да мало ли на войне странностей. Это же война.

— В смысле?

— Ну, прислали нам командира. Мужик лет пятьдесят. Мобилизованный капитан. Ну и, ек макарек, стали мы село одно брать… Атам церковь каменная с большой такой колокольней!

Для чего-то стал тянуть он руку к потолку, чтобы мы визуально представили себе эту колокольню.

— А на колокольне то ли камеры хохлячьи, то ли шо… Я-то, между прочим, тоже украинец, если шо. Но тут важно не путать украинцев с хохлами! Так вот… куда мы ни суемся, а нас глушат и глушат с минометов. И, главное, дроны не летают, а они все знают. Ну ясно же, что на колокольне корректировщик или камеры. Делов-то: пару ПТУРов в нее всадить и сложить ее нахер! А этот нам: «Грех это большой!». А пацанов, сука, дожить не грех?!

Он смотрел на меня, наливаясь пунцовой злостью.

— А ты про телефоны беспокоишься… Эх бля….

Нашу дискуссию прервала медсестра и позвала меня на перевязку, во время которой я с интересом рассматривал свои раны. За несколько дней они стали чуть-чуть затягиваться и представляли собой анатомический срез от кожи до кости.

Донецкие пацаны постоянно ходили в магазинчик и приносили оттуда еду и напитки, которыми с удовольствием и щедростью делились со всеми в палате. Было приятно, с одной стороны, но хотелось сказать, чтобы они эти деньги лучше отправили домой, а не тратили тут непонятно на что.

— Костян, да ты угощайся, — говорили они и подсовывали шоколадку и другую нехитрую снедь.

— Спасибо, пацаны, я сыт.

На следующий день в госпиталь приехала какая-то блогерша — говорящая голова. Нас собрали в актовом зале времен СССР и рассадили на мягкие неудобные кресла, прикрученные рядами к полу. На сцену выбежала красивая рафинированная девушка в военных штанах и, даже не поздоровавшись, стала отыгрывать номер, демонстрируя сопереживание. Смотреть на это было обидно, а слушать грустно. Я поднялся и медленно стал пробираться между рядами на выход. В дверях зала я натолкнулся на ее водителя или охранника.

— Что не понравилось? — с улыбкой спросил он.

— Я на войне принял для себя решение, что не буду себя насиловать общением с теми, кто мне не нравится. И это, — я кивнул в ее сторону, — мне не нравится. Это пластмассовый патриотизм. Лучше бы она где-то на эстраде пела и не пыталась тут перед нами комедию ломать.

Он хотел что-то мне ответить, но сдержался, давая мне пройти. Я аккуратно спустился вниз по лестнице и вышел в парк, в котором гуляли раненые. Одного из них на коляске везла молодая симпатичная девчонка. Она постоянно наклонялась к нему сзади и целовала его в волосы на голове. При этом он жмурился как кот и широко улыбался.

Я впервые заметил, что землю стала покрывать нежная, едва заметная трава, на деревьях набухали почки, уже готовясь прорваться наружу. По высокому голубому небу плыли праздничные белые облака и птицы, которые с шумным щебетом летали среди деревьев парка. На душе стало легче, и я даже на время перестал думать о том, «что же там в Бахмуте?».

Москва

На шестой день нас погрузили в ИЛ-76 для отправки в Москву. Посередине брюха вместительного самолета были установлены двухъярусные шконки, на которых лежали тяжелораненые бойцы без сознания, подключенные к аппарату ИВЛ — искусственной вентиляции легких. Нас, легкораненых, разместили по бортам, и я впал в прострацию. Это было состояние безвременья. Я одновременно находился и в этом самолете, и в своем прошлом, и даже пытался делать усилия думать о будущем. Последний раз я летел на ИЛ-76 в 2000-м году из Уссурийска в Моздок, не понимая, что лечу на настоящую войну.

— Прикинь, мы выжили… — удивленно прошептал мой гражданский вояке.

— Выжили. Но дело-то не доделали. Жаль, конечно.

— Ты не понимаешь… Мы живы! По-настоящему живы!

— Не расслабляйся, — сказал вояка, расстегивая каску и ставя автомат на предохранитель.

После приземления в Москве нас встречало огромное количество машин скорой помощи, в которых было много красивых девушек-медсестер.

— Куда нас повезут? — спросил я у симпатичной рыжей медсестры с веснушками.

— Можно на выбор, — быстро ответила она и сунула мне в руки список военных госпиталей.

— Хочу сюда! В филиал Бурденко в Сокольниках! — я посмотрел на нее и зачем-то добавил: — Там у меня рядом сестра с мужем.

— Хорошо. Я отметила. Вас отвезут туда.

Сокольнический филиал находился в парке и в нем все было на самом высшем уровне. И палаты, и обхождение персонала, и еда. В палате размещалось шесть кроватей, у каждой из которых была тумбочка. На стене висел телевизор, по которому можно было смотреть бесконечные тупые сериалы, которые отвлекали от мыслей и не оставляли в голове никакой информации. У каждой палаты был свой балкончик, на котором можно было курить, глазея на парк и прогуливающихся раненых. Госпиталь был закрытым и попасть сюда можно было только по пропуску. Я выходил на балкон и автоматически искал глазами в небе «птички» и места, где украинцы могли устроить огневые точки. Мой мозг в отличие от тела по-прежнему оставался на войне.

Я был одним их немногих бойцов ЧВК «Вагнер» в госпитале и чувствовал к себе особое отношение. Штурм Бахмута подходил к концу, и все говорили об успехах «музыкантов». Когда люди узнавали, что я прямиком оттуда, большая часть из них внутренне напрягалась и замирала по стойке смирно. На тот момент о нас говорили как о подразделении из моих до мобилизационных фантазий — сплошь состоящем из профессионалов высочайшего класса. Слушая восторженные отзывы о ЧВК, я как будто сам проникался этими идеями и представлял своих сослуживцев в ореоле и лучах славы. Те, кого я еще неделю назад называл боевыми бомжами, казались мне романтичнее, стройнее и выше. При этом я стеснялся проявления удивления и легкого почитания со стороны персонала и бойцов из других подразделений. Но всякий раз слыша «Вы молодцы ребята! Красавцы!» мне было неловко и приятно одновременно.

В одно из таких общений мне опять вспомнился эпизод из чеченской компании, когда мы возвращались домой.

С нами ехал наш повар, который не был ни на одном боевом выходе. Пока мы бегали по горам, у него была возможность сделать себе красивый дембельский наряд с аксельбантами и другой мишурой, которой он обвешал свою форму.

На нашем бледном и засаленном фоне он выглядел генералом. В один из перекуров мы стали общаться с молодым капитаном из ВДВ, который рассказывал, где они воевали, и стал расспрашивать нас о нашем подразделении. Повар стал объяснять капитану, что наше подразделение круче их, и тут же нарвался на охлаждающее его боевой пыл осуждение с нашей стороны. В течение одной минуты он услышал о себе много реалистичного и нелицеприятного, что размазало его самооценку, как сопли по стенке тамбура.

Мне не хотелось быть таким поваром, и поэтому я лишний раз старался не рассказывать никаких подробностей о происходящем со мной.

— Пацаны… Все мы русские солдаты. И не важно, где мы служим. В каком подразделении. Главное, что мы все защищаем Родину, — говорил я своим соседям по палате.

Тем более, что палата у нас была замечательная. Вместе со мной лежали интереснейшие личности. Иван тоже служил в ВДВ во вторую чеченскую компанию и находился здесь после осколочного ранения у Вербового под Запорожьем.

Его призвали по мобилизации, и он уехал на войну в составе московских «мобиков». Уже по дороге к передку их подразделение попало под раздачу и понесло первые потери. Оказавшись на передке, они заступили на позиции второй линии обороны и раз в две недели меняли тех, кто был на нуле. В один прекрасный день к их позиции выкатился только прибывший на ЛБС танк «Леопард» и расстрелял их тремя выстрелами. Осколком Ивану перебило правую руку, и в тот же день он был отправлен с перекладными в госпиталь. Его война на этом закончилась. Умельцы хирурги собрали ему руку и скрепили ее спицами. Иван очень надеялся, что рука у него зарастет, и он еще сможет погонять на своем стареньком «Харлее».

— Так-то мне повезло, конечно, если вот все обстоятельства взвесить и обсудить. Я вот все думал, как я так.

Жена скоро рожать будет, а я на войне. И тут вот тебе раз, — радовался Иван счастливому стечению обстоятельств.

К нему часто приходила его молодая жена Соня, которая была на девятом месяце, и они подолгу сидели в вестибюле или прогуливались по аллеям парка. Соня была младше Ивана на пятнадцать лет и с любовью называла его «Иван Палыч».

— А как получилось-то? Повестка пришла, и Сонька говорит: «Давай расписываться! И копию создавать». Я сначала не понял, что за копия такая?! А она говорит: «Эх, какой же вы, Иван Палыч, человек несообразительный. Ты же на войну идешь. Ребенка нужно зачать на всякий случай». И получилось почти сразу.

— Так это же воля Господа! — подхватывал «Васо», который был из нас самым опытным бойцом.

«Васо» воевал еще с четырнадцатого года и отметился во многих местах. Начинал он в отдельной роте морской пехоты, которая преобразовалась в ОРБ «Спарта» под командованием «Мотора». Он принимал участие во взятии гостиницы у Донецкого аэропорта и других точек начала становления Донецкой Народной Республики.

— Время тогда было непростое. Организовывались по ходу боев. Преобразования и расширение подразделения были обусловлены постоянными пополнениями добровольцами, которые по зову сердца ехали защищать «Русский мир». Книгу можно написать целую. А то и несколько! — вещал «Васо» свесив раненую ногу с кровати. — Под песню «Донбасс вставай» парни шли в бой, не щадя живота своего.

«Васо» был человеком православным и выглядел как дородный батюшка. Когда он рассказывал свои истории, речь его звучала убедительно. Он имел прекрасную привычку поглаживать свою бороду во время рассказа и для убедительности наклонялся лицом к собеседнику, упираясь в него взглядом. В последний раз на боевом выходе они попали под украинскую птицу с «ночником», которая бесшумно скинула на них пару ВОГов. Он, как и Ваня, был москвичом из далеких девяностых. Он любил порассуждать о вечном и мечтал в конце войны помогать пацанам с посттравматическим расстройством личности. К нему тоже часто приходила жена Марина, напоминая мне о Маринке, которая была где-то рядом в Москве.

Нас, стариков за сорок, разбавляли еще трое молодых парней, которые часто разговаривали по телефону с мамами. Чтобы не слушать их личные разговоры, когда они начинали общаться, я уходил на балкон. Мне тяжело было слушать их сентиментальные беседы, и я прятался от этого на балконе, где я мог быть наедине с самим собой. У каждого из ребят была своя, не менее интересная история. С чего бы мы ни начинали разговор, он неизбежно перетекал в военные рассказы и сравнение, у кого как было в подразделении. Наговорившись и устав от этих рассказов, я ковылял на костылях на улицу и подолгу сидел на скамейке, привыкая к миру и Москве.

Посетители

Первый приехал муж моей двоюродной сестры — Леша.

Мы встретились на улице. Я в третий раз поймал на себе взгляд, которым смотрят на приведение, которое должно быть мертво и чудом выжило. Мы обнялись, и он стал тактично расспрашивать меня о Бахмуте.

— Вы там вообще молодцы, конечно. Я восхищен вашей работой. Это, конечно, сила!

— Вы тут ролики смотрите?

— Конечно! Мы же все следим за вами. Вы единственные, кто наступает на сегодняшний момент.

Во мне стали бороться смущение и гордость за подразделение, в котором я служил. Я расспросил Лешу о новостях и, утолив жажду, выдохся морально. Мне, с одной стороны, хотелось рассказывать, как там обстоит ситуация на самом деле, но и вываливать на него то, что накопилось за эти месяцы, я не хотел. Он привез телефон и, когда мы попрощались, я мысленно проговорил номер телефона и набрал отцу.

— Привет, пап. Я в госпитале.

— Привет, сын. Руки, ноги на месте?

— Да. Все в порядке. Осколков много, но это не смертельно. Сказали, все почистят.

— Вот и хорошо, сынок. Вот и ладно.

Я слушал его голос, смотрел на деревья в Сокольническом парке и боялся, что сейчас я открою глаза и пойму, что я заснул в подвале своей располаги в Бахмуте. Представив это, я вспомнил, что в Бахмуте мне иногда казалось, что я сейчас открою глаза и окажусь в своей постели в Москве и пойму, что все это мне просто приснилось.

На следующий день приехал Саня, которому наш общий друг Гарик помог получить пропуск. Мы давно с Саней знали друг друга и даже вместе работали в одном проекте психологами. Саня был родом из Мариуполя и для него, как и для меня, эта война была гражданской. Его семья после штурма разделилась на две части, но он поддерживал отношения и с теми, кто уехал в Европу, и с теми, кто остался тут. Сане я доверял больше, потому что знал, что он, как психолог, может переварить чужую боль, и она его не разрушит, и за час общения вывалил ему много тяжелых подробностей, которые он с интересом слушал. Я решил показать ему коллекцию своих осколков, которые вытащили из меня за первые два ранения.

— Такая маленькая пиздюлина? — удивился он, разглядывая осколок, который прилетел мне в голову. — Тут и сантиметра нет.

— А ты думал, что осколки — это куски железа с кулак величиной? Таким человека пополам перережет. Ну, как я? — спросил я его, чтобы понять, как я выгляжу.

— Ну, как тебе сказать, чтобы не обидеть… Постарел лет на двадцать, похудел килограмм на двадцать. В общем, выглядишь как мумия Рамзеса второго.

— Не очень, в общем?

— Посттравматический синдром есть? — задал мне Саня вопрос в лоб.

— Не знаю… Наверное, есть.

— Не сильно похоже, судя по тому, что ты мне тут рассказывал. У ПТСР есть три основных симптома. Сны о войне сильно пугающие есть?

— Да вроде нет. Сняться, конечно, пацаны погибшие, но так, чтобы я прямо просыпался в поту, такого нет.

— Хорошо. Нежелание говорить о войне и том, что там с тобой происходило есть?

— Тоже нет. Ты же видишь. Я наоборот бы выговорился.

— Повышенное психическое возбуждение?

— Чуть-чуть. Может, агрессивность повышенная.

— Тогда диагноз такой: ПТСР отсутствует, но необходимо тщательное наблюдение за своим состоянием. И выговариваться тебе нужно.

Мы ходили по дорожкам вокруг корпуса, и я продолжал рассказывать о тяжелых моментах, а Саня молча продолжал слушать и задавать точные наводящие вопросы, как он это делал на терапевтических сессиях. Было видно, что та жесть, которую я выливаю на него, его не пугает и не отталкивает. Сане всегда были интересны способности выживания человека в экстремальной среде.

— Книгу тебе нужно писать, — сказал и внимательно посмотрел на меня Саня. — Уникальный опыт.

— Книгу?! — опешил и растерялся я. — Ну, хер его знает…

— Я вырос на книгах и фильмах о войне. Книг и фильмов было много, но единицы из них можно назвать правдивыми и хорошими. А тут уникальное стечение обстоятельств: «Вагнер», заключенные, ты психолог. Это же просто невероятное везение. Говорю тебе как человек, учившийся в Литературном институте: «Не писать эту книгу — преступление!». Ты выжил и просто обязан рассказать людям о ребятах. О себе. И о том, что вы сделали.

— А что мы такого сделали? Это были наш долг и наша работа!

— В общем, подумай… Если согласишься, я тебе помогу!

После него посетителей стало больше. Весть о том, что я вернулся, быстро разлетелась по всем благодаря тому, что пацаны делились этой новостью с моими знакомыми, а Саня выставил в соцсети нашу совместную фотографию.

С утра в палату забежал взбудораженный главный врач.

— Константин, к тебе сегодня из Государственной Думы от фракции КПРФ посетители будут!

— Точно ко мне?

Главврач активно закивал головой.

— Точно. Если что, какие-то есть нарекания или пожелания, ты говори…

— Да вроде все в порядке?.. Пацаны, пожелания есть?

— Туалетную бумагу бы…

— Сделаем! — тут же отреагировал главный врач.

Главный врач ушел по своим делам, а пацаны стали вопросительно смотреть на меня.

— Я, честно, не в курсе.

После обеда приехали Дима и Алина, которые работали с депутатами и устроили себе пропуски от коммунистов. Алина, увидев меня, сразу же стала одновременно плакать и радоваться как ребенок, что я остался живым. Послушав их, я понял, что тут существовало четкое поверье, что из «Вагнера» возвращается один из десяти. Я стал убеждать их, что слухи о нашей смерти сильно преувеличены. После приехали Слава и Рома. Получить пропуск им не удалось, и нам пришлось общаться через сетку забора. Я переживал, что я сильно стрессану, узнав о том, что все мои бизнесы исчезли. Но все оказалось лучше, чем я думал. Я стал узнавать у ребят, как там продвигаются дела, и, к своему удивлению, понял, что у нас даже есть прибыль. Я принимал по десятку звонков в день от моих земляков с Дальнего Востока и от тех, с кем дружил в Москве, Калининграде, Сочи и других городах. Всем было радостно слышать меня, а мне было грустно от постоянного диалога внутри меня между «воякой» и «гражданским». Мне казалось, что я выжил случайно, по чьей-то ошибке в небесной канцелярии.

— Куча пацанов погибло, а я выжил. Почему так?

— Вина выжившего? Давай к психотерапевту иди со своими мудовыми страданиями.

После приехали ребята из моей компании: Костя, с которым я покупал всю амуницию, и Светка. Пропуска у них не было, и я предложил им перемахнуть через забор.

— Костян, ну мы же не на войне, чтобы через заборы прыгать. Мы взрослые серьезные люди.

— Вот вы инвалиды! — искренне стал возмущаться я, но вспомнил, что мы реально больше не в Бахмуте и тут есть слова: «не хочу» и «не буду».

Молькино

Через две недели я стал потихоньку передвигаться без костылей и восстанавливать навыки ходьбы. В это же время ко мне приехал конторский куратор и привез мне паспорт и билет до Краснодара, чтобы я мог доехать до Молькино, получить награды, деньги и забрать свои вещи. Я решил еще немного подождать, пока нога окончательно восстановится, и выдвигаться.

Рана постепенно заживала и я, подволакивая ногу, стал все больше ходить, все дальше передвигаясь без палочки.

В ноге было перебито очень много крупных вен, поэтому мне приходилось очень плотно перетягивать ногу эластичными бинтами, чтобы не открылись раны. С каждым днем я все меньше принимал обезболивающее и старался терпеть боль, которая обострилась при заживлении.

Еще через неделю я собрался и во второй раз проделал самостоятельный путь до Молькино. Казалось, что время пролетело как один день, но эйфории не было. Мне сорок один год. Большая часть жизни прожита, и теперь, как и после Чечни, мне придется без алкоголя и успокаивающих адаптироваться к мирной жизни.

Мне выдали все документы и вагнеровские награды. Ордена «Мужества», в простонародье называемого «Мужиком», и медали «За отвагу», к которым я был представлен по словам «Птицы», я не получил. Было обидно, но конторские меня обнадежили, что мои награды обязательно найдутся. Когда я выходил из административного корпуса, я лицом к лицу столкнулся с «Протоном». Увидев его, я вспомнил, как он мучил меня вопросом: «“Констебль”, ну, когда же нас оттянут на дембель?».

— Здорово, «Констебль»! — поздоровался он и обрадовался при виде меня. — Как сам?

— Хромаю помаленьку. А ты как?

— Контракт подписал. Уже как вольный.

— Ты хорошо подумал?

— Хорошо. Я еще там решил. Получу свободу и приду как вольный. Война — это мое.

— Мне надо тебя отговаривать?

— Нет, — ответил он с улыбкой.

Мы посидели покурили вместе с ним и разошлись.

Мне стало грустно, я вспомнил пацанов, которые погибли.

Из нашей банды, которая в октябре уезжала из Молькино, выжили я, «Магазин» и «Топор». Мой контракт был не окончен, и я все ждал, что мне скажут: «“Констебль”, ты остаешься здесь в качестве инструктора, а после поедешь поближе к передку. Там всегда работа есть».

Я на автопилоте слонялся по кабинетам и инстанциям и доделывал свои дела и встретил Андрея «Эрика».

— О! Здорово, Андрей! Рад тебя видеть живым и здоровым. Как ты? Как шея? — засыпал я его вопросами.

— Лучше, чем было.

Андрей поднял руку и показал, что она стала работать.

— Так тебя можно даже в цирк брать на работу с такой сноровкой!

— Не так все просто… Повезло, в общем-то. Мир не без добрых людей.

— О! Хоть у кого-то все в елочку срослось. Рассказывай.

— Ну узнал я, что главный травматолог к нам в госпиталь приезжает. Подхожу к месту, а там семьсот пятьдесят человек толкутся и все к нему норовят попасть на прием и в Россию улететь. Думаю: «Без вариантов». И тут пробегает мимо Мамаш. Здоровый такой парень. Врач. Чеченец, по-моему. Говорю: «Мне имеет смысл тут толкаться?». А он: «Ты, что гонишь?! Конечно! Пошли за мной!».

— Поперло тебе значит?

— Я захожу, а там сидит травматолог главный и невролог. Мамаш говорит: «Вот это у нас интересный случай», и что-то им на медицинском бла-бла-бла. Травматолог говорит: «Подними руку», я поднимаю ее, а она всего на пятнадцать процентов поднимается, и все. Он говорит: «Понятно. Боли есть?». Я говорю: «Есть. Такие, как ток по позвоночнику».

Он посмотрел на меня и говорит: «Завтра борт на Россию. Собирайся».

— Меня тоже через этот госпиталь вывозили, но быстро.

— Так ты «Вэшник». Там же, как получилось дальше… Приезжает за нами автобус и зачитывают списки, кто едет сегодня на аэродром. Нас еще перед этим в гражданское переодели. Мы все на изжоге, сам понимаешь. Зачитали списки, а из всех, кто уже на низком старте, я и еще человек десять назвали, — растерянно почти прошептал «Эрик». — И я просто вижу их глаза… Это пиздец.

Андрей быстро переключился на позитив и, хлопнув пару раз своими ресницами над голубыми глазами, продолжил.

— Ну и все, едем непосредственно грузится на борт. Прилетели в Анапу. «Все, ребята, расслабьтесь. Вы на Родине. Здесь спокойно и тихо. Сейчас приедете, вас покормят». Знаешь, такое ощущение, думаешь: «Да ну нахер! Так не бывает». Привезли в отель, расположили, сразу же покормили. И вот два пацаненка у меня в номере были… Один только пошёл в душ и ему «Помилование» сразу приносят. «Давай, собирай вещи. Ты переезжаешь в другое место.

В отель для помилованных». Второму тоже. А там пацаненок был, с которым я и по воле знаком, и в госпитале вместе были. Я его к себе в номер. И всё. Мы когда одиннадцатого февраля прилетели на Россию, в итоге в апреле мне только сделали КТ. Мне сразу хирурги сказали: «Андрей, пока ты не начнешь разрабатывать руку — через слезы, кровь, боль — она у тебя работать просто не будет». Я, конечно, начал ходить в тренажерку, разрабатывать. У меня руки тряслись прямо. Думал: «Хотя бы статику отработать на брусьях. Хотя бы просто стоять на двух руках». Руки колотятся. Особенно правая. Начал там кое-как два раза отжиматься. А на лагере я брусья делал по десять раз с грузом по тридцать килограмм смело. А тут два раза без ничего. Турник тоже самое. Начал там по чуть-чуть ган-тельку, — веселее заговорил «Эрик». — Смотрю, плечо начало подтягиваться кверху! Начала рука уже выше подниматься. Схожу в душ в номере и руку принудительно положу на стенку и начинаю её тянуть. Больно, спору нет, а что делать?

— Герой! — восхищался я, слушая Андрея и представляя, через что ему пришлось пройти.

— Ну, как герой?

Он пожал плечами.

— Едем на КТ, а у меня контракт заканчивается двадцать второго Апреля. А двадцать первого у меня утром рано операция. Я приезжаю с вещами уже, потому что не знаю, вернусь я в отель или нет. А я уже был в отеле для помилованных. Короче, приходят они за мной в восемь утра, спускаемся, я ложусь, они колют мне укол, маску накидывают, я обрубаюсь, — тараторил «Эрик», но вспомнив про врача, добавил: — Был московский нейрохирург. Я говорю: «Есть какие-то риски?». Он: «Да какие риски? Успокойся, достану и всё будет хорошо». Объяснил по-человечески, внушил доверие сразу. Знаешь, когда общаешься с человеком, сразу видно по человеку, что он знает свое дело. Ну суть в том, что в восемь часов я лег, а в десять тридцать также утра меня уже перегружали в палате на койку. Он говорит: «Да все нормально, я даже тебе мышцы шеи не резал. Так аккуратненько достал». Но видишь, он мне достал те, которые опасно сидели около позвоночника. Либо удар в шею сзади, либо ДТП — это всё, пиздец. А так у меня сбоку ещё восемь штук сидит. Один в ухе сидит. А что, теперь буду ходить с металлом, звенеть.

— Так у меня тоже в ногах штук надцать мелких.

— Ну и на следующий день я смотрю, мест нету ни хера в госпитале, а это девятиэтажка. И мне стало не по себе, что я с какой-то хуйней лежу в палате, а пацаны без рук, без ног — в коридоре. Я просто подхожу к хирургу к этому на перевязке, говорю: «Слышишь, у меня всё нормально?».

Он говорит: «Воспаления нет». Ну я ему объясняю этот момент с ранеными, и он меня понял. Получается, домой я уехал двадцать восьмого апреля. Обходной лист уже был подписан, и просто ждал вещи.

— В общем, на неделю подзадержался всего.

— А тут еще, прикинь… Давай мне названивать люди. И дочка звонит. А я чувствую, что-то не то. И она меня спрашивает: «А как ты ходить теперь будешь?».

Я не понял, говорю: «Ногами». А она плачет и говорит: «Так нам сказали, что у тебя ног нет…». Вот люди! Прикидываешь? Распустили слух по Брянску, мол, у Андрюхи ноги оторвало. Хорошо, что телефон был с камерой. Вот такая херня.

— А тут-то ты чего?

— Так за наградами.

Мы поболтали с «Эриком» еще пару минут, обнялись и разошлись. Напоследок я зашел в помещение, где мы ночевали в первую ночь, и вспомнил, как мы смотрели на уезжающих на передок «дембелей».

Через час я ехал в сторону Краснодара, чтобы увидеться со своими приятелями, которые в октябре привезли меня сюда. Они встретили меня, сводили погулять в парк Галицкого и на футбол. Я переночевал у Димы и поехал обратно в Москву. Поезд тронулся и, постукивая колесами на стыках рельс, понес меня прочь, в сторону будущего.

— Тебе же не в первый раз переживать возвращение назад. После Чечни прожил же, не умер, — стал подбадривать меня мой вояка.

— Так я тогда был пацаном. Что мне нужно было? Набухаться, телок и мороженного.

— Тем более. Теперь ты вообще мужик сорокалетний. Просто делай дела на автомате и постепенно отпустит. А мог бы тогда назад уехать. Чуть контракт не подписал тогда.

— Да, если бы не позвали тогда в Японию работать, уехал бы.

— Повезло тогда. Они там сразу попали в замес. Из двухсот человек, человек сорок задвухсотило.

У меня оставалось одно важное дело, которое я больше не мог откладывать. Еще находясь в Клиновом, я попросил Адика найти мне телефоны родственников пацанов, которые погибли. Надежды на это было мало, но телефон брата «Цистита» и жены Сани «Банура» мне родили. Телефон родных Вындина никто не знал. Единственное что я знал, это то, что Артем был из Ленинградской области.

Дождавшись вечера, я дрожащими руками я позвонил брату «Цистита» и сильно испугал его этим звонком. Он подумал, что звонят по каким-то серьезным вопросам и у него теперь будут проблемы.

— Не переживайте. Я командир подразделения, в котором воевал ваш брат. Я просто хочу выразить вам соболезнования и сказать, что ваш брат был хорошим человеком и героем.

— Спасибо…

— Если вам понадобиться какая-то помощь, обращайтесь. Это мой телефон.

— Хорошо.

Я выдохнул и положил трубку. Я несколько раз видел, как это делают в кино, но не предполагал, что мне так трудно будет сделать самому. В груди стоял ком из невыраженных, тяжелых и сдавливающих мою грудную клетку чувств и ощущений. Мне пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы восстановить дыхание, прежде чем я стал способен думать и набрать жене «Банура» в Ростов на Дону.

Разговор с ней прошел для меня более четко и спокойно. Мне удалось взять себя в руки и разговаривать немного сухо и официально, но с должным уважением и сочувствием к ее горю.

— Спасибо вам, Константин. Для меня это было очень важно.

— Если, что… Звоните. — сказал я и повесил трубку.

Долги перед бойцами чьи контакты я нашел, были закрыты. Впереди меня ждала самая желанная и волнительная часть — поездка домой к родителям и семье брата. Там же, во Владивостоке я планировал завершить свои дела с военкоматом. Да! Еще был долг, перед Натальей, которой я обещал найти и привести собаку хаски. Нужно обязательно ее будет как-то найти и подарить ей щенка, потому что я дал ей слово командира «Вагнера».

На следующий день я поехал на вокзал и попрощавшись с пацанами залез в поезд. Удобно разместившись на нижней полке, я пристроил свою ногу так, чтобы ее никто случайно не задел и стал ждать отправления, украдкой разглядывая соседей. В купе вошла красивая проводница в форме и проверив наши паспорта и билеты, вышла.

— Давайте знакомиться. Григорий, — протянул руку мужчина, сидевший напротив.

— Добрый день. Меня зовут «Констебль».

15 мая 2023 — 15 мая 2024 года