Штурм Берлина

В конце января и начале февраля 1945 года войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, преследуя разгромленные на Висле немецкие армии, форсировали на ряде участков р. Одер и захватили важные плацдармы.

Войска 1-го Белорусского фронта, форсировавшие р. Одер в районах Кюстрина и Франкфурта, в ходе последующих ожесточенных боев расширили захваченные севернее и южнее Кюстрина плацдармы, образовав единый плацдарм в этом районе. Вражеская группировка, удерживавшая крепость Кюстрин, была ликвидирована.

Войска 1-го Украинского фронта, форсировав р. Одер между Кёбеном и Ратибором, окружили крупную группировку немцев в Бреслау и своим правым крылом к концу февраля вышли на р. Нейсе. Войска 2-го Белорусского фронта, блокировав остатки разгромленной померанской группировки немцев в районе Данцига и Гдыни, в первой половине апреля выдвинулись на нижнее течение р. Одер.

Исходные позиции для завершающего удара были в руках Советского Командования.

Красноармеец А. КОРЧАГИН У мельницы на берегу Одера

Полк в порыве наступления шёл вперёд и вперёд, настигая и уничтожая врага. По дорогам мы видели разбитые, брошенные машины, высокие немецкие фургоны, остановленные в своём бегстве к Берлину. Немцы не могли бежать так быстро, как наступала Красная Армия. Бойцы торопились к Берлину, о котором думали еще у стен Сталинграда. Усталые, в бессонные ночи, по январскому снегу, совершали мы многокилометровые марши, спешили, чтобы на плечах врага форсировать Одер, последний рубеж перед прыжком на Берлин.

Немцы делали всё, чтобы задержать наше наступление. Но нас ничто не могло остановить, как зима не может остановить наступающую весну.

И вот Одер, чужой, незнакомый. Бойцы услышали знакомый голос своего бесстрашного командира гвардии капитана Вовченко: «Вперёд, товарищи!» Рота переправлялась по хрупкому льду, он ломался под тяжестью человека. На том берегу рота заняла оборону.

Группы немцев натыкались на нас. Мы открывали ураганный огонь. Немцы ложились и не вставали. Слышались крики на чужом языке и стоны раненых. Враг собирал свои силы за железной дорогой, чтобы нанести удар и опрокинуть нас в реку. Бойцы окапывались.

Ночь. В воздухе вспыхивают вражеские ракеты и гаснут; на минуту из мрака возникнет река и снова исчезнет. Проскрипит шестиствольный миномёт, ударят дальнобойные орудия, пулемёт прорежет смертельным огнём темноту — всё сливается в привычный фронтовой гул.

Рассветает, земля поднимается от разрывов снарядов, немецкие самолёты спускаются низко, поливают свинцом.

Из леса вышли немецкие танки. Они били по каменной мельнице, где был расположен наш взвод, которым командовал Недобой. Камни рушились, но люди стояли крепко.

Немецкая рота в сопровождении танков, поддерживаемая огнем миномётов и артиллерии, шла против горсточки советских воинов. Вся наша боевая техника оставалась ещё на другом берегу. Переправы не было, и каждый понимал: если не удержимся — погибнем.

У ручного пулемёта стоял Филипп Чёрный, юноша из Одесской области, вторым номером — Усманов, из далёких казахских степей.

Недобой, огромный, широкоплечий, лежал, крутил усы, выжидая приближения врага.

«Огонь!» — прозвучала команда. Пулемёт ударил короткими очередями. Трещали автоматы. Огонь был дружный, но нам всё казалось, что этого мало. Мы работали изо всех сил. Капельки пота выступали на лбу.

На мгновенье затих пулемёт — убит пулемётчик. Немцы уже у дамбы. Усманов начинает стрелять, но он тяжело ранен. Пулемёт опять замолкает.

Тогда встал Недобой и, с пулемётом в одной руке, с противотанковой гранатой — в другой, скомандовал: «В атаку, за мной!» Прозвучало славное русское «ура», завязалась рукопашная схватка. Немцы, потеряв около тридцати солдат, отступили в лес. Однако немного спустя они снова пошли в атаку. У Недобоя осталось всего четыре бойца — это были Кудака, Вдовин, Ковалевский, Клинцев. Снова застрочил пулемёт, снова полетели гранаты. Вот немцы подходят к сараю, вот они уже у колодца. Мы дали красную ракету. «Хоть бы наши с той стороны постреляли», — пронеслось в голове. И вдруг с восточного берега заиграла «катюша», песня её докатилась до нас и окончилась в лесу, где стояли немецкие танки. Радостно забилось сердце. Взвились красная и зелёная ракеты. Мы двинулись вперёд, к железной дороге. Там пролегал ближайший путь к вражеской столице.

Герой Советского Союза старшина П. ЧИЯНЕВ Первые дни

Сырая низина. Копнёшь на два штыка, и уже выступает вода. Полоска земли шириной в один километр по берегу реки, маленький посёлок, домиков пятнадцать, да ещё несколько отдельных домиков на совершенно открытой ровной местности; грязь такая, что ног не вытянешь, — это был плацдарм, за который мы сражались, форсировав Одер в районе городка Ортвиг, северо-западнее Кюстрина.

Утром 4 февраля наша батарея 76-мм орудий заняла огневую позицию на окраине посёлка, метрах в восьмистах от берега, в боевых порядках пехоты для стрельбы прямой наводкой. Противника не было видно. Он занимал городок Ортвиг; его скрывали разные постройки, кустарник, огромные вётлы, растущие вдоль дороги. А мы были перед немцами, как на ладони. Еще по пути на огневую позицию наша батарея попала под огонь немецких пушек; едва развернулись — с окраины Ортвига на участок батареи пошли в контратаку до двадцати немецких танков с батальоном пехоты.

В моем расчёте было всего три человека: я и наводчик Ахмет Шеринов — бывалые солдаты, дравшиеся уже за такие плацдармы на Днепре, Днестре, Висле, — и один молодой боец, который начал воевать только в Польше, — Иван Терентьев, девятнадцати летний уралец, маленький и плотный, как кубышка, известный всему нашему полку по прозвищу «Пан-Иван». Он сам назвал себя так, когда прибыл к нам в Польшу, и тут же, весело подмигнув, добавил:

— Не смотрите, что маленький — на большие дела гожусь.

Осетин Шеринов по характеру был совсем другой человек — никогда не шутил, любил уставной язык. Он давно воевал, но всегда в бою был строгий, сосредоточенный, а Терентьев с первого дня стал воевать легко, весело, как будто он родился на войне. Шеринов не понимал иноземных обычаев, а Терентьев и в Польше чувствовал себя, как дома, и в Германии для него ничего удивительного не было. Рассказывает какую-нибудь забавную историю про немцев, спросишь его:

— Откуда ты это всё знаешь?

— А у нас на Урале, — говорит он, — всех иностранцев как облупленных знают.

Это наш «Пан-Иван», как только мы вступили на одерский плацдарм, пустил по полку крылатые слова:

— Одер позади, Берлин впереди.

Когда немецкие танки двинулись на нас из Ортвига, мы не успели еще вырыть ни окопа для орудия, ни ровика для себя. Пришлось работать на голом месте, не имея никакого укрытия от огня, отбиваться и одновременно окапываться. Два орудия нашей батареи были подбиты противником, однако мы удержались, уничтожив четыре немецких танка. Остальные танки ушли в Ортвиг, укрылись за домами, бросив свою пехоту на поле, метрах в четырёхстах от нас.

Мы получили приказание экономить снаряды. Но как мы ни экономили снаряды, к вечеру их осталось всего с десяток, а между тем пехота противника, то и дело поднимавшаяся в контратаку, была уже в ста пятидесяти метрах от нас. Вдруг из Ортвига опять вышли немецкие танки. Прошу по телефону снарядов, а командир дивизиона майор Турбин отвечает, что снаряды будут только к утру, и предупреждает, что на нас смотрит вся страна.

— Помните, что вы держите трамплин для прыжка в фашистское логово, — сказал он.

Мы уже решили стрелять только в упор, но на этот раз немецкие танки ограничились тем, что прикрыли огнём отход своей пехоты.

Всю ночь мы ожидали, что немцы снова пойдут в атаку. Такое было чувство, как будто и немцы знали, что у нас уже нет снарядов. Дождь шел. Мы заходили по одному в подвал соседнего дома обогреться и обсушиться, а двое дежурили: один у орудия, другой впереди метров на двадцать — слухач. Тяжелая была ночь. Целые сутки мы ничего не ели, но о еде никто и не думал. Стоишь в грязи, под дождём, ни зги не видно, слышишь шум немецких танков — они почему-то всё курсировали по дороге вдоль фронта — и одна у тебя мысль: успеют или не успеют подвезти снаряды… «Нет, — думаешь, — не успеют, грязь-то какая, застряли где-нибудь машины».

Утром к нам прибыл командир взвода боепитания лейтенант Супрун с двумя бричками снарядов. На радостях «Пан-Иван» прямо-таки прыгнул к бричке. Ящик со снарядами весит около семидесяти килограммов. Обыкновенно Терентьев с трудом поднимал его, кряхтел, а тут схватил и легко понёс этот ящик.

До 14 февраля мы не меняли огневой позиции, все эти дни бой шёл на одном месте с утра до ночи. Наш плацдарм — это узенькая полоса гнилой земли, в которой и окопаться нельзя было как следует, так как окоп сейчас же наполнялся водой. Он весь засыпался минами и насквозь простреливался ружейно-пулемётным огнем. Артиллерия и авиация противника разрушали переправы через Одер, связь с тылом часто прерывалась, временами с одного берега на другой ни один смельчак не мог перебраться.

Мы отражали ежедневно в среднем по семь-восемь контратак. Вся местность от нас до дороги, проходившей перед Ортвигом, была завалена трупами немцев, а немцы всё лезли и лезли. В первые дни некоторые молодые бойцы, не бывавшие еще в подобных делах, думали, что мы вряд ли удержимся на этом клочке земли, горевшем, как в пекле, окутанном дымом и туманом, опасались, что немцы действительно сбросят нас в Одер. Но прошло несколько суток, и хотя ожесточённость немецких контратак и не ослабевала, все уже обжились на своём плацдарме. Мы начали посменно отдыхать. На плацдарм стали регулярно доставлять горячую пищу. О снарядах больше не говорили — теперь их было, как всегда, достаточно. Наконец, прибыла и почта.

У нас было принято письма читать всему расчёту. Получив почту, мы сейчас же усаживались где-нибудь, смотря по обстановке, и по очереди читали свои письма вслух. Бывали дни, когда каждый из нас получал по шесть-семь писем из разных городов и сёл. Письма от родных приходили ко мне из-под Москвы, Терентьеву с Урала, Шеринову с Кавказа. Кроме того, мы получали письма с Кубани, из Сталинской области, из-под Херсона и из других освобождённых нами местностей, конечно, чаще всего от девушек, так как мы все трое были холостяками и думали, что после войны прежде всего надо будет жениться. Приходили письма от людей, которым мы по пути чем-нибудь помогли или с которыми просто пришлось на походе переночевать под одной крышей.

На этот раз мы разбирали почту, сидя в ровике по колено в воде, пригнувшись. Рядом рвались мины, нас обдавало землёй. Мы стряхивали её с писем, которые читали. Бывало, только начнёшь читать письмо, как надо выскакивать к орудию, чтобы помочь пехотинцам отбить очередную атаку немцев. Так мы весь день читали одну почту и дотемна не успели закончить её. Начали с Урала, кончили на Кубани, а от Кубани до границы еще с десяток писем осталось на завтра. Мы бы все свои бензинки сожгли, чтобы дочитать почту, да нельзя было зажигать огонь — противник в ста метрах от нас лежал. Помню, сидим мы в ровике все трое, скорчившись, прижавшись друг к другу. Я держу письмо в руке, уже ничего не видно, но ребята думают, что я как-нибудь ещё дочитаю, что я стараюсь разобрать в темноте почерк. Они смотрят на меня, ждут, а я просто задумался, вспомнил слова майора Турбина о том, что вся страна смотрит сейчас на нас, что мы стоим на трамплине для прыжка на Берлин. На нас смотрит и сам Сталин. Трудно передать, как сознание этого вдохновляло нас, подымало наши силы.

14 февраля мы сделали первый после переправы через Одер шаг вперёд. Наше орудие было выдвинуто на двор отдельного домика, только что отбитого у немцев. В этот день немцы предприняли одиннадцать безуспешных контратак. Когда стемнело, в контратаку пошли танки. Так как их не было видно, мы подожгли зажигательным снарядом стоявший впереди дом. Первый танк, выступивший из мрака в свет пожара, был подбит нашим орудием со второго выстрела. Остальные танки не решались выходить на свет. Остановились и повели огонь из темноты.

Под утро стрельба затихла. Старшина привёз нам горячий суп, мясо, чай с мёдом. Мы расположились на завтрак в подвале. Кроме нашего расчёта, здесь были командир взвода лейтенант Харченко, санинструктор Алиев и артмастер Барвененко.

С первого же дня за Одером у нас само собой установился порядок: всё равно — день или ночь, но из нашей тройки от орудия может отойти только один. После удачи, — хоть на сто метров, а все-таки продвинулись вперёд, — настроение у всех было очень хорошее, казалось, что немцы уже начали выдыхаться, и мы отступили от заведённого порядка: завтракать в подвал ушло сразу двое, на дворе у орудия остался только Терентьев. Правда, мы с Шериновым завтракали в нескольких шагах от своей пушки, — она стояла за стеной, — однако как мы потом раскаивались в этом!

Не знаю, как это произошло, но вскоре — было еще темно — какая-то группа немцев прорвалась к нашему домику. Мы только съели суп и принялись за чай, как услышали стрельбу во дворе. Выскочили из подвала в комнаты — навстречу из окон полетели гранаты. Мы были в доме, а наша пушка стояла во дворе. Терентьева мы уже считали погибшим.

Страшно было подумать, что немцы скорее всего уже хозяйничают у нашей пушки. Но что делать? Выйти во двор мы не имели никакой возможности, немцы перестреляли бы всех еще на пороге.

Больше часа отбивались мы из окон, расстреляли почти все патроны, не думали уже, останемся в живых или нет, думали только, что нельзя пережить того позора, который ждёт нас, если наша пушка, из которой мы мечтали первыми открыть огонь по Берлину, попадёт в руки врага.

К наступлению рассвета обстрел дома прекратился, немцев на дворе не было. Когда я вышел из дома и увидел стоявшую на своём месте пушку, мне показалось, что я проснулся после скверного сна. И в это время, как будто для того, чтобы убедить меня, что это все-таки был не сон, из дверей двух сараев, стоявших на дворе, почти одновременно выскочили два немца, застрявших почему-то здесь. Один из них сейчас же упал, сражённый наповал выстрелом из окна нашего дома. Второй упал, когда пробегал мимо орудия. В него выстрелил кто-то из дверей каменного погребка. Прежде чем я успел подумать, кто же это выстрелил оттуда, я увидел выскочившего из погребка Терентьева. Он добивал прикладом немца, упавшего возле пушки.

Оказалось, что всё время, пока мы отстреливались, осажденные в доме, «Пан-Иван» один сражался во дворе. Он засел в погребке и не подпускал немцев к орудию.

Герой Советского Союза гвардии майор И. ЛАДУТЬКО Батальон за Одером

Мы прорвались на узком участке фронта; справа и слева стоял враг и по всем признакам готовился к жестокому отпору. Впереди была широкая, глубокая река, за ней большой укреплённый город — Франкфурт-на-Одере. На левом берегу, параллельно реке, шла железная дорога, недалеко от Франкфурта её пересекала другая и уходила за реку. По дорогам непрерывно тянулись воинские эшелоны, — враг подбрасывал подкрепления и во Франкфурт, и тем своим частям, которые еще стояли на правом берегу. Железнодорожный мост находился в руках врага.

Командование поставило моему батальону задачу: с хода переправиться за Одер и овладеть пунктом, где пересекались железные дороги, одним ударом отрезать и Франкфурт, и те части противника, которые остались на правом берегу реки.

Ночью с 8 на 9 февраля батальон начал переправу. Переправлялись на лодках, на плотах. Кругом стояла тьма, как в печной трубе. Лил частый, упорный дождь. Река бежала с сердитым шумом. На наши лодки и плоты то и дело налетали быстро плывущие льдины.

В мирной обстановке такая переправа никого бы не обрадовала, но война в корне меняет значение вещей, и мы тогда радовались и тьме, и дождю, и ледоходу. Они надёжно скрывали от противника наше продвижение.

К рассвету батальон был за Одером в прибрежном кустарнике. Немцы ничем не обнаруживали себя. Но мы знали, что немцы тут есть; еще совсем недавно они вели отсюда огонь. А теперь почему-то замолкли. Может быть, заметили нас и готовят удар?

Железнодорожный перекрёсток, который предстояло брать, находился от реки примерно на расстоянии километра. Между рекой и перекрёстком лежала ровная низменная пойма. Край поймы, примыкающий к реке, зарос кустарником. Идти прямо через пойму на перекрёсток было слишком рискованно. Я предпочёл обходный путь, более длинный, но менее опасный: укрываясь в кустарнике, подняться вверх по реке километра на полтора-два, где пойма делается уже, и там перебежать на насыпь. По пути я решил прочесать кустарник. Я подумал, что там могут быть немцы, и когда мы выйдем на железную дорогу, создадут нам угрозу с тыла.

Мои предположения оправдались — не прошёл батальон и сотни метров, как натолкнулся на противника.

Оказалось, что немцы не ждали нас, очевидно, не могли представить, что советские воины с ходу, после тяжких боёв переправятся через такую большую реку, как Одер, да ещё во время ледохода.

Когда раздались наши выстрелы, наше «ура», у немцев началась паника. Они бросали оружие, снаряжение и убегали. Никакого организованного сопротивления мы не встретили. Сопротивлялись только одиночки. Но эти головорезы наносили нам большой урон, стреляя из фаустпатронов.

Очистив кустарник, мы похоронили своих погибших товарищей и двинулись к железнодорожному перекрёстку. Ни на пойме, ни у перекрёстка немцев не было. Но мы вовсе не думали, что плацдарм на левом берегу Одера уже завоеван нами. Первый и сравнительно лёгкий успех был достигнут батальоном только потому, что немцы проглядели переправу, не ждали ее, не допускали и мысли, что один батальон советских войск дерзнёт перешагнуть Одер.

Мы ждали, что немцы скоро атакуют нас, и, не теряя времени, строили оборону. За ночь около железнодорожной насыпи, которая метра на два возвышалась над поймой и была неплохим укрытием, мы вырыли траншеи, сделали пулемётные гнезда, установили пушки. Но немцы ничего не предпринимали — как бы вымерли все. Справа от нас темнел своими каменными громадами город Франкфурт, будто ослепший и онемевший — оттуда ни выстрела, ни человека. Слева — большой завод. Он был жив, дымил, шумел, работал. Позади и впереди нас лежала пустая пойма.

Но вот на третий или четвёртый день утром наши наблюдатели заметили двадцать танков и самоходок противника. Они шли на нас и с хода вели огонь.

Когда танки подошли метров на двести, я подал команду пушкам. Они дали залп, и два танка остановились и замолкли. Но остальные продолжали идти. После второго залпа вышло из строя самоходное орудие противника.

Больше в этот день противник нас не беспокоил. Батальон улучшал свои укрепления. Наступило утро 13 февраля. Дождь, наконец, перестал, тучи рассеялись, и показалось солнце. Солнце… солнце!.. Как оно мило было тогда для нас, промокших и продрогших до костей.

Но недолго пришлось нам отдаваться радостной встрече с солнцем. Немцы опять стали готовиться к атаке, открыли огонь из тяжёлых миномётов.

Миномётный налёт длился с полчаса. Потом на нас двинулась вражеская пехота. Батальон подпустил противника метров на сто и открыл огонь из всех видов оружия. Враг понёс большой урон и откатился.

За атакой последовал новый обстрел из тяжёлых миномётов, а за ним вторая атака. И так весь долгий день: сначала артналёт, потом атака.

Не прошло еще и половины дня, а все наши пушки — их было четыре — вышли из строя.

Когда противник пошёл в последнюю, девятую атаку, в нашей траншее оставалось только тринадцать боеспособных человек. В это время вдруг отказал наш последний пулемёт. И я, наверно, не писал бы этих воспоминаний, и мои храбрые боевые друзья не увидели бы торжества победы, если бы тогда не было с нами сержанта Батракова. Он тут же, не выходя из боя, исправил пулемёт. Когда немцы подходили на бросок гранаты, Батраков оставлял пулемёт и кидал гранаты, отбрасывал атакующих и снова возвращался к пулемёту. Он погиб смертью героя в этом тяжелом бою.

Мы отбили и последнюю, девятую атаку. В траншее осталось двенадцать человек с одним пулемётом. Все сразу принялись исправлять свои разбитые укрытия, хотя едва держались на ногах от усталости. Некоторые засыпали на ходу, заснув, падали и продолжали спать. Чтобы разбудить их, приходилось зажимать им рот и нос, потому что другие способы не действовали. Человека можно было катать, как чурбан, а он всё равно продолжал спать.

Враг решил доконать нас. В той стороне, где был завод, вдруг раздался сильный взрыв, затем на пойму хлынула вода, перемешанная с мелко битым льдом. Около завода был большой пруд, немцы взорвали плотину и спустили пруд на нас. Вода быстро заполнила всю пойму между железнодорожной насыпью и Одером, потом где-то нашла ход или сделала прорыв и хлынула на другую сторону. Мы очутились среди ледяной бушующей воды на узеньком гребешке насыпи.

И вдруг среди льдин, кружившихся на воде, мы увидели чёрные точки. Присмотрелись и поняли, что это лодки. К нам пришло подкрепление — целый батальон. Он причалил прямо к железнодорожной насыпи. С ним были пушки, миномёты. И когда немцы открыли огонь, они получили такой ответ, что больше уже не делали попыток выбить нас и перешли к обороне.

На другой день вода спала. К нам переправилось новое подкрепление, мы прочно утвердились за Одером и стали ждать дня наступления на Берлин.

Герой Советского Союза старший сержант В. НОРСЕЕВ Трое суток

Итак, Одер форсирован. Но положение на плацдарме тяжёлое. Наших здесь ещё очень мало. В ближайших лесах, деревнях немцы накапливают силы и бросают их в контратаки. Они хотят столкнуть нас в реку. Мы понимаем, что каждый наш шаг к Берлину вызывает у врага звериную злобу, вынуждает его цепляться за каждый метр земли.

— На высоту! — приказывает командир батареи старший лейтенант Кокора.

Ночь. Холодный февральский ветер леденит щёки. В темноте ничего не видно. Чтобы не завалить орудие в яму, руками прощупываем мёрзлую землю.

Огневые позиции мы выбрали под самым носом у противника. Работаем сидя. Голову поднять невозможно, пули и осколки завывают на разные голоса и звонко ударяются о щит орудия. Не успели врыть в землю сошники, как слева послышался голос: «Немцы!» Вспыхнула ракета и осветила полусогнутые фигуры немецких солдат, пробирающихся по лощине в наш тыл. Рядом процокали копыта лошади, и из темноты послышался нервный крик всадника: «Убирайте пушки!».

Я молчу, стараюсь быть спокойным. Товарищи тоже. Ползком пробираюсь к командиру батареи. Он велит повернуть орудие в сторону лощины и ожидать его команды. В темноте не разберёшь, где наши, где немцы. Кругом пулемётная и автоматная трескотня. Куда стрелять — непонятно. Снимаем с плеч автоматы и залегаем возле орудия. Справа ящичный, красноармеец Юдичев, с ручным пулемётом, который мы подобрали днём у высоты. Вскоре из темноты донеслись немецкие голоса. Они приближались к нам. Стало ясно, что противник обошёл нас и с тыла, хочет овладеть высотой. Вот уже голоса совсем рядом. Орудия не обнаруживаем, открываем огонь из пулемётов и автоматов. Слышим крики, беспорядочные выстрелы, стоны раненых. Снова стреляем. Всё стихает. Командир батареи приказывает беречь патроны.

Перед рассветом противник вновь пытается ворваться на высоту. На этот раз немцы идут тихо, хотят застать нас врасплох. Но мы слышим, как они спотыкаются и падают в воронки. Опять действуем автоматами и пулемётами. Справа и слева ведут огонь соседние расчёты.

Утром выяснилось, что немцы просочились между нашими и пехотными позициями.

К полудню положение наших войск было восстановлено. День прошёл спокойно. Наступила вторая ночь, и опять такая же тёмная, холодная. Нашей пехоты на высоте очень мало. Попытались сделать землянку, но мёрзлая земля не поддавалась лопате. Кое-как сколотили из валявшихся брёвен укрытие и решили отдохнуть. Только легли, начался артиллерийский налёт по гребню высоты. Выжидаем. Как только немецкая артиллерия умолкла, выбегаем из укрытия к орудиям. Старший лейтенант Кокора выпускает ракету. Немецкая пехота наступает по всему фронту. Пытаемся стрелять прямой наводкой из орудий, но в темноте не видно цели, и мы снова берёмся за пулеметы и автоматы.

В эту ночь вражеским цепям удаётся обойти высоту с обоих флангов. Связь с тылом прервана.

— Спокойно, товарищи! — говорит старший лейтенант Кокора, склонившись над радиостанцией.

Старший лейтенант вызывает генерал-майора. Генералу не верится, что мы на высоте. Он говорит, что три раза посылал разведчиков и каждый раз разведчики обнаруживали на высоте немцев. Наконец, командиру батареи удаётся доказать, что на высоте мы.

— Теперь мне ясно, — говорит генерал, — значит, на высоте и вы, и немцы.

Вскоре красноармеец Долгов нашел канавку, по которой можно было пробраться в тыл, и установил связь с дивизией. Принесли боеприпасы, положение наше облегчилось.

Во второй половине ночи в лощине появились фашистские бронетранспортёры с крупнокалиберными пулемётами.

— Неужели возьмут высоту, а? — спрашивает красноармеец Юдичев. А я его ругаю: «Чего ты панику поднимаешь, первый раз на войне, что ль?» Ругаюсь, а сам думаю: только бы до рассвета продержаться, а там легче будет. Главное, цель будет видна, а то сидишь, как в котле, строчишь из автомата в темноту, не видишь, куда пули летят.

Стало рассветать. Смотрим, совсем рядом стоят два бронетранспортёра — не то замаскировались, не то застряли в лощине. «Теперь есть работёнка», — говорю ребятам и навожу орудие на цель. Первый снаряд на перелёт пошел, а второй угодил прямо в машину. Из другого бронетранспортёра немцы бежать кинулись. Кричу: «Осколочных!». Ещё три снаряда выпустили, и работа закончена.

В это время по скатам высоты дали залп гвардейские миномёты и наша пехота перешла в наступление. Бой был ожесточённый и продолжался весь день. Ночная работа нашей батареи не пропала даром. Наши орудия стояли теперь на самых выгодных позициях и били прямой наводкой по фашистским артиллерийским батареям. Всё шло хорошо. Снаряды рвались точно на огневых позициях противника. Но вот я перевёл прицел на тяжёлое немецкое орудие, установленное на специальном фундаменте. Таких орудий у врага было здесь около тридцати. На эти орудия немецкое командование возлагало большие надежды, когда заявляло о неприступности своих позиций на Одере. Когда мы открыли огонь по новой цели, снаряды стали задевать за гребень высоты и разрываться, не долетев до цели. Снова смотрю в панораму, — цель видна хорошо, но снаряды продолжают задевать за высоту. Что тут делать? Выдвинуться вперёд нельзя, всё под огнём. А цель разбить необходимо. Я решаю попытаться прицелиться в ствол, который торчал из-за гребня высоты и был хорошо виден без панорамы. Возможность попадания очень малая, но иного выхода нет. Тщательно рассчитываю, выверяю, аккуратно закрепляю и первым снарядом попадаю прямо в ствол вражеского орудия.

Вдруг неприятельский снаряд разорвался рядом с нашей пушкой. Осколок попал мне в руку. Командир батареи увидел, что у меня вся гимнастёрка в крови, кричит: «Норсеев, можешь идти в тыл на медпункт». Я сел в сторонке и думаю: «Неужели уходить? Столько трудов стоило переправиться через Одер, а теперь обратно. Нет, не пойду». Ощупал руку, чувствую, что кость уцелела. Оторвал полу от нательной рубахи, крепко-накрепко перевязал рану — и снова к орудию.

Противник пустил в ход средние танки. Три танка повернули прямо на нас. Стрелять в лобовую броню бесполезно. Я выждал, когда один танк подставил бок. Первый снаряд отклонился влево. Взял поправку и вторым угодил, видимо, в бензобак или в боеприпасы — танк сразу вспыхнул, как свечка. Второй танк подожгли пехотинцы, а третий пошёл назад.

Через несколько минут из-за леса появилось тридцать немецких танков. Они шли по шоссе друг за другом. Это была последняя контратака немцев. Наша артиллерия открыла такой огонь по танкам, что они и на сто метров не продвинулись. Уходя из-под огня, один танк отклонился в сторону нашей высоты. Мы подпустили его поближе и третьим выстрелом заставили остановиться, заклинив башню и разбив гусеницу.

Перед вечером нам приказали сменить огневые позиции. К этому времени наша пехота уже успела занять два населённых пункта и очистила от противника близлежащий лес.

Эти трое суток на высоте за Одером были самыми жаркими за всё время моей боевой жизни.

Гвардии старшина Е. ЗАГОРОДНИЙ Миномётчики на огневой

Мы переправились через Одер ночью по рыхлому весеннему льду и зацепились за дамбу и несколько отдельных домиков.

Чтобы отрезать наши переправившиеся части от тылов, немцы держали под жестоким артиллерийским обстрелом места переправ и сильно повредили лёд. Несмотря на это, за ночь удалось переправить на западный берег всю полковую артиллерию и миномёты, подбросить продовольствие и боеприпасы. Переправились на ту сторону и штабы всех частей. Командные пункты врылись в дамбу на самом берегу реки.

Наш плацдарм был узенькой ленточкой земли протяжением в три-четыре километра по фронту и от двухсот до тысячи метров в глубину. Одер вскоре начал разливаться, вода подпирала нас с тыла, грозила залить. Ни справа, ни слева соседей поблизости не было. С наступлением оттепели в траншеях по колено стояла подпочвенная вода. Плацдарм был во всех отношениях неудобный, но он был нужен для предстоящего броска на Берлин, и мы удерживали его изо всех сил.

После того как с большим трудом удалось, наконец, переправить на понтонах танки, самоходную артиллерию и другую технику, начались бои за расширение плацдарма. Немцы не хотели подпускать нас ни на один шаг ближе к Берлину, и пришлось отчаянно драться за каждый клочок земли. Особенно запомнился мне бой за высоту с отметкой 10,3.

На Одере.

Мы, миномётчики, поддерживали наступление стрелкового батальона. Всю ночь перед атакой люди были на ногах. Одни возили мины из-под дамбы, а другие под обстрелом противника укладывали их в ниши. Был у нас тогда замечательный ездовой Сидоров. Он всё время поднимал бодрость бойцов.

— А ну, налетай, ребята, за огурцами, — весело покрикивал он, подъезжая на бричке к огневой. — Запасай закуски для фрица, а то завтра угостить нечем будет.

Бойцы сидят пригнувшись, прислушиваются к свисту пуль и разрывам снарядов, наблюдают, откуда огрызается враг, а раздастся голос Сидорова, и все мигом вскакивают, кидаются к бричке. Никого не надо было подгонять, так как каждый, доведя свой боекомплект до установленной нормы, норовил прихватить про запас ещё десяток-другой ящиков. Только и слышишь:

— Дай мне, а то у меня в нише мало.

Стало светать, на востоке показалась зорька. Установив миномёты, мы с нетерпением ждем сигнала открытия огня. Все стараются побольше зарядить и очистить мин. Наводчик Братчиков подгоняет сам себя:

— Давай, давай побольше, надо уж так дать фрицу, чтобы почувствовал.

Артподготовка назначена была на девять часов. Люди никак не могли дождаться этого часа, всё спрашивали у телефонистов о времени. Командир роты гвардии капитан Морозов успокаивал нас:

— Скоро, скоро, мои орлы, больше готовьте мин.

Противник как будто догадался о нашем замысле и в 8 часов 30 минут начал бить шквальным артиллерийским огнём. Он бил по всему плацдарму, но нам казалось, что весь огонь противника сосредоточен на наших огневых. Лёжа в траншее, мы покрикивали:

— Давай, давай, сейчас и мы тебе пошлём.

Наконец-то, проиграла «катюша», и по команде ротного, переданной по телефону, раздался голос старшего по огневой: «Расчёты по местам», хотя расчеты и без того лежали у миномётов наготове. Все сразу с жаром закидали мины в стволы.

Вдруг у моего миномёта разорвался вражеский снаряд. Меня засыпало землей. Я вылез из-под земли, увидел, что наводчика Шикова совсем завалило, и стал быстро разгребать руками землю, чтобы вытащить его. Заряжающего Батищева тоже засыпало, но он сам вылез и бросился мне помогать. Вдвоём мы вытащили наводчика, миномёт и продолжали вести огонь, пока Батищев не закричал:

— Товарищ командир, а где третий номер?

Третьим номером был Молошников. Бросились к его окопу. Окоп завален. Стали отрывать. Молошников оказался невредим. Только его отрыли, как он вскочил и зашумел:

— Эх, черт возьми, чуть было не убило. Давай, давай, бросай больше, — и принялся за дело ещё горячей.

Раздались крики «ура», пехотинцы поднялись из траншей.

Была подана команда: «Отбой. Миномёты на вьюки». Завьючив минометы и набрав мин, сколько можно было, мы побежали вперёд за пехотой и вслед за ней ворвались в траншеи противника. Здесь мы увидели свою работу. Братчиков с радостью говорил:

— Хорошо мы его, ребята, угостили.

Вся траншея была завалена трупами немцев. Их тут столько было, что пришлось вытаскивать, — иначе миномёт нельзя было поставить.

Гвардии старший сержант И. СОЛОД На командном пункте батальона

После жаркого боя, во время которого у каждого солдата было на устах «Даёшь Берлин!», мы заняли на своем плацдарме небольшую высоту и сейчас же, несмотря на страшную усталость, стали здесь закрепляться.

Ночью на стороне противника продолжала гореть зажжённая во время дневного боя деревня, и в свете пожара видны были немцы, бегавшие по переднему краю. Крики их доносились до наших окопов вместе с гулом машин и танков. По всему видно было, что немцы не успокоились и будут контратаковать.

В 4 часа противник начал артналёты. Он то обрушивал шквальный огонь на тылы, то переносил его на передний край, то снова обстреливал огневые позиции. Потом он двинул на наш батальон танки. Их было больше тридцати, и за ними шла пехота. Враг был задержан огнём, однако группе немцев в количестве 70 человек удалось прорваться к КП батальона, находившемуся в двухстах метрах от переднего края.

Домик, в котором помещался КП, стоял на открытом месте. С двух сторон к нему примыкали сараи. В этот момент они горели. Рядом с домом была мелкая канава, поросшая деревьями. Прорвавшись к КП, немцы заняли эту канаву и стали обстреливать дом, освещённый пожаром. Положение наше было тяжёлым, но капитан Шинкареико спросил спокойно:

— Есть связь с ротами? — и приказал дать «Чайку».

У телефона капитан Афанасьев.

— Как у вас дела? — спросил Шинкаренко.

— В порядке, — ответил капитан Афанасьев.

В это время немцы стали подползать к дому и бросать гранаты.

— Все в оборону! — закричал парторг батальона Обухов.

Шинкаренко вызвал огонь миномётной батареи. Мы на скорую руку рыли окопчики и отстреливались от противника. На помощь пришла самоходка. Она ударила по канаве, в которой засели немцы. Когда вокруг дома начали рваться наши мины, заместитель командира батальона гвардии капитан Сорокин, высоко подняв в руке пистолет, крикнул:

— Вперёд, товарищи, слава Сталину!

Когда я бежал, мне казалось, что мой автомат сам выполняет требование своего хозяина, и я только боялся отстать от моего друга Николая Екимова, бежавшего рядом со мной.

Ни один из прорвавшихся к КП немцев не ушёл отсюда живым.

На переднем крае тем временем снова разгорался бой. К высоте, которая отныне должна была оставаться нашей, снова подходили лощиной немецкие танки. После нападения на КП телефонная связь с высшим «хозяйством» была прервана, пришлось переключаться на радио. Связавшись и доложив командованию обстановку, радист вдруг ловит позывные эскадрильи «Ильюшиных».

— Вот это подмога! — с удовлетворением говорит капитан Шинкаренко.

Между лётчиками и пехотой завязывается дружеский разговор.

— Марс, Марс… — повторяет капитан Шинкаренко, стараясь перекричать артиллерию. — Уточняю цели… Вражеские танки в количестве до двадцати машин в лощине западнее высоты 10,3 готовятся к контратаке. Сообщите: ясно ли слышали меня?

С воздуха отвечают:

— Понял, понял, цель вижу, иду в атаку…

С помощью наших славных соколов мы отстояли занятую высоту. Когда лётчики улетали с поля боя, окутанного дымом горящих танков врага, каждый из нас провожал их благодарным взглядом.

Старший сержант П. СЫСОЕВ Четверо на высоте

Высота эта, расположенная в четырех километрах западнее Одера в районе Гросс-Нойендорф, такая крошечная, что у нас на Урале её и холмиком не назвали бы. Но тут, в низине, она казалась настоящей горой, и немцы дрались за неё с бешеным упорством. В середине марта мы сменили подразделение, которое только что отбило эту высоту у немцев, отступивших на вторую линию траншей.

Склон, на котором окопался наш взвод, был весь изрезан ходами сообщения — новыми, вырытыми нами, и старыми, немецкими, соединявшими траншеи первой линии с траншеями второй линии. Мы начали перекапывать немецкие хода сообщения, но не успели сделать этого, как противник открыл по высоте ураганный огонь из артиллерии и всех видов пехотного оружия, включая фаустпатроны, с которыми мы встретились здесь впервые, и вскоре пошёл в контратаку. Была ночь. В свете ракеты, выпущенной соседним подразделением, мы увидели у себя за спиной блеск вражеских касок. Немцы своими ходами сообщения пробрались на высоту, в старую траншею, и из неё спускались уже нашими ходами.

До этого наш взвод понес тяжёлые потери под огнем противника. Когда мы заметили подходивших к нам с тыла немцев, в траншее под моей командой было всего трое: Макрушин, Кабацких и Новиков.

Фёдор Макрушин был мой лучший друг; так же, как и я, он воевал с первого дня войны. После форсирования Одера мы с ним в один день подали заявление в партию, вместе же получили и кандидатские карточки. Он мне очень нравился своей настойчивостью: что скажет, то сделает. О войне он не любил разговаривать. Мы с ним говорили больше о том, что будет после войны. Он очень тосковал по работе, по своему сапожному мастерству. На войне он всему предпочитал гранаты; в своём вещевом мешке, кроме гранат и патронов, никогда ничего не носил. По его примеру у нас многие бойцы выбрасывали из мешков консервы, сахар, чтобы взять побольше гранат. У Макрушина была норма — восемнадцать гранат. Если у него в мешке меньше, он уже начинает беспокоиться.

— Без пищи несколько суток прожить можно, — говорил он, — а без гранат в бою долго ли ты проживёшь?

И верно. На высоте гранаты нас только и спасли. Мы забросали ими ход сообщения, по которому бежали забравшиеся к нам в тыл немцы. Четверо немцев были убиты, другие выскочили наверх и в панике кинулись по участку, ими же самими заминированному.

Мы подобрали после них четыре ручных пулемёта, гранатомёт с двумя ящиками гранат и три фаустпатрона.

Тут надо сказать о втором бойце — о Кабацких. Это был самый молодой из нас. Он, как только услышал, что у немцев появились какие-то фаустпатроны, всех стал расспрашивать, что это за оружие, как оно устроено. Сам он колхозник-тракторист из Белоруссии, в армию пришёл уже в 1944 году после освобождения его местности. Сначала я думал о нём — бесшабашная голова: в левой руке — фонарь, в правой — граната, на шее — автомат, и один вскакивает через окно в подвал, из которого стреляют немцы, не поинтересовавшись даже, сколько их там. Но оказалось, что этот храбрец удивительно толковый парень. Какое бы трофейное оружие ни попало к нему в руку — покрутит его, разберёт, прочистит и, смотришь, стреляет уже из этого оружия.

Третий, Новиков, был старший из нас по возрасту, типичный старый русский солдат, с большими чёрными усами, по характеру очень тихий человек, ко исполнительнее его не найдешь: умрёт, но не покинет свой пост.

Трое суток мы удерживали вчетвером свои траншеи. В первую же ночь, чтобы не попасть снова под огонь артиллерии противника, от которого наш взвод сразу же понёс большие потери, мы продвинулись вниз по склону в сторону немцев и окопались метрах в сорока от них. Из-за этого мы оказались почти отрезанными от своих. Противник непрерывно вёл по высоте такой огонь, что через гребень с той стороны к нам никто не мог пробраться.

Мы отбивались от немцев исключительно гранатами — своими, ручными, трофейными, из гранатомёта. Кабацких выпустил из трофейного гранатомёта все два ящика гранат, которые немцы бросили во время первой контратаки. Когда боеприпасы были на исходе, мне пришлось сказать, что кто-нибудь должен отправиться за гранатами. Макрушин сказал, что он должен идти, как коммунист. Я уже думал, что не увижу больше своего друга, что посылаю его на верную смерть, но он приполз назад и притащил с собой целый ящик гранат. Одежда его была прострелена в нескольких местах, лямки мешка перебиты пулями, но сам он остался невредим.

Макрушин ползал за гранатами ещё один раз, потом нас стали обеспечивать боеприпасами старшина роты старший сержант Костенко и боец Озерский. На четвёртый день они принесли нам, кроме гранат, хлеб, консервы, чай. До этого мы все трое суток не имели во рту ни крошки, ни капли воды. В этот же день прислали пополнение — тринадцать молодых бойцов. Они сначала не верили, что мы вчетвером столько времени удерживали эту высоту, но, присмотревшись к нам, поверили.

Старший сержант М. ТОЛСТОЛОБОВ У города Кюстрина

Самые трудные бои на подступах к Берлину наша часть вела в излучине рек Одер и Варта, у крепости Кюстрин.

Сначала мы подошли к Кюстрину с той стороны, где местность была затоплена. Там есть дамба. На всём своём протяжении она была занята боевым охранением противника. Когда мы в ночной тьме внезапно появились на насыпи, возвышающейся над водой, немцев, сидевших в боевом охранении, охватил такой ужас, что они не смогли сопротивляться и полностью сдались в плен. Мы достигли окраин Кюстрина и вели здесь тяжёлые бои. С утра до вечера над дамбой висели немецкие самолёты, обстреливающие из крупнокалиберных пулемётов единственную дорогу, по которой шло к нам из тыла боепитание и пополнение людьми. Всё-таки мы закрепились на окраине города.

В это время другие наши части, сражавшиеся южнее и севернее Кюстрина, переправились уже через Одер и расширяли плацдармы на западном берегу реки для наступления на Берлин. Только у Кюстрина немцы держались ещё на восточном берегу Одера. Они называли Кюстрин «ключом Берлина» и дрались за него остервенело.

Рота, в которой я был комсоргом, наступала на здание юнкерского училища, стоявшего на окраине города. Подступы к этому бастиону противника прикрывало несколько дзотов. Дзот, оказавшийся на участке нашей роты, встретил нас пулемётным огнем с короткой дистанции. Роте пришлось залечь, не добежав до дзота около ста метров.

Это нас страшно ожесточило. Всё неудержимо пробивались вперёд, а вот тут какой-то проклятый гитлеровский пулемётчик прижал нас к земле — лежим, и головы поднять не можем. Конечно, мы бы смели со своего пути этого пулемётчика, кинувшись всей ротой вперёд. Но сколько бойцов погибло бы при этом, не добежав до дзота! Надо было что-то предпринять, и немедленно. Ведь мы лежали на открытом поле в ста метрах от дзота, под пулемётным огнем, поражавшим одного бойца за другим. И вот мы увидели, что кто-то поднялся, махнул рукой лежавшим рядом с ним трём бойцам и они тоже вскочили. Все четверо побежали, делая зигзаги, в сторону дзота, из амбразуры которого непрерывно вырывалось смертоносное пламя. Нам сразу стало ясно: эти смельчаки пошли на верную смерть, чтобы открыть путь всей роте.

На улицах Кюстрина.

Впереди, чуть пригнувшись, бежал во весь дух старший сержант Васильев Сергей Михайлович, помощник командира взвода, — это был один из молодых коммунистов нашей роты, уроженец города Очаков. Ещё в начале войны раненный Васильев попал в плен, но вскоре убежал от немцев. С тех пор он страшно ненавидел гитлеровцев, часто рассказывал нам, как они издевались над ним, как морили его голодом. Он был хорошим агитатором, слова у него не расходились с делом, солдаты его уважали. Васильев и поднявшиеся за ним трое бойцов упали, немного не добежав до цели. Мы подумали, что все четверо уже убиты, но тут же услышали разрывы гранат и поняли, что смельчаки живы, что они сражаются. Несколько минут продолжался гранатный бой у дзота. Эти минуты, показавшиеся мне вечностью, останутся в памяти на всю жизнь. Мы видели, как Васильев и его солдаты, вероятно уже раненные, лёжа кидали гранаты. Рядом с ними рвались немецкие гранаты. Сколько раз, увидев блеск гранаты, рвущейся в нескольких шагах от лежащих у дзота наших товарищей, я думал: теперь всё кончено, теперь они уже мёртвые. Но в следующую секунду поднималась чья-то рука, — и опять в амбразуры летела наша, советская, граната. Потом вдруг раздался взрыв, над дзотом поднялось тёмное облако дыма, и все затихло.

Мы знали, что на пути к Берлину будут ещё не такие препятствия, как этот дзот, но нам казалось, что теперь уже ничто не может остановить нас. Это чувство овладело всей ротой. Бойцы поднялись и побежали вперёд. Приблизившись к развалинам дзота, мы увидели пулемёт, который несколько минут назад прижимал нас к земле с такой силой, что нельзя было подняться.

Он лежал теперь под грудой брёвен, исковерканный, сваленный на бок. Рядом с ним из-под брёвен и земли торчала каска одного из убитых при взрыве немцев.

Тут же валялся уцелевший каким-то образом фаустпатрон.

Трупы наших героев, уничтоживших этот дзот, лежали в нескольких метрах от дзота. Они были полузасыпаны землёй.

Нам нельзя было здесь задерживаться, но я всё-таки успел отрыть труп Васильева и вынуть из кармана его гимнастёрки партийный документ. У меня был друг старшина Николай Медведев, земляк-москвич. Он увидел, что я держу в руках кандидатскую карточку Васильева, и спросил меня, кому я её отдам, а потом вдруг сказал:

— Знаешь, Миша, я хочу сегодня поговорить с капитаном Лукашевым.

Это был заместитель командира батальона по политчасти. Я не стал спрашивать Николая, о чём он хочет говорить с Лукашевым, догадался сразу. Николай воевал от Сталинграда, но всё еще был беспартийным. Как и всем нашим солдатам, ему хотелось идти в бой за Берлин коммунистом, быть таким же, как Васильев.

Капитан Лукашев очень переживал потерю Васильева. Когда Николай сказал ему о своём намерении, Лукашев с горечью ответил:

— Докажи, что ты достоин заменить Васильева.

Николай сказал:

— Я докажу, товарищ капитан.

В это время нас обгоняли танки. Николай попросил у командира разрешение пойти в десант. С группой бойцов он вскочил на броню проходящих мимо танков. Больше я уже не видел своего друга. Он первым из пехотинцев ворвался в Кюстрин.

В Кюстрине приходилось драться так: пока дом не разрушишь, его не взять. Но когда Кюстрин был занят, бои стали ещё ожесточённее. Форсировав с хода Одер, мы закрепились на плацдарме. Скачала наш плацдарм был крошечным. Поднявшаяся на реке вода грозила потопить нас. Рванувшись вперёд, мы расширили плацдарм. Тут части пришлось отражать отчаянные контратаки немцев. Особенно запомнилась мне контратака противника, предпринятая им на рассвете 27 марта.

Немецкие танки шли в два ряда шахматным порядком и на полном ходу вели огонь из пушек и пулемётов. Вслед за танками двигались штурмовые автомашины с пехотой, которая тоже вела огонь на ходу. Огонь противника был настолько массированным, что в каску, поднятую над головой, попадало сразу по нескольку пуль.

Командир нашей роты лейтенант Попелькевич бегал по траншее, подбадривая людей. Ему мешала полевая сумка. Он сбросил её. Потом ему стало так жарко, что он сбросил и шинель.

— Ждать! — сказал он.

Впереди нас, метров за 10–15, было минное поле.

Передний танк двигался прямо на ячейку, в которой стоял боец Кузьмин. Немцы были уже метрах в двадцати от траншеи, а Попелькевич всё еще не давал команды. Раздался взрыв. Передний танк подорвался на мине и остановился. На мгновение стрельба со стороны немцев попритихла. Тогда лейтенант скомандовал открыть огонь и сам с первого выстрела поджёг немецкий танк, подходивший на выручку к тому, что подорвался на мине.

Из-за утреннего тумана и расстилавшегося по земле дыма от горящих танков вначале невозможно было разобрать, что происходит впереди. Видно было только, что перед траншеей стоит много танков, одни подожжённые, другие подорванные.

Находясь от нас на расстоянии 15–20 метров, экипажи подорванных танков не решались выйти из своих машин, ждали буксира. Красноармеец Ткаченко схватил охапку соломы и под страшным огнём врага пополз к танку. Подложив солому под танк, отважный боец поджёг ее своей зажигалкой. Когда пламя охватило танк, экипаж его попытался спастись. Один немецкий танкист сразу наскочил на мину, и она разнесла его на куски. Другой едва высунулся из люка, как превратился в факел. Мы видели, как он догорал у своего танка.

Ткаченко, вернувшись в траншею, стал собирать солому, намереваясь ползти к следующему танку. Такой способ действия понравился и другим бойцам, но лейтенант Попелькевич запретил его, так как подорванные немецкие танки стояли на минном поле. Покончить дело с этими танками поручено было сапёрам.

Сержант И. ПИСАРЕВ Разведчики Короля

Немцы встречались с командиром нашей разведывательной роты старшим лейтенантом Королем еще под Сталинградом, где он впервые прославился как один из самых смелых и хитрых разведчиков. Он служил тогда в нашей же роте, был рядовым, потом сержантом. Запомнились немцам встречи с Королем и на Курской дуге. С тех пор под командой Короля мы натренировались в разведке в самых разнообразных условиях местности — и в голой степи, и в развалинах городов, и в лесах, и в болотах. Но в таких условиях, как на Одере, нам еще никогда не приходилось добывать «языков».

Эго было в конце марта после разгрома немцев в Померании. Наша часть вышла к Одеру в районе города Шведт. Здесь вдоль реки тянулись три дамбы. Они были взорваны, вода размыла насыпь и затопила местность. Наши войска занимали уже часть второй дамбы. В другой её части, отдалённой от нас протоком метров в двести шириной, ещё сидели в траншеях немцы. Нам было приказано взять из их траншей контрольного пленного.

Лейтенант Семёнов, командир взвода, под командой которого мы выполняли это задание, был учеником Короля; он тоже выдвинулся на войне из рядовых. Как и Король, он всегда придумывал что-нибудь неожиданное для противника. На этот раз он решил перетащить лодки через дамбу, спуститься вниз по течению, прикрываясь от немцев затопленным леском, и высадиться в тылу у них. Место высадки было определено после долгого наблюдения за противником, которое мы вели с первой дамбы. Нас было восемнадцать человек. Мы отплыли ночью в четырёх лодках. Каждый разведчик имел автомат, пистолет, шесть гранат, кортик или финку. Мы были уже метрах в тридцати от намеченного места высадки, когда заметили силуэты шести немцев. Один из них сейчас же окликнул нас. Бойцы сжали зубы и налегли на вёсла. Уже слышно было, как немцы разговаривают, видимо, они спорили, что им делать. Хотя в лодке и не ответили на оклик, стрелять они не решались, очевидно думали, что всё-таки это скорее всего плывут свои. Ведь мы приближались к ним со стороны немецкого берега. Когда немцы окликнули нас вторично, мы были уже на таком расстоянии от берега, что могли выпрыгнуть из лодок. Стоя по грудь в воде, мы открыли огонь из автоматов.

Немцы оставили на берегу пулемёт и побежали. Один из разведчиков, Головенько, кинулся на затаившегося в кустах немца. Немец выстрелил в него в упор. Раненный в грудь, Головенько ударил немца прикладом по каске и схватил его за глотку. На помощь к Головенько подбежали лейтенант Семёнов и сержант Акулов, остальные сейчас же залегли вправо и влево от места схватки, не подпускали сюда противника. Немец оказался здоровенным парнем, из моряков, переброшенных на Одер с Балтики. Сопротивлялся он бешено, но его все-таки скрутили и бросили в лодку.

Задание выполнено, но возвращаться всем сразу нельзя было, немцы могли перестрелять нас, пока мы отплывали бы от берега. Поэтому лейтенант Семёнов разместил на двух лодках пленного, раненых, взял с собой нескольких бойцов, а мне, Акулову и остальным бойцам приказал оставаться на берегу как прикрытию.

Отбиваясь от немцев, которые начали подползать к нам, мы израсходовали все патроны и гранаты, осталось только холодное оружие — финки и кортики. Лодок с отплывшими разведчиками уже не было видно. Надо было отплывать и нам. Лодок у нас было две. Они стояли у берега в разных местах. На пути к одной из них в пустой траншее появились немцы. Они не подпускали нас к этой лодке. Что делать? В одной лодке всем невозможно было поместиться.

Метрах в четырёхстах от того места, где всё это происходило, на другой стороне протоки стояла наша 45-мм пушка. Перед выходом в разведку лейтенант Семёнов договорился с артиллеристами, чтобы в случае чего они помогли нам огнём. Артиллеристы заранее пристрелялись по немецкой траншее, у которой мы решили высадиться. Теперь у нас вся надежда была на них.

По воде звук хорошо разносится. Выскочив на обрыв, Акулов закричал так, что артиллеристы сразу поняли, в чём дело. Они сделали по траншее три выстрела. Более метких выстрелов я никогда не видел. У меня сердце заиграло, когда они с первого же выстрела угодили как раз в то место, где сидели немцы.

Мы сейчас же бросились в реку и по горло в воде подобрались к лодке. Перетащив эту лодку к первой, наша группа благополучно отвалила от дамбы и вслед за лейтенантом Семёновым скрылась в затопленном лесочке.

Не знаю по каким признакам, но немцы догадались, что этой ночью на дамбе были разведчики известного им ещё по Сталинграду Короля. А о том, что они догадались, мы узнали от пленных, которых мы немало выкрадывали здесь на Одере из окопов и блиндажей, бесшумно подплывая к ним на лодках вдоль дамбы.

Герой Советского Союза старший лейтенант П. СИНЕЛЬНИКОВ Батарея на дамбе

Я расскажу о том, как 26 марта моя батарея обеспечивала переправу пехоты через Одер южнее города Шведт. Был паводок; река, размыв взорванные в нескольких местах дамбы, разлилась километра на два. По обеим сторонам дамбы, на которой мне приказано было поставить орудия, неслась полая вода, плыли льдины.

Противник на другой дамбе, метрах в 250 от нас, у него тоже спереди и сзади была вода. За этой дамбой вдали виднелась ещё одна дамба; по ней проходила вторая линия немецкой обороны. Чтобы выдвинуться на огневую позицию из леса, где мы стояли, батарея должна была проехать по открытой дамбе километра два. С вечера, ожидая, что советские войска начнут переправу, противник поднял шумиху. Дамба всё время была под артиллерийским и миномётным огнём немцев.

Прежде всего надо было перевезти снаряды. Это удалось сделать скрытно от противника, хотя светила луна. Снаряды перевозились на лодках вдоль дамбы, под её прикрытием. Перевозка продолжалась с 2 часов ночи до 5 часов утра. Перевезено было 600 снарядов. Их сложили в ниши, вырытые в скате дамбы.

В 4 часа 30 минут луна начала заходить, от воды поднялись испарения, небольшой туман. Это было самое темное время ночи, перед рассветом. Я приказал вывозить орудия, соблюдая дистанцию в 400–500 метров. Вальки передков, чтобы не скрипели, были перевязаны тряпками и бинтами. Противник к этому времени притих. Линия его траншей на дамбе посреди разлившейся реки обозначалась в тумане только взлётом трассирующих пуль и вспышками пулемётного огня.

Все расчёты выкатили свои орудия без потерь. Ровики и окопы были уже вырыты. Снаряды сложены в ниши. Орудия пришлось врыть в землю только на тридцать сантиметров, — если бы врыли глубже, не было бы видно целей. Щиты прикрыли плащ-палатками, поверх которых насыпали прошлогодней травы и водорослей. К рассвету всё было готово. Артиллеристы лежали в ровиках и в ожидании сигнала артподготовки вели наблюдение за противником, который не заметил изменений, происшедших на нашей дамбе за ночь. Мой командный и наблюдательный пункт находился в ровике, вырытом в пяти метрах от первого орудия.

Открытие огня назначено было на 7 часов утра, но потом отложено на вечер.

Весь день мы лежали на дамбе, изучая огневые точки противника. Немцы обстреливали всю дамбу из артиллерии, миномётов и пулемётов. Их бризантные снаряды рвались над дамбой на высоте нескольких метров, но в стороне от нас. Мы лежали, не шевелясь. Немцы так и не заметили нас за день.

Под вечер, незадолго до начала артподготовки, мы увидели лодку с двумя нашими солдатами, плывущую к дамбе противника. Сначала мы просто не верили своим глазам. Смелость этих людей казалась невероятной. Они гребли быстро, но совершенно спокойно, как рыбаки в тихий мирный вечер. Немцы, очевидно, были так поражены, что не сразу открыли по лодке огонь. Они стали стрелять, когда лодка была уже у их берега. Выскочив из лодки, солдаты залегли в нескольких метрах от траншей противника.

— Вот черти! — невольно воскликнул я, восхищённый их храбростью. Мы следили за ними, затаив дыхание. Переползая с одного места на другое, они бросали в немецкие траншеи гранаты. Немцы тоже забрасывали их гранатами.

Я не знаю фамилий этих людей, не знаю, какую они имели задачу, может быть, даже они действовали по своей инициативе, знаю только, что это были герои. Благодаря им мы окончательно уточнили линию немецких траншей — разрывы гранат обозначили её совсем ясно. Герои погибли, но их дерзкая храбрость необычайно воодушевила и артиллеристов и пехотинцев. Я видел, что пехотинцы уже начали перетаскивать через дамбу лодки, готовые плыть на тот берег, не ожидая артподготовки.

Артподготовка началась в 8 часов вечера. После того как мы сбросили с орудий маскировку и открыли огонь, прошло минут десять, прежде чем немцы, ошеломлённые тем, что увидели вдруг против себя точно из воды вынырнувшие советские пушки, дали по нас первые ответные выстрелы. К этому времени над дамбой противника уже бушевал вихрь дыма, поднятой в воздух земли и летящих брёвен. Я любовался этим зрелищем, лёжа на поверхности голого ската, так как от сотрясения, происходившего при стрельбе наших орудий, песчаные стены моего ровика быстро осыпались.

За пятнадцать минут одна наша батарея выпустила двести снарядов, потом всем стрелявшим батареям приказано было перенести огонь на вторую дамбу. Первая дамба была так обработана артиллерией, что стрелковый батальон, который мы поддерживали, переправился через Одер броском на тридцати лодках, потеряв при этом всего одного бойца — раненым. Очень обрадовал нас пехотинец, связной, возвратившийся с того берега с донесением. Он схватил в объятия первого встретившегося ему артиллериста, долго тискал его и целовал, благодарил за хорошую помощь.

Герой Советского Союза сержант А. ТЯПУШКИН Артиллерийская дуэль

Наше кольцо вокруг кюстринской группировки немцев стягивалось всё туже и туже. Враг делал отчаянные усилия, пытаясь соединиться со своими главными силами. Но всякий раз мы срывали его попытки. Немцы лихорадочно перебрасывали огонь своих батарей с одного участка нашего переднего края на другой в надежде нащупать наше слабое место… За ночь нам удалось продвинуться еще немного вперед, и мы оказались на полкилометра ближе к «Господскому двору» — главному опорному пункту противника на этом участке. Батарея сменила огневую позицию.

Рано утром командир батареи задал несколько целей для пристрелки и предупредил, чтобы мы были наготове, так как можно ожидать внезапной вылазки немцев. И действительно, к полудню противник стал проявлять активность. Вдруг с наблюдательного пункта командира батареи, расположившегося в ста метрах впереди, прибежал к нам разведчик. Ещё на бегу, запыхавшись, он прокричал:

— По местам! Есть новые цели! — и, подсев к панораме, он указал малозаметный вражеский блиндаж, выдвинутый немцами метров на полтораста вперёд от своей обороны и до сих пор ничем себя не проявлявший.

— Приказано три снаряда по амбразуре, — сказал разведчик. — И еще одна цель: видите дом, возле которого стоит обломанная ель? Там сидят фаустники. Туда — два снаряда.

Прямой наводкой.

Я подал команду.

Оджахвердиев Маджид, мой старый наводчик, прошедший путь от предгорий Кавказа, своей родины, до берегов Одера, взялся за ручки подъёмного и поворотного механизмов.

— Ну что же, — сказал он, когда всё было готово и заряжающий Меликошвили зарядил орудие, — придётся немчуре подбросить боеприпасов, а то у них, пожалуй, не хватает. Только вот не могу ручаться за доставку в сохранности.

Он был весёлый малый, не унывал ни при каких обстоятельствах.

Несколько удачных снарядов сделали своё дело, и когда рассеялось чёрное облако дыма, нашим взорам открылась развороченная амбразура немецкого дзота, из которого во все лопатки, то и дело спотыкаясь, улепётывали немцы. В резиденцию фаустников наводчик попал с первого снаряда, и вскоре этот дом был занят нашей пехотой. Мы радовались своему успеху.

Вдруг над нами просвистел лёгкий снаряд и разорвался в полукилометре позади, на ровном, поросшем кустарником поле. В небо взвился фонтан земли и дыма.

— Не вздумала ли немчура поохотиться за нами? — заметил заряжающий.

Я приказал ящичным прибрать снаряды с открытого места, потом всем залечь в укрытия, а сам с наводчиком стал вести наблюдение.

За первым снарядом в воздухе пронёсся второй и разорвался несколько поближе. Ясно, что немцы засекли нашу пушку. Но откуда они бьют? От того, как быстро мы разберёмся в этом, зависит всё… Последовал заглушённый третий выстрел. Стреляла самоходная пушка. Теперь я хорошо слышал, что она находится где-то около «Господского двора». Через десяток-другой секунд снаряд разорвался перед самым окопом, в котором мы укрылись. Нас засыпало землёй.

Итак, наш окоп оказался в полосе обстрела. Некоторые в таких случаях говорят: «авось, пролетит мимо…» Но мне на «авось» надеяться не хотелось.

Я быстро перебрался в другой окоп, вырытый по правую сторону орудия. То же самое приказал сделать двум номерам, находившимся вместе со мной. Окоп опустел, только на бруствере сиротливо осталась солдатская шинель…

Теперь я стал внимательно следить за «Господским двором». Через некоторое время я увидел под небольшим фруктовым деревом чуть заметный, быстро рассеивающийся в ветвях дымок. Последовал далёкий выстрел, и нас оглушило разрывом снаряда. Комья земли огрели по спинам, окоп заволокло дымом.

— По местам! — скомандовал я и выскочил из окопа.

Разъяснять наводчику цель не было времени. Потерять момент — значит погибнуть. Я бросился к орудию. Прицел 26, перекрестие панорамы под дерево, снаряд в казённик. Выстрел. Недолёт. Прицел 27. Перелёт. Наводить ниже! Заряжающий, быстро!

Под деревом вновь обрисовался белый дымок.

«Быстрей огонь, — промелькнула мысль, — кто кого?»

— Ложись!

Вражеский снаряд разорвался на бруствере под орудием. Пыль, земля, дым, свист осколков…

— Заряжай!

И, не дожидаясь, пока рассеется дым, сквозь пелену навожу под дерево.

— Огонь! — командую сам себе.

Клуб чёрного дыма в районе белых вспышек.

— Еще последний!

— Там же!

— Пожалуй, хватит, — слышу голос Меликошвили.

Да, действительно хватит. Под деревом виднеется вьющаяся струйка дыма. Потом вырывается сноп пламени, рвутся снаряды, бушует пламя… Немцы разбегаются…

— А ну, ещё снаряд по немчуре!

Несколько успокоившись, мы заметили исчезновение оставленной на бруствере шинели. Подойдя поближе к окопу, мы увидели на её месте только воронку от снаряда.

Герой Советского Союза старшина С. ПАНОВ Рукопашная в траншее

После взятия Кюстрина наша часть сжимала кольцо вокруг остатков немецких войск, отступивших из этого города. Навстречу нам с юга шли войска генерала Чуйкова. Кюстринской группировке немцев предложено было по радио сдаться. Немцы не пожелали складывать оружие. Они еще рассчитывали прорваться на запад.

Части оставалось ещё пройти метров четыреста, чтобы соединиться с войсками генерала Чуйкова.

Наш взвод, вклинившись в расположение противника, вёл ночью бой у его траншеи, проходившей по одной из дамб, которых на Одере много. Мы были внизу, немцы — наверху. Нас отделяло всего метров 15–20.

Когда немцы пошли в контратаку, они попытались обойти наш взвод. Мы загнули фланги и гранатами отбросили немцев обратно в траншею.

Не помню уже, сколько раз они вылезали ещё из своей траншеи и бросались на нас. Гранатный бой продолжался всю ночь. Луны в эту ночь не было, стояла такая кромешная тьма, что немцы незаметно подходили на расстояние 6–7 метров, и мы могли отличить их от своих только по огромным вещевым мешкам за плечами и фаустпатронам, которые они несли подмышками.

Под утро, отбив последнюю контратаку немцев, мы ворвались в их траншею.

Я воевал с 1941 года, сражался под Ленинградом, на Днепре, на Висле, но схватка, разыгравшаяся в этой траншее на дамбе у Одера, по своему ожесточению превзошла всё, что я видел до сих пор. Как только я прыгнул в траншею, один гитлеровец вцепился мне в горло. Я схватил его за запястье и вывернул ему руку, которой он меня душил. В правой руке у меня была граната. Я ударил его этой гранатой по виску.

В этой схватке мне не раз пришлось действовать гранатой, как молотком. Некоторые гитлеровцы, не желая сдаваться, забились в ниши, вырытые в стенках траншей для спанья. Этих мы уничтожали, подбрасывая гранаты в норы.

Начало рассветать. Стрельба всюду затихла. Поднявшись на дамбу, мы увидели толпы немцев, шедших с поднятыми руками и белыми флагами. Так закончилась попытка немцев вырваться из окружения под Кюстрином. Один наш взвод принял здесь в плен около пятисот немцев. Когда мы отправили их в тыл, к дамбе начали подходить стрелковые цепи генерала Чуйкова. Мы встретили их радостным криком:

— Теперь вместе на Берлин!

Гвардии сержант К. ГОЛУНЕНКО Партийный билет

Наблюдательный пункт нашего дивизиона располагался на левом берегу Одера. Я, как артиллерийский разведчик, выявлял огневые точки противника. Наутро была назначена атака. С рассветом наша артиллерия открыла огонь, и вслед за тем пошли вперёд пехотные части. Я оставил наблюдательный пункт и двинулся вместе со стрелками.

Пехотинцы с хода захватили первую немецкую траншею, затем с боем выгнали немцев из второй и третьей траншей и, не давая противнику придти в себя, гнали его до села Лоссов.

В горячке преследования наше подразделение вырвалось вперёд и оказалось отрезанным от своих соседей.

Командир приказал занять круговую оборону. Мы находились на опушке леса, в лесу были немцы, в траншеях на открытом поле перед лесом тоже были немцы. Решено было прорываться всем вместе полем. С криком «Ура!», «За Сталина!» бойцы дружно бросились к траншеям. Но ураганный огонь врага прижал нас к земле. Пришлось отойти обратно к лесу. Вторая попытка тоже ни к чему не привела; много наших товарищей было убито, а остальные с трудом отползли за кусты. Осталась нас горсточка. Решили двинуться в другом направлении. По одному, по два мы стали перебегать от куста к кусту вдоль леса. Только спустились в балку, а нас там снова встретили вражеские самоходки и пехота. Пришлось залечь. Лёжа, я заметил неподалеку небольшой ровик; спустился туда, дозарядил свой автомат и приготовился к драке. Немцы заметили, как я спрыгнул, и поползли ко мне. Уже стемнело, и разглядеть их было трудно, но голос и в темноте не пропадает, а они громко кричали мне, чтобы я, мол, сдавался им по доброй воле. Я подпустил их поближе и дал очередь из автомата, затем другую. Думаю, что не зря, потому что немцы поползли обратно к самоходкам. Всё же противник не выпускал меня из виду, и сейчас же одна из самоходок выстрелила по мне два раза. Меня засыпало землёй и оглушило. Я решил переменить позицию, надеясь, что дым от разрывов скроет меня от противника. Однако не успел я подползти к другому ровику, как немцы увидели меня и выпустили пулемётную очередь. Я почувствовал, что сильно ранен в спину; вдобавок пуля разбила мой автомат. Кое-как вполз я всё же в ровик; слышу, немцы опять приближаются. Было у меня четыре гранаты. Три, одну за другой, бросил в немцев, четвертую оставил себе. Слышу, что-то очень тихо становится. Сперва, было, подумал, уж не ушли ли немцы совсем, потом понял, что у меня в голове мутится, видно, смерть близка. Что ж, тело мое мёртвое пусть врагу достанется; но при мне был мой партийный билет и планшетка с данными артиллерийской разведки и картой-схемой расположения рот. Эти документы я никак не мог оставить немцам. Собрав последние силы, я раскопал рукой песчаную землю, положил в эту ямку партбилет и планшетку, накрыл землёй и сам лёг на это место. Тут я потерял сознание.

Очнулся я на повозке среди мёртвых тел. Потом узнал, что меня подобрала наша погребальная команда, сочла за мертвеца. Совсем пришёл я в себя уже в госпитале. Слышу, что меня собираются эвакуировать в тыл. Тогда я сразу подумал про свой партбилет — как же, ведь я живой, и он должен быть при мне; нет, ни за что не позволю увозить себя, пока не достану свой партбилет. Я сказал это сестре, она отослала меня к начальнику госпиталя. Начальник госпиталя выслушал меня, но ответил, что никак не разрешит мне идти куда бы то ни было в таком состоянии. Тогда я решил действовать на свой риск. Узнал, что из госпиталя направляется к Одеру машина за ранеными, украдкой залез в неё, и она довезла меня до переправы. Не успел я пройти и несколько десятков шагов, как меня задержали и доставили в штаб чужой артиллерийской части. Я объяснил, куда я иду и за чем. Так как уже смеркалось, меня оставили ночевать. Ночью я старался не подавать виду, что сильно ранен, хотя рана и болела, очень боялся, что отправят обратно в госпиталь. Утром мне дали провожатого, и я не без труда добрался с ним до леса, где накануне считал себя уже погибшим. Немцы постреливали довольно бойко, но я не стал ждать прекращения обстрела. Где пригнувшись, а где и ползком я пробрался к заветному рву. Планшетка с партбилетом была цела.

Порадовавшись этому, я оценил обстановку и решил, что раз уж смог выдержать такой путь, мне не стоит возвращаться теперь в госпиталь. Наш дивизион должен быть здесь неподалеку. Лучше я вернусь в свою часть, там подлечусь в санвзводе и вместе с товарищами пойду на фашистскую столицу. А то ведь из госпиталя не скоро выпустят, да и к своим, возможно, не попадешь. На моё счастье попалась двуколка из нашего дивизиона; я узнал её по синему цвету, в который она была выкрашена. Сопровождавший меня боец окликнул ездового. Ездовой оказался знакомым. Он посмотрел на меня с большим удивлением и помог мне сесть. Он, как и все в дивизионе, считал, что меня уже нет в живых. Заместитель командира по политчасти майор Коссир, к которому я пришёл, не сразу узнал меня. Только несколько минут спустя он закричал:

— Это ты, Голуненко?! — и стал всех звать посмотреть на воскресшего из мёртвых. Когда меня накормили, обмыли и перевязали рану, майор Коссир предложил отправляться в госпиталь. Я взмолился, и подробно рассказал, как и для чего уже раз расстался с госпиталем. Майор Коссир выслушал и сказал:

— Я не врач… Но верю, что если так дорожишь честью коммуниста и своей частью — выживешь…

Мне разрешили лечиться при своей части, и в бой за Берлин я пошёл со своим старым партбилетом.

Из дневников и писем. 14 апреля

Сидим в сырых окопах за Одером, пишем письма родным, говорим им, что наш путь на родину только один — через Берлин. Да, для нас нет другого пути к вам, дорогие, любимые. Если бы кто сказал: «Вас всех ждёт гибель в Берлине», мы бы ответили: «Ну что ж, может быть многие из нас погибнут — мы на войне». Но если бы кто-нибудь сказал: «Всё равно вы не дойдёте до Берлина», мы бы сочли его сумасшедшим. Всё готово, мы ждём одного — приказа товарища Сталина.

Лейтенант И. БАКАЛОВ.

Как будто для того, чтобы согреть своим материнским теплом уставшие мускулы бойцов, выглянуло солнце. Изредка набегает пушистое облако, скользит по золотому диску и уплывает куда-то. Воздух чист, грудь дышит вольно. Кажется, что войны нет, и лишь какая-то случайность завела тебя в этот далёкий, чужой край. Но на плацдарме продолжается напряжённая работа. На пунктах наблюдения ведётся фиксация всех движений на переднем крае противника. Оптические стёкла прощупывают поля, траншеи, развалины домов.

Старшина М. МИЗИН.

Накануне наступления.

Итак, до наступления остались, видимо, считанные дни. Каждый из нас знает, что вот-вот на Берлин обрушится последний удар. Днём тишина, но ночью по всем дорогам в четыре, пять и шесть рядов двигаются сюда, за Одер, на «малую землю» машины всех систем и марок, пушки всяких калибров, танки, «катюши», мотопехота и просто пехота, пехота, пехота… Всё это буквально втискивается в плацдарм. На каждом шагу наталкиваешься на занятные сцены. Вот стоят два майора. Оба гвардейцы, оба сталинградцы, кавалеры нескольких орденов. Один из них танкист, другой — артиллерист. И оба азартно спорят из-за клочка земли! Что, мол, следует поставить здесь, танк или пушку? И этот незабронированный участочек сейчас еще не знает, станет ли он исходной позицией, с которой танкист даст старт своей машине на Берлин, или быть ему огневой позицией, откуда пушка будет слать уничтожающие снаряды по врагу. Мало земли на «малой земле». Ряд к ряду, сплошным частоколом выстроена и батальонная, и полковая, и дивизионная, и корпусная артиллерия. По всему видно, что подготовлен удар силы невиданной и неслыханной.

Никто не знает, точнее — немногие знают, сколько осталось до первого залпа «катюш», обычно оповещающего о начале артподготовки. Но каждый из нас чувствует солдатским своим чутьём, что уже недолго ждать.

Гвардии капитан А. БРОНШТЕЙН.

К нам в часть приехал гвардии генерал-полковник Катуков.

Мы встречали его на небольшой полянке. Генерал поздоровался с нами, а потом запросто сказал:

— Сюда, ближе ко мне!

Стройное карре смешалось, и живое плотное кольцо окружило генерала. Катуков смотрел на нас. Его смуглое лицо вдруг озарила весёлая улыбка: он увидел много знакомых. Вот он поднял руку. Все замерли.

Он говорил о славных боевых традициях части, о победных днях Курской дуги, о Днестре, Западном Буге, Висле. Глаза его хитро сощурились.

— Нам предстоит еще великое дело…

Все, кто был на поляне, затаили дыхание.

— Нам выпала большая честь, — продолжал генерал, — нанести по приказу Сталина последний удар по врагу, добить его, уничтожить разбойничье гнездо.

День не был указан, и Берлин не был назван. Но генерала поняли все.

Гвардии старший лейтенант БЕЛКИН[1].

Рисунок из красноармейской газеты.

Сегодня наш полк получил приказ произвести разведку боем и взять военный городок, куда противник подтянул свежие силы.

Наш батальон выстроился на небольшой поляне в нескольких километрах от Одера. В торжественной тишине заместитель командира полка по политчасти вручил лучшему бойцу батальона знамя Победы.

— Сталин приказал нам водрузить знамя Победы над Берлином. Клянусь, что приказ вождя будет выполнен. Ничто не остановит нас на пути к фашистскому логову, — сказал рядовой Килин, принимая знамя.

Ещё проносятся со свистом снаряды и сотрясается от разрывов земля, но уже двинулось вперёд высоко поднятое знамя Победы, и бойцы бросились в атаку. В самые напряжённые моменты схватки с отчаянно сопротивляющимся врагом все мы видели красное полотнище впереди.

Килин первым ворвался в траншеи противника, короткой автоматной очередью уничтожил пулемётный расчет. Знамя поднялось над траншеями, но это не конец боя: впереди — строения военного городка.

Взяты уже крайние дома городка. Знаменосец исчезает между развалинами, но через несколько мгновений весь в кирпичной пыли он взбирается на полуразрушенный дом, и снова издалека виднеется развевающееся по ветру знамя. Последние строения очищены, батальон выходит на железнодорожную линию и прочно закрепляется здесь в ожидании приказа.

Капитан КУЗЬМЕНКО.

Я засыпал, как вдруг вбегает к нам в землянку телефонист.

— Ткаченко, быстро бери рацию и давай на машину!

Скоро вышел и наш командир полка, любимец всех гвардейцев, подполковник Васильчев. С ним какой-то полковник.

Перед тем как тронуться, подполковник спросил меня:

— Ну как, Ткаченко, радиостанция в порядке?

— В порядке, — говорю, — надеюсь, не подведёт, товарищ подполковник.

— Смотри же!

Это он всегда так, для порядка. Накануне мы с радиомастером Щербаком Виталием Семёновичем заменили подработанные лампы, поставили новое питание, все контакты зачистили.

Едем. До командного пункта три километра.

Вот и высота. Поворот налево — овраг. Машину — в укрытие, мы — на высоту.

Развернул рацию — через 30 минут у меня уже бесперебойная связь со всеми абонентами.

Душа ликует — наконец-то! А в голове мысли о далёкой Сибири. Что сейчас там думает брат, вернувшийся домой после ранения? А что думают все советские люди? Наверное, их думы здесь, с нами, здесь, где немцы всю ночь бросают осветительные ракеты, страшась, как бы русские не застали их врасплох. Что ж, бросайте свои ракеты. Всё равно не поможет: ваш час пришёл, до него остались считанные минуты.

В 7 часов 30 минут утра запрашиваем дивизионы о готовности. Докладывают, что готовы.

Все то и дело взглядывают на часы.

Командир полка делает рукой знак: подготовиться. У меня уже все стоят на приёме.

— Огонь!

Все наперебой отвечают:

— Приняли — огонь. Приняли — огонь. Огонь… огонь…

Устремляемся к ячейке наблюдения.

Тишину прорезал резкий звук «катюш», а за ними пошло и пошло — весь плацдарм заходил ходуном. Куда ни взглянешь в поле — всюду орудийные вспышки.

Через 30 минут взлетели и рассыпались мелкими искорками сигнальные ракеты. Начался огневой вал. Поднялась пехота.

Докладывают:

— Село Альт Тухенбанд занято. Перед хутором Хаккенов обнаружены траншеи противника и минное поле.

Я был уверен, что наступление на Берлин началось. И что же! Оказалось, что это всего-навсего разведка боем.

Гвардии красноармеец Н. ТКАЧЕНКО.