Штурманы

Вожак

Был в полку капитан Вадов — редкая, загадочная фигура. Невысокого роста, кряжистый, он выделялся своей широкой и черной, как головешка, бородой. Звали его «дедом». Удивительно, никому не разрешалось носить бороду, а ему, видите ли, можно?! Из-под густых насупленных бровей небольшие темно-карие с синеватыми белками глаза глядели настороженно и недоверчиво. Был он неразговорчив, нелюдим. Говорил коротко. На расспросы, если кто и осмеливался, отвечал односложно: «Да», «Нет», «Не знаю», «Разрешите идти»…

Не было в полку человека, который бы видел, как Вадов смеялся.

Как всегда в таких случаях, о нем ходили легенды. И все не в его пользу, одна хуже другой. Тем более, что он их никогда не опровергал, даже если и слышал… А может, и не слышал? Молодежь вроде бы его уважала, как старшего по возрасту, званию и должности. И в то же время… побаивалась. Да и как не забоишься командира «корабля смертников»?

С ним отказывались летать под любым предлогом. Попасть к нему в экипаж считалось несчастьем. А штурман его — жердеобразный Витя Полыгин, известный полковой балагур и зубоскал, прямо заявлял в кругу своих сверстников, понизив голос и заранее оглядевшись по сторонам, что «моя песенка спета и я приготовил себе загодя гроб».

Кажется, только командование относилось к Вадову с настоящим уважением, полным доверием и без предрассудков. И когда в полк пригнали два бомбардировщика нового типа, то Вадов один из первых его освоил.

Вылетели утром, когда было еще темно. Боевое задание — разведать в глубоком тылу противника крупный железнодорожный узел.

Линию фронта прошли «на потолке» самолета за облаками.

Ушаков был настолько поглощен расчетами и прокладкой пеленгов на карте, что если бы кто-нибудь крикнул: «Истребители!», — то ответил бы: «Не мешайте работать!»

Из-за облаков вывалились минут за десять до города. Шли, буквально прижимаясь к ним, по нижней кромке; так меньше заметно, да и в случае чего в любую секунду можно нырнуть в них…

Владимир на коленках в самом носу кабины «нюхал землю» — сличал карту с местностью.

Город стоял на окраине большущего лесного массива, тянувшегося с юга на север через весь лист карты.

Шли над лесом, но ни окраин его, ни города не было видно. Наконец левее показалось чистое поле. Довернули туда. Затем в морозной рассветной мгле проступило черное округлое пятно, похожее на воронье гнездо.

— Впереди цель! — закричал Владимир.

— Вижу, — неторопливо ответил Вадов. — Скроемся в облаках, а выскочим над узлом.

И потянул штурвал к груди.

— Давай! Засекаю время!

Минуты через три бомбардировщик снова вынырнул из облаков. И точно над железнодорожным узлом.

— Боевой!

— Есть боевой! — Вадов повел самолет, словно по нитке.

Казалось, фашисты не обнаружили самолет, а если и обнаружили, то не успеют сделать ни одного выстрела. Но в тот момент, когда замигала сигнальная лампочка фотоаппарата, вблизи вспух грязно-белый взрыв снаряда и осколками сыпанул по самолету. Треснуло остекление в носовой кабине. В лицо штурману больно хлестнула морозная струя воздуха. Запахло сгоревшей взрывчаткой. В уши ударил свист и вой. Ушакова толчком оторвало от прицела и прижало к стенке кабины.

В наушниках прозвучал сдавленный голос радиста:

— Товарищ командир! Правый горит!..

— Будем тушить, — спокойно отозвался Вадов.

Из-под капота мотора вырывались длинные черные струи дыма, а потом блеснули и желто-синие зубцы пламени.

«Прыгать! Скорей к люку!» — Ушаков бросился в лаз…

Командир рывком до предела отжал штурвал от себя и с нарастающей скоростью повел самолет к земле.

— Перекрой пожарный кран! — приказал он второму пилоту, дергая за рукоятку противопожарного устройства.

Пилот не шевельнулся.

— Ты что? — начал было Вадов, но осекся.

Его лицо, красное от натуги и возбуждения, потемнело, когда он увидел, что правая щека летчика залита кровью с серыми сгустками…

Земля приближалась. Командир перевел машину в горизонтальный полет. Было проделано множество горок, кренов, виражей, давно сработало противопожарное устройство, винт переведен во флюгер, а мотор выключен, но пламя по-прежнему не сбито…

Ушаков добрался до спасительного люка. Лицо обжег холод. Внизу озеро. «А успеет ли парашют?..» Он повернул голову: пилоты сидели на местах.

«Тянуть на одном моторе к своим — каждую секунду могут взорваться бензобаки, — мучительно думал Вадов. — Но тогда надо немедленно производить посадку. А где?»

Кругом, до самого горизонта, беспрерывно тянулся густой хвойный лес. Уже готов был отдать приказ: «Всем прыгать!», — когда услышал голос штурмана:

— Под нами озеро!

— Где? Где? — привстал командир.

Круглое, как блюдце, километра в три диаметром, оно было покрыто вроде бы тонким слоем снега. Местами на середине виднелись «окна» чистого льда, блестевшие стекляшками в лучах солнца, которое за минуту до этого робко выглянуло в разрыв облачности.

— Идем на посадку! — обрадовался Вадов. — Приготовить огнетушители! Стремянку!..

— Есть приготовить огнетушители! — откликнулся штурман.

Заметив пилота с разбитой головой, Владимир осел, ухватился за что-то. Он впервые видел убитого товарища…

Командир резко повернул штурвал. Сдвинулась земля, поползла вверх и в сторону. Закрыла небо, покачалась, выровнялась, уперлась в нос самолета.

Пламя лизало обшивку крыла, и она белела на глазах — сгорала краска. «Только не взорвись! Ну, погори еще чуточку!» — заклинал самолет штурман.

Вздыбленная и лохматая, закрыв горизонт, приближалась земля. Казалось, самолет стоит на месте, а она сама мчится навстречу. Деревья набегали на самолет стволами, вершинами и быстро скрывались под плоскостью. Им не было счету. Наконец, белым необъятным полем надвинулся лед. Озеро качнулось, ушло вниз. Откуда-то из-за головы скатилось небо, заняв обычное свое место спереди и сверху. Вспышками замелькали окна льда. Штурман поглядел на командира: как-то он посадит самолет?.. Тот был спокоен. Только пальцы его, сжимавшие штурвал, побелели да с волос на затылке на ворот мехового комбинезона стекали капли пота. На шее, под ухом, учащенно пульсировала темная жилка.

Вцепившись одной рукой в спинку сиденья, штурман в другой держал огнетушитель, веса которого не чувствовал. Время остановилось. Виделся взрыв — огромное пламя окутало самолет. Разлетаются горящие куски, с шипеньем врезаются в снег. Окутанные паром, катятся по льду. В неестественных позах в лужах маслянистой воды — обгоревшие тлеющие трупы.

— Командир, зачем гасить?..

— Гасить! — резко ответил Вадов.

— Но он же взорвется? И мы…

— Отставить разговоры!

— Спасем самолет — какая польза? Все равно уничтожать! Не оставлять же фашистам?..

— Молчать! И не вздумай бежать, когда посадим машину! Пристрелю!

Командир убрал газ. Мотор мягко, ворчливо зарокотал, потом захрапел, постреливая выхлопами газов.

Штурман нетерпеливо ждал неприятного провала самолета, толчка об лед. Он видел, как из-под колес брызнули струи снега, застучали по крыльям. Пробежав несколько сот метров, машина остановилась.

Вывалившись из кабины, командир разглядел в огне и клубах дыма на крыле только одного штурмана. Что-то стряслось с радистом.

— Где Молчанов? — крикнул он, сбивая огонь с нижней части мотора пенистой шипящей струей огнетушителя.

— Ранен! В кабине!..

Опустели огнетушители, но пламя еще не было сбито. Штурман скатился с плоскости. Бросился бежать к хвосту самолета.

— Куда? Назад! — закричал командир.

— К радисту!

— Снимай капот с мотора! — капитан торопливо стал раздеваться. — Снег! Снег таскать!

— Неужели затушим?

— Выполняй приказ!

— Командир! Я…

— Выполняй приказ!

Перевязав рукава и штанины комбинезона ремнями, снятыми с пояса и планшетки, Вадов быстро нагреб в него снег, действуя планшеткой, как лопатой, и потащил «мешок» на крыло. Вытряхнул снег на мотор.

— Принимай! — крикнул ему сзади штурман, заталкивая на плоскость капот со снегом.

Так, чередуясь, они таскали снег, пока не затушили пожар.

Колеблющиеся нити дыма, перемешанные с паром, поднимались над мотором и растворялись в вышине.

Обгоревшие, дымящиеся, черные от копоти летчики катались в снегу.

— К радисту! — вскочил на ноги командир, выплевывая попавший в рот снег. От него шел пар.

Молчанов, худой, бледный, светловолосый юноша, почти мальчик, с родинкой на верхней губе лежал посреди кабины. В откинутой руке зажат индивидуальный пакет. Командир, расстегнув его комбинезон, припал ухом к груди.

— Жив! Скорей аптечку и термос!

От горячего чая, влитого в рот, радист очнулся. Открыл глаза и долго смотрел невидящим безучастным взором. Заметив товарищей, чуть улыбнулся. Сказал виновато:

— Немного ранило… Вот здесь, в бедро.

Пошевелил рукой.

— Лежи смирно, Женя. Видим, — ответил командир, перевязывая ему ногу.

— Мотор затушили?

— Затушили, дорогой, затушили. Принеси-ка НЗ, — сказал Вадов штурману и, когда тот вернулся с коробкой, достал из нее плитку шоколада. Разломив пополам, протянул половинку Молчанову, другую спрятал к себе в карман.

— На, поешь, легче будет…

Радист медленно жевал шоколад. Штурман наблюдал за каждым движением его губ. Завязав коробку НЗ, командир пожал Молчанову руку.

— Ну, набирайся сил. Все будет хорошо. А мы пойдем осматривать самолет. Если что нужно, стучи в борт вот этим ключом…

На льду сказал негромко штурману.

— Мишу положи в переднюю кабину. Его комбинезоном укрой Молчанова да подстели парашют, а то холодно, как бы не замерз — крови много потерял. Да поглядывай по сторонам, если что — кричи меня. И — в башню, к пулеметам…

Штурман нехотя направился в кабину. Снимать с мертвого человека одежду неприятно, тем более, если приходится это делать впервые.

«Чертов дед! Сам брезгует, так меня заставил. И зачем напросился лететь с ним? Похож на отца… и потянуло. Как будто нет своего экипажа?.. И Витька хорош — надо же заболеть перед самым вылетом. Ведь говорили: «роковой человек», «командир смертников», — не послушал. Захотел отличиться, разубедить всех, вот и отличился! Не зря его ребята не любят… Трижды сбивали, трижды один возвращался… Хитрый! Надо самому поесть, так Молчанову для отвода глаз сунул…»

Перед люком штурман остановился, словно что-то вспомнил. Оглянулся, увидел командира: «А может, запас отдельный делает? Он же опытный. Может, поэтому гибли члены его экипажей?..»

После осмотра самолета поднялись в кабину радиста. Залезли в башню к пулеметам, откуда удобно было наблюдать за местностью.

Молчанов лежал с закрытыми глазами, видимо, спал.

Говорили негромко, почти шепотом, чтобы ему не мешать.

— По-моему, у нас один выход. Попытаться найти партизан. Если их не встретим — перейдем линию фронта, — указывая карандашом голубую точку озера на карте, Владимир вопросительно поглядел на командира.

— Неплохо, — кивнул тот. — Но я думаю так. Уйти к партизанам никогда не поздно, пробираться к своим тоже. Но спрашивается, зачем мы тогда спасали самолет, рисковали жизнью?

Командир взвешивал что-то в уме.

— Есть у меня одна мысль. Только не знаю, будешь ли ты согласен. Я так считаю: не попробовать ли нам взлететь на одном моторе?..

— А потянет ли он?

— Думаю — потянет. Тянет же он с выравнивания? До пяти тысяч метров можно набрать высоту. А потом мы поможем ему тянуть. Выкинем броню — это сотни килограммов! Фотоаппарат, пулеметы, бомбозамки, прицел, радиокомпасы, разный инструмент, стремянку — вот и взлетим!

— Я все же считаю — лучше искать партизан.

— Это второй вариант. Учти, взлетим — через два часа будем дома, а пешком — через два месяца, если доберемся. И самолет потеряем.

— Но неизвестно еще — взлетим или не взлетим. Может, на взлете разобьемся или не долетим?!

— Короче, ты отказываешься?

— Не отказываюсь, но и не вижу смысла.

Вадов посуровел:

— Запомни! Здесь я командир, и ты обязан выполнять мои приказы!

— По-моему, товарищ командир, нас всего двое и здесь надо больше согласовывать, а не приказывать.

— Что-о?! — У Вадова задергалось веко. — Хорошо! Не хочешь подчиняться — иди куда глаза глядят! Я буду работать один!

Он спрыгнул на пол, скрылся в люке. Штурман растерянно глядел вслед. «Нехорошо получилось. Как его убедить? Ведь наверняка здесь есть партизаны. Хоть бы Молчанова им оставить…»

Он нашел командира в пилотской кабине. Тот снимал бронеспинку с кресла.

— Послушай, командир, ну, давай я пойду в лес? Будем действовать в двух направлениях.

— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь.

— Но почему не хочешь согласиться со мной?..

— Потому что через несколько часов мы, может, взлетим. Бомбардировщик-то у нас чудо! А партизан искать можно месяц. Не на берегу же они живут? А если живут — сами придут к нам…

Штурман помялся, переступая с ноги на ногу, тяжело вздохнул:

— Ну, как хочешь. Говори, что делать?..

Часа за три сняли связную и командную радиостанции, антенны, запасные блоки, часы и другие менее нужные приборы. Антиобледенительные бачки со спиртом, ракетница с ракетами, инструментальная сумка — все было выброшено. Но и это не удовлетворило командира. Осматривая самолет, он повторял:

— Учти, от одного-единственного грамма зависит судьба взлета. Выбрасывай все, без чего можно лететь…

В который раз, подойдя к обгоревшему мотору, командир внимательно оглядывал его. Покачав лопасть винта, махнул рукой:

— Сбрасываем! Лишняя тяжесть и большое лобовое сопротивление при взлете.

Работали. Спешили. Короток зимний день. Обжигающий ветерок выжимал из глаз слезы. Работать на морозе, когда заиндевелый металл «приклеивался» к коже, да еще с обожженными руками, покрытыми волдырями, было мучительно. Ключи, как назло, часто срывались, и рука, потеряв опору, с силой ударялась о металл.

Лежа сверху на моторе вниз головой, штурман откручивал боковой болт, до которого едва дотянулся. Ухватившись рукой за одну из трубок и еле удерживаясь, всей тяжестью тела рывками наваливался на ключ, пытаясь стронуть болт с места. В один из таких рывков ключ сорвался с головки, штурман — с мотора. Перевернувшись в воздухе, упал на лед. Зазвенело в ушах.

— Кости целы? — приблизилось лицо командира.

— Кажется, целы. Но я не могу больше работать…

По лицу Ушакова крупными каплями, как у ребенка, катились слезы.

— Ты не расстраивайся, отдохни немного, все пройдет. Вставай!..

Взяв за ворот комбинезона, командир легко поднял его на ноги.

— Но у меня же мясо вместо рук?! — зло выкрикнул Ушаков, протягивая ладони к лицу Вадова.

— А у меня не мясо?! — взорвался тот. — Ты хоть измученный, но живой, а Миша Михайлов — единственный сын стариков-родителей — погиб! Погиб… как и моя семья, — тихо добавил он. — Ты подумал о своих родных? Они ждут тебя! Не могу работать… Молчанов умирает, а у него в детдоме — четверо маленьких братьев… Наконец, мы должны доставить фотопленку!

Вадов помолчал. Повернувшись к Владимиру, похлопал по плечу.

— Эх ты, парень! А еще комсомолец…

Достав из кармана полплитки шоколада, протянул:

— На, ешь…

Владимир покраснел:

— Ты тоже ешь, — выдавил он.

— Я не хочу, ешь!

Не тяни время.

Шоколад растаял во рту мгновенно. Снова работали. И вот винт свободен от креплений. Он держится на валу только за счет своей тяжести. Стоит его немного сдвинуть, и он рухнет вниз. Но чем сдвинуть? «Гуся» — ручного передвижного крана, с помощью которого снимают винты, — нет.

Оседлав двигатель — пулеметами били по лопастям. Обвязав лопасти тросами, тянули, как бурлаки, изо всех сил. Потом снова били пулеметами: один сверху, другой снизу, одновременно. И снова впрягались в тросы. Проклятый винт никак не хотел сваливаться! Пригорел и примерз.

— Ну, давай последний раз дернем, — говорил командир, надевая стальную петлю на грудь. — Если не сбросим, запустим мотор. От тряски сам свалится, лишь бы не побил машину. Раз! Два! Взяли!.. Е-ще! Дружно! — и оба упали.

Сзади послышался хруст, затем протяжный звон.

Опять ползали по кабинам. Владимир предложил похоронить Михайлова на берегу озера. Вадов, взглянув на него, ответил:

— Нет! Он с нами прилетел сюда, с нами полетит и обратно… — А потом, секунду подумав, тихо добавил:

— Лучше сольем часть горючего, выбросим парашюты, а его возьмем. Друзей и мертвыми не бросают…

Командир ушел осматривать озеро, изучить условия взлета. Ушаков остался в башне у пулеметов.

Темнело. Небо придвинулось и казалось черным.

Вспомнилась школа, откуда полтора года назад из 9-го класса он ушел на завод, а потом в училище. Ребята, девчонки, Милька, с которой с 3-го класса вместе учился. Что-то они делают? Вот бы сейчас «по щучьему веленью» очутиться среди них. Побыть хоть одну минуту… Милька даже не знает, где он. Стеснялся, не писал, мечтал после войны приехать внезапно.

Когда уходил в армию с приятелем Пашкой Засыпкиным, вместе с ним работавшим на заводе, купили впервые в жизни пол-литра. Распечатали, нарезали соленых огурцов, хлеба. Выпили. Когда собрались выпить по второй, раньше положенного пришла мама. Они смутились. Сунули рюмки и бутылку под стол. Впопыхах уронили ее — водка разлилась.

— Володя, не прячьте бутылку-то. Ты же в армию идешь, не на заработки.

Мать заплакала. Он растерялся, покраснел. Подошел к ней, обнял. За время войны она исхудала, стала маленькой: на руках трое детей, всех надо прокормить.

— Не плачь, мама. Я тебе Гитлера в мешке привезу.

— Володя, — с укором сказала она, качая головой, — ты забыл, как папка привез его?.. Хватит с нас отца. Ты-то зачем идешь? Годов себе прибавил.

Он целовал мокрые щеки матери, сильней обнимая ее. У самого навернулись слезы.

— Я не переживу твоей гибели… — И вдруг закричала: — Не ходи-и!..

— Мама, не плачь. Ведь все рано или поздно умирают. Кто-то же должен воевать. Я отомщу за отца.

— Володя-я, не в твои годы… Тебе же расти да жить надо… Не пущу-у-у!

…По льду потянулись снежные косы. Кое-где хороводом закрутились маленькие белые вихри, словно играя и гоняясь друг за другом. Посыпалась снежная крупа.

Прибежал Вадов. Мокрый от пота, тяжело дыша, прерывисто проговорил:

— Сбрось пулеметы, иди проворачивать винт. Да не забудь перед посадкой снять с себя все лишнее, — и торопливо начал раздеваться. Снял унты, погладив по карманам китель, сбросил и его.

Владимир раздевался после запуска двигателя. Сидя на кителе командира и с усилием стаскивая унты, заметил светлый краешек какого-то документа, высунувшегося из его кармана. Вытащил. Пожелтевшая фотография. Групповой снимок. В центре — парнишка в буденовке с развернутым знаменем в руках, с шашкой на боку. На обороте — полустертая надпись:

Где-то он видел похожую фотографию. Но где? Где?.. Дома! В рамке под стеклом. Но там был отец, правда, без знамени.

Рука дрожала, карточка прыгала. Он сунул фотографию сначала в карман галифе, но, вспомнив, что отец очень берег свою, осторожно переложил в нагрудный карман…

А ведь Вадов с отцом — ровесники. Ему сейчас шел бы сорок первый. Наверное, он так же относился к подчиненным, к людям. Командовал, воевал, делился последней коркой хлеба… И вел вперед.

В кабине Владимир отдал фотографию Вадову. Интересно, с какого года он в партии?

Вадов внимательно рассматривал фотокарточку, словно видел впервые. Потом тихо сказал:

— Спасибо! — И, дав газ, решительно добавил: — Даешь Перекоп!

Будто боясь надсадить двигатель, медленно развернул бомбардировщик и так же медленно порулил к берегу. Притормозив и снова развернувшись, дал мотору максимальные обороты. Мотор заревел громко и пронзительно, точно ему сделали больно. Дымовой завесой за самолетом вздулось клубящееся, бегущее облако снежной пыли. Бомбардировщик, вздрогнув, тронулся с места, а затем, волоча снежный хвост, рванулся, с каждой секундой все больше и больше набирая скорость. 40… 50… Дрогнула стрелка указателя скорости, поползла по шкале. Уже с первых секунд разбега Вадов почувствовал, как трудно выдержать направление: работающий левый двигатель всей силой тяги разворачивал машину вправо. И Вадов, стиснув зубы, давил на левую педаль, удерживая рулями самолет на прямой. 60… 70… Выдержать направление! Выдержать! 80… 90… Мелькнули темные пятна выброшенного из самолета оборудования. Проскочили середину озера. Темная полоска леса, секунду назад казавшаяся далеко, растет на глазах, стремительно надвигается…100! …Пора!

Еле уловимым движением штурвала Вадов приподнял нос самолета. В ту же секунду бомбардировщик, оторвавшись ото льда, вновь коснулся его колесами.

Пот струился по лицу, заливал глаза, щипал шею. Взлететь! Только взлететь! Во что бы то ни стало взлететь! 105! …110! …115! …120! Надрывно гудит мотор, будто выбивается из последних сил, мчится самолет, подпрыгивая и сметая наносы снега, а оторваться ото льда не может.

«Оторвись! Оторвись!» — твердит Владимир, облизывая пересохшие губы. Глаза его, темные, расширенные, немигающие, застыли на береговой черте. Впереди — ровное снежное поле. За ним — стена леса. Что-то задерживает самолет. Нос клонится вниз. Снег! Вадов резко убирает газ. Обрывается звенящий рев. Тишина ударяет в уши. С подвывом, пронзительно скрипят тормоза. Стрелка валится на нуль.

— Что случилось?

— Не везет нам, Володя, — хрипло дыша, ответил Вадов. — Снег убирать придется… Полосу делать.

Владимир закрыл глаза: «Когда все это кончится?..»

Молча рулили назад.

— Ты не расстраивайся, всего каких-нибудь 800—1000 метров, не больше. Да и снег неглубокий.

Чистили полосу шириной метров пятнадцать. Толкая перед собой моторные капоты, сгребали снег от осевой линии в разные стороны. Вадов спешил. Взлетать ночью в темноте гораздо сложнее, чем днем. Первые сто метров работали вровень. Владимир изредка поглядывал на Вадова. Лицо округлое, нос небольшой, прямой, брови густые, черные, глаза поблескивают.

— Что с тобой? Не видал меня, что ли?

— Да нет, просто вспомнил отца. Чем-то вы похожи…

— Многие сейчас одинаковы и похожи… В этом наша сила, что походим друг на друга.

Вадов стал понемногу обгонять Владимира. Тот, чтобы не отстать — заедало самолюбие — работал со злостью. «Ведь не железный же он?.. Вдвое старше меня. С утра ничего не ел… До войны, говорят, работал в ГВФ[2], летал в Заполярье. Больше сотни боевых вылетов! Доброволец, с первого дня войны, как и отец. И роста они одного, среднего».

Владимир напрягал все силы. С ожесточением он наваливался на капот, но разрыв между ними продолжал расти. «Работать! Работать! — приказывал он себе. — Ты вовсе не устал. У тебя полно сил!» Он верил, что если внушить себе эту мысль, подчиниться ей, то никакой усталости чувствовать не будешь. Работать! Но Вадов уходил все дальше.

Владимир недобро поглядывал в его сторону. «Понятно! У него меньше снега, поэтому он вырвался».

Словно подслушав его мысли, Вадов оглянулся, направился к нему:

— Иди туда, Володя, а я здесь…

Мороз и ветер усилились. Пропотевшая одежда скоробилась, заледенела. Ветер легко пронизывал ее, жгуче упирался в тело. Пройдено около 500 метров, осталось примерно столько же. От дыхания и пота борода Вадова обмерзла, покрылась сосульками. Он снова догонял. Владимир не сдавался, хотя и работал на пределе. Порой не видел снега. Машинально двигался. Вадов сравнялся.

— Идем, передохнем, — предложил он.

Владимир вполз в кабину с помощью Вадова, да так и остался лежать на полу. Вадов принес коробку НЗ, достал банку консервов, сок, ломоть хлеба. Найдя отвертку, открыл консервы.

— На, подкрепись.

— А вы? — заплетающимся языком едва смог выговорить Владимир. Язык распух и не ворочался во рту. Губы тоже распухли, потрескались на морозе. Из них текла кровь.

Вадов видел ввалившиеся щеки и запавшие глаза штурмана. Понимал, что силы его на исходе.

— Я поработаю, пока ты ешь.

— Не буду я один есть, — забормотал Владимир. — Не буду.

Он заморгал, отвернулся.

— Я привычный. В прошлый раз, когда меня сбили, неделю ни крошки не ел… Ешь быстрей, отдыхай и работать!

Вадов спрятал банку сока в карман.

— Зайду к Жене. Покормлю.

Прошло с полчаса. Владимир, опустошив банку и разомлев от еды, тяжело поднялся на ноги. Все тело ломило, ныла каждая косточка, особенно нижние ребра — до них нельзя дотронуться. Хотелось спать… Пока брел, почувствовал, как откуда-то сверху, с плеч, окатывает жаром. Расстегнул ворот — еще жарче. «Неужели заболел?» Шатаясь, подошел к Вадову.

— Видишь, каким молодцом стал! И мне легче будет! — улыбнулся Вадов, вытирая пот со лба.

Владимир попытался улыбнуться в ответ, но вместо улыбки получилась гримаса. Взялся за капот, тот весил тонну, а может, и больше. Владимира охватила ярость и злость. «Да неужели я такой слабый? Мы сделаем полосу, чего бы это ни стоило! Снег держит нас?! Снег — фашист! Он должен быть сметен! И будет сметен!» Владимир работал с остервенением, ничего не видя, кроме снега. «Снег! Проклятый снег!» Владимир выпрямился. «Всюду, кругом он. Лес куда-то исчез. И его, видно, завалил снег… Странно, но где берег? Самолет? Что? Все засыпало снегом?!» Владимир испугался. Как же? Как же они полетят домой? На чем? Как выберутся отсюда? Посмотрел вверх. «Что же это такое? И там снег! Все бело… Солнце засыпало! Нет его!» Опять огляделся. Снег надвигался со всех сторон. Снова взглянул вверх. Дыхание захватило. Громадный пласт снега падал на него. Сейчас раздавит!..

— Сне-е-е-г! — в ужасе закричал он и закрыл голову руками.

Снег обрушился. Сшиб с ног. В глазах потемнело… В ушах что-то жужжало. Назойливо, нудно. Иногда затихало. Жужжанье становилось громче, перешло в рокот. Владимир открыл глаза.

Он сидел в самолете рядом… с кем это? С отцом?! Владимир помотал головой, словно стряхивая остатки сна. Нет, с Вадовым… Холодно светятся стрелки и шкалы приборов. За бортом темно. По черному полю неба, прыгая из облака в облако, горящим клубком катилась луна, обрамленная голубоватой каемкой, точно воротником. В просветы между облаками выскакивали звезды. Самолет рулил. Владимир привстал, уселся в кресле поудобней.

— Очнулся? Как себя чувствуешь? — повернулся к нему Вадов.

— Голова гудит…

— Это мотор гудит.

— Ты всю полосу очистил? — спросил Владимир.

— Всю. Сейчас будем взлетать… Хоть бы уж взлететь!

Впереди и вдали что-то горело.

— Что там? — забеспокоился Владимир.

— Это я зажег костер, чтобы выдержать направление…

Самолет затрясло. Потом он запрыгал, как телега во время быстрой езды по неровной дороге. И каждый раз в момент отрыва Владимиру нестерпимо хотелось рвануть ручку шасси вверх, без команды Вадова.

Оглушительно со звоном гудел мотор. Все быстрей и быстрей мчится бомбардировщик. 110!.. 120!.. 130!.. 140!.. Ну! Еще 10—15 километров!.. Упершись ногами в левую педаль, а лопатками в спинку кресла, вытянувшись над сиденьем, Вадов дрожал от напряжения каждым мускулом, каждой клеткой тела.

— Жми левую! — прохрипел он.

145!.. 150!.. Вот уже скорость достигла почти взлетной! Сейчас или никогда! Огонь костра на берегу рядом. И вот уже в который раз самолет оторвался ото льда.

— Шасси! — чужим от напряжения голосом крикнул Вадов и не успел закрыть рот, как самолет вновь повалился вниз.

«Ну вот и все!» — подумал Владимир и сжался в комок.

И тут — то ли из-за сильного порыва ветра, то ли из-за своевременно убравшихся шасси — самолет подпрыгнул вверх и, едва не врезавшись в верхушки деревьев, пронесся над ними.