Шум дождя

У ШЛАГБАУМА

По временам в будке дежурной по переезду начинало гудеть, в двух раструбах светофора поочередно зажигался мигающий красный огонь, и полосатые шлагбаумы медленно опускались по обе стороны путей. Дежурная выходила на балкончик своей будки со свернутым желтым флажком в руке и с рожком, из глубины уходящих полукругом путей уже нарастал глухой гул, шел поезд в Москву или из Москвы, и пастушеский голос сигнального рожка предупреждал замешкавшихся или собиравшихся перейти пути.

Дежурная была невысокая, уже немолодая, с коричнево загоревшим за лето лицом, она стояла со своим флажком в руке или дудела в рожок, и поезд проходил мимо. Станция была маленькая, но за последние годы, когда стали ходить электрические поезда, все же разросшаяся. Появился и газетный киоск, и постоянная тележка с кондитерскими изделиями, и гастрономический магазин. Дежурная уже знала многих, кто в тот, или иной час приходил на станцию, знала и зачем они приходят. Шофер автобазы Чиликин и столяр Афанасий Петрович приходили после работы; шофер был коренастый, с синей бритой головой, обычно непокрытой, а столяр Афанасий Петрович — с жидкими голубыми глазами, всегда немного виноватыми. Они приходили распить в стороне бутылку портвейна «три семерки», чтобы тут же вернуть бутылку назад, на шофера портвейн не действовал, он только шагал уверенней, а Афанасий Петрович слабел, становился необычайно вежливым и стеснительным.

Дежурную по переезду звали Дарья Васильевна, столяр останавливался возле нее, смотрел, как она стоит с флажком или подметает, и говорил что-нибудь вроде: «Извиняюсь, Дарья Васильевна» или «Вы на меня не обижайтесь, Дарья Васильевна». Она обычно ничего не отвечала ему, и он шел дальше на слабых ногах, а шофер шагал впереди уверенно. Что делать, если не хватает у человека воли, а столяр он хороший, работает в доме отдыха, и смирный, а выпивать стал после смерти жены. Дарья Васильевна понимала это и не осуждала его, а шоферу Чиликину не раз говорила с сердцем: «Пили бы себе один, так непременно нужно других спаивать», но Чиликин только, смерив ее взглядом, шел дальше, в клетчатой ковбойке и китайских синих брюках, плотно обтягивающих его круглый зад.

Рожок пел в вечерней тишине, и поезда проходили мимо. Чаще всего это были дачные поезда, днем полупустые, а к вечеру из них выходило множество людей с сетками, портфелями, а в последнее время с какими-то модными голубыми сумками с белой надписью на них. Время от времени проходили дальние поезда «Москва — Киев» или «Москва — Унгены», или «Москва— Чоп», за чистейше промытыми окнами видны были белые занавески, цветы на столиках, а Чоп или Унгены терялись в такой дали, что и не представишь себе их…

Из ремонтной бригады приходила иногда посидеть на лавочке возле будки и поглядеть на проходящие поезда дочь соседки Нюра Кондакова, которую Дарья Васильевна знала еще девочкой.

— Конфетку, — предлагала Нюра, всегда аккуратная и чистенькая, и они сидели рядом, сосали леденчики, время от времени Дарья Васильевна поднималась, вынимала из футляра на поясе свернутый флажок и стояла с ним в руке, пока проходил поезд.

— Вы, тетя Даша, наверно, уже миллион поездов пропустили за вашу жизнь, — говорила Нюра.

— Наверно, миллион, — соглашалась Дарья Васильевна.

— И куда только люди едут! — Нюра становилась задумчива, в обычное время она чинила пути, подсыпала щебенку, помогала сменять шпалы, но хотелось самой поехать по этим путям куда-нибудь, если не в Чоп, то в Киев хотя бы.

— Вот выйдешь замуж за машиниста, он покатает тебя на электровозе. На электровозе чисто, не то что старый паровоз, сиди себе да поглядывай по сторонам.

Но Нюра замуж не выходила, ей было только двадцать два года, и что еще за машинист попадется, может, никакой поездке не обрадуешься. Иногда стремительно, с шумом и в поднятой ими пыли, проходили тяжело груженные товарные поезда, и оставался запах смолы, если на платформах были свеже распиленные доски или бревна, а иногда, словно их вывезли на прогулку, на платформах стояли новенькие автомобили или выкрашенные в красную краску сельскохозяйственные машины, или тракторы, казалось, набирающие силы перед предстоящей им работой…

Лето выдалось дождливое, и гулять мало кто приезжал, а обычно по воскресеньям возвращались к вечерним поездам с букетами цветов, особенно женщины. Но в августе вдруг с молодым блеском пробилось солнце, стало жарко, появились бабочки, на литографски синем, почти лубочном небе рыже были врезаны верхушки сосен и одинокий старик, которого Дарья Васильевна хорошо знала, теперь каждый день приходил в обычный час на станцию, высокий, в военной шинели, только пуговицы ее были перешиты на костяные. Он шел с фуражкой в руке, остриженный по-военному бобрик его волос серебряно блестел, и бородка у старика была серебряная, сквозная, так что виден был твердый подбородок.

Старик приходил после пяти часов, к поездам, на которых возвращались с работы, и продавщица в газетном киоске всегда оставляла для него номер «Правды», Он брал газету, садился с ней на скамейку в открытой части перрона, а когда подходил поезд из Москвы и из вагонов торопливо высыпали приехавшие, то беспокойно вглядывался в каждого и так сидел и ждал до восьми часов. В восемь часов поезда пустели, большинство уже вернулось с работы, и старик складывал газету, засовывал ее в карман шинели и уходил со станции. Он жил одиноко, шагал еще с военной выправкой, и Дарья Васильевна, а случалось и Нюра с ней глядели ему вслед.

— Совсем забелился Игорь Николаевич, — говорила Дарья Васильевна сочувственно. — Совсем белый стал, а все Антонина, все она…

У полковника в отставке Игоря Николаевича Стелецкого был сын, тоже Игорь, авиационный инженер, которого Дарья Васильевна помнила еще школьником. Помнила она и Игоря Николаевича со строгим красивым лицом, с черными волосами, и теперь они стали уже совсем белые. Три года назад от сына ушла жена Антонина, ушла неожиданно, оставила только записку, что любит другого и просит понять и простить ее. Наверно, Игорю стало невмоготу жить в том маленьком доме, где было его счастье когда-то, и он уехал жить в Москву, а в доме остался отец, живет один, бобылем, работает в поселковом Совете, и все его любят и уважают за справедливость. Сын приезжает редко, ему трудно бывать здесь, и отец понимает это. Но он все же почти каждый день приходит к вечерним поездам, делает вид, что пришел только купить газету, но, читая ее на скамейке перрона, вглядывается в каждого, кто сошел с поезда, а затем идет домой один.

— Наша сестра тоже, другой раз, бывает хороша, нечего женщин обеливать, — сказала Дарья Васильевна как-то. — Случается, конечно, не сошлись характерами или человек оказался неподходящий, разойдись по-хорошему, а лучше всего одного на всю жизнь найти.

Нюра сидела рядом, молчала, ее голубые глаза смотрели вдаль, в ту сторону, где рельсы уходили на Киев или Чоп, ее светлые волосы были причесаны на прямой ряд, а пучок сзади прихвачен круглой гребенкой. Может, в окошке вагона проходящего поезда только промелькнет тот, с которым можно было бы всю жизнь прожить, чтобы лишь жарче становилось на сердце от этого постоянства…

Продавщица, торговавшая кондитерскими изделиями, отвезя свою тележку на покой, подсаживалась иногда к ним по дороге. Продавщица Вера Гавриловна работала последний год, скоро должна была уйти на пенсию, и она тоже знала многих на станции за двадцать пять лет работы здесь. Когда-то эта станция называлась платформой, Вера Гавриловна хорошо помнила с детства, что пригородные поезда ходили тогда с зелеными и желтыми вагонами, зеленые были третьего класса, желтые — второго, а в дальних поездах были еще и синие, блестящие — первого класса или облицованные коричневыми дубовыми планками с литыми золотыми гербами — международные. Поезда шли на юг, в них ехали богатые, нарядные женщины, и когда поезда возвращались с юга, то на платформе вместе с горьким запахом дыма оставался еще запах цветов или фруктов, или духов, словно пронесся мимо сад…

Сейчас шли электропоезда, и на юг уезжало много знакомых работниц с соседней трикотажной фабрики, возвращались они загорелые и оживленные, прогретые южным солнцем… Теперь, после многих лет работы, можно было со спокойной совестью уйти на пенсию, все-таки она потрудилась в своей жизни, Вера Гавриловна. Она подсаживалась к Дарье Васильевне и Пюре, и они сидели втроем на скамеечке возле будки и дышали теплым вечерним воздухом; по временам Дарья Васильевна поднималась и начинала дудеть в свой рожок, предупреждая неосторожных.

— А Игорь Николаевич все ждет, и чего он только ждет? Что было — не воротится… а его Игорь, верно, все-таки любил ее, Антонину. Ты, Нюра, между прочим, примечай себе… тут судьба, а не то что вышел Игорь Николаевич погулять да газету почитать на станции.

Нюра слушала, смотрела вдаль и покачивала кончиком ноги в тапочке, но по воскресеньям она надевала модные белые туфельки, и Дарья Васильевна косилась на ее туфельки, они были чересчур остроносые, впору безоглядной моднице; но в ремонтной бригаде Нюра была на хорошем счету, и дорожный мастер Савелов сказал как-то, что скоро ее назначат бригадиром.

Посидев, Вера Гавриловна уходила, уходила и Нюра, а Дарья Васильевна оставалась дежурить до восьми вечера, а случалось и с восьми, если выпадало ночное дежурство. На станции постепенно темнело, реже шли пригородные поезда, а чаще дальние или товарные, и зеленый изумрудный или красный рубиновый огни семафоров прозрачно зеленели или алели на рано темнеющем небе. Приезжал иногда на велосипеде Костя Абрамцев, ставил велосипед возле будки и говорил: «Приглядите, тетя Даша, я быстро…» Она знала, зачем он приезжал, и отвечала только: «Ладно, ладно уж… можешь не торопиться». Костя шел вдоль перрона будто по делу, а навстречу ему с другой стороны, тоже будто по делу, шла Наташа Никольская, и оба делали вид, словно совсем неожиданно встретились. Они несколько раз прогуливались из конца в конец по перрону, а потом становилось совсем темно, и Костя возвращался за своим велосипедом с таким видом, точно его задержали по делу.

— Спасибо, тетя Даша, — говорил он.

— Не за что, — отвечала она. — Кати себе.

Но это была любовь, хотя оба еще не понимали этого, и когда Костя уезжал, у Дарьи Васильевны становилось как-то смутно на душе, и она вспоминала пору, когда Алексей ломал для нее черемуху, от черемухи пахло молодостью и миндалем, и щеки всегда становились прохладными, если окунуть лицо в черемуху. А потом они поженились, стали жить в домике путевого обходчика— Алексей был обходчиком, поступила на железную дорогу и она, и так шло до самой войны. А потом Алексей погиб, в самый последний год войны, когда победа была уже на пороге, погиб и сын Леня, и вот она совсем одна на балкончике будки, идет тяжелый поезд, и на платформах стоят автомобили, как в пору войны насупленно стояли пушки или танки. На станции уже совсем мало народа, и некого предупреждать рожком.

В восемь часов пришла сменщица, Дарья Васильевна сняла с себя пояс с футлярами, в которых были два свернутых флажка, та подпоясалась, повесила сверху рожок, и Дарья Васильевна сдала дежурство. До села Хвощево, где она жила теперь, было два километра, дачи вдоль насыпи стояли темные, многие уже переехали в город, начинались занятия в школах. Но в одном из домов горел свет, и Дарья Васильевна замедлила шаги. Игорь Николаевич Стелецкий сидел за столом и читал, его голова серебряно блестела в свете лампы. Может быть, по душевному чувству следовало зайти к нему и сказать про то, о чем они говорили втроем на лавочке… но как об этом скажешь? Еще обидится, что вмешиваются в чужие дела, хотя душа у него, Игоря Николаевича, большая, и он должен понять, что они говорили об этом из сочувствия к нему.

Конечно, она не постучала в окно и не зашла, а прошла мимо, только замедлила шаги и посмотрела сквозь окно на его серебряную голову. Но Игорь Николаевич, должно быть, все же почувствовал что-то. Он оторвал вдруг взгляд от книги, стал смотреть на огонь лампы и смотрел на него так долго, пока не поплыли белые круги. Потом он надел свою шинель с костяными пуговицами и фуражку с оставшимся следом кокарды и вышел на терраску. Было совсем темно. Он спустился в садик и открыл калитку. Рельсы бледно светились на насыпи, а над насыпью печально и торжественно стояла большая, вся в льющемся блеске, звезда. Где-то, в темной глубине, нарастал невнятный гул, похожий на приближающийся ливень, шел поезд, скоро товарный состав тяжело пронесся мимо, и в воздухе остался запах не то духов, не то фруктов: наверно, везли в холодильниках фрукты с юга или это был химический запах каких-нибудь эссенций.

Игорь Николаевич постоял в тишине и одиночестве вечера. Сын не приезжал уже целую неделю и не знал ничего о том, что он, Игорь Николаевич, получил письмо, полное грусти и смятения.

«Я ни о чем не прошу, — писала Антонина в письме, — но Игоря я любила, и этого не зачеркнешь. Писать ему я, конечно, не буду, но вам, Игорь Николаевич, пишу, вы были ко мне всегда добры, а с тем, что увело меня в сторону, кончено, и мне тяжело и больно вспоминать об этом. Я живу сейчас в Свердобске, есть такой маленький городок, здесь я родилась. В прошлом году умерла моя мать, из родных у меня осталась только двоюродная сестра, но мы с ней не близки, разные люди. Буду писать вам иногда, если позволите, вы для меня навсегда остались родным и справедливым человеком. Антонина».

Игорь Николаевич ощупал письмо в кармане, постоял еще, слушая ночь и глядя на звезды, и вернулся в дом.

Утро поднялось такой спелости, словно вызрело за ночь, небо было почти грубо-синее, будто не пожалели краски, и листва деревьев горела уже золотом и суриком. Вера Гавриловна выкатила свою тележку, стала доставать из корзинки и раскладывать пачки с печеньем и вафлями и для образца насыпала на тарелочки конфеты «Малютка» и «Золотой улей». Женя Сапожкова, только в прошлом году кончившая школу, уже работала в Москве, она была худенькая, с горбиком, и Вере Гавриловне всегда становилось жаль ее, когда она проходила мимо.

— Возьму две штучки «Золотой улей», — сказала Женя на ходу. — Я эти конфетки люблю, медом пахнут.

— Ешь на здоровье, Женечка, — сказала Вера Гавриловна, подавая ей конфеты. — Мне сегодня лимонных обещали привезти, я тебе оставлю. Не торопись только, ради бога, дай сначала другим сойти.

Она боялась, что слабую Женю, которую можно принять за подростка, затолкают, особенно после работы, когда все торопятся домой. Сейчас было еще хорошо, теплая осень, а пойдут дожди, ступеньки вагонов мокрые, а там и вовсе гололедица и снег. Вера Гавриловна смотрела Жене вслед и думала, что если искать душу, то вернее души, чем у Жени, не найдешь, а горбик — что ж, разве можно смотреть на это, если действительно ищешь верную душу?

Женя уехала, прошло еще несколько знакомых, утром все торопились на работу, и мало кто покупал конфеты или печенье. Но потом приехал на велосипеде Костя Абрамцев. Гулять ему осталось всего несколько дней, а там занятия, и на велосипеде в городе далеко не уедешь.

— Что, Вера Гавриловна, взять? — спросил он, соскочив с велосипеда.

Она молча положила перед ним три штучки «Мишки на севере».

— Возьми, останетесь довольны, — и он заплатил за конфеты, притворяясь, что не понял, почему она говорит о нем во множественном числе.

Наташа Никольская торопилась с сумкой за хлебом, оба сделали вид, будто встретились случайно, и Костя повел рядом с ней свой велосипед. Они дошли до хлебной палатки, Наташа купила хлеб, но когда шли обратно, губы у нее были в шоколаде и она торопливо облизала их.

Во время обеденного перерыва Вера Гавриловна взяла сверток с едой и пошла, как обычно, к будке дежурной по переезду. Когда та дежурила днем, они садились рядом на скамеечке и угощали друг друга помидорами или огурцами.

— Болит у меня сердце за Женю, — сказала Вера Гавриловна, — для женщины чуть что не так — косенькая или хроменькая — одно несчастье, а мужчины и хромые, и косые свое берут, да почище, другой раз, чем здоровый. Посидишь вот так у твоего шлагбаума, посмотришь, кто мимо проходит или проезжает, чего только не передумаешь. Нюра говорит, наверно, миллион поездов ты за свою жизнь пропустила.

— Наверно, — отозвалась Дарья Васильевна. — Может, и не миллион, а около этого.

У нее была с собой репа с огорода, и она дала Вере Гавриловне репку, а та отломила взамен половинку калорийной булочки. В будке загудело, шлагбаумы закрылись, и Дарья Васильевна поднялась на балкончик со свернутым флажком в руке. Прошел поезд из Киева, вагоны его были седоватые, наверно, от степной украинской пыли. Вера Гавриловна вернулась к своей тележке, день совсем разгорелся, над конфетами вились осы. Поезда из Москвы приходили пока полупустые, а потом народу становилось все больше и больше, и после пяти часов поезда приходили уже совсем переполненные.

Дарья Васильевна еще издали увидела высокую фигуру Игоря Николаевича Стелецкого, он нес фуражку в руке, его седой бобрик серебряно блестел. Игорь Николаевич купил газету и сел читать ее на скамейке, отрываясь, когда приходил поезд, и тогда вглядывался в каждого приехавшего. Вернулась с работы Женя Сапожкова, ее не затолкали, и она была совсем миленькая со своим нежным чистым личиком и большими теплыми глазами, в которых сразу можно было прочесть ее душу. За день подвезли товар, и Вера Гавриловна давно отложила для Жени обещанные «Лимонные».

Женя купила несколько штучек, сказала: «А день-то сегодня какой прекрасный», и Вера Гавриловна ответила: «Красота и только. А завтра, я, наверно, «Раковые шейки» получу, тогда оставлю тебе».

Потом некоторое время не было пригородных поездов, прошел дальний «Москва — Львов», а Игорь Николаевич все^еще сидел и читал газету. Наконец пришел пригородный поезд, и Дарья Васильевна, стоявшая на своем балкончике, увидела вдруг, что Игорь Николаевич поднялся и заспешил кому-то навстречу. С поезда сошел его сын, они по-мужски пожали руку друг другу, словно встретились давние знакомые, пошли по перрону, и Игорь Николаевич сказал что-то сыну, видимо, нечто совсем неожиданное, потому что тот сразу остановился. Игорь Николаевич достал из кармана своей шинели конверт и отошел чуть в сторону, пока сын читал письмо. Потом они пошли дальше, Игорь Николаевич горячо говорил о чем-то сыну, это можно было понять по движениям его рук. Дарья Васильевна вспомнила, как накануне вечером увидела за окном склоненного над книгой Игоря Николаевича, совсем одного в доме, и теперь пожалела, что не послушалась своего сердца и не постучала в окно: он все-таки понял бы, что она сделала это из сочувствия.

Пришла Нюра посумерничать, вечер был совсем по-летнему теплый, хотя и рано стемнело, и они сидели вдвоем на скамеечке возле будки.

— К Игорю Николаевичу сын приехал, — сообщила Дарья Васильевна, — радость для него большая. За последнее время и не приезжал почти.

— Дарья Васильевна, — сказала Нюра вдруг, — за меня Васька Колчин из монтажной бригады сватается, выдумал тоже.

Она хотела сказать это смешливо и пренебрежительно, но получилось совсем иначе, и Дарья Васильевна ответила:

— Что ж, парень он серьезный, и мать содержит, между прочим.

— А я и не думаю вовсе, — сказала Нюра, дернув плечом, — больно он нужен мне, Васька.

Но ее голубые глаза смотрели вдаль, в сторону Киева или Унген, или кто их знает, какие там еще станции… Потом она стала тихой и молчаливой, и Дарья Васильевна понимала, что пока не нужно ничего говорить о Васе Колчине, даже хорошего не нужно пока говорить о нем.

Был уже конец августа, и полная, сначала восковая, а потом словно переспелая луна поднялась в небе и стала над насыпью. Рельсы блестели под ней палево, и поезда проходили облитые ее светом. Дарья Васильевна пропустила поезд из Москвы, и теперь скоро должен быть поезд в Москву. Красные огни уже попеременно зажигались у шлагбаума. Дарья Васильевна увидела вдруг Игоря Николаевича с сыном, они торопились к поезду, и было непонятно, почему сын побыл так мало и уже уезжает.

Сын уехал, на перроне стало совсем пусто, и Игорь Николаевич возвращался один. Он шел не спеша, глубоко думая о чем-то, и остановился вдруг возле будки.

— Вечерок-то, Дарья Васильевна, — сказал он добрым, утомленным голосом, — вечерок-то какой… нет, чудесно все-таки жить на свете!

— А как же, — строго согласилась она.

— И такие иногда радости подкидывает жизнь, что только подивишься.

Она согласилась и с этим.

— Да, вот так-то, — сказал он еще, глядя на луну, стоявшую над самой насыпью.

Что-то привез с собой его сын или какое-то сердечное согласие произошло у них, Дарья Васильевна понимала это, но об этом ведь не спросишь. Иногда лучше ни о чем не спрашивать, как она не спросила ничего у Нюры о Васе Колчине и не сказала о нем ничего, даже хорошего…

В будке запел пищик, и скоро послышался нарастающий шум. Потом, наглухо запертые, прогромыхали мимо длинные товарные вагоны, и в воздухе, поднятые их вихрем, еще некоторое время кружились опавшие листья.

— Великолепнейшая ваша должность, если глубока; вдуматься, — сказал Игорь Николаевич. — Сколько человеческих судеб проходит перед вами со всеми их печалями и радостями!

Он не пояснил, почему именно поэтому у нее великолепная должность, постоял еще и пошел один под луной, высокий, по-военному подтянутый, а Дарья Васильевна смотрела ему вслед, пока он не скрылся за пригорком. Шлагбаум, поднявшийся ненадолго, уже снова опускался: за поворотом туго нарастал новый шум, и скоро ночной поезд «Москва — Чоп» пролетел мимо.