Шургельцы

РУЧЕЙ ЖУРЧА ТЕЧЕТ

В том году весна очень запоздала. Верно сказано — снег сам себя съедает: убавляется медленно, как кусок сахара в холодной воде. Наконец-то лужицы стали такие, что курица могла напиться, заблестели. Громче кричат грачи; на них глядя, и галки загалдели, и воробьи радостно зачирикали.

И пришла она, долгожданная, радостная пора. Ну и работы прибавилось… Пожилые не расставались с лопатами и метлами, кололи лед, раскидывали кучи снега, сметали мусор, отводили воду в ручьи. А возле правления был уже полный порядок: Савка Мгди давно раскидал снег, соорудил, как он их называл, «партуары», — одним словом, ждал лета.

В то утро в правлении никого не было, кроме председателя. Шихранов сидел в своем кабинете свесив голову, небритый, глаза печальные.

Сказал как глухой, не слыша себя:

— Умер. — И еще раз, будто укоряя: — Умер, умер. Кто-то постучал в дверь. Шихранов вытер глаза платком.

Дверь открылась, в комнату вошел секретарь райкома.

— Ой, вы, Степан Николаевич! Проходите.

Секретарь райкома не разделся, только положил фуражку на свободный стул.

— Как к севу подготовка идет? — спросил он, поздоровавшись.

— Дела перемешались, руки не поднимаются… — заохал Шихранов, поправляя траурную повязку на рукаве. — Голову поднимать не хочется, на людей смотреть сил нет. Для меня этот белый свет как темная ночь теперь. Как будем жить? Кто дорогу указывать будет? Куда нам теперь?

— По пути, которым Ленин вел, так и пойдем. У нас партия есть, — сдержанно сказал Ильин. — Партия бессмертна.

— Не понимаю я вас. — Шихранов встал из-за стола, прошелся по комнате. — Кто по заслугам оценит наш труд?

— Народ оценит, партия, — сказал секретарь, вынул папиросу, сам закурил и предложил Шихранову. — Давайте с вами про сев поговорим. Весна ведь не стоит. Были у вас из колхоза Ленина?

— Приезжали, как раз в тот день, когда объявили… Не до соревнования. Сейчас кусок хлеба в рот не идет…

Ильин оглядел тучную фигуру Шихранова, усмехнулся.

— Кусок может и не идти, а работа идти должна.

В кабинете было душно. Ильин открыл форточку. На березе под окном ранний скворец пробовал голос. Ильин вдохнул полной грудью весенний воздух.

— На улице очень славно, выйдемте.

Они вышли.

— По дороге сюда конюха встретил. Слово за слово, разговорились. «Колхоз без лошадей не колхоз, говорит, всю зиму хомуты не снимали, а кормов мало». Сходимте-ка на конный двор.

— Собственно, этот вид скота — этап пройденный.

Ильин промолчал. Они дошли до конного двора.

— А сколько у вас жеребят?

— У меня сведений нет, конюхи скажут.

Один из конюхов сказал, что жеребят всего семь голов.

— Другие не ожеребились еще? — спросил Ильин.

— У нас больше покрытых кобыл нет, ждать жеребят неоткуда, — ответил конюх не глядя.

— По сведениям, в вашем колхозе должны ожеребиться семнадцать кобыл. Где же еще десяток? — поинтересовался Ильин.

— У нас столько кобыл-то нет, — сказал конюх.

— Степан Николаевич, ветсанитар Еким всех меринов в число кобыл включил, — сказал подошедший к ним Элексей. — Мы ему: «Зачем обманываешь?» — а он: «Для солидности».

— Комбикорму тогда райком больше выделяет, говорит. Мы и промолчали, — признался конюх.

В тот день Ильин встретился со всеми животноводами. И все жалобы выслушал. Главное — корма, корма, корма. Как будто райком эти корма производит. Дико, конечно. Но не будешь же за голову хвататься, да еще при всех!

ЕСЛИ С ПУТИ СВЕРНЕШЬ

В правление ввалился Стюпан.

— Из района приехавший есть?

— Чего тебе, вот примчался… — проворчал Мгди. — Здесь и без тебя голова как ручная мельница. Говори скорее, кто нужен.

— Говорю — из района приехавший.

— Кто это? Сюда каждый день десять человек приезжает.

— Секретарь райкома, не понимаешь?

— У него не то что с такими чертенятами говорить — поесть времени нет.

— Он меня звал.

— Зачем это? Не мели языком попусту.

— Вот скажу ему, что сторож выгнал. Думаешь, не скажу?

Стюпан выскочил из дверей, а Мгди всерьез задумался: «Вдруг и вправду скажет? Эккей, с этим комсомолом всего увидишь».

Открыв форточку, крикнул:

— Стюпан, эй, Стюпан, зайди-ка!

Стюпан вернулся.

— Кто тебе сказал, что он здесь?

— Нина Петровна.

— Тогда иди в сельсовет, там он.

— А ты что, как председатель, боишься, чтоб с районными начальниками говорили?

— Если за надобностью позвали — другое дело, а так чего отрывать, — важно объяснил Мгди.

Стюпан убежал.

«Только в комсомол вступил, а гляди ты, уже к самому секретарю зовут. Эккей, надобно увольняться отсюда. Что за место? Со сколькими предами работал уже. — Старик в уме прикинул, стал на одной руке пальцы загибать, потом на другой, а там двух пальцев не хватало, их еще в германскую срезало. — Ладно, — решил он, — домой приду, вместе со старухой посчитаю».

Пока старик считал председателей, Стюпан прибежал в сельсовет.

Ильин разговаривал по телефону:

— Когда курсы пропагандистов в обкоме закончатся, узнай-ка… Когда Салмин вернется? Здесь все без изменений…

Шишкина увидела Стюпана в окно, позвала. Он, приглаживая взъерошенные вихры, подошел к Ильину.

— В ФЗУ хотите меня послать?

— Что, разве не хочешь?

— Хочу, но заявление не умею писать.

— О ФЗУ, Степушка, в другой раз поговорим, — серьезно сказала Шишкина. — Пока тебе ответственное поручение. Спешный пакет отвезти надо. Кого же еще, кроме тебя, послать-то?

— Если на хорошей лошади, быстро отвезу, — обрадовался подросток и сунул пакет за пазуху.

Стюпан ушел. Шишкина задумчиво покачала головой:

— Не в мать… Зовут ее Чегесь, ласточка, значит. Красивая с виду, ничего не скажешь. А вспоминать ее не хочется. Вот, от живой матери сын сиротой остался… — И замолчала печально.

— Вы мне расскажите. Это ведь очень важно, — попросил Ильин.

А с матерью Стюпана получилось так. Ей сорока еще нет. Одна дочь была любимая. И замуж хорошо вышла. Отец Стюпана работящим человеком был, — вступив в колхоз, дом поставил, скотом обзавелся. Когда ушел на фронт, Стюпан был еще грудным ребенком. Чегесь росла в семье церковного старосты, работать не приучена. Как только муж ушел, она продала корову, летом баню и другие постройки раскидала. Ну совсем по поговорке: «Продать и одна сумела — купить и с отцом не могла». Сама Ласточка гнездо свое разорила.

В первый год войны понаехало много разных людей рыть окопы и противотанковые рвы. Был один, краснолицый, бритый наголо татарин из-под Алатыря, хорошо по-чувашски говорил. Остановился у Чегесь. Степушку мать оторвала от груди и вместе с зыбкой к дяде отправила. На письма мужу не оставалось времени отвечать. Изба теплая, желудок сытый, и выпить находили — не до писем было. «Я тебя, Ласточку синеглазую, никогда не оставлю», — говорил ей новый друг. Но кончились работы, и улетел он. Ласточка осталась одна. Сначала растерялась было, а потом дом продала: «К Абдулле на Урал уеду!»

Через милицию разыскать его пробовала, да, наверное, и имя у него было другое: канул он как в воду. Тогда поехала в Буинск. Там, на улице, встретилась с Екимом. Тот показал ей отпечатанную на машинке бумажку с печатью, стукнул кулаком в свою тощую грудь:

— Назначили завветпунктом в Урюм, как редкого специалиста. — Трофимов поскреб затылок. — Теперь спиртишко и прочее в моем распоряжении. Понимаешь, моя Ласточка?

— Ласточка, да не твоя, — улыбнулась мать Стюпана. — Что мне там делать?

— В Урюме и артель есть, устроишься туда.

— Я хотела на Урале пожить, говорят, там неплохо…

Они зашли в столовую и вышли оттуда раскрасневшиеся. «За счастьем через Волгу переходить не станем — мое счастье при мне». Чегесь голову задрала, загордилась. Ездила тайком в Урюм к Екиму, а потом вовсе возвращаться домой перестала.

В деревне худой славы не скроешь. Анна, жена Трофимова, почувствовала неладное, решила понаведаться к мужу.

А муж-то и в ус не дул, жил себе припеваючи, миловался со своей Ласточкой.

Так Анна ее и застала.

— Чегесь, что ты, совсем с ума спятила? Опять к чужому таскаешься. Не стыдно?

— Кому как нравится, как кто умеет. Я, матушка, и тем, кто постарше тебя, отчета не давала.

Чегесь, позевывая, встала, накинула плащ Екима, предложила Анне сесть — как хозяйка.

— Ты что будто жена расположилась? Вместе живете, что ли? — никак не хотела понять правду Анна.

— Коль женщина мужа из дому выгнала, надо же за ним кому-то ухаживать — кашу сварить, чайку вскипятить…

— Не мели вздор, бесстыдница. Вот как огрею по хребту-то… — Анна держала в руках увесистую дорожную палку.

— Только дотронься, я караул закричу. Еким придет, акт оформит…

Они смотрели друг на друга, перебрасывались злыми словами. Непривычная к этому Анна и ругаться-то толком не умела. Пришел ветсанитар.

— Муллой заделался, с несколькими женами живешь?

Трофимов сказал томно:

— Мне с тобой больше не о чем разговаривать. — И вдруг повысил голос: — Убирайся отсюда. Ты мой авторитет подрываешь!

— Я тебя не с работы увольнять пришла. Поесть, белье сменить принесла, — сказала Анна сдержанно. — Сейчас время военное, с едой трудно. Восемнадцать километров с лишком шла, не поглядела на распутицу. А ты меня как собаку гонишь. Эх ты! — Анна вынула из сумки крестьянский сыр, размешанный с топленым маслом, белье, завернутое в газету. — Третью неделю как корова отелилась. Даже не придешь, не посмотришь. Ты эдак облик человеческий потеряешь. Мужики вернутся, что скажут?

— Целовала бы, обнимала бы, он бы и не ушел! — захохотала Чегесь.

— Ни масло, ни сыр твои не нужны мне. Уходи! — шумел муж.

— Не мне уходить… вот этой шлюхе! — Анна схватила Ласточку за руку, вытолкнула за дверь. — Ступай, ступай, ни стыда у тебя, ни совести.

Чегесь показала Анне язык, бросила бранное слово, хлопнула дверью.

— Напрасно ты ее гонишь, она все равно придет.

Жена тяжело вздохнула:

— Садись поешь. Я долго не задержусь. Соседку Нинуш за домом присмотреть попросила. Дочь наша у бабушки.

Еким снял очки, взял сыру.

— Родная дочь по отцу скучает. — У Анны на глазах выступили слезы. — Другие отцы с войны детям письма пишут, а ты…

— Вон там конфеты были, возьми для ребенка, — сказал Еким.

Анна нашла пакет.

— К бумаге прилипли. В сырое место не надо было класть.

— Куда положу? Чегесь, что на глаза ни попадет, все слопает. Ты ведь ее знаешь, она сластена.

Анна немного успокоилась, стала уговаривать мужа:

— Еким, людей не смеши. Другие мужчины на войне винтовку из рук не выпускают. Ее муж, может, скоро вернется. Что с тобой сделает? Дитя она бросила.

— Я что? Хоть сейчас на фронт. Сама знаешь, из-за глаз не берут. А без Чегесь я не могу. У нас с тобой такой любви не было, пора понять… Я тебе дом оставлю, на алименты охформляй.

— Никогда я в жизни ни с кем не судилась и не думаю. — Анна проглотила горечь. — Дай белье постираю, мыло принесла. Рубашка на тебе вся замаслилась. Потом уйду, ночевать не стану… Ты хоть ее стирать заставь.

— Анна, ты ведь знаешь, она не любит работать. Мы скоро хозяйку попросим, выстирает. Ты иди уж, а то далеко, проводить тебя — лошади нет. Война, пора понять…

Вот эту историю Шишкина рассказала секретарю райкома.

— А вы что ж смотрели?

— Такое ли было время, чтоб этим заниматься? Да и то сказать, добро-то какое, его и потерять — слава богу.

Ильин засмеялся:

— Пожалуй, что так.

— Вот тогда Шихранов с Трофимовым и познакомились в Урюме. Шихранов работал зампредом промартели. Рыбак рыбака видит издалека…

— Да, война проверила нас: кто оказался с червоточиной — не выдержал. Однако же продолжают жить, а вернее, гнить. И хоть бы какая польза от этого перегноя, — задумчиво сказал Ильин.

По дороге от сельсовета до правления Ильин думал о том, что нельзя оставлять Шихранова председателем, но и освободить его сейчас не так уж легко: во-первых, он числится в номенклатуре обкома, во-вторых, хлебопоставки колхоз выполнил. Шихранова поддерживает председатель райисполкома Митин, человек упорный и осторожный.

Ильин чувствовал, что час столкновения с Митиным приближается и предотвратить его он не может, да и не должен. Но его беспокоило всерьез, поддержит ли его обком, тем более накануне весеннего сева.

В правлении сидело четверо мужчин и одна женщина.

— Товарищи, это у нас не заседание, не собрание, побеседовать нужно, — заговорил Ильин. — Президиум, думаю, выбирать не будем.

Шихранов посмотрел на него исподлобья, что-то скребло у него внутри. «Хочет, чтоб меня ругали, осудили… Да получится ли? И у нас на плечах тоже не кочан капусты», — думал он, подозрительно озираясь. Но, на его счастье, в тот вечер разговор не состоялся: вбежал Стюпан, огляделся и, еле переводя дух, сбивчиво заговорил:

— В реке у Кошкинского моста возы с сеном уплывают, скорее. — И, как взрослый, сказал недовольно: — Собрание никуда не денется. Письмо я отвез в Буинск, не беспокойтесь.

Коммунисты вскочили, бросились из комнаты.

— Степан Николаевич, подождите, лошадь запряжем, пешком далеко да слякоть! — крикнул Шихранов. Но Ильин уже бежал вместе со всеми в поле, темное, как огромный погреб. Дорогу всю развезло, снег перемешало с грязью. Они подбежали к тому месту, где через реку был перекинут мост-времянка, теперь, перед паводком, разобранный. Вчера на рассвете молодых колхозников снарядили за сеном из госфондов, они давно уже должны были вернуться — и вот что случилось…

Вода в реке пенилась, клокотала. Все удивились, услышав веселые голоса возчиков.

— Одноглазка, не отставай от двухглазок! — покрикивал Ягур на лошадь. — Пора из воды вылезать, накупались. А ну, взяли!

— А ну, смотри, мой мерин, — отозвался кто-то, — если не вывезешь, сам впрягусь, как Ягуров прадед. Стыдно тебе будет!

— Не смешите, и так сил нет. — Возчики помогали лошадям, ледяная вода была им по самое брюхо.

На берегу собралось уже немало народу, прибежали конюхи, бригадиры.

Усталых коней выпрягли, к полозьям привязали веревки и потянули дружно. Так вытащили на берег все возы.

— Зато сено будет вкуснее. Не унывай, одноглазка…

— Битва без потерь не бывает. Одна моя калоша к рыбам уплыла, — махнул рукой Маркел.

Ильин достал из кармана фонарь, засветил. Возчики насквозь намокли, отряхивались, но все улыбались, всем было радостно.

— Бегите скорей домой, так заболеть можно. И по дороге не останавливайтесь… А ну, слушай мою команду: бегом! — приказал Ильин.

Ребята так и сорвались с места.

— Нам девочек симпатичных надо встретить! — крикнул на бегу Ягур.

— Ничего, один вечер поскучают. Ценить больше будут! — отозвался Ильин. — Молодцы ваши парни, — прибавил он и широко улыбнулся.

— Молодцы-то молодцы, — сказал Шурбин, — да по городам разбежались. Если бы не Ерусланов, и эти бы уехали.

Пошли обратно. Ильин с сожалением думал, что беседа с сельскими коммунистами сорвалась и не состоится, значит, его разговор с членами бюро райкома.

Он не сомневался, что весенний сев в Шургелах пройдет неудачно, а скорее всего будет сорван. МТС не могла выделить дополнительных тракторов. Лошади были истощены. Необходимо достать фураж и освободить сейчас лошадей от ежедневных работ, дать им поправиться. Но откуда взять его, фураж? Запасы в районе очень скудные. Новых фондов республиканские организации выделить не могли. Это он знал. «Один выход — перераспределить уже распределенные фонды внутри района, — решил Ильин. — А как другие колхозы? Опять у них просить… Что скажут?..»

Поздно ночью вернулся Ильин на квартиру.

И в эту ночь не шел к нему сон. Что-то слишком часто теперь у него бессонница. Так было и дома. Жена задремлет, а он тихонько встанет, подойдет к окну, откроет форточку, курит папиросу за папиросой. А бывало, что заседания кончались только к ночи.

— Раздевайся, ложись, — говорит сквозь сон жена, Агриппина Константиновна.

— Немного поработаю, Груня, ты спи.

— Да я-то засну, не беспокойся, а вот ты-то как? Так долго не протянешь. Машина и та отдыха требует…

Дождется он, когда заснет Агриппина Константиновна, проберется на кухню, плотно закроет дверь, зажжет свет и садится опять работать. На подоконнике в консервной банке соберется куча окурков — в форточку не успеет выйти табачный дым.

Так и позавчера было: встал из-за стола сорок минут четвертого, когда уже заря завиднелась. В комнате спал сын. Ильин туда вошел тихо, взял руку сына. Одно званье, что рука, — неправдоподобно мала. Укрыл его одеялом поплотнее. Пошел в спальню. Скрипнула дверь.

— Степа, до каких пор будешь себя изводить? — опять начала жена. — Принимай снотворное.

— Наркоманом стану, — усмехнулся он.

— Ты уж и стал, дыму полный дом.

— Уймись, ворчунья, — шутливо отбивался Ильин.

— Скоро опять на работу, постарайся уснуть… — упрашивала она.

— Спать, конечно, надо. Но сама знаешь… Район трещит по швам. Ночь напролет думал.

— Ни одного стога сена не придумал? — спросила она не насмешливо, а сокрушенно и уже строго, по докторской привычке, приказала: — Спи, здесь не райком, квартира. — И грустно добавила: — Ты так лунатиком скоро станешь. Ребенок у нас спокойный… хоть бы ты в ребенка пошел, что ли… Эх, горе, горе…

Степан Николаевич засмеялся, закрыл глаза:

— Ну ладно, ладно, сама же мне спать не даешь.

Перед рассветом задремал.

Утром пораньше она пошла в больницу, сделала обход — она была главным врачом, — торопливо вернулась домой, но мужа уже не было. Вскоре к крыльцу подкатил райкомовский «виллис».

Шофер, не заглушив мотора, спрыгнул, постучал в окно, попросил для Ильина плащ.

— Никакого плаща не дам, и вы, наверное, не ели, и он ни крошки в рот не взял. Подождите, я сию минуту. — Она быстро вышла, забралась в машину. — Где он?

— Торопился на станцию: вагон с фуражом прибыл.

— Поедем и мы туда.

Но на станции Ильина уже не было.

Солнце только что взошло. Лучи его играли на толстом стекле секретарского стола, на зеленом сукне. Ильин сидел нахмурившись, тер ладонью лоб. Перед ним лежала карта района. Вошла жена — он и слова не успел сказать.

— Баня истоплена — не сходил, побриться забыл. Посмотри в зеркало — только и остались глаза да нос. — Она вынула из сумки маленькое круглое зеркало, протянула мужу. — Руководитель! Хороший пример для всех…

— Правда, борода отросла, — согласился Ильин. — Но ничего, бритву с собой возьму. Плащ где, давай.

— Без завтрака не уедешь.

— Груня, послушай-ка, райком не квартира. Здесь я, как бы сказать, для тебя авторитет! — Но, видя, что жена и не думает сдаваться, сказал: — Хорошо, сейчас. Подожди. — Вышел из кабинета, быстро прошел к машине, сел, пригнулся так, чтоб она его из окна не заметила, и сказал шоферу озорно:

— Газуй вовсю.

Так они и уехали. Вот, наверное, бедная Груня сердилась.

Ильин улыбался в темноте, жалея жену. Да, нелегко, наверное, ей. Да и всем женам, у которых мужья такие беспокойные. А дети? И на них ведь нужно время. Это посложнее, чем корма. Хотя и без кормов… Всё проблемы, проблемы…

Ильин встал.

В маленьком саду снег почти растаял. Птицы, дождавшись утра, заливались на разные голоса — неугомонно, весело, наперебой, одна другой громче. Стволы вишен и яблонь, казалось, выкрашены синей краской. На краю тропы Ильин сорвал с молодой ивы пушистый барашек, приложил к губам. Потом улыбнулся и бережно спрятал веточку в карман: «на счастье».

МОСТ ДАЖЕ НЕ ДРОГНУЛ

Весенние ночи в наших краях тихие и темные. Но, как и везде, они быстро проходят. Края облаков зардеют — вот уже и светает.

Ильин подошел к сельсовету.

Старик Мгди дремал, сидя на лавке. Услышав стук в дверь, вздрогнул, с колен упал недоплетенный лапоть с колодкой.

— Кто там?

— Я это.

— Кто? Постороннего человека ни свет ни заря пустить не могу.

— Все ли благополучно, дедушка? Как спали?

— Ась? Погромче говори, я на ухо туговат стал, особенно по утрам.

Ильин объяснил, что ему надо позвонить по телефону. Старик впустил.

Ильин позвонил в район, распорядился, чтобы комбикорм отпустили колхозу «Знамя коммунизма» вне очереди. Подошел к старику. Они сели у открытого окна, закурили.

— За наш колхоз хлопочете? А я-то чуть от дверей вас не прогнал. Простите уж меня.

— Так это понятно, я ж в какое время пришел.

— Иной раз бывает, и без дела ночью тревожат, — оправдывался старик, ногой, обутой в валенок, заталкивая упавший лапоть под скамейку.

Секретарь райкома сел за стол, вынул записную книжку с перечнем очередных дел. Ну прямо голова кругом идет…

Весной река Тельца вбирает в себя все вешние воды с оврагов большой долины, где расположились девять чувашских деревень, выходит из берегов. Мосты между деревнями, если не разобрать, так и снесет. Но теперь есть мост не простой, а железный. Далеко он виден — высокий, красивый. Где водам Тельцы до него добраться!

поют шургельцы, переделав старую песню на новый лад. Может быть, и в то утро шургельские девушки пели эту песню. Они стояли на берегу реки и смотрели на мост. Собрались и женщины, подкатили сюда тележки, на них были сложены пустые мешки. Те, что помоложе, были в сапогах, постарше — в лаптях.

— Почему так долго ждем?

— По утреннему морозцу до станции бы добраться…

Увидев приближающегося к ним Ильина, женщины затихли. Вскоре подошел и Ванюш. Покраснел — не ожидал встретить Ильина так рано. Объяснил:

— К Шихранову ходил, заболел он, кости ломит, говорит.

— Товарищи женщины! — сказал Ильин. — Стыдно нам, конечно, что лошади не тянут. Наша тут вина. — И видно было, что ему правда стыдно.

— Мы работы никогда не боялись, — отозвались женщины. — Пойдемте быстрее, — заторопили они друг друга.

— Спасибо, товарищи. — Секретарь райкома снял шапку, низко поклонился.

Женщины, вытянувшись в цепочку, как вереница гусей, стали подниматься на Пимурзинские холмы.

«В какое время людей сумел собрать этот Ерусланов! Ни один уполномоченный не смог бы. Да, вот что значит свой. Верят. Выручат», — рассуждал сам с собой Ильин и все оглядывался на женщин. Впереди, как вожак в стае гусей, шел Ванюш… «А война ведь кончилась семь лет назад», — думал Ильин, и ему было тяжело и стыдно.

Неожиданно перед ним остановился «газик»-вездеход.

— Степан Николаевич, — сказал шофер, — я за вами. Все, что нужно для доклада, у меня с собой, просили передать.

— Раз так, то прямо, не заезжая в Буинск, в обком покатим. Машина выдержит?

— Да на ней хоть от Казани до Рязани! Я только сейчас подзаправлюсь на дармовых…

— Как это?

— Очень просто, за счет колхоза. Ничего, спишут они. Предколхоза не больно свое тратит. Я три года возил Митина, всегда артельно заправлялись…

— Нельзя так.

— Это почему? У райкома авторитет побольше. По кораблю — и плаванье.

— Колхозы обирать не будем, — твердо сказал Ильин и брезгливо подумал о Митине: «Вот он, значит, как…»

ЛЕД ТРОНУЛСЯ

Женщины в тот день возвращались лишь к вечеру. Усталые, грязные — не только ноги, даже подолы платьев были тяжелы от налипшей грязи. Девушки шли впереди. На их тележках и мешки были побольше. Тележки скрипели, колеса даже посвистывали. По дороге у одной из тележек потерялось колесо, вместо него привязали что-то вроде полоза: на непросохшей земле от него оставалась свежая колея.

Вместе с девушками была и Прась. Возвращалась в деревню из города на выходной день, встретила односельчан и так шла с ними от станции, помогая то одной, то другой женщине постарше, а затем совсем сменила одну пожилую колхозницу, тетку Мархву. Прась похудела немного, но лицо было румяное, глаза светились, как голубые подснежники под весенним солнцем.

— Прась, спасибо тебе большое, не заметила, как дошли, — благодарила ее тетя Мархва. — Отучишься, в свою деревню возвращайся. Смотри, там небось хороших парней много, не вздумай замуж за тридевять земель выйти.

— Что ты, тетя Мархва, кто меня возьмет?

— На такую охотников хоть отбавляй.

Добравшись до околицы, женщины вздохнули свободно. Остановились ненадолго, соскоблили с ног липкую грязь, вытерли руки прошлогодним дерном.

— И отец твой, и мой муж на войне головы сложили, — говорила тетя Мархва. — Были б они здесь, никогда бы Шихранова в предах не потерпели.

Она помолчала, потом зашептала снова:

— Правду сказать, Сергей никого не слушается. Вон и сына Спани с фермы уволить хочет, говорят. Причину-то чудну́ю сыскал: говорит, раз с женой не умеет поладить, руководствовать на ферме не разрешу. Это он про Ванюша-то… А от Сергея всего можно ожидать: возьмет да и снимет.

— А что у них случилось? — с тревогой спросила Прась.

— Да не знаю что. Набаловала Лизук дочь. Ну а Ванюш, знаешь, добрый больно, и Сухви ровно испортилась. Как в уме повредилась…

Женщины окружили Прась, стали рассказывать наперебой о беде Ванюша.

— Мужик-то хорош, жалко.

— Мягок больно.

— Другой бы цыкнул.

— Помочь надо. Он ведь наш скот спас.

— На ферме совсем порядки другие. Ругани нет, как при Капитуне.

— Я думала обратно дояркой поступать, — сказала тетя Мархва, — а тут слухи эти, что снимут его. Ты уж поговори с ними, предотвращай…

— На сына Спани не един Сергей зуб имеет, тут и Мешковы, и Сидоровы, и Никонов-бухгалтер, он хоть и тихий, а вредный мужик…

— Обязательно все разузнаю и переговорю с кем надо, — решительно сказала Прась.

Женщины одна за другой подходили к амбару. Там их ждал Мешков.

— Вы настоящие труженицы, товарищи колхозницы, — сказал он, звеня ключами от амбаров. — Не расходитесь-ка, сейчас Сергей Семеныч подойдет, вас поприветствовать хочет. Знайте, товарищи колхозницы, вы одержали такую большую победу, что тут не произнести речь нельзя.

Женщины пропустили его слова мимо ушей, разговаривали между собой. Мешков рассердился:

— Ну кто там политическую ошибку допускает? Не расходитесь, говорю. Сейчас он подъедет.

Но всем было не до речей. Перетаскали мешки и пошли по домам. Вскоре к амбарам подъехал Шихранов, спросил Мешкова:

— Где народ?

— Разошлись давно, сами знаете шургельских баб. Уж я на них прикрикнул.

— И зря. Сейчас не военное время, могут по шее дать, что заставляем баб со станции корм на себе тащить.

— Однако Ильин сам был, куда он смотрел? — прищурил узкие серые глаза Мешков.

— Ты что, опять хлебнул? — неласково спросил председатель.

— С кумом Иваном чуток согрешили. Давайте и мы пойдем.

— Да погоди ты!.. Райком работой нашего правления не удовлетворился, видно. Чувствуется, очень не в настроении уехал.

— Пусть их. В Шургелах выше тебя никто не прыгнет, силенок не хватит…

— Ты потише говори. И без того в селе даже бабы головы подняли.

— В районе не только райком, райисполком есть. Там ваш друг Митин руководит.

— Ладно, ладно… Ну, садись.

Мешков сел в тарантас.

— К кому? — коротко спросил Шихранов, не глядя на Мешкова.

— Известно. Ласточка вернулась, — прижмурившись, хихикнул Мешков. — По-городскому одета. Разведать хотел, да побоялся. Мне без вас как-никак неловко, да и соблазну можно поддаться. Моя не простит… Кулак у нее железный.

— Не тех я мыслей, — сказал Шихранов. И тут же спросил тревожно: — Ерусланов долго тут вертелся? Заметил, что ты под градусом?

— Нет, сразу ушел.

— Ерусланов из кожи вон будет лезть, чтоб побольше фуража для своей фермы отхватить. Но без моего ведома ни грамма не отпускай.

— Шалишь, — сразу отозвался Мешков. — Пусть своих коров вон в поле выгоняет, уже снег стаял.

— Да, орешек-то молодой, но почти что, можно сказать, не по зубам. С ним ухо надо востро держать, — предупредил Шихранов. — Главное, не один, вот что опасно.

— Я тебя понимаю, Семеныч. Масла в огонь подлить постараемся.

— Да, да, семейный разлад надо использовать, это пока единственная зацепка, на этом его расшатать можно.

— Чегесь прискакала… Используем в дипломатических целях…

У околицы встретили девушек. Среди них была Прась. Шихранов встретил острый взгляд ее голубых глаз, смутился неизвестно отчего, кивнул головой в ее сторону:

— Откуда взялась?

— Со станции вместе с другими шла, фураж тащить помогала. Сильная, — с невольным уважением пробормотал Мешков. — Четырехпудовый мешок — раз на плечо, и але!..

— Она тоже за Ерусланова горой… Эх, так твою!.. Пока она учится, надо зоотехника заполучить.

— Сделаем…

УШЛА…

Манюк торопилась на занятия драмкружка. Нарядная, в косу голубая лента вплетена, на ногах черные чесанки и галоши совсем новые — посмотришь и себя увидишь, как в зеркале.

По дороге встретила Сухви. Лицо у нее бледное, губы сжала в нитку.

— Сухви, ты на репетицию? Ванюш там?

Сухви не сказала ничего — ни доброго, ни злого: сказать злое вроде причин не было, а на доброе, видно, язык не повернулся. Посмотрела искоса, еще тверже губы сжала, прошла мимо.

Манюк оробела почему-то, хоть и не виновата была. Однако догнала Сухви, заглядывая ей в лицо, спросила:

— Ты в кружок или домой?

— Куда мне, кроме дома, — холодно ответила Сухви. — У меня нет времени по кружкам ходить…

— Подумайте, какая занятая, — засмеялась Манюк.

Но Сухви даже не улыбнулась. Манюк стало неловко. Она дошла с Сухви до центральной улицы и повернула к клубу.

«Что же случилось с ней? Надо же, как изменилась».

…Когда Ванюш подошел к дому, было уже темно. На крыльце, прислонившись к притолоке, стояла Сухви.

Он обрадовался, — встречает, значит. Подошел к ней. Она шагу ему навстречу не ступила, не поглядела.

— Сухви, милая.

Она отстранилась.

— Твои милые не дома.

— Да что ты, что с тобой?

— Сам знаешь, — уклончиво сказала она, не глядя в глаза. — Мне добрые люди все открыли.

— Да ты мне скажи, что случилось!

— Тебе лучше известно… Что в армии было, что в Буинске.

— Сухви, честное слово, я ничего не знаю.

— Ты не успокаивай меня, словно ребенка-сосунка. Для тебя все всегда просто, все всегда весело. Не чувствуешь, что со мной делается.

— Ну я ведь так просто, Сухви. — Ванюш сам не знал, в чем виноват. И все-таки почему-то хотелось оправдываться. Только бы не мучилась она…

Сухви стояла, отвернувшись, крепко держалась за ручку дверей, словно боялась упасть.

— Тебе только и осталось, что ходить да надо мной смеяться. Только и норовишь, чтобы мне по сердцу ударить, да побольнее. Не знала, что ты такой…

— Послушай, Сухви, послушай, милая, я никогда не думал тебе боль причинить. Правда же, — Ванюш попытался обнять ее.

Сухви отвела руку мужа. Стала вытирать слезы.

— Если бы я знала. Э-эх!.. И здесь всех ему нужно — и Хвеклу, и Манюк, и Анук!

— Зачем так говоришь, Сухви. Кроме тебя, не вижу никого.

— Ты думаешь, я глупая, я слепая?..

— Ну задержался я, ну что же делать? — Он уже не знал, что говорить.

— Только о телятах и думаешь. Жены тебе и не надо было. Послушать, только телят и любишь…

Ванюш хотел что-то сказать, но Сухви не слушала.

— Замолчи, не ври! — Она схватилась за грудь.

— Сухви, родная, я ни в чем не виноват. Как увижу твои слезы, сердце мое разрывается. Не плачь, голубушка. Ведь мы с детства знали друг друга, вместе росли. С детства любили друг друга…

— Теперь мы больше не дети. Этого не забывай. — Сухви помолчала немного, успокоилась. Потом вспомнила: — И в прошлый раз, когда поехали за сеном на Волжский остров, хотел заночевать в Верхних Тарханах. А тогда я, знаешь сам, занемогла.

— Потому-то я и прибежал на лыжах. Шихранов мне по телефону сказал, что самый близкий человек в опасности. Я все бросил и прибежал. Помнишь, без пути и следа, на старых лыжах…

— Помню. Проблуждал до третьих петухов.

— Так без дороги ведь… Тогда как раз о смерти Сталина передавали. Об этом мне и Шихранов сказал, да толком не объяснил. Я думал, с тобой несчастье…

— А зачем тебе нужно было на лыжах бежать? Вы же за сеном на лошадях поехали.

— Разве на наших лошадях два конца сделаешь?.. Да о чем мы с тобой толкуем, голубка? — Ему стало дико и странно: как будто они совсем не слышали и не понимали друг друга.

Помолчав, Ванюш сказал:

— Как только наладятся дела на ферме, я смогу побольше бывать дома.

— Уж и слушать не хочу я этих слов твоих. Только коровы, да телята, да ферма, надоело. — Сухви еще раз крепко вытерла глаза. — У меня душа не на месте…

— Из-за чего? — с тревогой и ласково спросил Ванюш.

— Без слов должен понимать, — мрачно сказала Сухви.

— Не знаю, милая, если бы знал, спрашивать не стал бы. Правду тебе говорю.

— Я не думала понести от тебя…

— Сухви, радость ты моя! Неужели так? Счастливей нас и людей нет! — Ванюш обнял жену, она резко вырвалась, быстро сбежала с крыльца и пошла к воротам не оглядываясь, на ходу бросила жестко, быстро:

— Связал ты меня по рукам и ногам! Не знаю, что теперь… — И ушла, оставив калитку открытой.

— Сухви, постой, Сухви!

Ванюш стоял растерянно во дворе. Кошка подошла к нему и, мурлыча, стала тереться у ног. Понурив голову, он вышел за ворота.

Сухви шла по замерзшей к вечеру дороге. Он смотрел ей вслед. Сухви уходила не оглядываясь. Будто и не было ничего — никакой свадьбы, никакой жизни, ничего. В висках забилось, словно кто-то стучал молотком. Он заметил вышедшую из ворот кошку, взял ее на руки. Когда уходил в солдаты, кошка была маленькая, с ручку кочедыка, а теперь вон какая большая стала. Словно понимая горе Ванюша, она посмотрела на него, на миг закрыла свои круглые глаза, пошевелила хвостом, потерлась головой, ласково мурлыча. Потом вытянула шею, показав белую, словно ленточку, полоску шерсти. Вдруг спрыгнула на землю — побежала встречать Спани.

— Сынок, что случилось со сношенькой? Спрашиваю: куда спешишь? Полслова не проронила. Уж не поссорились ли вы? — встревоженно спросила мать. — То ли не услышала меня, то ли услышала, да не ответила.

— Не знаю, мама, — ответил Ванюш, впервые в жизни не смея сказать матери правду.

— Яшка была сварена. Покушала ли сношенька?

— Что, мама?

— Покушала ли сношенька, спрашиваю. — Спани удивленно посмотрела на сына. — Что с тобой? На ферме, что ли, опять беда?

— Да что ферма… — тихо ответил Ванюш.

САМИ СПРАВИМСЯ

Перед колхозной конюшней стоят-беседуют старики — Кэргури и Кузьма Кутр.

— Так-то вот, сват Кэргури, стареем помаленьку, — говорит Кузьма, поглаживая бороду. — У меня вот седьмой десяток на исходе, и все равно не хочется сидеть дома, руки сложив.

— А я в поле побывал, — сказал, подходя к ним, Савка Мгди. — Так будто помолодел на пятьдесят лет…

В конце улицы показался тарантас.

— Едут, — сказал Кэргури. — Одного узнаю — Шихранов, а другой-то кто? Одному богу известно.

Сидевший впереди председателя человек, подъезжая к конюшне, приосанился, стал подкручивать усы. Как только тарантас остановился, он спрыгнул и сказал бодро:

— Приветствую вас, старики, от имени правления.

Оказывается, это Мешков. На нем новое пальто с маленьким воротником, на ногах блестящие сапоги, усы подстрижены коротко — и крутить-то нечего, просто делает вид, что закручивает.

— Вот так вырядился, не узнаешь! — пробормотал Кэргури.

— Решили посоветоваться с вами, старики, — подошел к ним Шихранов. — На полях побывали?

— Были. От души порадовались, — тихо и степенно ответили старики.

— Как зябь наша перезимовала? Не нарушили мы правила агротехники? — Председатель между тем протянул Мешкову руку, тот вложил ему в пальцы папиросу, чуть потолще детского пальца, и сам же поднес спичку.

— До большого оврага, правда, мы не дошли, — отозвался Кэргури.

— Сергей Семеныч, откуда им знать про агротехнику? — усмехнулся Мешков.

— А ты не смейся, — рассердился Савка Мгди. — Как это не знать агротехнику, если прожил целый век на земле. Дай-ка, сват, сюда. — Он взял у Кэргури бумажный пакет, высыпал из него горсточку земли. — Вот, почва поспела, надо приступать к севу… — Мгди сжал кулак и снова разжал, — Смотрите, не слипается. Настала пора сеять.

— Да, да, Сергей Семеныч, сеять надо, — согласились другие старики. — Цыпленок, клюнувший первым, и на свет первый выйдет.

— Вот что, старики, о вашем мнении я сегодня доложу правленцам, — сказал Шихранов важно.

— Вы уж, старики, идите по домам, отдохните, — махнул рукой Мешков. — Нам торопиться надо, срочное дело есть.

Жеребец рванулся. Шихранов туго натянул вожжи. Сидевший рядом с ним Мешков, подобострастно заглядывая ему в глаза, дымил ароматной папиросой.

— Ты вроде не курил, — заметил Шихранов.

— В такой карусели, чего доброго, и пить научишься, товарищ председатель. — И спросил: — Зачем вы старцев-то в поле выгнали, им умирать пора…

— Не смекаешь политику, Гриша. Модно нынче со стариками советоваться. Глас народа — глас божий. Понимаешь?

— Ну тогда ладно…

Одной рукой Шихранов держал вожжи, другой привычно поглаживал себя по животу. Затем, привстав, посмотрел туда, где за изгибом Тельцы виднелся лес.

— Может, сначала побываем на Кошкинской меже, а уж потом туда?.. — махнул он в сторону леса.

— Земля на Кошкинской меже как лежала, так и лежит, и не бойтесь, не сбежит, — сказал бойко Мешков. — А на пчельнике может всякое случиться. Например, пчелы могут улететь. — Мешков деликатно ткнул председателя в бок.

— Рано еще пчелам роиться, — протянул Шихранов, но все же повернул лошадь к пасеке.

Змеей вьется дорога вдоль речки. Свернули в небольшую ложбину. Мешков, ухватившись за борт тарантаса, поправился, сел поудобнее. Вдруг захихикал.

— Ты это что? — нетерпеливо спросил Шихранов.

— Да ничего, — довольно ответил тот. — Слыхали небось, от Ерусланова-то жена сбежала. Чегесь наша поработала на славу. Такого ей порассказала… Я Сухви знаю. В мать она. Ревнючая. Лизук мужа на шаг не отпускала, тише воды, ниже травы ходил, взглянуть в сторону боялся. А Сухви еще позубастее матери будет. Ну и про талант ей Чегесь напела, как условились. Дескать, артистка в ней пропадает, — он захохотал, словно забулькал. — Я же вам говорил, если бабы возьмутся… Надо еще моей сказать… — Мешков наклонился к уху Шихранова: — Не повредит, если и твоя… Этот телефон другой раз ничего, помогает…

— Моя жена на это не годится, — с сожалением ответил Шихранов. — Твоя другое дело, твоя может…

— Может! Она у меня во́ на эти дела! — Мешков поднял большой палец, поднес его прямо к носу Шихранова. — Одно дело — перелетная Ласточка, иное — свои бабы. Такое разведут. Да каждый день повторять будут…

Пес на пчельнике, видать, услышал перестук колес, фырканье жеребца, — сначала заурчал тихо, потом залаял громко, захлебываясь от злости.

— Ты говорил, что в колхозный пчельник поставил свой улей. Увези его, — неожиданно сказал Шихранов.

— А что, боишься сынка Спани? — ехидно спросил Мешков.

— Бояться нечего, а порядок нужен. До райкома может дойти, скажут еще, что изо всех ульев мед берем.

Мешков усмехнулся про себя, промолчал.

Жеребец остановился у пчельника. Навстречу вышел Иван Маськин.

— Ха, смотри-ка! — Он раскинул руки, словно распластавшийся ястреб крылья. — Айдате, заходите, товарищи уважаемые.

Весенний день кончался. Клонилось к закату солнце, и в скворечнях, развешанных у домов, словно прощаясь с ним, распевали свои песни скворцы. К Савке Мгди подбежали девчата.

— Никита Савельич, нам председатель нужен. Где он? В правлении его нет! — Лица раскраснелись, — видно, очень торопились, — тонкие белые платки трепал ветер.

— Э, что вы, сейчас полевые работы начинаются, разве пред будет дома сидеть? — ответил им Мгди. — Семью собаками его не сыскать, эккей!

— А кладовщик где? Нам и его можно.

— Они оба уехали в поле на сером жеребце. А на что они вам?

— Подвал водой залило.

— Коли так… Я и говорю — нечего вам бегать. Они вон где! — Старик желтым от курева пальцем показал в сторону лесочка у реки.

— На пчельнике! — ахнули девчата. — Самое время!

Они побежали к амбарам.

Мгди вошел в правление, разговаривая сам с собой:

— Ну и Кузьма Кутр, чего только не наговорит. Пришел в прошлый раз, спрашивает — где наш главный бох? Я говорю — бохов нет, а он рот разинул до ушей, смеется. Раз, говорит, главный, значит — бох. Вот ведь человек, старый, а все насмехается, эккей!

Он стал протирать стулья, столы, телефонный аппарат.

— Что тут еще вывешено? — Мгди вытащил откуда-то из-за печки очки, прочитал написанное золотом: «кладовщик».

— Эккей, на этого Мешкова можно было и не тратить денег, не заказывать золотые буквы. Свои места не забыли отметить, а я вот с восьмым предом живу, почему, скажите, мое место золотыми буквами не украсили?..

Вдруг он замолчал, вспомнил, о чем говорили девчата.

— Неужто затопило семенной картофель? — испугался он.

Когда девушки прибежали к амбарам, там собралось уже немало народу. Слышалась брань, кричали о том, что надо вызвать Ванюша. Без него, дескать, и дела не сдвинешь. Ругали кладовщика и Шихранова. Люди то и дело подходили к дощатым трубам, смотрели, работает ли вентиляция. Рыли лопатами канавки, отводили скопившуюся вокруг подвала воду.

— Нечего дожидаться их, братцы, надо в подвал спуститься!

Подошли Ванюш, Шурбин, Шишкина, Сайка Михаил. Они были в поле, устали, сапоги облеплены землей.

Посоветовались с людьми, решили сбить замок.

Быстро вывернули засов, и несколько человек, гремя ведрами, спустились в подвал. Засветили тусклый фонарь «летучая мышь», принесенный из сторожки, встали цепочкой, как на пожаре, начали вычерпывать воду, передавать полные ведра из рук в руки.

— Так разве вычерпаешь? — крикнул кто-то. — Надо место найти, откуда вода проникает.

— Она из грунта прошла или через крысиную нору просочилась. Попробуй найди ее, — возразили другие. — Нужно картошку перетаскать.

Так и сделали.

Перед подвалом быстро росла гора картофеля. Ванюш и Шурбин таскали двумя ведрами. Шишкина тоже работала не отдыхая.

Уже стемнело, когда подъехали Мешков и Иван Маськин. Глаза у них были красные, как гребешки весенних петухов.

— Что это значит? — спросил Маськин, по начальнической привычке глядя поверх людей. — Смотри-ка, кум Григорий, совсем расхозяйничались, даже дверь взломали.

— Не разоряйся, здесь есть и руководящие, — ответил осторожно Мешков. — Однако за это, кум, ни ты, ни я, ни правление не отвечают. Это каприз природы. Верно, товарищ Шишкина? — спросил он заискивающе.

— Так-то так, но без ревкомиссии приступать к делу не следовало, — настаивал Маськин. — Акт, товарищи, составили?

— Тут не до акта, всю картошку затопило.

— На вас, бесстыдников, акт составить в самый раз будет!

Маськин вылез из тарантаса, ступил на мокрое, поскользнулся, упал бы, если б не наткнулся на Шурбина, вынесшего из подвала два ведра картошки.

— Прости, кум Митрий, здесь у вас работа без соблюдения техники безопасности, — пробормотал он.

— Уйди-ка ты лучше с дороги, не мешай, засыплем, — сурово сказала ему Нинуш.

— Это ты мне, председателю ревкомиссии, Кириллова? Мне доверила вся деревня… Не забывайте этого, товарищи.

— С дороги, тебе говорят, начальничек навозный! — Нинуш оттолкнула его сильным плечом.

И люди, не оглядываясь на Маськина и Мешкова, работали не жалея сил.

НЕ НУЖЕН ТЫ МНЕ

Вот уже пять дней Сухви живет у матери. Сначала она и ей не сказала правду. Говорила уклончиво, что изба Ванюша сыровата, оттого прихварывает она и ночами ей холодно. Наконец Лизук забеспокоилась, решила разузнать все подробно: чувствовала, скрывает что-то Сухви.

— Зятек что-то не навещает, или так на работе занят?

— Дел у него много, очень много, никак не освободится, — нехотя ответила дочь. — У него нет времени с больной женой маяться. Телята да коровы одолели, как в русской пословице говорится: «Люблю жену здоровую, а сестру богатую». — Сухви горько поджала губы.

— Доченька, ты что скрываешь от меня? И в прошлый вечер тоже с придиркой говорила. Скажи правду матери.

Сидевшая за столом Сухви со стуком уронила ложку, задрожала, заплакала.

— Не буду больше там жить!.. — закричала она, как маленькая.

Лизук без сил опустилась на скамью.

— Доченька, Сухви, будь умницей, — еле выговорила она. Потом подошла к Сухви. — Без отца вырастила тебя, жалела, ни в чем не отказывала, хоть и тяжело мне было…

Голос ее дрогнул.

— По любви вы сошлись, и вдруг теперь такие слова говоришь. Стыд-то какой. Дойдет слух до родных, до знакомых, что они скажут? — Дочь молчала, и она приказала строго: — Сейчас же одевайся, иди туда. Людей не смеши.

Сухви заплакала сильнее.

— Не пойду я в эту яму!

— В старину говорили: капризная девушка замуж хотела, а как вышла, к матери запросилась…

— Гонишь — уйду, но не к нему. Свет не без добрых людей! — Сухви сняла висевшее на шесте в чуланчике пальто и теплый платок и, взяв их под мышку, пошла к двери. — И родная мать не хочет понять меня. Никому я не нужна. Муж на любую променяет… — И ушла.

В эту ночь Лизук не спала. Разделась, легла в постель, потом снова встала и оделась. Решила сходить к свахе, побеседовать с нею. Однако не пошла, стыд удержал. «На любую променяет…» Вспомнила она свое, как сама горела, ревновала… Ночь тянулась долго. Много раз смотрела Лизук в окно, не пришел ли рассвет, выходила на крыльцо. Ей казалось, что и петухи кричат как-то особенно, захлебываясь, отрывисто и тревожно. Не дожидаясь утра, она быстро собралась и ушла, не заперев дом. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Всегда ей люди говорили: «Твоя дочь будет счастливой. Ванюш тихий, хороший человек». Вспоминая все это, она не заметила, как перешла мост, остановилась у фермы. Не посмела сразу открыть ворота — то ли боялась чего, то ли так тяжко сердце давило, сама не могла понять. Когда во дворе раздались шаги, она осторожно подняла щеколду и вошла. Хотела увидеть Спани, а встретила зятя.

— Теща, Сухви у вас ночевала? — не здороваясь, спросил Ванюш. Потом спохватился, протянул руку, увидел, что встревожена Лизук, кивнул на дом, где собрались женщины, сказал: — Заходите.

Лизук поняла: Сухви у мужа не ночевала.

Дойдя до сеней, остановилась: никому ей не хотелось показываться, думала — все ее о дочери будут спрашивать. Оглянулась, подошла опять к зятю, сказала горестно:

— Дома она не спала, с вечера еще ушла.

Ванюш ссутулился, потемнел в лице. Лизук так стыдно стало за дочь, хоть сквозь землю провались. Еле-еле удержалась, чтоб не заплакать.

— Зять, заходить не стану, времени нет. Сваху хотела повидать… — И Лизук ушла с фермы.

Ванюш проводил тещу, вышел за ворота, оставив калитку приоткрытой, чтобы поддувал легкий ветерок. Постоял на сквозняке, глубоко вздыхая, смотрел на мост, припоминая, как не раз там стояли они с Сухви, взявшись за руки. Тревожили его горькие мысли. Почему не побежал тогда за Сухви. Но в чем же он виноват? Да и не простила бы. А в чем прощать-то? Чем он провинился?.. И думать нельзя об этом, и не думать не мог.

Прошло еще два дня. Ванюш с раннего утра дотемна пропадал на ферме, поздно вечером возвращался в старую свою избу. Дома его встречала лишь мать да спрыгивала с полатей кошка. Навстречу из-за занавески не выходила жена, и белая эта занавеска, расшитая по краю затейливыми узорами, была не такая красивая, как при Сухви. И пуховые подушки уже рыхлые, а не взбитые, как пена, даже веселое, собранное из разноцветных лоскутков одеяло казалось блеклым, сиротливым. Садились ужинать одни. Но третья тарелка и ложка всегда были на столе. Ванюшу все виделось, вот сейчас она придет, сядет рядом… Сухви домой не возвращалась.

Мать не смела расспрашивать о снохе, стеснялась. И сыну было стыдно — жена сбежала, не сумел привязать. Вечерами Ванюш подолгу засиживался за книгами, мать тихо возилась на кухне, потом, скрывая слезы, делала вид, что вяжет. Сколько раз уже распускала и начинала снова…

Как-то Спани не выдержала, сказала:

— Ванюш, сношенька-то, оказывается, в Бурундуках живет. Уж не заболела ли, сходи-ка завтра.

— Позавчера я там был, — печально ответил Ванюш.

— А видел сношеньку-то? Наверно, экзамены готовит? Нет времени вернуться домой?

Ванюш промолчал, не желая причинять матери боль. Был он в бурундуковской школе, где училась его жена. Пришел он туда перед концом последнего урока, когда совсем стемнело. Но одноклассники Сухви сказали ему, что она ушла после второго урока, будто бы баню топить собиралась, белье постирать.

— Если так, мы по дороге разошлись, — сказал Ванюш и пошел обратно в Шургелы.

Вернувшись в родную деревню, сразу в дом не вошел, заглянул в окно и, увидев, что мать сидит одна-одинешенька, отправился к Сюльдикассам. Дошел до высокого дома, остановился под ветлой и стал глядеть в окно. Но оно было завешено — ничего не увидишь. Слышно было, как кто-то разговаривает. Он постоял-постоял и так и не решился войти. Пошел на ферму, вроде там ему легче было.

А в доме разговаривали мать с дочерью. Сухви в этот раз вернулась, словно чужая, не раздеваясь, села на лавку у дверей. Лицо заметно осунулось, губы поблекли, лишь черные глаза стали еще больше, смотрят невесело, и косы растрепались, платок на голове не белый, а темно-синий.

— Доченька, скажи, что с тобой? — умоляла мать.

— Мама, не спрашивай, дай малость успокоиться. Думаешь, у меня сердце не болит?

— Как же не спрашивать-то? Где все это время жила, неужто у Чегесь? — Руки у Лизук задрожали, чуть было не пролила молоко. — У нее же гнезда родного нет. Хоть прозывается Ласточкой, а ведь кукушка она. Да и кукушка свое-то гнездо не разоряет, а она разорила. Неужто это она тебе про Ванюша наговорила?

— Не она мне наговорила, я сама своими глазами вижу. Он среди бела дня со всеми зубы скалил, с учительницей танцевал. А теперь со всеми девками пересмеивается, надо мной смеются небось. А Чегесь мне рассказала, что раньше он делал, когда парнем был. — Сухви всю трясло от ненависти.

— Что ты говоришь, доченька, что с тобой? — всплеснула руками Лизук. — Не иначе — сглазили тебя!

— Ты, случайно, не договорилась со своим любимым зятем меня травить? Мешаю я вам. — Сухви вскочила, выпрямилась — бледная, глаза горят.

— Опомнись, не говорила я ни с кем, боюсь людям показаться.

Лизук собрала на стол обед, сказала горько:

— Да что толковать, он себе найдет получше тебя. А ты-то куда денешься?

— Пусть находит! Мне он больно нужен! Терпеть не могу таких двуличных…

— Да что ты говоришь, — подступила к ней Лизук. — Кто он для тебя — знакомый, что ли? Он муж твой, самый родной тебе человек!

— А я видеть его не могу, раз ему каждая баба нужна…

Лизук руками развела:

— Мы же не в дремучем лесу живем, хоть слух бы какой был. Ничего нигде не говорят про него плохого. Удивляюсь я, как это ни за что ни про что ревновать можно…

— Нечего удивляться, и про тебя вон говорят, ты папу смолоду… — дерзко начала Сухви.

У Лизук блюдце выпало, разлетелось вдребезги. А Сухви так и сыпала, видно, давно припасенными, не своими словами:

— Не такая мы пара, чтоб век жить. Мне дорога не заперта в дыре киснуть. У меня голос, все говорят — талант. — Сухви оборвала себя, закусила губу, сдвинула черные брови. Лишнее сказала сгоряча.

— Что несешь? Я в твои годы уже дитя нянчила…

— И ты мечтаешь, чтоб я от него ребенка родила?

Сухви схватила висевшую на стене гитару, затренькала, запела что-то бессвязное, отрывистое. Губы прыгали. Словно помешанная — смотрит родная мать, не узнает.

— Никогда вы не дождетесь — ни он, ни ты — и не мечтайте, — говорила она, не поднимая глаз.

— Хочешь болтаться, как Чегесь, что ли? — со страхом и обидой проговорила мать. — Ты ей скажи, чтоб ноги ее здесь не было!

Сухви нехотя усмехнулась, взяла ножницы, сняла со стены рамку, на ее место повесила гитару. Вынула из рамки фотокарточку, на которой весело улыбались невеста и жених, и разрезала ее пополам.

— На вот, увидишь своего любимого зятя — подари. Не только жить, даже на фотографии рядом с ним стоять не хочу!

Лизук не стерпела, стала перед дочерью, заговорила гневно:

— Как только язык у тебя поворачивается хорошего человека охаивать! Его вся деревня полюбила, все к нему тянутся, и он за всех людей…

— Вот и пусть. За всех. Пусть все к нему тянутся, а мы не побежим, мы не все!

Круто повернувшись, Сухви пошла к двери. Но тут ей вдруг сделалось плохо — вздохнула глубоко, словно глоток горячей воды схватила и обожглась; прислонясь к скамейке, незаметно для матери развязала передник.

— В жизни не увидишь хорошего, если будешь жить по словам Чегесь, — сказала мать. — Вот гостинцы — возьми, оденься, иди домой. — Лизук завернула в полосатое полотенце несколько свежих пышек, пяток яиц. — Посади за стол зятя со свахой, угости. Приготовила было ко дню твоего рождения. Ты и забыла, что тебе девятнадцать лет исполнилось? Как связалась с этой… Вот ведь зараза! Анну обездолила… Видно, платит ей кто-то или так уж чужого счастья не хочет, завидует.

— Мама, я только сегодня здесь переночую, — чуть ли не жалобно сказала Сухви. — А Чегесь все равно мне друг единственный. Глаза мне она открыла и путь показала. Она добрая, городская. — Сухви устало опустилась на лавку, положила сумочку на край стола, перевязала платок получше, глянула в окно. — Мама, кто-то в ворота прошел.

— Чай, не боишься, что придет милиция и заберет? — проговорила мать.

— Мама, мама, — забеспокоилась Сухви, — если Ванюш — не пускай, не разговаривай с ним!

— Что ты говоришь, дочка, бредишь, что ли?

— Прошу тебя, не пускай!

Сухви взяла книги, пальто, убежала в кухню. Лизук открыла дверь — в избу вошла Чегесь.

Волосы у Чегесь подстрижены коротко, а одна прядка торчит на лбу крючком, и на ней железная приколка с камнем. Боты она сняла и поставила за дверью, туфель на ней не было. Поправила сползавшие с тонких ног чулки, прошла, села без приглашения у стола.

— Тетя Лиза, как поживаете? Не скучаете ли, выдав дочку замуж?

— Как у девушки подошли года, ей надо замуж выходить, таков обычай, — сухо сказала Лизук.

— Так-то оно так. Да вот говорят, зять ваш от вашей дочери отбился, — сразу приступила к делу Чегесь. — О вашем зяте слухи недобрые ходят, скрывать от вас нечего. Сухви у меня ночевала, всю ночь мужа ругала, слезы лила. Пожалела я ее, словно родную дочь. Ее, тетя Лиза, в город надо отправить, ей прямая дорога в артистки. С такими-то данными да здесь в дыре пропадать…

— Кстати ты пришла, я с тобой поговорить хотела, — медленно сказала Лизук.

— Выходит, я безгрешная душа, — захохотала Чегесь.

— Спросить тебя хочу. Сама ты ославилась перед людьми и меня, что ли, хочешь опозорить? Корысть это у тебя или просто со зла?

— Я к вам с добром, а вы меня так… — попыталась обидеться Чегесь. — Даже не спросите, по какому делу пришла, как живу…

— У тебя какие же с нами дела? Мы тебя не звали.

— Мама, зачем человека гонишь? — Сухви вошла в комнату.

— В своем доме я хозяйка, пусть катится отсюда! — Лизук широко распахнула дверь и вышвырнула боты Чегесь в сени. — Ума не нажила, жить по-человечески не научилась. Теперь мое дитя сбиваешь?! Пусть духа твоего здесь не будет!

Чегесь быстро выскочила из избы.

— Я вам покажу, — шипела она, разыскивая в сенях боты. — Пойду вот и скажу Ванюшу, что теща его бешеная собака…

— Уноси ноги, пока кочергой не достала! — крикнула Лизук.

Чегесь схватила боты и в одних чулках выбежала на улицу.

— Что ты наделала? Разве нельзя было по-человечески? — чуть не плакала Сухви. Она сложила и собрала книги в портфель и, взяв пальто, пошла к двери.

— Опять к ней? — чуть слышно, обессилев, спросила мать. Она пошла было к постели, но не дошла, упала на пол. Сухви кинулась к ней. — Подай водички, дочка. Когда повестку об отце принесли, вот так же сердце зашлось…

— Сейчас, мама, сейчас подам. — Сухви напоила мать и побежала за фельдшером.

В окнах читальни был свет. Сухви зашла: может, там Анук? Девушки повернулись к ней. Анук была среди них.

— Что с тобой, Сухви?

— Со мной-то ничего, мать занемогла. Не сможешь ли помочь, Анук?

— Что с ней?

— Сердце, сердце…

Анук взяла лекарство, вышла вместе с Сухви. Вскоре в читальню заглянул Ванюш.

— Только что здесь Сухви была, — сказали ему девушки, — увела с собой Анук. Твоя теща, говорит, сильно заболела.

— Вот что? — испугался Ванюш. — Пойду и я, — может, потребуется помощь.

Прохладный весенний ветер ворвался в открытую дверь. Девушки с минуту помолчали, потом Манюк спросила:

— Хвекла, как ты думаешь, если бы сказали, что мать Ванюша заболела, Сухви побежала бы так, как Ванюш?

Хвекла не сразу ответила.

— Не знаю, — наконец сказала она.

— Вы вместе учитесь, вместе ходите. Если ты не знаешь, кому же знать, — приставала Манюк.

Хвекла подумала и ответила:

— Сухви, она любить человека может, но она ни на кого не похожа. Если бы мать Ванюша заболела, может, и не пошла бы она. Я ее как следует не знаю…

— А какая она? Способная? Умная? Сердце у нее горячее? — все настойчивее спрашивала Манюк.

— Она способная, а умна ли — не знаю. Вот горяча слишком, — сказала Хвекла задумчиво. — Покоя нет в ней, веры нет, а без веры какая же любовь? Ну и набалована очень.

— Да и Ванюша ни за что к девушкам приписывает. Так ведь? — сказала Манюк. — Я-то уж своего мужа никогда не обижу ревностью. — Манюк дотронулась до руки Хвеклы. — Я от тебя не скрою. Если бы Сухви Ванюша не любила, я бы сама его любить стала.

— Да что ты! — ахнула Хвекла.

— А что она его мучает? Я Ванюша жалею.

— Жалеть-то мало, помочь им надо. Сухви надо так сказать, чтоб она со стыда сгорела, засовестилась.

— Хочешь жить — живи, иначе я за него выйду. Так ли сказать? — засмеялась Манюк.

— Может, и так, — с грустью сказала Хвекла. — А попробуй-ка скажи, Сухви живо все твои перышки выщиплет.

— Ой, тогда не буду!

— А что же говоришь: «Жалею Ванюша». Не только жалеешь, а словно даже любишь его, — улыбнулась Хвекла, поправляя на младшей подруге платок.

— А кто не любит Ванюша? И ты страдала по нем, только виду не показывала. Да и Прась, наверное. А только он, он-то уж не бросит Сухви и не полюбит другую. Да и правду сказать, очень она хороша и голос какой прекрасный.

Ванюш подошел к высокому дому на Сюльдикассах, стал у ворот. Сколько раз он поджидал под этими ветлами свою любимую! Он тогда и думать не думал, что так все будет, ему казалось, что они всегда будут жить счастливо и радостно.

«Нет, больше я так не могу, — сказал он себе сокрушаясь. — Должна же она меня понять. Эх, Сухви, если б можно было показать тебе сердце, увидела бы, что, кроме тебя, никого там нет. Не поверила бы клевете».

Ванюш решительно взошел на крыльцо, постучал в дверь.

— Откройте.

— Кто там? — Сухви выглянула в окно.

— Я, Ванюш. Сказали, что теща больна. Вот я и пришел. Не запрячь ли лошадь, Сухви?

— Нужно будет — сами пойдем и запряжем, товарищ Ерусланов. А вы за нас не беспокойтесь и нас, пожалуйста, не беспокойте.

Окошко захлопнулось. Ванюш остался стоять на крыльце.

ОТЧЕТНОЕ СОБРАНИЕ

Шихранов повесил трубку, вытер носовым платком вспотевший лоб.

— Товарищ Митин уже прибыл для проведения отчетного собрания, — заявил он. — Выйду-ка ему навстречу.

Счетовод вынул из шкафа желтую папку, захватил бумагу для протокола, две ручки и, войдя в кабинет председателя, посмотрел в окно. Шихранов быстро шагал посредине улицы — только пыль клубилась. «Вот ведь не понимает, — покачал головой Никонов, глядя вслед удалявшемуся председателю. — Неужели не чувствует, чем пахнет? Времена новые надвигаются, а у него хвост к краю проруби примерз. Эти Мешковы привыкли кота в мешке продавать. Вот теперь и расхлебывай. Тэк-тэк, надо отсюда убираться. Свяжешься с этими Шихрановыми и Мешковыми, невесть какие края придется повидать. Эх-хе-хе, и как только это получилось, что народ правления не слушается? Благо, сам Митин приехал собрание проводить…»

Никонов подумал-подумал и твердо решил уходить с работы. Он взял чистый лист бумаги, опустил на нос очки и сел писать:

Он закрыл кабинет председателя. Ему казалось, что он тут в последний раз.

— Вовремя нужно уметь сойти с дороги, посторониться. Пускай меня назовут дезертиром, пусть говорят, что испугался перемен, мы тоже не дураки, — бормотал он.

В это время Шихранов и Митин уже подъезжали на тарантасе к яровому клину.

— Сами видите — как клещи впились в свои приусадебные участки, никак не оторвешь их, — показал Шихранов на колхозников, вскапывавших свои огороды. — Что случилось в последнее время с ними? Так и смотрят, как бы поссориться, заершиться. Неимоверно трудно стало заставить выполнять. Какие-то другие способы нужны…

— А какие же? — спросил Митин. — Хочешь сказать — запугивать? Ты знаешь, дружище, эти способы нынче не годятся.

Беседуя так, они оказались у поворота реки. Шихранов предложил гостю:

— Заглянем на пчельник? Здесь недалеко.

— Нельзя. При таких обстоятельствах никак нельзя, — не согласился Митин.

Шихранов удивился и встревожился. Он все хотел спросить Митина — не переведут ли его в другой колхоз. Но Митин уж очень торопился, не хотел разговаривать.

Подъехали к амбарам. Митин сказал укоризненно:

— Ты говорил, что шургельцы на собрание не соберутся. А вон сколько народу идет.

— Они идут не с тем, чтобы колхозные дела двигать. Они торопятся председателя снять, — мрачно сказал Шихранов.

— Откуда ты знаешь?

— Еще давеча рассказывал вам: им главное — ежегодно сменять председателя.

— Но ты уже третий год работаешь, — возразил Митин.

— Между огнем и полымем… Задержитесь-ка, мне надо сказать еще кое-что.

Митин приостановился.

— Говори, пожалуйста.

— Помните того Ерусланова, его Ильин присмотрел и заведующим фермой выдвинул. Вот с тех пор и невозможно стало работать. Если хотите мне создать условия, отправьте его года на два на курсы. Обстановка облегчилась бы… А там бы, глядишь, все и обернулось бы…

Митин посмотрел на Шихранова настороженно, пристально и ничего не ответил. Зашагал туда, где на длинных скамейках и на зеленой траве уже рассаживались колхозники.

Мгди принес и поставил на стол, покрытый красным, графин с водой и стакан.

— Доклад, эккей, опять будут тянуть длиной с вожжу, — предупредил он, пробираясь между людей.

Никто в ответ не засмеялся. Прозвучал голос бригадира Шурбина:

— Начинать надо. Сейчас не время на собраниях рассиживаться…

Шихранов вышел, остановился у стола.

— Товарищи колхозники, — начал он, вытягивая из кармана исписанный лист бумаги. — Выберем президиум.

Он зачитал список. Проголосовали. Сидевшие сзади перешептывались, удивлялись, почему на этот раз в президиум не избрали Мешкова и Маськина. Мешков сидел в стороне, а Маськин по привычке, расталкивая людей, пошел к столу. Его окликнули:

— Куда идешь, Иван? Тебя же не избрали.

Он удивленно повертел головой, опустился на длинную скамью. Но спокойно сидеть не мог. Время от времени подавал голос:

— Чего там смотрит президиум? Шумят, ничего не слышно. Даже голоса Сергея Семеныча!

Поговорив некоторое время на международные темы, Шихранов отпил из стакана воды. Это не прошло незамеченным. Кто-то тоненьким голоском проговорил:

— Песок ест и воду пьет — говорится про утку. И сват Сергей так же: хлебнет воду и дальше айда…

Иван Маськин не стерпел, прошипел:

— Тсс… не шумите, когда председатель говорит! Делать отчеты — это вам не сплетни у колодца сплетать, нужно ум иметь.

Шихранов продолжал:

— Итак, товарищи колхозники, в прошлом году мы по части хлебосдачи…

Люди зашумели.

— Товарищ Шихранов, нам это надоело!

— Скажи, что думает правление о дальнейшей работе?

— О задачах я скажу в конце доклада, в заключении, как положено. А сейчас о причинах развала трудовой дисциплины за последнее время…

Народ не хотел слушать. Женщины требовали сократить собрание, надо подоить коров, сварить ужин, детей уложить. Митин вырвал из блокнота листок, написал что-то и положил перед Шихрановым. Но тот никак не мог остановиться, читать записку не хотел, пока ему в руку не вложили. Тогда он прочел и замолк, будто поперхнулся, стоял, удивленно вытаращив глаза.

Председательствующий объявил:

— Народ требует сократить доклад. Как решим?

Но решать не пришлось. Посыпались вопросы:

— По чьей вине у нас семенной картофель испортили?

— Для свиней корма нет! Откуда взять?

— Когда наши приусадебные участки будете распахивать?

Шихранов молчал.

— Почему не отвечаете?

— Отвечайте! Отвечайте! — кричали все яростнее.

— Я еще не кончил подготовленный мною доклад, — сказал Шихранов наконец. — Там, во второй половине, есть ответы на все нужные вопросы. Я не люблю, когда меня торопят, нагайкой погоняют. Если не даете говорить — сами отвечайте. — И он тяжело сел рядом с Митиным.

— Ты думаешь, мы сказать не можем? — вскочил с места Константин Угуллин. — К свиньям даже не показываетесь. Чем их кормить? Приходите-ка послушайте сами, какая там музыка гремит. — Угуллин замолчал. Потом заговорил уже спокойнее: — На будущий год у нас опять картошка не уродится: по вине завхоза и кладовщика семенной картофель мы в погребе искупали. В Тыхырьялах есть ли еще где-нибудь подобное? Что теперь делать?

Народ тревожно зашумел, взволновался.

Шихранов взглядывал на Митина, показывал ему глазами: «Вот, дескать, глядите…».

Попросил слова Сайка Михаил. Стало тихо. Все ждали, что скажет этот медлительный, спокойный человек. Сайка снял с головы старую фуражку, помял ее в руках, посмотрел туда, где сидела его бригада. Начал, откашлявшись:

— Товарищи-граждане, опять мы работы начали, когда добрый хозяин кончает, страм нам и позор. Но это вы все знаете, и всем нам через это неустойка выйдет. А вот я о чем. — Он перевел дух, опять посмотрел на свою бригаду, сказал торжественно: — По мнению нашей бригады, подмокшую картошку надо свиньям скормить. Все равно она уже не взойдет.

— Правильно! — радостно закричали свинари.

— А что же сажать?

Собрание замолчало.

— Я же сказал: вторая бригада предлагает собрать картофель у колхозников. Кто сколько хочет, одолжи. Из нового урожая колхоз расплатится.

Люди зашумели: одни соглашались, другие — нет.

— Кто не хочет давать — не давай. Только по желанию. А то мы же не сможем посадить картошку, товарищи.

Сайка отошел в толпу, стал там и молча чадил цигаркой, толстой, как ручка деревянной ложки.

— В годы войны безвозвратно отдавали. Правильно сказал бригадир. Элексей, чего молчишь? Ведь больше возу у нас найдется излишков. Или боишься, что тебя жадные упрекнут? — послышался звонкий голос Нинуш — жены Элексея.

— Я не против, — встал Элексей. — Запишите пудов двадцать.

После Элексея то же предложили еще человек семь-во-семь. Бригадиры начали составлять списки.

— Постойте, послушайте, товарищи! Что вы по докладу скажете? Работе правления надо дать оценку и наказ новому составу, — пытался перекрыть шум председатель.

— Чай, не во время полевых работ такие собрания собирают!

— Чем раньше занимались правленцы?

— Поздновато проснулись!

— На сегодня хватит, завтра еще соберемся. Не слышите разве — по всей деревне коровы мычат, овцы носятся, наверное, дети плачут, — говорили женщины.

— Это собрание только для видимости созвали.

Шихранов вздрогнул, будто его шилом кольнули.

— Здесь еще заявления есть. — Председательствующий помахал бумажками.

— Чьи? Чего просят?

— Например, товарищ Никонов просит освободить от должности бухгалтера.

— По какой причине?

— По состоянию здоровья. Прочту вот.

— И не читай. Он за трудодни не согласен работать.

— Пусть уходит. Привык он к теплому месту! — без стеснения кричали колхозницы.

Какая-то женщина сказала резко и громко:

— Говорят, кота, привыкшего сметану красть, не заставишь кости глодать. Так и Никонова трудоднями не удержишь. Скатертью ему дорога!

— Это политически ошибочное выступление! — вскочил с места Шихранов.

— Какая уж тут политика, — отозвалась женщина. — Скажешь слово — обвиняете, что газет мало читаю. А когда их читать-то!

Кругом засмеялись.

— Правленцы пусть тоже картошку дают, — напомнил кто-то.

— Ревкомиссия должна учитывать, — послышалось сбоку.

— Конечно, а то как же? Обязательно! — оживился Маськин. И тут же засуетился: — Председатель, веди собрание по повестке дня! Что за базар по четвергам? — И тут же вспомнил не к месту: — В прошлый четверг на Буинском базаре картошку продавал — столько не галдели.

— А ты бы продавать не торопился, колхозу одолжи вот…

— А вы не насилуйте. По желанию надо — демократия. Я понимаю, на то я и актив.

— Я не актив, мне можно? — спросила Спани. — Бабы, мужики, раз так, то всем вместе надо. У всех по возу найдется. Запишите: Ерусланова — один воз. Собраниям время прошло, картошку сажать пора.

— Правильно! — одобрили ее.

Нина Петровна, которая вела протокол, стала заносить в список фамилию за фамилией…

В тот вечер собрание не кончилось. По отчету не было принято никакого решения. Объявили, что на днях придется собраться еще раз.

После собрания Митин и Шихранов направились в правление.

— Народ нельзя охаивать, нельзя им пренебрегать, друг мой Сергей, — сказал председатель райисполкома. На крыльце он закурил и предложил папиросу Шихранову. — Все же, дружище, скажу тебе прямо: твой фундамент основательно расшатан.

Шихранов раздраженно бросил под ноги папиросу. Митин спросил:

— Ерусланов где? На собрании его не видно было.

Шихранов ответил коротко:

— У него хвост прищемили.

— Не понимаю.

— Семья у него разваливается. Та красавица, которая на смотре самодеятельности соловьиным голосом заливалась, помните? Ну так вот, она набедокурила.

— Вон, оказывается, как, — довольно протянул Митин.

Они вошли в правление. Митин позвонил домой, сообщил жене, что перед выездом в Шургелы побывал в раймаге и договорился насчет ковра, — пусть она завтра с утра пойдет и выкупит.

— Передайте привет от меня, — вмешался Шихранов. — Пожелайте здоровья, счастья и богатства. Может, мы, если дела осложнятся, больше и не увидимся…

— Я думаю, что бы ни произошло, мы останемся друзьями.

Митин, заложив руки за спину, походил по кабинету.

— Не только у тебя — и у меня затруднения, — намекнул он.

Митин помолчал немного, сказал:

— Нелегко работать с этим руководством райкома.

— И мне так думается, — согласился Шихранов. — На беду этого Ильина прислали. Говорить на совещании при нем не могу. Язык заплетается. Все кажется, не совсем доверяет.

— Не только тебе, дружище… Скрывать нечего, эта карусель не только в районе крутится, обком уже вмешался.

— Обком? — глухо переспросил Шихранов. — По-моему, и мы, председатели, состоим в номенклатуре обкома. По-моему, разрешить нельзя председателем как мячиком играть.

— Пока что обком ему верит больше, чем всем остальным. К тому же на прошлых выборах я сам еле-еле прошел в состав райкома. Треть голосов потерял.

— Выходит, актив района и вас не очень-то одобряет? Вы уж не обижайтесь за такой грубый вопрос… Но ведь знать-то надо.

— Нам друг от друга сейчас секретов нечего держать.

Митин подозвал Шихранова поближе.

— На ваше отчетное собрание я приехал, можно сказать, по твоей просьбе. Почему — сам понимаешь…

— Благодарю вас за это, низко кланяюсь.

— Благодарить еще рановато. Но помни: от наступления нужно уметь перейти к отступлению.

— Да, новым духом понесло, — горестно сказал Шихранов. — Рухнули все мои планы.

— Какие это планы? — поинтересовался Митин.

— Эх, и не спрашивайте, как вспомню — сердце разрывается. Чернозем у нас хороший, урожайность мечтал поднять, первым рассчитаться с государством. Раньше просто — нажал, хлебосдачу выполнил, отрапортовал — и чист. Раньше ведь он…

— Не будем называть фамилий, друг мой, — остановил его Митин. — Кто знает…

Шихранов даже назад откинулся, так был встревожен, раздражен.

— Они теперь говорят, что телега-де наших надежд устарела, катится не по нужной колее, не туда вроде бы мы ее, свою телегу, завезли, в общем, дескать, думать мы заленились.

— Ведь и на наших плечах не пустые горшки… — весь встопорщился Шихранов.

— Как бы там ни было, я уже обжегся однажды, — сказал Митин, качая лысеющей головой.

Шихранов то и дело растирал живот, курил папиросу за папиросой. Посмотрел на часы.

— Пойдем, жена небось заждалась, — сказал он наконец.

— Нельзя. Будем живы-здоровы, в другой раз приду. А то нас и так считают… — Митин положил руки крест-накрест.

— А я так думаю, — возразил Шихранов, — пойдешь — скажут, что мы снова заодно, а не пойдешь — могут подумать, что райисполком больше за меня не заступится.

— Все же лучше, если при людях мы подальше держаться станем.

Митин пожал Шихранову руку.

Шихранов долго смотрел ему вслед из окна. Очень уж что-то ссутулился, по-стариковски тихо, неуверенно шел Митин. У Шихранова сжалось сердце.

Оставшись один, он стал расхаживать по комнате, все вспоминал тех, кто на собрании говорил колкости, выкрикивал дерзости. Решил сесть, записать все, но не успел. Дверь распахнулась, ворвалась Люля — последняя жена ветсанитара Трофимова. Вся грязная, растрепанная.

— Сереженька, привет тебе!

Шихранову пришлось подать ей руку.

— Почему ты, Сережа, так хмур? Нездоровится? — кокетливо спросила она и, не дожидаясь ответа, вытащила из сумки, висевшей у нее через плечо, какую-то бумажку и протянула Шихранову. — Это тебе повестка.

— Какая еще повестка? — удивился Шихранов.

— Ты же, Сережа, грамотный, прочти.

Шихранов надел очки: «Ответчику гражданину Шихранову С. С.» — прочитал он.

— Я — ответчик? За что это мне отвечать?

— Вот за что. Хлеб, принадлежавший моему бывшему мужу Трофимову, растранжирили, меня не спросив.

— Я дал указание его хлеб не выдавать. Это ложь, клевета!

— Не горячись, Сережа. Я же говорю: хлеб моего бывшего мужа Екима ваше правление, не спросив меня, отпустило ему. До того я уже разошлась с Екимом, — значит, и хлеб надо было разделить на двоих. Ты же знаешь, Сережа, — протянула она томно.

— У меня нет времени таскаться по вашим судам. Завтра я должен присутствовать на собрании. — Шихранову очень хотелось совсем выгнать Люлю, да что-то боялся. Столько неприятностей в один день!

— Ах, вот как, товарищ Шихранов? Сейчас я тебе не нужна? Не забывай, Сережа, наши с тобой дела одним этим не закончатся. — Люля гордо выпрямилась, откинула голову назад. — Говорю же, не только для этого пришла. Другие долги есть.

— Ты чего болтаешь, чего ты? У меня перед тобой никаких долгов нет. Между нами никогда никаких делов… — Шихранов засуетился. — Убирайся ты!

— Есть, есть долги… Зря ты артачишься, — холодно сказала Люля.

— Не болтай, очисти помещение, говорю тебе!

— Теперь гонишь? — истерически закричала Люля. — Краше меня, что ли, нашел? — Она, раскрасневшись, стояла перед Шихрановым, топала ногами. — Забыл, что ли, как за мной по ночам бегал, когда жена твоя беременна была? А?

— Заткнись, клеветница! — закричал и Шихранов.

— Завтра же пойду в райком и доложу, добьюсь исключения из партии! Скажу, что из Шургел только из-за тебя ушла. Я тебя выучу! Из-за тебя на мне одежи не осталось, — все кричала она, подходя к Шихранову вплотную и бесстыдно приподнимая подол.

Шихранов испугался, понизил голос:

— Ну, чем я могу помочь тебе? У меня у самого семья большая.

— Когда я тебе нужна была, ты про свою семью забывал? А теперь — семья? Вот сейчас пойду к тебе домой и все расскажу Урине! А завтра в райком!

— Да успокойся ты, Юлия Лазаревна, не кричи, люди услышат.

— Пусть слышат, узнают, увидят, какой ты, что со мной сделал. — Люля завизжала дурным голосом, словно поросенок, которого режут. Заплакала: — Он и не думает помочь, он меня еще и оскорбляет, люди добрые!

— Ну что, что тебе нужно? — спрашивал Шихранов в отчаянии.

— Мне нужно денег две тысячи, — спокойно сказала Люля. — Ну, чего молчишь?

— Я и сам второй месяц живу без жалованья, денег у нас нет, весь колхоз в долгах.

— Давай сколько есть. Сберкнижку переведи на меня. Иначе устрою тебе… Смотри! Вверх тормашками полетишь.

Совсем одуревший от всего этого Шихранов шлепнул об стол смятую сберкнижку.

— На вот, заткнись. Пойди и получи завтра. — Он написал доверенность, подписал и приложил печать.

— Тут же у тебя нет двух тысяч, — снова завела Люля, посмотрев в сберкнижку. — Ну ладно, остальное потом додашь, Сережа. — Положила сберкнижку в сумку, улыбнулась, попыталась благодарно обнять Шихранова. — Ах, и хороший же ты человек, Сережа. Из-за денег не горюй, деньги дело наживное. Пустяки. Ну, пока. Счастливо тебе оставаться!

— Книжку оставь в сберкассе, я позвоню! — крикнул ей вслед Шихранов.

— Разумеется, зачем она мне пустая. А ты еще накопи, Сергун! — томно сказала она. — Завтра на суд не являйся. Это я, чтоб тебя напугать, попросила одного человека написать бумажку. Ты добрый, Серж, — сказала она торжественно, уже закрывая дверь.

Шихранов от злости стукнул по столу кулаками.

— Позор! Среди бела дня обобрали. — Он плюнул на пол.

НЕЖДАННЫЙ ПРИЕЗД

Неожиданно обком отозвал Салмина в район. К собранию он не успел вернуться: автобус из Чебоксар прибыл в Буинск с большим опозданием. Разговор о Салмине на заседании бюро райкома уже состоялся. Митин не возражал против его кандидатуры, но и не одобрял ее. Он думал о Шихранове. Но, видя, что никто не заговаривает о том, на какую работу его послать, промолчал и сам.

На другое утро Митин пришел в правление. Шихранов уже был там. Они поздоровались, и Митин сразу же стал расспрашивать о Салмине. Шихранов ответил коротко и холодно:

— Еще не видел, Мгди сказал, что ночью он вернулся, заходил в правление, о вас спрашивал.

Узнав об этом, Митин велел созвать собрание с утра, но без пахарей и возчиков, чтоб работы не нарушить, предложил оповестить только женщин, когда будут выгонять скот в стадо. Для формы же мужчин известить через бригадиров. Шихранов согласился и тут же, открыв окно, позвал проходившего по улице бригадира, сообщил о собрании, а сам отправился на конный двор и на ферму, где больше всего собирается народу.

Весеннее солнце поднялось уже выше деревьев. На ветлах неугомонно горланили грачи и, словно соревнуясь с ними, кричали галки и тут же разлетались. Доносилось мычание коров и блеянье овец, пасущихся у изгиба реки. Изредка слышалось и щелканье пастушьего кнута. И петухи в тот день, радуясь, что пережили долгую зиму и встречают теплую весну, пели бесконечно, часто в несколько голосов. Весело кудахтали куры.

У амбаров гудел народ, продолжалось вчерашнее собрание. Людей здесь собралось больше вчерашнего. В заднем ряду сидели мужики, с ними Салмин, облокотившись по привычке на колено, примостился на конце длинной скамейки. Он похудел, глаза его были неспокойны, изредка он глубоко вздыхал. Мимо него проходили, пожимали руки горячо, будто долгие годы не видели.

Сколько ни просил председатель собрания, выступать никто не хотел, а все только шумели да вопросы задавали. Константин Угуллин, подвозивший в тот день картофель в поле, остановив поблизости лошадь, крикнул:

— Братцы, вы еще со вчерашнего не разошлись? Седьмой раз проезжаю, а вы все гудите. Забыли русскую поговорку, что весенний день год кормит?

Председатель собрания велел ему распрячь коня и идти голосовать. Константин и слушать не захотел, резко дернул вожжи, стал понукать лошадь.

— Я еще не спятил, чтобы в страду сидеть и болтать, — сказал он. Телега его поехала, скрипя несмазанными колесами.

Народ еще больше заволновался. Шургельцы даже Митина не выслушали спокойно. Лишь тогда притихли, когда председатель объявил, что Шихранов подал заявление и надо его огласить.

— Только до этого давайте оценим работу правления, — предложил он.

В ответ крикнули несколько человек:

— Заявление с просьбой уволить с работы и будет ему оценкой!

— Значит, сам понял и написал заявление! За это и проголосуем.

Лишь Иван Маськин, подергивая плечами, то снимая, то надевая очки, ворчал, обвинял председателя, что не умеет вести собрание.

— Кто сможет работать с таким народом? — возмущенно кричал он, вскочив с места.

Он и не услыхал, как народ, дружно аплодируя, назвал фамилию Салмина.

— За то, что одобряете предложение райкома и райисполкома, ото всей души благодарю вас, товарищи колхозники, — сказал Митин.

Шихранов сидел как громом пораженный. На Митина даже не глядел. А тот продолжал торжественно:

— Итак, председателем колхоза «Знамя коммунизма» отныне будет товарищ Салмин. Райисполком и райком надеются, что впредь вы будете трудиться сообща, сплоченно. О том, на какой работе использовать Сергея Семеновича, подумает руководство района.

— Сами к нам его привели, с собой и увозите, — послышались непочтительные голоса.

Маськин поднял руку, но, увидев, что народ уже расходится, спешно зашагал к столу президиума.

— Я предлагаю осудить на этом собрании тех, что так дерзко и невежественно высказываются о товарище, проработавшем три года, то есть более тысячи дней. Учтите, такие элементы будут и в будущем мешать работе. Новое правление не должно отпускать вожжи, а, наоборот, подтягивать их.

Он снял очки, вытер пот, размахивал руками.

— Товарищи, дело в будущем, разумеется, начнем с того, чтобы собрания велись дисциплинированно! Всем ясно, что демократия начинается с собрания!

Иван Маськин еще долго бы говорил, но собрание закрыли.

Маськин опустил руки, как подбитый гусь крылья, и, повесив голову, зашагал вслед за Мешковым по тропинке, ведущей на пчельник. Догнав Мешкова, дернул его за рукав:

— Не ты ли говорил, что приехал сам Митин и что Шихранов останется на своем месте?!

Тот молчал, отдувался, почесывал изрядно облысевшую голову.

— Чего молчишь? Скрывать нечего, по этой тропке мы с тобой, наверное, в последний раз… — Маськин не договорил, шагал горестно, как за гробом.

— Чего увязался за мной? Плетешься, словно необлизанный теленок, — рассердился Мешков.

— У тебя забыл спросить! Или уж не могу на колхозную пасеку пойти?.. У меня есть там кое-что не взятое на учет, — прибавил он.

— Без тебя учтут. Теперь ты не в ревизионной комиссии.

— И тебя из кладовщиков теперь… — Маськин махнул рукой.

Больше они не препирались. Маськин спросил тихо, полушепотом:

— Я в номенклатуре обкома, меня район не может снять. Так ты говорил. Как же тогда это все случилось?

Мешков отмалчивался. Маськин подождал, зашептал снова:

— Если Шихранова переведут на другую работу, он наверняка тебя заберет к себе.

— Отстань ты, и без тебя голова раскалывается! — с досадой сказал Мешков. — Он и сам может без работы остаться.

— Да что ты! — удивился Маськин.

— Дела далеко зашли. — Мешков вдруг остановился и ткнул Маськина локтем. — Говорят, все кадры пересматривать тали… Смотри, никому слова не пророни.

— Я ничего не понимаю! — хлопнул себя по ляжкам Маськин.

— Мало мы с тобой учились, — сказал Мешков, — кому мы теперь…

Они подошли к ограде и, не смея войти, стали оглядываться вокруг. Словно в свой родной дом ходили они сюда и днем и ночью. И пес вроде так сердито не лаял на них, и не помнят они, чтоб назойливо так липли к ним пчелы. Одна сразу всадила жало в затылок Мешкова.

— Ой, вытащи жало! Побыстрее! — закричал он.

— И меня жалит! — отозвался жалобно Маськин.

Пока они отбивались от пчел, подошли Шихранов и Митин. Они оставили исполкомовский «виллис» на дороге и решили пойти на пасеку пешком.

— Вы что здесь мечетесь? — сердито спросил Шихранов. — Когда успели напиться? Безобразие!

— Мы еще и не входили… почему-то сегодня пчелы пристают, — ответили Мешков и Маськин вместе.

— К трезвому человеку пчелы не пристают. По глазам вижу, — погрозил пальцем Шихранов. — Шельмы вы, весь авторитет свой через вас погубил.

ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

Ближе к тракту тянется свежераспаханное картофельное поле. На нем сейчас много людей, вместе со взрослыми и дети. Далеко разносятся их крики, смех. Склонившись к свежей борозде, они бросают клубни, а то вдруг начинают кидаться землей или бороться, как на акатуе.

И Ванюш с Маркелом здесь. Оба они в рубашках с засученными по локоть рукавами, крепко держат поручни сох и шагают неторопливо, как заправские пахари.

— Не забывайте, бросайте клубни вверх глазками, — говорит Ванюш.

— Знаем, — отвечают ребятишки, — нам уже говорили.

Маркел фуражку надвинул на ухо, чуб развевается на ветру. Откинет его со лба, взглянет на противоположный конец поля. Там работают девушки. Хвекла чуть повыше других, может, от этого кажется такой тоненькой, платок повязан по-девичьи, подол передника, чтоб не испачкался, подоткнут под пояс. Работает быстро, ловко. Парень все чаще поглядывает на нее. А она на него и не смотрит, то ли нарочно, то ли не замечает.

Вон она поставила ведро с картофелем на землю, подошла к Константину Угуллину.

— Дядя Кестень, мне хочется попробовать за сохой походить.

Голос у нее ласковый, голубые глаза сияют. Угуллин остановил коня, посмотрел на нее, улыбнулся, должно, подумал: «Бывают же такие красавицы. Не сглазить бы…» Снял рукавицы и протянул ей, отступил в сторону, лишь одной рукой придерживал соху.

— Рукавицы не надо, — сказала Хвекла, стараясь поудобнее ухватиться за соху. — Дядя Кестень, иди рядом со мной, смотри, чтоб огрехов не было.

— Очень глубоко не паши. Если начнет глубоко зарываться, тогда вот этак, слегка приподыми ее, вот так вот!

— Если останется огрех, я сама же лопатой потом исправлю, — краснея, сказала Хвекла.

Маркел посмотрел, как пашет девушка, расхохотался, снял фуражку, подбросил ее над головой.

— Девушкам-пахарям горячий привет! — крикнул он.

Словно сговорившись с ним, и ребятишки, не дожидаясь, пока девушка доберется до конца загона, раскричались:

— Желаем удачи!

— Да здравствует будущая трактористка!

Хвекла услышала, оглянувшись, ответила шуткой:

— Так и не научились сохой пахать. Вы ведь отсталую технику не любите.

Константину Угуллину это не понравилось. Он пробормотал будто про себя: «Вас, ветрогонов, нечего и слушать». А Хвекле сказал, придерживая соху:

— Вы сначала покажите, как машиной сажать кочедыки, тогда и соху охаивать можно. У вас одна песня: техника, трактор, машины, ероплан, радио. А сами картошку сажать не умеете. Не забывай, как народ говорит: «Эх, соха моя, кормилица, без тебя мне день не видится».

Добравшись до конца участка, Константин Угуллин и Хвекла остановились передохнуть. До них донеслось крикливое, нестройное пение. Они посмотрели вдаль и на дороге увидели людей, которые шли, качаясь из стороны в сторону, и пели. Трое мужчин, две женщины. Одна белый платок в руке держит, будто слезы вытирает, и тянется к Шихранову, хлопает его по спине и кому-то грозит кулаком.

— Что это за пьянка не ко времени? — недовольно спросил Константин и повернул лошадь.

Пьяные пошли по деревне. Плаги-ака спросила проходящего мимо Ягура:

— Сынок, кто это такие разгорланились, когда весь народ работает? Что-то не разгляжу.

— А это, бабушка, — ответил Ягур, — наш старый председатель раскутился да его гости-прихлебатели. Видно, оплакивают его.

Плаги-ака попросила Ягура подъехать к ее дому, взять для колхоза немного семенного картофеля.

— Жалеют меня, старуху, что ли? Я же сама на собрании сказала, что хочу дать. Пойдем-ка, сынок, помоги мне.

Ягур, как раз приехавший за посадочным картофелем, подогнал подводу к ее дому.

— Постой, сынок, не поднимай, тяжело. Дай я помогу, — суетилась старушка, с гордостью поглядывая на парня, который взял под мышку мешок.

Нагрузив подводу, они доехали до колхозного амбара. Но кладовщика не было, сторожа тоже. Наконец нашли сторожа: он, оказывается, залег в сторожке за печку, укрылся с головой и знай себе спит спокойно. Лицо его отекло, глаза остекленели.

— Сват, не стыдно тебе? — упрекнула его Плаги-ака. — У людей присесть времени нет, а ты тут лежишь себе храпишь. Картошку вон привезли, куда девать?

— Я-а-а… не-не знаю… — пробормотал сторож, почесывая лысину. — Мне только ох-хра-нять поручено.

— Что это у вас за пьянка? Совсем совести нет!

Старуха хлопнула дверью, вышла.

— Что за пьянка, говоришь? — Сторож спустил ноги с нар, зевнул, рукавом рубашки вытер гноящиеся глаза. — Сергей Семеныча провожаем. — Махнув рукой, крикнул громче: — Доброго человека провожаем! Эх! При Шихранове деньги в наших руках были, и о дровах не думали, и хлеб кушали. Он нас, штатных, не забывал. Салмин вон не успел заступить, а уже дважды в ночь прибывал, за маленькую дремоту ругался… Эх, что вы знаете, бабы! — Сторож уронил голову, закрыв глаза, плакался: — Как будем жить теперь без тебя, Сергей Семеныч? Никому ты вреда не делал, а никто за тебя и не заступился. Может, и меня из штатных вышвырнут? — Эта мысль так поразила его, что он громко зарыдал, уткнувшись в подушку, такую грязную, что узоров на наволочке не было видно, потом зло скинул набитый соломой мешок, на котором спал, на пол. Стерев ладонью пыль с грязного стекла, посмотрел на улицу: — Старая ведьма, через плетень не может перелезть, а целую подводу картошки привезла… Пойду-ка я проводить Шихранова. Ничего вы, бабы, не понимаете, Мешков вон говорит, что мы доброго человека потеряли!

Сторож, качаясь как одинокая осина на ветру, прошел мимо воза с картошкой, вытянув указательный палец, грозя кому-то.

— У этого негодяя, — сказала вслед ему Плаги-ака, — в утробе водочный червь шевелится. Опять нюхать поплелся. — Плаги-ака покачала головой, протянула лошади пучок сена. — Ешь, бессловесная, ешь. Хомут не сходил с шеи, а есть-то нечего было, бедняга.

На подводе с картошкой подъехал Кэргури.

— Плаги, сваха, али не принимают от стариков? — спросил он.

— Кладовщика нет, — ответила старуха. — Я вон Ягура искать послала, а он торопится, говорит, в поле семена везти.

Старуха приставила ладонь ко лбу, смотрела в сторону деревни.

— Вон идут они, должно быть.

— Коли так, то хорошо. — Старик, тихо покашливая, провел рукой по белой-белой бороде. — Внучка Хвекла пошла сажать в поле, а я зазвал школьников, воз живо насыпали.

Кэргури пощупал клубни.

— Да, в лето вступаем, уж и картофель начинает прорастать. Всему свое время, — в раздумье сказал он и, что-то вспомнив, нахмурился. — Мешкова встретил. Выпимши. Говорит, Шихранова провожаем. Как увидел, что я везу целый воз картошки, говорит: «Как это вы при Шихранове и на собрания не приходили, а теперь, видать, испугались?»

— Ну, а ты что? — спросила Плаги-ака.

— А я, — Кэргури погладил бороду, — а я говорю, для своих людей, для себя и постараться можно.

ПУСТЬ СОСЕД ТВОЙ БУДЕТ ЛУЧШЕ ТЕБЯ САМОГО

Изо дня в день становилось теплее, лишь по ночам еще было прохладно. Выйдешь в поле — не хочется возвращаться. Поднимаются озимые, и овес и пшеница уже зазеленели.

Это произошло в те дни, когда все жители деревни собрались на посадку картофеля. Салмин с Еруслановым вернулись с поля, остановились у конюшен. Оба изрядно устали, к тому же день был жаркий. Их загорелые лица блестели от пота. Салмин сбил армейскую фуражку набок, шрам на лбу был как бесцветная полоска. У Ванюша лицо совсем заострилось, шея тонкая, заметно выступили скулы. Кирзовые сапоги ссохлись, потрескались, носки загнулись кверху. Что говорить — щеголь хоть куда.

— Твоя жена школу окончила, куда дальше думает идти? — спросил Салмин.

Ванюш не ответил. Слово «жена» и обрадовало его и опечалило. Раз жена, то должна дома жить, они должны быть вместе. Ерусланов посмотрел на спокойно, крепко шагавшего рядом Салмина, сказал неопределенно:

— Видно, хочет в консерваторию поступить.

— Значит, артисткой станет? Я тоже так думал. Голос у нее редкостный, на сцену выйдет, всякий будет смотреть на нее с радостью. Только почему ты о своей супруге так говоришь… неопределенно?

— Ефрем Васильевич, трудно мне объяснить. Да от вас нечего скрывать: она у матери пока живет.

Ерусланов потупился.

Салмин, стороной слышавший, что у Сухви и Ванюша нет согласия, хотел узнать толком.

— Односельчане тебя не обвиняют, это я знаю. Однако здесь, наверное, есть и твоя вина…

— Наверное, — согласился Ванюш. — А в чем — я и сам не знаю. Кабы у меня опыт какой-нибудь был.

Салмин засмеялся:

— Разве тут опыт поможет? Никаких законов об этом не написано… Ну что ж, если хочет учиться, надо ей помочь. Я поговорю с директором консерватории Жигановым, он как раз должен приехать в наш район. Он наш депутат.

— А я и не знал.

— Ты в армии был, когда мы выбирали.

Ванюш заглянул Салмину в лицо.

— Скрывать не буду. Мне не хочется ее в город отпускать. Поговорили бы вы с ней, Ефрем Васильевич, она вам поверит, наверное… — Ванюш побледнел, замолчал.

Салмин обнял Ванюша за плечи, как отец.

— Скамья жизни широка, так ведь говорится. Вы пока сели на краешек. Если не осмотреться, на середину не передвинуться, с края можно и упасть и расшибиться.

— Я, видать, упал уже и расшибся, — усмехнулся Ванюш.

— Совсем ушла?

— Ушла, ушла уже. — Ванюш безнадежно махнул рукой.

Салмину и самому стало тяжело.

— А где она сейчас? Не видел я ее в поле.

— Да как обо всем этом сказать? — опустил Ванюш голову. — Тут вот самое трудное и начинается, непонятное. Ребенка она ждет, и вот подумайте, стыдно ей отчего-то, и потому от меня ушла.

— Не пойму, ей бы гордиться надо, — сурово сказал Салмин.

— Да и понимать не хочется, — тихо отозвался Ванюш. — Одному только вам скажу: страшные она мне слова на память оставила. «От тебя, говорит, жука навозного, рожать не стану». Как вспомню, так во мне все переворачивается. Вы уж, пожалуйста, никому не говорите, — серьезно попросил Ванюш.

— Вон что! — Салмин даже покраснел от обиды. — Мы, значит, жуки навозные?! Скажите, какая королева нашлась… Тогда успокойся, Ванюш, она еще погорюет.

— Горя я ей не желаю, пусть счастлива будет. А пока она горюет, что ребенок ее связал. В артистки, мол, помешает выйти. Напели ей в городе новые знакомые. Боюсь я, Ефрем Васильевич, как бы беды не наделала. — Ванюш с тревогой и болью посмотрел на Салмина, глаза его просили помощи.

— Неужели пойдет на такое мерзкое дело? — возмутился Салмин.

Он тут же решил отыскать Сухви и поговорить с ней. Он сейчас же пошел бы в большой дом на конце Сюльдикассов к ее матери Лизук, но тут навстречу им выехали подводы, груженные длинными-предлинными бревнами.

— Что это вы, начальники, нас не приветствуете? Видите, мы шапками машем, — улыбаясь, спросил Кирка Элексей. Он вместе с колхозными парнями ездил в лес за бревнами. — Показывайте, куда сгружать.

— Выгружайте перед фермой, — распорядился Салмин. — Мы тут разговорились, не заметили вас. — И он пошел помогать грузчикам.

…В конюшню вбежали, запыхавшись, два мальчика, один из них Педер, большеголовый, глазастый, другой — высокий, худощавый — Тимер Журавлев.

— Нам нужен председатель, где он? — спросил Педер. — Мы же телят пасем, колхозных телят, понимаете?

— Не знаю, куда они пошли, в правление, что ли, — ответил конюх. — Не лошади они, чай, в конюшне их искать.

Ребята, подталкивая друг друга, помчались к правлению, только пятки засверкали.

— Надо было у конюха дегтю засохшего спросить, — сказал Тимер, — кнуты обсмолить.

— Это потом. Сам знаешь, времени нет, телята небось в сухой речке мычат — нет ни корма, ни воды, — ответил серьезно Педер. — Олег, пожалуй, не удержит их. Там такие неугомонные, особенно этот долгошеий бычок и коричневая телка. Айда, бежим!

На перекрестке встретили Мгди, спросили о председателе.

— Вместе с гостями на голубой машине поехали на ферму, — сказал он.

Услышав о голубой машине, ребята поняли, что приехали гости из Бурундуков.

Около фермы они увидели голубую машину.

— Я им скажу: если не разрешаете пасти на люцерне, то за телятами следить не будем. Вот увидишь, скажу! — сказал Тимер.

Они подошли к воротам фермы, стали разглядывать машину. В это время со двора вышел гость — Камышов, председатель соседнего колхоза, вместе с Салминым и Ванюшем. Ванюш узнал ребятишек:

— Вы же должны телят пасти, чего вернулись?

Педер ткнул товарища в бок, но Тимер оробел. Пришлось Педеру самому объяснить, почему они прибежали с поля.

— Полевой сторож нам не велел в люцерне телят пасти, говорит, увидит председатель, оштрафует, — сказал Педер с досадой. — Жалко, что ли, ему эту люцерну несчастную? Дядя Ванюш, Ефрем Васильевич, где нам телят пасти? Они же от голода худеют. Сами вы, что ли, так велели сторожу?

— Мы сказали ему, ребята, точно. Пасти скот на люцерне нельзя.

— Она же реденькая-реденькая, плохонькая. Приходите сами посмотрите. Прошлым летом там ничего не уродилось, только сурепка желтая, — заговорил наконец и Тимер. — Прошлым летом мы даже цветы собирать туда ходили. Ведь правда, Педер?

— Верно. Еще и в прятки играли.

Салмин обещал посоветоваться с Ванюшем и гостями. Ребята, пользуясь случаем, досыта налюбовались «Победой», все перещупали, выпросив у шофера тряпку, натерли все до блеска. Щеки надували пузырями, сдувая с машины свежую пыль.

— Леонтий Иванович, у вас много площади занято под травами? — спросил Салмин Камышова. — Вон, слышите, что ребята говорят. Наш заведующий фермой не хочет сеять эту траву, а из района нам план увеличили. Уменья растить ее нет…

— Да… — вздохнул Камышов. — Вон мы тоже эту люцерну сеем, сеем, молимся на нее, удобряем, два-три раза прополем, а ее все равно нет как нет… В прошлый раз приезжал Митин, трава, говорит, должна занимать не меньше сорока процентов. Что поделаешь — посеяли. А дело новое. Как взрастить, как семена собрать с выгодой, не знаем, и опыта такого не было.

— И у нас так. За семенами послали под самые Чебоксары, да семена-то дорогие. За мешочек такой, в котором у нас творог отцеживают, приходится чуть ли не кузов свиней продавать. Спешка-то эта любое доброе дело загубит.

— Вот и получается, — поддержал Ванюш, — целую машину скотины продадим, а получим воз травы. В Англии когда-то говорили: «Овцы съели людей». А у нас, выходит, трава скот съедает. Без знаний только слезы лить… Хорошо смеяться, и то надо понимать, над чем смеешься. А то как бы над тобой не посмеялись.

Гости невесело усмехнулись, соглашаясь с Ванюшем.

Потом приезжие осмотрели старый сруб конюшни, постучали камнем по фундаменту.

— У всех бревен сердцевина сгнила, — сказал Ванюш.

— Удивительный вы народ, шургельцы, — покачал головой Камышов. — Шихранов в конюшне доски с потолка и полов снял, вроде бы для строительства телятника. А вы мечтаете новую конюшню построить из такой развалюхи. Мысль хороша, да ведь стены сгнили.

— Верно, Леонтий Иванович, с самой основы придется строить. Но мы хотим у вас помощи попросить.

— Кирпич, значит? — догадался Камышов. Подумав, сказал: — Я же вам говорил в прошлый раз, что приезжал к нам Митин, — во-первых, велел сев многолетних трав выполнить, а во-вторых, гараж ему нужен для машины. Самим, говорю, кирпич нужен, вон печи в новые дома поставить… А он отвечает: «До сих пор жили без печей из каленого кирпича, и хлеб пекли, и суп варили. Это не совет, не просьба, а распоряжение». Вот тебе и не послушайся…

— Им для персональной машины теплый гараж нужен, а колхозный скот пусть как угодно зимует! — возмутился Салмин.

— Ну ладно, соседи, о кирпиче подумаем. Если нам больше некуда, давайте зайдем в правление, потолкуем.

Как только сели в машину, Ванюш вынул из кармана лист бумаги и показал Салмину и гостю. Это был чертеж кормозапарника из трех отделений: в одном стоят ящики, наполненные картофелем и свеклой; во втором — широкая печь и вделанные в нее два котла для варки кормов. В третьем, последнем, отделении корм должен охлаждаться.

Камышов одобрил проект Ванюша, но посоветовал приобрести уже появившийся механический кормозапарник.

— Наш колхоз пока еще не может такой купить, слишком дорог, и, по-моему, хлопот с ним очень много. А вот если сделать, как мы задумали, сварится на том же топливе вдвое больше кормов. Пока это хорошо.

Камышов кивнул, соглашаясь с Ванюшем.

— Для такой печи нам нужно более двух тысяч штук кирпича, Леонтий Иванович. Не дадите ли? — сказал Ванюш.

— Очень бы надо дать, очень, — ответил гость. — Вот если бы не тот теплый гараж… — И, похлопав Ванюша по спине, Камышов добавил: — Придется уж найти. Больно животновод-то хорош, так бы и украл. — И засмеялся добродушно.

— Не зря же чуваши говорят: пусть сосед твой будет лучше тебя самого, — откликнулся Ванюш.

— Постойте, соседи, — сказал Камышов, — кроме Митина есть еще одно препятствие: рабочих рук не хватает, да еще печь для обжига кирпичей, черт бы ее побрал, очень много дров берет, не напасешься. Не подсобите?

— Поможем. Добрым соседям да не помочь — стыдно будет, — сказал Салмин.

Шургельцы согласились для работы на кирпичном заводе дать людей и лошадей. Камышов обрадовался, благодарил: больно много дел затеяли они в колхозе, своими силами обойтись трудно.

И пошел разговор дальше.

— Наша беда вам известна, Леонтий Иванович. Лошадей мы на подвозку дадим, а кормов у нас нет.

— Хоть мы кормами и не так богаты, голодными держать не будем. Да и людей, кто у нас будет работать, горячим питанием обеспечим. Уж в колхозе Ленина это так водится — голодными не отпустим.

— До войны и мы могли помочь, — с горечью сказал Салмин. — А сейчас вон как…

— Тогда шургельцы жили побогаче нас. Немало картошки нам отпустили, да и соломой помогали. Ну что ж — долг платежом красен. — Камышов встал. — Может, настало время нам соревноваться по-настоящему.

— Оно бы хорошее дело, да вот…

— Чего «вот»? — улыбнулся гость. — Мне кажется, самое время. За дело хозяева взялись. Пожелаю вам успеха. — И задумчиво сказал: — Раньше-то совсем худо было. Шихранов навоз по реке спускал. Туши коров по реке плыли, все с вашей фермы… А как эту зиму перезимовал скот?

Ванюш ответил с грустью:

— Без бед не обошлось, пало трое телят и одна корова.

— Только-то? Но кормов-то у вас не было… Ну что ж, значит, верно дело ведете. Ни пуха ни пера, как говорится. — Он крепко пожал руку Салмину и Ерусланову.

Уже синим вечером проводили дорогого гостя. Играющие под ветлами ребятишки побежали за машиной, махали вслед руками.

— Наш колхоз тоже такую машину купит! — кричали они.

Салмин и Ванюш шли по улице, говорили о Камышове. Вдруг к ним подошла жена Шихранова, держа на руках совсем голого грудного ребенка.

— Побежала в сельсовет, никого не застала, — сказала она торопливо, растерянно. — Хоть вы остановите его, ведь на старости лет дураком стал! — Она зарыдала.

— Да что случилось, скажи толком?

— Корову продал, сейчас со двора уводят! С четырьмя детьми без коровы что делать буду! И последние деньги вон Люле…

Она побежала домой. Ножки ребенка беспомощно болтались в воздухе, доносился его громкий плач.

Ванюш и Салмин вздохнули тяжело и зашагали к дому Шихранова. Увидели еще издалека, что посреди улицы идет рослый человек, ведет за собой тучную породистую корову, широкую, словно лодка. Позади шла женщина, подгоняла корову тонким прутиком.

— На базаре столько не дали бы, — ворчала она.

— На базаре такая корова и минуты не простояла бы. Где у тебя глаза, растрепа! — ругался подвыпивший муж.

— Так-то оно так, только не дорого ли заплатили, говорю?

— Дешевая-грошовая, выбросить не жаль, не понимаешь, бестолковая. Молчала бы!..

Они бы еще поговорили так же дружно, но дорогу им преградил Ванюш.

— Товарищи, ваше дело с покупкой еще не кончено. Дойдите до сельсовета, — сказал он, пристально всматриваясь в мужчину, который вел корову.

Тот посмотрел грозно, а его жена сразу накинулась на Ванюша.

— Ты не хозяйничай, ты нас не учи!.. Это не колхозная корова, твоего дела тут нет! — звенела она, все повышая голос.

— Тише вы! — прикрикнул на нее Ванюш. — Жена Шихранова только сейчас приходила, плакала. Корову муж продал — детей без молока оставил. Просила помочь… У вас тоже, наверное, дети есть?

Мужчина локтем оттолкнул Ванюша, но сам покачнулся.

Ванюш резко вырвал веревку из рук мужчины и повел корову к сельсовету, на ходу говоря:

— Пока согласия всех членов семьи нет, продавать скот нельзя. Таков закон.

— Закон, он и расходиться с женой не велит! — крикнула женщина ему вслед. — Сейчас пойду расскажу обо всем Сухви и твоей теще, ваш зять, скажу, как есть взбесившийся пес, с ним не только человек, сам черт, скажу, не проживет! — разорялась она. — Смотри-ка на него, хочет нас опозорить, собственную корову отнимает! Сам бы людей не смешил!

Ванюш покраснел, но смолчал, шел своей дорогой. Остановился только у крыльца сельсовета.

И тут случилось нежданное-негаданное — на крыльце стояла Сухви. Тонкий кружевной шарф покрывал ее голову, концы его развевались на свежем ветру. Поверх платья — короткий синий жакет, на ногах ботинки на высоком каблуке, чулки светлые, шелковые. Кос у Сухви уже нет, обрезала, не пожалела девичью красу. Из-под шарфа выбились на лоб черные круглые завитки. Похудела, темные глаза — как весенние полыньи, мрачные, без дна.

Увидев мужа, она растерялась, посмотрела на него пристально и отвернулась.

Баба, увидев Сухви, завопила:

— Тебе не такая жена нужна, с чертом тебе надо жить! Сухви, правильно ты сделала, что от этого шуйтана сбежала! Купленную корову отобрал ведь! Ни дня не живи с ним и ногой не ступи к нему, Сухви!

Муж довольно крепко стукнул ее по спине, но она как ни в чем не бывало подошла к Сухви, поманила ее за угол. Сухви пошла за ней покорно, растерянно. Ванюш все видел, и слова долетали до него. Злая баба все тыкала в его сторону пальцем и кричала. Увидев, что Сухви одета в широкий жакет, она не стерпела и тут кольнула:

— От такого я бы рожать не стала. Э-эх, сестренка, несчастная, первой девушкой в Тыхырьялах росла, а голову в гнилую избушку понесла.

И Сухви слушала, не обругала, не оттолкнула шальную бабу, не заступилась за мужа. Неужто ему вступать в перебранку? Он стиснул зубы.

Баба шептала:

— У нас есть бабка-повитуха, ты приходи, касатка, не бойся…

И все это на улице, при людях!..

Сухви ничего не сказала, только ее длинные ресницы дрожали, бились, по исхудалому лицу текли слезы.

Ванюш, увидев, что жена плачет, на ногах еле устоял. Прошел в сельсовет, припал к стене. Он не слышал, как ругался пришедший сюда Шихранов, не мог понять причитаний его жены.

Наконец он пришел в себя, вышел за дверь, но Сухви уже не было. Ванюш закурил и вернулся в помещение. Шихранов перестал ругаться. Тихо всхлипывая, у двери сидела его жена с ребенком на руках. Салмин тоже был тут. На душе у Ванюша немного полегчало, когда он увидел в окно сына Шихранова, уводившего тучную корову домой.

— Как Урине будет корову содержать? Лугов у нас нет, пасти негде, сена нет. Сами знаете, я пролетарий, у меня и хлеба в амбаре только на один месяц. Сена для своей коровы не заготовлял.

Шихранов долго сидел свесив голову. Потом сказал смиренно:

— Ефрем Васильевич, уж вы в райком обо всем не сообщайте. — И вдруг сказал зло: — Вот попробуйте сами со здешними работать! Ничего у вас не выйдет.

— Попробуем, — сдержанно ответил Салмин.

…Подходил к концу этот длинный, беспокойный летний день.

Спани, вернувшись с работы, увидела бледного как полотно сына, огорчилась не на шутку, испуганно потрогала его лоб, стала расспрашивать, что случилось. Ванюш наконец сказал:

— От тебя, мама, скрывать не стану. Случайно Сухви увидел — и показалось, что в груди у меня все огнем горит, едва до дому добрался. Ты, мама, не утешай меня, я отдельно от нее и дня больше прожить не могу. Я раньше сам себя успокаивал, да ни к чему это…

— Понимаю, сынок, как же не понять… Может, сношенька меня не любит, считает, что я мешаю жить ей? Я могу и отдельно от вас. Мне, сынок, ничего не надо, только сами будьте счастливы, я и отдельно…

— Мама, этого никогда не будет.

— В город, говорят, сноха перебирается. Раньше было, жена за мужем, как иголка за ниткой, а теперь ты, видно, поезжай. — Спани горько махнула рукой.

— Эх, мама! Если я здесь ей не годился, подумай-ка, что в городе ей со мной, с «навозным жуком», делать! Лучше будем там, где нужны! — сказал Ванюш и отвернулся к стене. Посмотрел на висевшую фотографию, где была снята все она же, только глаза у нее были очень веселые, счастливые.

УПОЛНОМОЧЕННЫЕ

По дополнительному плану, спущенному весной, посеяли еще двадцать гектаров люцерны. Земля здесь была распахана тракторами, и дожди были, однако люцерна долго не всходила. Это очень беспокоило председателя и заведующего фермой, а райком и райисполком то и дело справлялись, как прошел посев. Чуть ли не ежедневно требовали сведения и сводки, один за другим приезжали уполномоченные…

В тот день, едва рассвело, в Шургелы прибыли пятеро мужчин. Все здоровые, упитанные, с новыми портфелями, одеты в кожаные пальто, в галифе, сапоги начищены до блеска.

Они прошли в правление колхоза. Председатель еще на рассвете пошел в поле, в правлении был только сторож Савка Мгди. Он объяснил:

— Теперь по-новому работаем, никто тут не сидит, не чадит махоркой. Эккей!

Старик предложил стулья. Гости уселись, вынули свои командировочные удостоверения, один за другим стали звонить по телефону, расспрашивали, как идут дела в конторах, их пославших. Потом не спеша закурили. Сторож распахнул настежь дверь и открыл окно, но один из уполномоченных звучно засопел, показал пальцем на свой нос и молча кивнул на раскрытое окно. Старик понял — надо окно закрыть, так как у гостя насморк.

Другой в это время стал часто зевать, широко открывая рот и закрывая глаза, чмокал мясистыми губами, словно что-то пил, смакуя. Над его сверкающей от пота лысиной торжествующе кружились мухи. Он лениво отмахивался.

— Ну и назойливые же в Шургелах мухи, липнут, как осы, — пробормотал он, сдувая с ладони мертвую муху на рядом сидящего товарища. — Что будем делать?.. Давайте какое-нибудь культурное мероприятие начнем. Мух, что ли, погоняем?

— Э-э, нет, друзья мои, это несолидно, — возразил басом человек с полным лицом, очень похожим на кумган — умывальник из красной меди. — Давайте лучше вот что, — он расстегнул ворот гимнастерки, вытащил из кармана коробку с домино.

Другой — тупоносый, давно дремавший, как курица на припеке, — вдруг встрепенулся, ожил, потирая руки, проговорил:

— Вот это идея! Забьем! — И сразу же раскрыл мутно-серые глаза.

— Плодотворнейшая идея! — поддержали все.

Вскоре раздался стук костяшек. Игра шла полным ходом.

— Мой напарник маху не дает. Нажимаем, братцы, как под Полтавой, — подбадривал тупоносый.

— Никодимыч, смотри, на своем-то домино не промахнись. Гляди, что я ставлю.

— Без подсказок, друзья, — предупредили его.

Иван Никодимыч, хозяин домино, три раза подряд проиграл. Он держал костяшки, как драгоценность, в сложенных лодочкой ладонях, с треском кидал их на стол. Противники, скрипя стульями, с любопытством заглядывали ему в ладони.

— Товарищи, ночевать в чужих картах не положено! — горячился Иван Никодимыч.

Пятый, терпеливо ожидавший своей очереди поиграть, дремал в углу, часто вздрагивал, когда костяшки ударялись об стол. Мухи назойливо липли к его мокрым губам, и он уже дважды сказал об этом Савке Мгди.

— Оно, знамо, так и есть, — коли человеку делать нечего, эта тварь ему покоя не даст, — бормотал старик. Гоняя мух, он случайно задел концом веника медно-красную лысину одного из игроков. Тот слегка погрозил старику длинным тонким пальцем.

Вдруг двое игроков дружно захлопали, старик Мгди даже вздрогнул. Стол, за которым играли, закачался, вода из графина пролилась. Оказывается, трижды проигравшего Ивана Никодимыча загоняли под стол. Тот, кряхтя, залез, а вылезти с другой стороны не мог, крутился на четвереньках, лишь его широкий зад высовывался из-под стола. Остальные хохотали так, что дребезжали оконные стекла, а тот, кто дожидался своей очереди, с большим удовольствием шлепнул «козла» по мягкому заду.

— Вот тебе, вот, — Никодимыча подталкивали ногами, в шутку, конечно, по-дружески, с умилением даже.

Насмеявшись вдоволь, приподняли стол. Иван Никодимыч едва встал на ноги, запаленно дышал. Хотя он порядком измаялся, но горел желанием отомстить.

Потный, растрепанный, он расстегнул гимнастерку, засучил рукава, уселся поудобнее и вновь начал стучать костяшками. Другие продолжали подтрунивать:

— Смотри, если на этот раз плохо сыграешь, спустим в подполье.

Сторож смотрел на них с интересом.

— Ай-яй-яй, куда лучше играете вы, чем наша артельная молодежь по вечерам в клубе. Что и говорить, знамо, вы народ ученый, активный, — одобрял их он. — Меня тоже бывший пред в активы принял…

— Старик, если ты активист, будь культурным, помалкивай, — оборвали его.

— Это я… простите, потому что активу во все надо… — Он не договорил, посмотрел в окно и увидел председателя, идущего мимо правления, очевидно на ферму. — Позвать вам преда нашего? — спросил он.

— Сам небось придет, — махнул рукой один. — Ты, старина, лучше за своими мухами следи.

— У вас полнейшая антисанитария, — добавил другой.

Игра продолжалась с прежним азартом. Савка Мгди тем временем догнал Салмина, сказал, что приехали уполномоченные.

Перешагнув порог, Салмин изумился: Иван Никодимыч, опять проигравший партию, стоял на четвереньках и хрипло тянул по-козлиному: «Ме-ме-ге-эк!» Другие толкали его, требовали, чтобы прокричал еще, еще раз.

Иван Никодимыч, хватаясь за край стола, с трудом встал, потирая поясницу. Увидев Салмина, первый протянул руку:

— Как говорится, время — золото. Чтоб не сидеть без дела, занимались увлекательным видом спорта. Ну, как руководите, товарищ Салмин, в чем нуждаетесь?

— Мы прибыли для оказания практической помощи, — поспешил известить другой, пряча чужое домино в свой карман.

— Помощь-то, она нужна, — ответил Салмин, всем поочередно подавая руку. — Давайте поговорим. — Он опустился на стул.

— Нет, что вы, мы из разных учреждений! — возмутились уполномоченные.

Они встали в ряд, словно солдаты, поднятые по тревоге, и кивнули головами в сторону кабинета председателя. Салмин понял — каждый желает побеседовать наедине. Они уже вынули командировочные удостоверения, поспешили к кабинету. Образовалась толкучка. Все теснили друг друга. В это время пятый, тот, что все время дремал, быстро шмыгнул в дверь. Хотели его схватить за рукав, но было уже поздно.

— Желторотый, годичного стажа не имеет, — рассердился на него Иван Никодимыч. При этом сам он, продвигаясь к двери, тихонько отталкивал других локтями. — Моя очередь!

— Нет уж! Моя командировка подписана самим предрайисполкома.

— Это еще ни о чем не говорит, — возразили двое, оказавшиеся позади. Один из них отошел к окну. С шумом высыпал на подоконник костяшки домино, зная, что за ними прибежит хозяин.

— И все-таки я войду раньше всех, — складывая домино в карман, угрожал Иван Никодимыч.

— Товарищи, давайте все вопросы решать, так сказать, на научной основе, квалифицированно. Конечно, первым должен переговорить я, как специалист, — сказал уполномоченный с самой большой лысиной и вытащил из полевой сумки толстую книгу. — Прошу обратить внимание. Без знания этого труда вы не можете быть полноценными уполномоченными.

Остальные окружили «специалиста», стали упрашивать проконсультировать их.

— Товарищи, следует возить с собой научные труды ученых, — поднял указательный палец «специалист». — Без этого вы ничего не поймете в травопольном севообороте, являющемся революционным переворотом в системе земледелия.

— А где нам взять их? В нашей заготконторе сроду таких книг не бывало.

Владелец научного труда раскрыл книгу и показал рисунки, на которых в красках были изображены разные травы.

— Нас этим не удивишь, — выпятив грудь, заявил Иван Никодимыч. — Ты нам объясни про агротехнику!

— Ты нас за дураков не считай, говори по научной части, — требовал тыквоголовый, — эти травы дети знают. Например, это — люцерна, а эту почему-то люмпином называют (так уполномоченный называл лупинус).

— Не-е-ет, дорогой товарищ, все перепутал. Травы неправильно называешь, не можешь отличить клевер от люцерны, а к председателю хочешь пройти без очереди. Вам надо окончить курсы, какие я успешно прошел, товарищи, только тогда вы будете знакомы с этой решающей базой кормов для скота. Вот так, товарищи.

Кончив свою речь, он направился к двери председательского кабинета, не дожидаясь выхода первого посетителя, приветливо улыбнулся и перешагнул порог. Трое оставшихся даже рты открыли, переглянулись, остались смирно ждать.

Вскоре из кабинета вышел первый посетитель, небрежно помахал портфелем, прищурив близорукие глаза, осмотрелся, увидел Савку Мгди, поманил его к себе.

— Уважаемый товарищ, мне нужна подвода. Я уполномоченный. Приехал по важному вопросу. Должен срочно объехать поля.

Мгди стал объяснять, что в колхозе всего одна выездная лошадь, что даже сам председатель пешком ходит.

— Кони очень исхудали, не запрягаем, пасутся сейчас. Беда, эккей, — с сожалением сказал он.

— Вот мы вам поможем вырастить первосортный корм, тогда лошадей в упряжке не удержите. А пока будьте добры выполнить то, что написано здесь. — Он прочитал вслух: — «Обеспечить подводой». — Вынул начатую пачку папирос. — Самосадом на меня не чади, уважаемый колхозник. Нам нечего дрянью пачкаться.

Мгди спрятал трубку в карман штанов, закурил папиросу.

Еще с полчаса уполномоченные клянчили у Салмина выездную лошадь.

— А если подвезти вас всех на одной подводе? — спросил Салмин, недовольно морщась.

— О нет, у нас разные командировки, мы из разных учреждений, — ни за что не соглашались уполномоченные.

Поневоле Салмину пришлось распорядиться. И Савка Мгди, людям на смех, отвез в поле всех по очереди, одного за другим.

Разворачивая лошадь, он пробормотал, отплевываясь:

— Мужчины в самом соку, а слоняются без дела, эккей, сидели бы лучше в своих конторах да бумажки писали, — может, какая польза была бы. — Старик посмотрел из-под ладони на восток. — Еще небось будут требовать, чтоб их накормили. — Он тронул лошадь. — Но-о-о! Поехали скорей, пока не надумали еще куда прокатиться. Эккей!

Уполномоченные тем временем измерили участок вдоль и поперек, что-то записали в блокноты, с помощью «специалиста» разыскали несколько тощих растений, удивленно разглядывали.

— Вот сегодня я провел общенародное важное мероприятие, — обрадованно проговорил Иван Никодимыч и, надев очки, записал в своем блокноте: «Был на клеверном участке и дал агротехуказы». Другой заглянул ему через плечо и засмеялся.

— Мы же не на клеверном поле, а на посевах люцерны, товарищ Яшмейкин.

— Прошу не вмешиваться в мои дела! — отмахнулся Никодимыч. — Жарко, товарищи. Мне помнится, где-то тут речка есть.

— Идея. Пойдемте искупаемся!

— Плодотворная идея, — подхватили все.

— Ай да Никодимыч, настоящий идеолог!

Подозвав одного из мальчиков, половших люцерну, они попросили проводить их к месту поглубже. Мальчик хотел показать им издалека, но те не согласились, заставили его проводить, еще напомнили, что они ответственные уполномоченные, а не рядовые колхозники. Мальчик не сумел отбиться. Иван Никодимыч положил ему на плечо свою кожанку.

— Чему только вас учат в школе? Дядя весь запарился, а ты сам не догадаешься помочь…

Ребятишки, глядя им вслед, переглянулись, а один обратился к учительнице:

— И нам можно искупаться?

Учительница, не успела ответить, как рядом раздался звонкий голосок:

— Ты же не уполномоченный! Тебе нельзя купаться в рабочее время.

БУДНИ

На стол, покрытый зеленым сукном, упал пучок солнечных лучей. Сквозь открытую форточку доносился шепот берез.

Наступал вечер. «Скоро должны подойти товарищи, а я, сколько ни думал, решения не нашел», — сказал себе Салмин, вышел из-за стола, подтянул ремень, открыл дверь в контору: там была одна Анна Трофимова, работавшая учетчицей.

— Анна, приду скоро…

Он почему-то снял картуз, снова надел — от смущения, что ли, потом направился к выходу.

Анна переложила с места на место лежавшие на столе бумаги.

— Ванюш пусть идет на ферму, — сказал Салмин с порога.

— Передам, — послышался в ответ ласковый, тихий голос.

Анна подошла к окну и, глядя вслед Салмину, задумалась: «Совсем высох наш Ефрем Васильевич, много больно легло на его плечи». Анна вспомнила, что ей сказал Салмин три-четыре дня назад, по дороге в Буинск. «Утром встаю, сказал, вечером ложусь — и все один, как медведь». «Почему я его тогда оборвала? И он мне ни одним плохим словом не ответил, только голову склонил и до самой деревни больше ни слова. Ведь так и есть на самом деле. Я здесь при чем, почему разозлилась? Ума не приложу».

Анна отошла от окна, стала думать о том, что жена Салмина давно умерла, а ее самое бросил Еким, тоже осталась одна с дочерью. Слезы выступили на глаза, и она ушла за печку, стала вытирать их уголком платка. Много ли времени прошло, мало ли — она и не заметила, как вошел Салмин. В руках у него телеграмма. Он огляделся:

— Анна, где ты? Телеграмма пришла.

Анна наспех посуше вытерла глаза, вышла, но веки покраснели, и Салмин, взглянув на нее, удивился:

— Анна, что с тобой? Только что все хорошо было…

— Другой раз женщине и поплакать приходится, — усмехнулась Анна и призналась: — От обиды на Екима все. Да и не только оттого… — И, посмотрев в глаза Салмину, сказала: — А еще стыжусь, что вам нагрубила, когда из Буинска ехали.

— Ты передо мной ни в чем не виновата.

— Нет, очень жестко вам сказала, а теперь мне самой от этого нехорошо…

— А что же Еким Трофимович пишет? — прервал Салмин разговор.

— Пишет? Он душу выматывает, денег просит, надоедает.

— Не горюй, Анна, не печалься. Твоей вины ведь там нет.

— Ефрем Васильевич, я вам тогда очень плохие слова сказала: «Ни одному мужику, сказала, я теперь не поверю ни за что, все они на одну колодку…»

— Анна, я на свой счет не принял. — Салмин шагнул к ней. — Сказать, что на душе, — еще не значит другого обидеть.

Анна снова вытерла глаза, спросила:

— От кого телеграмма?

— Мешков опять просит денег.

— Много просит?

— Тысячу рублей. Сколько у нас на счету?

— Ни на счету, ни в кассе нет ни копейки. Все, что было, перевели за кирпич.

— Помню… Но ведь надо найти и послать. А где найти?

Анна не успела ответить — зазвонил телефон. Председатель взял трубку, долго слушал. Потом сказал:

— Но о чем нужно писать объяснение? Мы же сами мечемся, не знаем, где достать!

Он повесил трубку, сказал брезгливо:

— Мешков звонил в райисполком Митину, что, мол, денег не переводят и он не может закупить паклю.

— На такое он мастер. Лучше с ним не связываться. — Анна неодобрительно взглянула на телеграмму, белевшую посреди стола.

— Савка Мгди где? — спросил ее Салмин.

— На пруду возится.

— Старик экономно живет, пойду-ка к нему, посоветуюсь.

— Не ходите, я схожу.

…Подол вишневого платья взметнул легкий ветер. Волосы, собранные пучком на затылке, красиво лежали под голубым платком. Легко, как девушка, шла Анна по улице. Это на мгновение обрадовало Салмина. Но ветер, ворвавшийся в открытое окно, сорвал со стола телеграмму и погнал до самой двери, Ефрему Васильевичу пришлось закрыть окно, поднять ее с пола — и снова он погрузился в размышления, как достать денег и еще многое другое…

Тем временем Анна подошла к запруде. На той стороне реки весной наносило много илу. Сейчас он высох, потрескался. Там, где берег ниже, положе, Савка Мгди ежегодно делает запруду. И в это лето возился.

— Неужели у тебя на такую широкую запруду сил хватило, сват Савка? — удивленно спросила Анна, подойдя к старику, устанавливавшему желоб.

— Третью неделю уже здесь работаю.

— Да неужели ты один справляешься?

— Нет, не один, со старухой, конечно, да еще конюхи подмогли. Шихранов в этом году на нашу работу трудодней не выделил, все говорил, что Шургелы без воды не погибнут. Не стерпел я, вернулся домой, рассказал старухе, оба мы очень обиделись, эккей. И, насколько сил хватило, потрудились вот. — Старик задрал штанины выше колен, спустился в воду, кряхтя стал прилаживать последнее звено желоба, затем взял лопату, топор и поднялся наверх.

— Лучше бы надо сладить, да досок не нашлось: и эти принес из своего дома, для завалинки были припасены. Еще надо срубить ветлу, что растет за гумном, иначе вода корни подмоет, в пруд свалится. Э-эх, Сергей-то даже слушать не хотел, что надо запрудить. А ведь так берега обваливаются меньше. — Старик вынул свою трубку с медной головкой, набил табаком.

— Ну, спасибо вам, Мгди, ото всех, — сказала Анна и поклонилась старику в пояс.

Мгди даже растерялся:

— Что ты, что ты, дочка…

Анна сказала старику, что Салмин ждет его в правлении, и, перейдя по плотине на другой берег, пошла по улице. Дойдя до своих ворот, Мгди встал, глядел ей вслед.

— У этой и походка-то как полет птицы, и сама красавица, — проговорил он, открывая скрипучие ворота из жердей — у нас их называют ветряными, — вошел во двор. Положил свои инструменты и, предупредив старуху, поспешил в правление. «Опять заседание какое-нибудь собирают», — подумал он.

В тот вечер члены правления совещались с депутатами сельского Совета. Протокола не вели, сидели все кому как удобно. Никто никому не мешал, не придирался, никто не прятал своих мыслей.

Разговор шел о делах, которые надо было завершить до начала уборки. Бригадиры предложили не рассматривать больше заявлений с просьбой отпустить из колхоза. Ванюш рассказал о строительстве новых хлевов и коровника, о новой кормокухне.

Решили Мешкова по хозяйственным делам больше из деревни ни на шаг не отпускать. Рассмотрели заявление счетовода Никонова, все то же заявление, которое читали на собрании. Не отпустили его до сих пор, потому что другому счетоводу, человеку постороннему, надо платить деньгами или продуктами, а не трудоднями. А Никонов — член колхоза, имеет приусадебный участок, дом на колхозной земле.

— Как же это так? — спрашивала Шишкина. — При Шихранове работать мог, а теперь вдруг здоровьем сдал? Колхоз в тяжелом положении, а ты нас покинуть хочешь? Ты ведь наш, деревенский…

Никонов, хорошо зная законы, сказал, что заявление подал давным-давно, и более двух недель его никто удерживать не смеет. И прибавил тихо:

— Глаза больше не позволяют. А из колхоза не бегу. Куда пошлет бригада, туда и пойду.

Поневоле пришлось просьбу его удовлетворить, однако попросили его поработать, пока не подыщут нового счетовода. Никонов согласился работать еще не более недели, запер шкаф на ключ и направился к выходу. Сказал:

— В такой обстановке никто работать не сможет. Совсем не доверяют, каждый копеечный документ проверяют несколько раз. — И ушел, оставив дверь открытой.

Всем его слова были неприятны, но говорить о нем не хотелось, да и дел было много.

— Ефрем Васильевич, уж очень велик план работы. Успеем ли за пять-шесть недель? — покачал головой бригадир Сайка Михаил. Он спросил еще, скоро ли вернутся люди и лошади, посланные в Бурундуки на кирпичный завод.

Салмин сказал, сколько зарабатывают колхозники, работающие на кирпичном заводе, объяснил, что бурундуковцы согласились все выработанные шургельцами трудодни включить в счет оплаты за кирпич и обещали дать еще сверх намеченного пять тысяч штук кирпичей. Люди, услышав это, облегченно вздохнули, мужики погасили цигарки, папиросы, разговор пошел тихий, спокойный.

— Товарищи, с кирпичами еще не все, — сказал Салмин. — Оказывается, в Бурундуки приезжал председатель райисполкома и уже готовые наши кирпичи приказал вывезти в райцентр. И шургельцев грузить заставил.

— Надо счет предъявить. Колхоз не дойная корова! — в сердцах воскликнул Шурбин.

— До сих пор такого не было, — заметила Шишкина. — Так и жди, когда тебе райисполком уплатит!

— Хватит, мы овса, сена сколько для их лошадей при Шихранове вывозили, — сердито сказал Сайка Михаил. — Довольно, пора бросить по старинке жить… Салмину нечего бояться, мы его сами избрали, сами же защитим.

— Будем работать во всю силу, это и будет защита. Нечего попусту слова терять.

Время уже было позднее. Бригадиры подписали наряды на завтра, собрались расходиться. Председатель предложил в дальнейшем обсуждать колхозные наряды примерно за неделю вперед.

— Верно, — поддержали его. — Зачем каждый день собираться, до первых петухов цигарками чадить.

Тут вскочил с места Ванюш:

— Послушайте-ка, сегодня я был в Кияте, смотрю — ни одной коровы пет. Спрашиваю, где? В лесу, говорят.

Ванюш рассказал, что киятовцы сразу же, как только подсохла земля, начали пасти коров в лесу. Неплохо бы и шургельцам то же сделать, только необходимо будет отработать лесному хозяйству, участвовать в посадке молодого леса.

Поразмыслив, согласились. Да и другого выхода не было: коровы без кормов отощали, удои снизились.

Салмин и Ерусланов вышли из правления последними. Край неба на востоке уже посветлел. Пропели и вторые петухи. Ветер стих. В деревне покой, тишина.

В доме Ванюша горел свет. Мать дожидалась, наверное, с горячим самоваром. Ванюш пригласил Салмина зайти, чаю попить.

— Ну, а как… жена? — нерешительно спросил Салмин.

Ванюш коротко сказал, что Сухви уехала в Чебоксары.

— Хочет поступить в музыкальное училище, говорят, будет у сестры там жить. Сумеет ли поступить — кто знает, конкурс там большой.

— В консерваторию не захотела идти, я с ней пытался поговорить, — сказал Салмин. — В музыкальное-то училище, наверное, поступит. Десятый класс отлично кончила. Голос прекрасный.

— Кто знает, начнет учиться, — угомонится, может.

Спани услышала шаги на дворе. Быстро вышла из избы, открыла ворота. Очень обрадовалась Салмину.

— Говорят, ночной гость — нежданный гость. Но Ванюш позвал, я не отказался, — улыбнулся Салмин. — Как живете?

— Ничего живем пока, Ефрем Васильевич. — Спани вдруг замолчала и потом тихо добавила: — Вдвоем с Ванюшем живем.

— Мама, Ефрем Васильевич знает же, — вмешался Ванюш.

— Горе, которым делишься с дорогим человеком, это уже полгоря, сынок. Так говорил дед твой. Чего уж там скрывать? В деревне же все судачат.

Спани скомкала подол передника, поднесла его к глазам. Потом спохватилась, сказала ласково, что самовар давно готов.

— Мы сейчас войдем, мама. И суп и чай небось остыли, подогрей-ка немножко…

— Сынок, ты, никак, забыл, я же баню истопила. Идите помойтесь, и веники новые, и дыму уж совсем не осталось. Ефрем Васильевич, и вы вместе с Ванюшем сходите…

— Горячая баня не повредит, — согласился Салмин.

Спани и Салмину дала чистую пару белья, ведь у него дома и постирать некому. В кружку налила кислого молока помыть голову. Они зажгли маленькую лампочку, разделись в предбаннике, а нижнее белье взяли с собой и повесили на горячий шест. Ванюш зачерпнул ковш воды и плеснул на раскаленные камни, камни зашипели яростно, как живые. Маленькую баню заволокло паром.

— Э-э, жару тут — всей улице баниться хватит, — проговорил Салмин. Он полез на полок, растянулся там, поднес к лицу новый дубовый веник, вкусно вдохнул: — Листья шелковые! Дай-ка ковшик воды… Пусть самый вкусный, самый легкий будет пар, пусть легче дышится, — сказал он скороговоркой.

…Усталые и тихие вернулись они в избу.

— Не помню, чтобы так долго в баньке мылся, — сказал Салмин, бреясь перед зеркалом. — Тетя Спани, большое, большое спасибо за баню. Будто рукой сняло и усталость и ломоту.

— Очень рада, что вам понравилось, спасибо на добром слове.

Спани взглянула на Ванюша. Он сидел за столом задумчивый, пил чай.

— Пока вы мылись, я к сватье два раза бегала. Пойдем мыться, говорю ей, баню сильно натопила. «Ладно», — говорит, а сама не знаю куда смотрит. Ушла я, жду. Она не идет. Пойду, думаю, посмотрю, что с ней. Сваха меня радостью встретила: Сухви из Чебоксар вернулась…

Ванюш застыл со стаканом чаю в руке. Молчал.

— Если так, и делу конец. Пусть с матерью в бане помоются, и чай пить позовем их. Не так ли? — обрадовался Салмин.

— Сноха не придет к нам, — тихо сказала Спани.

Ванюш резко поставил стакан на стол, выбежал в одной рубашке, не закрыв двери. Мать крикнула ему в открытое окно, чтобы фуфайку надел, да он уже не слышал.

— Что делать-то, Ефрем Васильевич? Я ведь вижу, он без нее не может, сам не свой. Что же делать? Из-за злых языков люди страдают… Эх, господи!

— Да пытался я с ней поговорить, а она ни в какую, и слушать не хочет. Кто ж тут придумает, что делать? — сказал взволнованно Салмин.

В ГОСТЯХ

Время шло. Приближалась страдная пора. До уборки во что бы то ни стало решили выстроить коровник. Сруб поставили, но не было досок. Решили отправить за досками Маськина Ивана. Он был настоящий специалист по командировкам. И на этот раз не стал тянуть, сразу согласился поехать в Шемуршу на лесопильный завод. На следующий день, ровно к девяти утра, он явился в правление, опрятно одетый, выбритый и даже надушенный дешевым одеколоном. Прежде всего он спросил, какую еду приготовили ему в дорогу. Узнав, что зажарили петуха, успокоился и начал проверять документы, нужные для командировки. Потом протянул руку к карте, висевшей на стене.

— Зачем она тебе?

— Чувашская земля не малая, в дальнюю дорогу без карты как отправишься? Теперь не прежние времена: деревни изменились, новые дороги проложили. Что я, безграмотный? По карте не разберусь? Вам лишь бы отправить. Не станешь же по дороге у всякого расспрашивать. А так, карту достанешь, посмотришь — и с тарантаса сходить не надо… Значит, на телеге трястись не буду, в тарантас серого жеребца запрягите, — велел он сторожу Савке Мгди.

Наконец-то его собрали в путь-дорогу и на тарантас посадили. Маськин уже тронул лошадь, но потом придержал, развернул карту, долгое время разглядывал, бубнил что-то, красным карандашом отмечал те места, где надо было ехать. А может, вовсе не те — кто знает?

— Кум Иван, поезжай, — торопили его. — Женщины уже с прополки на обед возвращаются.

Иван снял картуз, помахал им и только потом тронул лошадь, торжественно выехал со двора. Настроение у него было хорошее, запел «Дан приказ ему на запад…».

К правлению подошел Савка Мгди. Он тяжело дышал, — видать, торопился, серая валяная, потерявшая уже форму шляпа съехала на одно ухо, лапоть на ноге развязался. Мгди наступал на оборы, спотыкался.

— Председатель где? — спросил он. — Неужто, кроме Маськина, другого человека не нашли в дальнюю дорогу посылать? «В командиры еду, говорит, садись, мне, говорит, ямщик положен». Поймал меня в поле, силком в тарантас затащил. Пока не проехали Малые Бюрганы, ни за что не хотел отпустить. «Пусть, говорит, соседи видят, как разъезжает Иван Маськин…» Чуть не завез меня за тридевять земель. Старуха-то без меня бы осталась, сильно скучала бы, эккей!

Окрестности Шемурши очень понравились Маськину. И правда, хороши там высокие, стройные сосны, тихо шумят, качаются на ветру, и много их — стоят без конца, без краю. Хороши там и чувашские избы, рубленные из прямых, как свечи, крупных сосновых бревен.

Вернувшись домой, Иван долго и скучно рассказывал о жизни тамошних чувашей, об их постройках, о вечнозеленых лесах, о прямых мощеных дорогах.

— Вот так, товарищи, тамошний чувашин богаче нас живет. До сих пор не ездил, не видал, что есть удивительный такой край. И люди там при сознании, так сказать, покультурнее, чем мы с вами, братцы. Езжайте, всё там в порядке, подписано, — подбадривал он возчиков, которые должны были ехать за досками на лесопильный завод в Шемуршу.

— Дядя Иван, тебе тоже вместе с нами ехать надо, — заметили ему.

— Вам дорогу открыл, теперь без меня управитесь. Может быть, я потребуюсь на другое ответственное мероприятие. А с разными мелкими делами возиться найдется кто и кроме меня, село большое, глазом не окинешь, — и прибавил, как всегда торжественно: — Ладно, молодые товарищи, мою идею там до конца доведите, работайте, соревнуйтесь, держите себя прилично…

Через два дня шургельцы добрались до шемуршинского леса. Командовал молодыми возчиками Ванюш. На душе у него было тяжело, но он старался смеяться, шутить, не показывал, что на сердце.

— Ребята! — кричал он возчикам. — Давайте не подкачаем. Видали, какие шемуршинские девушки щеголихи, не опозориться бы перед ними!

— Не опозоримся, не отстанем! — отвечали парни.

— В этих местах крепкое пиво варят, один ковш выпьешь — глаза гореть начнут, — шутил Ягур.

— Кто тебя угощал?

— Потише вы, а то мне шемуршинские парни бока намнут. С хорошенькой девушкой познакомился… Вон возьму да и увезу. Так ведь, Маркел? Хватит нам в холостяках ходить!

— Его уж пришпилили. Если Хвекла услышит, рядом не сядет. А, Маркел, ведь так?

Маркел покраснел, улыбнулся смущенно.

…Три дня возили лес.

Конечно, Маськин ни о чем толком не договорился и ничего не сделал. Никаких досок для «Знамени коммунизма» не приготовили. Ребята сами должны были и валить лес и вывозить бревна на лесопилку. Работы оставалось еще много, продукты кончились, пришлось подтягивать пояса, а парни не унывали, поругивали Маськина, но весело, беззлобно.

— Он нас вдохновил, лозунг подбросил, а сам в кусты. Вот приеду, поревизирую его, покажу, где раки зимуют… — угрожал Ягур.

— Ладно уж, не ругайте его, он и так в горе великом, по дороге карту потерял. Как только не заблудился, нашел свою деревню, понять не могу, — откликнулся Маркел.

Вечером, когда вернулись с работы и выпрягли лошадей, Маркел тихо, как бы невзначай, сказал Ванюшу:

— В Чебоксары автобусы ходят, тебе бы съездить к Сухви…

— Не знаю, — уклончиво ответил Ванюш, — да и адреса она мне не дала.

Но дело было, конечно, не в адресе. Это, наверно, понял Маркел, оборвал разговор.

А Ванюшу стало горько: видно, о его семейных делах не он один думает, но и легче стало: люди его горе переживают, о нем, Ванюше, заботятся.

Подошел мужчина и передал Ванюшу, что его ждут в конторе. Ванюш пошел за ним. Молодые возчики сидели на завалинке, курили.

— Маркел, а Маркел, нравится тебе шемуршинский лес? — Ягур легонько толкнул своего друга.

— Ох, еще бы этот лес не понравился! Глазом не окинешь, шумит день и ночь, а пахнет как… Кабы я умел, стихи о нем сложил.

— А знаете вы, что он начинается от Суры, а с другого кошта даже уральский город пересекает?

— Да где мне, троечнику, знать? Плохо я учился, — сказал Ягур, пересыпая с руки на руку сосновые шишки.

— Что с ними будешь делать? — спросил Маркел.

— Домой возьму, попробую посадить. — Он сжал в кулаке шишку, снова разжал. — Слышишь, будто стонет, что ее от матери-сосны забрали. Ну ничего, не плачь, — сказал он шишке, — мы из тебя новое дерево вырастим. Что, думаете, не вырастет?

Ванюш вернулся.

— Из села телеграмма, — сказал он, — беспокоятся, что долго задержались. Надо ответить.

— Не забудь моей милой от меня привет написать, — пошутил Ягур: все знали, что милой у него еще нет.

Ванюш пошел на почту, оттуда на лесопильный комбинат, поговорить с директором. Но директора не было. В его кабинете сидел незнакомый мужчина, очень худой, с блестящими очками на длинном прямом носу.

— Не сможете отпустить хоть бы центнер овса лошадям? — спросил его Ванюш.

— Овес, говоришь? — удивился мужчина. — Надо бы пораньше обратиться, кончается рабочий день. Все домой спешат, завтра же праздник песни, со всей округи народ в Шемуршу съезжается. — Он нажал кнопку звонка. Вошла девушка в белом платье и в белых туфлях.

— Николай Николаевич, вы меня звали?

Она была похожа на русскую: нос прямой, белолицая, светловолосая, голубоглазая.

— Вот этому парню как-то помочь надо. Может быть, вместе с ним сходишь к кладовщику? — Николай Николаевич написал несколько слов на листке бумаги и протянул Ванюшу. Ванюш прочел подпись: «Заместитель директора».

— Извините за беспокойство. Большое спасибо, — поблагодарил Ванюш.

— В жизни все случается, — сказал Николай Николаевич. — Когда я с фронта возвращался, ночевал у одного старика в вашем селе. Звали его Хвадей, фамилия Кириллов. Он меня как родного сына встретил, угостил, велел истопить баню для меня. Замечательный человек. Здоров он?

— В прошлую зиму скончался. Всем селом с почестями хоронили.

— Жаль старика. — Николай Николаевич встал из-за стола и неловко покачнулся. Ванюш увидел, что он на протезах.

— У него, мне помнится, сын и дочери есть, передай им от меня привет. Скажи — от русского солдата, безногого…

— Непременно передам. — Ванюш сердечно пожал руку Николаю Николаевичу.

Вместе с девушкой они пошли по заводскому двору.

— Хороший человек ваш заместитель директора, — сказал Ванюш.

— Очень даже. Жаль, с ногами у него так… Да и другое горе ему выпало: жена под бомбежку попала в Белоруссии, сын тоже погиб.

— Да, что война наделала… Сколько людей загубила, разорила народ. Не будь войны, разве бы мы ездили на тощих лошадях да овес клянчили? — невесело сказал Ванюш.

— Теперь многие приезжают сюда на таких лошадях, даже доски не могут увезти, машину нанимают. — И прибавила равнодушно: — Да разве стоит из-за этого расстраиваться? Я знаю, сама жила в колхозе. Там часто скотина издыхает.

Ванюш удивился.

— Да ведь это очень плохо, — серьезно сказал он.

— Конечно, плохо. Потому я и ушла оттуда, чтоб глаза не видели…

И вдруг она спросила:

— Вас Ваней зовут? Вы любите песни петь?

— Да, меня в деревне зовут Ванюш. Откуда вы знаете, что я люблю песни петь?

— Вчера подслушала, как вы пели. Я ведь живу с вами по соседству.

— А, вот оно что! Точно, пели мы вчера, новую песню учили…

Они дошли до амбара — высокого, просторного. Дверь была просто заложена, не заперта, — значит, кладовщик был где-то поблизости. Девушка побежала его искать. Ванюш присел на бревно и сразу почувствовал усталость в ногах, ломоту во всем теле — лучше бы и не садиться.

Вместе с девушкой подошел мужчина в клеенчатом плаще со связкой ключей в руке. Сказал неласково:

— Пораньше бы пришли…

— Ладно уж, лошади у них голодные, — заступилась за гостя девушка.

— Овес в этом сусеке, насыпайте. — Кладовщик открыл амбар и постучал о дощатую стенку закрома. — Мы к празднику готовимся, а тут всё приходят и приходят, — проворчал он.

— Признаться, у меня и мешка-то нет с собой, — смущенно сказал Ванюш.

— У вас, как у той бедной хозяйки: испекла бы хуплу[10], коли было б мясо, да вот муки нет.

— Вроде того получается, — признался Ванюш. — Думали через три дня возвратиться, а пришлось целую неделю жить.

Девушка старательно держала мешок, а Ванюш доставал пудовкой овес и насыпал.

— Ваня, приходите сегодня вечером в комбинатский клуб, споете с нами. Мы еще вчера хотели вас пригласить.

— Не откажусь, если товарищи согласятся.

— Очень будем вас ждать.

— Далеко до вашего клуба?

— За новым двухэтажным общежитием. Не так далеко. К семи вечера ждем.

— Раньше времени мы работу бросить не можем.

— Тогда к восьми, и то хорошо. Подруги очень обрадуются. — Но глаза ее сказали, что она обрадуется больше всех.

Ванюш опустил голову.

— Смотрите, как запылились. Потом меня ругать будете.

— Подумаешь! — беспечно сказала девушка. — На молотьбе приходилось и не такую пыль глотать.

— Вы давно в райцентре?

— Второй год только.

— Интересно, кто же на вашем месте прошлой осенью на молотьбе работал?

— Старики и старухи да мальчишки, — равнодушно ответила девушка. — Молотьба да прочие колхозные дела — не для молодежи.

Ванюш посмотрел на нее настороженно, но промолчал, а девушка радостно говорила:

— Здесь мне нравится. Каждый вечер в клубе бываем, молодежи много. Не как в колхозе.

— Кто у вас дома остался?

— Отец и мать. Братишка даже на этом заводе не захотел работать, в Чебоксары поехал. В деревне такая скука, хоть беги. В клубе не топят, кино редко приезжает. Спектакли ставить не с кем.

— Так это оттого, что вы все разъехались.

— Я хотела в большой город, папа не разрешил. Ладно уж, работай в Шемурше, говорит.

Девушка сдула с рук пыль, поправила прическу.

— А из вашего села молодые тоже уезжают?

— Вот беда-то — не уезжают, — ответил Ванюш и прибавил печально: — И я не уезжаю, хоть и мытарства терплю.

— На вашем месте с таким голосом я бы полдня в деревне не жила. Чего это вы, Ваня?

— Не получается этак. Нельзя, — сухо сказал Ванюш, вскинул мешок на плечо, вынес, поставил к весам. Девушка в это время вынула круглое зеркальце, взглянула на себя, провела пальцем по тонким крашеным бровям, поправила кудри.

Тут и кладовщик подошел. Они взвесили мешок, записали.

— За вторым скоро придем, — сказал Ванюш, взвалил мешок на спину и пошел. Девушка долго смотрела ему вслед, до тех пор, пока он не скрылся. «У кого бы расспросить — женат или нет. Хорош больно, а в деревне живет…» — думала она о Ванюше. Время шло, но она не торопилась, ей было приятно ждать, и в то же время она боялась, что он вот-вот подойдет, так же ловко поднимет тяжелый мешок и уйдет. А ей хотелось немного побыть с ним рядом и хоть бы тайком поглядеть в его темные глаза.

Настал день праздника песни — акатуй, весенний праздник.

На большой опушке соснового бора, заросшей густой зеленой травой, людей собралось много. Чуть подальше, в стороне, торчали оглобли телег и тарантасов, а еще дальше образовалась целая улица из грузовых машин. На многих висели флаги, борта украшены ветками березы, черемухи, клена. В середине поляны возвышалась трибуна, обтянутая красным материалом.

Людская толпа двигалась, гудела. Слышались веселые голоса, смех, звуки гармони.

Давно уже притопывали в такт музыке плясуны, закружилась большая карусель. К ней не протолкаться. На аргамаков и львов уселись мальчишки и девчонки, глаза у них горят — никогда бы не слезли с этой карусели. Катаются под музыку — один играет на гармони, у другого скрипка, третий по барабану, размером с квашню, выстукивает палочками, четвертый так пиликает на губной гармошке, будто соловей ранний заливается. Пятый — даже и словами не передать, до чего забавный: забрался на бочку поваленную, падает, падает, никак не упадет, весь ходуном ходит — не то пляшет, каблуками стучит, не то вот-вот улетит, а одет — как взглянешь на него, умрешь со смеху: штаны неимоверно широкие, одна штанина вся в полосках, как шкура у зебры, а другая наполовину розовая, наполовину зеленая, будто два мешка, вместе сшитые. На голове у него высоченная шляпа — тянись не дотянешься, а на шляпе — огромное перо, раскрашенное, словно павлинье. Сам он нет-нет да и подкрутит длинные-предлинные рыжие усы, — видать, целую льняную кудель выкрасил и прицепил. Лицо у него багровое, как свекла. Он вскидывает руки над головой, зовет народ:

— Велик и мал, стар и млад, парни, симпатичные девушки, все, все сюда. Наши золотогривые кони давно запряжены, держать их не удержать! У тех, кто на нас глядит, — полсчастья, а у тех, кто на наших конях скачет, — полное счастье! Мы только на один день приехали, завтра и сами-то не знаем, где будем. Благодарим, поздравляем, дарим счастье! А ну скорее, поторапливайтесь, не сдержать нам коней!

Но приглашать и не нужно было: все и так рвались к карусели. Однако порядок есть порядок. И зазывала запел по старому обычаю под народную мелодию:

А на трибуне уже стоял мужчина в белом костюме с дирижерской палочкой в руке. А за трибуной на ступеньках — мужчины, женщины в национальных вышитых одеждах. Человек в белом взмахнул рукой, и огромный хор запел торжественно. Тысячи радостных голосов подхватили песню, полилась она над лесом, над полями…

Подъехали сюда возчики из Шургел.

— Мы с бревнами не можем расстаться, а здешние чуваши вишь какой праздник отгрохали, — сказал Ягур.

— Да тут не только чуваши, тут и русских, и татарских, и мордовских девушек полно. Вот молодцы! — отозвался Маркел.

— Хотите посмотреть — оставайтесь, — сказал Ванюш.

— Еще бы не хотеть! Только одеты вроде не по-праздничному.

— Ничего, ничего, поймут, что вы с работы, — успокоил их Ванюш.

А шемуршинцы попрекали парней:

— Вовремя надо работать, а сейчас — отдыхать, веселиться…

— Мы не знали, что у вас акатуй, — оправдывались те.

«А ведь говорили, что здесь раньше ничего подобного не было — ни домов двухэтажных, ни тротуаров, — думал Ванюш. — Ведь вот, можно же сделать, чтобы так хорошо было, — рассуждал он сам с собой. — И овес какой у них крупный, будто горох… Зря, пожалуй, я на эту спевку не пошел. Еще бы овса, пожалуй, добыл, можно было бы лошадей подкормить». Он усмехнулся: как, в самом деле, он рассуждает, будто старик. Он вспомнил, как упрекали его ребята: та девушка, звали ее Лена, очень всем понравилась. Но Ванюш сурово ответил тогда: «Не стоит она того, чтоб с ней ходить, из деревни сбежала, дезертирка».

…Всему приходит конец, и шургельцы кончили свою работу, нагрузили подводы досками.

— Эх, ребята, — говорил Ягур, — я не я буду, если осенью еще разок сюда не понаведаюсь.

— Смотри, Ягур, парни здешние тебе покажут, ноги не успеешь унести, — подталкивали его в спину товарищи, чтобы шел побыстрее.

Дни стояли жаркие, над горизонтом неподвижно висело марево. Приближалась пора уборки.

Шургельцы спешили достроить коровник. Без нарядов, не дожидаясь напоминания, сюда приходили не только взрослые, — за женщинами тянулись и дети. До позднего вечера слышался перестук топоров и шорханье рубанков.

Однажды утром к строящемуся коровнику подъехал грузовик, полный пакли. Женщины так и ахнули: очень уж хорошая пакля.

— Ой, мама моя, откуда столько оческов привезли?

— Расходуйте бережно: эта штука обошлась колхозу дай боже, — строго сказал плотникам бригадир.

Прась и Хвекла, подобрав платья, легко поднялись в кузов. Лица у них загорелые. Прась раньше, до отъезда на учебу, была полнолицая, розовая, на щеках, как улыбнется, — ямочки. Теперь похудела сильно. Нелегко, видно, живется ей.

Подруги стали развязывать тюки с паклей. Когда наклонялись, косы сползали на грудь, и они их то и дело откидывали на спину. Лица у девушек зарумянились, теперь они были похожи на школьниц, вызванных к доске. «Не сглазить бы, одна другой красивей, бог-то ничего для них не пожалел», — перешептывались женщины, часто поглядывая на них.

В сторонке стоял шофер. Он вытер руки паклей, откинул со лба темные волнистые волосы.

— Эй вы, девицы-красавицы, — вмиг забрался в кузов. — Теперь очередь за вами. — Широко улыбаясь, он взял за руку Хвеклу, подвел ее к борту. Хвекла посмотрела вниз и спрыгнула на кучу пакли.

— И мне туда? — засмеялась Прась.

— Нет, нет, мне одному скучно будет.

Хвекла стала вместе с женщинами перетаскивать паклю в сарай. Парень изо всех сил старался, сбрасывал паклю. Но и Прась ему не уступала. Не отрываясь, не передохнув, они выгрузили машину.

— Теперь-то я уж вас вдоволь покатаю, — сказал шофер.

— Дальше своего колхоза мы никуда не хотим, — сказала Прась. Села в кабину, втащила за руку и Хвеклу. — До моста только.

— Первый раз в жизни в кабине с девушками сижу. Подвалило мне счастье! — смеялся веселый шофер.

Он нажал на стартер, грузовик тронулся, развернулся и поехал по дороге, поднимая облако пыли. Вскоре он был уже у моста.

— Остановите, — сказала Прась.

— Сколько с нас за проезд? — шутя спросила Хвекла.

— Что вы, это с нас полагается, — сказал парень. — Покатаемся еще немножко.

— В другой раз, сейчас некогда, спасибо.

Девушки слезли, водитель, высунувшись из кабины, помахал им рукой и поехал дальше. Прась взяла Хвеклу под руку, потащила ее вниз к реке.

— Куда на работу посылают? — спросила Хвекла.

— В свой район пока направили. Только не знаю, в какой колхоз.

— А ты, кроме своего колхоза, никуда. Ладно?

— Постараюсь.

— Если мне удастся на курсы трактористов поступить и кончить, я тоже приеду в Шургелы, — сказала Хвекла.

Они умылись, стоя по колено в теплой воде; им еще лучше, еще радостнее стало. Босиком, зажав туфли под мышкой, поднялись на дорогу, вытерли ноги о зеленую траву, поправили друг на друге платья и зашагали в деревню.

— Вечером на хоровод выйдешь? — спросила Хвекла.

— Выйду, истосковалась по родной деревне, — ответила Прась. — Пошли к нам, хочу тебя угостить. Я же стипендию получила, гостинцев привезла…

ПРИЕХАЛИ

В первые годы, когда только образовался колхоз, разобрали единоличные конюшни и наспех построили артельные. Лет двадцать пять они простояли, заметно покосились, обветшали, в щели и дыры, как через плетень, дул сердитый ветер.

Когда разобрали их, пригодных бревен оказалось совсем мало. Почти все сгнило, хоть подряд выкидывай. Страда была на носу. Стали ломать голову, где достать материал, и притом срочно. Пришлось взаимообразно собрать у колхозников припасенные для починки изб бревна. Но это был не выход: многие предупредили, что отдают только до осени. «С миру по нитке — голому рубашка», — подмигивал, видя такое, Мешков, но открыто против Салмина и Ерусланова выступить не смел: видел, что за ними почти весь народ идет. «Сыну Спани свой дом бы подремонтировать, а он из кожи вон для других лезет. На общественной ферме не проживешь, недаром от него женато сбежала», — осуждал он Ванюша. Кое-кто и прислушивался и поддакивал. Ванюш, может быть, и не слышал этих разговоров, а услышал бы — только рукой махнул. Теперь работы было по горло.

За коровами надо было ухаживать, да и на дорогу больше времени уходило: пока перестраивали коровник, скотину поставили на краю села, в полуразрушенный сарай, наполовину раскрытый и без дверей.

Возле стройки шум стихал лишь поздно вечером, когда темнело.

— Этак наш скотный двор от бурундуковского не отстанет, — поговаривали мужики-плотники, с гордостью поглядывая на красный кирпичный фундамент и столбы новостройки.

— Навечно, на всю жизнь ставим.

Да, славно горел красный кирпич на солнце! Казалось, давно махнуло рукой районное начальство на шургельский колхоз, а тут вдруг разрешило выложить из каленых кирпичей фундамент скотного двора.

— Сваха, и до того, как последние венцы положат, этот коровник выше старого. Сюда работать люди наверняка придут, — сказала женщина средних лет.

— Не только ты, и я, хоть и старая, снова коров доить стану, — отозвалась другая.

— А то, бывало, один хлев покроют, с другого солому ветер скинет, один хлев с боков подопрут, другой валится. Теперь уж и на наших детей и внуков хватит…

— Хватит, не скоро сгнить ему, — присоединилась к разговору жена Элексея Нинуш. — Мой муж говорит, и конюшню хотят заново построить.

— Так подумаю — и дивлюсь: откуда только бог сына Спани в деревню нашу послал, — сказала Плаги-ака. — Только он так долго не проработает.

— Почему, сваха?

— Тяжело ему. Я хоть стара, а вижу: день и ночь приходится ему хлопотать, бегать, ругаться. Иной бы плюнул, не стал бы за общественное такую брань слушать. Сама видала, как на бурундуковской дороге он отобрал у одного райначала целую машину каленого кирпича.

— Неужто?

Все слышали про эту историю, но хотели послушать еще раз.

— Истинно говорю, я стара, врать не буду, как Елвен-покойница. — И в двадцатый раз рассказала все Плаги-ака, и в двадцатый раз все ахали и удивлялись.

А дело было так. Старуха ходила к родственникам в чувашские Соркомыши, что рядом с Бурундуками. Возвращалась домой. Ее обогнала машина, груженная красным кирпичом. Навстречу откуда ни возьмись Ванюш на велосипеде мчится. Спрыгнул, встал поперек дороги и не пропускает машину. Из кабины ему машет полнощекий мужчина с лысиной: убирайся, мол. А Ванюш:

— Куда везете, кто вам разрешил?

— В райцентр, по приказанию Митина.

— Скверно поступаете. Это же наши кирпичи, руками шургельцев сделаны, точно. Вы же срываете строительство. Поехали со мной.

— Я вам не подчиняюсь, скоро подъедет на легковушке сам Митин. С ним и разговаривай. — Полный мужчина вывалился из кабины и отошел в сторону, недовольно фыркая, как кот, вылезший из-под печки.

— Если не поедете, проколю вам шину, — Ванюш показал на задние скаты машины, — вот этим проткну, точно. — Он вытащил из кузова лом с острым концом.

— Ну, была не была, поехали, и в Бурундуках уж наспорились из-за этого кирпича, надоело. Некогда ждать, — сказал решительно шофер.

Ванюш положил велосипед на кирпичи, сам сел в кабину.

— Вам жарко, так садитесь в кузов, — предложил он полному мужчине.

— Вы не распоряжайтесь, езжайте. Потом ответите перед самим Митиным.

— Ответим, не беспокойтесь. Чего-чего, а отвечать научились.

Машина, подпрыгивая на полевой дороге, поехала к Шургелам. Мужчина закурил папиросу и улегся животом вверх на траву, в тени дозревающей ржи, бормотал себе под нос: «Ну и достанется мне от Митина. Грабеж среди бела дня!» Он сжал кулаки.

Тут подошла к нему Плаги-ака.

— Вы уж не плачьте, — ласково сказала она ему.

— Что ты, старая, уговариваешь! Я же не баба…

— Иван Петрович за колхоз старается. Он у нас хороший, непьющий.

— Хороший человек так по-свински не поступает.

— Он не со свиньями работает, а с коровами, — объяснила старуха.

— Бабка, вот что, иди-ка ты своей дорогой, не приставай ко мне…

— Ладно, ладно, сынок, иду…

Вот это-то и рассказала уже в который раз Плаги-ака.

— Эх, жалею я эту Спани. Зря женила сына на дочери Лизук, — сокрушенно сказала Нинуш. — Ванюша-то в город собирается увезти. В навозе, говорит, невозможно ей ковыряться. Ведь она такая зубастая, верно, увезет, и тогда что будет? Не управится без него председатель. Человек он хороший, но ведь за всем не угонишься. — Нинуш вздохнула.

— Да, я тоже слыхала, будто сын Спани не устоял перед женой, — поддержала ее и сваха Мархва. — Разве супротив дочери Лизук устоишь? Жалко Ванюша!

Женщины сбились в кучу, пошептались и сговорились: пойти к Лизук, образумить ее, чтобы она дочь свою попридержала. Потом пойти к Спани, уговорить, чтобы она сына из дому не отпускала.

— Эх, я эту Сухви, была бы ее мать, оттаскала бы за волосы! — сказала гневно Нинуш. Она взяла метлу, стала мести, широко размахивая.

— Вон, безгрешный, легок на помине, сам, кажись, идет. Пошли навстречу.

— Не Ванюш это. Они еще из Шемурши не вернулись. Это Салмин.

Но Нинуш знала, что это Салмин, его и ждала.

— Я как раз к Салмину! — ответила она. — Раз он председатель, с него и спрос. Зачем Ванюша отпускает? Бабы, пошли, говорю.

Все повалили за ней.

Мужик, работавший на срубе, опустил топор, смеясь прокричал:

— Нинуш, баб коллективно купаться ведешь?

Та и внимания не обратила, не оглянулась. По-мужски широко шагая, направилась навстречу председателю.

Салмин как раз перешел мост. Был он в одной рубашке, пиджак держал под мышкой, картуз взял в руки. С удивлением посмотрел на баб, вынул изо рта папиросу, бросил в воду.

— Притомились, бабоньки, или на завтрак идете?

— Не до еды нам. Не потрудились еще, чтобы устать. Солнце с березы только поднялось, — раздраженно ответила Нинуш. — У нас и работать охота отпала. Досадуем мы.

— Погодите-ка, что случилось, не разберу? — спросил Салмин, переводя взгляд с одной женщины на другую. — Кто вас рассердил?

Женщины стали на дороге, пристально смотрели в лицо председателю.

— Хотели у тебя узнать, кто больше всех сил не жалел и на месте гнилого двора скотного теперь у нас вон что… — показала Нинуш в сторону коровника.

— Не пойму, почему такой срочный допрос? — улыбнулся Салмин растерянно.

— Отвечай, отвечай.

— Больше всех Ерусланов старается. Однако ж и вы все работаете, — ответил Салмин спокойно.

— А все-таки Ванюш больше всех делает, без него и ты бы не смог столько.

— Это вы правы. Он человек для нас бесценный.

— Раз так, зачем этому человеку из колхоза уходить даете? — зашумели все женщины.

— Разве Ерусланов думает уходить из деревни? — удивился и расстроился Салмин. — Откуда такой слух?

— Дочь Лизук его в город жить увезти хочет. Куда вы, правленцы, смотрите?

Салмин объяснил, что Ванюш никакого заявления не подавал.

— Да что это вы, разве Ванюш теленок, разве он позволит себя увезти? Значит, вы его не уважаете, если можете о нем так подумать, — укорил женщин Салмин.

Женщины сразу успокоились, затихли, все вместе пошли обратно. Салмин, улыбаясь, смотрел им вслед, качал головой: ну словно дети. Он закурил и тоже направился к стройке. Пожелал плотникам здоровья, взял в руки лопату, стал работать. Женщины дружно помогали ему.

— А все-таки нет дыма без огня. Нет, нет… — переговаривались они многозначительно.

Вдруг раздался рокот трактора. Все оглянулись. Трактор шел с прицепом, вез доски. Плотники спрыгнули, поспешили на дорогу. Вскоре прибежали дети, сверкая пятками, понеслись навстречу трактору. Наконец, тяжело урча, позвякивая гусеницами, оставляя глубокий след, трактор подъехал ближе. На прицепе лежало много досок — прямых, длинных, пахнущих хвоей, свежей смолой, лесом.

— Куда складывать?

— Вот сюда заверните.

Салмин даже снял с головы картуз, словно приветствовал эти новые желтые доски, блестевшие под солнцем.

Трактор остановился. Из кабины выскочил Прухха, за ним Ванюш.

Прухха после окончания курсов трактористов стал работать в МТС. Сейчас он согласился поехать за досками в Шемуршу на тракторе — лошадям с ними не управиться. Оба бывших солдата перепачкались автолом, вид у них был усталый, — наверно, провели не одну бессонную ночь. Салмин обнял их, расспросил, как доехали, вместе с Ванюшем забрался на прицеп отвязывать цепи и веревки.

— А ну-ка, начальство, слезай. Что нам стоять руки в брюки, — сказали плотники, жадно глядя на доски. — И ты, Иван Петрович, иди почайничай и отдохни, мы тут сами.

Ванюш посмотрел на них, засмеялся, спрыгнул на землю. А Салмин опять подумал, как давеча: «Ну в самом деле, как дети. А ведь бородатые…»

— Вы уж, товарищи, поаккуратнее, ни одну бы доску не испортить, — попросил он. — Ведь тут столько труда…

Доски решили сложить под навесом, чтоб не потрескались под солнцем, не набухли под дождем, крестообразно, чтобы хорошо просохли.

— Запах-то какой привезли, словно в сосновом бору, легко, в полную грудь дышится, — радовались шургельцы.

— Если хлева ими покроем, как сундуки новые стоять будут, глаз радовать, — восхищенно говорили женщины. — Давайте скорее закончим.

Торопя друг друга, снова принялись за работу. Замелькали лопаты, радостный и добрый разговор не смолкал ни на минуту.

Подошли девушки — босые, ноги по самые икры вымазаны илом. У каждой в руке лопата, а на плечах по молодому ивовому деревцу. Сложили их в колоду с водой и черноземом, чтобы не увяли до посадки, а тут с берега Тельцы вернулась стайка ребятишек, и они тоже притащили молодые деревца.

И учительница Нина Петровна с ними. Но она уже успела вымыть ноги и надеть туфли. Черные волосы повязала красным платком, ситцевое синее в белый горошек платье перетянуто блестящим черным пояском.

— Мы их сегодня посадим? — спрашивали дети.

— Посоветуемся с председателем, с заведующим фермой, — ответила учительница.

— Нам сейчас хочется посадить. Давайте сегодня, — просили ребята.

— Кругом пока бревна, щепки. Работа кончится, всё уберут, тогда и посадим. А то плотники могут затоптать. Подождем пока, — объяснила Нина Петровна. Тут она увидела Ванюша, разгружавшего доски, и вся раскраснелась, сразу стало видно, что она еще очень молоденькая. Тихий летний ветер слегка трепал ее волосы, серые глаза сияли. Но Ванюш — вот чудак! — и не заметил ее. А ей так хотелось, чтобы он хоть раз на нее взглянул, и она все забыла, смотрит на него, смотрит, оторваться не может.

Уж кто-кто, а женщины все примечают. Переглядываются, говорят друг другу:

— Чего ему из-за Сухви сохнуть! Вон какие с него глаз не сводят.

— Учительница эта пригожая да ласковая, не сглазить бы, и не гордячка, как та «артистка заслуженная». Той только дома спектакли разыгрывать.

— Ну, это бросьте, бабы. Поет-то она на диво, да и собой хороша.

Девушки вымыли ноги, переобулись, прибрались, платки повязали по-девичьи, стали копать канаву для стока воды. Рядом поставили ведро и кружку для питья. К ним подошел Прухха. Прась подкралась к нему сзади и водой его окатила.

— Еще надо искупать тебя! — хохотали девушки.

— И так уж вырос, рукой звезды достаю, — отшучивался Прухха.

— А то весь сонный, — смеялась Прась. — Живо сон прошел, правда ведь? — Она глянула в его голубые глаза. Но, видя, что парень не обиделся, снова взяла полную кружку. Прухха спрятался за девушек. Прась подошла к нему. — Тебе все равно умыться надо. Расстегни ворот, засучи рукава, я тебе полью, — смело, как родному брату, сказала она.

А когда парень с удовольствием умылся, девушка вылила остаток ему на затылок. Тот сразу отскочил.

— Это тебе за то, что писем не писал. — Прась взглянула на него и тихо спросила: — Почему не писал?

— После скажу, — медленно и задумчиво ответил Прухха. — Собственно, не хотел беспокоить тебя. В большом городе весело: кино, театр, да и парней, видно, много.

— Нет, не прав ты. У меня и времени не было ходить развлекаться.

— Когда по телефону звонил, не подошла все же…

— Я на лекции была, не знала.

— Другие же девушки подошли, они с тобой ведь учатся.

— Они на другом курсе.

— Как моя мать говорила: курам на смех. Проторчал на почте у телефонной будки и ушел как дурак… Правда, что курам на смех…

Прась стало неловко, за него ли, за себя, не поняла. Взяла пустое ведро и побежала за водой. Вернулась. Парень хотел что-то сказать, но не успел. Бригадир Шурбин, стоявший в кузове прицепа, громко объявил:

— Товарищи, открываю краткий митинг. Слово даю председателю.

Салмин поднялся на прицеп. Люди стали собираться вокруг него. Одна старушка протолкнулась в середину, — видно, была туга на ухо, спросила:

— Какой это Митин? Который Сергея Семеныча выгораживал, что ли? Зачем его открывать? Мы все равно Сергея больше не примем.

Люди рассмеялись.

— Чего ржете, как жеребята? — недоумевала старушка. — Глаза наши устали на этих Митиных глядеть…

— Сваха, никакого Митина тут нет, — объяснил Шурбин. — Это короткое собрание так называется — митинг.

— Ладно, коли так, — согласилась старуха. Но не удержалась от упрека: — Кум Митри, ты тоже, как стал при должности, нос задрал. Говорил бы понятно, по-нашему…

— Тут, товарищи сельчане, ничего особенного… — начал Салмин.

Народ умолк, учительница успокоила ребятишек. Салмин поблагодарил народ за то, что работает засучив рукава. Напомнил всем:

— Сейчас у нас есть и чем конопатить, и досок достаточно. За пару дней до начала уборки нам надо этот сруб на мох посадить, то есть теперь уже на паклю, — поправился он. — Людей собралось достаточно. Мелкую работу пока прервем. Мужчины будут бревна подымать, женщины конопатить.

— С самого начала надо бы на мху рубить, венец за венцом, — раздался укоризненный голос.

— Да вот объясню вам. Наш это промах, конечно, — согласился Салмин. — В город за паклей послали товарища Мешкова. Он там долго был и денег много израсходовал. Не сумел вовремя управиться. Потому и сруб вовремя не проконопатили.

— Понятно, — раздались голоса. — Не надо посылать таких.

— Вперед знать будем, — согласился Салмин. — А теперь давайте подумаем, когда возьмемся сруб подымать.

Из толпы раздались голоса:

— Чего откладывать?! Сколько есть народу, сейчас и навалимся.

— Добро! Вот это настоящий ответ, — обрадовался Салмин.

На том митинг и кончился: стар и млад со всех сторон облепили сруб как муравьи.

К полудню сруб был разобран, венец за венцом. Натаскали пакли, сбрызнули ее водой, чтобы не разметало ветром, и сели перекусить на скорую руку. Ели все вместе, не разбирая, где твое, где мое. Выложили свои запасы на длинный, сложенный из новых пахучих досок стол. Оттого и еда много вкуснее казалась.

— Вот и ладно. Колхозом живем и колхозом полдничаем. Теперь снова за работу.

Старые тоже не хотели сидеть сложа руки. Больше всех суетилась Плаги-ака. Первые венцы уже были положены, а она вдруг спохватилась, замахала руками, запричитала. Вынула торопливо из-за пазухи пестрый носовой платок, развязала, достала медные монеты.

— Как же это я, старая, позабыла? Я же хотела эти, — показала она медяки на ладони, — хотела под подушки нового скотного двора положить, чтоб вечно простоял. Что же я наделала, старая?

Она совсем расстроилась, медяки с ладони на ладонь перекидывала, словно горячие угли. Бригадир Шурбин подозвал Ванюша, посоветовался с мужиками.

— Плаги-ака, будет по-твоему. А ну, мужики, берите ваги, ломы.

Угол сруба осторожно приподняли, не нарушая связки бревен.

— Плаги-ака, клади, чтобы вечно простоял наш коровник. Обычай наш такой.

— Пусть во веки веков простоит. — Старуха сунула медяк между первым дубовым венцом и каменным фундаментом. — Ладно уж, сельчане, над старым человеком не смейтесь. — Плаги-ака повернулась лицом к востоку, хотела перекреститься, но тут же раздумала, сложенные пальцы разжала, скомкала платок с оставшимися медяками, низко поклонилась срубу и отошла. Никто и не думал смеяться над старой женщиной.

ВРАГИ И ДРУЗЬЯ

Стояли погожие дни. Началась уборка. Ванюша беспокоили многолетние травы. Культура была незнакомая. Сеяли и сеяли травы, как придется, не знали даже, какие им земли по вкусу. Не шли они в «Знамени коммунизма». А отказаться или хоть разъяснений попросить Шихранов не смел. Гордость не позволяла. Наоборот, по травам первым в районе отсеялся и дал обязательство первым семена сдать. С Мешковым они обмозговали это дело. На то и мед копили и пчел держали. В случае чего продать, денег добыть, купить семена на поставку. И со счетоводом все обговорили.

Указание райисполкома отвести под многолетние травы сорок процентов всей площади и поставить на их уборку сорок процентов всех колхозников вызвало тревогу. Ведь основными культурами Шургел издавна были пшеница и рожь. Но указание было твердым, обсуждать его не полагалось. Сбор семян трав должен был обеспечить Ерусланов. Трудно ему было. Он нуждался в помощи специалистов и совсем не нуждался в уполномоченных, так называемых «толкачах», которые ничего в травосеянии не понимали. Он дал понять, что никакие уполномоченные не нужны колхозу, не может он обеспечивать их подводами и едой. Салмин с ним согласился, перестал выдавать продукты и давать записки на выездных лошадей. Четверо из уполномоченных уехали. Один же, «новичок», засел в правлении и, несмотря ни на что, продолжал давать «указания». Ванюш пригласил его в поле, дал ему в руки мотыгу, сам тоже взял и предложил разрыхлить участок люцерны, так как после дождя и ветра, не ко времени холодного, вся почва покрылась коркой.

Уйти, бросить работу уполномоченному было совестно, так как Ванюш рядом в поте лица трудился. Потом он стал говорить о том, что надо бы все это делать не руками, а машиной, на то, мол, машины и придумали, а труд этот адский, каверзный, только людей мучить. Было понятно, что уполномоченный выбился из сил, хоть сделал наполовину меньше, чем все остальные. Он попросился на речку, искупаться, позвал с собой и Ванюша. Работающие на участке женщины заглянули на делянку уполномоченного и ахнули: тот вместе с сорняками вырывал и люцерну.

— Уполномоченный-то лютик от люцерны не отличает! Посмотри поди, что наделал.

Уполномоченный обиделся:

— Товарищи, я вам не колхозник, в мою функцию прополка не входит.

Женщины переглянулись и отошли. Уполномоченный брезгливо сплюнул на кучу травы, распорядился:

— Продолжайте в том же духе, товарищи, а мне надо сообщить в район о ходе работ, готовиться к отчету. Правда, писать мне теперь его легче, ибо я сам принял непосредственное участие в работе… Думаю, вы меня поняли.

— Я вас понял, — сказал Ванюш недобро.

Уполномоченный, вытирая обильный пот с лица и шеи, пустился, все убыстряя шаг, ко встречной подводе. На телеге сидел Стюпан, по-татарски поджав под себя ноги. Уполномоченный махнул рукой в сторону села. Стюпан пытался возразить: ему надо было ехать за викой… Тот и слушать не хотел.

— Имею право воспользоваться любым видом транспорта. Я — райуполномоченный.

Подросток сказал, что уполномоченные теперь вроде в Шургелы не приезжают.

— Вот как! Кто тебе такие аполитичные толкования дал? Повтори! — рассердился уполномоченный.

— Ну уж ладно, садитесь. — Стюпан, не желая подводить своих, повернул лошадь.

Вечером уполномоченный жаловался по телефону, что в колхозе для них нет фондов, что ему не выписывают продуктов, хотя он лично участвует в работе, показывает пример выполнения норм выработки, что на прополке люцерны не хватает рабочих рук и надо немедленно снять с уборки ржи и послать на прополку новые силы.

Потом шепотом доложил, что руководство колхоза, особенно заведующий фермой, на кого возложена вся ответственность, недооценил сложность задания и не желает заниматься травой.

Он вспомнил о бывшем председателе колхоза, который ни одному уполномоченному ни в чем не отказывал, и решил сходить к нему домой. Но Шихранова в Шургелах не было.

— Очень жаль. Здесь без него все пошло кувырком, — выражал он свое сожаление жене Шихранова. — Они вот даже не сумели люцерну вырастить. Запустили все.

— Да как вам сказать, — ответила жена Шихранова. — Салмина и Ерусланова в селе любят, вон какой скотный двор достраивают, денно и нощно работают. Раньше мой Сергей как мучился, даже штрафовал многих, а всё на работу не выходили. А теперь вон видите, и без штрафов идут.

— И поделом, их только и штрафовать. Указ от седьмого августа надо применить, наказать по всей строгости, — привычно путал уполномоченный. — Я этого так не оставлю. Товарища Шихранова сняли совершенно необоснованно. — Перед уходом он шепнул: — Мы постараемся его вернуть, он-то принимал нас как подобает, никому не отказывал — квартиру отведет, и продукты выпишет, и сварить прикажет, и накормит. А эти — бездушные крохоборы!

Жена Шихранова последнего слова не поняла и рассудила по-своему:

— Что ж, конечно, по крохам собрал, дом построил. А на него теперь косо глядят. Он за колхоз старался, с райначальством ладил, не воровал же. Этот дом мы купили у одной колхозницы, Сергей деньги получал за председательство, не трудодни. Ему же положено было.

— Безусловно, согласно уставу артели. Никаких возражений и нареканий быть не может. — Уполномоченный направился к выходу. Но тут, наткнувшись на него, в дверь ввалился Матви Капитун. Он был, как всегда, во хмелю, заспанные глаза смотрели безразлично.

— Урине, а Урине, не слышишь, что ли? Возьми скорее, — протянул он тяжелый кувшин жене Шихранова. — Это медок с вашего улья.

Женщина стояла растерянно, не двигаясь, не протягивая руки.

— А, товарищ уполномоченный, — сказал Матви запросто, наконец заметив приезжего. — Угощайтесь, пахучий, свежий, нонешний.

Матви Капитун попросил пить. Воду глотал жадно, как путник в пустыне, ковш отдал хозяйке, ладонью вытер жидкую козью бородку.

— Товарищ, — понимающе кивнул он уполномоченному, — пойдемте, не пожалеете. Как раз мед качаем.

— Я занят, на минуту вот заглянул к супруге уважаемого товарища Шихранова… Должен засесть за статью в газету.

— А, вы товарищ газетный!.. Ошибся я. Ну ладно, — добавил он, — что ж, хоть и газетный, а мед-то, наверно, любите.

— Вы идите пригласите председателя и того молодого завфермой, — посоветовал тот.

— Что вы, полномочный товарищ, они ни ногой. Новая метла чисто метет.

Матви пошел было восвояси, но тут в избу влетел Мешков, раздраженно закричал:

— Куды кувшин притащил? Я не позволю колхозную продукцию расхищать. Верни! — Он полез на Капитуна чуть ли не с кулаками.

— Это же с шихрановского улья, пусть детишки на здоровье… — Матви попятился, спрятался за спину уполномоченного.

— Никакого улья у него не было, — обрезал Мешков. — Это я ему свой одолжил… в порядке уважения. Не суй нос куда не следует.

— Откуда я знал? — огрызнулся Капитун. — Кому верить из вас, попробуй пойми… Ну, раз так, пойду караулить пасеку.

Матви вышел. В сенях его догнал Мешков, с силой сжал плечо, сказал на ухо:

— Чурбан, ты что, не понимаешь, теперь все по-другому. Нет больше Шихранова, и нечего с ним якшаться. — Мешков протянул ему кувшин с медом.

— Это куда? — шепотом же спросил Матви, беря кувшин в руки. — К тебе домой нести?

— Ты что, меня хочешь в вора превратить? Неси обратно на пасеку.

— Почто туда напрасно нести? Ревкомиссия скажет, почему вначале утаили…

— Ох, чурбан недогадливый! Бултыхни в бочку, размешай. Карчама будет, во! — Мешков ткнул пальцем Матви в бок и выпихнул его из сеней. — Иди задами. Смотри, домой к себе не заверни. Не то отвяжу Бульдока, натравлю…

— Я мед не люблю, я только карчаму пью. — Матви даже заулыбался. — Собаки боюсь, вон она, — сказал он, показывая на огромного цепного пса.

— Иди, иди, растяпа, — торопил его Мешков. — Я Бульдока к себе заберу. Шихранов теперь не пред, нечего его овчаркой сторожить.

Матви юркнул в заднюю калитку. Мешков посмотрел вслед, убедился, что Капитун пошел к пасеке. Отвязал собаку, она попробовала было огрызнуться, стала, видно, забывать хозяина. Но он дал ей пинка, окликнул, и она послушно прилегла, косила глазом.

Мешков крикнул в избу:

— Товарищ Шихранова, я увожу свою собаку. Ты ее плохо кормишь. — Та не откликнулась.

На углу Мешкова встретила жена Угуллина Константина.

— Ай, бабы, ай, мама, волк! — вскрикнула она и, подхватив подол длинного платья, опрометью побежала вдоль улицы. — Бабы, берегитесь!

Она прибежала в правление и с перепугу даже забыла, зачем пришла. Ей предложили стул, она села, обеими руками замахала, еле переводя дух, стала говорить:

— Волка видела, всамделишного, сама видала! Недаром говорят бабы, Мешков жене хочет волчий тулуп справить. Уже одного, живого, на цепи домой повел… Знамо, сошьет. Они не то что мы!

Все удивились:

— Собака, наверно.

— Говорю вам, не собака, — отмахивалась Угуллина, — таких собак не бывает. На полтулупа за глаза хватит, истинный бог, правду говорю. Идите сами поглядите.

Наконец она вспомнила, зачем пришла. Вскочила, закричала радостно:

— Мне бы председателя или сына Спани! Кестень велел побыстрее прийти на свиноферму. Одна матка опоросилась, другая никак не может. Скорее, а то мой Кестень один не справляется.

Пошли звать Ванюша. Спросили, сколько поросят от другой, первой матки.

— Много. Может, целый десяток, а то и больше. Кестень велел сосчитать. Говорю, сам сосчитаешь. Я и дома испеку, бывает, хлеб и не знаю, сколько караваев напекла. Кестень считает. Считать не бабье дело. Мое дело испечь. Мужикам чего еще делать?

Она встала, посмотрела в окно.

— Пойду. Может, уж Мешкух зарезал серого. Ой, напужал же, антихрист этот! Ненасытное горло. Волкам покою не дает…

Она ушла. Все прямо помирали со смеху.

Все такая же перепуганная, она влетела на свиноферму, плотно прикрыла за собой дверь. Салмин и Ерусланов были уже там. Ванюш на ходу накинул на себя халат, завязал рукава и прошел за председателем в помещение, где слышался тонкий писк.

Вскоре прибежали четверо ребятишек. У дверей их остановила Угуллина с метлой в руке.

— Наше звено берет от этой матки поросят под шефство! — гордо объявил один. — Тетка Ултути, покажи нам поросят.

— Кочедыки, поросят не видали?! — Она хлопнула себя по бедрам. — Идите вон поглядите, как Мешкух волка приволок, живого, всамделишного. Пока не зарезал, бегите скорей.

Для ребят это было событие. Скоро по всему селу бежали мальчишки и девчонки, крича на разные голоса:

— Скорей, скорей! Мешков волка в мешке притащил!

На следующий день утром Ванюш пришел в правление, положил на стол большой пучок травы, позвал Салмина и бригадиров, сказал печально:

— Что будем делать, товарищи? Вот семенные травы. Не получилось ведь у нас, не умеем.

— Да, взялись не за свое, видно, дело. Сунулись в воду, не зная броду. Вот и загубили.

— Надо было упереться, всеми силами бороться. Раз не знаем, как можно браться? Тут и наша вина есть.

— Да кто бы нас послушался, — сказал Шурбин. — Разве можно не исполнить приказ райисполкома?

— Потом бы разобрались, — сказал Салмин. — Зато не загубили бы средства и силы, не провалили бы нового дела.

Из кабинета председателя выскочил вчерашний уполномоченный, заговорил возмущенно, торопясь, чтобы не перебили:

— Там, где бездушие и халатность, всякое дело гибнет на корню! Сумели запустить, сумейте выправить положение. Вы, как сказали мне в исполкоме райсовета, должны обеспечить семенами не только себя, но и пять-шесть других колхозов. Решение вы должны выполнить, лечь костьми, но выполнить. Скоро получите телефонограмму. Будут приняты решительные меры. — Уполномоченный закурил, стал быстро ходить взад-вперед по комнате. — Кроме устного доклада я написал письменное объяснение. Не могу мириться с косностью и равнодушием. По логике трава должна расти во всю мощь, а у вас она погибает.

— По логике-то она не растет, трава, — сказал Шурбин. — Вон мы на лучшей земле ее посеяли, а раз не знаем, как выходить, так и пропало дело.

— Мы же не семенное хозяйство. У нас даже агронома нет.

— Да полно вам оправдываться, — нетерпеливо перебил Ванюш. — Мы видели, как товарищ уполномоченный работал, и не его указания нам слушать.

— Вы член партии? — поинтересовался уполномоченный.

— Вот именно что да, — спокойно ответил Ванюш.

— Поэтому и головой полагается думать, — добавил Салмин.

— И ответственность нести, — твердо сказал Ванюш.

Уполномоченный сел за стол, вынул блокнот, что-то спешно стал писать, спросил фамилии присутствующих, хотя хорошо их знал, справился, не получена ли телефонограмма, взял у счетовода сведения, сколько посеяно трав, был ли уход, сколько пололи, поливали.

Вскоре принесли карандашом написанный текст телефонограммы, переданной из райисполкома.

— Что это значит? Руководящие указания нацарапали как курица лапой. Садитесь, перепишите и размножьте, — сказал он Анне Трофимовой. — Один экземпляр мне. — Он посмотрел на подпись и воскликнул удовлетворенно: — Ага, сам Митин подписал! Прекрасно! Теперь попробуйте не выполнить. Я не мягкотелый, меня не выгоните, как других. Я всего от вас добьюсь.

— Чего же? — спросил Ванюш. — Можете вы сделать, чтобы трава уродилась? Вот сейчас сделать?

— Вы, пожалуйста, не издевайтесь, — сказал уполномоченный, выкатывая глаза. — Вы, молодой человек, очень уж распрыгались, вам не вредно вспомнить, что выше головы уши не растут. С вами мы еще поговорим в другом месте.

— Да только не угрожайте, не угрожайте, товарищ уважаемый, — сказал Салмин. — Иван Петрович здесь не один, и, как вы видите, мы его мнение разделяем. Думаю, что и колхозники нас поддержат.

Они вышли из правления, не взглянув на ретивого уполномоченного.

Далеко от села, на огромном, глазом не окинуть, поле жали пшеницу. Трещали лобогрейки. Вслед за ними шли женщины и девушки, вязали снопы, ставили на попа, чтобы до конца дня подсохли. Потом складывали в копны. Ребятишки загребали рассыпанные колосья граблями. За ними еще шла малышня, с подвешенными на боку сумками, собирала колоски. Девушки пели, как водится, частушки:

На участке, откуда уже вывезли снопы, пасли телят. Вместе с Педером и Тимером пришел и Кутр Кузьма. Старик, видать, не доверял ребятишкам, следил за стадом, чтобы не трогало хлеб. И он прислушивался к песням девушек. «Эх, сюда бы еще дочь Лизук, на всю бы округу песня разлилась, — думал он. — Да и Ванюш бы подтянул».

Лето подходило к концу. Трава на улицах, ее у нас называют птичьей, наверно потому, что в это время ее с аппетитом клюют куры и осенние петушки, порыжела. На желтых акациях повисли стручки, полненькие, ядреные, к полудню они лопались с треском. Поспела черемуха, висели мелкие черные-пречерные гроздья. Значит, созрела и рожь.

Опустели гнезда грачей на ивах. Их птенцы давно подросли, вместе с родителями летали над пустеющими полями. И скворцов уже в селе не видно, они тоже покинули свои домики и теперь носятся большими стаями над выгонами, весело перекликаясь. В жарком солнечном воздухе, как стрелы, мелькают ласточки, кричат на лету от радости. Еще бы не радоваться: у них тоже то самец, то самка нет-нет да заглянут под застреху сарая, где в гнездышке, похожем на гриб, пищат их ненасытные дети. Пока они не подросли, но уже оперились: и клювы у них не желтенькие, и, увидев человека, умеют прятаться; иногда пробуют взлететь, но им еще нельзя, родители как могли привязали их за лапки к гнезду конским волосом.

И голуби теперь больше времени проводят на гумнах, где вдоволь спелого зерна — не ленись, клюй да запивай водой, — правда, за ней приходится летать на речку или на родник. Они смелее других птиц, ходят, важно раскачиваясь, по току, воркуют, кружатся под ногами у людей.

— Э-э, и мы с Элексеем радуемся на своих детей, как вот эти голуби, — сказала Нинуш. — Что ни день растут. Старший уже в этом году в пятый класс пойдет учиться.

— Дети для родителей радость, пока растут, а как вырастут, с ними и горя по горло, — послышался печальный голос матери Сухви.

— Это отчего же? — спросила Нинуш.

Лизук не ответила, вздохнув, потерла на ладони метелку люцерны, стала рассматривать мелкие зеленоватые семена.

— Много ли насбираешь вот так? Третий день спины не разгибаем, а зерен-то полведра нет. Руки уж онемели.

— А может, это оттого, что неумелые мы? — сказала Нинуш осторожно. — Может, у других-то и урожай другой был бы и работа по-другому шла?..

— А все может быть, — сказала Лизук, опустив голову.

Нинуш стало неловко и жалко Лизук. В самом деле, нелегко матери. Да и как еще ей самой, Нинуш, придется, когда Таня подрастет. Ничего ведь не известно. Она перевела разговор на другое:

— Пошла бы я молотить на ток, если бы Ванюш не просил люцерну эту… Нехорошо его подводить. И так на него многие зубы точат. Твой зять, — сказала она Лизук, — такой весь худущий, как больной. — И не сдержалась она, все же уколола: — Все из-за твоей дочки переживает… Где она сейчас-то?

Лизук сказала, что дочь ее уехала в Чебоксары учиться, и призналась с болью:

— Стыдно, конечно, говорить, а только не знаю, учится ли она там, работает ли. Больно мне… Вырастила без отца, все думала, горе тяжелое забуду. Вот вырастет, думала, дочь, выдам замуж, буду внучат нянчить. А теперь не могу сельчанам и в глаза смотреть. — Лизук вытерла слезы. — Никогда о такой печали не думала, не ждала.

— Сказывают, на артистку учиться поехала. Правда?

— Не в своем она уме. Без согласия зятя, говорила ей, никуда не вздумай уезжать. Не послушалась ни его, ни меня. Сбили ее, испортили. Злые люди нашептали, что муж с другими гуляет. А ты ведь знаешь, когда баба первого под сердцем носит, чего только с ней не бывает. Чегесь эта в трудную минуту встретилась да Люля Трофимова.

— Они разве вместе?

— Да ведь раньше-то соперничали, а нынче вместе пьют. У Люли, слышь, Эдик какой-то завелся, стихи вроде пишет. Вот он и напел нашей-то Сухви: «Талант у тебя, а таланту дорогу», — говорит. Я уж в Буинск ездила, мне Анись все рассказала. Чегесь сначала Анись в ход пустила. Подработать, выпить хочет. Ласточка, а уж нынче-то на нее, старуху, не больно льстятся, совсем износилась. Да спасибо, Анись-то хороший человек попался, твердый. Не побрезговал. На ноги ее поставил. — Лизук минуту молчала, потом с горечью спросила: — Неужто я так дочь воспитала, как Сидоровы свою Анись? Разве я такая мать, как Елвен?

Лизук заплакала. Нинуш погладила ее по спине, успокоила:

— Ну мало ли что бывает. Молодая еще баба, — может, ребенка родит, в разум придет.

— Да вот страх-то, — дитя она не хочет. От него, говорит, ни за что ребенка не хочу. Он, говорит, не мой муж, он за всякой бабой бегает. Ой, злые языки хуже ножа. Я ведь не слепая — сама вижу, зять не такой. Я бы отлупила ее, да ведь беременная.

— Это как же она ребенка не хочет? — ужаснулась Нинуш. — Он ведь уж небось большой, живой. Зверь она, что ли?

Лизук смотрела на Нинуш благодарно.

— Спасибо тебе, я хоть душу отведу, первый раз все скажу, а то в себе держать мочи нет… Сначала Сухви ночи не спала, все о сыне Спани думала. Говорила я ей: коли хочешь учиться — уезжай, обожди, не выходи замуж. Не послушалась. Я, конечно, не против была, разве можно не полюбить сына Спани? Нам лучшего человека не нужно. А теперь… Ой, сердце разрывается!.. Нинуш, ты поговорила бы с ней, — может, приедет еще. Боюсь, плохо с ней кончится. На меня прямо как на врага кидается.

— А я так думаю: зашлась она. И в детстве была капризная.

— Да нет, это Чегесь да Люля сбивают. Не в первый раз, говорят, разводиться. Они-то привычны. Это, говорят, просто, не век же с мужем жить. И откуда только эти разводы взялись, зачем разрешают?

Лизук и говорить больше не могла. Без разбора брала стебельки на ладонь и терла до боли. На зеленоватые мелкие-мелкие зернышки капали слезы. Нинуш тоже не сдержалась, часто замигала.

Послышался рокот мотора. Поднимая столб пыли, подкатила легковая машина. Из нее вышел Митин, лицо потное, ворот у серой диагоналевой гимнастерки расстегнут. За ним — женщина средних лет в пестром платье, в простых брезентовых туфлях. Густые волосы тяжелым узлом лежали на затылке. Такую прическу у нас называют «майралла», что значит прическа русской женщины.

— Здравствуйте, — поздоровались приехавшие.

Нинуш и Лизук поклонились вежливо.

— Снопов навезли порядочно. Почему не молотите? — Женщина окинула взглядом скирды и копны, плотной стеной окружившие гумно.

Колхозницы объяснили, что по чьему-то распоряжению людей перевели на траву.

— Вот и прекрасно. Не следовало чьего-то распоряжения дожидаться. — Митин вытер лицо. Обращаясь к женщине в пестром платье, многозначительно заметил: — Убедитесь, товарищ Симакова, даже такую ценную культуру без нажима вовремя не убирают. Безобразие! Не выполняется указание руководства района насчет семян многолетних трав. Ну-ка покажите, сколько намолотили семян? — подошел он к колхозницам.

— Тут молотить нечего, руками щиплем.

— Вы, товарищ колхозница, неправы, — строго обратился к Нинуш Митин. — Каждый грамм этих семян на вес золота ценится. Надо трудиться сознательно.

— Оно-то, может, и так, да мы, наверно, это золото не знаем, как собрать, и уж очень мало его. А летний день год кормит. Жара вон какая, даже птицы задыхаются. Осыплется хлеб. Каждый человек сейчас на уборке дорог, — сказала Нинуш.

— Ну и пусть птицы издыхают, раз им жить надоело, — махнул рукой Митин и полез в машину. Женщина, приехавшая с ним, поклонилась Нинуш и Лизук, тоже села рядом с Митиным.

Машина поехала полем, Митин заговорил, барабаня белыми пухлыми пальцами по дверке кабины:

— Слышите, товарищ секретарь райкома, запустили вы воспитательную работу среди колхозников. По сути дела, колхозница высказывалась против политики травополья. Вот вам новое руководство Салмина и еще этого, молодого, как его…

— Вы имеете в виду Ерусланова? — напомнила Симакова.

— Да, да. Он, как мне кажется, стал главной скрипкой в Шургелах. Мне рассказывал здешний уполномоченный, что Ерусланов активно выступает против прогрессивного севооборота. Надо заняться этим молодым человеком.

— Я не слышала, чтобы он высказывался против. Насколько я его знаю, он не глуп, думаю, зря говорить не будет.

— Конечно, вы будете на каждом шагу его защищать. Вы его утвердили, как секретарь по кадрам.

— Не только я. Это было мнение всего руководства райкома.

— Ерусланов приворожил вас своими партизанскими методами работы. Вон тем коровником, — Митин показал в ту сторону, где на краю деревни высился новый коровник. — Если говорить в открытую, и с этим хлевом он потрепал райисполкому нервы, даже до того дошел, что на дороге остановил машины с красным кирпичом, предназначенным для других целей. Это же открытый разбой.

— Да ну?! — Симакова расхохоталась. — Ай да молодец! Таких нам и надо побольше, зубастых, настойчивых, деловых не по возрасту, напористых…

— Но, во всяком случае, не анархистов и не партизан в плохом смысле слова, — прервал Симакову Митин и, наклонившись к ее уху, сказал осторожно: — Тут посторонних нет, я должен в порядке служебной и партийной обязанности раскрыть вам, как секретарю по кадрам, одно обстоятельство. Мне стало на этих днях известно, что у вышеназванного молодого человека не совсем благополучно с биографией. Может, вы знаете, как руководитель кадров района?

— А что? Я ничего плохого не слышала.

— Плохо, Вера Васильевна, плохо, поздновато узнаете о важнейших обстоятельствах.

— Конечно, обо всем надо знать вовремя, согласна. Ну что у него, с происхождением неважно? Он сын бывшего кулака или там…

— Кабы так, это еще полбеды. Тут попахивает худшим. — Еще больше снизив голос и озираясь настороженно, Митин сообщил: — Ваш Ерусланов является сыном репрессированного по весьма опасным мотивам Петра Ерусланова, изъятого из нашего общества в тридцать седьмом. Я уже имею документ, попросил заняться.

— Насколько мне известно, его отец, Петр Ерусланов, погиб на фронте Великой Отечественной войны, — спокойно сказала Симакова. — Погиб смертью храбрых, награжден орденами и медалями за отвагу.

— Да, когда его приперли к стене, он, чтобы смыть свои грешки, под видом добровольца уехал на фронт. — Митин тяжело закашлялся, закурил. — А положим, если бы он в плен попал, наверняка стал бы изменником родины.

— Однако этого не случилось. Он, как я понимаю, не пытался попасть в плен, не запятнал свое имя… Что-то не верится, товарищ Митин. Да и вообще, как мне кажется, так судить о людях нельзя. Тогда, в тридцать седьмом, было много людей взято. Не может быть, чтобы через двадцать лет после победы Великого Октября у нас в стране было столько вредителей…

— Что это вы? Ревизуете мудрейшую политику? Не ожидал я от вас. — Митин подозрительно оглядел Симакову. — Не ожидал от секретаря райкома подобных высказываний. У меня бы язык не повернулся. Вы думаете, что говорите?

— Да, думаю и думала раньше, когда еще работала в сельском Совете. Нередко тогда люди исчезали бесследно, как утопленники в омуте.

— Я прекращаю разговор на эту тему… А Еруслановым вам все равно придется заняться. Мы не можем не интересоваться прошлым наших товарищей… — Он помолчал немного, потом спросил осторожно: — А как вы, Вера Васильевна, считаете, упорно ходят слухи, что часть из сосланных будто бы возвратится? Правильно это или нет? Не кажется ли вам, что это безрассудное решение то же самое, что — я беру грубое сравнение, но верное, по-моему, — из клетки выпустить голодного волка и прямиком в овчарню, к овцам с ягнятами…

— Если эти люди — наши товарищи, добрые люди их примут с радостью, я думаю. Они не волки, и мы тоже не овцы с ягнятами. Деление нашего общества на волков и овец в наше время по меньшей мере оскорбительно. Кто же вы, например, — овца или волк?

Митин замигал растерянно, неприязненно пробурчал:

— Одним словом, к этому вопросу мы относимся по-разному. Я это понял.

— Да, по-разному, — согласилась Симакова. — И к работе — по-разному. Вы дали телефонограмму о переводе сорока процентов колхозников на уборку люцерны. Почему именно сорок процентов?

— Отвечу. — И Митин начал целую речь: — Надо было спасти многолетние травы, обеспечить уход за семенными участками, их уборку. Раз сорок процентов площадей занято под многолетними травами, то, естественно, сорок процентов рабочей силы должно постоянно работать на выращивании этой ценной культуры и уборке ее. Перед руководством я персонально в первую голову отвечаю за это. Я обязался выправить положение и сейчас должен проверить исполнение.

Митин постучал себя ребром ладони по шее, раздраженно сказал:

— У меня этот колхоз вот где сидит. И тут еще саботаж… Мы должны своевременно пресечь. Вы поддержи́те райисполком…

— А хлеб-то, говорят колхозницы, поспел, осыпается.

— Мы проконтролируем выполнение сдачи хлеба государству. — Митин для внушительности кашлянул, с усмешкой сказал: — Не сдадут положенного, мы им ни килограмма не разрешим расходовать на свои нужды. Вы не беспокойтесь, они сами забегают, им податься некуда.

— Они, мы… — Симакова поглядела на Митина, будто разглядывала. — Что мы — воюем, что ли, друг с другом. «Иду на вы» — так встарь князья друг другу войну объявляли. Вы о том подумайте, что, если хлеб вовремя не уберут, потери большие будут. И если у них для себя ничего не останется, как им тогда?

Председатель исполкома ответил не раздумывая:

— Это не наша забота, у колхозников есть личное хозяйство — картошка, овощи, скот. Проживут. Жили же в войну.

— А если ваш план распределения посевных площадей нереален? Вы подумайте: сорок процентов земель под травы! А как их возделывать, колхозники не знают…

— Ну, это тоже не наша забота. Спустили план, — значит, мы должны требовать практической реализации. Я, слава богу, двенадцать лет в исполкоме и ни разу не подумал — реален план или не реален. Он — закон. У нас с вами централизм. Подчинение нижестоящих вышестоящим, меньшинства большинству.

— У нас же не просто централизм — демократический. И потом, как вы думаете, каждый коммунист должен иметь свое мнение по вопросам партийной политики? А если так, имеет ли он право держать его про себя, в тайне? Я не призываю вас к неподчинению. Но ведь голова на что-нибудь дана.

— Я вас тоже не понимаю, товарищ Симакова, — все больше раздражался Митин. — Я, товарищ Симакова, подчиняюсь партийным решениям, не мое дело мудрить. Я понял только одно — вы все систематически проводите политику недоверия и изоляции меня в деле руководства районом…

Неизвестно, чем бы кончился их разговор, но тут машина подъехала к участку многолетних трав.

Митин слез с машины и, взяв бригадира Шурбина «по-товарищески» под руку, чему тот очень удивился, отвел его в сторону и стал расспрашивать об отце Ванюша: почему его арестовали.

— Да ведь кто его знает почему, — раздумчиво сказал Шурбин, — знамо дело, донес кто-нибудь.

— А что донес? — настойчиво спрашивал Митин.

Шурбин надвинул кепку на лоб.

— Да это уж у них надо спросить, о чем они доносили. Иван Маськин да Мешков день и ночь тогда строчили. Могли бы по их письмам полсела забрать. Да вот мы живем. Про Педера только поверили, а почему — кто ж знает. А хороший мужик был Ерусланов, — сокрушенно покачал головой Шурбин.

— Словом, факт, что отец Ерусланова действительно был посажен по политмотивам?

— Выходит, так, — сожалеючи кивнул головой Шурбин.

— Вот это важно. Очевидно, он был против колхозов, против политики, против нашего кровного дела. Как вы думаете? — Митин посмотрел через плечо на Симакову, но она отошла к женщинам.

— Ну что вы, — возмутился Шурбин. — Ерусланов был прямой мужик, свой, работал хорошо, жил бедновато. Любил в глаза правду сказать. Иван Петрович, его сын, такой же. Вылитый отец.

Митин записал то, что сказал бригадир:

— «Вылитый отец». Я записал ваши слова, думаю, вы от них не откажетесь.

— От чего там отказываться? Радоваться надо, если сын на хорошего отца похож. Его отец погиб на войне за нас. Награды имеет и пал геройски, со связкой гранат бросился под танк. На такое не каждый решится.

— Он хотел искупить свою тяжкую вину перед народом, так надо понимать. Забывать прошлое нельзя.

Митин вырвал листок, исписанный мелким почерком, протянул бригадиру.

— Мое срочное распоряжение: усилить уборку люцерны, обеспечить обмолот ее семян. О выполнении доложить мне через три дня. Сейчас мы уезжаем. Салмин где-то пропадает, я его не буду дожидаться. Да… — Митин взял обратно бумагу и приписал: «В ближайшие два дня скосить весь участок семенной люцерны, перебросив сюда лобогрейки и прочую технику со всех других полей». Вот так, — сказал он. — Доложить мне.

Шурбин сказал, что Салмин на молотьбе на дальнем току, а Ерусланов в Киятском лесу, где пасутся коровы.

— В лесу? Кто вам разрешил?

— Лесхоз. Мы им просеки вычистили, хворост собрали, сено накосили, еще кое-что сделали. Ерусланов сумел договориться.

— А почему все это делается без ведома районного руководства?

Подошла Симакова, и Митин обратился к ней возмущенно:

— Вы представляете, Вера Васильевна, без нашего ведома вывели коров за Свиягу, на территорию чужого района! Как будто для них ни райком, ни райисполком не существуют. Полная анархия! — Он развел руками, сунул блокнот в нагрудный карман. — Безобразие!

— А что тут плохого?

— Поехали, по дороге объясню.

Они сели в машину. Митин не захотел заглянуть на ток, где шла молотьба, сказав, что там ничего интересного нет, что Шургелы, как и все другие колхозы, сами заинтересованы в том, чтобы быстрее сдать хлеб и получить свои пятнадцать процентов.

— Как прекрасно придумано это — пятнадцать процентов! Просто изумительно. Хочешь получить больше хлеба — сдавай больше, — рассуждал председатель исполкома.

— Человек-то каждый день должен есть, да не раз, — сказала Симакова. — Надо бы материально заинтересовать колхозников…

— Мы уже перешагнули через эту материальную заинтересованность. Теперь сознание должно быть. Но у вас, я понимаю, свои взгляды. Ревизуете, ревизуете помаленьку.

— Вы готовы на всех ярлыки навесить. И руководит вами недоверие, недоброжелательность, даже хуже. Этим вы и гордитесь.

— Я не горжусь, скромность — мое правило. Наше общее правило, — поспешил уточнить Митин. — Но когда факты подсказывают, я делаю свои выводы. Нравятся они отдельным товарищам или нет — меня это меньше всего интересует. — И, боясь, что Симакова опять вступит с ним в спор, Митин перевел речь на другое: — Вот вы не поняли, почему я против пастьбы коров в чужом районе. Вы считаете это выходом из положения. А я вижу дальше — здесь другое, завуалированное.

— Что же? — спросила Симакова резко.

— А то, что они, в первую голову этот Ерусланов, хотят бесконтрольно расходовать животноводческие продукты.

— Не доверяете, значит?

— Как хотите понимайте, — многозначительно ответил Митин.

— Всем не доверяете?

Митин надулся и замолчал.

— А себе? — уже зло спросила Симакова.

Митин молчал.

— А вам доверяют? Как вы думаете, люди вам доверяют? — настойчиво требовала Симакова. — Или думать не ваша обязанность?

Митин молчал, но заворочался, тревожно глядя на широкую спину шофера. Шофер не поворачивал головы, будто и не слышал разговоров.

Не обменявшись более ни одним словом, они доехали до правления. Не успели войти в помещение, как их окликнул Салмин, прикативший на старом велосипеде Ерусланова. На нем была выгоревшая на солнце, изрядно потертая гимнастерка, запыленные кирзовые сапоги. Через плечо висела полевая сумка.

— Только что услыхал о вашем приезде, прикатил. Салам! — торопливо поздоровался он с гостями.

Симакова расспросила, как идет молотьба, уборка в целом, захотела побывать на гумне. Митин спросил, почему общественный скот направили пастись в лес, в чужой лесхоз.

— Мы обсудили предложение Ерусланова у себя на открытом партсобрании и одобрили его. Это взаимовыгодно и колхозу и лесхозу. Надои повысились — это решающее доказательство…

— Это всего-навсего временный выход из положения. А чем будете кормить в стойловый период? Вы загубили ценный корм — травы. — Митин держал в руке только что полученную районную газету, поискал в ней что-то, потом ткнул пальцем в угол второй полосы, где было набрано большими буквами: «Недооценка, скорее бездушие, в Шургелах». И ниже мелким шрифтом: «Вместо фельетона». По выражению лица Митина было заметно: он знал, что «Вместо фельетона» должно было появиться, и поэтому, довольно улыбнувшись, сказал: — Прочитайте. Прославились. Совершенно верно — бездушие. Я собственными глазами убедился. Даже больше, чем бездушие. Салмин и Симакова читали: «Сейчас приняты кардинальные меры по спасению ценной культуры. Поскольку бездушие в данном вопросе граничит с преступлением, то оно должно быть наказано». Салмин взглянул на Митина и, стараясь быть спокойным, сказал твердо:

— А я, товарищ Митин, от имени всех колхозников прошу вас отменить неразумное указание. Пока сорок процентов работников собирает семена люцерны, хлеб осыпается. Вы понимаете? Хлеб! — Он побледнел.

— Нет! — отрезал Митин. — И вы ответите!

— А мы будем требовать отмены непродуманного решения, — хрипло сказал Салмин. — Я думаю, райком нас поддержит. И вам разъяснит, что вредно, а что полезно. И не пугайте. Как бы…

— Отменяйте! — поспешно крикнул Митин. — Я ответственность нести не буду. Я понял, понял все! — Он прошелся по комнате, вышел на улицу, будто внезапно отяжелев, с трудом вскарабкался в машину и никак не мог усесться удобно. Салмин стоял на крыльце, провожая Митина. На прощанье Митин все же постарался улыбнуться и приветственно поднять руку, но машина сильно дернула, он покачнулся, сморщился, — видно, ушибся…

Салмин, нещадно чадя цигаркой, вошел в правление. Симаковой удалось разыскать по телефону Ильина. Она уже поговорила с ним.

— Уехал? — спросила она о Митине.

— Помчался. Как заяц…

— Степан Николаевич хотел с ним переговорить насчет телефонограммы. Он ему вправит мозги.

— Митин с ума сойдет. — Салмин сел, оперся об угол стола. — Конечно, не хочется, чтоб райком и райисполком из-за нас конфликтовали.

— Вы не беспокойтесь, до завтрашнего дня вопрос разрешим. А сейчас давайте-ка сходим на ток.

— Может быть, почаевничаете, немного отдохнете?

— Нет, нет, я не устала, пошли быстрее. — Симакова первая вышла из правления. — Заготзерно ваш хлеб принимает прямо с гумна? — поинтересовалась Симакова.

— Первые машины пришлось досушить, теперь принимает.

Они прошли околицу.

— Ефрем Васильевич, что неладно в биографии Ерусланова?

От неожиданного вопроса Салмин остановился, поморщился, развел руками:

— С происхождением у него все в порядке, а с женой у него нелады. Ушла от него.

— Это я знаю. Меня беспокоит судьба его отца.

— А, вон о чем вы, Вера Васильевна. Ну что ж, в тридцать седьмом посадили его. Меня тогда не было, я на шахтах был. — Салмин, стоя посреди дороги и глядя пристально в глаза Симаковой, сказал твердо, горячо: — Голову на отсечение даю, что Педер Ерусланов не виноват!

— Я тоже так думаю, — серьезно сказала ему Симакова.

— Тогда давайте вместе за правду, согласны?

— Кабы я не была согласна, не стала бы вас спрашивать.

— Меня уже вызывали, расспрашивали.

— Я так и думала. Митин заварил кашу. Но ничего, я поговорю с Ильиным.

В тяжелых раздумьях шли они молча, и, только когда увидели работающих, услышали песни, стало им полегче. Им навстречу шагал Ванюш. Рубашка на нем вся в пыли, рукава засучил по локоть, в руке держал листок бумаги.

— Здравствуйте, — кивнул он и протянул Салмину листок. — Ордер — разрешение на сбор желудей в дубравнике, возле Русских Кищак.

— Молодец, Иван Петрович, — сердечно похвалил его Салмин. — А как там наши коровы?

— Как слоны разъелись, — весело засмеялся Ванюш. — Еще недели три продержим. Молока здорово прибавили. Надо будет выделить еще лошадь для молоковозчика. Двух не хватает.

— Вот видите, Вера Васильевна, Митин нас обвиняет в анархизме, а дела у нас понемногу поправляются.