Шусс

Глава 12

Поль, мой дорогой друг, ты мне звонил, интересуясь, здоров ли я, не отправился ли в путешествие или, может быть, решил замолчать. На самом деле всего понемножку. Поселившись в Пор-Гримо, я удалился от событий, развивавшихся своим чередом. И вдруг почувствовал необходимость писать. Ты, несомненно, хороший психолог. Изложенные черным по белому воспоминания теряют остроту. Я даже говорю себе: «Все, что меня потрясло, — пустяки». Я бы давно образумился, если бы не был старым эгоистом. Давно — это значит три недели назад, когда Рок упал, о чем я тебе не сообщил. К счастью, на этот раз обошлось без травм. Мы видели его падение по телевизору. Банальное рядовое падение, какие случаются часто. Рок стартовал четырнадцатым, шел быстро, аккуратно вписывался в повороты. Это произошло в девятых воротах. Он в них не попал, было хорошо видно, как он потерял равновесие, пытался устоять, налетел на правый флаг ворот, и все закончилось взметнувшимся снежным облаком. Я сидел между Бертой и Дебелем, он без единого слова выключил телевизор. Берта поняла сразу, что потеряла все. Заметим, что Дебель также понес некоторый убыток. Мои потери были серьезней, но не об этом я думал. Если изложить кратко, я рассуждал примерно так: «Берта решила сопротивляться. Теперь она целиком во власти шантажиста. Он будет энергично действовать, чтобы прибрать к рукам фабрику, но не пойдет в открытую. Шантажист воспользуется подставным лицом, которым окажется кто-то из нас, может быть Лангонь, кто знает. Кончится тем, что его вычислят. Подождем».

Ты заметил, я целиком принял точку зрения Массомбра. Последующие часы только укрепили мое мнение. Рок совладал со своими эмоциями, он знал, бедняга, на что шел, просил у Берты прощения. С ним были Массомбр и я. Лангонь, Деррьен и Дебель предпочли остаться с Бертой. Они пытались ее убедить, что падение Жан-Поля ничего не значит, полдюжины других участников тоже упали. Поль, тебе самому знакомы ничего не значащие слова утешения, произносимые в подобных случаях.

Рок повторял:

— Я не видел ворот. Но я хорошо изучил трассу, я знал ее наизусть.

Словно пострадавший в автомобильной аварии, рассказывающий о происшествии, Жан-Поль неустанно повторял:

— Я был в порядке, чувствовал себя в прекрасной форме. Анонимное письмо казалось мне шуткой.

Мы не перебивая слушали его, ожидая услышать какую-нибудь важную деталь в этом потоке слов. Но когда мы уже перестали воспринимать его рассказ, Рок сказал:

— Виноват легкий туман.

Массомбр ущипнул меня за руку.

— А что, был туман? — спросил он. — Я не заметил.

— Очень легкий туман, — уточнил Рок. — На такой обычно не обращают внимания.

Он пожал нам руки.

— Благодаря вам я почувствовал себя лучше. Я так сожалею.

Массомбр затащил меня в бар, залитый светом. Не забудем, что в Санкт-Морице царила праздничная атмосфера, несмотря на непрерывно падающий снег, целые толпы приехали посмотреть на знаменитые соревнования. Массомбр заказал два грога.

— Легкий туман, — начал он. — Вы, конечно, поняли. Он был только в голове у несчастного Рока. Жан-

Поль сам в этом не слишком уверен, но, как я и предупреждал, ему подсыпали наркотик. Нет, не будем уточнять, кто и когда. Есть более срочные дела, по возвращении в Гренобль я постараюсь узнать, заплатили ли ему и если да, то сколько. Наполовину я уже провел расследование. У Рока счет в «Креди Агриколь». Деньги, дорогой Бланкар, всюду деньги. Они наилучший индикатор.

— И что это докажет?

— А то, что мадам Комбаз решила авансом возместить Року убытки. Я опять возвращаюсь к той же мысли. Мадам Комбаз платит чемпионам, чтобы противостоять конкуренту, оплачивающему шпионов. Эта заранее проигранная битва, но она может подтолкнуть противников договориться. Они могут сказать друг другу: «Давайте заключим полюбовное соглашение. Я покупаю фирму, а вы остаетесь председателем совета директоров». Согласен, все это из области гипотез, но в глубине души я голову даю на отсечение, что мадам Комбаз, Деррьен и Рок — союзники. Достаточно было, чтобы один из них выиграл, и мадам Комбаз — триумфатор. Ладно, они проиграли, значит, наступил момент для заключительного торга.

И опять потянулась череда дней. Массомбр преумножил усилия, а я спасался бензотилом. Бедная Эвелина! Я открыл для себя пагубную силу наркотика, конечно, не самого опасного, но способного вызвать отвращение к самому себе, притупить чувства и сделать необходимым его частое употребление.

Эвелина по-прежнему находилась в клинике и, возможно, должна была там оставаться дольше намеченного срока. Она очень плохо восприняла новость о несчастном случае с Роком: отказывалась есть, у нее бывали приступы неистовства, наступил упадок сил, короче, мне запретили ее посещать. Берта пребывала в каком-то злобном молчании, а мне нисколько не хотелось ее оттуда вытаскивать. Мы общались по телефону, очень кратко, скорее мы обменивались сигналами, которые должны были обозначать дружбу, но на самом деле выражали растущее раздражение. Единственное, что я могу мимоходом отметить, Берта не казалась мне угнетенной. По интонациям хорошо знакомого голоса можно догадаться о том, что пытаются утаить слова.

И за ее словами, если можно так сказать, я угадывал что-то вроде облегчения. В то же время все. вокруг нее рушилось. Неудача Рока снова вызвала на фабрике все усиливающееся волнение персонала. Провал «велос» требовал кардинальных решений. Дирекция вынуждена была сократить персонал, если она хотела продолжать выпускать обычные «комбаз». А дирекция (Берта и ее административный совет) колебалась.

— Продавай, — говорил я ей.

— Но кому? Никто не объявляется.

— А те японцы?..

— Исчезли.

— И никого другого?

— Никого.

Казалось, в этих репликах должно было прозвучать какое-то отчаяние. А я различал лишь раздражение человека, которому надоело повторять одно и то же. Мне звонили Дебель, Лангонь. Мы ждали покупателя, который обязан был вскоре появиться. По крайней мере, я был в этом уверен, поскольку Массомбр убедил меня, что Берту шантажируют. Он звонил мне с короткими сообщеними, я запомнил два из них, сильно меня удивившие. Первое касалось Берты. Она, вопреки моим предположениям, не могла утаить часть денег. Ее особняк был заложен, акции проданы. Вокруг вилась стая кредиторов, уже давно выслеживавших ее. Как же она смогла бы припрятать капитал?

— Меня удивляет, — сказал Массомбр, — почему она, такая искушенная в делах, не подготовила отступления. Заметьте, я не специалист в финансовых делах, но почти уверен в том, что говорю: она разорена. Скоро последует объявление о банкротстве, и об этом уже говорят в Гренобле.

Второе сообщение поступило в тот же день, он даже запыхался, так торопился.

— Рок, маленький Рок, тоже получил. Пятьдесят тысяч франков, чеком.

— Подписано Бертой? — закричал я.

— Естественно. Все, что она смогла наскрести перед банкротством.

— Ничего не понимаю. Почему сто, потом пятьдесят тысяч, почему не пятьдесят и пятьдесят? Риск-то был примерно одинаков.

— Слушайте, Бланкар. Я к вам приеду сегодня вечером и все объясню.

Ах, Поль, какие страшные часы я пережил. Мне нужно было бы без предупреждения нагрянуть к тебе, чтобы еще раз ввести в курс событий. Ты гораздо лучше меня знаешь человеческие сердца. Ты меня учил пробираться через лабиринт сокровенных и часто постыдных чувств. Сам я человек простодушный, малейшая интрига застигает меня врасплох, выбивает из колеи, глубоко ранит. Поведение Берты вызывало у меня отвращение. Чтобы усугубить мои терзания, Массомбр опоздал.

— Вы меня заставляете работать как каторжника, — начал он, упав в кресло. — Слушайте, сначала маленький вопрос. Помните замечание Рока: «Виноват легкий туман»?

— Прекрасно помню, я даже очень удивился, поскольку никакого тумана не было.

— И это вас не навело на след?

— Какой след? Я думаю, Рок, потрясенный падением, пытался найти оправдание.

— Нет, совсем нет. Он это сказал, чтобы косвенно навести на мысль, что был одурманен наркотиком. Эффект тумана почти всегда возникает после приема производных индоцида или аналогичных средств. Но, знаете, я не химик.

— Я в курсе. Я принимаю бензотил и понимаю, о чем вы говорите.

— Тогда вы должны были заметить, что этот наркотик действует не долго. Когда Року могли его подсыпать? Только за завтраком, то есть задолго до старта, особенно если учесть, что он стартовал четырнадцатым. Вот заковыка, в которую я уперся. Как спортсмены, предупрежденные, что против них что-то замышляется, могли позволить застать себя врасплох? И вы все были там, следили за ними. Сопоставьте факты. За что мадам Комбаз заплатила Деррьену? За риск несчастного случая или, наоборот, за то, чтобы он его устроил?

— Что? Вы утверждаете, что Деррьен сам отравил себя наркотиком?

— Не самое. ли это простое предположение?

Массомбр рассмеялся, будто отпустил хорошую шутку.

— Ему даже не надо было принимать наркотик, — продолжал он. — И Року тоже. Им было достаточно упасть, упасть нарочно, если вы так хотите. Они вас просто одурачили.

На этот раз я рассердился.

— Извините, пожалуйста. Вы перескакиваете с одного объяснения на другое. Сначала, по-вашему, угрожали мадам Комбаз. Потом Деррьен догадался, откуда исходит угроза, испугался и получил крупную сумму. Рок принял от него эстафету. А в результате они оба симулировали несчастный случай в сговоре с мадам Комбаз. Естественно, смерть Галуа и травма Деррьена в счет не идут. Я считал вас серьезным человеком, Массомбр.

Он поднял руку в успокаивающем жесте.

— Прошу вас, дорогой Бланкар. Вы напрасно так горячитесь. Не будем говорить о бедном Галуа. Все доказывает, что он погиб совершенно случайно. И когда это случилось, у мадам Комбаз еще не было никакого плана в голове. Потом она придумала заплатить хорошему лыжнику, а если понадобится, и второму только за то, чтобы они упали.

— А анонимные письма?

— Она сама их и писала, это очевидно. Итак, с одной стороны, неизвестный могущественный противник, с другой — несчастная женщина с гордо поднятой головой. Короче, пыль в глаза. Никаких наркотиков. И вы знаете, для чего все это? Возможно, чтобы никто не догадался, что лыжи «велос» совсем не так хороши. Я думаю, это Галуа открыл ей глаза.

Я попытался прервать Массомбра, он почти закричал:

— Подождите, Бланкар, посмотрите, как все получается. Вот председатель совета директоров, который вкладывает все, что имеет, в разработку лыж, способных вывести фирму из всех затруднений. Но вскоре Берта понимает, что ошиблась. Остается только один выход: устроить вокруг «велос» большой шум, побудив конкурента купить фабрику.

Я протестовал совсем слабо. Вся эта версия казалась мне сумасшедшой, но тем не менее логичной.

— Чертова баба, — продолжал Массомбр, — пойти ва-банк!

— И все потерять, — добавил я. — Я вам открою: никто не предлагает купить ее фабрику, и теперь Берта на мели. Массомбр, несомненно, вы проделали замечательную работу, но я продолжаю вам не верить. Есть еще и другие обстоятельства.

Я сам не знал, до какой степени оказался прав.

…Начиная с этого места мои заметки пишутся кое-как, только для того, чтобы ты, Поль, постарался понять мое положение, сам я отказываюсь. Я теперь просто человек в трауре. В двух словах… Но как, чтобы не разбить себе сердце, мимоходом рассказать обо всех этих событиях?

Так вот: Эвелина, казалось, совершенно вылечилась и покинула клинику. Однако она мне об этом ничего не сказала, значит, все обдумала заранее. Эвелина взяла у консьержки ключ от квартиры отца, нашла там револьвер Мареза и, неожиданно явившись к матери, выстрелила в нее два раза. Чудом Берта не была убита на месте. Бедная Берта, если бы давно не чищенный револьвер не заржавел, она… Берта выжила, но какой ценой! Хирург не оставил мне никакой надежды, затронут позвоночник, это означает паралич ног на всю жизнь. Оторопевшая Эвелина дождалась полицию и отправилась в тюрьму. А я…

Да, совсем забыл. Согласно своим первым показаниям, Эвелина решила убить свою мать, потому что та нарочно разорила фирму из ревности. Берта давно знала, что я люблю Эвелину, и начала постепенно проворачивать махинации, приведшие к краху, считая лучшим способом наказать дочь — оставить ее без гроша. Следователи поверили этому объяснению не более моего. Я обратился за помощью к мсье Жаклену, считавшемуся блестящим адвокатом по уголовным делам. Я думал, что можно доказать невменяемость, для этого было много аргументов: семейные ссоры, дурное влияние отца, невротический характер. Адвокат надеялся, что Берта, когда будет способна отвечать, расскажет правду, всю правду, было еще много неясного в суматошных отношениях матери и дочери. А я…

Но предоставим слово Полю.

— Я тебя жалею, старина, — сказал он. — Ты не тот человек, кому нужна такая заварушка. Ты слишком раним, слишком впечатлителен, слишком совестлив.

— Хорошо, хорошо, не продолжай. Все, что я хочу, — понять. Ведь эта история с ревностью чушь?

— Нет, не чушь, — сказал Поль. — Ее ревность видна повсюду в твоих заметках. Сначала мадам Комбаз ненавидела Эвелину, потому что она — дочь Мареза. И постарайся залезть в шкуру стареющей женщины, видящей, как рядом с ней подрастает соперница, а коварный изменник — ты. Да, это возможный мотив. Но я думаю, правда не здесь. Бедняжка Эвелина рассказала придуманную историю.

— Тогда что ты предлагаешь?

Поль схватил стул, сел на него верхом и уставился на меня.

— Я предлагаю объяснение психиатра, поскольку в настоящий момент у нас нет другого. Слушай, Жорж, вот женщина, я говорю о Берте, воспитанная в обстановке культа своего отца. Для нее было делом чести, а это немало, работать так же хорошо, как он, продолжать его дело и, может быть благодаря Лангоню, превзойти отца. Согласен?

— Да, да, я и сам это понимаю.

— Ты понимаешь это головой. Но постарайся пережить ее драму. Она поставила на единственную карту все состояние Комбазов, их репутацию, говоря себе, что ее отец никогда не ошибался, поэтому если он рассчитывал на Лангоня и его лыжи, это было оправдано. И конечно, несчастная не переставала себя спрашивать, хватит ли у нее сил продержаться до победы… Ты что-то сказал?

— Нет, ничего. Я тебя слушаю.

— О, все очень просто! Я уверен, понимаешь, уверен, что она сразу же поняла, почему разбился Галуа. Подспудно зреющее подозрение вдруг стало уверенностью.

— Какое подозрение?

— Как какое? Подозрение, что эти замечательные лыжи не так уж хороши. Знаешь, когда играют по-крупному (с тобой так никогда не было?), одновременно надеются и боятся. Думают: «Должно повезти» — и одновременно умирают от страха. Берта говорила себе:

«Папа всегда выигрывал» — и не могла не думать, что его больше нет и некому ловить удачу. В довершение всего Галуа, несмотря на свой талант, не смог усмирить эти лыжи, из чего следует: «велос» имеют дефект. Тогда она сломалась.

— Это только гипотеза.

— А вот и нет! Читая твои заметки, не так уж трудно понять несчастную женщину. Она увидела, что империя Комбаз приговорена, и это правда. Ее дела совсем не блестящи.

— Хорошо, допустим, — прервал я Поля. — «Велос» не пошли, но это не ее вина.

— Именно ее, старина. Она должна была вести себя по-другому, не торопясь провести хорошо подготовленные испытания, вместо того чтобы дать себя охмурить и все доверить Лангоню. Она почувствовала себя виновной. Слышишь, виновной. Кроме того, профессионально беспомощной, легкомысленной, что там еще? Оставалось только идти наперекор общему мнению, признать, что ее отец ошибся, что она оказалась не на высоте. В прежние времена разорившийся фабрикант пускал себе пулю в лоб. Сегодня посылают сами себе анонимные письма, чтобы снять с себя ответственность, выиграть время, добиться отсрочки. Но именно отсрочки. Не для того, чтобы как-нибудь попытаться сжульничать, но чтобы держать флаг высоко, доказать всем кредиторам, всему внимательно наблюдающему за ней городу, что она, прежде чем объявить о банкротстве, сражалась до конца. И чтобы никто не усомнился в ее искренности… снимите шляпы… она пошла на полное разорение. Комбазы никогда не теряют лица. Посмотри на свою малышку Эвелину, она тоже Комбаз. И Комбаз, оскорбленная разорением семьи. Ты начинаешь понимать?

Да, конечно, я понемногу начинал понимать его странные рассуждения. Массомбр уже приоткрыл мне краешек правды. И теперь мне было стыдно за свою слепоту, хотя я еще не до конца был согласен с Полем.

— Ну как, котелок варит? — слегка стукнув меня по лбу, спросил он. — Или еще сомневаешься?

— Сомневаюсь, — сознался я.

— Это потому, что ты еще не проник в глубину проблемы. Надо понять, что все дело в качестве лыж. Если узнают, что «велос» не так уж хороши, это разорение и бесчестье. Но если бы нашлось средство доказать, что лыжи превосходны и именно поэтому на них ведется атака, все равно пришлось бы все потерять, но, если так можно выразиться, морально Берта бы выиграла.

Поль показал на металлические шкафы, наполненные карточками и досье.

— Все это, — сказал он, — забито комплексами, безумными исповедями, признаниями, которых ты даже не можешь себе вообразить. Я читаю в душе несчастной Берты, как в открытой книге. Первая ложь — анонимное письмо, с которого все началось, быстрая импровизация для защиты. Но ложь как наркотик, надо все время увеличивать дозу. Берта хотела заставить поверить в существование заговора, поэтому были необходимы вторые испытания, а там и третьи.

— Согласен, — сказал я. — Но тут я тебя остановлю. Ты хочешь мне доказать, что она поделилась своей тайной с Деррьеном, а затем и с Роком. Секрет, в котором с трудом призналась сама себе, она открыла этим двум парням? Нет, это невозможно.

Поль с удрученным видом покачал головой.

— До чего же ты упрям!.. Послушай, забудь все, что тебе рассказал твой друг Массомбр. У него богатое воображение, но это, естественно, воображение сыщика.

— Постой, — закричал я. — Ей было необходимо объяснить им, почему они должны упасть!

— Совсем нет. Есть одна вещь, в которой Берта никогда не признается: ее лыжи никуда не годятся. Следовательно, чтобы получить помощь Деррьена, ей достаточно было придерживаться версии заговора. Ты — Деррьен, и я тебе говорю: «Меня преследуют, я не знаю кто. Но у меня есть средство их обуздать — надо их опередить и дать понять, что я не сдамся. Вот чек, выберите место падения и не требуйте от меня объяснений».

— А травма лодыжки? — пожал я плечами. — Трудно вообразить подобную любезность.

— Идиот! Ты думаешь, что это было сделано нарочно? Просто неудачное падение, и, заметь, это легкая травма. Пойдем дальше. Деррьен уверен, что Берта Комбаз готовит какие-то хитрые ходы на бирже. Она щедро платит, даже дает понять, что интересуется будущим Альбера. Мы вправе подумать, что ему пустили пыль в глаза и он не задавал лишних вопросов. «Вы хотите, чтобы я упал? Пожалуйста, это ваше дело. Нужно третье падение? Я поговорю со своим другом Роком». Я думаю, примерно так сказал Деррьен. Берта Комбаз, ты это знаешь лучше, чем кто-либо, не из тех женщин, которые позволяют себя расспрашивать.

Я массировал глаза, виски. Может быть, Поль и прав, у него есть опыт в таких вопросах. И как похоже на Берту: «Я вам хорошо заплачу, но никаких вопросов».

— Примешь что-нибудь укрепляющее? — предложил Поль. Он поднес мне лекарство. — Теперь лучше?

— Да, начинает действовать.

— А теперь что с ней будет?

— С Бертой?.. Ты знаешь, у нее нет никого, кроме меня.

— А с Эвелиной?

— У нее тоже только я.

— А если ты заболеешь? Знаешь, у тебя не блестящий вид.

— Есть ты, Поль.

— Но как ты хочешь все организовать?

— Ну, это очень просто! Я продам свои залы. Мне пора на покой. Потом, когда Берту выпишут из больницы, я поселюсь с ней в Пор-Гримо. Там никто не обернется ей вслед, когда я буду возить ее коляску.

— А ты подумал, что будет с Эвелиной, когда она выйдет на свободу? Это случится довольно скоро, ей не дадут большой срок. Обе они окажутся у тебя на руках и, говорю как врач, совсем не будут жить в мире. Послушай, Жорж, обещай, что продолжишь все мне рассказывать. Если ты откажешься от этого предохранительного клапана, я ни за что не отвечаю.

Я и продолжаю. Вот уже год, как я, когда соберусь с духом, продолжаю. В противоположность тому, что я думал, «дело Комбаз» не подняло большого шума. В основном об этом говорили, пока шел судебный процесс. Эвелина получила десять лет, но, учитывая сокращение срока, она легко отделалась, если сравнить с судьбой Берты, приговоренной пожизненно. Все наши друзья, как и следовало ожидать, бросили нас. Фабрика была куплена по дешевке компанией по изготовлению спортивной обуви. Лангонь переселился в Париж. Дебель, завидев меня, переходит на другую сторону улицы. А остальные? Только Массомбр сохранил верность, правда; его услуги обошлись мне в целое состояние. Короче, я зачеркнул прошлое. Мне достаточно и настоящего, которое так трудно переносить. Я подымаю Берту, умываю, прогуливаю вдоль каналов. Она смотрит на проходящие суда. Говорит она очень мало, иногда у нее вырывается короткое признание. Как-то она мне наконец призналась, что «велос» имели дефект, знаменитому пластику Лангоня не хватало прочности. Но у нее это прозвучало как простая констатация, ничего более. Берта живет в своем замкнутом внутреннем мире, куда меня почти никогда не приглашают войти. Мы никогда не упоминаем Эвелину. Правда, Эвелина тоже никогда не заговаривает о матери. Раз в неделю я посещаю тюрьму, приношу сигареты, лакомства, что-нибудь почитать. В тюремной одежде у Эвелины вид несчастного заключенного. Мы обмениваемся банальностями. Когда я ухожу, Эвелина не может сдержать слез. Но, когда возвращаюсь в Пор-Гримо, Берта дуется на меня. Я не знаю, кому из них хуже.

«В 1908 году один иезуит, живший в Венесуэле, имел видение. Он узнал, что может приносить счастье одним и несчастье другим. Он создал цепочку сердец. Не порвите ее».

Я забыл точный текст, показанный мне Эвелиной в иной, неведомой жизни, но какая разница? Важно восстановить цепочку, сделать так, как будто я никогда не сжигал никакого письма.

«Перепишите это письмо в двадцати четырех экземплярах и разошлите его. Мсье Вигуру послушался и девять дней спустя выиграл в лотерею крупную сумму. Мадам Жемейи, напротив, уничтожила письмо и девять дней спустя попала в крупную аварию»…

— Что ты там делаешь? — кричит Берта.

Ей надо каждую минуту знать, где я нахожусь и что делаю. Бедная Берта, она не дает мне спокойно вздохнуть.

— Я пишу письмо.

— Кому?

Я не осмеливаюсь сказать: Дебелю, Деррьену, Лангоню, пусть они тоже порвут эту цепочку. Но конверты приготовлены, лежат передо мной. Каждое письмо, отправленное по почте, принесет мне короткое облегчение. Тебе, Поль, придется объяснять мне скрытый смысл этой страшной забавы. Ты мне скажешь, что я подсознательно пытаюсь с помощью этих писем вытеснить из памяти страдания, причиненные нам тремя зловещими анонимными письмами. Да, может быть.

— Так кому? — повторяет Берта.

Я стараюсь изобразить игривый тон:

— Дьяволу, если очень хочешь знать!