Шусс

Глава 4

Счастье длилось три дня, я не могу спокойно вспоминать об этом. О, это было не только мирное течение радости, временами бывали моменты полного душевного покоя, но порой налетали короткие бури. Я вспоминаю мои непреодолимые порывы назад, к холостяцкой жизни, когда она, например, надолго оккупировала ванную или при виде ее чулок и трусиков на сушилке для полотенец. Разбросанные повсюду гигиенические салфетки «Клинекс» заставляли меня грызть удила. Кто я был для нее? Симпатичное старое бесполое существо, черный раб из романов про американский юг. Я немного ворчал, но говорил себе: «Если ты разозлишься, она уедет» — и снова надевал маску всепрощения. Я чувствовал себя, как солдат в кратком увольнении, которому вскоре возвращаться на передовую, и остро ощущал быстротечность жизни. Мне пришла идея отправиться с Эвелиной в Пор-Гримо, там мы будем с ней только вдвоем, ее сердце выздоровеет и обновится, и несколько его ударов достанутся и мне. Когда я изложил Эвелине проект, она захлопала в ладоши и потребовала ехать туда сразу же. Перед этим мне надо было позвонить в несколько мест, в том числе, конечно, Берте.

— Я увожу ее в Пор-Гримо. Перемена обстановки пойдет ей на пользу… после разрыва. Да, она мне все рассказала. Но ты еще не знаешь, что она в курсе дел с твоими новыми лыжами.

— Как?

— Да, по крайней мере отчасти. Слухи исходят с фабрики. «Комбаз-торпедо». Ты видишь, она кое-что знает. Алло! Ты слушаешь?

— Это катастрофа, — прошептала Берта.

— Пока нет, не будем преувеличивать. Но очевидно, что за Лангонем следят в оба. Это, конечно, не означает, что уже известны характеристики лыж, не стоит драматизировать ситуацию.

— А что именно она сказала?

— Ничего существенного, ей просто не нравится, как ты фанатично к ним относишься. Послезавтра едешь в Изола?

— Я бы с удовольствием, но у меня нет времени. А кроме того, я предпочитаю, чтобы Лангонь сам разбирался с Галуа. Он симпатичный, этот парень. Заверил меня, что полностью вылечился.

— Полностью, он нас еще удивит.

— Да услышат тебя Небеса.

— Я приеду в Изола в четверг.

— Надеюсь, без Эвелины.

— Само собой, она будет караулить дом. До скорого, Берта.

Симпатичный звук поцелуя в трубке. Мне легко, как школьнику, закончившему уроки, никаких угрызений совести. Мы уезжаем, девочка.

…Эвелине захотелось осмотреть все заново. Сначала пешком, не спеша, останавливаясь перед голубыми, красными или охровыми фасадами, свежими, словно они только что появились на свет.

— Ты обратил внимание на балконы, нет и двух похожих, а амуры, фонари — совсем как у Мопассана. — Она оперлась на мою руку. — Дался тебе этот Гренобль, Жорж, надо жить здесь. А весной цветы, как это должно быть красиво!

Мосты, Эвелина совсем забыла о мостах, каменных, деревянных, переброшенных изящными арками над голубой водой. И еще церковь, настоящая прочная деревенская церковь с маленькой колоколенкой, качающей колокол в колыбели из кованого железа.

— Хочешь посмотреть на витражи Вазарели?

— Нет, я просто хочу бродить, как кошка, повсюду, потереться о стены, свернуться клубочком под сосной… А еще хочу знаешь чего? Выйти ненадолго на яхте, чтобы лучше рассмотреть все эти картинки, сложить их вместе в голове одну к одной. Ну, ты понимаешь.

— Нет ничего проще, моя крошка. Пойдем, я предупрежу капитана.

— Ого, у тебя есть капитан?

— Конечно нет. Нет даже и матроса. Только бравый старик, балующийся анисовой водкой.

— Жорж, а ты всегда в таком хорошем настроении? Мама говорит, что ты мрачный, как медведь.

— Не слушай ее.

Спустя короткое время мы потихоньку поплыли меж лодок, садов, деревьев мимозы, террас, на которых повсюду люди в шезлонгах читали, курили, дремали на солнце.

— Невероятно, — бормочет Эвелина, — в декабре…

Крутые излучины канала, тихие заводи за поворотом, Эвелина совсем растерялась.

— Какие дали! — восклицает она.

— Нет, это обман зрения, весь Пор-Гримо не больше моей ладони. Ты видишь одни и те же места с разных сторон, и они тебе кажутся другими. Хочешь, выйдем в открытое море?

— Нет, я не люблю моря. Так забавно рассматривать краски, сочетание камня и воды. Жорж, давай не будем возвращаться в дом. Останемся на яхте, как двое влюбленных. Это мне поможет, видишь, благодаря тебе я сменила кожу. Здесь вечный праздник, веселье, пение.

Она смеется и порывисто целует меня в щеку, яхта резко виляет.

— Осторожно, это тебе не твоя тачка.

Я подвожу яхту к причалу и пришвартовываюсь.

— Решено, селимся на борту?

— Да, да, пожалуйста!

— Хорошо, я должен предупредить мадам Гиярдо и перетащить шмотки. Она подумает, что я на старости лет свихнулся.

— Пусть ее, Жорж, побудь сумасшедшим. Для меня.

На протяжении двух дней я и вел себя как сумасшедший. Мы жили на яхте, словно в фургоне бродячих артистов. Эвелина готовила, если это можно так назвать, на маленькой плитке, сопровождая готовку доносившимися до меня взрывами смеха. Ей нравилось спать на узенькой койке в каюте, не надоедало гладить рукой обшивку из дорогого дерева. Время от времени тень закрывала иллюминатор, и легкая волна качала нашу лодку.

— Отплываем, — кричала она, готовая захлопать в ладоши. Потом, внезапно посерьезнев, продолжала: — Как я бы хотела уехать. Знаешь, Жорж, Гренобль — это хорошо, но есть еще целый свет.

Я тщетно повторял: «Оденься потеплее», но она всегда ходила в шортах и свитере, как непоседливый мальчишка. Она свистела, забравшись на мостик, играла с ручками приборной панели, все трогала, рылась в шкафчиках, раскладывала карты, осматривала аптечку.

— Как все мило!

Однажды, смеха ради, она напялила желтый дождевик. Напрасно я ворчал:

— Сними это, соседи смотрят, что они подумают.

Эвелина только смеялась.

— Жорж, мы же не делаем ничего плохого.

Мог ли я ей сказать: «Ты делаешь плохо мне». И ощущал, как уходит время. Я обещал приехать в Изола, и это затуманивало очарование быстротекущих часов. Как ни верти, эта игра не могла продлиться долго. Конец ей положила мадам Гиярдо.

— Мсье, мсье, — кричала она, стоя на берегу.

Я поднялся на палубу.

— Что там стряслось?

— Какой-то господин звонит из Изола. Говорит, очень срочно.

— Хорошо, иду.

Эвелина подняла голову.

— Не беспокойся, я на одну минуту. Это, без сомнения, Лангонь. Потом все расскажу.

Чертов Лангонь, надо было ему меня беспокоить! Зачем Берта сказала ему, что я в Пор-Гримо, она сшибает нас лбами. Вне себя от злости, я схватил трубку.

— Алло, Лангонь? Да, это я… Говорите громче, вас плохо слышно.

— Галуа умер… Или умирает. Быстро приезжайте.

Я сел на ковер с телефоном на коленях и оперся о ножку стола. Потом принялся спорить, будто было о чем.

— Не понимаю, Галуа же был здоров.

— Я вам объясняю, произошел несчастный случай. Его отправили в Ниццу на вертолете.

— Ради Бога, Лангонь, что же все-таки произошло?

— Нелепая случайность, столкнулся с лыжником. Я только что сообщил мадам Комбаз.

— Куда его отправили?

— В больницу Сен-Рок в Ницце. Алло?

— Да, да, я понял. Но что с ним?

— Кажется, у него поврежден череп. Больше я ничего не знаю. Буду ждать вас там.

Лангонь положил трубку. Я с трудом поднялся с ковра, словно боксер, физически ощущающий падение секунд. Галуа ранен. Ладно. Это его ремесло, и повреждения черепа не всегда смертельны. Меня терзала мысль, что я теряю Эвелину. Мы были так счастливы, жили в таком согласии, что, быть может, еще несколько дней… Я не знал, что сказал бы ей, но надеялся, что было бы достаточно раскрыть объятия и прижать ее к себе… Скорее всего, это бред, но верно одно: я не хотел ее покидать, не хотел, чтобы разрушилось наше убежище, где мы были так счастливы и беззаботны.

В Изола мы могли бы поехать вместе, я об этом мечтал. Но везти ее в Ниццу при таких обстоятельствах… Нет, исключено, несчастный случай с Галуа вернул нас к прежним проблемам. Скобки закрылись. Что ж. Я проиграл…

Не хотелось бы ворошить воспоминания, они еще так свежи и рвут сердце на куски. Я помню, как шел по саду, прижимая руку к груди, пытаясь сдержать волнение. Эвелина, увидев меня, встревожилась.

— Плохие новости?

— Да, Галуа, может быть, уже умер.

Я спустился в каюту и лег на койку. Эвелина присела на корточки около изголовья.

— Жорж, только не говори, что это самоубийство.

— Вовсе нет, несчастный случай. Он, кажется, столкнулся с другим лыжником.

— Но почему же он, по крайней мере…

Эвелина медленно приподнялась и спросила, покачивая головой:

— Это, наверное, были первые испытания новых лыж?

— Конечно да.

— Может, есть какая-то связь?

— Вряд ли… Его отвезли в Ниццу, я должен туда ехать.

Внезапно я почувствовал себя таким старым… Я понимал, каким стариком выгляжу в глазах Эвелины: седой, весь в морщинах, коричневые пигментные пятна на руках, первые ласточки…

— Мама знает?

— Да. Может, дождешься меня здесь?

— Не будем попусту мечтать, Жорж.

Опять передо мной стояла молодая девушка, реально представляющая истинное положение вещей.

— Вернусь домой, не хочу быть для тебя обузой.

— Эвелина, прошу тебя, не надо так говорить.

— Извини, Жорж, но сейчас я для тебя мертвый груз.

— Или вернемся ко мне домой, Мадлена позаботится о тебе.

— Нет, я поеду к маме.

— Как будто бы ничего не произошло? — зло спросил я.

— Точно.

— И ты снова будешь встречаться с этим парнем?

— Каким парнем? Андре?

Я так резко сел, что сам поразился, и схватил ее за руки.

— Эвелина… обещай мне… не встречаться с ним.

Выдал ли меня голос? Она изучающе посмотрела на меня, как смотрят на больного. Ее лицо рядом с моим, взгляд на мои губы выразил такое изумление, что я понял: она уже задавала себе этот вопрос, но, несмотря ни на что, не хотела верить. Старый Жорж… нет, это невозможно. Потрясенный, я попытался изобразить равнодушие, выпустил ее руки, повернулся спиной и стал искать электробритву.

— Извини меня, я, кажется, вмешиваюсь в твою жизнь, но ты должна знать…

— У меня нет ни малейшего желания встречаться с ним, и все же… — прервала меня Эвелина.

Жужжание бритвы заглушает окончание фразы. Я немного помолчал, скобля щеки, показывая, что не имею другой заботы, кроме как привести себя в порядок. Потом повернулся к ней с озабоченным видом.

— Этот несчастный случай совсем ни к чему, девочка моя. Ты будешь встречаться с приятелями, с друзьями. Я хотел сказать, не заговаривай первой о Галуа. Ни слова о «торпедо», ты была права только что. Может быть, связь есть. Куда я сунул мой чемоданчик? Я приеду в Ниццу к полудню. А, я чуть не оставил тебя без единого су.

Я порылся в бумажнике.

— Ты меня смущаешь, Жорж, — запротестовала Эвелина, — не сейчас.

— Почему не сейчас? Давай лапу, держи.

Я насильно сунул ей в руку несколько крупных купюр. Мой нарочито грубый тон сразу стер двусмысленность наших отношений. С отеческой улыбкой я расцеловал ее в обе щеки.

— Спасибо, малышка, что ты съездила сюда со мной.

— Но, Жорж, ты был так добр ко мне.

— Позвоню тебе оттуда. Пока.

Я уже занес ногу на первую ступеньку трапа, когда Эвелина окликнула меня:

— Подожди, Жорж. Помнишь письмо миссионера?

— Там было написано: через девять дней.

— А сегодня как раз девять. Я получила его за шесть дней до того, как ты его сжег.

— Ну и что?

— Ничего, просто констатирую, начинается череда несчастий. Будут несчастья и после Галуа, я знаю. Глупо, но я должна была сделать двадцать четыре копии.

И эта искушенная, все испытавшая девушка вдруг заплакала в три ручья, закрываясь локтем и приговаривая:

— Как глупо! Как глупо!

Я опустил чемоданчик и на этот раз не колеблясь сжал Эвелину в объятиях.

— Детка, перестань… Не принимай близко к сердцу. Что с тобой? Посмотри на меня.

Она спрятала лицо, бормоча:

— Пусти меня, это пройдет. Поезжай, Жорж, ты нужен маме.

— Черт с ними! Подождут. Ответь мне, ты что, вправду разревелась из-за этого дурацкого письма? На, возьми мой платок.

Она слегка отодвинулась, вытерла глаза, попыталась улыбнуться, но ее голос все еще дрожал от горя, когда она сказала:

— Все кончено. Я разревелась потому, что все рухнуло в этот момент. Час назад все было так хорошо, и вот…

Вдруг к ней вернулся ее нормальный голос, и совсем другая Эвелина сказала:

— Не беспокойся, прошу тебя. Такое случается со мной время от времени, безо всякой причины, или, вернее, по слишком многим причинам. Достаточно пустяка…

— Это правда, я могу быть спокоен?

— Обещаю. Я вновь стала взрослой и разумной. Поезжай, забудем об этом миссионере. Давай так: если ты увидишь меня нервной и подавленной, скажи ключевое слово «монах», и я сразу успокоюсь.

Эвелина с облегчением рассмеялась и подтолкнула Меня к трапу.

— Беги, надеюсь, Галуа поправится.

Я поднялся на палубу и еще раз оглянулся на Эвелину. Она стояла, подняв голову, и махала рукой. Зачем бороться? Любовь сдавила мне горло. Ах, если бы она задушила меня совсем…

…Я машинально вел автомобиль. Существовал Галуа, существовали «комбаз-торпедо», выпуск которых в свет не обещал быть легким. Во-первых, само название было смешным. И еще существовала Берта. Пейзаж несся навстречу, я не торопясь обдумывал проблему. Сбросил газ, спешить мне некуда. В конце концов, кто выбрал этого бедного Галуа? Кто показал на него пальцем, как показывают на приговоренного к расстрелу? И Берта была моей сообщницей. Тошнотворное месиво мыслей, образов, воспоминаний бултыхалось в моей бедной голове. В Ниццу я приехал будто в бреду. Лангонь ожидал меня во дворе больницы, его попросили выйти курить на улицу. В очках, сдвинутых на лоб, со своим губастым ртом он напоминал жабу. Не дав сказать мне ни слова, он накинулся на меня:

— Его оперируют, но надежды мало. Перелом височной кости, как сказал ординатор. Он в коме. Какое невезение! Я ему говорил: «Опробуйте лыжи, прежде чем спускаться по трассе». Но нет, чемпионы не опускаются до всяких предосторожностей.

— Послушайте, Лангонь. А если начать с самого начала?

Он опустил очки на нос и неприязненно посмотрел на меня.

— Начала нет, все произошло сразу.

— Как так?

— Очень просто! Вчера он прошел несколько пробных маленьких спусков. Казался удовлетворенным, но не потрясенным. Вы знаете, Галуа не разговорчив, никак не проявляет своих чувств. А сегодня утром он захотел спуститься по самой быстрой трассе. Было начало десятого, снег лег хороший. Сказал: «Подождите меня здесь». Здесь — это у нижней станции подъемника. Он не собирался ехать на время, поэтому даже не надел защитный шлем, а просто шерстяную шапочку. У него был вид любителя, вышедшего немного покататься.

— Народ был?

— Очень мало, было еще слишком рано, солнце едва взошло. — Лангонь развел руками. — Не могу понять. Невероятно, как спортсмен его класса мог так вляпаться. Галуа врезался в лыжника, который ехал перед ним, потерял равновесие, упал на бок, а вы понимаете, что это значит, затормозить невозможно. В конце трассы он врезался в ель, прямо головой. Рок какой-то… — Лангонь снял очки и, глубокомысленно пососав дужку, заключил: — Может, еще и выкарабкается.

— Есть свидетели?

— В том-то и дело, что нет. Кроме, конечно, типа, в которого он врезался и который отлетел на несколько метров. Аптекарь из Антиба. Он до сих пор не понял, что с ним произошло. Есть еще служащий курорта, но он был далеко. И как всегда, нашлись люди, ничего не видевшие, но готовые дать показания. Полиция записывает все показания, что ей еще остается делать.

— А у вас, Лангонь, есть какая-нибудь идея? Прекрасный лыжник с огромным опытом и с замечательным списком наград испытывает новую модель лыж и разбивается. Неизбежно возникают вопросы, может быть, лыжи…

— Нет, мсье Бланкар, — прервал меня сразу Лангонь. — Мои «торпедо» это не необъезженная лошадь, Галуа занимался не родео.

— Однако вы сами заметили, что он был не в восторге.

— Я этого не говорил, только то, что он воздержался высказывать свое мнение, и это вполне естественно.

— Звонил ли он мадам Комбаз?

— Да, вчера вечером. Она его попросила… Санитарка нас зовет.

Мы вошли в здание больницы, где царила молчаливая озабоченность. Санитарка привела нас в кабинет.

— Ординатор сейчас придет.

Он вошел через минуту, еще одетый в зеленый фартук и боты, похожий на космонавта. Лицо закрыто маской, человек из другого мира.

— Вы родственники?

— Нет, — ответил Лангонь, — друзья.

— Технически мы контролируем ситуацию. Но из- за обширного кровоизлияния в мозг положение в ближайшие часы может изменится. И, как бы то ни было, возникнут тяжелые осложнения. Боюсь, он потерян для спорта.

Внезапно он подобрел и как бы перешел разделявшую нас границу.

— Я тоже катаюсь на лыжах. Все знали Галуа, поверьте, мы очень огорчены. Но я должен сказать правду. Конечно, никаких визитов вплоть до специального разрешения. Он женат?

— Нет.

— Родители?

— Мать, живет в Лионе. Мы ей сообщим.

— Хорошо. Он лежит в отделении профессора Мурга. Санитарка попозже вас туда проводит. Всего хорошего.

Ординатор вышел быстрый, озабоченный, и я его больше не видел, потому что ночью Галуа умер. Берта приехала на следующее утро, первым ее вопросом было:

— Он заговорил? Нет… Мы никогда не узнаем причину несчастного случая.