Шусс

Глава 2

Я сразу ухватил нужное движение и вот стою на лыжах, слегка опираясь на палки. Легкий толчок. Невероятно, но я медленно поехал. Это больше напоминает кэрлинг[3], чем лыжи.

— Поехали! — кричит Лангонь.

Я проезжаю несколько метров без малейшего уклона, не делая никаких усилий. Кажется, что у лыж есть какая-то интуиция, позволяющая им отыскивать невидимые бугры и незаметные уклоны. В это невозможно поверить. Чувство воздушной легкости пробуждает в моих старых ногах давно утраченную ловкость.

— Толкайтесь! — советует Лангонь.

Инстинктивный поиск нужного движения коленями, бедрами, я разгоняюсь — полный восторг — и сразу же торможу, чувствую, что еду слишком быстро, теряю контроль над скоростью. Я мчусь как ветер, честное слово.

— Вперед! Вперед!

Все трое в восторге. Считаю за благо остановиться, с трудом разворачиваю лыжи поперек движения боковым соскальзыванием. Дышу как после бега. Лангонь подходит ко мне.

— Итак, ваши впечатления, мсье Бланкар? Честно и откровенно.

— Вы чародей, Лангонь.

— Правда? — восклицает он наивно. — Попробуйте покататься выше по склону, где есть небольшой уклон. Не пожалеете.

— Нет, спасибо. Кончится тем, что я шлепнусь. Нельзя требовать от всадника, иногда совершающего воскресные прогулки, чтобы он объезжал чистокровного скакуна.

— Видишь, мы тебя не обманули, — говорит Берта.

— Ты каталась на этих лыжах?

— Конечно, в Альп-д’Уэц, чтобы попробовать, и довольно скоро очутилась на снегу.

— Да, — уточняет Лангонь. — Нужно время, чтобы привыкнуть к этому новому снаряжению. Зато когда привыкнешь, в два раза быстрее остальных, возможно, и не поедешь, но, думаю, при том же весе и технике можно выиграть несколько секунд.

— Это еще посмотрим, — говорит Дебель. — До сих пор мы имеем мнение только трех человек. Вам не кажется, что этого маловато?

— Не забывайте о заключении лаборатории, — недовольно замечает Лангонь. — Вы меня плохо знаете, если думаете, что я такой легкомысленный.

— Мсье Лангонь, — вступает Берта, — вы работаете над этими лыжами несколько лет, не так ли?

— Четыре года. Не столько над самими лыжами, сколько над пластиком, из которого сделана скользящая поверхность. Мсье Бланкар не желает продолжить?

— Нет, я удовлетворен.

— Тогда возвращаемся. Я все объясню вам за обедом, я замерз.

Священнодействуя, он укладывает лыжи в чехол, словно скрипач скрипку Страдивари в футляр, и мы возвращаемся. Берта берет меня под руку.

— Я заставила совершить эту долгую поездку из-за каких-то пяти минут испытания. Но здесь сезон только начинается, почти нет народа. А я не хотела бы встретить любопытных, которые стали бы удивляться: «А что это у вас на ногах? Оно едет само?» А вокруг Гренобля знакомых зевак хватает. Лыжи правда тебя покорили? Это ты сказал не для того, чтобы сделать нам приятное?..

— Нет, нет, уверяю тебя. Лангонь изобрел потрясающую штуку. Я думаю, вы получили на нее патент?

— Конечно. Но проблема в том, чтобы запустить в серию… Если хочешь, мы могли бы провести вместе вечерок у тебя в Пор-Гримо. А завтра вернемся в Гренобль.

— Но, а как же…

— Не беспокойся о них, они знают, как себя вести. Хотелось бы спокойно с тобой поговорить. Это не нарушит твои планы?

— Нет.

— Ты не собирался пригласить подружку?

— Не говори глупостей.

— Шучу, мне весело. Я чувствую, что мы поймали удачу за хвост. Я проголодалась, а ты?

Дебель занял столик в уютном уголке. Мы садимся, и Лангонь сразу же стартует.

— Все время думаю о нашем деле. Поверьте мне, могут возникнуть трудности.

Он внезапно умолкает, как будто гарсон, принесший аперитивы, — секретный агент, и продолжает понизив голос:

— На мой взгляд, лучше избежать слишком большой огласки, это может повлечь неприятности. Нужно принять некоторые предосторожности. Эти лыжи не для каждого.

Дебель смеется и замечает, что фраза может стать хорошим лозунгом. Лангонь не оценил реплику, он слишком захвачен темой.

— Лучшая политика — завоевать профессионалов, тренеров, инструкторов, всех, кто создает общественное мнение. Если удастся пустить слух, что новые лыжи предназначены для чемпионов, мы победили. И сможем продавать их очень дорого.

— Я не согласна, — прерывает его Берта.

Минутный антракт, подходит метрдотель с меню.

— Что, если попробовать кускус[4]?

Дебель берет дело в свои руки, заказывает на закуску копченую свиную колбасу, что-то вынюхивает в карточке вин, его указательный палец качается над ней, словно лоза в руках искателя подземных вод, решает за всех и продолжает:

— Итак, моя дорогая, вы не согласны?

Дискуссия вспыхивает снова и накаляется. Дебель и Лангонь за ограниченную серию, но продаваемую по высокой цене. Берта скорее склоняется к большой серии, реализуемой по общедоступной цене.

— Что нужно любому новичку? — говорит она. — Лыжи, которые едут быстро. Скорость не должна быть привилегией избранных.

— Забываете о самом важном, — констатирует Дебель. — Невозможно при ваших теперешних возможностях наладить большое производство, широкий сбыт. Понадобится дополнительный капитал и все такое… Что вы об этом думаете, Бланкар?

Я вздрагиваю, потому что в этот момент пытаюсь представить себе, как проводит воскресенье Эвелина. Может быть, она обедает с отцом? Это, конечно, было бы лучше всего. А потом? Кино? С кем? Ей всегда необходима компания. Делаю вид, что размышляю, ковыряясь вилкой в кускусе.

— Вы согласитесь со мной, что крайне неосмотрительно выносить какое-либо решение на основании первого впечатления.

Лангонь резко вмешивается.

— Но, Бланкар, вы могли констатировать, что…

— Извините, но нам не хватает мнения чемпиона. Пока очень хороший специалист, не важно — по скоростному спуску или по слалому, — не изложит нам свою точку зрения…

— А я говорю — нет, — перебивает Лангонь.

— Почему? — сухо спрашивает Берта.

Лангонь выдерживает паузу, отставляет тарелку и надевает очки. Он понижает голос.

— Кто-то может сделать похожие лыжи. Не я один работаю над этим. Я не могу обойтись без сотрудников, лаборантов, без сборочного цеха, короче, безо всей технологической цепочки. Вот почему я повторяю: время работает против нас. Стоит распространиться слуху: «У Комбаз есть что-то новенькое», как сразу конкуренты сунут свой нос. Технический шпионаж на самом деле существует. И сразу появится не менее двух моделей, не точные копии, но с похожей химической формулой… А затем… ну не мне вам объяснять.

Растерянное молчание. Берта и Дебель про себя оценивают ситуацию. Мои мысли, если честно, очень далеко. Лангонь, довольный выигрышем очка, продолжает примирительно:

— Конечно, предложение Бланкара надо изучить, при условии, что мы не будем терять времени. Если признанный лыжник заверит нас, что игра стоит свеч, начнем энергично действовать, прежде всего имея в виду фанатиков, настоящих любителей. Их спрос мы удовлетворить сможем. Успех среди них довершит дело. А там новое оборудование, увеличение персонала, к нашим услугам будут банки, короче, у нас будет все.

Лангонь все время говорит «мы», будто он председатель совета директоров, хотя он всего лишь технический служащий. Но амбиции пронизывают его, словно электрический ток. Может быть, в глубине души он считает, что не дело Берты возглавлять предприятие. Тревога, все время мучающая меня из-за Эвелины, пробудила во мне способность «ощупывать» окружающую атмосферу, если можно так выразиться, воспринимать тончайшие флюиды интимных чувств других людей. На месте Берты я бы не доверял Лангоню. Тем не менее он прав. Я поддерживаю его, но вмешивается Дебель.

— Есть один пункт, который надо уточнить в первую очередь, мой дорогой Лангонь. Замечательно размышлять о ценах, но как ваши лыжи поведут себя у покупателей? Сможет ли ваш пластик выдерживать нагрузки?

Видно, что Лангонь готов резко возразить, но он сдерживается, правда не без ущерба для своих очков.

— Вы никогда не видели разобранных лыж, мсье Дебель. Приходите на фабрику, я покажу вам составные части. Пока же скажу, что «мои», как вы их называете, лыжи сделаны из легкого сплава, стеклопластика с наполнителем из эпоксидной смолы и полиэфира. Покрытие скользящей поверхности создано на базе полиэтилена, согласно пока засекреченной формуле. В целом полтора десятка компонентов, каждый из которых изучен и испытан по отдельности. Только для того, чтобы получить нужные характеристики пластин из каучука и алюминия, образующих внутреннюю прослойку, гасящую колебания, мы работали много месяцев.

— Хватит, — смеется Дебель, — я вам верю.

Но Лангонь добавляет голосом еще полным досады:

— Естественно, мы дополнительно применяем специальную смазку. Все это вам объяснят на фабрике. Наши лыжи будут такими же крепкими, как и другие, а может быть, еще крепче.

— Не сердитесь, — успокаивает Дебель.

— А я и не сержусь, — сварливо отвечает Лангонь.

Короткая пауза: сыр и десерт.

— Четыре кофе, — заказывает Берта.

Дебель делает вид, что не замечает Лангоня, и поворачивается ко мне.

— Знаете ли вы какую-нибудь редкую птицу, которая могла бы испытать лыжи? Все великие в большей или меньшей степени работают на конкурирующие фирмы. Думаю, что сейчас они интенсивно тренируются.

— Это вопрос цены, — встревает Лангонь. — Если слово вас шокирует, скажите «гонорара».

— Я думаю, — говорит Берта, — у нас есть тот, кто нам нужен, — Галуа! Он уже пользовался нашим снаряжением, можно обратиться к нему.

Она вопросительно смотрит на меня, я колеблюсь.

— Да, может быть, но у него сейчас период реабилитации, нехороший вывих.

— Это надолго? — спрашивает Дебель.

— Нет, еще несколько дней. Но захочет ли он испытывать новые лыжи, будучи еще не совсем здоров? Тем не менее я поговорю с ним.

— Когда?

— Ну, не знаю, завтра или послезавтра. Думаю, если он согласится, ему можно довериться. Галуа умеет молчать и имеет неплохой список наград.

— Согласен, — произносит Лангонь одними губами. — Но Галуа известен всему свету. Даже если он сам будет молчать, за него все скажут его ноги.

— Привезем его сюда, предлагает Берта. — Это, я думаю, дело нескольких дней. Что от него требуется? Нечто вроде диагноза, не больше.

— Хорошо, как хотите, но при условии, что он не станет тянуть резину. Вы доверитесь его мнению, Лангонь? Ведь вы самый квалифицированный среди нас.

Еще продолжая немного брюзжать, но довольный, что выкрутил нам руки, Лангонь пожимает плечами.

— Мне нужно позвонить, — говорит Берта.

Она уходит. Дебель раскуривает сигару, замечая, что для этого маленького совещания мы могли бы обойтись без столь долгого путешествия.

— Для мадам Комбаз это разрядка, — объясняет Лангонь. — Я каждый день бываю на фабрике и могу вас заверить, ей не хватит ни тридцати пяти, ни тридцати девяти, ни сорока, ни пятидесяти часов. Попросту она всегда там. Я не ошибаюсь, мсье Бланкар?

Подтекст: «Вы ее любовник, поэтому знаете лучше всех». Намек скатывается с меня, как капля воды со стекла. Я соглашаюсь и даже добавляю:

— Она хочет быть достойной своего отца. Старик Комбаз был патроном прежней закалки. В кабинете с восьми часов и до ночи, ни воскресений, ни выходных.

— И под конец впал в детство, — заключает Лангонь и неожиданно добавляет веселым и фамильярным тоном: — Мы говорим о вас, мадам. Мсье Дебель считает, что вы слишком переутомляетесь.

Берта садится за стол.

— Это правда, я уже не знаю, за что хвататься.

— Найдите себе помощника, — советует Дебель. — С хорошим директором вам будет легче.

— Мне хорошо и одной, — с горячностью отвечает она. Затем, посмотрев на часы, добавляет: — Думаю, вы можете ехать, я вернусь завтра, с Жоржем.

Она с такой уверенностью и таким спокойствием выставляет напоказ нашу близость. Конечно, все в курсе, но я нелепо смущаюсь. Похоже, имея одну половину мужа, она потихоньку прибирает к рукам другую.

Берта разговаривает с хозяином гостиницы, все решает, предусматривает, приготавливает для скорого приезда Галуа и Лангоня. Возвращается ко мне, берет под руку.

— В дорогу.

Я всегда восхищаюсь способностью женщин превращать салон автомобиля в уютное гнездышко. Манто укладывается так, чтобы грело ноги, но при этом не помялось. Внутреннее зеркало повернуто как надо. В бардачок кладутся сигареты, зажигалка, салфетки; сумочка вешается на ручку двери. И все это с видом таким естественным, с каким кошка совершает свой туалет. В довершение всего, удобно устроившись, Берта кладет руку мне на бедро.

— Ах, дорогой, как хорошо! Как бы я хотела уделять тебе больше времени.

Короткое молчание, потом она продолжает, не замечая противоречия.

— Только бы все получилось… Какой он, Галуа? Я его почти совсем не знаю.

Хорошо, что есть тема для разговора, я часто не могу придумать, о чем с ней говорить. Благодаря Галуа она всю дорогу не задает мне вопроса, которого я так боюсь: «Жорж, что-нибудь не так?» Я долго рассказываю об этом парне: давно ходит в мой тренировочный зал, ему двадцать шесть лет, он уже много лет в сборной Франции, специализируется в скоростном спуске. Летом работал проводником в горах, но вопрос о его возвращении в сборную скоро решится. Короче, болтовня, не представляющая для меня интереса, но Берта слушает внимательно, как умеет только она. Запоминается каждая деталь, через неделю, через две, случайно в каком-нибудь разговоре она меня перебьет: «Ты мне как-то говорил… Помнишь…» Она одновременно и секретарь суда, и следователь. И я не должен забывать, что, если Галуа примет наше предложение, именно я буду отвечать за его работу, за его успехи, за все. Если он захромает, это будет моя ошибка. Если я, доведенный до крайности, вспылю и пошлю его куда подальше, Берта снова начнет меня изводить: «Не позволяй ему плевать на тебя. Я плачу ему достаточно для того, чтобы он прислушивался к твоим замечаниям». По правде говоря, я давно уже не завожусь, слова Берты отскакивают от меня. Сейчас она разбирает по косточкам бедного Галуа.

— Ты можешь поклясться, он никому не проболтается?

— Ну Да. Во-первых, он не разговорчив, а во-вторых, между испытаниями лыжи будут храниться у Лангоня. Внесем это в договор, никто и близко не подойдет к лыжам.

— Ты думаешь, если он согласится испытать их на соревнованиях… Жорж, ты меня не слушаешь. Как ты- меня раздражаешь, глядя каждые пять минут на часы. Мы никуда не торопимся.

Никуда, но я хочу, мне просто как наркотик необходимо позвонить Массомбру. Все страсти похожи друг на друга, можно нуждаться в любви как в героине. Это начинается с дрожания рук, нервный кризис возникает еще до того, как сознание почувствует тревогу. Я уже не понимаю, что говорит мне Берта, стараюсь воздвигнуть плотину против наваждения. Еще нет и четырех, Массомбр, наверное, проводит воскресенье дома, в кругу семьи. Как бы ни была велика его преданность делу, он имеет право на отдых. Нет, обещаю, когда мы приедем в Пор-Гримо, я оставлю телефон в покое, к черту Эвелину.

Удалось. Дурнота постепенно рассасывается, похоже, будто я пересек полосу тумана. Я понимаю, что не прекращал механически отвечать: «Конечно… Да, да…» Берта хмурит брови.

— Ты можешь повторить, что я тебе только что сказала?

И я, как плохой ученик, отвечаю:

— Я немного потерял нить… Но ты продолжай.

— Ты, кажется, согласен, чтобы я вложила все свое состояние в это дело? Жорж, я могу рассчитывать на тебя?

— Конечно да.

— Я тебе надоела?

— Ты мне никогда не надоешь.

Мы уже почти приехали.

— Я забыл предупредить мадам Гиярдо, а у меня дома нечего есть.

— Пустяки, найдешь немного бисквитов и чаю? Я не голодна.

Ей и в голову не придет, что я, быть может, не отказался бы от ужина. Я намекаю, не сходить ли нам в ресторан. Нет, решено, мы останемся у меня. Берта начинает размышлять вслух, считая на пальцах.

— Жорж, ты представляешь, я не была в Пор-Гримо семь месяцев, кажется, с самой Троицы. Ты на меня не сердишься? С этими лыжами я совершенно закрутилась, я тобой пренебрегаю… Да, я тобой пренебрегаю. В один прекрасный день ты заинтересуешься другой женщиной, и поделом мне будет.

Берта хлопает в ладоши, неожиданно увидев маленький городок на берегу озера.

— Боже мой, как красиво! Подумать только, я могла бы здесь жить… с тобой.

Закат превратил горизонт в пламенеющий театральный занавес. Замерцали уличные фонари, похожие на сигнальные огни кораблей. Я припарковываю машину, мы выходим и идем прогулочным шагом. Берта берет меня под руку, озирается вокруг взглядом восхищенного туриста.

— Для меня, Жорж, это всегда как в первый раз. Все так чудесно. И так тепло, я сниму манто.

На этот вечер для выражения своих чувств Берта выбрала супружескую нежность. Чтобы продемонстрировать ее мне, детально осматривает дом, замечает, что можно было бы убираться получше, роется в стенных шкафах, гардеробе. Она сняла сапоги и ходит в чулках.

— Это жилище холостяка, мой дорогой. Мне нравится, но я чувствую себя немного виноватой. Сиди спокойно, я займусь чаем, отдыхай.

Берта уходит на кухню, а меня внезапно охватывает желание позвонить Массомбру. Больше, чем желание, настоящее наваждение. Телефон рядом со мной, мне нужна только секунда, чтобы набрать номер и прошептать: «Это Бланкар», и Массомбр ответит. На все про все десять или пятнадцать секунд, Берта ничего не заметит, а я почувствую облегчение. Моя рука берет телефон, не я, а кто-то за меня бормочет: «Это Бланкар». Этот кто- то слышит, как далекий женский голос говорит: «В воскресенье могли бы оставить тебя в покое». Я даже не подумал извиниться, с трудом лепечу в трубку:

— Как дела?

Массомбр пытается меня успокоить.

— Она пообедала в бистро, у Ботанического сада, потом встретилась с парнем и пошла с ним в дансинг на площадь Виктора Гюго.

— Какой он?

— Ее ровесник, мсье Бланкар.

От Массомбра все время ускользают подробности, за это его можно убить. Берта на кухне занята чашками и ложками, я не спускаю глаз с двери.

— Что за парень?

— Высокий блондин. Довольно приличного вида. Я передал наблюдение Гренье, завтра буду знать больше, но…

— Готово, — кричит Берта.

Кладу трубку, на ней осталось пятнышко пота. Массирую веки, я бы хотел помассировать мозги, чтобы вычеркнуть из них слово «дансинг». Берта появляется с подносом.

— У тебя нет даже масла. Хорошо, что мы плотно пообедали. Включить телевизор?

— Ой, нет! Ни за что!

— Дорога утомила тебя, а? Знаешь, что мы сделаем, дорогой Жорж? Съедим по паре печений и отправимся спать.

Берта зажигает мне сигарету, разрывает ногтями пачку печенья, жует, издавая зубами, губами, языком звуки, режущие мне уши. Так хочется остаться одному. Смутно вспоминаю скромный, как у дома свиданий, фасад дансинга на площади Виктора Гюго, танцевальный зал в подвале. По воскресеньям с тротуара слышишь, или скорее чувствуешь подошвами, биение отдаленного ритма. Я представляю себе трущихся друг о друга в полутьме зомби с пустыми глазами.

— Только подумать, что завтра мне снова погружаться в проклятые цифры, — бормочет Берта. — Надо готовить рекламную кампанию. Я еще не показывала тебе макеты.

Впадаю в тихое оцепенение, ее голос доходит до меня приглушенным. Я здесь и где-то далеко, вспоминаю мать. Чтобы не быть одной после смерти отца, она завела маленькую кошечку, которую обожала. Мать все время боялась ее потерять. Дверь на лестничную площадку открывалась, только если Микетту перед этим запирали. Сетки на окнах преграждали Микетте путь на балкон. Когда мамины знакомые звонили в дверь, раздавался крик: «Осторожно, Микетта!» — который до сих пор стоит у меня в ушах. Иногда, прижавшись носом к окну, Микетта жалобно мяукала. Мать брала ее на руки, целовала в мордочку, приговаривая: «Что с моей Микеттой, расскажи мамочке». А мне хочется так же взять на руки Лин и покрыть ее личико поцелуями такой же чистой любви. Эта любовь не в чреслах, не в сердце, она вся в моей голове. Ее невозможно выразить словами, не потому что она постыдна, а потому, что жестока. Эвелина, дорогая беглянка, не дочь и не любовница. Она, воплощение моей тревоги, самого лучшего во мне, одна среди опасностей улицы! «Осторожно, Микетта!»

— Жорж, ты бредишь? С тобой часто такое?

С трудом выбираюсь из тумана.

— Извини меня. Если позволишь, я пойду спать в комнату для гостей, должен хорошо выспаться. Мне очень жаль, но сегодня мне не до галантностей.

Тяжело поднимаюсь, проходя мимо, целую Берту в щеку.

— Я подумал о том, что ты мне сказала насчет Эвелины. Если она хочет, может поселиться у меня, место найдется. И она будет абсолютно свободна в своем времяпрепровождении. Спокойной ночи, Берта.