Шутовской колпак

IV. Первый снег

По понедельникам театра нет. Выходной. Есть седые и ломкие, подмороженные осенние листья, скомканные, будто невидимый великан подержал их в руке и бросил. Есть схваченные льдом лужицы у подъезда. Есть воздух, пахнущий близкими снегопадами и хрустящий, как первые снежинки.

Я люблю первый снег — но он всегда запаздывает, ведь в жизни все не так, как хочется.

И по понедельникам есть школа.

Школа, конечно, есть каждый день — но только по понедельникам она всесильная, от нее некуда деться. Потому что вечером не будет театра, как обычно.

И от того, что некуда деваться, школьный день тянется бесконечно, он превращается в вязкую резину, которая залепляет-обматывает все, не давая вздохнуть.

— Слышь, Гришка, — говорит Антон, — слышь, ну ты странный стал.

— Сранный-сранный, — почти пою дурным голосом я и кривляюсь. Знаю, что я сейчас похож на какого-то болванчика, который дергает головой, лицо у болванчика будто тоже резиновое, кажется, его можно смять и слепить из него что угодно.

— Сраанный, — говорю я басовито, голосом физрука.

— Да-да-да, срааанный, — отвечаю сам себе голосом химички, писклявым, будто ей тринадцать, а не сорок.

Антон смеется.

А я внутри ненавижу себя, и мне стыдно — за это кривляние и за трусость.

Потому что внутри я смело говорю ему в тон:

— Слышь, Тоха — это ты стал странный. Я такой же, как всегда.

Ну, такой же в точности, как в детстве, когда мы сбегали ото всех, забирались на самый последний этаж и глядели сверху на Москву. И было весело и жутко — город лежал внизу, казалось, прозрачный воздух плотный, на него можно наступить и заскользить вниз.

И еще, помнишь, мы залезали в старый полуразрушенный дом за парком и представляли, что мы мушкетеры и сидим в засаде, а если на нас нападут, мы друг за друга и умереть можем.

Раньше все было просто. Раньше я был просто я. А теперь этого почему-то мало. Нужно давать сдачи и казаться сильным. Нужно хвалиться, что ходишь в спортзал. Или что какая-то девчонка тебя поцеловала. Нужно быть как все — и не быть просто собой. Потому что ты все время чувствуешь, что ты — другой. И что другим быть плохо и стыдно.

Вот это бы я сказал ему.

Вместо этого я превращаюсь в Шута. И лицо мое — уже лицо куклы.

«Кукла никогда не говорит просто так, — рассказывал когда-то Сэм, — у куклы не бывает просто слов, она говорит и движется одновременно. Бывают слова-жесты, слова-движения, но никогда — просто слова».

Поэтому я кривляюсь и каждая гримаса — это слово. Слово, которое Антон не может понять.

Он в прошлый раз подошел ко мне — и все подошли. Я сначала не понял, чего им надо. Только потом догадался.

— Давай, Гришка, поцелуй Катю! — издевательски процедил Антон, и все дружно заржали, будто он очень здорово пошутил.

У Кати — карие воловьи глаза под набрякшими веками, словно она только что плакала, тяжелый взгляд и большая грудь. Катя смотрит на меня, словно я ей чего-то наобещал и не сделал. Антон подтолкнул легонько Катю, и она чуть не упала прямо на меня — и я увидел близко-близко густые ресницы и родинку где-то почти на виске и почувствовал, что волосы ее пахнут шампунем и чуть-чуть щенками, набегавшимися по двору.

Все — я чувствовал их взгляды кожей — стояли и глазели, будто я был зверем в зоопарке. И ждали.

А я смотрел на ее рот, который оказался совсем близко — он пах чем-то приторным и странным — и чувствовал, как внутри поднимается муть, то ли от этого запаха, то ли от того, что все уставились на нас и ждут.

Я просто стоял перед Катей и, чтобы не смотреть в ее коровьи глаза, чтобы не видеть, как чуть заметно дергается ее правое веко, уставился в пол. Я рассматривал носки своих кроссовок и слышал, как она дышит — и даже мог почувствовать на лице ее дыхание. Она тоже молчала, а потом толкнула меня в плечо — сильно, грубо, как девчонки и не толкаются, тихо выдохнула «придурок», развернулась и пошла прочь.

«И вы придурки», — бросила она Антону.

Сегодня шут во мне старается выслужиться перед ним — словно я в чем-то виноват. Словно я должен был обязательно поцеловать Катю — даже если не мог.

Шут смешит Антона и презирает его.

Смеется — чтоб не плакать.

Кривляется, чтоб ни за что не показаться серьезным.

В раздевалке спортзала пахнет потом и грязными футболками. После спектакля в театре все, конечно, тоже прибегают в гримерки мокрые и переодеваются, бросая на кожаные старые диваны рубахи и брюки, — но в театре пахнет еще и клеем, гримом и духами, горячим воздухом от ламп над гримировальными столиками и лаком для волос. Я люблю запах гримерок после спектакля и ненавижу школьную раздевалку.

Поэтому переодеваюсь быстро, чтоб выйти отсюда поскорее. И так мы с Антоном последние остались.

Я сначала не понимаю, почему он так странно смотрит и отчего вдруг отвернулся, словно стесняется меня.

— Ты чего? Спятил совсем?

— Ну это, ты не обижайся. Но я ж не знаю — вдруг ты и вправду голубой. Ну говорят же. У вас же в театрах это модно.

— Говорят? — мне кажется, у меня закончился воздух и взять его неоткуда, чтоб вздохнуть. — Кто говорит?

— Ну, говорят.

И Антон отводит взгляд. И я отвожу. Я не могу смотреть ему в глаза — то ли из-за стыда, то ли от того, что лицо мое стало горячим и красным, а то ли из-за страха…

А он только бормочет:

— Ты просто непонятный стал, чудной какой-то. Не как мы.

Понедельник — это одиночество, совершенно точно. Если бы все дни были понедельниками — что тогда?

Даже самые грустные вторники лучше веселых понедельников.

Вторник — последний день Лёлика в театре. Мне все кажется, что Олежек вот-вот передумает и все останется как раньше.

— Гриня, отнеси-ка эскизы художникам, — говорит Мама Карло. А Лёлик глядит поверх очков, как я хватаю толстую папку с разлохматившимися от времени краями. Глядит и выглаживает пальцами кусочек газеты, размоченной в клее, налепленной на пластилиновую болванку — когда-нибудь это будет маска, большеротая и лупоглазая.

И Мама Карло, и Лёлик — вот посмотришь на них и ни за что не скажешь, что после вечернего спектакля он соберет вещи и уйдет домой. На пенсию — окончательно. Ну, может быть, будет приходить иногда — но гостем, не хозяином.

Даже Филипп, который сидит рядом с Лёликом, словно подмастерье, и смотрит, как тот работает — «учится» — и тот выглядит так, словно они и завтра, и послезавтра, и целую вечность будут сидеть так. И никуда-то Лёлик не денется отсюда.

Только два старых чемодана на полу под батареей выдают все. Два старых чемодана, в которые свалены какие-то выкройки, чертежи и ваги, какие-то старые обтрепанные кукольные головы, какие-то проволочки — все, что Лёлик уносил с собой.

На этот раз, кажется, не поможет даже если пробежать сломя голову через весь театр. Увидеть, как тащит огромный ворох платьев с кружевными оборками и униформу на плечиках костюмерша тетя Таня и как несет тяжелый фонарь-пистолет осветитель Ваня.

И услышать, как в курилке актер Боякин, похожий на богатыря с кудрявыми волосами, выдыхая дым, говорит про Сэма: «Хорошо, что скоро — наконец-то приличные роли освободятся».

И споткнуться на мраморной лесенке, и уронить папку, и расшибить коленку — до синяка.

Эскизы разлетаются, белыми птицами упархивают вниз и в сторону, летят в углы, а Сашок их ловит, будто это ее ручные птицы. Словно она все время где-то тут поджидает и выскакивает, когда ее не ждешь. Обычно-то мне все равно, но когда лежишь как идиот на лесенке и саднит колено — бесит.

— Ты что, меня караулишь?

— Дурак, что ли? Я тебе помогаю, скажи спасибо, а не будь свиньей!

— И все-таки ты свинья, — подытожила она, когда мы вышли из каморки художников, которая под самой крышей — из узенького окна видать парк и книжный магазин, и Елоховскую церковь вдали.

У маленькой дверцы, через которую, пригнувшись, можно по тайному коридору быстро пройти в фойе и в зрительский гардероб, откуда — два шага до кабинета Олежека, стояли все: Калинкин-Поп Гапон, тетя Света, мама и папа, Боякин, папа Сашка и все остальные.

И Сэм.

— Это же просто пойти и выяснить! — говорил Сэм. — Просто спросить! Чего стоит?

— Вот ты сам и выясняй, — басил Поп Гапон. — Ты и спрашивай.

— Тебе легко смелого играть, — издевательски сказал Боякин, — тебе это ничего не стоит, конечно, ты умотаешь скоро. А нам тут с ним, — он кивнул в сторону кабинета Олежека, — дальше оставаться.

Сэм сжал губы, развернулся и толкнул низкую дверцу. Нагнулся и шагнул в тайный коридор. И все они — и Поп Гапон, и Боякин, и тетя Света, похожая со спины на девочку, и актриса Винник, и толстый, как колобок, Тимохин, и все-все — стояли и смотрели, как он уходит.

Потом в коридор шагнула мама. И папа. И папа Сашка. И больше никто.

Дверь, пружиня, закрылась мягко, въехав в поролон, которым оклеен проем.

— Газуй! — прошипела Сашок мне в ухо. И мы газанули.

Будто бы если мы побежим быстро, Лёлика оставят в театре.

Дверь в кабинет Олежека открыта. И видно, что Олежек стоит за столом, словно отгородившись им от Сэма и от мамы с папой, и от папы Сашка.

— Ничего, ничего не могу сделать, малыш, — почти жалобно говорил он. — Я меж двух огней, понимаете?

Колокольчиков поднимал куцую бровь, и глаза его от этого становились совсем прозрачными.

— Мы же тут все свои. Малыш, ну пойми, меня попросили оттуда, — он кивнул на потолок, словно там кто-то жил, — пристроить их сына. Что я могу сделать?

Он беспомощно разводил руками.

— Пусть будут два кукольника — жалко, что ли? — кипел Сэм. — Где ты найдешь еще такого мастера, как Лёлик? Филипп же и не справится один.

— Так денег, денег же нет, дорогой мой человек, дорогой ты мой Сэмушка! Денег я тебе откуда возьму на две ставки? — Голос Колокольчикова стал ласковым, словно он говорил с капризным ребенком.

— Врет, — прошептала мне Сашок, — точно врет. Глаза врунливые!

— А не пора ли вам переодеваться и гримироваться, други мои? — Колокольчиков взглянул на часы. — Времечко-то не ждет.

И вышел из-за стола — чтобы закрыть за посетителями дверь.

— Ну, мы хотя бы попробовали, — вздохнул папа, когда они оказались в фойе.

Раз-два-три, раз-два-три: кажется, что на сцене и в зрительном зале зажигаются свечи, зажигаются огни на елке и тихо-тихо начинает падать снег. Снег в ритме вальса снежных хлопьев. Он взметается, он, кажется, метет по земле-сцене, он падает и падает на головы притихших зрителей, а где-то тонко поет невидимый хор. И пусть это просто снег, пусть это Майка где-то на балконе колдует так, что на сцене и в зрительном зале настоящий снегопад, все равно эта метель совсем как в жизни. Пусть человек в черном плаще и цилиндре на авансцене — папа, пусть где-то там готовится к выходу Сэм. Все равно этот снег взаправдашний — и сказка взаправдашняя. Пусть там, на улице, еще осень, а снега еще ждать и ждать.

В театре все не как в жизни — если чего-то сильно хочешь, оно обязательно происходит.

Пока идет спектакль, я помогаю Лёлику собирать чемоданы. Я сам напросился — ведь когда что-то делаешь, то не так грустно.

Можно пока не думать про то, как ты будешь приходить в мастерские, а там только Филипп и Мама Карло, и никакого Лёлика. Про то, будет ли еще открываться Конфетный балаганчик, если Лёлик больше не придет в театр. Будет ли Лёлик делать своих кукол дома? И вообще — что он будет делать?

Думать про то, что людей списывают — точно, списывают, это тебе не показалось тогда — как кукол из старого спектакля: если ты старый, как Лёлик, списывают, если ты не такой, как все, если ты вроде Сэма.

Мы складываем в чемодан последние чертежи и старые записные книжки, которым, кажется, уже сто лет. Складываем старые фотографии бородатых марионеток со странными огромными глазами и швами на челюсти.

— Куклы из Брно, — говорит Лёлик, — их сделали по чертежам девятнадцатого века. — Однажды они играли спектакль в страшных казематах, в которых когда-то императоры держали преступников. Зрители тогда сидели прямо на полу, а освещение сделали как раньше — только свечи.

Лёлик ни с кем не прощается — терпеть не могу прощаться, говорит он, такая все это глупость — и мы выходим из актерского подъезда: Сэм несет обтрепанные чемоданы Лёлика, Сашок тащит маленькую коробку с деревяшками. Лёлик бодрится и делает вид, что это все ничего — уйти из театра, из которого он хотел только ногами вперед.

— Счастливо, Леонид Аркадьич, — говорит вахтер Альберт Ильич, на секунду оторвавшись от телевизора.

— Счастливо, — кивает Лёлик, будто идет только на полчасика, в магазин.

Мы выходим — и кажется, что попали в другой мир и другое время.

В свете фонарей черное небо и черная улица пестрит, кружится, вальсирует под невидимую музыку.

Елоховская церковь стала сумрачной картинкой, по которой пробегает рябь, снежная рябь.

И кажется, что где-то поет невидимый хор, как в спектакле.

— Рановато, — вздохнул Сэм.

— Надо же, — сказал Лёлик.

А это просто первый снег идет. Бесшумно и густо.

Снег идет.

Он ложится на траву, еще не высохшую совсем, не замороженную по-настоящему, на крыши машин, на нос Сашка — и тут же тает, такая Сашок горячая. Белыми становятся черные дорожки, будто кто-то решил враз их перекрасить, мелкая снежная крупа превращается в лохматые хлопья и падает, падает, укрывает все густым молочным туманом, хрустящим, как лимонные вафли, и пахнущим льдом.

Первый снег.

Он идет раньше, чем обычно — чтобы тоже проводить Лёлика.