Сиаль

Глава 9

Юга он нашел почему-то без труда, в черной кишке почти не освещенной, побочной, улицы. Гуляющие здесь не праздновали, от безлюдья даже уши заложило.

Выпь, хоть и не пил, чувствовал странную дурноту, пустившую корни откуда-то из грудного сплетения. Покалывало, поламывало виски, болело горло — раз он чувствовал подобное, когда в особо тяжкий перегон сильно застыл.

Облюдок ждал, прижавшись спиной к боку мертвого Дома, бездумно пялился в застывший, черный Полог.

— Ты точно решил? — спросил пастух хрипловато, пряча руки в карманы.

— Ага, — откликнулся Юга, терзая бусы, — это лучший исход, и ты сам это поймешь, если вдруг дашь себе труд подумать.

— Ты же не человек. Так же, как я и Серебрянка. Нам должно вместе держаться.

— Я никому не должен, ясно? Ни матери, ни вердо, ни рыжему, ни кому бы то ни было из людей! Я свободен.

— От себя даже?

— Не умничай! — крикнул подменыш.

Выпь провел ладонью по холодному, липковатому боку Дома и спокойно сказал:

— Уходи. Скажи только — почему так внезапно?

Юга помолчал, открыл рот, снова закрыл.

Лицо его ожесточилось, и заговорил он резко, отрывисто, наотмашь:

— Не хотел говорить, но коли настаиваешь…Ты — пастух. Тебе одна дорога — в дрессировщики, в охрану. Мне — другая. Я с тобой не могу больше. Уж прости, мне моя жизнь еще пригодится.

— Ага, — сказал Выпь. Хорошо, что Юга едва ли видел его лицо, — ясно.

— И все?

— Ты сам сказал.

Выпь развернулся — номер на уход был бесславно потерян — но Юга, дернувшись, поймал его за локоть.

— Стой. Погоди. Я вовсе не…

Толкнул в стену — неожиданно сильный.

…и отпрянул, и попятился, захлебываясь болезненным шипением, с лицом, искаженным гримасой жестокого, удивленного отвращения.

Выпь медленно, потрясенно поднял взгляд — и узнал.

Понимание всплыло изнутри, вытопилось из костей. Вылущилось из памяти крови.

— Третий, — вспомнил Выпь.

— Второй, — свистящим шепотом подхватил Юга, не спуская с пастуха ополоумевшего, проваливающего взгляда.

Выпь опустил веки.

Второй со свистом втянул воздух — и оскалился на выдохе.

Третий был слабее. Неактивной стадии, хрупкий, словно человек.

Откуда только взялся?

— Нет, нет, не надо! — черноволосый попытался извернуться, а когда понял, что от Второго не сбежать, попробовал защищаться.

Вторые всегда были крупнее, сильнее — даже этот, молодой, даже без плетчатого голоса, под которым иные погибали.

Сломал ему — с влажным треском — руки в запястьях. Третий не мог кричать от боли, горло залеплял густой, плотный ужас близкой, неотвратимой, отвратительной смерти.

Схлопнулась реберная клеть.

Тонкие кости.

Детеныш. Их надо давить в этой поре, пока они мягкие, с короткими волосами, неразвитым шерлом. Не умеющие танцевать. Второй помнил, на что способны взрослые особи.

Странно только, что этот оказался одиночкой — не иначе, отбился.

Тем лучше.

Второй отбросил обмякшее тело, сосредоточенно вытер ладони о жесткую ткань штанов. Что за странный материал? Почему он без шлема? И почему детеныш Третьих — не в форме их рода, смоляных доспехах, не в черном, глухом под горло ангобе, обязанном защищать владельца?

Выпь вздохнул и открыл глаза.

— Юга? — кажется, это было единственное, что он мог сказать.

Единственное, что он мог думать.

— Юга?! — зрение сбоило, в тумане плясали двоящиеся уличные огни, уши забивал глухой стук крови.

Крови.

Схватывающейся на руках, черной каймой засыхающей под ногтями. Скобой стискивающей виски.

Это сделал он.

— Юга…

Несмело взял за плечо, потянул, оборачивая. Прянул назад.

Облюдок ненамного пережил свою названую мать.

Выпь не мог представить, как можно сотворить подобное — голой силой, без всяких подручных средств. Раздавить, смять, изломать, своей волей превратить что-то красивое, живое — в перемолотое нечто.

Протянул руку (закрыть чудом сохранившиеся глаза, коснуться вдруг уцелевших, слишком зеленых бус) — и мигом отдернул, отскочил, когда влажно, тяжело завозились напитые кровью волосы. Заизвивались, заволновались, вытянулись, как живые, окутывая тело блестящим коконом.

Выпь молча стоял, с места его даже тахи не сбил бы.

Волосы полностью укрыли своего хозяина.

А потом Юга извернулся и сел — без усилия малейшего, словно его вздернули на нитках — и тогда только Выпь вжался хребтом в ледяной бок мертвого Дома.

Волосы расплелись с густым шепотом, собрались в косу. Юга встал. Глянул дико на руки свои, коснулся лица.

Круто обернулся.

Выпь заставил себя смотреть — Юга был бледен, как туман над Сухим Морем, но лицо его больше не уродовали глубокие раны. Глаза казались пробоинами, через которые затапливала веко чернота.

Так, глядя друг на друга, стояли — а потом Юга медленно, спиной пятясь, начал уходить, уходить, и — скрылся вовсе.

Выпь только тогда понял, что держала его самого — жестокая дрожь.

***

…Те, кто ходили в Сухое Море, после возвращения имели вид странный и чужой. Почти все наведывались в Портовые Дома, где пили темноту напролет разведенный в воде белый порошок. Напиток получался странным, шипуче-обжигающе-сладким, и голова от него делалась будто в тумане.

Выпь не хотел думать.

Не хотел помнить.

Не желал понимать.

Следовало уйти из Городца как можно скорее. Он физически не стерпит Юга на одной территории, в пределах одной грады.

Потому что. Второй. Третий.

Но Серебрянка?

Мысли путались, бежали по кругу, а после очередной кружки вовсе свалились куда-то на дно Провала.

Выпь смутно осознавал себя в компании полузнакомых портовых, распевающих и хохочущих, в один момент на коленях у него оказалась какая-то девка, на губах — слюнявый рот, потом они шатались по улицам, кажется, с кем-то дрались, потом явились вердо…

— Ну, ты отколол, парень, — без лишней злобы, отчасти участливо, сказал рыжий вердо.

Маркировщик. Гаер.

— Еще хочешь, чтобы мы тебя забрали, не?

Он говорил «мы», привычно сращивая себя с лишенными собственной воли руками, ожидающими распоряжений за стеной служебного кабинета. В Доме Порядка стояла прохладная тишина.

— Я убил его, — после порошка голос казался совсем чужим, шершавым и колючим.

Вердо поднял бровь:

— Кого это?

— Я убил его, и он больше не захочет меня видеть. И я не хочу себя. Видеть. Чувствовать. Заприте меня. Пожалуйста.

Гаер потер высокий лоб. Устало вздохнул:

— В толк не возьму, отчего тебя приволокли ко мне?

— Я сказал. Я сказал им — отведите меня к вашему хозяину. Они привели к вам. А вы должны запереть меня.

Должны запереть меня.

Гаер сощурился. Поднялся из-за стола, в два быстрых шага подошел к парню. Тот выглядел паршиво. Словно был тяжко болен.

— Скажи еще, — потребовал рыжий, оглядывая Выпь, как беглого преступника, за которого Князь посулил немалую награду.

— Заприте меня.

— Потому что…?

— Я убил его.

— Его…?

— Юга.

— И…?

— Волосы. Волосы оплели его и сделали вновь живым. Он встал и ушел, но больше я не смогу. Заприте меня.

Гаер слушал, прикрыв глаза. Лицо его застыло маской.

— Значит, править своим голосом ты пока не намастакался, Второй.

Второй. Третий. И ненависть, чистая, обоюдная, поднявшаяся из глубины. Пологом затянувшая разум, градой вставшая между Выпь-пастухом и Выпь-Вторым.

— Откуда вы…

— Оттуда же, откуда и ты, — оборвал Гаер, развернулся к рукам, появившимся в распавшейся стене, — проводите его, куда скажет.

Выпь хотел протестовать, но рыжий поднял ладонь:

— Ни слова, — сказал с призвуком зрелой стали, — не смей управлять моими людьми. Иди к себе. Проспись. Завтра мы обо всем поговорим.

***

Когда руки увели странного, диковатого парня с наркотической ястью в охристых глазах и приводом принуждения в корне языка, Гаер запустил руку в подстолье, подцепил ногтями мягкий бок белой и короткой скрутки. Своеобычный, он курил трубку, но забыл-позабыл любимую в Башне. Стиснул зубами, пришпорил огнем из клети.

Вот так.

Дом не одобрял першливый запах, имеющий мерзкую особенность проникать ему под кожу, но Гаеру было плевать.

Он нашел — когда уже решил не искать.

Терзал самокрутку, катал и глотал на языке копящийся вкус лежалого табака, шевелил мозгой. Чувствовал себя как если бы пошел по грибы, а нарыл — горшок сокровищ. С одной стороны, сдалось оно ему? Нужны-то были грибы. С другой — дураком слыть, чтобы отказаться. А Гаер при всей дурашливости дураком не был.

Второй и Третий.

Что он помнил? По дошедшим с Триумвирата сведениям, некоторые Вторые умели убивать одним словом. Они говорили — «умри», и адресат послушно ложился и умирал.

Их физически нельзя было ослушаться.

Невозможно не слышать.

Признаться, Гаер не шибко засекал в нейробиологии, на то у него в Башне был выводок ученых-гисторов в белых халатах. Вторые умели формировать звуковые волны, и определенный набор, комбинация звуков их голоса — кодировка или песни, как их обычно называли — влиял не только на слуховые нервы реципиента, но на саму суть пространства Лута.

Что-то, нечто, состоящее в родстве с фигурами Хладни и всей этой киматикой.

Некоторые гисторы утверждали, что некоторым особям Вторых вполне по силам голосом, звуковыми колебаниями, не только мять под себя ткань Лута, но и создавать новое, небытийное, перестраивая, перебирая его мельчайшие частицы.

Тогда, в Триумвират не спасали ни пломбы в ушах, ни шлемы, и лишь у отдельных Первых и Третьих работало естественное противление принуждению. Счастливая особенность организмов. Остальным деваться было некуда — вот и дохли, как полагается.

Но ведь не осталось ни одной особи после трюка Глашатого. А Книга Песен их — поди знай, существовала ли вообще.

И вот, Гаеру повезло нарваться, как на мину-лягушку. Но где он нашел — Хом Сиаль. А иначе глянуть, так где, если не здесь?

Гаер затянулся, поскреб ногтями висок.

Хом Сиаль, по всем приметам, был искусственного происхождения, не Лутов выкормыш. Гисторы предполагали: Сиаль изначально сработан был под «камеру хранения» с образцами органики всякого толка. Раньше «камера» входила в состав агломерата, а после нарушения целостности — аварии ли, диверсии ли — отделилась и оказалась одна-одиношенька в живом пространстве Лута.

В Луте, конечно, всякое плавало, но подобного Сиаль Гаер не знал.

Жизнь, говорили люди лабораторий, зародилась на Сиаль из двух смешанных источников: половина выползла из ячеистого нутра, другую половину надуло из Лута. Постепенно Сиаль сработался с Лутом, даже обзавелся подобием зонтега над собственной защитной мембраной-Пологом. Всюду жизнь — и на Сиаль заколосилось.

Гаер так и не обрел привычки к оседлости, на Сиаль бывал наездами, с экспедициями. Всегда что-то интересное наколупать-нащипать удавалось. Сиаль был желанным объектом исследований, с его диковинным видовым многообразием, живыми аккумуляторами бесконечной энергии. Живыми стройматериалами. Живыми источниками питания.

В Триумвират Первые смогли устроить так, что Вторые и Третьи, и без того неровно друг на друга дышавшие, наконец схлестнулись и захлебнулись в обоюдоострой ненависти.

А остатки конкурентов Оловянные сожгли, выпалили, стерли в атомную пыль.

Башня крепко держала Хомы Лута — и Хом Сиаль в том числе — за пах и горло. Странные, удобные, вкусные и смешные вещи — легко, но в обмен на овдо, трованты и прочее местноживущее. Население Сиаль в основной своей массе слыхом не слыхивало о Луте и других Хомах. Эта зашоренность старательно поддерживалась выдвиженцами от Башни, имеющими под задницами своими теплые местечки-ключевые посты. Только так.

Власть цепенела у Башни в зубастой пасти.

Третьи никогда не считалась и не притворялись невинными. Масса хищных волос, шерл, смуглая матовая кожа, глаза — аж задохнуться, все вместе — беспощадный механизм, коллекционер ДНК. Сперма, слюна, пот — им хватало самой малой части, чтобы снять слепок.

Поначалу их не принимали всерьез. Лутовы шлюхи, танцоры, пластику которых не повторить, архитекторы прекрасных, многоярусных дворцов-рокариев — не более. Потом оказалось, что пока самоуверенные Первые трахали их тела, Третьи трахали их мозги. Влегкую. Всухую.

Сопротивление было бесполезно, один вид, один запах действовал, как афродизиак. Первых замыкало. И вело — прямиком в душные, черные пасти шевелящихся волос.

И танцы. Хореограмма которых была неведома, непонятна. Они могли станцевать бурю. И буря приходила. Это не были пляски ритуального порядка, их танцы могли простираться в пространстве — если Третьи вообще признавали пространство — состоять из множества узлов, надломов, точечных узоров. Движение вчера, связка завтра, еще одна через год и финальный штрих под занавес — проследить целый рисунок сторонним было немыслимо.

Впрочем, один талант сыскался.

Витрувий, вивисектор и наблюдатель, особо выделял Пустую Комнату, Ржавчину, Глаза, Кокон, Мясорубку, Бездонный Колодец — ему одному удавалось фиксировать, он один умел смотреть. Его записи, тетради с хореограммами рапцис морено, провалились в никуда после его исчезновения.

Наверняка Башня знала, где хранятся эти испещренные бисерным почерком листы. Знала, но, старая кровохлебка, не спешила делиться этим знанием с Гаером, своим Хозяином и арматором всея Уймы.

Еще обиднее было, что на Вторых обаяние Третьих не действовало.

Между ними была стойкая аллелопатия, синхронная аллергическая реакция, на чем и сыграли Первые. Ха, Немая Цена — Гаер уверен был, что это трюкачество Первых.

Когда черноволосые появились опять, Первым это не понравилось. Они не могли отследить, как они образуются на Хоме Сиаль, в семьях обыкновенных людей. Здесь их прозвали облюдками, подкидышами, подменышами, и, к счастью, частенько прибивали в младенчестве.

Не иначе, сам Сиаль подкидывал, исторгал из своего нутра, из ячеек, до которых было не добраться никакими инструментами: не просветить, не расковырять.

Иногда смуглые дети вырастали, и тогда на учет их брали контроллеры от Башни. Новородившиеся были преимущественно очень глупы и похотливы, а самое главное — разобщены. Этого Третьи точно не учли, поодиночке их дети оказались не опаснее человеческих девок.

Впрочем, попадались иногда странные экземпляры. Более хитрые, более задумчивые, остро чувствующие свою особость. Такие, благодаря учету, не заживались.

Сам Гаер не встречался с Третьими. До тех пор, пока не вздумал по дурной прихоти задержаться в обычном стане. Гостевой Дом не отличался от своих братьев. Но там арматор обжегся — до самой нутрянки — встретившись глазами с черноволосым, странно одетым мальчиком.

Юношей.

У него была смуглая кожа, огромные теневые глаза и ярко-зеленые бусы. Он был оглушающе красив. Он назвался Юга, и Гаер постыдно не успел — поцелуй похож был на укус, быстрый и почти не болезненный. Словно кровь на анализ. Словно ДНК в коллекцию.

Арматор не знал тогда, чего хотел больше, убить или овладеть. Скорее, Юга перепало бы и то, и другое, но увы — паршивец не иначе как сверхчутью Третьих заподозрил неладное и успел смыться до того, как Гаер собрал себя в кучу.

В Городце он остыл, и, повстречав его вновь, уже не стал пороть горячку.

Взял парня на особый контроль.

И как сплоховал, не удосужился сразу проверить его косноязычного приятеля!

Но предположить, что пастух окажется Вторым…

Каким образом, каким случаем они не прикончили друг друга при первой же встрече? Это же было объявлено, обусловлено заранее…

Гаер сделал еще одну затяжку и вдруг поперхнулся. А что если, подумал взволнованно, что если несчастное становье провалилось, потому что мальчишка, не умея толком и точно того не желая, станцевал подобие Омута, Бездны, да хотя бы того же Колодца? Что если их встреча подвела его под подспудный страх, и он выплеснул его, вплел элементы защиты в пустую человекову пляску?

Рыжий выдохнул, стиснул переносицу. Но, все же, ему невероятно подвезло.

Теперь главное зафиксировать это везение, схватить и подмять. Гаер сжег бычок в клетке и начал собираться. Если он правильно понял из сбивчивой речи пастуха, тот собственными руками активизировал Третьего, выдернув его из спящего, детского состояния в активную фазу.

Он должен был его увидеть. Кто знает, что взбредет в аффектированную голову.

***

Это оказалось до обидного, до нелепого просто.

Он сказал:

— Мне нужна комната на одного, — и почему-то добавил мстительно, — с купальней.

И хозяйка маленького Гостиного Дома, моложавая красивая женщина, без вопросов его заселила, представив Дому как желанного гостя.

Свое возвращение под молчаливым надзором вердо Выпь помнил дурно, маревно, словно из-под гнета. Он сдержался тогда, ни словом со стражей не перемолвился, открыл рот только под крышей ближайшего Дома.

Поднялся наверх, слепо — что-то творилось с глазами, и с горлом, и со слухом, и с сердцем — нашарил неизменную кровать и рухнул, как в Провал.

— Выпь? Выпь? Да что с тобой, что стряслось? Где Юга? — холодные руки, чуть царапающаяся, крупная, серебристая чешуя.

Пастух мутно глянул в ответ и перегнулся через бортик, наизнанку выворачиваясь, до кишок продираемый спазмами. Он почти не видел, но чувствовал, что пахнет соленой кровью и чем-то едким, а внутренности согласно горели.

Он думал — он лампа из слишком тонкого, мутноватого стекла.

Голая лампа, распираемая изнутри свежим, хлестким пламенем.

Лампа, не способная справиться с обступающей, душной тьмой.

Живой, жилой тьмой, кое-где разбитой светящимися, пульсирующими точками, и полыхающими, и ледяными (что такое — «лед»?), и газовыми (что такое — «газ»?) шарами, такими великими, что их не вмещали глаза. Хомами под блистающими зонтегами, двигающимися в одному Луту известном порядке, к Великому Аттрактору. Корабеллами и веллерами, скользящими в море живого пространства… Кажется, Вторые слишком долго болтались в этой тьме — в коробке их осталось слишком мало.

К прозару, невзирая на старания перепуганной чешуйчатой девчонки, он все-таки умер.