Сибирская одиссея Ермака

АТАМАНСКИЙ ЧИН

С тех пор как русские войска заняли Казань и Астрахань, а Ногайская орда признала себя вассалом царя, на казачьих окраинах в Нижнем Поволжье наступило затишье.

Минула пора юности Ермака, пришли «совершенные лета». Ермолай почти не вырос, но раздался в плечах. В нем трудно было узнать прежнего деревенского паренька, каким он явился с далекого Севера.

Прежний «чур» сам стал казаком. В его руках было оружие, добытое в бою. В окрестностях станицы Ермак сделал заимку и основал курень.

Казаки говорили, что кормят их трава и вода. Не раз Ермак отправлялся в глубь степи и возвращался с богатой добычей — захваченными у ногайцев лошадьми.

Теперь у Ермака было не меньше «молодых товарищей», чем у любого из старых казаков. «Чуры» пасли его табун, помогали промышлять зверя и рыбу.

Отправляясь на охоту, станичник оказывался наедине с девственной природой. В высоких степных травах едва видны были рога пасущихся буйволов. В лесах и лугах водились зубры, олени, дикие козы и кабаны, по берегам рек и озер гнездились птицы: дикие гуси, журавли, лебеди. В пору цветения степных трав повсюду слышно было жужжание диких пчел, селившихся в дуплах деревьев, в ямах у корневищ.

Подлинными кормильцами для казака были реки. С наступлением весны рыба огромными косяками устремлялась из моря на нерест вверх по Волге и ее притокам.

Край кишел богатством, но ничего нельзя было получить от природы без каждодневного упорного труда. С осени казаки отправлялись по своим куреням. Лишь немногие оставались в станицах, чтобы нести сторожевую службу. Ближе к лету станичники начинали готовиться к дальним походам.

Став полноправным членом степного братства, Ермак не пропускал ни одной сходки. Прежде он слушал речи старых казаков на круге, теперь сам подавал голос.

Когда «товарищество» принимало в свою среду казака, никто не спрашивал его о прошлом. Ни привилегии рождения, ни прежний чин не ставились ему в заслугу. Всяк должен был на деле показать, на что способен, и тем самым завоевать доверие круга.

Война была суровым испытанием для любого атамана и казака. Если по вине вождя или из-за его недосмотра станица возвращалась из похода с уроном, потеряв много товарищей, его прогоняли с круга.

Но атаман был не только первым из удальцов. На его долю приходилось множество забот. В станицах не было ни «судсек», то есть помещичьей управы, ни «судебника». Атаман должен был обладать природным чувством справедливости и решать дела без обычной московской волокиты, мгновенно, сообразуясь с неписаным обычным правом и мнением всего «товарищества».

Ермак стал атаманом сравнительно молодым. Ему было лет тридцать или немногим более того. Никто не знает, при каких обстоятельствах казаки избрали его своим предводителем. Достоверно известно лишь одно: получив атаманский чин, Ермак сохранял его многие годы.

Стихия войны влекла к себе Ермака подобно магниту. Но товарищи ценили его не только за доблесть, презрение к смерти. В обыденной мирной жизни Ермаку никогда не изменяло чувство справедливости.

На всю жизнь врезался в память Ермака тот день, когда он впервые стал у знамени посреди станичной площади. В собравшейся толпе не прекращались шум и крики. Есаул с трудом утихомирил буйство и спросил: «Желает ли товарищество по старым обычаям выбрать атамана и кого желает выбрать?»

Кричали разное, но большинство было явно за Ермака. На новое обращение есаула казаки подтвердили, что желают Ермака, и в знак одобрения побросали в воздух шапки. Избрание совершилось.

Простой и суровой была жизнь вольницы. Такими же были ее нравы. Церемония посвящения атамана сопровождалась взрывами хохота, от которого дрожали стены мазанок и шалашей, окружавших площадь.

Ермак стоял у знамени с обнаженной головой, а казаки подходили к нему с поздравлениями один за другим. Они шли к нему без подарков по случаю вступления в должность. Всяк казак склонялся перед атаманом, но лишь для того, чтобы зачерпнуть горсть земли.

После недавнего дождя на площади стояли лужи, и шутники норовили зачерпнуть полной пригоршней грязь. Прах и пыль сыпали на голову новоиспеченного атамана.

Вольное братство напоминало предводителю, что власть ему дана по воле «товарищества» и может быть в любой момент отнята.

Со времени первого избрания Ермаку много раз приходилось покидать круг с головой, обсыпанной землею. И он усвоил на всю жизнь главный закон «товарищества»: не возноситься гордостью, но верно служить общему делу. Ермак шел на любой риск, чтобы прийти на выручку последнему из станичников. К тому же он был на редкость удачлив на войне.

Многие из тех, с кем Ермак начинал службу в «диком поле», давно сложили голову. Токмака не брали ни пуля, ни сабля, хотя шрамов на теле у него было предостаточно. Когда Ермак основал свое зимовье на Волге, казачье войско еще не расправило крылья. Но в среде старых казаков уже сложился свой кодекс чести. Ермак твердо следовал его неписаным законам.

После покорения Казани Россия обратила взоры в сторону Балтийского моря, Начавшаяся война превратила Восточную Прибалтику в арену борьбы между государствами, добивавшимися господства на Балтике: Литвой и Польшей, Данией и Русью.

В начале Ливонской войны русские добились крупных успехов. Царские рати заняли морской порт Нарву и нанесли сокрушительное поражение Ливонскому ордену в Прибалтике. Магистр ордена Кетлер поспешил подписать договор с польским королем. Орден перешел под протекторат Польско-Литовского государства. Шведы утвердились в Ревеле (Таллинне). Военный конфликт стремительно разрастался. Русское государство вступило в полосу военных неудач.

Царь Иван обвинил в поражениях «изменников» бояр и ввел в стране опричные порядки. По его приказу был казнен крупнейший воевода того времени князь Александр Горбатый Суздальский. Многие князья с семьями были отправлены на поселение в Казанский край.

Ермак стал атаманом вольных волжских казаков в то самое время, когда над Россией сгустились тучи опричнины.

В годы Ливонской войны и опричнины Разрядный приказ почти ежегодно нанимал в полки вольных казаков. Сражения на западных границах стали боевой школой для многих сверстников Ермака. Поступив «в наем», вольные казаки надолго покидали свои зимовья.

Любое потрясение в центре России приводило к тому, что на окраинах появлялись новые толпы беглецов. От них казаки своевременно узнавали обо всем, что происходило на родине.

Казнь князя Горбатого и опала на других бояр и княжат привела к роспуску их вооруженных свит. Царь запрещал земцам принимать на службу опальных боевых холопов, и многие из них искали спасения в волжских казачьих станицах.

Следующая волна беглецов принесла весть о бесчинстве царских опричников на Севере и в Поморье и чудовищном разгроме Новгорода.

Жадно расспрашивал Ермак калик перехожих, державших путь с Соловков на Юг. От них он узнал, что его родные места на Двине попали в царскую светлость опричнину. Отныне все подати с односельчан Ермака собирали опричные сборщики. Доставляли же оброки и прочие платежи не в московские приказы, а в опричную Александровскую слободу.

Далеко от окраин пронеслась, прогремела опричная гроза. Но ее последствия отозвались и в вольных станицах. В жизни Ермака опричнина провела свою глубокую борозду. И прежде нелегко было вольному казаку попасть на Русь. Опричнина окончательно закрыла перед ним пути в родные места. Если бы Ермак вздумал вернуться в опричный Борок, то живо попал бы в руки царских «судеек». Ему пришлось бы отвечать, не крамольник ли он из земщины и зачем пожаловал в государев удел.

Прожив в «диком поле» полжизни, вольница сложила себе вольные песни и были. Слышались в них жалобы на горемычную жизнь и прощание с тем, что навеки прошло.

Усевшись подле сказителя, прилежно слушали и стар и млад речитатив певца, славившего белокаменную Москву. «Аз Московьское государьство многолюдно, велико и пространно! Сияет светло посреди! Паче всех иных государьств и орд, аки в небе солнце!» — начинал свой «сказ» степной певец.

За былинным началом следовал плач о невольных скитальцах. Знал сказитель, чем тронуть казака. Кому Москва была матерью, а кому — мачехой.

«Отбегаем мы ис того государства Московского, — старательно выводил певец. — Ис работы вечныя, ис холопства невольного. От бояр и дворян государевых! Кому об нас там тужить? Рады там все концу нашему!»

Песни могли пронять до слез кого угодно. Больше всего в них волновало то, что они были чистой правдой.

«На Руси, — причитал сказитель, — не почитают нас и за пса смердящего. Сами ведаем, каковы мы в Московском государстве люди дорогие».

Не забыть было беглым холопам и ярыжкам надменную боярскую Москву. Старая обида жгла и стучала в сердце. С тех пор как они покинули Русь, там что-то изменилось. Потому слухи о казнях бояр-лиходеев в столице пробуждали в них не только страх, но и надежду.

— Грозен царь, но справедлив! — толковала чернь. — В белокаменной Москве угнездилась боярская измена! Как государю не казнить своих лиходеев?

Бродячий певец, переведя дух, уже пел новую песню:

Бесшабашная вольница из дальних станиц судила об опричнине понаслышке, а потому вести о казнях опальчивого царя не повредили ему в глазах народа, не помрачили его славы. Слушая сказы о грозном царе и его опричниках, Ермак и не подозревал, что скоро ему самому придется побывать на опричной службе.